Saygo

Г. Иоффе. Революционер. Жизнь и смерть Бориса Савинкова

12 сообщений в этой теме

29 августа 1924 г. центральные газеты опубликовали правительственное сообщение: «На территории Советской России ОГПУ был задержан гражданин Савинков Борис Викторович — один из самых непримеримых и активных врагов рабоче-крестьянской России». Далее говорилось, что за все свои преступления он был предан суду Военного трибунала и приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Однако, приняв во внимание признание Савинковым заблуждений и ошибочности своей деятельности, народный характер Советской власти и готовность загладить свою вину честным трудом на благо трудящихся, трибунал ходатайствовал перед ВЦИКом СССР о смягчении этого приговора, и ВЦИК заменил Савинкову расстрел 10-ю годами тюрьмы.

Сенсация! И это все о Савинкове, самом Савинкове?! Казалось, такого быть не могло, потому что не могло быть никогда. Возле здания суда на Гоголевском бульваре в толпе ходили разные слухи. Одни говорили, что судили никакого не Савинкова, а его двойника. Другие высказывали мнение, что хотя перед судом действительный Савинков, но «обработанный» так, что от него прежнего мало что осталось. Некоторые полагали, что Савинков и в самом деле «попался» ГПУ, предал там всех и вся, спасая свою жизнь, а какой же это Савинков? Так, сломленная бывшая личность...

Но перед Военной коллегией Верховного суда СССР собственной персоной стоял он — сам Борис Викторович Савинков, внешне даже мало изменившийся. Невысокий, худощавый. Лысеющая голова. Большой нос и миндалевидные глаза. Гладко выбритое лицо — хмуровато. Взгляд внимательный, как бы прощупывающий окружающее и окружающих. Но когда он вдруг улыбался, лицо его преобретало доброе, даже ласковое выражение. Сомнений у тех, кто встречался с Савинковым, не существовало: это был он, неуловимый, таинственный, грозный Сверхчеловек.

Вот как описывал Савинкова А. Куприн в 1924 г., когда Савинков уже «перешел на сторону большевиков», признал Советскую власть, столь ненавидимую Куприным. Но даже это не помешало ему написать: «Я видел Савинкова впервые в 1912 г. в Ницце. Тогда я залюбовался этим великолепным экземпляром совершенного человеческого животного! Я чувствовал, что каждая его мысль ловится послушно его нервами и каждый мускул мгновенно подчиняется малейшему намеку нервов. Такой чудесной машины в образе холодно-красивого, гибкого, спокойного и легкого человека я больше не встречал в жизни, и он неизгладимо ярко оттиснулся в моей памяти» [1]. Но таким был Савинков 1912 года. Через 12 лет перед советским трибуналом стоял уже иной Савинков...

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Террор

Борис Савинков родился в 1879 г. в Харькове. С самого начала судьба поставила его на революционный путь. Отец — мировой судья в Варшаве — был устранен от должности за либеральные (по другим данным — революционные) взгляды. Мать — София Александровна (литературный псевдоним — С. Шавиль) — писательница. Все братья Савинковы ушли в революцию. Старший брат Николай был сослан в якутскую каторгу и там покончил с собой. Младший, Виктор, действовал совместно с Борисом как его ближайший помощник. Сам же Борис фактически возглавлял террористический аппарат партии эссеров. Только сестры, кажется, оказались в стороне от революции. Впрочем, одна из них, по показаниям Савинкова в ОГПУ, была расстреляна большевиками вместе с мужем-офицером.

Еще студентом Борис Савинков примкнул к социал-демократам. Одно время он даже руководил рабочим кружком «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Но социал-демократизм Савинкова был непродолжительным. Вскоре его выслали в Вологду, откуда летом 1903 г. он бежал заграницу и объявился в Женеве.

Между тем, на Россию накатывала новая волна революционного терроризма, поднятая еще «Народной волей». В конце 1901—начале 1902 гг. образовалась партия эсеров (социалистов-революционеров), признавшая необходимостью в борьбе с царизмом индивидуальный террор. Еще во время пребывания Савинкова в Вологде туда приехала народоволка Е. Брешко-Брешковская, оказавшая на него большое влияние, и в эмиграции Савинков примкнул к одной из эсеровских групп. Это не было случайным. Натуре Савинкова мало соответствовал социал-демократизм с его теоретизированием, пропагандой и организационной работой. Ему в большей степени были свойственны активная деятельность (не без авантюризма), романтика революционной борьбы. Многим эсерам, которым это было присуще, шли в террор. Они считали, что власти в своей политике подавления и угнетения трудовых масс практикуют страх (полиция, суды, тюрьма, каторга и т.п.). Поэтому и им, властям, надо противопоставить страх. Всякий момент представители власти, преимущественно в «верхах», должны чувствовать за собой дуло пистолета или угрозу быть разорванным брошенной бомбой.

Эсеры создали Боевую террористическую организацию, которую до своего ареста в 1903 г. возглавлял Г. Гершуни, а после него — одесский выходец Евно Азеф. Этот человек оказался полицейским агентом-провокатором, но выяснилась его деятельность позднее. Савинков стал правой рукой сначала Гершуни, а потом Азефа.

Азеф был крупным, полным мужчиной с грубым, «каменным» лицом биндюжника с Пересыпи. Но его внешность не соответствовала хитрому, коварному и изворотливому уму. В течении нескольких лет он, можно сказать, блестяще играл роль твердого руководителя Боевой организации и даже, когда его разоблачили как провокатора, многие, близко связанные с ним члены партии и Боевой организации, не склонны были этому поверить.

При знакомстве с Савинковым Азеф «строго» спросил, почему он хочет «работать в терроре». Тот ответил, что придает террору решающее значение. Но пройдет несколько лет, отмеченные кровавыми террористическими актами, и такого мнения Савинков уже не высказывал. Но тогда он ступил на стезю, где на каждом шагу его ждала петля виселицы.

Из всех многочисленных терактов, совершенных эсерами-боевиками Боевой организации (всего более 250) в разных городах в начале ХХ в. два, пожалуй, нанесли наиболее серьезный урон российской государственности: убийство министра внутренних дел В. Плеве и убийство московского губернатора, вел. кн. Сергея Александровича.

* * *

С приходом к власти «сильного министра» внутренних дел Плеве Николай II связывал успех в борьбе с либерализмом и особенно революционным движением. Сергей же Александрович представлял семью Романовых и являлся одним из столпов режима.

Некоторые современники с этими терактами связывали даже фактическое начало первой русской революции. Руководивший политической полицией генерал А. Герасимов считал, что именно убийство Плеве стало «переломным пунктом» в событиях начала века. Лидер кадетов П. Милюков, со своей стороны, тоже полагал, что «смерть Плеве сдвинула ход событий с мертвой точки».

Плеве находился буквально в огненном террористическом кольце. П. Струве, издававший в Штутгарте либерально-оппозиционный журнал «Освобождение» писал, что жизнь Плеве «застрахована лишь в меру технических трудностей его умерщвления». Плеве знал это. Каждое свое обещание он сопровождал фразой, полной черного юмора: «Если буду жив». Почти наверняка его должны были убить 18 марта 1904 г. Но из-за некоторой несогласованности между членами Боевой организации — метальщиками бомб — покушение не удалось.

Новое покушение на Плеве назначили на 15 июля 1904 г. Метальщиками стали Е. Созонов, И. Каляев, Боришанский и Сикорский, а «наводящими» — Дулебов и Мациевский. Руководил всей подготовкой Савинков. Впоследствии он описал картину убийства: «Когда Созонов взошел на мост через Обводный канал, Каляев увидел, как он вдруг ускорил шаги. Каляев понял, что он заметил карету. Когда Плеве поравнялся с Созоновым, Каляев был уже на мосту и с вершины видел взрыв, видел, как разорвалась карета... Мимо него промчались, волоча обломки колес, окровавленные лошади. Побежали толпы народа». К месту взрыва подошел и Савинков. Дым уже рассеялся, пахло гарью. В нескольких шагах от тротуара Савинков увидел Созонова: «Он полулежал на земле, опираясь левой рукой о камни и склонив голову на правый бок... Лицо было бледно, кое-где по лбу и щекам текли струйки крови... Ниже у живота начиналось темное кровавое пятно, которое, расползаясь, образовало большую багряную лужу у его ног» [2]. Кроме Плеве, погиб его кучер. Еще семь человек — сопровождающие и прохожие — были тяжело ранены.

В ноябре Созонова и судившегося с ним Сикорского приговорили к каторге. Созонова — пожизненно, Сикорского — на 20 лет. Из каторжной Акатуйской тюрьмы Созонов писал: «Я считаю, что мы — социалисты — продолжили дело Христа, который проповедовал братскую любовь между людьми и умер, как политический преступник, за людей. Не слава прельщала нас. После страшной борьбы и мучений только под гнетом печальной необходимости, мы брались за меч». До конца дней Созонова терзало видение: в момент, когда он уже бросал бомбу, перед ним вдруг мелькнули полные ужаса глаза Плеве... Позже Созонов покончил с собой.

Политическая роль Плеве неоднозначна и даже противоречива, как неоднозначно и противоречиво само его время. В анонимном письме, подписанном «Русский человек», автор писал: «Вы, Вячеслав Константинович, — один из типичнейших представителей той системы, на ответственности которой лежит гибель целых поколений... А что делает система, которую Вы представляете? Она прилагает все усилия, чтобы закрепостить народ в том невежестве и духовном убожестве, которые необходимы, чтобы народ являлся покорным, стригомым стадом» [3].

У правых был иной взгляд. В одном из некрологов говорилось: «Пал от руки убийцы один из наиболее даровитых русских государственных деятелей В.К. Плеве... жизнь которого была не только полезна, но, быть может, даже необходима в настоящее время для России... Горячий патриот и русский до глубины души, Вячеслав Константинович мечтал мирным путем вывести Россию на путь прогресса» [4].

Если на деятельность Плеве еще можно смотреть по-разному (в зависимости от политических взглядов), то вел. кн. Сергей Александрович, пожалуй, почти ни у кого не вызывал симпатий. Пост, который он занимал, — Московский генерал-губернатор, — кажется, подходил ему меньше всего. Великий князь не был хорошо образован, отличатся упрямством, страдал некоторыми пороками. На нем лежала в немалой степени ответственность за гибель сотен людей на Ходынском поле во время коронации Николая II. По своим политическим взглядам он являл собой «крутого» реакционера, к тому же, как считали, небольшого ума.

Как и в деле Плеве, руководящую роль в убийстве великого князя играл Савинков. Ему помогали Дора Бриллиант, И. Каляев и Б. Моисеенко. Бриллиант готовила бомбы, Каляев и Моисеенко стали «извозчиками» и часами вели наблюдение за маршрутами генерал-губернатора. Метальщиками бомб были назначены Каляев и Куликовский. Оба, одетые в простонародную одежду, должны были стоять с бомбами — Куликовский у Александровского сада, Каляев на Воскресенской площади. Задумано было так, чтобы карета с великим князем не могла «проскочить» мимо одного из двух метальщиков. Когда карета поравнялась с Каляевым, и ему нужно было бросить в нее сверток с бомбой, он вдруг заметил в карете жену генерал-губернатора — вел. кн. Елизавету Федоровну (сестру императрицы) с детьми. И бомба осталась в опущенной руке Каляева.

Второго такого счастливого случая для Сергея Александровича, увы, не повторилось. В другой раз он выехал из Кремлевского дворца один, хотя, как впоследствии утверждали, его предупреждали об опасности. Куликовский не выдержал нервного напряжения и прямо заявил об этом Савинкову. Таким образом, великий князь должен был стать жертвой Каляева. Все произошло в Кремле. Когда великокняжеская карета находилась примерно в четырех шагах от Каляева, он бросил в нее бомбу. Раздался взрыв такой силы, что, казалось, в Кремле произошло землетрясение. Когда дым рассеялся, перед сбежавшимися предстала ужасающая картина: карета превратилась в груду щепок, великий князь был просто разорван на куски. Выбежавшая из дворца вел. кн. Елизавета Федоровна ползала по земле, собирая то, что осталось от еще несколько минут назад живого мужа...

Каляева схватили сразу. Он не сопротивлялся, только истерически кричал: «Долой царя! Долой самодержавие!»

В Бутырской тюрьме, куда он был посажен, его посетила Елизавета Федоровна. Она передала ему иконку, и он, атеист, принял ее. Говорили, что Елизавета Федоровна просила императора помиловать Каляева, но в этом было отказано. Перед казнью Каляев написал матери, своим товарищам: «Я хотел бы только, чтобы никто не подумал обо мне дурно, чтобы верили в искренность моих чувств и твердость моих убеждений» [5]. За несколько дней до смерти он много писал, потом рвал написанное, писал снова. В конце концов остались только слова Петра Великого: «А о Петре ведайте, что ему жизнь его не дорога, была бы Россия счастлива...»

* * *

В Боевой организации некоторые ее члены считали, что убийства Плеве и великого князя открыли перед ней новые, еще большие возможности. Заходила речь о подготовке покушения на самого царя. Предполагалось взорвать яхту, на которую тот прибудет, но обстоятельства сорвали план.

Теракты Боевой организации в это время «ложились» в общий подъем революционного движения в стране. Большевистские и некоторые меньшевистские организации готовились к вооруженному восстанию. Эсеры и эсеровские боевики одобрительно относились к этой идее, но Савинков считал ее утопической. Он по-прежнему твердо верил в силу и влияние индивидуального террора и считал массовое восстание вряд ли возможным, а если все-таки возможным, то обреченным на разгром.

Боевая организация продолжала готовить и совершать террористические акты. Тем не менее, государственные деятели ранга Плеве или Сергея Александровича уже не становились жертвами террора. Постепенно он шел на спад. Главная причина заключалась в меняющейся политической ситуации. Эсеры смотрели на террор как на крайнюю и вынужденную меру борьбы с царским режимом. Созонов писал с каторги: «Только под гнетом необходимости мы брались за меч». Таким образом, террор мотивировался отсутствием в России легальных способов политической борьбы. Но в октябре 1905 г., как известно, последовал царский манифест, по которому в России учреждалась Государственная дума и вводились гражданские права. Наступила своего рода разрядка в политическом противостоянии, с одной стороны, властей и либералов, а также революционных партий — с другой.

Перед эсерами встал вопрос о продолжении террора. Наметился раскол: часть продолжала считать, что царский манифест не снимает необходимости продолжения борьбы с царизмом в самых крайних формах. Но большинство полагало, что с манифестом Россия встает на путь конституционной монархии, дающей легальные методы политической борьбы: террор должен быть прекращен, а Боевая организация распущена. Существовал и компромиссный вариант. Савинков выступал против прекращения террора, но подчинился большинству, постановившему временно прекратить террор. Полностью Боевая организация была распущена в ноябре 1906 г.

Однако еще весной 1906 г. было совершено покушение на московского генерал-губернатора Ф. Дубасова, которое фактически закончилось неудачей: был убит адъютант Дубасова и сам метальщик бомбы Б. Вноровский, а сам Дубасов был ранен. Покушение, которое эсеры готовили против министра внутренних дел П. Дурново, вообще не удалось осуществить.

Весной же 1906 г. Боевая организация вынесла решение об убийстве командующего Черноморским флотом адмирала Г. Чухнина. Теракт должен был возгласить лично Савинков, но так случилось, что ему еще не было известно, что ЦК эсеров постановило временно прекратить террор. В группу Савинкова должны были войти местные, севастопольские, боевики, в частности совсем юный гимназист Макаров и матрос Федоров, которых Савинков не знал достаточно хорошо. Убить Чухнина решено было у Владимирского собора, куда он должен был прийти. Но вышло так, что сначала там появился комендант Северной крепости генерал В. Неплюев. Участники террористической группы Макаров и другие решили, что это Чухнин, бросили бомбу, но она не взорвалась. Тогда бомбу приготовился бросать Фролов, но не успел этого сделать: она взорвалась у него в руках. Вместе с ним было убито и ранено 37 человек из толпы.

Власти поставили на ноги всю полицию. Группу террористов арестовали: Двойникова, Назарова, Калашникова, Лурье. Находившийся в гостинице Савинков тоже был схвачен. Как впоследствии предполагали, в том числе и сам Савинков, выдал их Азеф.

На их выручку в Севастополь прибыли члены Боевой организации К. Зильберберг и другие, жена и мать Савинкова. Решено было всеми имеющимися средствами организовать бегство арестованных или, в любом случае, одного Савинкова.

Зильберберг действовал извне, а внутри тюрьмы — солдат 6-й роты 57-го Литовского полка В. Сулятицкий, с которым удалось наладить связь. 16 июля Сулятицкий провел Савинкова в умывальную комнату, где тот сбрил усы, переоделся в заранее приготовленную солдатскую форму. На его выход из ворот в сопровождении Сулятицкого никто внимания не обратил...

Десять дней Савинков, Сулятицкий, матрос Боченко и проводник Степан прожили на отдаленном хуторе под Балаклавой. Удалось договорится с владельцем одномачтового ботика. Разместившись в нем, беглецы 26 июля 1906 г. из устья реки Качи ушли в открытое море. Полиции так и не удалось схватить одного из самых опасных руководителей террора. Вскоре Савинков был уже в Румынии, затем в Венгрии, Швейцарии и Германии...

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Переосмысление

После 1906—1907 гг. революция пошла на спад. Естественно, отразилось это и на терроризме. Но тяжелейший удар ему был нанесен, пожалуй, не столько правительственными силами, судившими террористов военно-полевыми судами, сколько сенсационными разоблачением главы Боевой организации Евно Азефа. Собственно, некоторые боевики уже давно подозревали Азефа в провокаторстве, но им не верили: Азеф считался чуть ли не террористом № 1, организатором самых громких убийств. Однако он, по-видимому, все же чувствовал, что над ним мало-помалу сгущаются тучи и подумывал о побеге. В конце 1907 г. он решился на бегство вместе с «дамой серца» Хедди де Хэрро. Примерно в этот момент и грянул гром: старый народоволец, а теперь близкий к эсерам В. Бурцев сумел получить от бывшего директора Департамента полиции А. Лопухина неопровержимые данные о провокаторстве и предательстве Азефа.

Азеф и его пассия уже бежали в Германию, в Берлин. Там Азеф снял квартиру, устроился на работу в фондовую биржу. Хотя он и Хедди выехали по подложным паспортам, выданным им в полиции, для боевиков во главе с Савинковым вряд ли составляло большую трудность выследить предателя и вынести ему справедливый приговор. Но этого не было сделано ни по горячим следам, ни позже. Скорее всего, посчитали, что подтверждение разоблачения Азефа, наделав политического шума, принесет только дополнительный, практически непоправимый вред эсерам вообще и террору в частности, и потому лучше по возможности «забыть» о нем. Впрочем, существовали, вероятно, и другие обстоятельства.

Но тем не менее азефовщина в сильнейшей степени скомпрометировала политический террор. Лично Савинков был потрясен. Можно предположить, что он, еще недавно один из ближайших соратников Азефа, в это время и принялся за мемуары («Воспоминания террориста», опубликованы в 1909 г.), которые, помимо прочего, должны были реабилитировать Боевую организацию. Не без блеска написанные, они тем не менее, на наш взгляд, не лишены идеализации товарищей Савинкова по «работе в терроре»: Е. Сазонова, И. Каляева, Б. Вноровского, Д. Бриллиант и других.

* * *

В том же 1909 г. Савинков (под псевдонимом Ропшин) издал еще одну книгу о терроре — «Конь бледный», написанную в жанре дневника. В ней рассказывается о террористической группе некоего Жоржа, от имени которого и ведется повествование. Если в «Воспоминаниях террориста» чувствуется налет идеализма, симпатия и любовь к реальным героям, то образы, созданные Савинковым в «Коне бледном», выглядят иначе. Жорж — во главе группы, которая готовит покушение на губернатора. За ним идет настоящая охота.

Почему Жорж «работает в терроре», что привело его в это кровавое дело? «Мне скучно жить, — говорит Жорж. — Сегодня, как и завтра, и вчера, как сегодня. Тот же молочный туман, те же будни. Та же любовь, та же смерть...» Жизнь представляется Жоржу театром марионеток: «Взвился занавес: мы на сцене... Хлопает игрушечный пистолет, появляется кровь — красный клюквенный сок».

Жорж не верит в рай на земле, не верит в рай и на небе. «Вся моя жизнь, — утверждает он, — борьба. Я не могу не бороться. Но во имя чего я борюсь — не знаю». Впрочем, нет, он знает: «Я так хочу. Пью вино цельное».

Жорж холодно думает об убийстве: «Я захотел и убил. Кто судья? Кто оправдает? Мне смешны мои судьи, смешны их строгие приговоры. Кто придет ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий, кто осмелиться бросить в меня камень?»

Группа Жоржа: Ваня, Федор, Генрих, Эрна. На них Жорж смотрит расчетливо; они для него — исполнители, орудия. А что же они сами? Что привело их в террор?

Ваня верит в живого Иисуса Христа, в заповедь «не убий». Но идет убивать. Жорж спрашивает его:

«— Ваня, а «не убий»?

— Нет, Жоржик, нет...

— Это ты говоришь?

— Да, я говорю. Чтобы не убивали. Чтобы люди потом по-Божьи жили, чтобы любовь освещала мир.

— Это кощунство, Ваня.

— Знаю. А «не убий»?»

Генрих ничего не говорит о Христе. Ему всего 22 года, он бывший студент, «ораторствовал на сходках», и революция привела его в террор. Может быть, этого и не случилось бы или, может быть, Генрих ушел бы из террора, но страстно влюбился в Эрну и не в силах ее оставить. А Эрна — специалист-химик, — изготовляющая для группы взрывные устройства, давно и безнадежно любит Жоржа. Она просит его любви, «как нищенка», однако Жорж холоден к ней. Расстаться с Жоржем Эрна не в силах. Единственное, о чем она его умоляет, — это позволить ей умереть вмести с ним.

Пожалуй, только рабочего Федора привел в террор социальный протест. Сидя с Жоржем в трактире, он показывает ему на двух шикарных дам и их кавалеров:

«— Слышь, сколько по-твоему за этот костюм?..

— Не знаю. Рублей, наверное, двести

Молчание.

— Слышь...

— Что?

— А я вот рабочий, — целковый в день получал... Что думаешь, если к примеру, этих...

— Что этих?

— Ну, известно.

— Зачем?

— Чтоб знали?

— Что знали?

— Что рабочие люди, как мухи, мрут».

Они убили губернатора. Но при этом погибли Ваня, Федор, Эрна. А Жорж размышляет: «Я не хочу ничего теперь. Зачем? Для сцены? Для марионеток?.. Никнут ели. Пахнет смолой. Когда звезды зажгутся, упадет осенняя ночь, я скажу свое последнее слово. Мой револьвер всегда со мной».

В «Коне бледном» Савинков показывает совершенно неоднозначную — напротив, очень сложную природу террора, те внутренние силы, которые толкают, втягивают в него людей. В этой природе перемешаны социальная ненависть, эмоциональность, доведенные до экзальтированности религиозные чувства, не лишенные фанатизма, пустота души, замешанная на тщеславии, склонность к авантюризму, ложно понятая романтика и многое другое. Самому Савинкову некоторые из этих чувств, видимо, тоже не были чужды.

В общем, в «Коне бледном» Савинков (Ропшин) приоткрыл кулисы террора, значительно «опустив» образы некоторых его участников. Понятно, что эсеры, которые рассматривали террор как проявление самого высокого революционного подвига, довольно сумрачно встретили «Коня бледного». Савинков позднее писал, что после выхода этой книги эсеры фактически перестали смотреть на него как на своего. Он превратился в своего рода «независимого эсера», «независимого социалиста».

Однако писательская среда давала книгам Савинкова высокую оценку. Толстой отмечал, что у Ропшина — несомненный литературный дар. З. Гиппиус писала, что для характеристики Савинкова как прозаика и поэта (он писал и стихи) одного слова «талант» мало.

* * *

Через три года после «Коня бледного» Савинков (Ропшин) выпустил в свет свою самую большую и, пожалуй, лучшую книгу — «То, чего не было». Название, надо думать, ироническое. Больше ей подошел бы ее иной заголовок: «То, что было». Но то, что было с большим мастерством описано Савинковым, совершенно не могло быть приемлемо для революции вообще, эсеровской партии и эсеровского терроризма в частности. Александр Куприн, ненавидевший Савинкова как революционера, признавал его писательское мастерство. «Бог, — писал он,— дал ему много даров, из них самый малоценный в его глазах был его несомненный большой литературный талант. Стиль его — хотя и не везде собственный — благороден, точен, богат и ясен». И как можно думать, имея в виду прежде всего «То, чего не было», Куприн отмечает, что в своих произведениях Савинков «не щадил своих прежних пестунов и их символ веры...»

В цетре внимания «То, чего не было» — три сына заслуженного генерала Болотова: Андрей, Александр и младший, гимназист Михаил. Андрей первым уходит в революцию (1905—1907 гг.). Он храбро сражается на баррикадах Московского вооруженного восстания, а после его подавления становится членом «Комитета» — ЦК партии — присутствует на его собраниях, заседаниях. И... глубоко разочаровывается руководящими партийными бонзами. Они пребывали в самолюбивой и непоколебимой уверенности, что от их разговоров, решений и резолюций зависит ход революционных событий, во всяком случае начало, что это они движут народными массами. Постепенно Андрей осознает, что все это — «игрушки», что «Комитет» нужен его членам для них самих: он придает им значимость исторических деятелей, деятелей вообще. Кто они без «Комитета»? Андрей уходит в террор, хотя в душе своей сознает, что и это—о «чирканье спичек во время дождя». Он убивает прокурора и приговорен военно-полевым судом к расстрелу. Ему предлагают помилование во имя прежних заслуг отца-генерала. Андрей отказывается, ибо считает, что «если можно и должно убить, то нельзя и не надо искать оправданий», так как «горе тому, кто убил».

По стопам казненного старшего брата пошел Александр — военный моряк, герой несчастной Цусимы. Но в партии, в которую он вступил, вернувшись из японского плена, ему довелось испытать разочарования многократно более тяжелые, чем Андрею. Будучи главой революционной террористической группы, он узнает, что в ней — провокаторы и предатели. Более того, провокатор находится даже в самом «Комитете». Одного из них Александр убивает, и когда полиция уже ломится в номер гостиницы, где он находится, пускает себе пулю в лоб.

А младший Михаил, фактически еще ребенок, восторженный юнец, идет на баррикады, свято веруя, что там и будет добыта долгожданные для народа земля и воля. Случайная солдатская пуля кончает с этой верой. Так в ходе революции погибают все три брата Болотовы — замечательные молодые люди, способные принести огромную пользу своей стране.

Горестную весть старикам-родителям несет Ваня, член группы застрелившегося Александра. До усадьбы Болотовых ему оставалось несколько верст. Он шел пешком и вспоминал свою жизнь: детство, прошедшее почти в нищете, тяжелую работу на заводе, бои на баррикадах, друзей и товарищей по борьбе из боевой дружины Александра. Все они погибли. И если оставалась вера, то не в различные «Комитеты», а в простой рабочий народ...

Если «Конь бледный» отдалил Савинкова от эсеров, то роман «То, чего не было» фактически ставил Савинкова вне эсеровских рядов. Позднее, уже в 1924 г., Савинков писал сестре Вере Мягковой: «После «То, чего не было» я уже был отверженный и оглашенный. Когда я приехал в 1917 г. в Россию, меня бойкотировали и на фронт послали, чтобы я не мозолил глаза. В эсерах... я разочаровался давно...»

Савинков после «То, чего не было» формально не был исключен из партии, но, в сущности, ушел «в свободное плавание». З. Гиппиус, хорошо знавшая Савинкова, записала в дневнике: «Борис Савинков — сильный, властный индивидуалист. Личник» [6].

Как знать: не случись в Европе события, перевернувшие жизнь огромных масс людей, быть бы Савинкову большим писателем, все дальше и дальше уходившим от своего было прошлого — революционного терроризма и революции вообще. Но над миром уже сгущались тучи всеобщей войны, террора, которой принесет не отдельные жертвы, а жертвы миллионов ни в чем неповинных людей...

Когда грянула мировая война, Савинков находился во Франции. Он вступил во французскую армию и стал корреспондентом российской газеты «День». Статьи свои он писал со строго оборонческих позиций. Бывший непримиримый борец с царизмом, он теперь проповедовал объединение всех сил ради победы над общим врагом — Германией и ее союзниками.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Комиссар

Когда Наполеону говорили, что перемена в его жизни — это судьба, он отвечал: «Не говорите мне о судьбе. Политика — вот судьба».

Политика изменила и судьбу Савинкова.

9 апреля 1917 г. он вернулся из эмиграции в Россию, где был встречен с большим торжеством. Еще бы! Савинкова встречала не старая, а совершенно новая, революционная Россия, свергнувшая царя и провозгласившая полную свободу. Звучали оркестры, играя «Марсельезу» и «Интернационал», развивались на ветру красные знамена и говорились, говорились пламенные, вдохновляющие речи.

Савинков предстоял теперь перед своими прежними товарищами и соратниками не как писатель, чуть ли не осуждавший революционеров и террористов, а как бесстрашный руководитель Боевой террористической организации, борец с павшим наконец-то царским режимом, сражавшийся с ним, не щадя своей головы. Такой человек, естественно, должен был стоять в первых революционных рядах.

Обычно считается, что должность армейских комиссаров была введена большевиками при создании Красной армии. На самом деле это — нововведение Временного правительства. Не доверяя царским генералам, продолжавшим командовать войсками и после Февральской революции, Временное правительство «приставило» к ним своих, правительственных, комиссаров, поручив им ведение политической работы. Комиссарами становились в основном выходцы из партий эсеров, меньшевиков, кадетов. Как правило, это были люди мужественные, с твердым характером, так как их деятельность сопрягалась с немалой опасностью. Например, будущий известный литератор В. Шкловский (в 1917-м—эсер) поднял и повел в атаку боевую часть, когда ее командира убили. Шкловский сам получил ранение, и командующий 8-й армией генерал Л.Г. Корнилов лично приехал в госпиталь, чтобы вручить Шкловскому Георгиевский крест. А вот другой комиссар, Ф. Линде, поплатился жизнью за то, что призывал солдат продолжать войну с Германией до победы.

Савинков, несомненно, по всем статьям подходил на роль армейского комиссара. 8 мая 1917 г. А.Ф. Керенский (после ухода А.И. Гучкова в отставку он стал военным министром) назначил Савинкова комиссаром 7-й армии Юго-Западного фронта. Назначение не было случайным. Еще с весны задумано было наступление на этом фронте (главнокомандующий армиями фронта — генерал А.Е. Гутор), где русским войскам противостояла австро-венгерская армия. Предполагалось мощным ударом разгромить ее и, в случае удачного исхода, вывести Австро-Венгрию из войны, лишив Германию ее главного союзника. Имелась в виду и еще одна, чисто политическая цель: победой поднять боевой и патриотический дух на фронте и в тылу, остановить революционную анархию.

Савинков активно взялся за работу. Матери писал: «Я работаю 16 часов в сутки и не успеваю сделать всего. 10 последних дней возился с крупными волнениями в одном из корпусов, не прибегая к вооруженной силе, добился успокоения. Главнокомандующий меня благодарит»[7]. В другом письме не без тщеславия сообщал, что Керенский «при всех» сказал: «Там, где Савинков, там победа»[8].

Деятельность Савинкова приобрела такой размах, что некоторые генералы увидали в ней превышение комиссарских прав: он не должен был касаться вопросов чисто военных. Последовали протесты верховного главнокомандующего русской армией А.А. Брусилова и главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта Гутора. Но хода им не давалось. Керенский, по-видимому, рассчитывал удерживать «баланс» между бывшими царскими генералами и «революционными комиссарами» при них. Еще важнее было то, чтобы не обострить ситуацию, в которой находилось командование именно Юго-Западного фронта: ведь ему предстояла сложная боевая операция.

Будучи комиссаром 7-й армии, Савинков сблизился с комиссаром соседней, 8-й, армии М. Филоненко, командующим которой был Корнилов. Этот генерал был довольно широко известен в русской армии. Весной 1915 г., командуя 48-й пехотной дивизией, в ходе боев в Карпатах он попал в плен, но летом 1916-го сумел бежать, что, несомненно, являлось подвигом. С этого времени началось быстрое продвижение Корнилова по службе. «Калибр» Филоненко, конечно, не был сопоставим с савинковским и очень скоро началось сближение Корнилова с Савинковым. Рассказывают, что при знакомстве с Савинковым Корнилов как бы полушутя сказал:

— А если, Борис Викторович, я прикажу вас завтра повесить?

Савинков ответил тоже шуткой:

— Нет, Лавр Георгиевич, я сумею опередить вас.

Так, обменявшись «милыми шутками», бывший царский генерал и бывший революционный террорист начали совместно работать.

Увы, несмотря на первоначальные успехи, наступление Юго-Западного фронта, которое началось в июне, окончилось провалом. Положение было близко к катастрофе. В «верхах» начались крутые перемены. Гутор был освобожден, главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта был назначен Корнилов. Савинков же был назначен комиссаром Юго-Западного фронта, а уже в середине июля — управляющим Военным министерством при министре Керенском. Наверх продвинули и Филоненко: он стал верховным правительственным комиссаром. Однако эта должность большого значения в развернувшейся политической борьбе не играла: Филоненко был тенью Савинкова. Наконец, головокружительная карьера Корнилова увенчалась назначением его вместо Брусилова верховным главнокомандующим русской армией.

Теперь Корнилову, премьер-министру Керенскому и его заместителю по Военному министерству Савинкову предстояло решить труднейшую задачу: стабилизировать положение в армии, положить предел ее разложению и тем самым укрепить тыл. В этом они, казалось бы, сходились все трое. Но решение этой в общем чисто военной задачи упиралось в сложную политическую проблему. Возрождение боевой мощи армии напрямую зависело, как они были убеждены, от ограничения деятельности революционно-демократических партий и групп (большевиков, меньшевиков, эсеров и других), стремившихся демократизировать армию, то есть искоренить ее традиционные, регулярные основы ее организации и дисциплины. Их заменяли выборными солдатскими Советами и комитетами, предоставлением военным гражданских прав, выборами командиров и т.п. Для генерала Корнилова все эти совершенно не свойственные армии «вещи» были ни чем иным, как прямым подрывом вооруженных сил, сознательно проводимым «революционной демократией», прежде всего большевиками, за спиной которых, как он думал, стоят германские агенты. Не так далек от этой точки зрения был и Савинков: он считал, что пока партии, заседающие в Советах, особенно в Петроградском Совете, не прекратят преступной агитации и пропаганды в войсковых частях, пока Временное правительство и Ставка полностью не освободятся от влияния Советов и других общественных организаций, развал армии со всеми катастрофическими последствиями не будет прекращен. Как и Корнилов, Савинков был сторонником введения в армии самых суровых мер для установления «порядка», вплоть до смертной казни.

Наиболее сложная позиция была, пожалуй, у Керенского. Он оказывался как бы сидящим между двумя стульями. С одной стороны, он разделял позицию Корнилова и Савинкова, поскольку Советы и комитеты оказывали мощное давление на Временное правительство и на него лично, и это мешало ему упрочить власть Временного правительства. Но с другой стороны, Советы являлись той силой, которая блокировала правых, видевших во Временном правительстве и в нем самом, Керенском, «плод революции» и жаждавших реванша. Поэтому Керенский проявлял колебания.

Так, остро нуждаясь в политической связке между собой, члены «триумвирата», Керенский, Савинков и Корнилов, в то же время не доверяли друг другу, подозревая в тайных замыслах. Керенский подозревал, что в своей генеральской амбициозности и боевом ажиотаже Корнилов сметет Временное правительство, уничтожит российскую демократию и установит свою диктатуру. Он был согласен на ликвидацию большевиков, но остановится ли Корнилов на этом? Он страшился за Февральскую революцию и установленную ею демократическую республику.

Для Корнилова Керенский был всего лишь слабый премьер-министр, влюбленный в ценности западной демократии чуть ли не как в женщину, и он боялся, что эта любовь приведет Керенского к капитуляции перед левыми партиями и, в конце концов, сделает Россию легкой добычей Германии. На первом плане для Корнилова стояли не революция и республика, а Россия.

У Савинкова было свое понимание ситуации. Он на самом деле не верил ни Керенскому, ни Корнилову. Керенский, по его убеждению, — слабый государственный деятель («женпремьер» — звал он его про себя), не способный защитить и сохранить Февральскую революцию, но вместе с тем искренне преданный ей. Поэтому он должен быть сохранен во главе правительства, держа в руке «красный флаг революции». Но один выполнить эту задачу он не в состоянии. Савинков считал, что к руке Керенского «с красным флагом» должна быть присоединена сильная, твердая рука Корнилова. Вместе они спасут и революцию, и Россию[9]. «Родина и революция» — такова была политическая формула Савинкова. Какое место отводил он себе лично в ее осуществлении, сказать трудно. Не исключено, что, видя в Керенском «слабого политика», а в Корнилове — лишь «храброго солдата», он полагал, что при перемене ситуации сможет играть одну из самых ведущих ролей.

Реализация плана действий «триумвирата» была намечена на конец августа: 26-го должна была отмечаться полугодовщина Февральской революции. В правительстве имелись сведения, что в этот день большевики могут предпринять свою вторую (как в начале июля) попытку демонстраций и митингов с целью захвата власти Советами. Чтобы предупредить ее, предполагалось перебросить в окрестности Петрограда кавалерийские части, ввести военное положение на определенной территории и в случае необходимости произвести «зачистку» столицы, нанеся удар по большевистским организациям и частично по Советам. Это должно было позволить Временному правительству обрести полную самостоятельность и заняться созидательной деятельностью в стране.

22 августа Савинков по указанию Керенского прибыл в Ставку (Могилев) для уточнения задуманного плана. Уже сами условия, которые обсуждались Корниловым, другими генералами Ставки и Савинковым, действовавшим по поручению Керенского, обнаруживают расхождения в замыслах участников и исполнителей. Если границы вводимого для Петрограда и его окрестностей военного положения разногласий не вызвали, то этого нельзя сказать о других вопросах. Так, Савинков настаивал, чтобы 3-й конный корпус, намеченный для переброски в Петроград, вел кто-нибудь другой вместо его командира генерала А.М. Крымова. Этот боевой генерал, известный своими монархическими убеждениями, отличался особой решительностью: когда-то он доверительно сказал военному министру Гучкову, что берется за несколько дней «расчистить» Петроград от революционных организаций. Керенский, конечно, знал об этом. Крымова, как видно, побаивались: он мог так «зачистить» Петроград, что и существование самого Временного правительства во главе с Керенским оказалось бы под вопросом. Как свидетельствует Савинков, Корнилов обещал ему не посылать Крымова на Петроград во главе 3-го конного корпуса. Еще дно условие Керенского и Савинкова состояло в том, чтобы Кавказская туземная конная дивизия (в просторечье — «дикая»), сформированная из горцев Кавказа, не участвовала в движении на столицу. Они хотели заменить ее регулярной конницей. Здесь была тоже политическая причина: в Петрограде предстояли аресты и другие, возможно, еще более суровые репрессии, и Савинков не желал, чтобы впоследствии утверждали, будто русских громили и разгромили кавказцы. И с этим Корнилов согласился.

Принял Корнилов и требование Савинкова удалить из Ставки «Союз офицеров», переполненный реакционно настроенными офицерами и даже тайными заговорщиками против Временного правительства. Савинков выражал опасение, что эти люди оказывают давление на генералов Ставки и даже на самого Корнилова. «Союз офицеров» решено было перевести в Москву.

Согласовав все вопросы, Савинков уехал в Петроград.

А 26 августа развернулись поистине драматические события, решившие — без преувеличения — судьбу России. В них неожиданно вмешался бывший обер-прокурор Синода В.Н. Львов (в начале августа эта должность была упразднена). Мотивы этого вмешательства не совсем ясны до сих пор. Возможно, Львов являлся дружеским осведомителем Керенского. Возможно, какую-то роль сыграли их масонские связи. Возможно, Львов рассчитывал на возвращение во власть... Так или иначе, гораздо важнее то поистине потрясающее известие, которое Львов сообщил Керенскому: дескать, соглашение Керенского и Корнилова — фикция, а на самом деле в Ставке созрел генеральский заговор, цель которого — установление в России военной диктатуры во главе с диктатором Корниловым. Связавшись со Ставкой и поставив перед Корниловым в сущности провокационные вопросы, Керенский расценил его ответы как подтверждение сообщения Львова.

Все дальнейшее развивалось с калейдоскопической скоростью.

27 августа Корнилов официально был объявлен изменником. Войскам, уже изготовившимся к движению на Петроград, приказано было не двигаться. Верховным главнокомандующим Керенский назначил себя. Последовал ответ Корнилова: изменники — не в Ставке, они — в правительстве и Советах, которые его окружают. Войска должны выполнять ранее поставленную перед ними задачу: двигаться на Петроград. Выяснилось, что соглашения, достигнутые Корниловым и Савинковым в Ставке 22 августа, оказались пустой формальностью. Крымов не только не был отстранен от командования 3-м конным корпусом, но ему была подчинена и «Дикая» дивизия, и он стал командующим Особой Петроградской армией. «Союз офицеров» как находился в Ставке, так и остался в ней. Все это лишь подтверждало то, что говорил Львов Керенскому...

Сложилась редкостная ситуация. Части Особой Петроградской армии Крымова находились на подступах к столице и в соответствие с приказом Керенского не должны были двигаться дальше. Напротив, по приказу Корнилова они обязаны были продвигаться вперед.

Дезориентированные противоположными приказами, к тому же распропагандированные нахлынувшими из Петрограда антикорниловскими агитаторами правительства и Советов, части Особой Петроградской армии генерала Крымова уже не в состоянии были выполнить постановленную им задачу. Сам Крымов был вызван Керенским в Петроград, Керенский разговаривал с ним крайне резко, грозил судом. Вернувшись на квартиру, где он остановился, Крымов застрелился, написав предварительно Корнилову записку. Содержание ее неизвестно (Корнилов уничтожил ее), однако можно предполагать, что в ней он упрекал Корнилова в нерешительности.

Но в Петрограде еще не избавились от страха и даже готовились к возможным боям. Керенский назначил Савинкова генерал-губернатором столицы для руководства ее обороной. Впрочем, страх вскоре прошел. Корнилов был арестован в Ставке, части 3-го конного корпуса перевели в новые места дислокации. Нужда в генерал-губернаторе отпала, и Керенский сместил Савинкова с этого поста. Он, видимо, помнил, что именно Савинков являлся его «правой рукой» в назначении Корнилова верховным главнокомандующим и разработке планов «наведения порядка» в армии и в тылу. Уход Савинкова с поста генерал-губернатора должен был, по замыслу Керенского, стать свидетельством того, что это он, Савинков, а не Керенский, — главное лицо, содействовавшее подъему корниловщины.

Эту позицию разделяло и эсеровское руководство. Лидер эсеров В.М. Чернов даже требовал ареста Савинкова, но дело ограничилось его исключением из партии эсеров.

В своих воспоминаниях о «деле Корнилова» Савинков выражал надежду на то, что будущий историк «определит меру ответственности» каждого из «строителей» корниловщины: самого Корнилова, премьер-министра Керенского и его, Савинкова. Со времени «корниловского мятежа» прошло более 90 лет, но историки все еще по-разному определяют эту «меру ответственности». Может быть, есть смысл разложить ее на всех троих? И если не поровну, то почти поровну?

Во всяком случае, оставшись друг без друга, они проиграли все. «Плохой политик», но «хороший солдат» Корнилов оказался в тюрьме, из которой бежал в ноябре 1917 г., а в марте 1918-го был убит при штурме Екатеринодара. Политический «мастер» Керенский, оттолкнув от себя столь необходимого ему «хорошего солдата» Корнилова, в октябре 1917 г. был свергнут большевиками и летом 1918 г. тайком покинул Россию. А Савинков... О нем речь впереди.

А что же бывший обер-прокурор Синода Львов — тот самый Львов, который по не вполне понятным мотивам, «взорвал» то, что долго готовилось Керенским, Корниловым и Савинковым, что могло повернуть весь ход событий 1917-го? Некоторые читатели, наверное, будут удивлены, узнав, что после захвата власти большевиками он эмигрировал, но 1922 г. вернулся на родину и активно сотрудничал с Советской властью в проведении ее «богоборческой» политики.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Октябрь. Против большевиков

Вряд ли Керенский мог долго торжествовать победу над Корниловым, который, как Керенский поверил Львову, намеревался устранить Временное правительство и установить собственную диктатуру. Скоро выяснилось, что с разгромом корниловщины Керенский потерял те силы, которые могли бы противостоять левым радикалам, прежде всего большевикам, в случае их действительной попытки свержения Временного правительства: ведь правый фланг политического фронта, ударную силу которого составляли главным образом военные, оказался им, Керенским, разрушен. Так, собственно, и произошло во время большевистского восстания 25—26 октября.

Савинков вспоминал, что 25-го к нему на квартиру приходили офицеры с сообщением о том, что большевики выступили, но предупреждали, что защищать Керенского их части не будут. На вопрос «почему?» офицеры, а затем и представители расквартированных в Петрограде трех казачьих полков, отвечали, что Керенский умеет проливать казачью кровь (как это было в июле 1917 г.) и преследовать корниловское офицерство, но «бороться с большевиками не умеет».

На кого теперь мог опереться Керенский? Конечно, за него по-прежнему стояла революционная демократия — так называемые умеренные социалисты (эсеры, меньшевики и другие), все еще находившиеся в Советах. Собственно, к ним он и обратился 24 октября, прибыв в Предпарламент (совещательный орган, созданный в сентябре 1917 г. на Демократическом совещании). Констатировав, что в Петрограде уже идет вооруженное восстание большевиков, он потребовал санкции на его подавление вооруженной силой. Но в принятой большинством резолюции он такой санкции не получил: меньшевики и эсеры отдавали предпочтение политическим методам борьбы с большевиками. Они предлагали без отлагательства объявить о готовности начать мирные переговоры с Германией, о передаче земли крестьянам, то есть, по сути, перехватить большевистские лозунги и тем самым выбить почву из-под ног большевиков. Чем объяснялась такая «миролюбивость» умеренных социалистов по отношению к большевикам? Несмотря на все разногласия и даже вражду, все они происходили из одного лагеря, все претендовали на представительство рабочего класса и крестьянства. Многое разделяло их, но немалое и сближало, особенно в прошлом. Но не это было главным. Лидеры революционной демократии вполне допускали, что Керенский как верховный главнокомандующий все же сумеет найти на фронте и направить в Петроград несколько полков или дивизий, которые сделают то, что не сумел сделать Корнилов.

Как бы там ни было, но большевики представляли собой крайне-левый, радикальный фланг революции и разгром их неизбежно означал удар по революции вообще. Проще говоря, умеренные социалисты боялись правых больше, чем крайне-левых, большевиков. И это несмотря на то, что после провала корниловщины, правые, консервативные силы были значительно ослаблены. Однако, как говориться, у страха глаза велики. Все это хорошо понимал Ленин, пугая меньшевиков и эсеров, вообще революционную демократию, «второй корниловщиной».

Но предложения эсеров и меньшевиков из Предпарламента нейтрализовать и обезвредить большевиков посредством перехвата их политических лозунгов уже не удовлетворяло Керенского. На этот раз он, видимо, решился покончить с большевизмом, как ранее с корниловщиной. 24 октября он выехал из Петрограда на Северный фронт, чтобы собрать там войска для подавления восстания большевиков. В тот же день он прибыл Псков, в штаб главнокомандующего армиями фронта генерала В.А. Черемисова...

* * *

Тем временем Савинков предпринимал лихорадочные усилия в самом Петрограде. Будучи членом Совета Союза казачьих войск он бросился разыскивать генерала М.В. Алексеева, который после корниловского «мятежа» жил в Смоленске, но теперь приехал в столицу на заседание Предпарламента. Заседания не состоялось (большевики закрыли его), но Алексеев все еще находился в городе, и Савинкову удалось его разыскать.

По свидетельству Савинкова, они с Алексеевым решили попытаться занять Зимний дворец, в котором находилось Временное правительство. Это должны были сделать группы казаков и юнкеров военных училищ. План действий якобы наметил Алексеев. Но было уже поздно. Пока казаки и юнкера собирались, большевики взяли Зимний.

Существует, однако, и другая версия. Генерал Алексеев будто бы с самого начала отклонил предложение Савинкова, считая, что в Петрограде и его окрестностях практически нет сил, способных подавить большевиков. Он считал, что борьбу с ними надо теперь начинать с окраин, прежде всего с казачьих территорий, конкретно — с Дона.

Какая из этих версий верна — трудно сказать. Возможно, Алексеев поначалу и заинтересовался предложением Савинкова, но быстро понял, что оно вряд ли осуществимо и не следует понапрасну проливать кровь казаков и юнкерской молодежи. Еще в сентябре в Смоленске, Алексеев начал создавать организацию, главная задача которой состояла в нелегальной переброске добровольцев, офицеров и юнкеров, в Донскую область, в Новочеркаск. Там предполагалось формирование Добровольческой армии, которая должна была с боями продвигаться в центр России, освобождая ее от большевиков.

Между тем, все попытки Керенского в штабе Северного фронта организовать движение на Петроград хотя бы какой-то группы войск наталкивались на сопротивление главнокомандующего армиями фронта генерала Черемисова. Он то отдавал приказ войскам грузиться в эшелоны для движения на Петроград, то отменял их, не желая, по его словам, «вмешиваться в петроградскую передрягу». Причина такого поведения Черемисова не вполне ясна: может быть, как и многие другие военные, он не желал защищать Керенского; не исключено и то, что в душе Черемисов сочувствовал большевикам.

Не без труда комиссар Северного фронта В. Войтинский сумел сговориться с командиром 3-го конного корпуса генералом П.Н. Красновым (корпус был расквартирован в прифронтовой полосе) о том, что несколько казачьих сотен (примерно человек 600) пойдут против большевиков в Петроград. Об этом сообщили Керенскому, он тут же присоединился к Краснову.

Узнав, что красновские казаки уже достигли Царского Села, Савинков и его адъютант Флегот Клепиков решили немедленно пробраться к ним. Переодевшись в рабочую одежду, они сумели миновать красногвардейские патрули. Керенского в Царском Селе не оказалось: он по просьбе Краснова уехал в Гатчину. Краснов ждал подкреплений, но они не подходили, хотя Керенский обещал, что на помощь вот-вот подойдут части 33-й и 3-й Финляндской дивизий. Тогда Краснов приказал отойти в Гатчину и ждать подкреплений там.

Савинков пытался убеждать казаков во чтобы то ни стало продолжать борьбу с большевиками, но председатель казачьего комитета есаул Ажогин прямо заявил ему, что если он приехал защищать и спасать Керенского, то его миссия напрасна. Ажогин сказал Савинкову и Клепикову, что казаки готовы предложить формирование правительства Г.В. Плеханову, который в это время жил в Царском Селе. Он просил Савинкова переговорить с Плехановым. Савинков ухватился за эту мысль. Переговоры состоялись, но результатов не дали. Впрочем, по версии Савинкова, Плеханов как-будто бы высказывался неопределенно.

— Что же, если казаки победят, Керенский на белом коне войдет в Петроград? — спрашивал он.

Савинков будто бы промолчал, и тогда Плеханов сокрушенно сказал:

— Бедная Россия![10].

По другой версии Плеханов ясно и честно ответил отказом:

— Я сорок лет своей жизни отдал пролетариату, и не буду его расстреливать тогда, когда он идет по ложному пути. И вам не советую этого делать. Не делайте этого во имя вашего революционного прошлого!

Скорее всего, Плеханов высказался именно так. В свое время он с уважением и симпатией относился к Савинкову как к революционеру, но весьма прохладно воспринимал его литературное творчество, особенно «Конь бледный» и «То, чего не было». Это можно понять: не только эсерам, но, как видно, и меньшевикам была не по нраву савинковская критика высоких «партийных комитетчиков», считающих, что это они управляют революционными действиями масс[11].

Вовлечь Плеханова в первую же схватку с большевиками Савинкову не удалось. Но, стремясь обеспечить подкрепление для Краснова, он решил пробиться и пробился в Псков, в штаб Северного фронта. Там ему штабные офицеры дали понять, что Черемисов вряд ли отдаст четкий приказ о поддержке Краснова, а если Савинков будет настаивать, дело вообще может дойти до его ареста. И к Черемисову Савинков не явился.

Между тем красновские казаки быстро договорились с прибывшими в Гатчину большевиками Дыбенко и Трухиным об условиях перемирия: «красные» пропускают казаков на Дон, а большевики арестовывают Керенского, сохраняют свое правительство, но не включают туда Ленина и Троцкого.

— Плевое дело! — сказал Трухин. — О чем речь?[12]

Он и Дыбенко понимали, что всем договоренностям с красновскими казаками копейка цена и на словах соглашались на все, лишь бы поставить окончательную точку в этом красновском походе. Казаков отпустили, генерала Краснова отправили в Петроград, где в Смольном взяли с него слово в том, что отныне он прекращает борьбу с Советской властью. Керенский, переодевшись матросом, сумел бежать из Гатчины на автомобиле. А что же Савинков?

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Повстанец

Пока Савинков мотался между Царским Селом, Гатчиной и Псковом в надежде найти части, готовые сражаться с большевиками, генерал Алексеев перешел на нелегальное положение и готовился выехать из Петрограда на Дон. 30 октября в сопровождении верных ему людей под видом больного старика, которого везли в госпиталь, он приехал на Николаевский вокзал, сел в вагон. 2 ноября «больной старичок» прибыл в Новочеркасск. Там уже находились первые добровольцы, которые по призыву Алексеева сумели пробиться на Дон.

Формирование Добровольческой армии началось. Руководство распределили между тремя лицами. Донская армия находилась, как ей и положено, в подчинении донского атамана, генерала А.М. Каледина. В командование армией вступил бежавший из Быхова Корнилов. Алексеев ведал иностранными и административными делами. Вслед за офицерами и генералами сюда, в Новочеркасск, потянулись и политики, главным образом правого толка. Военные на многих приехавших смотрели косо. «Провалили все, а потом драпанули под защиту добровольцев и донцов»,— такие речи постоянно можно было слышать в офицерской среде.

Политики образовали Донской Гражданский совет, который состоял в основном из общественных деятелей правого, консервативного толка (кадет и правее их).

После провала похода Краснова—Керенского Савинков вернулся в Петроград. На конспиративной квартире член ЦК партии кадетов В.Д. Набоков сообщил ему, что в Новочеркаске идет сбор патриотических сил, там уже довольно много офицеров и юнкеров. Направляются на Дон и некоторые общественные деятели. Почему бы и Савинкову не направиться туда?

В Новочеркасск Савинков поехал совместно с бывшим комиссаром 8-й армии В. Вендзягольским (Клепиков выехал отдельно). Он сумел достать польские паспорта, и благодаря им к концу ноября 1917 г. Савинков и Вендзегольский благополучно добрались до Новочеркасска. По-видимому с «благословения» Алексеева Савинкова ввели в состав Гражданского совета. Однако его участие и деятельность там не всем пришлась «по вкусу». Савинков доказывал, что состав Гражданского совета следует «демократизировать», то есть включить в него хотя бы несколько представителей демократических сил. Это, по его мнению, поможет расширить общественную базу добровольцев, привлечь на их сторону казаков. Споры по этому вопросу шли довольно долго. В конце концов, в Совет включили еще четырех человек: «независимого социалиста» донца Агеева, председателя Крестьянского союза Мазуренко, Вендзягольского и утвердили Савинкова.

Программа Гражданского совета состояла из нескольких пунктов: борьба с Советами под лозунгом Учредительного собрания, передача земли крестьянам, верность союзникам по Антанте до полной победы над Германией, решительное непризнание Брестского мира. Все это было зафиксировано и распространялось в виде газетных статей и листовок. Но среди добровольцев было немало монархистов, а также выходцев из среды помещиков и предпринимателей, которые рассматривали программу Гражданского совета как некую обязательную формальность. Главное, считали они, сбросить большевиков, «а там посмотрим»...

Однако «реформа» Гражданского совета не вызвала энтузиазма в добровольческой массе. Наибольшее раздражение вызывал, пожалуй, Савинков. Многие офицеры-монархисты хорошо помнили его, по их мнению, двойственное поведение в «деле Корнилова». По свидетельству одного из мемуаристов (и самого Савинкова), на него в Новочеркасске «была организована правильная охота с целью убийства». Лишь приказание Алексеева и Корнилова предотвратило террористическое покушение на бывшего террориста. А через несколько дней Савинков покинул Новочеркасск и выехал в Петроград. Алексеев, видимо, решил, что если Савинкова и не убьют, то пользы от него здесь, на Дону, будет немного. А вот в центре, в Петрограде или Москве...

Добровольческой армии необходимы были опорные пункты в Центральной России. Они должны были стать базами, обеспечивающими переброску добровольцев на Дон, а при благоприятных обстоятельствах и поднять восстание против Советской власти. Кроме того, в Новочеркасске могли учитывать, что длительная эмиграция Савинкова и его служба во французской армии во время 1-й мировой войны, а потом участие во Временном правительстве могли способствовать налаживанию связей с иностранными дипломатами и агентами, в частности с французским послом Нулансом. Короче говоря, Алексеев и другие руководители Добровольческой армии, по всей вероятности, посчитали, что Савинков, находясь в центре, явится вполне подходящей фигурой для выполнения задач, весьма важных для добровольцев и донского казачества. Перед отъездом из Новочеркасска, как свидетельствует Савинков, Алексеев выдал ему соответствующий мандат для установления контактов с подпольными офицерскими организациями.

Савинков прибыл в Петроград, а затем в Москву в конце зимы 1918 г. Пользуясь документами, выданными Алексеевым в Новочеркасске, он вскоре разыскал в Москве подпольную группу, руководители которой уверяли, что они располагают организацией в несколько сотен офицеров. Однако при ближайшем знакомстве выяснилось, что эта группа не разделяет основных программных положений Донского Гражданского совета. Ее лозунгом было восстановление монархии, и во имя его осуществления она вошла в связь с германскими представителями, находившимися в Москве на основании Брестского мирного договора. Германофильство было неприемлемо для добровольцев, являвшихся твердыми антантофилами, и Савинков прекратил контакты с этой группой. В своих воспоминаниях он не называет ее, но можно предполагать, что речь шла о «Правом центре».

По некоторым сведениям, выполнив данные ему поручения, Савинков собирался вернуться на Дон. Но там к этому времени обстановка изменилась: красные войска вынудили Добровольческую армию оставить Ростов и уйти на Кубань. Но в конце марта под Екатеринодаром она была почти разбита, Корнилов погиб. В мае на Дону к власти пришел атаман П.Н. Краснов, дававший большевикам слово, что не будет воевать против Советской власти. Краснов проводил германофильскую политику, был фактически марионеткой в руках немцев, занявших Украину и юг России. Для Добровольческой армии, которую теперь по степям вел генерал А.И. Деникин, красновская политика была неприемлемой. Неприемлемой она была и для Савинкова. Возвращение на Дон становилось невозможным, да и связь с добровольцами была утеряна.

В мае же 1918 г. на всем протяжении Транс-Сибирской железной дороги неожиданно вспыхнул мятеж Чехословацкого корпуса. Состоявший в основном из военнопленных славян австро-венгерской армии, корпус формировался на Украине. Его командование и политическое руководство выражало готовность воевать с Германией. После Октябрьской революции Советская власть согласилась, чтобы корпус по Транс-Сибирской дороге был переброшен на Дальний Восток, а оттуда морем на Западный фронт. Эшелоны корпуса двигались медленно и растянулись от Пензы до Владивостока.

Трудно сказать, что конкретно послужило вспышке мятежа Чехословацкого корпуса. Возможно, сыграла роль чистая случайность: столкновение чехословаков с немецкими пленными, находившимися в эшелонах на станции Челябинск. Но не исключено, конечно, что мятеж был спровоцирован антантовскими и русскими антибольшевистскими агентами с целью воссоздания Восточного антигерманского фронта. Так или иначе, представляется совершенно непродуманным приказ наркомвоенмора Троцкого, по которому от местных Советов требовалось немедленно разоружить корпус. Отдать такой приказ было легко — выполнить его оказалось невозможным. Местные Советы были крайне слабы, и чехословацким солдатам, отлично вооруженным и обученным, не составляло особого труда просто смести Советскую власть с политической арены на огромной территории от Волги до Приморья.

Под прикрытием Чешского Национального совета (социалистического) в ряде городов Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока в мае—июне 1918 г. образовали эсеровские правительства. Наиболее значительными были Комитет членов Учредительного собрания (Комуч) с центром в Самаре и Временное Сибирское правительство с центром в Томске. Поскольку именно Комуч соприкасался с советской территорией, он поспешил создать свои вооруженные силы — Народную армию. К ней примкнули отряды бывших царских офицеров (В.О. Каппеля, А.С. Бакича и других).

Конечно, эти и другие офицеры с радостью встали бы под монархические знамена, но их пока никто не поднимал. Приходилось вставать под те, которые были: право-эсеровские. Лишь бы сражаться с большевиками!

Известие о чехословацком восстании и падении Советской власти на огромной территории от Волги до Дальнего Востока заставляло Савинкова торопиться с созданием собственной организации. Москва, куда Советское правительство переехало в марте 1918 г., была переполнена офицерами, демобилизованными или просто покинувшими фронт. Имя Савинкова как врага большевиков было хорошо известно, и поэтому желавших вступить в его организацию было множество. Принимались практически представители всех партий. Главное условие: готовность сражаться с большевиками.

Поэтому, например, во главе военных сил стоял генерал-монархист Рачков, начальником штаба был конституционный монархист полковник А.П. Перхуров, возглавлял организацию «независимый социалист» Савинков и т.д. Савинков утверждал, что к весне 1918 г. организация насчитывала около 6 тыс. человек, рассредоточенных в Москве и других городах. Об этом он сообщил на Дон Алексееву, назвав свою организацию Союзом защиты Родины и Свободы (СЗРиС). Алексеев одобрил деятельность Союза и установил с ним связь, которая шла секретными путями.

* * *

Савинковский Союз весной—летом 1918 г. не был единственной антисоветской организацией. Кроме германофильского «Правого центра», в антисоветском подполье существовали «Левый центр» (впоследствии — «Союз Возрождения») и «Национальный центр». Блок с «Левым центром» Савинков отверг так же, как и с «Правым», но по иной причине. Если в «Правом» преобладали монархисты, то в «Левом центре» — эсеры, частично меньшевики и левые кадеты. Такой слишком левый политический состав не устраивал ни самого Савинкова, ни добровольцев.

Зато с кадетским и правокадетским «Национальным центром» савинковский Союз тесно взаимодействовал. При его помощи и поддержке СЗРиС начал подготовку к антисоветскому восстанию. Оно должно было произойти не в Москве, так как руководство СЗРиС и «Национального центра» справедливо учло, что в случае их угрозе Москве, ее могут быстро занять германские войска: немцы не захотят, чтобы в Москве власть перешла к антантофильскому правительству. Восстание решено было поднять в Ярославле, Рыбинске и Муроме — верхневолжских городах, отдаленных от расположения германских войск.

Наибольшее значение придавалось Рыбинску, так как там были сосредоточены большие запасы оружия и боеприпасов.

Выступления савинковцев в верхневолжских городах диктовались как стратегическими, так и политическими расчетами.

Захват Верхней Волги расширяло территорию, уже подконтрольную чехословакам и Народной армии Комуча. Они в случае объединения выходили на прямое и короткое направление к Москве. Но это не все. Французский посол Нуланс заверил Савинкова, что если его выступление в регионе Верхней Волги окажется успешным, на соединение с ним из Архангельска двинется союзный десант. В результате мог образоваться антибольшевистский фронт от чехословаков и Комуча в Самаре до Верхней Волги и Архангельска.

Однако осуществить задуманное и спланированное не удалось. Как раз в Рыбинске, а потом и в Муроме Красной армии и чекистам удалось быстро подавить восстания. Уже в первый же день восстания — 8 июля — тут все было кончено.

Но Ярославль держался стойко. Восстание здесь началось 6 июля. В обращении созданной восставшими городской управы говорилось: «Перст истории избрал наш город, и нужно верить, что Бог спасет нашу Родину...» Повстанческое ядро составляли офицеры, но к ним почти сразу присоединилась часть городского населения и даже крестьяне ближайших деревень. Командовал повстанческими отрядами полковник Перхуров — энергичный и талантливый офицер. Произошло почти невероятное: в центре Советской России более двух недель (до 21 июля) держался целый большой город, власти которого отменили все большевистские установления, провозгласили экономическую свободу, гражданские права. И это случилось в то время, когда Советская власть, по словам Ленина, переживала чуть ли не самые свои худшие, черные дни. Чехословаки, Народная армия Комуча и войска Временного Сибирского правительства успешно дрались на Урале и Волге. После поражения на Кубани быстро восстанавливалась и крепла Добровольческая армия. На Севере высадились войска Антанты. 6 июля в Москве вспыхнул левоэсеровский мятеж.

Большевики бросили на подавление Ярославского восстания крупные силы. Но только тогда, когда они применили артиллерию и даже авиацию (!), выявилось неравенство сил. Когда последние повстанцы покидали город, многие его районы лежали в развалинах.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Между демократией и белыми

Поражение верхневолжского восстания не остановило Савинкова. В Казани существовала крупная организации СЗРиС, и он планировал теперь пробраться в Казань, чтобы готовить антибольшевистское восстание там. Сначала, однако, решили ехать в Петроград, «выправить» там необходимые документы, а уж потом под их прикрытием двинутся на Волгу. Фальшивые документы приготовили в петроградском отделении СЗРиС, и Савинков со своим близким другом А. Дикгоф-Деренталем направился в дальнее путешествие: в 1918 г. до Казани добраться было не так-то легко.

Минуя трудности и опасности, Савинков и Дикгоф-Деренталь приближались к цели своего путешествия – Казани, не зная, что в начале августа она была взята войсками Народной армии Комуча, действовавшими совместно с чехословаками. Это был большой успех противников большевиков. Сюда, в Казань, еще весной 1918 г., опасаясь захвата его немцами, большевики перевезли русский золотой запас. На противоположном берегу Волги находился город Свияжск и в случае захвата его Комучем и чехами фактически открывалась дорога в центр России, на большевистскую Москву. Небольшой отряд полковника В. Каппеля уже переправился через Волгу и действовал в тылах красных.

В Казани Савинков узнал, что еще до него сюда прибыли многие члены руководства СЗРиС. Здесь уже были генерал Рычков, полковник Перхуров и другие. СЗРиС был создан как политическая организация, содействующая любому правительству, которое станет выражать не партийные, а общенациональные интересы. Но Комуч был как раз партийным и притом фактически однопартийным правительством. И глава правительства В. Вольский и все министры (за исключением одного меньшевика) были правыми эсерами. С этой точки зрения СЗРиС, да и лично Савинков, который порвал с эсерами после корниловщины, не должен был бы подчиняться Комучу. Но политику диктовала действительность. А в действительности весь Волжский противобольшевистский фронт (от Сызрани до Казани) контролировался именно Комучем. Другого правительства здесь не было. Учитывая это обстоятельство, Савинков принял решение распустить СЗРиС. Бывшие его члены вступили в комучевскую Народную армию или в ряды чехословацких войск. Не составил исключения и сам Савинков. Он был добровольцем зачислен в кавалерийский отряд полковника Каппеля, действовавший на правом берегу Волги. В задачу отряда входило разрушение коммуникационных линий красных: он взрывал железнодорожные пути, рубил телеграфные столбы, вел бои с небольшими большевистскими частями, встречавшимися на его пути.

Но рейды Каппеля по тылам красных были, пожалуй, наибольшим успехом Народной армии на Волжском фронте. Красное командование сознавало, что дальнейшее продвижение комучевцев грозит Советской Республике неисчислимыми бедами. Поэтому оно стягивало сюда все более крупные силы, практически несоизмеримые с частями Народной армии. И участь Казани была решена. 10 сентября она пала: в город вступили красные войска. А вслед за Казанью пали Симбирск, Самара и Сазрань. Волжский фронт фактически был ликвидирован.

Ушел из Казани на Южный Урал и Савинков. На лошадях он проехал до Бугульмы, а оттуда – в Уфу.

Савинков не случайно пробивался в Уфу. В результате чехословацкого мятежа и выступлений антибольшевистских сил Россия распалась. В Москве действовало большевистское правительство Ленина, которое контролировало территорию примерно до Волги. В Самаре - так называемый Комитет членов Учредительного собрания (Комуч) во главе с эсером В. Вольским; в Омске – Временное Сибирское правительство во главе с полукадетом-полуэсером П. Вологодским. Существовали и более «мелкие» правительства, например, Временное областное Уральское правительство, Верховное управление Северной области, казачьи правительства и т.д. Газеты издевались. Автор одного из фельетонов писал: «Вот и будет правительство в Омске, Томске, Красноярске, Чите, Татарске, на Перевозной улице; 27 правительств и все временные... Как с ними разговаривать? Без «белого генерала» на «белом коне» не обойдется... Сначала диктатор. Потом привыкнем, помаленьку, потихонечку, полегоньку и Михаил Романов явиться... К самоуправлению мы не годимся, а для управления вполне созрели».

Однако только Комуч и Сибирское правительство претендовали на всероссийскую власть. Между ними шла борьба. Эсеровский Комуч провозгласил себя борцом за послефевральские демократические завоевания; Временное Сибирское правительство тяготело вправо, многие из этих завоеваний отвергало как разрушительные; за его спиной объединялись сторонники военной диктатуры и даже монархической реставрации. Комучевские и сибирские власти установили свои таможни, реквизировали грузы, шедшие в Поволжье или Сибирь; банки и почта в Самаре и Омске отказывались оплачивать взаимные ассигновки и переводы, представителей друг друга рассматривали чуть ли не как иностранных послов. Решающее слово часто принадлежало «полевым командирам» – чехам и «нашим».

Однако необходимость борьбы с Москвой, давление антантовских союзников, сбитых с толку и не знавших, на кого же им делать ставку, толкали Самару и Омск к сближению. В июле, а затем в августе состоялись две рабочие встречи в Челябинске; на второй было решено созвать в сентябре в Уфе Государственное совещание представителей различных региональных правительств, политических партий и организаций. Цель – создание временной всероссийской власти.

* * *

И вот Уфа 8 сентября 1918 г. По улицам бродят толпы солдат и офицеров, они наполняют чайные, трактиры, рестораны, пьянствуют и часто безобразничают. Царят беспорядок и запустение. «Сибирская гостиница», где происходило Государственное совещание, окружена усиленными воинскими караулами. На совещание прибыло около 150 делегатов. Тон задавали делегаты Комуча и Временного Сибирского правительства. Делегации других правительств (главным образом казачьих и национальных), как писал один из участников, были лишь спутниками, вращавшимися в орбите этих двух «светил».

Совещание открыла «бабушка русской революции» эсерка Е. Брешко-Брешковская. Но она была только «свадебным генералом». Наиболее видную политическую фигуру являл собой краснобай и любитель анекдотов правый эсер Н. Авксентьев – бывший министр внутренних дел при Керенском. Его избрали председателем. Далее шли фигуры меньшего калибра. Заместителями Авксентьева стали (от Комуча) правый эсер Е. Роговский, бывший градоначальником Петрограда при Керенском; от Временного Сибирского правительства – И. Михайлов, за свои авантюрные наклонности прозванный в Омске «Ванькой Каином», «бандит с лицом ангела».

В патетической речи Авксентьев просил совещание дать «великую Ганнибалову клятву не уезжать из Уфы, не построив единую русскую государственность, возглавляемую единым российским правительством».

От имени Комуча декларацию зачитал В. Вольский. Она провозглашала принцип преемственности власти. Учредительное собрание было демократически избрано в ноябре–декабре 1917 г., незаконно закрыто большевиками и, следовательно, должно сейчас быть восстановлено в своих правах. До его нового созыва временная власть в России передается Комитету членов Учредительного собрания.

Декларацию Временного Сибирского правительства зачитал И. Серебренников. В ней предлагалось создать новую временную всероссийскую власть в форме Директории из 5 членов. Она должна быть ответственной перед «будущим полномочным органом правильного волеизъявления народа». Идея Учредительного собрания отвергалась.

Были зачитаны декларации и других делегаций, но они, в сущности, повторяли предложения Комуча или Временного Сибирского правительства. Смысл предложений был ясен: каждая из сторон стремилась укрепить собственные позиции в предвидении свержения большевиков. Личные амбиции довлели над общим интересом. Как писал один из участников, создавалось впечатление, что «съехались не русские люди, а люди чужие и враждебные друг другу, вынужденные силой обстоятельств сговориться и идти на компромисс».

А военная фортуна между тем отвернулась от Народной армии Комуча и Сибирской армии Временного Сибирского правительства. Красная армия подходила к Самаре, угрожала и Уфе. Надо было торопиться. 23 сентября Уфимское государственное совещание завершило свою работу. Компромиссное решение, принятое после почти двухнедельных заседаний, постаралось объединить противоречивые мнения. Создавалось Временное всероссийское правительство – Директория – в составе пяти человек, персонально избранных на Государственном совещании и ни перед кем не ответственное до 1 января 1919 г., когда будет созвано Учредительное собрание, распущенное большевиками. Если к этому сроку не удастся собрать 250 его членов, срок созыва Учредительного собрания отодвигается на месяц, и к 1 февраля 1919 г. оно будет считаться полномочным в составе 170 членов. Тогда Директория сложит перед ним власть. В состав Директории были избраны правый эсер Н. Авксентьев, близкий к правым эсерам генерал В. Болдырев, тяготевший к кадетам П. Вологодский, народный социалист Н. Чайковский и кадет Н. Астров. Поскольку некоторые из избранных в Уфе отсутствовали, в Директорию временно ввели их заместителей – В. Виноградова, В. Сапожникова, В. Зензинова.

Своими основными задачами Директория объявила борьбу за свержение большевистской власти, восстановление демократического режима, аннулирование сепаратного Брестского мира и продолжения войны с Германией вместе с союзниками до победного конца. На заключительном заседании Авксентьев заявил, что Директория твердо пойдет по намеченному пути, не останавливаясь ни перед какими трудностями. Как впоследствии вспоминали некоторые участники уфимского совещания, в тот момент он «чрезвычайно походил на Керенского, когда последний выступал на московском Государственном совещании».

В антибольшевистских политических кругах России итоги уфимского Государственного совещания были восприняты по-разному. Правые эсеры, меньшевики и близкие к ним считали, что эсеры «проуфили», сдали свои позиции реакционерам, тем, кто поддерживал Временное Сибирское правительство. Наоборот, некоторые кадетские лидеры были склонны считать, что Уфа – это капитуляция, «социалистическая Каносса», воскрешение «непохороненного трупа» – керенщины. Среди правых, однако, существовало мнение, что следует подождать, пока Директория «приведет Россию в порядок», а затем убрать ее. Тем не менее, поскольку над Директорией развевался флаг верности Учредительному собранию – мечта всей российской демократии – Уфу следует считать пусть шаткой, но все же победой. Лидер эсеров В. Чернов впоследствии писал в своих мемуарах: «Директория была для учредиловцев последней попыткой спасти дело демократии...»

Увы, попыткой неудачной. Красная армия в конце лета – осенью 1918 г. одерживала одну победу за другой, и Директория из Уфы переехала в Омск. В Уфе знали, что в Омске шел «пир во время чумы». В. Чернов в своих мемуарах писал: «Здесь кишмя кишели спекулянты, вперемежку со спекулянтами политическими, бандиты просто и бандиты официальные, жаждущие денег и чинов... Здесь царили «мексиканские нравы», здесь неудобные люди исчезали средь бела дня...» Авксентьева предупреждали, что в Омске Директория «сунет голову в волчью пасть»; он же говорил, что знает это, но надеется, что «волк подавиться». 14 октября Директория прибыла в Омск. Для нее даже не приготовили помещений, и она разместилась в вагонах не железнодорожной ветке. В Омске зло шутили: «Правительство на ветке».

В Омске Временное Сибирское правительство почти в полном составе стало «рабочим аппаратом» Директории, и уже одно это ставило ее в зависимость от тех правых настроений, которые преобладали в Омске. Стремясь занять центристскую позицию, встать «над партиями», Директория практически вела некий «промежуточный», «средний» курс. Впоследствии этого он становился непоследовательным, вялым, отталкивая как правых, так и левых. Глава внешнеполитического ведомства Директории Ю. Ключников позднее писал: «В смысле текущей административной и организационной работы у членов Директории были пустые столы».

* * *

Не исключено, что, стремясь в Уфу после падения Казани, Савинков рассчитывал, что в создаваемом здесь правительстве и ему найдется место, соответствующее его политическим опыту и знаниям. Но этого не случилось. Фигура Савинкова, видимо, представлялась слишком одиозной для местных – волжских и сибирских – политиков, делавших в восточных регионах страны «свою игру». Тем не менее, глава Директории Н. Авксентьев еще в Уфе решил использовать Савинкова как дипломата. И назначил главой военной миссии Директории во Франции.

Савинков выехал в Европу через Дальний Восток, Китай и т.д., но пока добрался до Парижа, в России и в Европе произошли большие изменения.

Предсказание Авксентьеву, что переездом в Омск Директория «сует голову в пасть волку», сбылось. 18 ноября 1918 г. промонархически настроенные офицеры и чиновники из окружения военного министра Сибирского правительства вице-адмирала А. Колчака свергли Директорию, арестовали и выслали «директоров». На заседании правительства Колчак, произведенный в полные адмиралы, был «избран» Верховным правителем, фактически диктатором России.

А за неделю до этого капитуляцией Германии закончилась Первая мировая война. В Париже (в Версале) открылась мирная конференция победителей – стран Антанты. Ее участники, представители Англии, Франции, США, Италии и Японии, по своему желанию и усмотрению перекраивали мир.

Россия, конечно, не была представлена на Версальской конференции. Да ее как былой единой державы не существовало. Она была «разорвана» Гражданской войной, на ее территории существовало несколько правительств, причем два из них претендовало на статус всероссийского. Первое – большевистское правительство во главе с Лениным, находившееся в Москве. Второе – правительство Верховного правителя Колчака со столицей в сибирском Омске.

Версальская конференция правительство Ленина, естественно, не признавало: его не считали законным, к тому же оно подписанием сепаратного Брестского мира «предательски» вышло из войны с Германией. Большевистские представители в Версале отсутствовали.

Официально, де-юре, не было признано и правительство Директории, а затем и Колчака, хотя вопрос этот постоянно обсуждался и был близок к положительному решению, правда с запозданием: Колчак терпел поражение.

Тем не менее, Версальская конференция согласилась на пребывание «при себе» так называемой Русской политической делегации, в задачу которой входило изложение территориальных и иных интересов «белой России». В ее состав входили бывший премьер Временного правительства князь Г. Львов, бывший царский министр иностранных дел С. Сазонов, бывший посол Временного правительства во Франции В. Маклаков и другие. Вошел в нее и Савинков, находившийся в Париже в качестве главы военной миссии, назначенной еще омской Директорией. Как член Русской политической делегации он развернул активную деятельность. При его деятельном участии был подготовлен проект «Конституции Российского государства», правда, не все члены Делегации отнеслись к проекту с вниманием.

Участники Версальской конференции рассматривали Русскую политическую делегацию преимущественно как организацию информационного характера. Интересы России на конференции практически игнорировались, а с поражением Колчака в конце лета 1919 г. Делегация заявила о прекращении своего существования.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Белые и «зеленые». Народный союз защиты Родины и Свободы

1919 год закончился для политической общественности всех партийных направлений сознанием того, что Гражданская война в России белыми проиграна. Это значило, что перед их многочисленными представителями за границей реально вставала мрачная картина эмиграции. Савинкову она грозила второй раз. И в это невеселое время, точнее в начале января 1920 г., он получил письмо от своего старого гимназического друга Юзефа Пилсудского. Но автор письма, естественно, уже был совсем не мальчиком, сидевшим с Савинковым за одной партой в варшавской гимназии. Мальчик вырос. Письмо подписал Пилсудский, занимавший в Польше высший пост, который назывался несколько странновато: «начальник Польского государства». И вот теперь этот «начальник» приглашал Савинкова приехать в Варшаву. Савинкову нетрудно было понять политическую подоплеку приглашения: запахло войной между Польшей и Советской республикой, в этой ситуации такой враг большевизма, как Савинков, окажись он под рукой «начальника Польского государства», будет необходим. Но почему война?

С началом Первой мировой войны царское правительство объявило, что после победы над Германией и Австро-Венгрией все польские земли будут объединены и Польше будет предоставлена значительная автономия в составе Российской империи. Но в ходе военных действий большая часть «русской» Польши была оккупирована германскими и австро-венгерскими войсками. Октябрьская революция с ее лозунгом права наций на самоопределение, естественно, декларировала и полную независимость Польши. В конце 1918 г., когда Германия капитулировала ее и австро-венгерские войска ушли из Польши, самостоятельность Польши стала реальностью. Однако положение на восточной границе не гарантировало эту независимость. Россия была объята Гражданской войной. Перед Польшей стоял выбор: поддерживать либо белых, либо красных. Встать на сторону Белого движения, на сторону Юденича, Деникина, Колчака? Но они сражались с красными под лозунгом «Россия – единая и неделимая». Верховный правитель Колчак заявил, что вопрос о восточной границе Польши будет решать не он, а Национальное собрание, которое откроется после победы над большевиками. В Польше полагали, что суть этого решения нетрудно предугадать заранее.

Но если независимая Польша по понятным причинам не поддерживала белых, то что заставило ее занимать враждебную позицию по отношению к красным? Всю Гражданскую войну красные несли на своих знаменах лозунг европейской (мировой) революции. Это означало, что она должна «поджечь» прежде всего Германию, но «мостом» туда была Польша. Большевистскую революцию в Европу можно было принести только в том случае, если Красная армия пройдет через польскую территорию. Переговоры об урегулировании всех территориальных споров, которые Пилсудский вел с Советским правительством не давали положительных результатов. Опасаясь вторжения Красной армии, Пилсудский готовился к превентивному удару. При этом он учитывал, что в Польше находится значительная масса русских военных (по некоторым данным – более 25 тыс.) главным образом бывших военнопленных, остатков разбитых войск Юденича и Деникина (позднее и Врангеля). Они могли сыграть немаловажную роль в предстоящей войне с большевиками.

Получив письмо Пилсудского, Савинков направил в Варшаву одного из его самых близких своих друзей и сотрудников – Александра Дикгоф-Деренталя. Он и его жена – Любовь Ефимовна пройдут жизненный путь с Савинковым до его трагического конца и хотя бы поэтому о них следует рассказать подробнее. Александр Дикгоф-Деренталь в 1903–1905 гг. был связан с эсерами, но позднее, по его утверждению, отошел от партии. В 1906 г. эмигрировал во Францию (он, между прочим, разыскивался царской полицией по делу об убийстве священника Г. Гапона), подолгу жил в других странах Европы, с 1908 г. работая журналистом-корреспондентом газеты «Русские ведомости». Видимо, тогда и сблизился с Б. Савинковым, который в своей французской эмиграции тоже был корреспондентом российских газет. Возможно не без влияния Савинкова, добровольцем вступил во французскую армию (как и сам Савинков). В Россию Деренталь вернулся в 1917 г.

Еще в 1912 г. Деренталь женился на Любови Ефремовне Сторц. Мать ее была уроженкой Одессы, а отец – француз-адвокат. Через Деренталя Любовь Ефремовна познакомилась с Савинковым, который влюбился в нее, на что она ответила взаимностью. Сам Савинков был женат дважды: первый раз – на дочери писателя Г. Успенского, второй – на вдове своего повешенного друга-террориста К. Зильберберг [13]. Близость жены с Савинковым тем не менее не оттолкнула Деренталя ни от нее, ни от Савинкова. Сложилось своеобразная жизнь втроем. В те времена, между прочим, такой «брак по Чернышевскому» не было такой уж редкостью...

По прибытии в Варшаву Деренталь должен был выяснить у Пилсудского: разрешит он формирование русских антибольшевистских сил на польской территории или нет? Ответ был положительным. Но военный министр Сосновский указал, что все расходы по формированию и содержанию русских войск будут зачислены в долг России Польше. Вскоре и сам Савинков со всем своим «штабом» объявился в Варшаве.

* * *

Война началась в мае 1920 г.

Находившиеся на территории Польши русские военные представляли собой довольно значительную силу. Но их положение политически было довольно сложно. Генерал П. Врангель, сумевший в Крыму реорганизовать разбитую деникинскую армию, как главнокомандующий Русской армией стремился подчинить эти войска себе и считал нужным переброску большую их часть в Крым. Для поляков такая позиция Врангеля была неприемлемой: они не желали усиления Врангеля, поскольку он поддерживал лозунг «единой и неделимой России», что рассматривалось как определенная опасность для независимой Польши.

Между тем, обосновавшись в Варшаве, Савинков создал под своим председательством так называемый Эвакуационный комитет, затем переименованный в организацию с более соответствующим названием – Русский политический комитет, в который кроме него вошли Д. Философов, А. Дикгоф-Деренталь, В. Ульяницкий, Д. Одинец, В. Португалов и другие.

Летом 1920 г. Русский политический комитет активно занимался формированием частей из находившихся в Польше русских солдат и офицеров. В эту русскую армию должны были войти «партизанский отряд» С. Булак-Балаховича, одно время служившего в Красной армии, затем перешедшего к генералу Юденичу, а после его разгрома – на военную службу в Польшу. Он заявил, что его войска не подчиняются Врангелю.

Другой группой войск вначале командовал генерал Глазенап, которого сменил генерал Бобошко и затем генерал Б. Перемыкин. В отличие от Балаховича, Перемыкин признавал верховное командование Врангеля.

Помимо этих двух наиболее крупных войсковых групп, существовали и мелкие (группа генерала Трусова и другие).

В сложившейся ситуации Савинкову как главе Русского политического комитета приходилось маневрировать. Он заявлял, что Комитет признает Врангеля как главнокомандующего всей Русской армией и подчиняется ему. Вместе с тем он стремился убедить Врангеля избегать любых действий, способных ухудшить отношения с Польшей. Одновременно Савинков доказывал польским властям, что подчинение Врангелю русских войск, находящихся в Польше, не нанесет ей ущерба, и предпринимал усилия для получения польской поддержки и помощи.

В октябре 1920 г. военные действия между Польшей и Советской республикой закончились перемирием (мир был заключен в Риге, в марте 1921 г.). По условиям перемирия русские войска должны были быть удалены из Польши. Савинков собрал специальное совещание Русского политического комитета, чтобы обсудить и решить этот вопрос. Присутствовавшие, в том числе представитель Врангеля генерал Махров, высказывались за ведение боевых действий: Польша Польшей, а русские должны продолжать борьбу с большевиками.

Так называемая 3-я Русская армия генерала Б. Перемыкина, объявившая себя подчиненной Врангелю, во взаимодействии с петлюровцами двинулась в направлении на Черкасск. Поначалу она имела некоторый успех, но, потерпев вскоре несколько поражений от Красной армии, вынуждена была отступить и уйти за польскую границу.

Булак-Балахович повел свое воинство, которое он называл «Народно-демократическим», по маршруту Мозырь – Речица – Гомель. Савинков, как когда-то вступил в отряд Каппеля под Казанью, теперь записался добровольцем в отряд Булак-Балаховича.

Булак-Балахович был типичным представителем одного из характерных явлений Гражданской войны в России: смешения анархизма и партизанщины, атаманщины и батьковщины. В архиве сохранилась множество материалов (донесений, рапортов и т.п.) в Русский политический комитет о грабежах и насилиях, чинимых подчиненными такого рода «военачальников». Так, в ходе рейдов на территорию Белоруссии особо «отличался» отряд полковника С. Павловского. Путь этого отряда был отмечен грабежами, насилиями, убийствами, еврейскими погромами. В результате такого рода действий, как говорилось в одной из докладных записок, отмечается «резко враждебное отношение населения». Позднее, находясь в тюрьме на Лубянке, Савинков записал в дневнике, что начал осознавать неправедность борьбы «балаховщины» (и своей) в белорусских походах, в частности в походе на Мозырь: «Жулики, грабители и негодяи с одной стороны (за редким исключением...), с другой – неприветливый и полувраждебный крестьянин. Когда я увидел эту неприветливость и эту враждебность, я понял, что народ не с нами» [14].

Но Балаховичу недолго пришлось действовать в Белоруссии. Большая часть его сил была окружена конницей Г. Котовского и пехотными частями красных. С тяжелыми потерями часть отрядов Балаховича все же вырвалась из окружения и ушла за польский кордон.

Польские власти интернировали все перешедшие на их территорию войска Перемыкина, Балаховича и других. Савинкову срочно пришлось менять политические одежды. Русский политический комитет был преобразован в организацию, названную по-старому: Эвакуационный комитет. В общем-то он занимался теми же проблемами, что и Политический комитет, но к ним еще добавилась работа по размещению солдат и офицеров, интернированных поляками [15].

В дополнение к Эвакуационному комитету было создано, в январе 1921 г., Информационное бюро во главе с братом Бориса Савинкова Виктором. Бюро поддерживало связи, главным образом, с польским и французским генштабами, поставляло им имеющуюся у него информацию о положении в Советской России и частях Красной армии. Позднее, будучи арестованным ГПУ, Савинков эти связи частично признавал, но считал их обычными, «нормальными» в той ситуации: «Одно из двух: либо бороться, либо нет. Если бороться, значит – иностранцы, базы, штабы...» «Это не шпионство, – утверждал он. – «Заподозрить меня в шпионстве смешно. Могу ли я быть шпионом? Но я стоял во главе большого дела и должен был иметь базу. А база неразрывно связана со штабом... Я поступал так, как поступали все белые, опиравшиеся на иностранцев. А без опоры на иностранцев мы воевать не могли» [16].

* * *

В одной из своих многочисленных брошюр Савинков констатировал, что боевые действия Булак-Балаховича и Перемыкина фактически были последними в Белом движении. Оно потерпело поражение. Красные победили. Савинков считал, что главная причина такого исхода Гражданской войны – недемократичность Белого движения, его оторванность от народа, присущий ему значительный реакционный элемент. Да, белые вожди спасли честь и идею России, но в большинстве случаев их окружали люди, «не понимавшие души народной». Это было какое-то проклятье, «некий тяготевший над нами закон».

Какая же перспектива открывалась перед Савинковым?

Белых больше нет. Они оказались в эмиграции, в основном заняты выяснением вопроса «кто виноват» в их судьбе и не очень представляют себе, что же и как им дальше делать.

Пойти к этим белым – не было путем Савинкова. Сменить вехи и перейти к победителям – красным? Но не слишком ли много их крови пролил Савинков, борясь с ними, чтобы они приняли его в свое лоно? А главное – он твердо верил: если российский народ не с белыми, то он и не с красными. В статье «О власти» (март 1921 г.) он писал: «Русский народ не хочет Ленина, Троцкого и Дзержинского, не хочет не только потому, что коммунисты мобилизуют, расстреливают, реквизируют хлеб и разоряют Россию. Русский народ не хочет их еще и по той простой и ясной причине, что Ленин, Троцкий, Дзержинский тоже возникли – возникли помимо воли и желания народа. Их тоже не избирал никто» [17].

Пройдет три года, и Савинков будет говорить совсем, совсем другое. Но пока... События Гражданской войны привели Савинкова к заключению: в ней сражались две России – белая и красная. Но была и есть еще одна: «третья Россия», Россия «почвенная», крестьянская, Россия «зеленая». Ее лозунг: ни помещиков и хозяев, ни коммуны. «Долой всех «претендентов», – писал Савинков, – Врангеля, Керенского, Чернова, Милюкова, Балаховича и др. Да здравствует крестьянское, избранное народом правительство... На смену коммуне придет республика Русская, крестьянская, богатая, сильная и свободная...» [18].

Но чтобы она пришла, нужно, считал Савинков, организовать уже поднявшуюся после победы красных эту крестьянскую, «зеленую» Россию. В Русском политическом комитете получали информацию, что Россия якобы «покрыта» тайными ячейками и «зелеными» отрядами, что там уже идет истинно народное революционное движение, независимое от «старых» политических партий и русской эмиграции.

Исходя из этого савинковский Русский политический комитет поставил перед собой новые задачи: 1) объединить «зеленых» политической программой, отражающей желания крестьянских масс; 2) создать оргцентр «зеленой борьбы». Решено было в качестве такого центра воссоздать Союз защиты Родины и Свободы, который летом 1918 г. поднял антибольшевистские восстания в Ярославле, Рыбинске, Муроме. Но теперь для подчеркивания демократичности Союза к его прежнему названию добавить слово «народный». Получилось – Народный союз защиты Родины и Свободы (НСЗРиС).

* * *

НСЗРиС делился на подпольные областные комитеты, наиболее активными из которых был, пожалуй, Северо-Западный, контролировавший Гомельскую и Смоленскую области. Этот комитет, собственно, и выработал программу Союза, утвержденную на съезде представителей областных комитетов в июне 1921 г. Программа содержала три основных пункта: 1) мир – признание права народов на самоопределение, отказ от всякой иностранной или эмигрантской интервенции, 2) земля – передача всей земли крестьянам по принципу частной трудовой собственности и 3) власть должна быть установлена только путем избрания ее съездом Советов. Идея Учредительного собрания рассматривалась как политически скомпрометированная, идея же Советов – как близкая и понятная крестьянству.

Посредством многочисленных листовок и таких газет, как «Свобода», «Крестьянская Русь» и других, программа НСЗРиС распространялась в России. И уже летом 1921 г. савинковский Союз начал действовать. У него были организации в Белоруссии, Петрограде, Новгородской, Псковской, Тверской, Брянской и других областях. НСЗРиС создал свои ячейки также в Поволжье, на Украине, в ряде частей Красной армии. Так, по крайней мере, уверял Савинков в своих брошюрах. Все эти организации или ячейки, как он утверждал, объединялись тремя областными комитетами: Северо-Западным, Северным и Юго-Западным. При комитетах и больших организациях имелись «зеленые отряды» – боевые группы, хорошо вооруженные. Советские органы называли эти отряды «бандитскими», и сам Савинков признавал, что среди них действительно имелось немало людей, занимавшихся грабежами, погромами, насилиями. Но это, объяснял он, являлось как бы пеной, накипью борьбы, и НСЗРиС якобы строго наказывал любые проявления бандитизма и анархизма. Теракты допускались только против сотрудников ГПУ, представителей Советской власти. По уверениям Савинкова, НСЗРиС поддерживал контакты с «зелеными» организациями, существовавшими еще до него, а также «зелеными» и другими антибольшевистскими организациями Карелии, Прибалтики, Кубани, Кавказа и некоторых других районов. Мало того, были будто бы подписаны соглашения даже с рядом «окраинных правительств» – Грузии, Армении, Азербайджана, с «донскими демократическими группами», с Антоновым, руководителем крестьянских повстанцев в Средней России, и генералом А. Пепеляевым в Сибири.

К концу 1921 г., как писал Савинков, НСЗРиС являл собой уже «не отдельное тайное общество», а «союзное объединение многочисленных тайных зеленых обществ как великорусское, так и иноплеменное» [19].

По всей вероятности, рисуя столь масштабную картину деятельности руководимого им НСЗРиС, Савинков все же отнюдь не забывал о пропагандистских и агитационных задачах Союза. Если бы эта грандиозная картина деятельности НСЗРиС соответсвовала действительности, то как тогда можно объяснить факт быстрого ее упадка, что признавал сам Савинков? На Лубянке он показывал: «...К 1923 г. организация была совершенно разбита, Союза в сущности не было, людей не было, денег не было» [20]. Встал вопрос о прекращении его работы. Конечно, на Лубянке Савинков «играл на понижение», так же как раньше ему нужно было «играть на повышение». Но, так или иначе, бесспорно: савинковский НСЗРиС, штаб которого находился в Варшаве, не мог оставаться вне контроля ГПУ, советских властей вообще.

И если савинковский НСЗРиС забрасывал на советскую территорию десятки, а то и сотни своих агентов и резидентов для связи с «зеленым» движением, то вполне естественно, что и ГПУ внедряло свою агентуру в НСРЗиС с целью выявления его структуры, планов, задач, ликвидации наиболее опасных активистов и т.д. Конечно, никто не мог гарантировать, что в обе стороны засылаются абсолютно проверенные люди. Время было не устоявшееся, нестабильное, смутное, и в головах у многих тоже царила смута. Некоторые посланцы с савинковской стороны при определенных обстоятельствах готовы были остаться на «красной стороне». А среди тех, кого ГПУ переправляло через польскую границу, скрывались и жаждущие «уйти за кордон». Были, конечно, и такие, кто шел на риск нелегального перехода границы.

Об одном из такого типа людей следует рассказать. С ним связано начало смертельной игры ГПУ против Савинкова. Настоящая его фамилия – Упелиниш (иногда пишут: Упелинц, Упенинц, Упелиниц). По национальности – латыш, участвовал в Первой мировой войне, в 1918 г. вступил в Красную армию. Осенью 1920 г. он – в Смоленске, в должности начальника штаба войск внутренней службы Западного фронта. Но теперь он фигурирует под фамилией Опперпут. Почему и как произошла эта замена – загадка. Не исключено, что в это время он был связан с ГПУ и там его «переименовали». Но когда позднее Опперпут был арестован, он показал, что создал в Гомеле тайную антисоветскую организацию и установил связи с другими подобными организациями в Могилеве, Витебске, Орше, Горках и других городах Белоруссии. Однако главная его цель, говорил он, состояла в том, чтобы наладить контакты с савинковским НСЗРиС в Варшаве. Под именем Павла Селянинова он сумел нелегально перейти границу. В Варшаве встретился с Виктором Савинковым, а затем дважды и самим Борисом Савинковым в гостинице «Бристоль». Когда Оппетнут вернулся назад, у него на руках была «бумага» от Б. Савинкова, удостоверяющая, что он, Селянинов, «проверен» и ему следует доверять. Через границу Опперпуту удалось провести пачки пропагандистских листовок, брошюр и, по некоторым утверждением, яд, якобы для отравления продовольствия в красноармейских частях.

Опперпут играл важную роль и, может быть, даже возглавлял Северо-Западный комитет НСЗРиС. В конце мая 1921 г. он в очередной раз направился в Варшаву, чтобы участвовать в учредительном съезде НСЗРиС, состоявшемся в июне. Но тут его антисоветская, савинковская роль прервалась. Он был арестован во время предпринятого ГПУ разгрома Северо-Западного комитета и его ячеек. Опперпут, он же Селянинов, оказался в тюремной камере.

В ходе допросов он дал следователям ГПУ ценные показания о НСЗРиС и савинковцах, но не ограничился этим. Добровольно или под давлением, но осенью 1921 г., будучи в заключении, Опперпут написал обширную брошюру «Народный Союз защиты Родины и Свободы», в которой детально охарактеризовал структуру, планы и деятельность савинковского Союза и изобразил его руководство как морально опустившихся людей, тесно связанных с иностранными разведками. Особая ставка, утверждал Опперпут, делалась на диверсии и террор, включая даже распространение ядовитых веществ. Правду писал он или измышления – сказать трудно. Савинков на Лубянке уверял, что лично он об этом ничего не знает. В тюрьме же Опперпут написал письмо В. Менжинскому (заместитель Ф. Дзержинского) с просьбой освободить его, чтобы он «мог загладить свой поступок и поступки вовлеченных им в преступный заговор». Он просил после освобождения направить его в Варшаву, где обещал в «месячный срок» создать возможность для того, чтобы «полностью ликвидировать все савинковские организации» [21].

В ГПУ, однако, решили использовать Опперпута в разработке не «савинковской», а другой линии. В это время активизировались некоторые группы белой эмиграции. Под руководством генерала А. Кутепова за рубежом создавалась и крепла боевая организация, поставившая своей задачей осуществление терактов на территории Советской России. Идея ГПУ заключалась в том, чтобы предпочтительно в Москве мистифицировать существование якобы действующей монархической партии или организации, члены которой (сотрудники ГПУ и привлеченные им лица) сумели бы внедриться в верхи белой эмиграции. Должна была быть, таким образом, создана своего рода ловушка для белых террористов.

Опперпута выпустили из тюрьмы и включили в так называемую Монархическую организацию Центральной России (МОЦР). Она получила кодовое название «Трест». С Савинковым Опперпут больше не встречался. Но можно думать, что именно его показания и материалы дали ГПУ основания для принятия «антисавинковских» мер.

Если МОЦР ("Трест") был создан ГПУ для работы, как теперь говорят, «по белогвардейской, монархической эмиграции», то специально для работы «по Савинкову» и его НСЗРиС в ГПУ придумали особую легенду, согласно которой в России якобы действует некая либерально-демократическая партия.

В мае 1922 г. решением коллегии ГПУ был создан Контрразведывательный отдел (КРО), которому вменялась в обязанность борьба с иностранным шпионажем и антисоветскими подпольными организациями на территории Советской России. Руководил КРО А. Артузов, его заместителем был назначен Р. Пиляр, помощником – С. Пузицкий. В состав КРО вошли И. Сосновский, Н. Демиденко, А. Федоров, Г. Сыроежкин и другие. Савинков со своим Союзом поручался «заботам» сотрудников КРО. Они и осуществили операцию «Синдикат-2», которая считается классической в деятельности спецслужб. Но об этом позже...

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Душевный кризис

В марте 1921 г. между Советской Россией и Польшей в Риге был подписан мир. Это дало основание советскому МИДу настаивать на том, чтобы Савинков, его окружение, штаб НСЗРиС покинули территорию Польши. Савинковцы, естественно, протестовали. Савинков лично обратился к Пилсудскому. Тот возмущался своими министрами, подчинявшимися «давлению Советов», говорил, что они ведут «настоящую торговлю живым товаром», но, увы, вынужден был оставаться «лишь негодующим свидетелем нарушения права убежища»[22].

В сентябре 1921 г. по причине демонстративного отказа выезда из Польши Виктора Савинкова, А. Дикгоф-Деренталя, В. Ульвяницкого, полковника М. Гнилорыбова и некоторых других членов руководства НСЗРиС польские власти выслали в Чехословакию с полицией. Спустя два дня туда же был отправлен и сам Савинков. Тогда 27 сентября на заседании Русского политического совета было решено: центр деятельности перенести в Прагу. Организация же в Польше, «буде на то последует согласие Польского генштаба, сохраняется»[23]. В Варшаве и Вильно ЦК НСЗРиС в качестве своих представителей оставил Е. Шевченко, Д. Философова и И. Фомичева.

Тем не менее потеря Польши как главной базы была сильным ударом по савинковскому Союзу. Савинков, правда, оптимистически заявлял, что и в Праге, а затем и в Париже, куда он приехал, НСЗРиС будет продолжать свою работу. Но в этих заявлениях было больше пропагандистского (как теперь говорят, пиара), чем отражения истинного положения вещей. Была потеряна поддержка польских властей, утрачены связи с одними организациями и ячейками НСЗРиС, усложнились или совсем порвались с другими, находившимися на советской территории. Но все же не депортация Савинкова и его окружения явилась толчком, вызвавшим процесс упадка НСЗРиС. Была другая, несравненно более общая и глубокая причина.

В марте 1921 г. Х съезд РКП(б) по докладу Ленина принял постановление о замене продразверстки продналогом. За лето была восстановлена свобода торговли и разрешено частное предпринимательство – совершился переход к нэпу. Сейчас, по прошествии почти 90 лет, нам нелегко представить себе то колоссальное впечатление, которое произвело постановление партсъезда и последующие решения советского правительства на миллионы людей не только в РСФСР и других советских республиках, но и, по крайней мере, во всей Европе. Укоренившееся в ходе Гражданской войны представление о большевиках как о суровых воителях, безжалостно ломавших все основы жизни – частную собственность, торговлю, извлечение прибыли, то есть все то, что составляло рыночную экономику, где господствовала буржуазия, – это представление померкло, стало уходить в прошлое. Природа большевиков, наконец, меняется, наступает советский термидор, и жизнь, основой которой на протяжении веков являлся капитал, заявляет о своих естественных правах – таково было широко распространявшееся мнение. И оно все глубже проникало и в правящие круги Запада.

Раз большевизм отказывается от жестокостей военного коммунизма, при котором производитель фактически ставился под дуло государственного пистолета, если вместо этого вводится рынок с свободой торговли и частником – Западу необходимо учитывать эти перемены. Пусть большевистский нэп пока ограничивает рыночные отношения. Сила их может оказаться такой, что масштабы капиталистического сектора будут расти, и в конце концов он вытеснит большевизм окончательно. Значит, надо менять вектор отношений с Советами: от войны с ними переходить к поиску форм экономических отношений, выгодных потрясенному мировой войной Западу. Конечно, такой «расклад мышления» был свойствен в основном либеральным западным кругам. Но даже те, кто не верил в реформизм большевиков, с введением нэпа постепенно освобождались от страха перед пугалом мировой большевистской революции.

Значительное влияние переход к нэпу оказал и на русскую эмиграцию разных направлений. Это, в частности, сказалось на расширении такого течения, как сменовеховство. Н. Устрялов, Ю. Ключников и другие сменовеховцы доказывали, что в России совершается неизбежный, закономерный процесс перерождения революции с ее мощным разрушительным потенциалом и столь же неизбежно идет процесс восстановления традиционных, национальных начал. Интернациональный большевизм эпохи Октября и Гражданской войны «перетекает» в национальный большевизм. Основываясь на этой тезе, сменовеховцы проповедовали идеологию примиренчества с Советами. Те, кто воспринимали ее, становились возвращенцами. Только в 1921 г. в Россию вернулось около 122 тыс. эмигрантов.

Всего происшедшего и происходящего не мог, конечно, не видеть и не сознавать его значения Савинков. Ему представлялось, что в случае дальнейшего развития нэпа события могут завершиться переворотом, вообще устраняющим большевизм. «Рано или поздно, – писал он, – ход событий приведет к перевороту, который, вероятнее всего, будет не массовым, а термидорианским»[24]. Тут-то, полагал Савинков, и возникнет режим, «в котором мы пригодимся».

Любопытно, что мысль о «пригодности» Савинкова в условиях новой, нэповской, России появилась и у кого-то в советских верхах (у кого конкретно – мы не знаем). То, что в определенных кругах большевистской партии появилась некоторая готовность установить связь прежде всего с их социалистическими (хотя и не только!) противниками, не может вызывать удивления. Процесс примиренчества проник и в Советскую Россию. В советских учреждениях уже в начале 20-х гг. работало немало бывших меньшевиков, эсеров, даже кадетов. Но возможное приглашение Савинкова было необычным делом. Начиная с октября 1917 г. он вел вооруженную, кровавую борьбу с большевизмом, и примирение с ним казалось просто невероятным.

Тем не менее факт: в конце 1921 г. с Савинковым встретился полпред Советской России в Англии Л. Красин. Встреча состоялась в Лондоне. Выбор Красина для такой встречи, вероятно, не был случайным. После гражданской войны Красин был одним из наиболее последовательных сторонников нэпа, выступал за смягчение государственного контроля над экономикой.

Красин в самом начале разговора убеждал Савинкова прекратить борьбу с Советской властью. В том случае, если Савинков согласился бы с этим, ему предлагался высокий пост в Наркомате иностранных дел, где он сумел бы, по мнению Красина, использовать все свои знания и опыт. Например, помочь Советской России заключить выгодные для нее торговые договора с западными странами, получить займы и т.п. Но Савинков слишком верил в скорый переворот термидорианского типа, после которого он и «пригодиться», чтобы размениваться на «красинскую мелочь». Отвечая Красину, Савинков сказал, что он готов «сложить оружие» и начать работать на благо России, но при определенных условиях. Каких же? Власть в России должна быть передана свободно избранным Советам. Необходимо, далее, ликвидировать ГПУ, признать принцип мелкой земельной собственности. Фактически Савинков готов был «сложить оружие» в обмен на ликвидацию Советской власти в том виде, в каком она существовала в то время, и осуществление программы НСЗРиС.

Ясно, что на такие условия Савинкова Красин пойти не мог. Тем не менее он выразил надежду, что, как ему думается, эта встреча с Савинковым – не последняя. В Москве, куда он вскоре должен будет вернуться, им все будет доложено и, возможно, разговор для поиска компромисса продолжится. Этого, однако, не случилось.

...И Савинков почти беспрерывно колесил по Европе, встречаясь со многими лидерами западных стран. Они были знакомы ему еще со времен Гражданской войны, времен, когда он являлся одним из тех, кто представлял Белое движение, верховного правителя России адмирала Колчака. Тогда, в 1918 г., речь шла главным образом о проблемах активизации иностранной интервенции против «Совдепии», и лидеры многих стран Европы прислушивались к Савинкову как сильному человеку в стане врагов большевизма. Тогда он был нужен. Теперь, если даже разговор об этом и заходил с Д. Ллойд Джорджем, У. Черчиллем, Пилсудским, итальянским дуче Б. Муссолини, он, этот разговор, чаще всего не имел какого-либо практического значения. Времена изменились. В связи с окончанием Гражданской войны и на почве нэпа определился поворот от военного противостояния Советской России и капиталистического мира к тому, что позднее назовут мирным сосуществованием. Буржуазный класс все решительнее отбрасывал пропаганду, согласно которой он сражается против идей «безбожного коммунизма» и все отчетливее подтверждал, что ради экономической выгоды он готов «вести дела» и с «коммунистическим дьяволом», тем более, что дьявол как будто бы стал «очеловечиваться».

Перед конференцией в Каннах (январь 1922 г.), которая стала предтечей международной Генуэзской конференции, где впервые участвовали представители Советской России, Ллойд Джордж в беседе с Савинковым произнес неожиданную фразу о том, что каждая страна вправе устанавливать тот политический и экономический режим, который она считает приемлемым для себя. Вряд ли тогда Савинков согласился с Ллойд Джорджем: ведь он, как это следует из его беседы с Красиным, «оружия еще не сложил». Во всяком случае, Савинкову не удалось договориться с англичанами, а потом и французами об оказании помощи его Союзу. Несколько успешнее шли его переговоры на Аппенинах с Муссолини. Но и тот проявлял сдержанность, выразив готовность сотрудничать с Савинковым только в тех районах, где большевики, по его мнению, могли реально угрожать итальянским интересам. Муссолини произвел на Савинкова хорошее впечатление. В итальянском фашизме он увидел перспективу. В одном из писем в ЦК НСЗРиС он писал, что, по его мнению, будущее принадлежит фашизму. И понятно, почему: Европа переживала кризис парламентаризма. Люди разочаровались в тех политиках-болтунах, которые не умели предотвратить мировую войну, а потом наладить послевоенную жизнь...

Далеко не один Савинков увлекся итальянским фашизмом. Немало русских политиков-эмигрантов узрели в нем «здоровый национализм», способный вывести европейские страны из послевоенного кризиса и поднять их на новую ступень. Впрочем, длилось это увлечение недолго.

Савинков не пропустил ни Канны, ни Геную. Он старался повсюду быть поближе к советской делегации. В Генуе, действуя под фамилией Гуленко (журналиста из Константинополя), даже установил связь с советским резидентом и чуть было не оказался... в охране советской делегации. С какими намерениями Савинков искал сближения с посланцами Москвы? С враждебными, террористическими, как это часто утверждается в литературе? Или у него зрели какие-то иные замыслы? Во всяком случае, в «период Генуи» никаких терактов савинковцы не совершили. Убийство полпреда В. Воровского в Лозанне не было делом их рук. Позднее, допрошенный на Лубянке, Савинков говорил, что лишь в 1922 г. была попытка «берлинского покушения», из которой ничего, кроме конфуза, не получилось[25]. Для Савинкова стало очевидно, что теракты невозможны из-за разложения эмиграции[26].

Нет, не для организации террористических актов Савинков старался оказаться в Каннах, Генуе, вообще поближе к представителям Советской России. Нечто иное, по-видимому, двигало им.

* * *

В 1923 г. в свет вышла новая книга Б. Савинкова (Ропшина) – «Конь вороной». Писал ее Савинков, вероятно, в 1922 г. События, описываемые в ней, относятся к более раннему периоду, в основном к тому времени, когда Савинков воевал в рядах Русской Добровольческой армии Булак-Балаховича. Частично главный герой «списан» с реального лица – полковника С. Павловского, частично – с самого Савинкова.

Книга написана в форме дневника, Ведет его главный герой – полковник Жорж. Он командует партизанским отрядом, в котором почти каждый так или иначе пострадал от Советской власти. «У Егорова сожгли дом и убили сына. У Вреде убили отца. У Феди убили мать», – записывает полковник. И все они утверждают, что сражаются теперь за Россию. За Россию? Вот поручик Вреде докладывает в волнении:

«– Юрий Николаевич, что же это такое? Я больше так не могу. Что мы – погромщики в самом деле? Вы знаете, что случилось?

– Что?

– Жгун застрелил еврея.

– Из-за чего?

– Из-за денег.

Выясняется – даже не из-за денег. За часы».

Тaких фактов – грабежа, насилия, расстрелов пленных – десятки, несмотря на то, что приказы полковника строго настрого запрещают что-либо подобное. Кровавый след оставляет за собой отряд этого полковника Жоржа на белорусской и русской землях. Вот остатки отряда уходят из захваченного Ржева. И Жорж размышляет: «Чего я достиг?.. Вот опять знакомое, столетнее утомление. Нет хуже. Позади – опустелый лагерь, впереди... Но что впереди? Запылали деревни вокруг, свищет ветер, трещат пулеметы. Нет конца самоубийственной войне. Изошла слезами Россия, и исчах великий народ». Отряд Жоржа рассеян. Люди разошлись, разбрелись кто куда. Жорж попадает в Москву, где встречается с Ольгой. Образ этой любимой им женщины он пронес через все бои и походы. Он сливался, соединялся для него с самой Россией. Нет Ольги – нет для него России, нет России – нет Ольги. И вот их встреча. Ольга – коммунистка!

Она спрашивает Жоржа:

«– Так где же, по-твоему, правда? Ведь не в белых же?

– Нет.

– Не в зеленых же?

– Нет.

– Не в старых же партиях?

– Нет.

– Так где же?

– Не знаю... На заводе, в казарме, в деревне, у простых и неискушенных людей. Но не в вас...»

Жорж уходит. «Конь вороной» заканчивается примечательными словами. «Пальнули. И раненая, бьется Россия. Пальнули не только они, пальнули и мы. Пальнули все, у кого была винтовка в руках. Кто за Россию? Кто против? Мы?.. Они?.. И мы и они?"

В этом мучительном размышлении – тяжкие сомнения, которые начали терзать душу Савинкова, еще совсем недавно бескомпромиссного борца с большевизмом. Он всегда знал, как действовать, и действовал. А теперь?

О новой иностранной интервенции в Россию речи быть не могло. Антибольшевизм в России был разбит. Большевизм, казалось, перерождался, и интересы Запада менялись. Белая, зеленая, красная Россия – для него безразлично. Главное – собственные интересы и финансово-экономическая выгода. И он, Запад, будет поддерживать отношения с той Россией, которая в данный момент этому более всего соответствует. Красные победили – значит с ними и надо «иметь дело». Савинков понимал это.

А эмиграция?

Ничего, кроме неприятия, даже отвращения, она у него не вызывала. Политиканы и публицисты из эмиграции занимались поисками виновных в революции, схоластическим толкованием сущности большевизма, составлением прожектов постбольшевистской России. А эмигрантская масса просто хотела выжить. В начале января 1923 г. Савинков писал С. Прокоповичу и Е. Кусковой: «...Для меня ясно, как божий день, что 1) монархисты провалились, эсеры провалились, кадеты провалились. Все партии провалились и ни одна из них не в силах и не в разумении построить новую Россию. 2) Эмиграция... в лучшем случае (Неразборчиво в тексте. – Г.И. )..., а в худшем – клубок интриг, мелких честолюбий, мелкой подлости и т.д. за исключением немногих отдельных людей. Я говорю, разумеется, о верхах... Отсюда ясно, что человеку с живой душой надо возвращаться в Россию и не стать, конечно, коммунистом или сменовеховцем... но работать в России легально, ибо при всех режимах можно быть полезным своему народу; либо, оторвавшись душевно и, если возможно, физически от гнилой эмиграции, найти в России людей, с которыми работать нелегально, ибо при всех режимах можно бороться за свободу... Но я не испугаюсь сказать, что эмиграцию ненавижу так же, как коммунистов, и если на смену Ленину придут эмигранты, то бороться не стоит»[27].

А что же Союз – НСЗРиС..? Во время допросов на Лубянке Савинков уверял: «К 1923 г. организация была совершенно разбита, Союза, в сущности, не было, людей не было, денег не было. А главное, передо мной стоял вопрос вообще о прекращении работы. Можете этому не верить, но это так и никак иначе»[28].

В показаниях Дикгофа-Деренталя на Лубянке проскользнула очень важная, существенная фраза: «Мне кажется, у Б. В. Савинкова последнее время был большой душевный кризис»[29].

И все больший, жгучий интерес вызывала у него Россия. Дикгоф-Деренталь свидетельствовал: «Ему казалось, что о происходящем в России мы имеем неверные сведения, и что здесь уже образовалась новая Россия, новый быт, новые отношения, которых мы за границей, по оторванности нашей, совершенно не знаем, и что нужно самому ему видеть все, дабы принять то или иное решение»[30]. Потому он и стремился быть поближе к русским, приезжавшим на Запад.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

«Синдикат-2»

Вряд ли в ГПУ знали о том душевном кризисе, который уже в 1923 г. переживал Савинков. Советским властям он, по-видимому, представлялся Савинковым эпохи первой русской революции, 17-го года и Гражданской войны: опаснейшим, коварным врагом, террористом. Впрочем, это не было явным заблуждением. Развитие событий могло многое изменить. Савинков способен был обрести новые силы и новую энергию для борьбы с большевиками. Собственно, он от нее еще и не отказался...

Летом 1922 г. в КРО ГПУ решено было осуществить мероприятия, направленные на то, чтобы напрямую установить связь с Савинковым, «вывести» его на советскую территорию и арестовать. Идея операции в общем была скопирована с «Треста». Но если «Трест» являлся «ловушкой» для бывших белых, монархистов, то «под Савинкова», бывшего революционера, республиканца, демократа, требовалась «приманка» значительно более левого характера. Политическую ориентацию такой организации поручено было «набросать» сотруднику КРО А.Д. Федорову (Мухину). До 1917 г. Федоров состоял в партии эсеров-максималистов, затем примкнул к левым эсерам. В 1919-м вступил в РКП(б) и с 1920-го работал в ВЧК.

Федоров предложил легенду, согласно которой в Советской России конспиративно действует организация так называемой либеральной демократии (ЛД), ставящая своей целью устранение Советского режима. Главное управление ЛД якобы состоит из интеллигентов, нуждающихся в лидере. В обсуждении федоровского проекта приняли участие заместитель Ф. Дзержинского В. Менжинский, начальник КРО А. Артузов, его заместитель С. Пузицкий и другие. В итоге обсуждения согласились на «создание» партии «либеральных демократов», имеющую такие «политические параметры», которые, насколько это возможно, должны были убедить Савинкова в достоверности ЛД. На руководство ЛД могут претендовать В. Чернов, А. Керенский, Б. Савинков. Предпочтение, однако, следует отдать Савинкову как человеку с большой волей и решительностью. Важным моментом в программе ЛД должен быть отказ от иностранной интервенции и от привлечения более или менее широкого круга элементов, принимавших участие в революции или контрреволюции, а также находившихся в эмиграции. Ставка делается на внутренние силы, в основном сформировавшиеся уже после революционных потрясений, пережитых страной, то есть, главным образом, на молодые кадры. С этих точек зрения (отказ от интервенции и белой эмиграции) Савинков представляет собой фигуру, наиболее подходящую для ЛД.

Особо подчеркивалось: ЛД не должна быть представлена как некая единая, сплоченная партия. Такой опытный политик, как Савинков, без особого труда заподозрил бы в этом неправдоподобную версию, поскольку руководящая роль в ЛД отводилась интеллигенции, склонной к дискуссиям, свободе мнений. Поэтому решено было «внести» в ЛД раскол на «накопистов» и «активистов». Сторонники «накопизма» высказывались за более или менее длительное накопление сил перед тем, как начать активно действовать. «Активисты» же должны доказывать, что сил уже вполне достаточно для действий без задержек. Савинков, если он согласится возглавить ЛД, как раз и должен будет разрешить эту проблему.

Политический облик ЛД, ее программа были утверждены на самом «верху». Можно было начинать операцию «Синдикат-2». Кадры, которым следовало действовать по «лекалам» составленной в ГПУ конструкции ЛД, имелись. Но они должны были действовать, не допуская от нее даже малейших отклонений. В противном случае грозил провал всей операции. А отклонения могли произойти не только случайно, но и умышленно: ведь по пути к Савинкову для установления связи с ним предстояло идти в основном бывшим савинковцам, притом таким, которым Савинков доверял полностью. Так что риск провала для ГПУ существовал.

Решено было, что первый шаг на этом рискованном пути сделают Леонид Шешеня и Михаил Зекунов.

* * *

Шешеня – бывший деникинский доброволец – в начале 1920 г. был взят в плен в Новороссийске. Изъявил желание служить в Красной армии. Его направили на польский фронт, но вскоре он перебежал к Булак-Булаховичу. Сблизился с братьями Савинковыми и одно время был даже начальником охраны Бориса Савинкова. В составе отряда полковника С. Павловского участвовал в белорусских рейдах. ЦК НСЗРиС направил Шешеню на советскую территорию для создания подпольных ячеек. Летом 1922 г. Шешеню задержали на границе. В ГПУ он быстро «раскололся». Рассказал все, что знал о НСЗРиС, о Борисе Савинкове и обратился с просьбой дать ему возможность искупить свою вину. Так Шешеня стал агентом ГПУ.

Благодаря его показаниям, ГПУ сумело арестовать несколько савинковцев, засланных на советскую территорию. Среди них оказался и некий Михаил Зекунов. Во время Гражданской войны он служил в Красной армии, командовал батальоном. Попал в плен на польском фронте и в лагере для военнопленных был завербован Виктором Савинковым. Спустя некоторое время его нелегально направили в Москву как резидента НСЗРиС. Зекунов, однако, никаких данных ему поручений не выполнил и, когда в сентябре 1922 г. его арестовали благодаря показаниям Шешени, сразу же заявил о своем желании работать в ГПУ.

Эти двое – Шешеня и Зекунов – по заданию КРО ГПУ превращались в связных ЛД. У Шешени был близкий родственник – некий Иван Фомичев. Он воевал у белых, в армии генерала Юденича. После разгрома Юденича судьба привела Фомичева в Варшаву, где он вступил в НСЗРиС. Здесь Фомичев быстро выдвинулся: инспектировал подпольные организации в Советской России. Такое поручалось только очень доверенным лицам.

Вот к этому Фомичеву с письмом, написанном Шешеней, и поехал Зекунов. В письме Шешеня рекомендовал Зекунова как весьма надежного человека. Но главное – Шешеня сообщал Фомичеву, что в Москве он познакомился с людьми из подпольной организации, во многом разделяющей программу НСЗРиС (податель письма Зекунов как раз является одним из ее членов).

Прочитав письмо, Фомичев сразу оценил его содержание. Ему было ясно, что Савинков придаст письму большое значение. Зекунов с письмом немедленно был направлен в Варшаву. Там, после обсуждения письма и сообщения Зекунова, решили послать с ним в Москву, в московскую организацию НСЗРиС, Фомичева. В Москве Фомичеву организовали встречу с некоторыми из «членов руководства» ЛД, роль которых, понятно, исполняли сотрудники КРО ГПУ. После обмена мнениями развернулись горячие споры между «накопистами» и «активистами». В конце концов Фомичев выступил с предложением поставить этот вопрос перед главой НСЗРиС Савинковым.

В ГПУ, наверняка, были довольны: идея встречи с Савинковым исходила не от ЛД, а от савинковца Фомичева, что придавало ей большую достоверность. Фомичев вернулся в Варшаву и доложил обо всем, что видел, слышал и говорил, подчеркнув, что, по его мнению, ЛД – значительная организация. На основании его доклада постановили, чтобы Фомичев и кто-либо из представителей московской организации НСЗРиС выехали в Париж, где находился Савинков. Когда об этом сообщили в Москву, в ГПУ определили: в Париж на встречу с Савинковым вместе с Фомичевым поедет Федоров, разработчик концепции ЛД. Встреча должна была состояться в июне 1923 г.

* * *

В июне Федоров приехал к Фомичеву в Вильно, откуда они сначала поехали в Варшаву, а 11 июня, заручившись письмом членов ЦК НСЗРиС и Философова, направились в Париж. 14 и 16 июня состоялись две встречи Федорова с Савинковым. Федоров представил Савинкову обширный доклад о положении в Московской организации, то есть в ЛД. А в заключение выразил мнение ее руководства: оно посчитало бы за честь видеть Савинкова во главе своей организации, в Москве.

На одной из встреч Савинков представил Федорову самых близких друзей и помощников: супругов Деренталей и полковника Павловского. Напомним, что Любовь Ефремовна была любовницей Савинкова, а ее законный муж переживал далеко не лучшее время. И не из-за савинковской любви. Он забросил журналистику, перебивался, как говорится, с хлеба на квас. В Париже, подобно многим другим эмигрантам, работал, где придется: мойщиком бутылок на фабрике, носильщиком на вокзале, шофером такси. Савинков, конечно, помогал. Сергей (Серж) Павловский был ранее боевым офицером. Поручик во время 1-й мировой войны, он затем воевал в белой армии Юденича и у Булак-Балаховича. В 1921 г. Савинков назначил его начальником всех «партизанских и повстанческих отрядов в полосе польской границы». Павловский многократно участвовал в рейдах на советскую территорию, сопровождавшихся убийствами, насилиями, грабежами. Решительный, храбрый, жестокий, он являл собой профессионала войны. В НСЗРиС и лично у Савинкова он пользовался доверием и авторитетом. В походе на Мозарь Савинков состоял в отряде Павловского.

Знакомство Деренталей и Павловского с Федоровым было не случайным. Савинков, многоопытный конспиратор, хотел трижды убедиться в том, что за ЛД и прибывшим Федоровым не стоит ГПУ. Мнение Павловского и Деренталей, особенно, конечно, Любови Ефремовны, было для Савинкова очень важным. На всех Федоров производил весьма благоприятное впечатление.

Поверил ли Савинков Федорову? Хотел поверить. Мы уже цитировали большое письмо Б. Савинкова С. Прокоповичу и Е. Кусковой, написанное им в январе 1923 г. Из него следовало, что оставаться в эмиграции он был не в состоянии, что его, как магнит, притягивала Россия. Он видел там две возможности: либо работать вполне легально, чтобы быть полезным своему народу и своей стране, либо нелегально, подпольно продолжать борьбу против большевизма. Даже первую, легальную, возможность Савинков в принципе не отвергал. «Для меня доктор в Царевококшайске, учитель в Игумене, инженер в Старой Руссе дороже всех политиков, вместе взятых», – писал он. И все же... «Я лично, – продолжал он, – для себя выбираю вторую дорогу... Для меня зеленый «бандит», вольнодумец-красноармеец или бастующий в Петрограде рабочий ценнее всех моих заграничных «комитетов», «агентов» и проч. ... Лично я никаких слов не боюсь. Не будет сил, уползу доживать свой век куда-нибудь подальше, в берлогу, а пока есть силы, кое-как с грехом пополам борюсь...»[31]. Комментируя это письмо, Прокопович и Кускова писали: «Чем больше перечитываешь письмо, тем больше понимаешь, что человек дошел до последней точки...»[32] Письмо Савинкова написано в самом начале 1923 г., то есть уже после встреч с Федоровым, состоявшихся в июне 1922 г. и продолжавшихся позднее. Поэтому не исключено, что, как выражались Прокопович и Кускова, «человек дошел до точки» не без влияния тех сообщений, которые он слышал от московского посланца.

Нет, не Федоров, конечно, довел Савинкова «до точки». Он шел к ней сам под воздействием той ситуации, которая сложилась, и тех разочарований и переживаний, которые она в нем порождала. Но Федоров содействовал крепнувшему убеждению Савинкова: надо быть в России. Итак, Савинков всей душой хотел верить Федорову, верить, что в России действует подпольная организация, с которой он продолжит борьбу. Хотел верить, но...

Вскоре после одной из встреч с Федоровым он направил в Москву Сержа Павловского. Тот должен был на месте убедиться, что ЛД – не игра ГПУ. В августе 1923 г. Павловский прибыл в Польшу, 17-го числа перешел советскую границу (возможно, его намеренно пропустили), в Белоруссии связался с подпольем НСЗРиС и подчиненными ему отрядами. Присоединившись к одному из них, некоторое время «партизанил»: совершал налеты на советские органы, нападал на их представителей и на почтовые поезда с целью захвата денег. Лишь 16 сентября Павловский нелегально прибыл в Москву и разыскал Шешеню. Он не знал, конечно, что Шешеня уже давно завербован ГПУ, и уже на другой день был арестован.

Поимка такого «крупного зверя», как Павловский, стала большим успехом ГПУ. И успех заключался не только в том, что устранением Павловского наносился удар по савинковцам в Западном крае. Главное состояло в ином: в руках ГПУ оказался человек, которому Савинков, можно сказать, абсолютно доверял и от которого, в сущности, зависело решение вопроса о «выводе» Савинкова на советскую территорию, то есть успех или провал «Синдиката-2».

Включение Павловского в «игру» против Савинкова означало бы, что антисавинковский капкан обрел реальный шанс «сработать». Но для этого нужно было, чтобы Павловский «капитулировал» и согласился сотрудничать с ГПУ. Павловский?! Это представлялось почти невероятным. Поразительно, но не потребовалось много времени, чтобы так оно и произошло. Этот сильный, «крутой», несгибаемый, казалось, боец, сломался на удивление быстро. Скорее всего он все правильно оценил: в случае отказа от сотрудничества «выход» будет один – пуля в затылок...

Теперь в распоряжении ГПУ (с ноября 1923 г. – ОГПУ) было четыре человека из близкого окружения Савинкова: Л. Шешеня, И. Фомичев (этого использовали «в темную»: он считал ЛД реальностью и даже не предполагал, какую роль играет), М. Зекунов и С. Павловский. Это была основная «корреспондентская группа» ОГПУ, которая письмами своему бывшему шефу в Париже должна была поддерживать миссию А. Федорова, совершавшему поездки к Савинкову в Париж и однажды в Лондон. Симпатии к Федорову росли, однако, не у всех, связанных с Савинковым. Так, писатель М. Арцибашев однажды как бы полушутя сказал Савинкову о Федорове:

– Что-то он смахивает на Иуду.

Савинков ответил:

– Я – старая подпольная крыса. Я прощупал его со всех сторон. Это просто новый тип, народившийся при большевиках и вам еще не знакомый[33].

* * *

И все-таки Савинков не торопился двинуться в Россию, как советовал Федоров. Ждал. Он ждал возвращения из Москвы Сержа Павловского. За ним, Павловским, было последнее слово. Если тот скажет «да», он пойдет в Россию.

Зимой и весной 1924 г. Савинков в письмах торопил Павловского. «Дорогой, – писал он 11 марта 1924 г., – когда ты приедешь? Мы все соскучились за тобой и ждем не дождемся, когда увидимся, в особенности отец (Б. Савинков. – Г.И. ). У отца какие-то планы насчет тебя, но он не хочет ничего делать в твоем отсутствии...»[34] Позднее, в мае 1924 г., прямо писал Павловскому: «Приезд Ваш необходим. Почему необходим, Вам отчасти объяснит Андрей Павлович (Федоров. – Г.И. )... Если снова прошу о приезде, значит так надо»[35].

Фомичеву Савинков примерно в это же время писал: «В особенности и непременно необходим приезд Сергея. Об этом я ему дважды писал через Д. Философова и Вас». Савинков настаивал на «своей точке зрения», просил сообщить ее «московским друзьям»[36].

Из этих писем видно, что к весне 1924 г. Савинков уже почти не колебался, ехать или не ехать в Россию. Для окончательного решения не хватало только одного, но главного звена: приезда Павловского. Но тот не приезжал.

В КРО ОГПУ придумывали различные версии, которые могли бы убедительно объяснить Савинкову невозвращение Павловского. В одном из ответов Савинкову Павловский «объяснял»: «Вы понимаете, что я здесь сижу не даром, и можно подумать о большом масштабе работы... Поездка к Вам займет 3–4 недели, а за эти недели здесь может случиться такое, что сам потом не рад будешь своему отсутствию»[37]. О большой втянутости в работу ЛД, где якобы обострился спор между левыми («активистами») и правыми («накопистами») писал Савинкову и Шешеня. «Серж очень близко сошелся с многими членами «ЛД», в частности, с Андреем Павловичем (Федоровым. – Г.И. ) пользуется у них популярностью»[38].

Но долго ссылаться на занятость Павловского неотложными делами ЛД было невозможно: Савинков мог заподозрить неладное. В КРО решили представить Павловского, живого и здорового, Фомичеву во время одного из приездов в Москву. Чекисты шли на риск. Павловский мог случайно или намеренно дать Фомичеву понять, что он арестован и вынужден исполнять приказы ОГПУ, что ЛД – ловушка. Но ничего не случилось. Павловский безукоризненно сыграл свою роль, рассказывал Фомичеву о ЛД, много шутил, смеялся. Трудно сказать, как этого добились в ОГПУ, но вот добились.

Однако и личная встреча Павловского с Фомичевым не сняла савинковский «ультиматум»: в Париж за ним должен прибыть Павловский, только с ним он готов направиться в Россию. Весной 1924 г. Савинков писал Философову в Варшаву, что степень «чистоты» московской организации еще не полностью ясна и необходим Серж, доклад которого особенно важен[39]. Но время шло, а Павловский не прибывал.

В КРО разработали новую версию его отсутствия в Париже. 10 июля 1924 г. Павловский писал Савинкову: «Последняя торговая операция не удалась, мы понесли небольшие убытки... Одно мне неприятно: поездка на эту последнюю ярмарку приковала меня к постели. Я заболел, начал было поправляться, но тут какое-то осложнение с сухожилиями, и врач говорит, что придется проваляться очень долго... Все это печально, т.к. не дает возможности ехать к Вам лично». Павловский далее уверял Савинкова, что вместо него все сделают Фомичев и Федоров, что в них он уверен, «как в себе», и с этой заменой Савинков ничего не потеряет. В конце письма Павловский в лучшем виде рекомендовал «Владимира Георгиевича», «Валентина Ивановича» и других «членов ЛД», входивших в «правление ЛД» (на деле – сотрудников КРО Л. Сперанского, С. Пузицкого и других)[40].

Вероятно, это было последнее письмо Павловского. В ОГПУ решили, что он сделал свое дело и его можно выводить из игры. Фомичеву и Федорову следовало так объяснить Савинкову закодированный язык письма Павловского: в одной из поездок на Северный Кавказ для проведения с местными повстанцами ряда эксов Павловский был ранен, находится на излечении и в Париж приехать не в состоянии. Федоров потом сообщал в ОГПУ, что эта легенда успокоила Савинкова, и он готов отбросить последние сомнения. Жребий брошен: в Россию! Нет, Савинков полностью не исключал возможности провокации, но была и вера, а главное – страстное желание: в Россию! С Савинковым вызвались двинуться в смертельно опасное путешествие Дерентали: Александр и его жена Любовь Ефремовна. Савинков, если и отговаривал их, то, по-видимому не очень настойчиво. Главную роль тут, скорее всего, сыграла Любовь Ефимовна – последняя любовь Савинкова.

Отъезд совершался в глубокой тайне. Никто ничего не знал. Вероятно, это было одно из обстоятельств, которое позднее, когда Савинков уже в Москве предстал перед судом, дало повод некоторым эмигрантам утверждать, что именно Дерентали, и прежде всего Любовь Ефремовна, являлись теми главными агентами ОГПУ, которые «обработали» Савинкова и «толкнули» его в Советскую Россию. В общем, «искали женщину»... Находившийся в тюрьме Савинков писал гневные протесты.

С Савинковым (у него был паспорт на имя В.И. Степанова) и Деренталями из Парижа выехали Федоров и Фомичев. Но в Вильно Федоров отделился от всех и поехал вперед, чтобы встретить их, по его словам, уже после перехода границы. В Варшаве состоялся прощальный ужин с некоторыми из членов НСЗРиС.

15 августа 1924 г., заранее договорившись с поляками, Савинков и Дерентали вышли к границе. Их сопровождал один Фомичев. Советскую пограничную зону они прошли через «окно», устроенное ОГПУ. Тут их встретил Федоров и незнакомые военные. Все были очень вежливы и предупредительны. Объясняли, что лесными дорогами доберутся до Минска, там на явочной квартире отдохнут и затем, 17-го, – в Москву.

Ранним утром 16 августа без каких-либо приключений добрались до квартиры в доме на одной из минских улиц. Сели за стол, уставленный разными блюдами. Приболевший Деренталь прилег на диван. И вдруг...

Двери в комнату резко распахнулись. Вошли люди, властно скомандовали:

– Руки вверх! Вы арестованы.

Все произошло столь неожиданно, что на минуту воцарилась немая сцена. Все будто оцепенели. Первым пришел в себя Савинков.

– Ничего не скажешь, – произнес он негромко, – чистая работа!

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Окно на Лубянке

Операция «Синдикат-2» завершилась. Капкан, поставленный ОГПУ на Савинкова, захлопнулся. Да, это была, но восклицанию Савинкова при аресте в Минске, «чистая работа». Чистая и, можно добавить, тонкая. Но...

Но не будет, наверное, ошибкой сказать, что в этот капкан попался не Савинков 1905 года или 1918-го, а уже иной Савинков – Савинков 1924 года. Теперь это был человек, прошедший через страшную эпоху разгрома России, переживший все ее муки и страдания, уставший, разочаровавшийся во всех «спасителях»: белых, интервентах, зеленых... Осталась эмиграция. Но Савинков знал, во что она превращает многих людей. Из Лубянки он писал сестре Вере Мягковой: «Разве есть хоть один человек, который сомневается, что эмигранты – «отработанный пар», и что русский народ не пойдет за ними»[41].

А он сам? Не был ли и он в известной мере «отработанным паром»?

Когда на суде в Москве Савинков выступал с признаниями Советской власти и призывом последовать его примеру, в эмигрантских газетах посыпались на его голову проклятия. Написал статью о Савинкове и А. Куприн, вообще умевший быть более объективным в своей публицистике, чем многие другие эмигрантские литераторы. Куприн, конечно, тоже осуждал Савинкова, но он, пожалуй, справедливо отметил, что своим «уловом» Савинкова «большевикам нечего радоваться и нечем гордиться», ибо в их руках находился уже отнюдь не политический игрок «грандиозных размеров»[42].

Однако в ОГПУ, несомненно, по праву радовались и гордились операцией «Синдикат-2». Там, по всей вероятности, не знали о душевном состоянии Савинкова, которое тоже, пусть с колебаниями и сомнениями, но подвигало его в мастерски расставленный капкан.

* * *

В официальном сообщении об аресте Савинкова говорилось, что арест состоялся в 20-х числах августа. Это не соответсвовало действительности. На самом деле Савинков и Дикгоф-Дерентели были арестованы 16-го. В ОГПУ, таким образом, сдвинули дату ареста примерно на неделю вперед. Почему? Некоторые историки (В. Шанталинский и другие) считают, что именно в эту «потерянную неделю» было достигнуто соглашение между ОГПУ и Савинковым о том, что должно произойти на суде военного трибунала, перед которым предстанет Савинков. Конечно, ОГПУ могло расстрелять Савинкова без всякого суда (и даже не сообщить об этом), но власти необходим был Савинков живой и здоровый. Расчет делался на то, что будет суд и на суде Савинков сыграет важную политическую и пропагандистскую роль: признает Советскую власть. Поэтому ОГПУ действительно могло предложить Савинкову сделку. Он осуждает всю свою борьбу с большевиками и признает, что Советская власть единственно выражает интересы народа, а она (власть) в обмен бутафорски приговаривает Савинкова к расстрелу и тут же заменяет его 10-летним тюремным заключением с возможностью скорого полного освобождения и предоставления работы.

Савинков шел в Россию нелегально и с целью продолжения, нелегально же, борьбы против большевиков, но он не исключал и такой ситуации, в которой этот вариант станет невозможным. В этом случае он думал об уходе из политики и вполне легальной работе. «Для меня доктор в Царевококшайске, учитель в Игумене, инженер в Старой Руссе дороже всех политиков... Не будет сил, уползу доживать свой век куда-нибудь подальше, в берлогу...» Это его слова. Но тут в рассуждениях Савинкова есть какая-то неясность, если не загадка. В конкретной обстановке ухода в Россию «легальный вариант» мог встать «на повестку дня» в том случае, если бы оказалось, что ЛД – фикция, создание ОГПУ. В этом случае пришлось бы искать себе место «в Царевококшайске» или даже «уползать в берлогу», чтобы там доживать свой век. Но не мог же Савинков не понимать, что если ЛД – фикция ОГПУ, то она сфабрикована для его ареста, и он неизбежно будет арестован. Тогда о каких легальных возможностях в России для него могла идти речь? Ясно, что если и могла, то только и исключительно с соглашения и разрешения ОГПУ, советского правительства.

В мае 1925 г. он написал письмо Артузову с просьбой «определить его положение». «Позвольте говорить с Вами совершенно откровенно. Когда меня арестовали, мне казалось возможными только два исхода. Первый (98 %) – в мою искренность не поверят и меня расстреляют; второй – поверив, что я действительно пережил душевный переворот, дадут мне возможность послужить русским рабочим и крестьянам... Повинную голову меч не сечет»[43].

2 % оказались решающими. Савинкову «поверили» и предложили «второй исход». Почему он согласился? Хотел сохранить жизнь? Наверное. Но не только поэтому. 31 августа 1924 г. Савинков писал сестре Вере Мягковой: «“Друзья” (Фальшивые члены ЛД. – Г.И. ) обманули во всем. И раз они обманули, то мне оставалось только одно: вернуться к исходной точке, к лету 23-го года, к моему отказу от всякой борьбы и к сокровенному, в глубине души, признанию советской власти. Я это и сделал»[44]. Душевный надлом, о котором Савинков писал Артузову и другим, – правда. Он-то, пожалуй, и был главной причиной, благодаря которой и состоялась «сделка» между Савинковым и ОГПУ. И возникает вопрос: знал ли Савинков заранее, что расстрела не будет?

В «тюремном дневнике» Л.Е. Дикгоф-Деренталь под датой 28 августа 1924 г. имеется туманная, но примечательная запись: «Я единственный близкий Борису Викторовичу человек, который знает, что ожидает его сегодня. Все остальные узнают “после”»[45].

Сказанному как-будто противоречет дальнейшая запись Любовь Ефремовны от того же 28 августа: «Борис Викторович входит в камеру. С ним надзиратель.

– Вы не спите? Уже 3-ий час ночи... Какая Вы бледная! Конечно, расстрел. Но суд ходатайствует о смягчении наказания.

Надзиратель приносит чаю.

– Суд совещался 4 часа. Я был уверен, что меня расстреляют сегодня ночью»[46].

Можно ли безусловно доверять этой последней фразе Савинкова?

Хотя в предисловии к дневнику Савинков написал, что это – «не литературное произведение, а простой и правдивый рассказ», даже невооруженным глазом видно, что дневник, по меньшей мере, тщательно отредактирован (скорее всего, самим Савинковым). И, безусловно, был просмотрен в ОГПУ. Последняя фраза дневника, приписываемая Савинкову, вполне могла быть рассчитана на иностранного читателя (ОГПУ опубликовало его за рубежом). Она как раз и должна была опровергать возможные слухи о «сделке» между Савинковым и ОГПУ.

* * *

Суд над Савинковым происходил 27–29 августа 1924 г. Председательствовал В. Ульрих. Трудно было отделаться от впечатления «сценарности» происходящего, особенно финальной части суда. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Савинкова к расстрелу. Но приняв во внимание то, что Савинков признал свою деятельность ошибочной, его отречение от целей и методов контрреволюционного и антисоветского движения, его заявление о готовности загладить свои преступления против трудящихся, суд постановил ходатайствовать перед Президиумом ЦИК СССР о «смягчении настоящего приговора». В тот же день, 29 августа, Президиум ЦИКа удовлетворил ходатайство Военной коллегии Верховного суда и заменил Савинкову расстрел лишением свободы на 10 лет.

Но в постановлении ЦИКа, конечно, не было и не могло быть сказано об устной договоренности Савинкова и ОГПУ, санкционированного, скорее всего, высшим партийным руководством. Савинкову было обещано, что долго сидеть в тюрьме он не будет, его освободят и предоставят работу. Эту договоренность, надо думать, Савинков особенно ценил и ради нее выполнил все требования ОГПУ. В письме Дзержинскому он писал: «Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных». Он сделал это: публично, открыто высоко «оценил красных», Советскую власть. Свою часть договоренности он выполнил честно.

А что же власть? Похоже, что «наверху», в ЦК партии большевиков, не очень ясно представляли себе, как же дальше поступить с Савинковым. По-видимому, все же ему не доверяли полностью или не доверяли совсем. В. Менжинский однажды даже сказал ему: «Вы нас обманываете». И решено было пока держать Савинкова в «золотой клетке».

Помещение на Лубянке, которое ему отвели, напоминало не тюремную камеру, а хороший гостиничный номер. Мебель, ковры, доставка прессы, в том числе эмигрантской, все возможности для литературной работы. Савинков посылал за границу письма и статьи в ответ на поток проклятий и разного рода осуждений по своему адресу, которые буквально захлестывали эмигрантские газеты. Писал рассказы и повести для советских изданий. Все это, конечно, просматривалось в ОГПУ, и Савинков, естественно, знал об этом. Чекисты нередко вывозили его на машине в московские парки и на окраины Москвы подышать свежим воздухом. Захаживали и в рестораны. Савинкова часто посещала Любовь Ефимовна, также находившаяся под арестом на Лубянке. Собственно это были даже не посещения, а нередко и совместное проживание в савинковской «камере». 9 апреля 1925 г. Любовь Ефимовну освободили, но сотрудники ОГПУ подыскали ей квартиру на Арбате и сохранили за ней право бывать у Савинкова на Лубянке. Савинков вел дневник. В день ее освобождения он записал: «Я остался один. В опустелой камере стало совсем грустно». Освобождение Любовь Ефимовны подогрели ходившие в эмиграции слухи о том, что Дерентали на самом деле были советскими агентами, предавшими Савинкова. Он гневно опровергал это. М. Арцибашеву он писал: «Вы оклеветали единственных людей, которые не побоялись разделить со мной мою участь», «Вам придется ответить за свои измышления».

Опубликованные дневниковые записи Савинкова охватывают время с 9 апреля по 6 мая 1925 г. Когда их читаешь, расхожий образ Савинкова как некоего таинственного супермена-террориста, навеянный прежде всего кинофильмами и популярной литературой, рассеивается, исчезает. Впрочем, нельзя не учитывать, что на этом дневнике лежит отпечаток «другого Савинкова», во многом изменившегося за последние годы, к тому же находившегося в заключении. 14 апреля он записал: «Я не мог дальше жить за границей... Не мог еще и потому, что хотелось писать, а за границей что ж напишешь? Словом, надо было ехать в Россию. Если бы я наверное знал, что меня ожидает, я бы все равно поехал. Почему я признал Советы? Потому что я русский»[47].

Отметив много преимуществ европейца в области быта и культуры, он записал 19 апреля: «Но русский отдаст последний грош, а европеец не отдаст ничего. Но русский спрыгнет с Ивана Великого, а европеец, когда идет дождь, наденет кашне, чтобы не простудиться, и раз в неделю будет принимать касторку на всякий случай. Но русский пожалеет так, как не пожалеет европейца мать... Но русский размахнется так, что небу станет жарко, а европеец, если и размахнется, то высчитает заранее шансы за и против. Но русский совершил величайшую социальную революцию, а европеец стоит, разинув рот и либо трясется, либо учится ей»[48].

Запись от 6 мая: «По правде говоря, природа меня трогает только у Пушкина, у Лермонтова... у Тургенева, да в стихах Тютчева. А в жизни природа меня трогает всегда, даже лопух на тюремном дворе». Это была последняя запись...

Руководство КРО ОГПУ в разговорах с Савинковым заверяло его, что срок освобождения близок. Его связывали то с предстоящей партконференцией, то с началом съезда Советов, то с открытием очередного партийного съезда. Но время шло, а Савинков оставался узником Лубянки. Он неоднократно писал начальству ОГПУ, самому Дзержинскому, с отчаянной просьбой об освобождении и предоставлении работы. «Если Вы верите мне, – взывал он к Дзержинскому в мае 1925 г., – освободите меня и дайте мне работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение»[49]. Ответа не было.

К Савинкову в качестве своеобразного порученца и наблюдателя был приставлен сотрудник ОГПУ В. Сперанский, выполнявший все его пожелания: бытовые, финансовые, литературные и прочие. Между ними сложились хорошие отношения, и Савинков многое доверял своему «опекуну». Тот, естественно, обо всем докладывал по начальству. В одном из таких докладов он сообщал, что Савинков говорил ему: «Сидеть я не могу и не буду. Или я разобью себе голову о стену, или лучше бы меня расстреляли... Я же раньше говорил Менжинскому, что сидеть в тюрьме я не способен. Я не для того признал Советскую власть, чтобы сидеть в этой тюрьме и строчить рассказы»[50].

В исторической литературе имеют хождение слова Савинкова, будто бы сказанные им сыну В. Успенскому во время посещения им отца на Лубянке: «Услышишь, что я наложил на себя руки, – не верь». Но доклады Сперанского свидетельствуют о том, что душевное состояние Савинкова в тюрьме временами было таково, что он не исключал и такой исход, если конец «лубянского сидения» будет отодвигаться и перестанет быть виден. А это становилось реальностью. 1 мая 1925 г. Савинков записал в дневнике: «В свое освобождение я не верю. Если не освободили в октябре–ноябре, то долго будут держать в тюрьме. Это ошибка. Во-первых, я бы служил Советам верой и правдой, и это ясно. Во-вторых, мое освобождение примирило бы с Советами многих. Так – ни то, ни се... Нельзя даже понять, почему же не расстреляли? Для того чтобы гноить в тюрьме? Но я этого не хотел, и они этого не хотели. Думаю, что дело здесь не в больших, а в малых, в «винтиках». Жалует царь, да не жалует псарь»[51].

Нет, в последнем Савинков, скорее всего, ошибался: судьба его решалась не «малыми», не «псарями».

В верхах партии развертывалась борьба между сторонниками национального, государственно-российского большевизма (сталинизм) и последователями интернационалистского большевизма, верными идее мировой революции (троцкизм). Каждую из сторон, возможно, беспокоила позиция Савинкова, окажись он на свободе. В уход его из политики мало кто мог поверить.

* * *

7 мая 1925 г. Савинков в очередной раз попросил, чтобы ему разрешили выехать за город. В дневнике он жаловался на боли в глазах, «тяжелую голову» и звон в ушах. «Попишешь час – и как неживой». Вечером вызвали машину. Сопровождали Савинкова трое: помощник начальника КРО С. Пузицкий, уполномоченный КРО Г. Сыроежкин и В. Сперанский.

На этот раз поехали в Царицыно. Все спутники Савинкова потом отмечали, что он проявлял необычную нервность, почти беспрерывно курил. Разговоры шли на разные темы, но, конечно, больше всего Савинков говорил о своем освобождении из тюрьмы. Пузицкий в одном из рапортов, написанных после смерти Савинкова, отметил, что высказал свое мнение о том, что освобождение Савинкова «несвоевременно» и не исключена даже возможность перевода его в одну из тюрем Челябинской области. Это произвело на Савинкова тяжкое впечатление.

На Лубянку вернулись поздно, в 11-м часу вечера. В ожидании конвоя, который должен был доставить Савинкова в его «камеру», поднялсь на 5-й этаж (комната № 192, кабинет Р. Пилляра). Было душно. У Сперанского болела голова, и он прилег на диван, который стоял прямо напротив открытого окна с низким подоконником. Савинков ходил по комнате, рассказывал о своей ссылке в Вологду еще в начале века. Иногда он подходил к окну, говорил, что в комнате духота и надо глотнуть свежего воздуха. Внизу, за окном, был двор, окруженный со всех сторон стенами зданий. Сверху он, наверное, мог казаться глубоким колодцем. Пузицкий выходил из комнаты за водой, но быстро вернулся. Как свидетельствовал в своих показаниях Сперанский, он машинально посмотрел на часы: было 23 ч. 20 мин. «И в этот самый момент около окна послышался какой-то шум, что-то очень быстро мелькнуло, я вскочил с дивана, в это время из двора послышался как бы выстрел. Передо мной мелькнуло побелевшее лицо т. Пузицкого, несколько растерянное т. Сыроежкина и т. Пузицкий крикнул: «Он выбросился из окна... надо скорее тревогу!»[52]

Сыроежкин утверждал, что он видел, как Савинков бросился к окну, как сам он «выскочил, сделал прыжок к окну, но было уже поздно»[53].

Пузицкий в рапорте о смерти Савинкова сообщил, что тот, «прохаживаясь по комнате в ожидании надзирателей ОГПУ», неожиданно вскочил на подоконник открытого окна и «быстро выпрыгнул из него».

Что же случилось?

Намеренно ли Савинков бросился в открытое окно или с ним вдруг что-то произошло?

А. Деренталь, еще находившийся на Лубянке, рассказал сотрудникам ОГПУ, что Савинков страдал «боязнью пространства». Оно вызывало у него острое головокружение, слабость в ногах и т.п. Деренталь давал понять, что приступ этой фобии мог случиться у Савинкова, когда он, проходя мимо открытого окна, заглянул во двор. Он, возможно, показался ему необъятным пространством, голова у него закружилась и его «бросило» вниз. Версия эта, однако, представляется сомнительной, даже невероятной. Неужели головокружение, даже если оно и случилось, имело такую силу, которая «повела» Савинкова через подоконник к окну и толкнула вниз?

Только показания Пузицкого, Сыроежкина и Сперанского являются показаниями очевидцев. Можно ли им доверять безусловно? Они представляют собой официальные документы, к тому же внутреннего, служебного назначения, и это свидетельствует в их пользу. Вместе с тем, сопровождавшие Савинкова не могли не понимать своей ответственности за случившуюся трагедию, и, вероятно, могли стремиться представить картину так, чтобы «сгладить» свою вину (если бы кто-то захотел поставить вопрос об их вине).

Относительно недавно появился, как назвал его российский журналист, «почти очевидец» трагедии на Лубянке. Это – старый чекист Б. Гудзь, отпраздновавший свое 100-летие. «Почти очевидец» находился не в комнате № 192, а в соседней, но, по его словам, сразу бросился в 192-ю, услышав там шум. Гудзь утверждал, что его друг Сыроежкин якобы успел ухватить Савинкова за штанину брюк и пытался удержать его. Но у Сыроежкина-де ранее была сломана рука, и поэтому ему явно не хватало сил. Видя все это, присутствовавшие в комнате, по Гудзю, повели себя по меньшей мере странно просто по-человечески. Вместо того чтобы броситься на помощь Сыроежкину, они (Пузицкий, Сперанский и, видимо, сам Гудзь) стали кричать ему, чтобы он не держал Савинкова, «отпустил» его, иначе он-де и Сыроежкина за окно утянет[54].

Если все так и было, как вспоминалось Гудзю, получается, что чекисты, желая того или нет, содействовали гибели Савинкова. Но очень трудно сказать, как следует отнестись к свидетельству «почти очевидца», данное им через несколько десятков лет. Ни Пузицкий, ни Сперанский, ни сам Сыроежкин ни слова не говорят о попытке Сыроежкина удержать Савинкова «на окне». Почему? Понимали, что были фактическими соучастниками происходящего? Или просто в памяти столетнего «почти очевидца» что-то сдвинулось и ему представилось небывшее бывшим?

Заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода отдал распоряжение срочно провести расследование случившегося с Савинковым и «выяснить виновность в халатности охраны». Расследование провел особоуполномоченный Коллегии ОГПУ В. Фельдман. Заключение его носило несколько странный характер. Оно константировало, что «при наличии решимости Савинкова покончить жизнь самоубийством» (в случае неосвобождения) никакая охрана не могла бы это предотвратить. Поэтому никакой халатности со стороны сотрудников ОГПУ допущено не было. Фельдман предложил дознание прекратить, что и было сделано.

Не очень, однако, ясно на чем основывалась безапелляционное утверждение о «решимости» Савинкова покончить с собой. И даже не очень вооруженным глазом видно стремление «дознавателя» снять с сопровождавших Савинкова возможное обвинение в халатности. Почему, например, после поездки в Царицыно арестованного Савинкова доставили сразу не в его камеру, а комнату № 192, где он и чекисты, ездившие с ним, пробыли более часа? Более того, сотрудники ОГПУ в присутствии арестованного вели себя просто «вальяжно». Сперанский решил полежать на диване, Пузицкий, по одним свидетельствам, выходил из комнаты, но скоро вернулся, а по рапорту Фельдмана – в момент трагедии отсутствовал. Савинков же в это время «разгуливал» по комнате, предаваясь воспоминаниям. Что это все, если по меньшей мере не халатность?

12 мая Артузовым и Пузицким был написан текст сообщения для печати о самоубийстве Савинкова. Его отредактировал сам Дзержинский и затем окончательно утвердил Сталин. 13 мая сообщение опубликовала «Правда».

Но почти сразу же в России и эмиграции возникли слухи о том, что Савинков был убит в ОГПУ. Эта организация в широком мнении представлялась настолько зловещей, что ей готовы были приписать и до сей поры приписывают все страшные грехи, действительные и мнимые. Недавно историк О. Будницкий, высказав сомнение в самоубийстве Савинкова, отметил, что для «решения проблемы» требуется установить, действительно ли душно было ночью 7 мая в Москве и было ли в связи с этим открыто окно в комнате № 192. Нужно также, полагает он, определить высоту подоконника, чтобы представить себе, как уже немолодой Савинков мог «перемахнуть» через него одним прыжком.

В ОГПУ, если бы оно того хотело, имелось много возможностей ликвидировать Савинкова. Но по мнению тех, кто уверен, что Савинков стал еще одной жертвой чекистов, почему-то получается так, что они избрали для этого такое объяснение, которое порождает, пожалуй, больше всего подозрений. Утверждение, согласно которому Савинков был выброшен из окна комнаты на 5-м этаже здания ОГПУ на Лубянке (или другая версия: его столкнули с высокой лестничной площадки) ничем не подтверждается. Эти версии по-прежнему, с точки зрения исторического знания, следует рассматривать как домыслы и слухи.

* * *

Жизнь и смерть Бориса Савинкова вобрали в себя все, что явил миру российский разлом первой четверти ХХ в.: террор, эмиграция, война, партизанство, бандитизм, тюрьма. Кровью обозначен путь Савинкова – кровью других и кровью своей. Его жизнь – жизнь времени «разбрасывания камней». Когда пришло другое время – время «собирать камни», строить и крепить – он был обречен.

Никто не знает, где он похоронен.

Ну а те, кто, как он писал, «не побоялись разделить с ним его участь» и пошли в Россию? Что стало с супругами Дикгоф-Деренталями?

Когда Любовь Ефимовне сказали о самоубийстве Савинкова, она в исступлении закричала: «Это неправда! Этого не может быть! Это вы убили его!» Но ее не тронули. Она жила в Москве, была амнистирована, получила советское гражданство и работала во Внешторге. Ее арестовали в конце 1936 г. как «социально опасный элемент», и в 1937 г. осудили на 5 лет ИТЛ. Освободили Любовь Ефимовну из лагеря в 1943 г., но жить она могла в Магадане. Только в 1960 г. переехала в Мариуполь, где и умерла. Ее реабилитировали в 1997 г.

Александра Аркадьевича Дикгоф-Деренталя освободили из тюрьмы в ноябре 1925 г. Он, как и его жена, получил гражданство СССР, трудился во Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей (ВОКС) и занимался литературной работой. Мало кто знал, что автором сценария таких популярных оперетт, как «Фиалка Монмартра», «Чарито» и других был ближайший сотрудник бывшего террориста Бориса Савинкова. В 1936 г. его арестовали. В 1937 г. он получил 5 лет ИТЛ, тоже «как социально опасный элемент». А спустя два года его расстреляли. Реабилитирован он был в 1997 г.

Бывшие савинковцы, с помощью которых ОГПУ так блестяще осуществило операцию «Синдикат-2», в разное время разделили судьбу А. Деренталя. Павловский был расстрелян в 1924 г. Шешеня был резидентом ОГПУ и НКВД, но в 1937 г. его расстреляли. Такая же участь постигла и большинство сотрудников ОГПУ – участников «Синдиката-2». А. Артузова, Р. Пиляра, С. Пузицкого, А. Федорова, В. Фельдмана и других расстреляли в 1937 г., Г. Сыроежкина – на два года позже, в 1939 г. 1937-й пережил, кажется, один В. Сперанский – «порученец» Савинкова, прикомандированный к нему ОГПУ. Его уволили из органов НКВД, и он тихо трудился скромным нотариусом.

Таков финал.

* * *

«До станции было 7 верст. Ваня пошел пешком... Ежась от холода и слушая, как посвистывает ветер в ушах, Ваня невольно вспомнил свою жизнь. Он вспомнил детство с колотушками, руганью, пьянством и мужицкой, неприкрашенной нищетой. Вспомнил юность, завод, лязг железных машин, снова пьянство и опять нищету. Вспомнил Володю, огромного, сильного, с властным голосом и маузером в руках. Вспомнил Пресню, мороз, баррикады, и Сережу, и училище, и драгун. Вспомнил Анну и Ипполита, и убийство главного военного прокурора. Вспомнил Абрама, и Берга, и Кольку, и Александра. И когда он вспомнил всю свою бесплодную жизнь, ему стало страшно. Безусловно разбиты... Если не смогли ни Володя, ни Сережа, ни Ипполит, ни Болотовы, ни Розенштейн, то кто же сможет? На кого надежда? Или вовсе нету надежды? Вовсе нету правды на свете?.. Он пришел на станцию в пятом часу. Еще не смеркалось, но было мглисто и слезливо плакало осеннее небо. На платформе толпился народ. Артель пильщиков собралась в отъезд. Впереди стоял рослый, широкий в плечах длиннобородый мужик, издали напоминавший Володю. Его сосредоточенно-твердое, слегка рябое лицо и умный взгляд серых глаз поразили Ваню. «Ей-богу, Володя», – подумал он и ясно увидел рабочую Русь. Он увидел Русь необозримых, распаханных, орошенных потом полей, заводов, фабрик и мастерских, Русь не студентов, не офицеров, не программ, не собраний, не комитетов и не праздную и празднословную Русь, а Русь пахарей и жнецов, трудовую, непобедимую, великую Русь.

И сразу стало легко. Он понял, что и чиновничий комитет и хулиганство, и провокация, и бессильные баррикады и дерзость Володи, и преданность Ипполита, и мужество Александра, и сомнения Андрея – только пена народного моря, только взбрызги мятущихся волн. Он понял, что ни министры, ни комитеты не властны изменить ход событий, как не властны матросы успокоить бушующий океан. И он почувствовал, как на дне утомленной души чистым пламенем снова вспыхнула вера, вера в народ, в дело освобождения, в обновленный, на любви построенный мир. Вера в вечную правду».

Из романа В. Ропшина (Б. Савинкова) «То, чего не было», 1912 г.

* * *

«...Я много думал о малости человеческой жизни. Мама мне как-то сказала: «Помни, Борис, на свете все суета. Все». В последнем счете она, конечно, права»

Из дневника Б. Савинкова.

Запись 21 апреля 1925 г.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Примечания

1. Куприн А. Хроника событий глазами белого офицера, писателя, журналиста. М., 2006. С. 368.

2. Савинков Б. Воспоминания террориста. М., 2006. С. 65.

3. ГА РФ. Ф. 586. Оп. 1. Д. 381. Л. 1—2.

4. ГА РФ. Ф. 586. Оп. 1. Д. 14. Л. 1—1об.

5. Савинков Б. Указ. соч. С. 112.

6. Гиппиус З. Петербургские дневники, 1914—1919. Н-Й; М., 1990. С. 183.

7. Борис Савинков на Лубянке: Документы. М., 2001. С. 561.

8. Там же. С. 562.

9. Гиппиус З. Петербургские дневники, 1914—1919. Н-Й; М., 1990. С. 143.

10. Борис Савинков на Лубянке. С. 120—121.

11. Тютюкин С. Г.В. Плеханов: Судьба русского марксиста. М., 1997. С. 353.

12. Войтинский В. 1917-й: Год побед и поражений. М., 1999. С. 267—269.

13. У Савинкова было трое детей: Виктор, Татьяна, Лев. Виктор погиб во время репрессий. Лев жил во Франции, писал стихи, сочувствовал большевикам (по некоторым утверждениям, был связан с советской разведкой. Воевал на стороне республиканцев в гражданской войне в Испании, отличался отвагой, позднее участвовал во французском Сопротивлении).

14. Борис Савинков на Лубянке: Документы. М., 2001. С. 182.

15. Генерал Перемыкин долго жил в эмиграции во Франции, где работал на заводе. Во Вторую мировую войну служил у генерала Власова. После войны жил в Австрии. Булак-Балахович нашел себе прибежище в Польше, трудился на лесоразработках. В 1940 г. был застрелян немецким патрулем в Варшаве при неясных обстоятельствах.

16. Борис Савинков на Лубянке. С. 553.

17. Там же. С. 502.

18. Савинков Б. О крестьянских настроениях // Савинков Б. Воспоминания террориста. М., 2006. С. 494.

19. ГА РФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 420.

20. Борис Савинков на Лубянке. С. 71.

21. См.: Флейшер Л. В тисках провокации. М., 2005. С. 55–56.

22. ГА РФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 381. Л. 1–2об.

23. ГА РФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 406б. Л. 1.

24. ГА РФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 408. Л. 6–8.

25. Речь шла о покушении на наркома иностранных дел Г. Чичерина, остановившегося в Берлине проездом в Геную. Но ничего не вышло. У одного из террористов «не выдержали нервы», и он не решился стрелять. Другой испугался и попросту сбежал. Третий перепутал место, откуда он должен был стрелять в Чичерина.

26. Борис Савинков на Лубянке. С. 72.

27. ГА РФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 408. Л. 6–8.

28. Борис Савинков на Лубянке. С.71.

29. Там же. С. 394.

30. Там же.

31. ГА РФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 408. Л. 7.

32. Там же.

33. См.: Шанталинский В. Свой среди своих: Савинков на Лубянке // Новый мир. 1996. № 7.

34. Борис Савинков на Лубянке. С. 343.

35. Там же. С. 352.

36. Там же. С. 344.

37. Там же. С. 348.

38. Там же. С. 357.

39. Там же. С. 355.

40. Там же. С. 360–361.

41. Там же. С. 98.

42. Куприн А. Указ соч. С. 369, 367.

43. Борис Савинков на Лубянке. С. 165.

44. Там же. С. 98.

45. Дневник Л.Е. Дикгоф-Деренталь // Борис Савинков на Лубянке. С. 218.

46. Там же. С. 219.

47. Дневник Б.В. Савинкова // Борис Савинков на Лубянке. С. 182.

48. Там же. С. 186–187.

49. Там же. С. 169.

50. Там же. С. 166.

51. Там же. С. 193.

52. Там же. С. 173.

53. Там же. С. 172.

54. Евдокимов П. Тайна гибели Савинкова раскрыта // Спецназ России. 2004. № 6.

Новый исторический вестник, №№ 19-23, 2009-2010.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Гость
Эта тема закрыта для публикации сообщений.