Sign in to follow this  
Followers 0
Saygo

А.Н. Сахаров. Александр I

Started by Saygo,

15 posts in this topic

Posted

Предисловие

Проходили годы и десятилетия, но время, кажется, не приближало нас к пониманию масштабной и загадочной личности Александра I. О нем написаны десятки книг, сотни статей; ему посвящены многочисленные мемуарные свидетельства друзей и врагов, мужчин и женщин, его скромных сподвижников и выдающихся политических деятелей Европы. О нем размышлял в свои последние дни Наполеон на острове Святой Елены. И все же, когда мы вновь и вновь обращаемся ко всем этим исследованиям, мемуарам, беллетристическим опусам, трудно отказаться от мысли, что в них еще что-то недосказано, что-то сокрыто, что-то не охвачено в трактовке этой удивительной, поистине уникальной исторической фигуры. Мы до сих пор не ответили на вопрос, как могло случиться, что этот обаятельный, интеллигентный, либеральных воззрений молодой человек — и не по форме, а по духу своему — решился на один из жестоких дворцовых переворотов, закончившихся убийством его отца, Павла I? Как произошло, что он, ставший одним из самых ярких представителей самодержавной власти и абсолютизма на Европейском континенте — и не по форме, а опять же по духу своему, по объему реальной власти и по характеру — холодному, расчетливому, жесткому, скрытному, — превратился в рефлексирующего мистика, в сомневающегося грешника и одновременно в одного из правителей, исповедующих гуманнейшие идеалы своего времени? Наконец, как сталось, что он, бывший императором в цивилизационно отсталой стране, раздираемой социальными и политическими коллизиями, окруженный и сановными консервативными снобами, и пылкими молодыми идеалистами, и суровыми, прошедшими через кровь и дым сражений генералами, и безусыми адъютантами, превратился в течение 20 с лишним лет в их общего любимца, лидера и кумира армии, нации, народа, вовсе об этом, кажется, не заботясь или заботясь в весьма скромных масштабах, и при этом к концу пребывания на троне столкнулся с серьезным социально-политическим кризисом системы, кризисом своей, казалось, уже незыблемой власти, с непониманием, личными катастрофами, приблизившими его конец?

Ответы на эти вопросы давались разные. Каждая эпоха вносила в эти ответы свои коррективы в отношении личности Александра I, люди разных поколений, занимавшиеся историей его личности и его царствования, открывали в них неизменно новые грани, которые, видимо, соответствовали представлениям этой новой эпохи и очередного поколения, бравшегося за перо. Эти усилия постоянно раздвигали горизонты личности Александра I, подчеркивали ее масштабность и противоречивость, не только делали ее достоянием сравнительно короткого по меркам истории четвертьвекового периода русской истории, но и ставили в центр всех наиболее важных событий, крутых перемен, взлетов и провалов этой истории в XVIII-XX вв.

По-иному, видимо, и не могло быть, поскольку Александр пропустил через свою личность и деятельность политический и социальный ток высочайшего напряжения периода конца XVIII — первой четверти XIX в., и не только в России, но и в Европе, ток революций, войн, реформ, переустройства и политического передела Европейского континента. Он был первым в истории России правителем, кто осознанно на либерально-политической и культурной основе широко открыл двери в Европу для широких дворянских кругов, нарождавшейся интеллигенции, не говоря уже о предпринимателях, купечестве, в отличие от пробитого Петром I «окна», который сделал это по-варварски, импульсивно, поставил узкий человеческий поток, проходивший через это «окно», под жесткий, порой персональный контроль.

Александр был первым российским государем, который и сам шагнул через эту распахнутую дверь, и не так, как Петр — лихорадочно набирающим недостающие знания и культуру учеником и тщетно пытавшимся поставить Россию на уровень равноправной европейской политики, а победителем гениального полководца и талантливого государственного деятеля Наполеона, во главе мощной европейской коалиции, могучим соперником своих временных союзников и потенциальных противников — Австрии и Англии, не говоря уже о поверженной Франции и полностью зависимой от него Пруссии. Именно при Александре I Россия и стала той великой европейской и мировой державой, которая вплоть до гибели империи являлась мощным и долговременным фактором мировой политики, несмотря на свое общее цивилизационное отставание.

И сам он предстал в Париже, Вене, Лондоне, Берлине не неловким «московитом», не умеющим пользоваться столовым прибором и салфеткой, не в окружении способных, но грубых и малообразованных своих соратников, а зачастую и собутыльников, а в ореоле блестящего европейского образования и культуры, замечательного тонкого интеллекта, в окружении столь же блестящих и образованных своих помощников и дипломатов. Он предстал не только участником большой европейской политики, но ее лидером и законодателем. За всю историю России это произошло впервые, и потребовалось еще около 140 лет, чтобы повторить подобное политическое воспарение страны. И в том и другом случае Европа не простила этого России, независимо от времени и совершенно иного социально-политического наполнения событий, предприняв отчаянные шаги, чтобы поставить ее на свое вековое место. И вдребезги были разбиты поздние иллюзии Александра, который наивно (увы, и это было ему свойственно) полагал, что разгром агрессора, умиротворение Европы и сопровождавшие это благородство, широта взглядов, гуманистические идеалы вполне достаточны для взаимопонимания и доверия в большой политике. Но несмотря на это, а может быть, и благодаря этому первая четверть XIX в. была поистине не только эпохой наполеоновских войск, самого Наполеона, но и временем, которое с полным основанием может быть названо эпохой Александра I. Война, увы, заняла центральное место в его жизни, но несмотря на традиционное увлечение армией, парадами, она вовсе не стала его второй натурой. Но он достойно пронес и этот свой крест, мужественно и целеустремленно проведя Россию от стен горящей Москвы до Парижа. Он не любил вспоминать об Аустерлице, о 1812 г., о Бородинской битве, о пожаре Москвы, о неистовых сражениях с наполеоновской армией на полях Европы. Этим он коренным образом отличался от Наполеона, который до конца своих дней вспоминал проведенные им баталии. Он не любил этого, видимо, потому, что с этими днями были связаны не только его личные драмы, боль, тревога, разочарования, но и горе страны, народное горе и народные муки. Для человека глубоко религиозного, каким он стал после войны 1812—1814 гг., это было не пустым звуком, как может показаться на первый взгляд. Он и в дальнейшей своей жизни не сделал войну — тяжкую и победоносную для России — мемориальным смыслом истории страны потому, что, кроме войны, — как у него самого, так и у его России — были, по его мнению, другие, более весомые жизненные ценности и война не стала ни для него, ни для страны судьбоносным императивом.

Александр I был настолько нерасторжимо связан с животрепещущими, порой критическими вопросами жизни России и Европы, пришедшими из прошлого, укоренившимися в настоящем и потрясшими это настоящее и прораставшими в будущее (заметим, что ранние идеалы Александра I и цивилизационная интерпретация их М.М. Сперанским не осуществлены в политической жизни России и поныне), что каждая эпоха и люди этой эпохи стремились превратить его жизнь и деятельность в очередной аргумент в нескончаемой череде исторических споров о судьбах страны, мало задумывались над тем, что менялись не только условия, но и сам человек. Поэтому и до сих пор мы со смущением отдаем себе отчет в том, что очень мало знаем об истинной роли и месте Александра I в истории России. И каждая эпоха идеологически интерпретировала эту жизнь и деятельность в зависимости от запросов времени и уровня и политической направленности самих интерпретаторов. И это несмотря на то, что основной корпус источников, касающихся его личности и истории царствования, не только давно опубликован, но и многократно использован в исследованиях русских ученых XIX — начала XX в., в небольшой мере в трудах советских историков, а также в ряде обобщающих и биографических работ западных авторов.

Идеологизированные подходы на всех этапах обращения к личности этого императора упирались, казалось, в необъяснимые вещи, потому что они не соответствовали представлениям судившей его эпохи и авторов, являвшихся ее трубадурами. И еще, это происходило, видимо, потому, что Александр I оказался личностью настолько глубокой, интеллектуально развитой, умной, что проникнуть в святая святых его мыслей и намерений оказалось невероятно трудно, если только руководствоваться обычными стереотипами, применяемыми к познанию жизни правителей вообще. Так и случилось, что его ум, прозорливость и дипломатическое искусство принимались за примитивную хитрость и ловкость; интеллектуализм и терпимость — за рефлексию; религиозность, проповедуемое им братство народов и правителей — за ханжество; истинный и глубокий патриотизм и любовь к многострадальной России и ее народу — за позу; твердость в отстаивании своих принципов жизни и понимание роли монарха в тогдашнем русском обществе — за жестокость и самодурство; дальновидный, расчетливый и тщательно сбалансированный выбор помощников, соответствующих историческим реалиям России, — за беспринципность и всеядность; внешняя мягкость и покладистость, за которыми стояли действительное коварство и подлинная жестокость, готовность и способность к разящему удару, — за слабость и нерешительность; взвешенность суждений, решений и гибкость — за двуличие; уклончивая осторожность и политическая интуиция — за трусость, а упорное желание оставить трон, преследовавшее его всю жизнь, — за мистификацию и введение окружающих в заблуждение.

Этот список странных сопоставлений можно было бы продолжить, но и того, что сказано, достаточно для представлений о всей сложности воскрешения подлинного облика выдающегося русского правителя, которого судили не по меркам его эпохи, а по нормам морали, правил, традиций эпох последующих. В отдельных случаях неожиданные прозрения отечественных и зарубежных авторов нарушали эти унылые штампы, но обобщающая фигура, соответствующая историческим реалиям времени, по разным причинам так и не вырисовывалась. Возможно, это происходило еще и потому, что слишком свежи были в памяти его дела на фоне грандиозных перемен истории страны, слишком многих они затрагивали — и его преемников, и политиков, и людей элиты, и широкие круги дворянства, и идеологов разных обличий, что не давало возможности взглянуть на Александра I отстраненно, с высоты времени. И только в настоящее время, на рубеже XX—XXI столетий, когда эпоха Александра I все более явственно вписывается в контекст всей истории страны за последние два столетия, с неустанной и смертельной борьбой старого и нового, революционности и реформизма, невежества и интеллектуализма, жестокости и милосердия, создается возможность в условиях свободных, незашоренных подходов еще и еще раз прикоснуться к странно извращенной истории личности и деятельности Александра I. В этой связи автор рассматривает свою работу как скромную попытку продолжить усилия других ученых, стремившихся по мере сил и возможностей времени свободно и непредвзято подойти к решению проблемы, подготовить — пусть небольшой — плацдарм для будущих исследователей этого выдающегося деятеля в истории России.

Share this post

Link to post
Share on other sites


Posted

Возникновение легенды

19 ноября 1825 г. в 10 часов 50 минут во время своего путешествия на юг, вдалеке от столицы, в заштатном маленьком городке Таганроге скончался император Александр I.

Эта смерть была полной неожиданностью не только для российских верхов, но и для простого люда, который порой безошибочно был осведомлен о событиях, происходящих в самых верхних эшелонах власти. Смерть буквально потрясла всю страну.

Государь умер на 48-м году жизни полный сил; до этого он никогда и ничем серьезно не болел и отличался отменным здоровьем. Смятение умов вызывалось и тем, что в последние годы Александр I поражал воображение окружавших его людей некими странностями: он все более и более уединялся, держался особняком, хотя сделать это в его положении и при его обязанностях было чрезвычайно сложно, близкие к нему люди все чаще слышали от него мрачные высказывания, пессимистические оценки. Он увлекся мистицизмом, практически перестал с прежней педантичностью вникать в дела управления государством, передоверив во многом эту важную часть своих дел всесильному временщику А.А. Аракчееву.

Его отъезд в Таганрог был неожиданным и стремительным, к тому же происходил в таинственной и неординарной обстановке, а болезнь, постигшая его в Крыму, была скоротечной и уничтожающей.

К моменту смерти выяснилось, что вопрос о престолонаследии Российской империи находится в неясном и противоречивом состоянии в связи с последними распоряжениями Александра, и это породило неразбериху во дворце и сумятицу в структурах власти.

Последующее воцарение императора Николая Павловича, бывшего третьим по старшинству из четырех сыновей Павла I и вступившего на престол в обход своего старшего брата Константина, восстание 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади в Петербурге, арест заговорщиков по всей России, среди которых были и представители самых титулованных русских дворянских фамилий, столь же неожиданная для многих и быстротечная кончина жены Александра, умершей через полгода после смерти супруга в Белеве по дороге из Таганрога в Петербург, дополнили тревожную череду событий, открывшихся смертью Александра I.

Гроб с телом императора находился еще в Таганроге, а слухи один тревожнее и удивительнее другого ползли от города к городу, от селения к селению. Как справедливо заметил историк Г. Василич, «молва бежала впереди гроба Александра»{1}.

Этому способствовало и то, что тело императора не было показано народу. Для прощания с покойным гроб был открыт царской семье глухой ночью. Такова была воля великого князя Николая Павловича, взявшего после смерти брата управление страной в свои руки.

При продвижении траурной процессии к Туле прошел слух, что фабричные рабочие намереваются вскрыть гроб. В Москве полиция приняла строгие меры для предупреждения беспорядков. К Кремлю, где в Архангельском соборе среди гробниц русских царей стоял гроб с телом Александра, были стянуты войска: пехотные части расположились в самом Кремле, а кавалерийская бригада была дислоцирована поблизости; вечером ворота Кремля запирались, у входов стояли заряженные орудия.

Сохранилась записка о слухах в связи со смертью Александра I, выдержки из которой помещены в труде Г. Василича. В ней, с одной стороны, в различных вариациях говорится, что император был убит своими верноподданными «извергами» и «господами», близкими к нему людьми, с другой — что он чудесным образом избежал уготованной ему гибели, а вместо него был убит другой человек, который и был положен в гроб. Говорилось, что государь уехал в «шлюпке в море», что Александр жив, находится в России и будет сам встречать «свое тело» на 30-й версте от Москвы. Называли и людей, которые сознательно, спасая своего императора, пошли на подмену: некий его адъютант, солдат Семеновского полка. Среди тех, кто был похоронен вместо императора, упоминался и фельдъегерь Масков, доставивший императору в Таганрог депеши из Петербурга и погибший буквально у него на глазах 3 ноября, за 16 дней до смерти самого Александра, когда коляска, в которой ехал фельдъегерь вслед за экипажем царя, налетела на препятствие и вылетевший из нее Масков получил перелом позвоночника.

Затем слухи поутихли, но уже с 30—40-х годов XIX в. вновь стали циркулировать в России. На этот раз они шли из Сибири, где в 1836 г. появился некий таинственный бродяга Федор Кузьмич, которого молва стала связывать с личностью покойного императора Александра I.

В 1837 г. с партией ссыльнопоселенцев он был доставлен в Томскую губернию, где и поселился близ г. Ачинска, поражая современников своим величавым видом, прекрасным образованием, обширными знаниями, большой святостью. По описанию это был человек примерно одного возраста с Александром I, выше среднего роста, с ласковыми голубыми глазами, с необыкновенно чистым и белым лицом, с длинной седой бородой, выразительными чертами лица.

С течением времени, в 50-е — начале 60-х годов, молва стала все чаще отождествлять его с покойным императором; рассказывали, что находились люди, близко знавшие Александра I, которые прямо признавали его в облике старца Федора Кузьмича. Говорили о его переписке с Петербургом и Киевом. Были отмечены и попытки отдельных лиц вступить в контакт с царской семьей, с императором Александром И, а затем с Александром III с тем, чтобы донести до сведения царской семьи факты, связанные с жизнью старца.

В истории сохранились смутные данные о том, что эти сведения доходили до царского дворца и там затухали самым таинственным образом.

20 января 1864 г. в возрасте около 87 лет старец Федор Кузьмич скончался в своей келье на лесной заимке в нескольких верстах от Томска и был похоронен на кладбище томского Богородице-Алексеевского мужского монастыря.

На этом, однако, история со старцем не закончилась. Его могила стала средоточием большого общественного притяжения и паломничества, бывали здесь и представители династии Романовых. В свое время, являясь наследником престола, ее посетил и Николай II во время своей поездки по Сибири.

Одновременно в семье потомков фельдъегеря Маскова существовало прочное предание о том, что в соборе Петропавловской крепости в Петербурге — усыпальнице русских императоров с XVIII в. — вместо Александра I был похоронен именно Масков.

Шли годы, но интерес к «загадке Александра I» не убывал. И в многотомных сочинениях, посвященных истории его царствования, и в отдельных книгах и статьях вопрос о таинственной смерти Александра I в Таганроге неизменно становился предметом дискуссии. Со временем, однако, акцент этой дискуссии заметно менял свое направление. Если в 1825 г. официальные власти Москвы и Петербурга стремились противостоять волне слухов об убийстве императора или его подмене, идущих из народной среды, то позднее, с появлением легенды о Федоре Кузьмиче и тождестве его с Александром I, дискуссия приняла ярко выраженную идеологическую окраску: речь шла о династической тайне, о человеке, который, возможно, резко выделялся из ряда царствовавших Романовых, что приобретало особый смысл в условиях начала XX в., когда судьба династии стала острейшей общественной проблемой и едва ли не программной частью почти всех крупных политических течений страны.

Не случайно, видимо, представитель именно этой династии — великий князь Николай Михайлович Романов, видный историк и крупный биограф Александра I, выступил в 1907 г. в «Историческом вестнике» со специальной статьей «Легенда о кончине императора Александра I в Сибири в образе старца Федора Кузьмича», в которой защищал официальную версию ухода из жизни своего пращура. При чтении этой статьи трудно отказаться от впечатления, что титулованный автор выполнял официальный заказ правящего дома, устраняя нежелательные аллюзии в связи с возможным уходом от власти одного из наиболее ярких представителей правящей династии.

Следом за появлением этой статьи едва ли проходил год, чтобы историки, психологи, журналисты не обращались к этой теме.

Не угас интерес к этому сюжету и после революции. Правда, интерес этот как бы разделился на два потока — советский и эмигрантский.

В 20-е годы в Советском Союзе периодически выходили в свет публикации, посвященные личности Александра I, истории его царствования. Я имею в виду книги А.Е. Преснякова «Александр I», K.B. Кудряшова «Александр Первый и тайна Федора Кузьмича», статью Н.Н. Фирсова «Александр Первый» и ряд других.

Все они носили в основном разоблачительный, «негативный» по отношению к Александру I характер. Именно с этих позиций авторы тех лет полностью отрицали какую-либо связь между личностью Александра и таинственным сибирским отшельником; чувствовалось, что они просто не могли допустить мысли о таком необычном и высоком движении души человека на троне, как принятие решения об уходе от власти. Такая заданность, конечно, во многом ограничивала анализ личности Александра I вообще, даже независимо от его причастности к существующей легенде.

Эта линия была продолжена в советской историографии и в дальнейшем: в тех случаях, когда советские авторы обращались к истории царствования Александра I, к истории его жизни и смерти, вопросы, связанные с болезнью и смертью императора, проговаривались скороговоркой и сопровождались, как правило, отсылками к тем работам, в которых, по общему мнению, было доказана легендарность всех иных точек зрения по сравнению с официальной правительственной, выраженной еще в том же 1825 г. Так советские историки в этом вопросе сомкнулись с династической историографией Романовых, хотя мотивы как одного, так и другого подхода были диаметрально противоположными.

Эмигрантские историки, напротив, всячески стремились вдохнуть в легенду о добровольном уходе Александра от власти новую жизнь. В эмигрантских журналах 20-60-х годов неоднократно появлялись на эту тему как «про», так и «контра». «Интерес к этой легенде в известных кругах русской эмиграции, — писал Н. Кноринг в статье «По поводу александровской легенды», — принял какое-то страстное направление, становится очень заманчивым иметь среди представителей павшей династии образ, «осененный лучами святости», явившейся в результате «потрясающего эпилога» драмы, «основным мотивом которой служило бы искупление»{2}. Сказано довольно откровенно, а это еще раз подтверждает, что сама проблема давно уже оторвалась от личности как Александра I, так и Федора Кузьмича и приняла самостоятельное идеологическое звучание. Зарубежные историки, писавшие об Александре I, неизменно касались этой легенды. Их подходы были свободны от российских, советских и эмигрантских идеологических комплексов. Поэтому, исследуя историю России первой четверти XIX в., они постоянно затрагивали вопрос о некоторой необычности характера русского императора, о его религиозных императивах, которые к концу царствования проявлялись все сильнее, и, наконец, спокойно и всесторонне, но крайне осторожно излагали существовавшие версии по поводу тождества Александра I и Федора Кузьмича. На Западе Александр традиционно понимался как мистический, неразгаданный царь, тайны которого скрыла от историков могила. Не случайно даже одна из последних работ о личности Александра I, вышедшая на Западе, заключается главой под названием «Смерть Александра?» Этот знак вопроса говорит о многом{3}.

Но за всеми этими народными легендами, идеологическими борениями, политическими расчетами, холодным интересом западных авторов все равно неизменно проступает подлинная личность Александра, личность, отодвинутая в тень, как бы стушеванная народным примитивным сознанием, дифирамбами и слезливой идеализацией его дореволюционной историографией, реабилитирующим причуды императора династическим подходом, уничтожающей классовой критикой советской исторической школы.

И все же не только этими весьма односторонними, весьма заданными экскурсами в историю жизни Александра I характерны посвященные ему строки. Их, этих строк, вовсе не мало, диапазон их намного шире, и написаны они самыми разными людьми — и историками, и его личными друзьями — позднейшими мемуаристами, и близким к нему «служебным» окружением; его облик воссоздается и по эпистолярному наследию, дневниковым записям.

Читатель вправе, конечно, задать вопрос: а зачем, собственно, понадобился еще один исторический экскурс, который вновь возвращает нас к старым, давно отписанным сюжетам, зачем нам сегодня заниматься этой коронованной личностью, которой история, кажется, уже вынесла свой окончательный приговор, многократно прозвучавший в отечественных учебниках истории, в многочисленных монографиях и статьях? И зачем ворошить какую-то древнюю легенду о том, что русский царь ушел в отшельники и умер в далекой Сибири под именем Федора Кузьмича, и начинать историческую биографию царя именно с этой легенды? Ответим на этот вопрос сразу.

Слухи и легенды, возникшие вокруг жизни и смерти Александра I, представляют интерес потому, что за ними стоит живая историческая личность, притом личность не рядовая, а один из крупнейших государственных деятелей Европы первой четверти XIX в., впервые и всерьез поставивший в повестку дня российской жизни вопрос о ее либеральном реформировании, император, который прошел во главе России эпоху наполеоновских войн, европейских реставраций, революций, назревания в России масштабного антиправительственного заговора, вылившегося в конце концов в восстание 14 декабря 1825 г., эпоху нарастания кризиса крепостного хозяйства и консолидации дворянства, со страхом и ненавистью воспринимавшего всякие разговоры о реформировании государственного устройства России, об ограничении самодержавной власти, о ликвидации крепостного права в стране.

Для нас важно вовсе не то, действительно ли ушел от власти Александр I и действительно ли он обретался до конца своих дней под именем старца Федора Кузьмича. Если такой факт и состоялся, если и в самом деле в Таганроге произошла подмена царя и выздоровевший государь исчез с тем, чтобы более не возвращаться в свой старый мир, то опровергнуть этот факт, несмотря на кажущуюся простоту, весьма трудно: если он действительно стал династической тайной, то все аргументы «против», все эти свидетельства, сопоставления, протоколы, признания и прочее не стоят и ломаного гроша. Романовы умели хранить свои тайны. Но повторяю, этот вопрос нас занимает лишь во вторую очередь. Важно другое: как могло случиться, что в России — в стране с одним из самых устоявшихся абсолютистских режимов, одним из самых мощных репрессивных аппаратов, в едва ли не в последнем мощном оплоте европейского средневековья — могли возникнуть подобные слухи и подобная легенда? И в отношении кого? Могучего властелина, государя, сломавшего хребет наполеоновской военной машине, императора, находившегося на пике своей власти, в ореоле громкой всероссийской и европейской славы.

Особенно удивительно, что с Александром были связаны народные слухи о преследовании его «верноподданными извергами», а это непременно предполагает, что в народной среде циркулировали какие-то сведения о нем как о защитнике «униженных и оскорбленных». На пустом месте подобного рода легенды, как бы фантастичны они ни были, не возникают. И закономерно, что в каком-то пусть и очень преломленном виде, но в них отражаются элементы, осколки вполне реальных исторических ситуаций.

И вправду, так ли уж часто в русской истории имя царя народная молва связывала с некими деяниями в пользу народа? При всем напряжении памяти на ум могут едва ли прийти два-три таких случая, и все они связаны не только с определенными, порой коренными поворотами в истории именно народных масс, но и с весьма характерными личностными параметрами государей, ставших в центре народных легенд.

Прежде всего здесь следует сказать, видимо, о времени конца XVI — начала XVII в., когда крепостническое законодательство времен Ивана Грозного — Федора Ивановича пробудило в народной среде столь яростное сопротивление, что достаточно было возникнуть самой, казалось бы, странной фантазии о спасении царевича Дмитрия, избежавшего гибели от рук тех же «верноподданных извергов», и низы пришли в грозное движение. И любопытно, что свои надежды они связывали не с в общем-то неплохим и незлобивым человеком — царем Федором Ивановичем, не с Борисом Годуновым, который, лавируя по отношению к верхам и одновременно остерегаясь народного взрыва, пошел в начале XVII в. на некоторые послабления в отношении суровых закрепостительных актов. Нет, все свои надежды народ связал с мальчиком, потом с юношей, который не имел никакого отношения ни к правительству Грозного, ни к правительству Федора-Годунова. Между тем как именно правители конца XVI в. — Иван Грозный, Федор Иванович и его всесильный шурин Годунов, не допуская никаких колебаний или отступлений в своей крепостнической политике, не проявляя никаких нравственных терзаний по этому поводу, не дали молве и единой капли надежды, что с их стороны может наступить какой-то, пусть и незначительный, просвет в положении народных масс.

Как известно, Иван Грозный умер при весьма загадочных обстоятельствах, вслед за ним тихо угас царь Федор и совсем уж откровенным убийством веет от кончины Бориса Годунова, ушедшего из жизни в тот момент, когда мятеж Лжедмитрия I набрал полную силу и его войско двигалось на Москву.

Но народная молва осталась безразличной к каждому из этих правителей, как промолчала она и по поводу весьма просвещенного царственного юноши, сына Бориса Годунова — Федора, убитого сторонниками Лжедмитрия вскоре после смерти отца. И дело здесь объясняется весьма просто — ей нечего было сказать; ни один из них ни в малейшей степени не дал повода для каких бы то ни было народных надежд, народных фантазий, как не дали для этого повода и десятки других российских правителей в течение долгой и многострадальной российской истории.

Молва выбрала мальчика, на чью жизнь покушались как раз те, кто принес народу величайшие бедствия, голод и разруху, а его чудесное спасение, казалось, само по себе уже было достаточной гарантией для того, чтобы опрокинуть существующий порядок вещей.

Ради этого казаки, крестьяне, холопы, беглые люди, ярыжки шли под знамена Лжедмитрия, а потом — его «воеводы» Ивана Болотникова; начиналась великая русская «смута», в которой грозный голос народа звучал с огромной силой.

Другая аналогичная ситуация сложилась во второй половине XVIII в., когда облик убитого высокопоставленными заговорщиками Петра III принял на себя беглый казак, каторжник Емельян Пугачев. Снова самозванщина, снова народный бунт, в основе которого лежал народный протест против крепостнических законов второй половины века, решительного наступления дворянства на права и личность крестьянина, работного человека.

И снова народная молва в свои герои выбрала не свергнутого и заточенного чуть не с колыбели в Шлиссельбургскую крепость, а позднее убитого Ивана Антоновича, не разного рода случайных отпрысков высоких династов, а, кажется, наименее подходящего человека — Петра III, у которого по сравнению со всеми другими «конкурентами» в народном представлении были лишь два преимущества, но такие, которые имели в этом смысле решающий перевес. В личном плане, как бы его ни чернила екатерининская пропаганда, это был незлобивый человек, государственный деятель, вовсе не обладавший теми качествами, которые делают человека власти человеком власти: жестокостью, необузданным властолюбием, беспринципностью, лживостью, почти животной приспособляемостью к быстроменяющимся обстоятельствам, сильной волей, умением переступить через вчерашних союзников и друзей ради достижения своих собственных целей. Петр III не обладал ни одним из этих качеств, которые, порой незаметные в простом человеке, становятся ужасающим бичом общества в человеке власти, которая как бы десятикратно, стократно их усиливает и заостряет. Петр III, пожалуй, не запомнился ни одним из перечисленных выше свойств. Зато ими сполна обладала его соперница — жена Екатерина II.

За два года своего правления не запомнился он и каким-либо антинародным законодательством; весь страшный гнет крепостнического ярма второй половины века прошел как-то мимо его имени; зато этот гнет в народном сознании был тесно увязан с деятельностью устранившей его от власти Екатерины, которую уже тогда называли дворянской царицей. Поэтому не сразу, постепенно, в нужный момент молва подсказала народному негодованию и жертву и палача: Петр III стал жертвой, пострадавшей за народные интересы, за желание освободить крестьян, а узурпаторша Екатерина получила благодаря этой же молве величайшие народные проклятия. Эту свою неожиданную славу народного заступника Петр III заслужил кровью. Таковы парадоксы истории.

Последующая пугачевщина, ужаснувшая дворянскую Россию, показала удивительную правильность и своевременность народного выбора, его необычайное чутье на личности, несмотря, кажется, на глубокую тайну, окутывающую правящий Олимп с его жуткими антинародными, античеловеческими делами.

Поэтому, говоря о личности и деятельности Александра I, мы никак не можем абстрагироваться от тех черт его характера, привычек, от тех сторон его миросозерцания, которые хоть в какой-то мере отвечают этой народной молве. Следует еще и еще раз внимательно вглядеться в некоторые стороны его внутренней политики и задать вопрос: а нет ли прямой связи между этой упорной народной молвой и теми или иными действиями императора, не подал ли он невзначай повод для определенных слухов, которые позднее всерьез встревожили правящие круги России?

В свое время Н. Кноринг прозорливо писал: «В этих слухах сквозит определенная социальная тенденция, тоже хорошо нам знакомая: это дело дворян, боящихся государя как защитника крестьянства от угнетателей — господ»{4}. Как раз вот эту самую связь между данной социальной тенденцией и личностью императора и игнорировала отечественная историография по самым различным мотивам, уже отмеченным выше. Ее невыгодно было вскрывать официальным историкам — биографам Александра I, вроде Шильдера или Богдановича, неприемлема она была и для титулованного автора великого князя Николая Михайловича, с негодованием отвергала ее либеральная историография начала XX в., и, конечно, никак уж не смогли принять ее советские историки, для которых личность Александра I ассоциировалась прежде всего с деятельностью реакционного, на их взгляд, Священного союза, «аракчеевщиной» с ее военными поселениями, шпицрутенами, с робкими либеральными потугами в начале царствования и «махровой реакцией» в конце, со всеми этими зловещими фигурами Магницкого, Рунича, Фотия, Голицына (об этом ниже), что позволяло говорить о повороте в политике Александра I в сторону реакции и мракобесия.

И все же кажется, что ни одна из этих оценок, применимых к личности Александра, не представляется безупречной именно потому, что они не связаны с ответом на вопрос, поставленный выше: как случилось, что именно этот монарх в народном сознании, причем на долгий период времени, предстал в ореоле мученика и народолюбца?

Можно, конечно, уйти от этого вопроса и сделать вид, что его в истории вовсе не существует и не следует заниматься какими-то пустяками по сравнению, скажем, с реставрацией Бурбонов или жестоким подавлением восстаний военнопоселенцев. Но вопрос этот есть, причем вопрос тонкий и щепетильный, затрагивающий, возможно, какую-то непрочувствованную и недостаточно изученную сторону личности этого человека на троне. И на него надо отвечать, как и на многие другие, касающиеся биографии Александра I.

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Счастливый «Господин Александр»

12 декабря 1777 г. 201 пушечный выстрел с фортов Петропавловской крепости и Адмиралтейства возвестил России и всему миру о рождении первенца в семье цесаревича Павла Петровича, первого внука императрицы Екатерины II, а значит, и будущего наследника российского престола. В те дни в Санкт-Петербурге произошло гибельное наводнение. Сильный ветер преградил путь течению реки. Напор воды взламывал лед; черная, ледяная, она устремилась на город, повергая в ужас и смятение его обитателей, но в Зимнем дворце не обратили внимания на капризы природы. Там шло шумное празднество. В честь великого события в августейшей семье был отслужен благодарственный молебен в придворной церкви.

Знаменательно, что крестной матерью Александра стала сама Екатерина, а крестными отцами — заочно австрийский император Иосиф II и прусский король Фридрих Великий. Поздравления, которые шли потоком в Петербург от высокопоставленных особ Европы, адресовались в основном императрице, а не отцу — наследнику престола. Все это подтверждало претензии Екатерины: упрочивалась ее личная династическая линия, появился реальный продолжатель ее рода и дела в противовес ненавидимому ею сыну, считавшему ее узурпатором власти и отца, и его собственной. Борьбу за Александра и за Константина против их отца Екатерина начала сразу же после рождения первенца, и не случайно, что она позже скажет Павлу, пытавшемуся дать отпор матери: «Дети принадлежат не вам, а России», в ее понимании это означало, что они принадлежат ей.

Затем последовало крещение. По настоянию императрицы новорожденному было дано имя Александр в честь воина и святого, великого сберегателя Руси и страстотерпца за Русскую землю Александра Невского. При этом Екатерина писала своему постоянному корреспонденту, видному французскому писателю и просветителю барону Гримму, что она убеждена в правильности мнения тех, кто считает, что имя влияет на судьбу человека: «...что до нашего имени, то уж оно-то прославлено, его носил даже кто-то из матадоров»{5}. Что касается святого своего будущего любимца, то Екатерина писала тому же Гримму: «Этот святой (Александр Невский. — А.С.) был человек с качествами героическими. Он отличался мужеством, настойчивостью и ловкостью, что возвышало его над современными ему удельными, как и он, князьями. Татары уважали его. Новгородская республика подчинялась ему, ценя его доблести. Он отлично колотил шведов[1], и слава его была так велика, что его почтили саном великого князя»{6}. Итак, героизм, мужество, настойчивость, политическая ловкость — вот что программировала императрица своему едва появившемуся на свет кумиру. Так, уже в этих первых движениях души великой императрицы в связи с рождением младенца проглядывают ее невероятные претензии и страстная надежда на то что ее внук достигнет в жизни и царствовании огромных высот. В этой первой реакции уже виден ущемленный комплекс материнства Екатерины, ее несчастливая доля матери в связи с рождением и воспитанием собственного сына Павла, рождение которого оставило в истории смутный след, обросло всевозможными слухами, но достоверно сопровождалось тем странным обстоятельством, что Елизавета, по существу, отняла сына у Екатерины и взяла его воспитание в собственные руки. Ненависть Екатерины к сыну зародилась уже в это время и поддерживалась небрежением и унижением, в которых находилась Екатерина при дворе Елизаветы, а позднее при своем ненавистном супруге, отце Павла Петре III. Павел активно пестовал это противоестественное чувство, выказывая матери всю свою нелюбовь и полное неприятие тех ценностей, которым поклонялась Екатерина. Именно ему принадлежат слова, сказанные о России во время его европейского путешествия с женой: «Законы в России? В стране, где та, которая царствует, остается на троне лишь потому, что попирает их все!..»{7}

В конце жизни Екатерины ненависть к сыну обострилась и потому, что стареющая царица, просидевшая на русском троне ни много ни мало 34 года, чувствовала, что Павел — ее законный и единственный наследник — тем ближе к этому трону, чем старее и немощнее становилась она сама. Для правительницы видеть неодолимость наступления ее соперника — сына было, вероятно, совершенно невыносимым чувством, перед которым могли померкнуть интересы государства, интересы династии. Особенно невыносимо было это видеть и понимать, когда на ее глазах подрастал любимый внук, голубоглазый херувим Александр.

История с Александром повторила, но лишь в более жестоком и циничном варианте, взаимоотношения Екатерины и Елизаветы. Екатерина, по существу восполняя свои несостоявшиеся материнские чувства, отняла у молодой семьи как первенца, так и второго сына, Константина, который появился на свет двумя годами позже, поселила их подле себя в Царском Селе, вдалеке от родителей, которые обретались в своих дворцах в Павловске и Гатчине и редко появлялись при «большом дворе».

Противостояние матери и сына уже в начале 70-х годов, едва Павел вступил в зрелый возраст, приобрело политический характер. Убийство Петра III, пугачевщина, проходившая под знаменем самозванчества, глубокие разногласия Екатерины II и ее сына стали звеньями в той политической цепи, которая в конце концов привела Павла к мысли о необходимости свергнуть мать-узурпаторшу. Причем Павел Петрович к этому времени реально опирался на определенный круг видных российских сановников во главе с графом Н.И. Паниным. Идея о Павле Петровиче как народном избавителе от всевластия дворянства формировалась в широких кругах народа одновременно с эволюцией взглядов самого Павла. Н.Я. Эйдельман, исследовавший этот вопрос, полагал, что уже в 1773–1774 гг., т.е. в разгар восстания Пугачева, в окружении Павла Петровича созрела идея заговора против Екатерины II{8}.

Об этом говорилось в позднейших записках декабриста М.А. Фонвизина, опиравшегося на свидетельство своего отца. В заговор были вовлечены граф Н.И. Панин, его брат фельдмаршал П.И. Панин, князь Н.В. Репнин, княгиня Е.Р. Дашкова, некоторые высшие церковные иерархи. Идеологической основой заговора стала так называемая Конституция Панина-Фонвизина — проект преобразования государственного строя России на конституционных началах: введение ограниченных политических свобод, усиление роли частично выборного Сената, выборное дворянское самоуправление, элементы разделения властей, а главное — некоторое ограничение самодержавной власти монарха. Павел сочувствовал заговорщикам, разделял их конституционные идеи, поскольку в молодые годы, во всяком случае, до Великой французской революции, отдавался «конституционным мечтаниям» в противовес жесткому абсолютизму своей матери. Однако заговор был раскрыт, на его участников обрушились кары, Павел повинился перед матерью, но и в дальнейшем в окружении Павла, особенно в «гатчинский» период, культивировалось недовольство политикой Екатерины, о чем не могла не знать стареющая императрица. По существу, большая часть жизни Екатерины прошла под этим дамокловым мечом сыновнего недовольства и внутреннего сопротивления, что не могло не накладывать печать на все ее царствование и отношения в семье.

В 1777 г. цесаревичу было 23 года, его супруге Софье Доротее Августе, дочери герцога Вюртембергского и племяннице прусского короля Фридриха II, исполнилось 18 лет. В России она приняла православие и имя Марии Федоровны. Юная принцесса стала второй женой Павла Петровича. Первую он потерял год назад во время ее родов. Павел был нервным, импульсивным, вспыльчивым, порой непоследовательным в своих словах и действиях, хотя временами являл примеры прямодушия и великодушия, чем-то напоминая своего незадачливого отца, который явно не справился с бременем власти, но, по мнению историков последних лет, вовсе не был тем монстром, каким позднее изобразили его сама Екатерина и последующая официальная историография и близкая к Екатерине мемуаристика. Мария Федоровна являла собой образец совсем иного свойства. Это была высокая, статная, грациозная женщина с замечательным цветом и изящным овалом лица, с большими спокойными светлыми глазами. Казалось, она распространяла вокруг себя атмосферу доброты, нежности, радости, оптимизма. Всегда спокойная, уравновешенная, Мария Федоровна буквально приводила в восторг петербургский двор. Но за этим безмятежным взором, хрупкостью нимфы таились железный характер, несгибаемая воля, зрелый и здоровый ум, и будущее это неустанно подтверждало. Судьбе было угодно, чтобы ее первенец как раз отразил все основные черты матери — ее внешность, характер, волю и ее недюжинный ум. И еще — сбалансированность натуры, неторопливый, но основательный ее ритм.

Многое, видимо, Александр взял и у своей бабки, которая показала себя женщиной, с одной стороны, страстной и увлекающейся, как в личном, так и в политическом плане, а с другой — взвешенной, рассудочной, холодной, невероятно хитрой и изворотливой, но прежде всего — обладающей также большим умом и неженской твердостью и жестокостью. Наследование Александра, как показала вся его жизнь, шло, кажется, по женской линии. Зато Константин во многом напоминал резкого, экстравагантного, неуравновешенного и прямолинейного отца.

Возможно, Екатерина сразу же почувствовала в младенце родственную душу, те черты, которые импонировали ей больше всего и от которых она, сравнивая внука и сына, была в полном восторге. «Я без ума от этого малютки», — пишет она вновь Гримму. «Как он весел и доброжелателен! Уже с этих пор старается о том, чтобы понравиться»{9}, «в голове у этого малыша зреют мысли исключительной глубины». «Это чудо-ребенок... Александр мог бы послужить художнику моделью Купидона...» Екатерина в одном из своих писем отметила, как в 4-летнем возрасте Александр поставил перед ней вопрос, на который человечество никогда не могло и не сможет ответить: «Отчего есть люди на свете и зачем сам явился на свет или на землю?» Конечно, сам по себе этот философский вопрос, может быть, случаен, но не случайно то, что в уме маленького Александра зрели мысли, которые, развившись и оформившись, приведут его к действительно глубоким размышлениям о бренности власти и суетности традиционных человеческих интересов, толкнут его в сторону углубленной религиозности, результаты воздействия которой на его судьбу и судьбу России оказались в истории недооцененными.

Александр по нескольку часов в день проводит в покоях императрицы. Она на него буквально не надышится. С первых дней Екатерина стала величать внука «господин Александр», и этот «господин» доставлял ей только радость.

Когда Александр был в возрасте семи лет с небольшим, Екатерина писала о нем: «Я убеждена, что Александром будут всегда и в полной мере довольны, так как он соединяет большую уравновешенность характера с удивительной для его возраста любезностью. У него открытое, смеющееся, приветливое лицо; его устремления всегда благожелательны: он хочет преуспеть и во всем добивается большего, чем можно ожидать в его возрасте. Он учится ездить на коне, он читает, он пишет на трех языках, он рисует, и его ни к чему не принуждают; то, что он пишет, — это или история, или география, или что-либо веселое. У него прекрасное сердце. Благородством, силой, умом, любезностью, знаниями г-н Александр значительно превосходит свой возраст; он станет, по моему мнению, наипревосходнейшим человеком, лишь бы второстепенности не задержали его успехов...»{10}

Екатерина сама учила его писать и считать, поощряла в царственном отпрыске самые лучшие наклонности. Она с гордостью отмечала, что мальчик любит сельские работы, различные домашние дела, что он выучился рубить дрова, красить, оклеивать обоями стены, знает работу конюха, кучера, умеет пахать, косить, боронить, копать землю, учится столярному делу — и все это легко, красиво и с удовольствием.

С 1785 г. под присмотром все той же Екатерины Александр и Константин попадают в мужские руки. Генерал-адъютант Николай Иванович Салтыков был назначен воспитателем. Довольно заурядный человек, он отличался большой исполнительностью и преданностью императрице. Другими педагогами великих князей становятся видный ученый географ Паллас, законоучитель протоиерей Андрей Афанасьевич Самборский, человек исключительно образованный, истинный христианин, сторонник евангелических норм, основным принципом воспитания которого было правило: «Находить во всяком человеческом состоянии своего ближнего». А.А. Самборский долго жил в Лондоне, являлся поклонником экономических взглядов А. Смита, был свободен и независим в своих суждениях; несмотря на свой церковный сан, появлялся в обществе в партикулярном платье и бритобородым, что вызывало негодование у верхов российского духовенства. Однако Екатерина не обращала на это внимания, ценя в духовном наставнике великих князей ум и широту взглядов.

Но одновременно и сама Екатерина, и те, кто имел отношение к воспитанию Александра, отмечали наряду с уже упомянутыми его достоинствами и такие качества, как излишнее самолюбие, упрямство, хитрость что уже в детстве могло быть следствием не только его генетических свойств, учитывая характер и склонности и бабки, и матери, и отца, но и совершенно неестественного его состояния между двумя дворами — «большим» и «малым», гатчинским. При внешнем благополучии, всеобщем обожании, Александр с младенческих лет рос в среде, наполненной ненавистью, подозрением, в основе которых лежали отношения Екатерины и Павла. При этом, уже став взрослым, он стал понимать, что борьба идет не просто между отцом и бабкой, а между правящей императрицей и наследником престола, в которой ему уготована какая-то своя, особая роль. По существу, Александр рос вне семьи, вне материнской ласки; бабкины восторги и ее деспотическое вмешательство в его воспитание не могли заменить ему теплого семейного очага, а это, в свою очередь, не могло не отразиться на формировании характера будущего императора. Любопытно, что Екатерина была в полной уверенности, что внук боготворит ее. Александр же ни единым словом, ни единым примером не разуверял ее в этом; напротив, всем своим поведением он как бы подкреплял эту уверенность. Но в уме ребенка, потом отрока, потом юноши зрело твердое отрицание всей той системы жизненных и государственных ценностей, которые олицетворялись с деятельностью и личностью Екатерины. Показательно, что, разрабатывая для Александра и Константина принципы воспитания, императрица сама готовила их к такому результату.

То было время, когда идеи просвещения властно прокладывали себе дорогу на Европейском континенте. Вслед за рационалистическими идеями английских экономистов и прагматическими идеалами английской революции в Европе зазвучала могучая проповедь французских просветителей. Многие передовые люди Европы, недюжинные умы того времени откликнулись на идеи Вольтера и Дидро, Руссо и Монтескье. Екатерина II была одной из тех умнейших и просвещеннейших людей своего времени, которые верно оценили неодолимость и историческую обоснованность просветительской идеологии. Но, будучи монархом одной из самых отсталых в социально-экономическом, политическом, культурном смысле империй, где мощь консервативного дворянства, бюрократии и слабость третьего сословия в совокупности с засильем крепостного права определяли «физиономию» огромной многонациональной страны, она прекрасно понимала всю утопичность передовых идей Запада для российской действительности. Ее робкие попытки изменить законополагающую основу страны, созыв с этой целью Уложенной комиссии, ее наказ этой Комиссии, выдержанный в духе просветителей, натолкнулись на мощное сопротивление сильного реакционного дворянства.

Восстание Пугачева как бы подчеркнуло несвоевременность для России конституционных идей Запада и заставило императрицу свернуть обозначавшиеся в духе времени реформы. Именно ей принадлежат слова: «Великая империя, подобно России, разрушится, если будет учреждено иное, кроме самодержавного, правление: ибо оно единственное может служить потребной быстроте для нужд отдаленных областей, а всякая другая сторона гибельна по медлительности действий». При этом Екатерина была, конечно, осведомлена и о таких формах государственного устройства, как демократия, республика, прекрасно знала труды Монтескье и Руссо с их гуманистическим, свободолюбивым началом и была даже их последовательницей, о чем говорят ее эпистолярное наследие и записки, но не применительно к России. Империя, уровень ее социально-экономической и политической жизни диктовали свои законы.

Однако царский двор — не империя, и здесь Екатерина, особенно в своей собственной семье, могла свободно и без опасений исповедовать столь милые ее сердцу просветительские взгляды. Это полностью отразилось на системе воспитания великих князей.

В архиве Екатерины были найдены заметки, в которых она выразила тот нравственный идеал, который был ей близок и который она, как это показывает весь опыт воспитания Александра, пыталась на его примере воплотить в жизнь:

«Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора; отыскивайте истинное достоинство, хотя бы оно было на краю света, по большей части оно скромно и прячется в отдалении: добродетель не выказывается из толпы, она не отличается ни жадностью, ни желанием выказаться, о ней забывают. Никогда не окружайте себя льстецами; дайте почувствовать, что вам противны восхваления и самоуничижения. Оказывайте доверенность лишь тем людям, у которых хватит храбрости в случае надобности вам возражать и которые отдают предпочтение вашему доброму имени пред вашею милостью. Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны и либеральны; ваше величие да препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение так, чтобы эта доброта не умаляла ни вашей власти, ни их почтения; выслушайте все, что хотя сколько-нибудь заслуживает внимания; пусть видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать; поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись и все вас уважали. Храните в себе те великия душевныя качества, которыя составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя; страшитесь всякого коварства; прикосновение с светом да не помрачит в вас античного вкуса к чести и добродетели. Недостойные принципы и злое лукавство не должны иметь доступа к вашему сердцу»{11}.

Трудно возразить против того, что эти принципы были сформулированы проницательным, широким и свободным умом. Все это нашло полное отражение и в так называемой Азбуке, которую Екатерина составила собственноручно и дала в качестве руководства по воспитанию великих князей генерал-адъютанту Салтыкову.

Познакомьтесь с основными положениями «бабушкиной Азбуки», и вы почувствуете, что именно с раннего детства Александр рос в отличие от своих предшественников в обстановке вольной, не ограничивающей личность жизни, в обстановке, которая была свойственна скорее просвещенным европейским семьям, нежели домостроевским российским законам, которые не обходили стороной и титулованных отпрысков XVIII в.

В Наставлении «о сохранении здоровья» царственных питомцев императрица предписывала, чтобы их платье было как можно проще и легче, чтобы пища была простая и, «буде кушать захотят между обедом и ужином, давать им кусок хлеба». Далее сказано: «...чтоб не кушали, когда сыты, и не пили, не имея жажды, и чтоб, когда сыты, их не подчивали пищей или питьем; чтобы не пили холодного вспотевши или когда разгорячены, а вспотевши, не пили иначе, как скушав наперед кусок хлеба».

Императрица желала, чтоб юные князья и летом и зимой оставались как можно чаще на свежем воздухе, на солнце и на ветру, а зимой по возможности были реже возле огня, и чтоб зимой в их комнатах было не более 13-14° по Реомюрову термометру. Далее в Наставлении сказано: «...на загар лица и рук не смотреть... Вспотевши, не ложиться на мокрой траве».

Императрица желала, чтобы великие князья зимой и летом ходили в баню, через три или четыре недели, а летом купались сколько сами захотят, лишь бы перед тем не вспотели. Весьма полезным она считала, чтобы дети учились плавать. Приказано было им спать «не мягко», а на тюфяках, под легкими одеялами, летом — ситцевыми, подшитыми простыней, а зимой — стегаными, ложиться и вставать рано. Предписано веселым играм детей не мешать и «малых неисправностей при игре не унимать». Государыня полагала, что, «дав детям в игре совершенную свободу, можно узнать нрав и склонности их». И далее: «...не оставлять их никогда праздными».

По мнению императрицы, следовало избегать употребления лекарств и обращаться к помощи врача только в случае действительной болезни. «Когда дети больны, приучать их к преодолению страданий терпением, сном и воздержанием. Каждый человек подвержен голоду, жажде, усталости, боли от недугов и ран и потому должен переносить их терпеливо. Помощь в таких случаях необходима, но надлежит подавать ее хладнокровно, без торопливости».

В особой главе «касательно умонаклонения к добру» императрица предлагает действовать на мораль детей, давая им чувствовать при всяком удобном случае, что прилежание и хорошее поведение награждаются любовью, добрым именем и славой, а нерадение и дурные поступки влекут за собой стыд и презрение. «Стараться при всех случаях вселять в детях человеколюбие и даже сострадание ко всякой твари...» Обман и неправда и в игре не должны быть терпимы, как бесчестное и постыдное дело. «Буде окажут несправедливость или обман, тогда следует лишить их им принадлежащего, чтобы они почувствовали, какова несправедливость».

По мнению императрицы, «дети обыкновенно плачут от упрямства либо от болезности, но должно запрещать всякие слезы. В болезни следует употребить необходимые средства для ее облегчения, не обращая внимания на слезы и стараясь внушить детям, что плач их не уменьшает, а усиливает болезнь и что лучше преодолевать ее бодростью духа и терпением. Мысли же их стараться отвлечь на что иное, или обратить слезы в шутки... Если в чем-либо приставники отказали детям, то чтобы криком и плачем не могли выпросить».

Далее Екатерина пишет «об истинном познании Бога», присовокупляя, что «когда идет речь о Законе (о христианской вере), тогда не инако отзываться при детях, как с достодолжным почтением».

По словам императрицы, «телесная сила обнаруживается в преодолении труда, а душевная твердость — в подчинении своих желаний здравому рассудку, и потому с самого детства необходима привычка следовать указаниям рассудка и справедливости». Должно приучать воспитанников к беспрекословному повиновению. «Да будет то, что пишет императрица, что бабушка приказала, непрекословно исполнено; что запретила, того отнюдь не делать, и чтобы казалось детям столько же трудно то нарушить, сколько переменить погоду по их хотению... Кто с младенчества не поважен повиноваться приказанию и совету родителей и приставников, тот, созрев, не в состоянии будет слушать советов здравого рассудка и справедливости. Чего дети повелительным голосом требовать будут, того не давать...»

«Кто не слушается, — продолжает Екатерина, — тот болен, и должно поступать с ним как с больным, лишив развлечений и забав, свойственных здравому, пока болезнь его кончится с возвращением здравого рассудка, т.е. с послушанием и покорностью».

Императрица требовала, чтобы царственные дети не только не мучили и не убивали животных, птиц, бабочек и т.п., но чтобы имели попечение о принадлежавших им собаках, птицах, белке и даже о цветах в горшках, поливая их. Все же оставляемое ими без призрения приказывала отбирать у них.

Ложь и обман запрещались как детям, так и «приставникам», даже в шутку. Приказано было: «...если кто из воспитанников солжет, то в первый раз выказать удивление тому, как поступку странному, неожиданному и неприличному; если опять солжет, то сделать виновному выговор и обходиться с ним холодно и с презрением, а буде, паче чаяния, не уймется, то наказать, как за упрямство и непослушание».

Императрица предписывала: «...отдалять от глаз и ушей их высочеств все худые примеры и чтобы никто при детях не говорил грубых, непристойных и бранных слов и не сердился».

«Главное достоинство наставления детей, — продолжала Екатерина, — состоять должно в любви к ближнему (не делай другому, чего не хочешь, чтоб тебе сделано было), в общем благоволении к роду человеческому, в доброжелательстве ко всем людям, в ласковом и снисходительном обращении со всеми, в добронравии, чистосердечии, в удалении гневной горячности, боязливости и пустого подозрения...»

По словам императрицы, «истинная смелость состоит в том, чтобы пребывать в том, что долг человеку предписывает».

По ее мнению, надлежало отдалять от детей все то, что могло бы испугать их, но если они чего боятся, то приучить к таким предметам исподволь, сперва издали, а потом подходя ближе, стараясь рассеять их опасения доказательствами, доступными детскому понятию, но «основанными на истине», либо обратить их страх в шутку. С такой же целью было приказано «приставникам» не выказывать опасений при громе, буре и в других случаях и приучить детей не бояться пауков, мышей, собачьего воя, качки кареты или лодки, а также, чтобы они видели, как лягают и топают ногами лошади, и подходили к ним. Приказано также приучать детей ходить по таким местам, где они могут споткнуться без опасных последствий; если кто из них упадет, не спешить без нужды на помощь и дать время встать самому; в случаях же, когда нужна помощь, подать ее, не торопясь.

Насчет учтивости императрица полагала, что «она основана на том, чтобы не иметь худого мнения ни о себе самом, ни о ближнем... Человеколюбие, уважение ближнего, внимание к каждому да послужат основаниями учтивости».

«Противны учтивости: во-первых, природная грубость и невнимание к тому, что другим нравится или не нравится; во-вторых, пренебрежение к людям, выказываемое взглядами, словами, поступками и движениями; в-третьих, насмешки, умышленные споры и противоречие; и, в-четвертых, привязчивость и пересуды. Но и лишняя учтивость несносна в обществе... Приучать детей, чтобы не перебивали никому речи, не спешили сказывать свое мнение, не говорили слишком громко или утвердительно, а просто, не возвышая голоса».

Насчет «поведения» императрица полагала, что оно во многом зависит от общества, в котором будут дети, и потому следует быть весьма осторожными в выборе окружающих их людей. По мере приближения воспитанников к юношескому возрасту необходимо показать им, мало-помалу, свет, каков он есть, и стараться внушить им огородиться от пороков и порочных людей... «Способ не быть обманутым в свете, — говорит Екатерина, — знать свет... Необходимо уменье различать свойства людей и в каких случаях прилично не обращать на то внимания... В ком нет ни добродетели, ни учтивости, ни доброго поведения, ни знания людей и вещей, тот никогда не будет достоин почтения».

По мнению императрицы, главное дело «приставников» состояло в том, чтобы дать питомцам здравое понятие о вещах и внушить им правила добродетели, послушание к императрице, почтение к родителям своим, любовь к истине, благоволение к человечеству, снисхождение к ближнему, показывать им все, как оно есть и как быть должно... Учение же должно было служить единственно к отвращению праздности, к развитию природных способностей и для привычки к труду. Приказано было учить детей в те часы, когда они сами изъявят к тому охоту, не более получаса сряду[2], и оканчивать прежде, нежели станут скучать. За учение не бранить, но если учатся хорошо — похвалить... По мнению императрицы, «страхом научить нельзя, ибо в душу, объятую страхом, не более вложить можно учения, как на дрожащей бумаге написать».

«Языкам учить детей не иначе, как в разговорах, но чтобы при том не забывали своего языка, русского... К изучению иностранных языков присоединить полезные познания, как, например, учить минералогию на латинском, ботанику на немецком, зоологию на французском языке, но не все предметы вдруг, а последовательно один за другим. Чтение Евангелия на разных языках и сличение их с русским дает достаточное знание некоторых в разговоре необычных (мертвых?) языков, как, например, греческого, владея коим воспитанники могут приобрести многие полезные сведения». Сперва учить: чтению, письму, рисованию, арифметике; не худо учиться и письму под титлами (abbreviation). Затем последуют: география, хронология, астрономия и математика, но запрещается принуждать детей твердить много наизусть. Весьма знаменательно, что для первоначального образования императрицей избраны большей частью предметы, которые требуют от обучающихся памяти, а именно языки, хронология, география. Далее следуют «история, законы российские, не узнав коих невозможно знать и порядки, коими правится Россия...» «Русское письмо и язык надлежит стараться, чтобы знали как возможно лучше». «Желательно, — писала императрица, — чтобы они прошли военную, сухопутную и морскую службу от первоначальных оснований до высшей части их и получили о них основательное понятие». Любопытно, что Екатерина для обучения Александра и Константина российской истории подготовила некоторое подобие учебника, который составила, изучая летописи и другие древние источники. Как она сама говорила, ее цель — внушить великим князьям любовь к своей родине.

Сверх того царственных детей предполагалось обучать верховой езде, фехтованию, вольтижированию, плаванию, ружейным приемам «и всему тому, что телу придает силу и поворотливость...». «Доброй походке и наружности ничем лучше выучиться нельзя, как танцеванием...» Если дети изъявят охоту «точить» или заниматься каким-либо другим ремеслом, то не отвращать их от сих занятий.

Великих князей в возрасте от 11 до 15 лет надлежало упражнять сведениями, относящимися к изучению России, и в этом должны состоять главные предметы их занятий. Достижению этой цели, по мнению императрицы, могли служить: карты России и каждой из российских губерний с описанием почвы, растений, животных и основных направлений «народной промышленности», а также виды примечательных мест, городов и строений; сведения о течении судоходных рек, о состоянии крепостей и дорог, описание народов, живущих в каждой губернии, их одежды, нравов и обычаев. Кроме того, в числе предметов обучения были указаны и судопроизводство страны, финансы, образование, и содержание войск, попечение о больных, дряхлых и неимущих.

Мы не случайно остановились на тех принципах, которые были заложены в воспитании Александра. Это были прекрасные, умные принципы, и они вполне соответствовали хорошо сбалансированной, здоровой натуре великого князя. Сама Екатерина так формировала свои воспитательные принципы относительно внуков: «У меня только две цели в виду: одна — раскрыть ум для внешних впечатлений, другая — возвысить душу, образуя сердце».

Дворцовая жизнь, зловещая дворцовая интрига властно вторгались в жизнь Александра, заставляя его закрываться, лукавить, притворяться, хитрить. К тому же Екатерина если уж благодетельствовала, то претендовала на ответные чувства, что уже являлось одной из форм насилия. Не случайно Александр, возмужав, еще при жизни императрицы с горечью и неприязнью высказывался о Екатерине, которая так и умерла в неведении относительно действительного отношения к ней любимого внука. Практически Екатерина сама же заложила подобным высокогуманистическим и просветительским воспитанием отторжение юным Александром той нравственно-удушающей, развращенной, лживой реальности Царскосельского двора, света, которой она и ее окружение жили и которой поклонялись всю свою жизнь.

И все же безотносительно к императрице основы воспитания Александра были замечательные для того времени.

Не случайно друг его молодости князь Адам Чарторыйский вспоминал много лет спустя: «Великий князь восторгался красотами природы; нередко цветок, зелень растения либо ландшафт какой-либо местности восхищали его. Александр любил смотреть на сельские работы, на грубую красоту крестьянок; полевые труды, простая спокойная жизнь в уединении — таковы были мечты его юности»{12}. И если мечты Александра об уединенной жизни могли быть фразой, что и отмечали позднейшие комментаторы этого пассажа, то его любование природой, которое он пронес через всю жизнь, сомнений не вызывало. Кстати, ни брат Константин, бывший на два года моложе его и воспитывавшийся по тем же канонам, что и Александр, ни тем более третий брат, Николай, будущий Николай I, подобными качествами не отличались. Поэтому здесь приходится говорить не только о принципах воспитания, но и о натуре, которая всегда бывает уникальна.

Эти качества, заложенные в нем с детства, остались с ним на всю жизнь, несмотря на превратности судьбы и жестокие коррективы, внесенные в его воспитание и в характер системой.

Конечно, огромное влияние оказал на Александра в качестве воспитателя 33-летний швейцарский адвокат Фредерик Сезар Лагарп — республиканец, гуманист, человек высоких нравственных качеств. Удивителен был выбор Екатерины, подсказанный все тем же Гриммом. Лагарп составил программу обучения и воспитания 8-летнего Александра и 6-летнего Константина, цель которой заключалась в том, чтобы сделать из великих князей просвещенных граждан. Екатерина программу утвердила. И даже тогда, когда противники Лагарпа при дворе с фактами в руках доказывали императрице республиканскую приверженность швейцарца, Екатерина не тронула его и Лагарп продолжал свои занятия с титулованными учениками. В отношении Лагарпа Екатерина, видимо, совершила еще один просчет: ее вполне оправданная симпатия к молодому западному гуманисту и просветителю дала в воспитатели Александру человека, который еще более углубил и расширил те принципы становления личности, которые были заложены Екатериной в душе Александра прежде и которые еще резче столкнули его с тяжелейшей антигуманистической русской действительностью и самой Екатериной, а впоследствии с Павлом, как носителями этих антигуманистических тенденций в крепостнической стране. Ф.Ф. Вигель, проницательный и умный автор, оставивший мемуарные свидетельства той эпохи, писал: «Воспитание Александра было одной из великих ошибок Екатерины. Образование его ума поручила она женевцу Лагарпу, который, оставляя Россию, столь же мало знал ее, как в день своего прибытия, и который карманную республику свою поставил в образец будущему самодержцу величайшей империи в мире»{13}. Конечно, Лагарп не знал России. Конечно, он руководствовался в воспитании Александра своими западными цивилизационными отсчетами. Но ведь когда-то же русские правители должны были оторваться от норм XVII в., от догм «Домостроя»!

Воспитательный «плуг» Лагарпа прошелся по хорошо обработанной, облагороженной «почве» и потому не обезобразил, не нарушил ее естественного развития, а лишь углубил то, что было заложено в нее прежде. Достаточно сказать, что, судя по предначертанной Екатериной программе, воспитатели старались гармонически развивать натуру Александра, воспитывать в нем любовь к познанию, к природе, пробудить высокие человеческие чувства справедливости, добра, терпеливости, простоты в обращении с людьми, облагородить их христианским смирением и скромностью. К этому же стремился и Лагарп, но на более высоком уровне образования. Но главное, Лагарп стремился пробудить в своем ученике уважение к человеческой личности и человеческому достоинству.

По существу, через Лагарпа Александр воспринял идеи французского просвещения, перелитые позднее в свободолюбивые лозунги Великой французской революции, и, думается, эти идеи попали на благодатную почву и оставили долгий след в душе будущего императора.

Известны иронические пассажи на этот счет Н.Н. Фирсова, позднейших советских историков. «Лагарп, — писал Н.Н. Фирсов, — сумел увлечь своего воспитанника хорошими словами настолько, что тот выучился их повторять «с чувством, с толком и расстановкой»{14}. Автор приводит, опять же с иронией, воспоминания о юном Александре, уже 90-х годов, Адама Чарторыйского, который писал, что мнения Александра-юноши, когда он с ним впервые познакомился, «были мнениями школьника 1789 года, который желал бы видеть повсюду республику и считал эту форму правления единственно сообразною с желаниями и правами человечества». «Но в действительности, — комментирует Н.Н. Фирсов, — эти мнения являлись наносными, лишь кажущимися убеждениями, просто не сросшимися с душой, убеждениями, эмоциональная форма которых обыкновенно не переживает школьного возраста...»{15}

И все же кажется, что и здесь, и во всех иных подобных оценках мы имеем дело с идеологическим материалом.

Во-первых, трудно отрицать огромное влияние взглядов, сложившихся в юности, на всю последующую жизнь человека; во-вторых, поразительно, что семена, брошенные Лагарпом в души своих воспитанников, взошли в душе Александра, но оставили глухим Константина Павловича, для которого республика, как и для Николая, была синонимом ругательного слова. В-третьих, имеются и другие многочисленные свидетельства всей серьезности и глубины свободолюбивых и республиканских переживаний Александра.

Кстати, Н.Н. Фирсов неточно цитирует А. Чарторыйского, который писал, что Александр «по своим воззрениям являлся выучеником 1789 года», а это нечто совсем другое, нежели «мнение школьника». К тому же автор обрывает цитату, а ведь князь Чарторыйский далее отмечал: «Хотя я и сам находился тогда во власти экзальтации, хотя и был рожден и воспитан в республике, где принципы французской революции были встречены и восприняты с энтузиазмом, тем не менее в наших беседах я обнаруживал более рассудительности и умерял крайние мнения великого князя. Он утверждал, между прочим, что наследственность престола была несправедливым и бессмысленным установлением, что передача верховной власти должна зависеть не от случайностей рождения, а от голосования народа, который сумеет выбрать наиболее способного правителя»{16}.

Все те годы, что Лагарп был рядом с Александром, а это без малого 11 лет, с 1784 по 1795 г., воспитатель боготворил своего ученика, а ученик боготворил воспитателя. Примечательна такая характеристика Александра, данная Лагарпом: «Ни для одного смертного природа не была столь щедра. С самого младенчества замечал я в нем ясность и справедливость в понятиях»{17}. Сам же Александр неоднократно писал Лагарпу и говорил окружающим: «Я вам обязан тем немногим, что я знаю», «я всем ему обязан»{18}. Связь Лагарпа с великим князем, цесаревичем, позднее императором с перерывами продолжалась долгие годы. Александр поддерживал с ним связь при помощи переписки, а будучи в Европе, уже после сокрушения Наполеона, обращался за советами. Лагарпа упрекали в том, что он пытался сделать из Александра будущего Марка Аврелия[3], но воспитатель, пользуясь благорасположением императрицы, упорно выполнял свою программу воспитания. Кстати, его позиции по части подготовки великого князя к будущему управлению государством были не столь уж «вегетарианскими». Лагарп был разумный и трезвый человек и преподал Александру ряд полезных политических уроков. Так, в своей основополагающей к воспитанию «Записке», одобренной Екатериной, Лагарп писал: «Будущий правитель не должен быть ни физиком, ни натуралистом, ни математиком, ни географом, ни филологом, ни юристом и т.д. Но он должен быть честным человеком и просвещенным гражданином и знать преподаваемые ему предметы настолько, чтобы понимать их настоящую цену и иметь ясное сознание обязанностей, лежащих на монархе, в руках которого счастье и несчастье многих миллионов. А какая же наука может развить гражданское чувство более, нежели история? Всякий гражданин, желающий приносить пользу своей стране своим участием в делах общественных, обязан изучить историю. Тем более обязанность эта лежит на будущем правителе. Но надобно направить ея изучение таким образом, чтобы он не мог почерпнуть в нем вредныя начала. Не следует никогда забывать, что Александр Македонский, одаренный прекрасным гением и блестящими качествами, опустошил Азию и совершил столько ужасов единственно из желания подражать героям Гомера, подобно тому как Юлий Цезарь из подражания этому самому Александру Македонскому совершил преступление, сокрушив свободу своего отечества»{19}.

Лагарп постоянно убеждал своего воспитанника в том, что государь не может иметь истинных друзей. «Лучший и, может быть, единственный друг правителя — сила его собственной рассудительности, с помощью которой он взвешивает доводы своих министров, советы друзей и похвалы царедворцев». Таким образом, Лагарп вовсе не был уж таким идеалистом, каким его представляют себе некоторые авторы, он понимал страшную и разлагающую природу власти, особенно в такой стране, как Россия, и если уж кто-либо и преподал Александру уроки цинизма власти, то это была не Екатерина, а именно Лагарп, и тем он не только в известной степени сорвал флер с высоких понятий о предначертании правителя, которым императрица окутывала своего внука, предназначая ему роль героя, завоевателя, кумира страны, но и защитил будущего императора в условиях чисто российской, т.е. беспощадной, варварской, борьбы за власть. Эти уроки, кажется, пошли впрок умному и дальновидному Александру.

Все, кто писал о становлении личности Александра, закономерно обращали внимание на то, что он находился как бы между двух огней, которые неистово жгли друг друга, — между Екатериной и отцом, Павлом Петровичем. Отец и бабка почти не общались. В Павловске и Гатчине шла своя, обособленная от Царского Села и от Петербурга, жизнь. Здесь были свой уклад, свой ритуал, свои фавориты, возвышения и падения, своя армия, состоявшая под началом цесаревича, легко копировавшего в ней прусские военные порядки с их бездумной муштрой, жестокой регламентацией всей армейской жизни, увлечением внешней стороной службы — парадами, построениями, разводами. Здесь царил Павел: он сам подбирал кадры для своей 2,5-тысячной армии (6 пехотных рот, егерская рота, 4 кавалерийских полка, пешая и конная артиллерия), сам возвышал и низлагал офицеров и даже срывал с них знаки отличия, лишал чинов, сажал под арест. Екатерина как-то сказала о гатчинских порядках: «Из нас сделают провинцию, зависящую от воли Пруссии».

Отец требовал активного участия в этой одуряющей ум службе старших сыновей, когда они «пришли в возраст», и оба включились в военный гатчинский бег: они, мальчики, командовали пусть небольшими, но армейскими подразделениями, участвовали в маневрах и парадах. А. Чарторыйский позднее тонко заметил, что оба они всерьез увлеклись этой полуигрой, полужизнью, поскольку она отвечала натуре взрослеющих молодых людей, позволяла им активно проявлять себя в «мужском деле», представляла собой известную и естественную антитезу созерцательной жизни в Царском Селе, с лагарповскими проповедями, нравоучительными беседами, размеренным спокойным укладом жизни, устроенной под себя стареющей женщиной. Александр бывал в Гатчине по 4 раза в неделю, и это время Павел активно использовал, чтобы оторвать сына от Екатерины, вырвать его из-под влияния Лагарпа. В Гатчине Александр вел себя как солдат, в Царском Селе — как придворный. Возвращаясь из Гатчины, он сбрасывал с себя тамошний мундир и являлся при дворе вполне светским человеком. Это был театр, в котором он неплохо играл свою роль. Наполеон позднее скажет о нем: «Северный Тальма».

Здесь, в Гатчине, судьба впервые свела Александра I с А.А. Аракчеевым, его будущим всесильным фаворитом, который, являясь крупным специалистом в области артиллерии, преподавал ему баллистику, знакомил с основами артиллерийского дела. А.А. Аракчеев прибыл в Гатчину в 1792 г. в чине капитана в возрасте 24 лет, когда императору было 15. В 1796 г. он уже полковник, инспектор гатчинской пехоты и начальник артиллерии, затем гатчинский губернатор. Вся «гатчинская команда», состоящая из «сора» (так о ней говорили в Царском Селе), высказывала все большие претензии в составе российского воинства, считая себя «малой гвардией». Аракчеев был среди лидеров этого закомплексованного войска.

«Императрица, — писал Чарторыйский, — не сумела овладеть воображением своих внуков, ни занять их какой-нибудь работой, ни разнообразить их время. Отцу их это удалось, что было большим злом, имевшим печальные последствия. Молодые великие князья считали себя в глубине души, и вполне согласно с действительностью, в гораздо большей степени членами так от так называемой гатчинской, нежели русской, армии»{20}.

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

В Гатчине Александр впитывал дух военщины, муштры, парадомании, порядка, педантичности, что так не гармонировало с либеральными идеями Царскосельского воспитания, приводило его к душевному разладу, к необходимости уже в раннем возрасте примирять в душе непримиримые вещи.

В Царском Селе он берегся Екатерины — умной, хитрой, деспотичной, без памяти любящей его, Екатерины, которая внимательно следила за его душевным состоянием, за тем, насколько он предан ей, предан Царскому Селу. В Павловске и Гатчине он остерегался отца — искреннего, взбалмошного, эксцентричного, жестокого. Страх перед отцом омрачал его военно-мальчишеские забавы. Отец мог похвалить за военные экзерсисы, но мог разнести в пух и прах, высмеять, наказать. Так, нередко во время учений Павел посылал своего адъютанта Котлубинского выразить недовольство в связи с тем или иным промахом великого князя в таких словах: «дурак», «скотина». В отношениях Александра с отцом создавалась так часто встречающаяся семейная ситуация: Павел был для него мужским авторитетом, олицетворением многого из того, к чему стремился молодой человек, но он же, обладая деспотическим характером, несдержанностью, был одновременно источником страха, источником все растущей с годами ненависти, которая по мере взросления Александра могла когда-то выплеснуться наружу.

Ради гатчинских забав Александр сносил насмешки «большого двора», язвительные уколы бабки. Все это заставляло его лавировать и в Гатчине, и в Царском Селе, лавировать между Павлом и Екатериной. Как образно сказал В.О. Ключевский, это вынуждало его «жить на два ума, держать две парадные физиономии»{21}.

Постоянная раздвоенность, тяжелые комплексы избалованного ребенка, который не мог тем не менее быть действительно свободным, удручающе воздействовали на характер Александра, тяжким прессом давили на его в общем-то здоровую и хорошо сбалансированную натуру. Одновременно они закаляли его, защищали в атмосфере дворцовых интриг и опасностей, формировали его политический иммунитет в наступающих событиях. Однако одновременно это постоянное давление вызывало у него внутренний протест. А свободолюбивая проповедь Лагарпа дополняла дело.

В 16 лет Александр, «гатчинский солдат» и ловкий светский молодой человек, был женат Екатериной на 15-летней баденской принцессе Луизе. Очаровательная принцесса, ставшая в России Елизаветой, покорила всех и в Царском Селе, и в Гатчине. Понравилась она и Александру, однако их детские симпатии не переросли в увлеченность; неопытность в интимных делах, обоюдное смущение стали прочной стеной на пути их счастливой супружеской жизни; постепенно дружеские и даже нежные отношения брата и сестры вытеснили из их начальной совместной жизни интимные связи. Кажется, что эта эволюция устроила и Александра и Елизавету. Так, поспешив с устройством супружеской жизни своего любимца, Екатерина, считавшая, видимо, что «слюбится-стерпится», совершила еще одну ошибку в отношении внука: она практически в весьма раннем возрасте толкнула его на путь внебрачных отношений, что при привлекательной наружности Александра, его выдающемся положении при русском дворе, умении и желании нравиться женщинам привело к превращению юного великого князя в начинающего ловеласа; это качество с годами в нем лишь крепло, отстаиваясь, как хорошо выдержанное вино. Сначала вместе с молодым гатчинским лейтенантом, кутилой и повесой А.Н. Голицыным он познакомился с прелестями цыганок, потом переключился на фрейлин своей супруги, затем появились более глубокие и даже драматические привязанности. В это время он, по существу, толкнул Елизавету в объятия своего друга князя Адама Чарторыйского, и любовь захватила их. Подобное поведение Александра и Елизаветы стало еще одним поводом для недовольства со стороны Павла. В то же время складываются по меньшей мере странные отношения между Александром и его младшей сестрой, умной, властной, обаятельной Екатериной Павловной, которая не чаяла души в своем брате.

Эта безалаберная и беспорядочная личная жизнь не могла не наложить печать на общий облик будущего императора. Выросший вблизи будуара Екатерины, наблюдая ссоры ее фаворитов Орлова и Потемкина, а позднее видя юного Платона Зубова, выходящего из спальни престарелой императрицы, Александр стал частью развращенного и пресыщенного Царскосельского дворца. Эта сторона его натуры как бы разъедала ту мировоззренческую цельность, те высокие движения души, которые были заложены в нем воспитателями и к которым он тянулся сам, наблюдая реальности тогдашней России.

К концу царствования Екатерины (1796) в свои 19 лет это был уже вполне сложившийся человек и определившийся характер. И как это нередко бывает, его внешность служила замечательным прикрытием тех свойств натуры Александра, которые он старался тщательно скрывать. Высокий, хорошо сложенный, но чуть сутулый, с уже редеющими, но еще прекрасными белокурыми волосами, которые скоро перейдут в искусно выполненные зачесы, скрывающие рано определившуюся лысину, но открывающие прекрасный высокий и чистый лоб, с мягким и свободным взглядом ясных голубых глаз, ловкий, с изящными движениями, с чарующей улыбкой, неизменно спокойным негромким голосом, всегда изящно и со вкусом одетый — таким предстает Александр Павлович в конце XVIII в. От этого лица, от этой фигуры веяло благородством, умом, доброжелательностью, что так притягивало людей разных социальных слоев к Александру, не говоря уже о семье, где его звали «ангелом». Лишь одно могло насторожить в этом прекрасном облике — небольшой миниатюрный рот с тонким и капризным изломом губ, свидетельствующий о своеволии и упрямстве. Что касается его взглядов, мироощущения, то, несмотря на различного рода противоречивые влияния, они тоже определились весьма откровенно. Те либеральные воззрения, свободолюбивые экскурсы, которые поразили сначала Чарторыйского, вошли уже в плоть и кровь будущего императора. Свидетельств этому имеется предостаточно. Они проявлялись в его беседах с близкими людьми, в переписке с ними, в беседах с женой. Можно с полным основанием сказать, что к середине 90-х годов эти взгляды стали мировоззрением Александра.

Конечно, можно посчитать, что и в то время, как и всю жизнь, Александр кривил душой, играл в либерала, но не слишком ли много мы хотим от человека. К 1796 г. относится поразительная запись, сделанная Чарторыйским в одной из бесед с великим князем в Царскосельском парке: «Он сказал мне затем, что он нисколько не разделяет воззрений и правил Кабинета и Двора, что он далеко не одобряет политики и образа действий своей бабки; что он порицает ея основныя начала; что все его желания были на стороне Польши и имели предметом успеха ея славной борьбы; что он оплакивал ея падение; что Костюшко в его глазах был человеком великим по своим добродетелям и потому, что он защищал дело человечества и справедливости. Он сознался мне, что ненавидит деспотизм повсюду, во всех его проявлениях, что он любит свободу, на которую имеют одинаковое право все люди; что он с живым участием следил за французскою революциею; что, осуждая ея ужасныя крайности, он желает республике успехов и радуется им. Он с благоговением говорил мне о своем наставнике г. Лагарпе как о человеке высокой добродетели, истинной мудрости, строгих правил, сильного характера. Ему он был обязан всем, что в нем есть хорошаго, всем, что он знает; в особенности он обязан ему теми началами правды и справедливости, которыя он имеет счастие носить в своем сердце, куда внедрил их г. Лагарп». «Великий князь сказал мне, что его супруга — поверенная всех его мыслей, что она одна знает и разделяет его чувства, но что, за исключением её, я первое и единственное лицо, с которым, после отъезда его наставника, он решился говорить о них; что он не может поверить их решительно никому, ибо в России еще не способен никто разделять их или даже понять; что поэтому я должен чувствовать, как для него будет отрадно отныне иметь человека, с которым он может говорить откровенно и с полным доверием».

Эти строки Адам Чарторыйский написал много лет спустя, когда Александра уже не было в живых; между их юношескими мечтами и этими мемуарами пролегла целая эпоха, в которой уложились и попытка реализовать на практике эти идеалы, и полный их крах, и глубокое разочарование Чарторыйского в своем венценосном друге, и события поистине планетарного характера — войны, международные конгрессы, революции, но Чарторыйский тем не менее отмечал это свойство взглядов Александра, которое поразило его больше всего в их первые встречи в 1796 г., и особенно в Царскосельском парке, в роскошном екатерининском дворце, в приближении к тем высотам русской абсолютистской власти, откуда исходили, казалось, незыблемые принципы легитимизма и самодержавия, подавлявшие вокруг все и вся, в том числе его многострадальную родину.

Его поразило и то, что Александр сам, первый потянулся к нему и к его брату, двум польским молодым мятежным душам, двум высокопоставленным шляхтичам из бунтующего рода, которые в Петербурге были фактически на положении заложников. В ту пору Александру было 19 лет и он был уже далеко не школьником, не желторотым юнцом, а вполне сложившимся человеком. В этом возрасте Сен-Жюст уже руководил одной из армий санкюлотов, а декабристы шли на эшафот.

Конечно, это сближение Александра с Чарторыйским можно трактовать как очередное его желание понравиться, «подыграть» партнеру, как об этом пишут суровые «классовые» критики Александра. Но зачем, с какой целью? Тем более что позднее эта привязанность еще более укрепилась, а мечты и идеалы юности переросли в попытку в рамках Негласного комитета все более четко сформулировать те реформаторские планы, которые, по мнению молодых друзей Александра, более всего нужны были России. Об этом в свое время задумывался и князь Чарторыйский. Так, он писал в своих мемуарах: «Я часто доказывал его хулителям, что убеждения его были искренними, а не напускными. Впечатление от первых лет наших отношений не могло изгладиться из моих мыслей. Конечно, если Александр в девятнадцать лет говорил мне в страшнейшей тайне, с откровенностью, облегчавшей его, о своих мнениях и чувствах, которые он скрывал от всех, то, значит, он их испытывал на самом деле и чувствовал потребность кому-нибудь их доверить. Какой иной мотив мог он иметь тогда? Кого хотел обмануть? Без сомнения, он следовал лишь наклонностям своего сердца и высказывал свои истинные мысли»{22}.

Видимо, в системе мироощущений Александра было что-то такое, что постоянно стимулировало его склонность к либеральным свободолюбивым настроениям, что подвигало его откликнуться на рассуждения Лагарпа, а позднее на пылкие речи молодого польского аристократа.

Повторим, что одним из источников этого вольнолюбия, возможно, стал его внутренний протест против постоянной, так сказать, «официальной» зависимости от Екатерины, взявшей его с малолетства под свою опеку. Впечатлительная натура Александра быстро почувствовала эту подавляющую властную руку венценосной бабки, в какие бы бархатные перчатки ни была эта рука облачена.

Уже позднее, в 1818 г., в одной из задушевных бесед он скажет: «Екатерина была умная, великая жена, но что касается воспитания сердца в духе истинного благочестия, при петербургском дворе было... как почти везде. Я чувствовал в себе пустоту, и мою душу томило какое-то неясное предчувствие»{23}.

В одном из писем В.П. Кочубею (также будущему своему соратнику по Негласному комитету), относящемся к тому же 1796 г., он откровенно продемонстрировал оппозиционность екатерининскому двору, дал уничтожающие оценки людям того времени (см. ниже). Внешне Александр благоговел перед Екатериной; декларировал он преданность ее времени и при своем вступлении на престол. Однако позднее начинается его быстрый отход от ее принципов, планов, людей. В совокупности с тем, о чем рассказывал А. Чарторыйский, вырисовывается совсем иная картина отношений внука и бабки, чем та, которую усердно рисовали они оба в 80-90-е годы XVIII в. Если Александра хоть в малейшей степени волновали те мысли, о которых писал Чарторыйский и которые он сам поведал Кочубею, то это означает лишь одно: он должен был тщательно скрывать от Екатерины и свои мечты, и свои привязанности, должен был терпеть и ненавидеть пресс глубоко эгоистичной, жестокой, властолюбивой женской натуры, отшлифованной десятилетиями неограниченной власти. И вместе с тем это постоянное давление, эта властная рука как бы втягивали Александра в лоно высшей власти, исподволь приучали его к ничем не ограниченной свободе собственного волеизъявления, формировали, лепили облик будущего абсолютного монарха. И все это относилось не только к Екатерине, но и ко всему ее окружению, ко двору с его иерархией, завистью, интригами и интрижками, фаворитизмом, нравственной распущенностью, над которыми высилась великая воля великой государыни.

Прав, наверное, был тот же Н.Н. Фирсов, заметивший, что «незаметному, но едкому влиянию Екатерины, как ржавчина, подтачивавшему героическое содержание бесед Лагарпа, Александр был обязан тем, что из него вышел не государственный и социальный реформатор, а просто «сладенький человечек», с доброжелательными и высокими словами на устах и с камнем на всякий случай за пазухой, умевший очень мягко стлать, но все-таки так, что спать, кому он стлал, было очень жестко»{24}. И все же эта характеристика была бы слишком прямолинейной. «Человечком» Александр не был никогда. Это была личность крупная, яркая, противоречивая.

Конечно, Екатерина оказывала на внука сильное влияние, в плане его, так сказать, «государственного строительства, но это и вызывало в нем ту сердечную пустоту, о которой он говорил позднее, потому что вся его натура, весь стиль воспитания, определенный Лагарпом, тянули в иную сторону. И не случайно именно в это время Александр в письме Лагарпу впервые высказал желание отказаться от будущего престола. До этого факта, как он полагал, было еще далеко: была жива Екатерина, полон был сил и цесаревич Павел Петрович, но мысль об уходе от власти, побужденная прикосновением к русской государственной деятельности, уже мелькает в его сознании. Это письмо любимому воспитателю, датированное 27 сентября 1797 г., год спустя после смерти Екатерины II и вступления на престол Павла I, вообще является апофеозом его настроений того времени: «Вам известны различные злоупотребления, царившие при покойной императрице; они лишь увеличивались по мере того, как ея здоровье и силы, нравственные и физические, стали слабеть. Наконец в минувшем ноябре она покончила свое земное поприще. Я не буду распространяться о всеобщей скорби и сожалениях, вызванных ея кончиною и которыя, к несчастию, усиливаются теперь ежедневно. Мой отец, по вступлении на престол, захотел преобразовать все решительно. Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился еще более.

Военные почти все свое время теряют исключительно на парадах. Во всем прочем решительно нет никакого строго определенного плана. Сегодня приказывают то, что через месяц будет уже отменено. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда все зло совершилось. Наконец, чтоб сказать одним словом — благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершались здесь; прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; заслуги здесь ни при чем. Одним словом, мое несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать мое сердце. Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнении обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться научным занятиям, составлявшим мое любимое времяпрепровождение; я сделался теперь самым несчастным человеком.

Вам уже давно известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину. В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, а затем и несчастное положение моего отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ея сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена, и нация избрала бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль»{25}.

По существу, в этом письме была начертана программа либеральных преобразований Александра. Но от идей до их реализации в России того времени пролегала дистанция огромного размера. Позднее Александр стал это понимать все более и более определенно. Пока же он упивался этим новым для него волнующим мироощущением. Это было его собственное открытие, пробужденное Лагарпом, трудами просветителей, реальностями двора, Гатчины, России...

Многие из ключевых вопросов жизни России задолго до декабристов были поставлены в этом письме Александром Павловичем. Вполне понятно, что, когда на исходе второго десятилетия царствования на его стол легли материалы о тайных обществах в России и о планах заговорщиков, он промолвил: «Не мне карать их», так как многие из идей, вынашиваемых декабристами, в том числе и необходимость отмены крепостного права, в первую очередь принадлежали Александру и его близким друзьям (см. об этом ниже).

Большим потрясением для Александра стала, несомненно, попытка Екатерины передать ему престол мимо законного наследника Павла Петровича. Эта идея впервые была высказана Екатериной еще в 1787 г., когда Александру не было и 10 лет. Позднее она приняла четкие очертания династического кризиса, когда в 1793-1794 гг. Екатерина выдвинула в среде своих советников план лишения Павла престола. Однако императорский Совет в 1794 г. воздержался от одобрения этой идеи. Тогда Екатерина решила действовать через Лагарпа. Она просила его подготовить к этому Александра{26}. Между Лагарпом и Екатериной состоялся двухчасовой разговор, который закончился резким отказом Лагарпа участвовать в этом деле. Царица была раздражена. С этого времени начинается охлаждение Екатерины к Лагарпу. Его противники при дворе начинают одерживать верх. В конце 1795 г. Лагарп получил рескрипт императрицы об отставке. Узнав об этом, Александр бросился с рыданиями на шею к своему воспитателю, а в день его отъезда передал ему усыпанные бриллиантами портреты — свой и жены, с проникновенным посланием, в котором были и такие слова: «Поймите, что Вы оставляете здесь человека, который Вам предан, который не в состоянии выразить Вам свою признательность, который обязан Вам всем, кроме рождения». Эта привязанность с перерывами продолжалась долгие годы, и сомневаться в ее искренности не приходится.

Вскоре тайна перестала быть тайной, и отец и сын были осведомлены о планах Екатерины и противопоставлены друг другу. К тому же Екатерина попыталась втянуть в «дело» супругу Павла Марию Федоровну, которой предложила написать мужу письмо с требованием отречься от престола в пользу сына. Однако Мария Федоровна отказала императрице. Все это не могло не поставить Александра перед необходимостью сделать впервые в своей жизни важный, возможно решающий, выбор. Он сообщил о планах Екатерины Павлу, уверил отца в нежелании принять престол, дал в присутствии Аракчеева Павлу клятву на верность и назвал его «Императорским Величеством»{27}. Это было первое из той серии заявлений о желании отречься от престола, которые Александр время от времени в течение почти всей своей жизни доводил до сведения окружающих.

К осени 1796 г. династический кризис еще более обострился. К этому времени здоровье 67-летней Екатерины значительно пошатнулось, с ней уже случился легкий приступ, предвестник инсульта. Императрица вновь и вновь заводит разговор с Александром по поводу неспособности Павла возглавить страну и передачи престола ему, внуку, минуя отца. Как и в прошлые годы, Александр осторожно уклоняется от предложений императрицы и в то же время старается не обидеть ее, не вызвать ее раздражения. Показательно в этом смысле письмо, которое направил ей Александр 24 сентября 1796 г., за два месяца до смерти Екатерины: «Ваше Императорское Величество! Я никогда не буду в состоянии достаточно выразить свою благодарность за то доверие, которым Ваше Величество соблаговолили почтить меня, и за ту доброту, с которой изволили дать собственноручное пояснение к остальным бумагам. Я надеюсь, что Ваше Величество, судя по усердию моему заслужить неоцененное благоволение Ваше, убедитесь, что я вполне чувствую все значение оказанной милости. Действительно, даже своей кровью я не в состоянии отплатить за все, что Вы соблаговолили уже и еще желаете сделать для меня»{28}. По существу, Александр не говорит ни «да» ни «нет». Он уходит от прямого ответа на предложение Екатерины, оттягивает его, хитрит и в то же время продолжает искать сближения с отцом. За день до этого он пишет прочувственное письмо отцу, где вновь именует его «Императорским Величеством». В то же время несомненно, что императрица в 1794—1796 гг. впервые пробудила в его душе чувство власти, поставила Александра на первую ступень противоборства с отцом, закончившегося заговором 1801 г., открыла ему, который ни сном ни духом не видел короны на своей голове, императорский горизонт, искусила и политически развратила его. По существу, вовлечение Александра в тайный заговор против Павла началось именно с середины 90-х годов при активном содействии Екатерины. Одновременно в нем нарастают отвращение и страх ко всей этой страшной интриге.

Именно в период этого кризиса и зарождаются в нем крайне критические отношения к системе действующей в России власти, к двору, к светской жизни, которые он не раз демонстрировал в течение последующей жизни. Уже в 1796 г. он написал Лагарпу: «Я же, хотя и военный, жажду лишь мира и спокойствия и охотно уступлю свое звание за ферму подле Вашей или по крайней мере в окрестности. Жена разделяет мои чувства, и я в восхищении, что она держится моих правил»{29}. В том же году следует грустное и в известной степени разоблачающее письмо В.П. Кочубею, бывшему в то время за границей. «Мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих, в моих глазах, медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями... Я сожалею, что не рожден для того сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или иным способом...

...В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно. Мой план состоит в том, чтобы, по отречении от этого поприща (я не могу еще положительно назначить время сего отречения), поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно честным человеком, получая свое счастье в обществе друзей и в изучении природы».

«Спокойную совесть, — продолжал Александр, — ставлю первым для себя законом»{30}. Относительно отношений с отцом он проявил определенную твердость и заявлял окружающим: «Если верно, что хотят посягнуть на права отца моего, то я сумею уклониться от такой несправедливости»{31}.

В таких сложных жизненных, психологических условиях проходили детство и юность Александра.

Заметим, что его взгляды и тревоги разделяла с ним юная супруга, Елизавета Алексеевна. Скромная, обаятельная, умная, Елизавета увлеклась либеральными взглядами Александра, поддерживала его умонастроения, как это видно и из его писем. Их душевная близость, несмотря на отсутствие интимных отношений, сохранялась, что подтверждалось неоднократно, особенно в тяжелейшие для Александра дни. Была Елизавета Алексеевна рядом с мужем и в последние дни его жизни в Таганроге, в ноябре 1825 г.

Некоторые считают, что мотивы ухода от власти и даже будущего отречения были связаны со страхом перед отцом. Возможно, в 1793—1794 гг. так это и было. Но этим же объясняют знакомый лейтмотив в позднейших письмах Александра Лагарпу, Кочубею, считая, что переписка Александра перлюстрировалась для Павла. Но ведь Екатерина умерла осенью 1796 г., а письма эти относятся к началу года (позднейшее письмо Лагарпу было тайно переслано за границу), когда ее партия была еще у власти. Ни о какой перлюстрации писем внука в пользу ненавистного сына не могло быть и речи. Значит, причину этих первых колебаний Александра в отношении престола, а попросту в отношении того, чтобы взвалить на себя всю полноту власти в прогнившей империи (а именно так он оценивал положение дел в стране), следует искать в другом, а именно в его общих настроениях, в миросозерцании. Надо учитывать и тот факт, что сразу же после смерти Екатерины и восшествия на престол Павла I Александр попросил Чарторыйского составить проект манифеста о собственном вступлении на престол, в котором бы говорилось о даровании стране гражданских свобод и об отречении от трона{32}. Как видим, уже в это время мечта осчастливить страну, а затем покинуть престол зародилась в голове Александра.

В этом калейдоскопе отмеченных выше и замеченных историками влияний, отношений, противоречий, дружбы, любви, ненависти и формировался характер Александра. Любознательный читатель может отыскать весьма многочисленные пространные и весьма противоречивые оценки этого характера. Уже сам этот факт показывает, что натура «загадочного сфинкса», как называли Александра, являла собой нечто удивительное и неповторимое. Я не буду перечислять все эти оценки, отмечу лишь их некоторую односторонность, продиктованную опять же скорее идеологическими, нежели научными, мотивами.

Все, кто писал об Александре, о свойствах его натуры, наклонностях, чертах, выработанных жизнью, отмечали его хорошие человеческие задатки, мягкость, скромность, любознательность, большую впечатлительность и восприимчивость, изящество мысли, достаточный ум, большое личное обаяние; слова «un vrai charmant» («сущий прельститель» — фр.), сказанные о нем М.М. Сперанским, как нельзя лучше передают его способность привлекать сердца людей, особенно представительниц слабого пола. Отмечались и его христианское терпение, набожность и даже мистицизм в конце жизни. М.И. Богданович, отзывавшийся о нем восторженно, как и должно быть свойственно официальному историографу александровского времени, писал, что император соединял в себе «христианское смирение и величавость, беспечность и кипучую деятельность, доброту и упорство мнений насчет людей, подвергавшихся его неудовольствию»{33}.

Н.Н. Фирсов, напротив, разобрав наследственные влияния на Александра, взял из них лишь негативные черты (впечатлительность и противоречивость деда и отца, хитрость и приспособляемость Екатерины, холодный эгоизм и рассудочность матери), но отметил тем не менее, что душевный облик Александра находился в состоянии равновесия, хотя и весьма неустойчивого. А.Е. Пресняков подчеркивал вслед за Пирлингом его эклектизм, прекрасное самочувствие в условиях смешения принципов и способности не следовать ни одному из них до конца.

Другие его биографы отмечали свойственные Александру робость и пассивность, праздность и леность мысли, нелюбовь к систематическим занятиям, работе, недеятельную мечтательность, способность быстро загораться и быстро остывать.

Общепринятым суждением о нем стало то, что Александр отличался неприятием каких-либо волевых актов, но проявлял стойкость и упорство в отстаивании своих эгоистических, личных интересов. Отмечались его честолюбие и тщеславие, двуличие, недоверчивость, скрытность, упрямство. А. Чарторыйский тонко заметил, что «для совершения удачных и крупных преобразований в социальном строе надо было иметь больше подъема, силы, огня, веры в самого себя»{34}.

Специальный экскурс по части характера Александра сделал врач-психиатр профессор Сикорский в начале XX в. в книге «Вопросы нервно-психической медицины». Лейтмотив его оценок — слабая воля и средний ум Александра при тонком художественном развитии («слабость воли и преобладание чувства»). Разрыв между этими свойствами характера, по мнению Сикорского, и вынес на поверхность жизни такие его качества, как робость, тщеславие, скрытность, двоедушие, хитрость, обидчивость, мечтательность. Чужое напряжение воли якобы подавляло его; таким было влияние на него Фотия, Аракчеева, других сильных личностей.

В одной из последних характеристик Александра I, принадлежащей перу В.А. Федорова, внимание акцентировано также на негативных чертах его характера. Процитированы те авторы, которые отмечали у Александра «дух неограниченного самовластия», мщения, злопамятности, недоверчивости, непостоянства и обмана, способность строить свои успехи на чужой доверчивости, умение пользоваться чужими слабостями. Приведено, кстати, любопытное высказывание о нем Наполеона: «Александр умен, приятен, образован, но ему нельзя доверять; он неискренен: это истинный византиец... тонкий, притворный, хитрый». Наполеону вторил и шведский посол в России Лагербильке: «В политике Александр тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, фальшив, как пена морская». М.М. Сперанский отзывался о нем так: «Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым»{35}.

Возможно, все эти оценки, даже негативные, и справедливы, если учитывать конкретные исторические ситуации, в которых оказывался Александр, конкретные решения, которые он принимал. И конечно, логически, наверно, безупречны пассажи профессора Сикорского, который основывался, как и историки, на формировании личности Александра в условиях царскосельско-гатчинского противостояния.

Но сколько бы эпитетов мы ни подбирали для всеобъемлющей характеристики крупного исторического деятеля, они никогда не дадут нам исчерпывающей картины до тех пор, пока мы не зададимся основным вопросом: какие государственные цели преследовал Александр в те или иные периоды своей жизни, в какой среде он пытался осуществить эти цели и какие средства в соответствии с этими целями и этой средой он использовал? Лишь в этом случае все эти характеристики типа «хитрость», «скрытность», «двуличие» или, напротив, «сердечное обаяние», «доброта», «смирение» и прочее приобретают реальный смысл и могут иметь адекватные ситуации оценки.

Для пояснения этой мысли можно было бы привести несколько примеров.

Я уже отмечал, что в пору своей юности, развиваясь вполне естественно на основе принципов гуманизма, человеческого достоинства, добропорядочности, благородства, приобщения к природе, Александр в реальной жизни сталкивался совсем с иными явлениями. Для того чтобы выразить себя, «облегчить душу», как писал Чарторыйский, он вынужден был тщательно скрывать мысли и чувства, таиться, притворяться. Известно его признание о том времени: «Меня обвиняют в недоверчивости, но известно, что с того времени, когда я начал мыслить, я видел вокруг себя только несчастье, и все, что я предпринял, обернулось против меня несчастьем»{36}. Так, недоверчивость, скрытность в такой ситуации — хорошее это качество или плохое, как оно характеризует человека — позитивно или негативно? А характеристики, данные ему Наполеоном и Лагербильке: для русского государственного деятеля, каким здесь выступает Александр, подобные раздражительные опусы — это несомненный комплимент. И что было бы, если бы Александр был искренним с Наполеоном или с тем же шведским посланником, если бы не притворялся и не хитрил?

Подобные же вопросы можно поставить и в десятках иных случаев отношения Александра к тому или иному конкретному человеку, государственному деятелю.

Отмечают и особенность Александра принимать с разными людьми разные обличья. Но ведь в его положении это совершенно естественная вещь, говорящая о проницательности, уме, такте, а главное — и о государственном и о личным интересе, который нередко руководил им в этих превращениях. Он не мог быть одним и тем же с М.М. Сперанским и А.А. Аракчеевым, с А. Чарторыйским, В.П. Кочубеем и Фотием, с М.И. Кутузовым и со своим начальником Главного штаба, близким другом князем П.М. Волконским. А ведь все они составляли причудливую «ткань» российской государственности, российского общества, с которыми пришлось иметь дело Александру I. Не он выдумал эту систему, выраженную в действиях сонма людей, в которой ему предстояло жить и царствовать, но для того, чтобы жить и царствовать, а тем более утвердить себя, он должен был к ней приспособиться, понять ее; а для того, чтобы проявить свою сущность, — использовать ее в той мере, какую позволяли обстоятельства.

И вот тут мы подходим к событию в жизни Александра, которое как бы жирной чертой подчеркнуло весь смысл этой системы, смысл его жизни, трезво и неумолимо определило его горизонты и его возможности. 11 марта 1801 г. в ходе дворцового переворота был убит его отец, Павел I.

Комментарии

[1] Любопытно, что немка Екатерина в этом письме ловко обошла вопрос о победах Александра Невского над тевтонскими рыцарями, в том числе и на льду Чудского озера.

[2] Великим князьям в то время было: Александру — семь, а Константину — пять лет.

[3] Римский император (161—180), представитель позднего стоицизма. В античной исторической традиции представлен как идеальный правитель, гуманист.

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Суд совести

С момента восшествия Павла на престол многое переменилось в судьбе Александра: из баловня бабки, который волен был вести достаточно свободную, не обремененную обязанностями жизнь, он стал наследником престола со всеми вытекающими отсюда последствиями. Теперь уже не к детским играм в эфемерной армии привлекает его отец, а к настоящей изнурительной службе, сдобренной мелочными, типично павловскими требованиями. В письмах Лагарпу Александр жаловался, что он вынужден был терять «все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера».

А главное, уже в момент смерти Екатерины и прибытия Павла Петровича во дворец для Александра вновь грозно возник вопрос о его противостоянии с отцом, отныне уже императором. Царская семья, двор, верхушка армии, дипломатический корпус были прекрасно осведомлены о намерениях Екатерины передать престол внуку помимо сына. Это знал Павел, это знал и Александр. Первые попытки предпринять эту акцию в конце 80-х и в 1793-1794 гг. окончились ничем; накануне смерти Екатерина готовилась к решающей схватке с сыном. В последних ее завещательных документах есть упоминание об Александре, Константине, но нет ни слова ни о Павле, ни о его супруге Марии Федоровне.

В одном из документов, написанных рукой Екатерины, говорится, что весь архив передается в ведение Александра и что императрица вознамерена возвести на греческий престол Константина, и далее: «Для блага империи Российской и Греческой советую отдалить от дел и советов оных империй принцев Вюртенберхских и с ними знаться как возможно менее, равномерно отдалить от советов обоих пола немцев». А ведь жена Павла как раз и происходила из Вюртембергского правящего дома, а за ней просматривался ее племенник, к которому уже в это время благосклонно относилась семья цесаревича, юный Евгений Вюртембергский. Исследовавший вопрос о завещании Екатерины Н.Я. Эйдельман писал по этому поводу: «Особый тон и высочайшее благословение при упоминании Александра — и рядом мысль о Константине на греческом престоле — все это еще более подтверждает мысль, что «странное завещание» несет на себе «тень» главного завещания — передачи власти внуку»{37}.

Мемуаристы, описывающие дни, последовавшие за смертью Екатерины, по существу, говорят о государственном перевороте, совершенном Павлом, опирающимся на свои гатчинские войска. Зимний дворец был наводнен гатчинцами, везде были военные люди, «зашумели шарфы, ботфорты, тесаки». Павел вместе с канцлером Безбородко ревизовал бумаги матери, некоторые из них изъял и уничтожил; предполагается, что среди них было и «основное» завещание императрицы в пользу Александра{38}. Об этом говорит «обильный дождь» милостей, пролившихся на Безбородко, а в дальнейшем пересмотр Павлом порядка престолонаследия в России, установленного Петром I, когда государь сам мог передавать трон наследнику по своему усмотрению; Павел, по-видимому, в последние дни Екатерины, а тем паче после ее смерти, попадал под действие этого порядка.

Так, уже в первые дни нового царствования Павел, по существу, отстранил сына от трона, когда и завязался тугой узел противоречий между отцом и сыном, свидетелем чего стал весь правительственный Петербург — как сторонники Павла, так и сразу же оттесненные от власти люди Екатерины, в том числе и ее ближайший фаворит, и любимцы. И среди них оказался Александр. По существу, Павел повторил с Александром ситуацию, которую в 1762 г. и позднее создала с ним Екатерина, устранив от престола своего мужа, Петра III, объявив себя императрицей и нарушив тем самым права на престол своего сына, который хотя и был объявлен наследником, но жил постоянно под «дамокловым мечом» переворота со стороны матери и ее клевретов, уже устранивших отца, а также Ивана Антоновича — еще одного (заточенного еще при Елизавете) претендента на русский трон. Поистине все повторялось в доме Романовых в 60—90-е годы XVIII в.

Но прошедший уже испытания правительственным заговором Екатерины против Павла в 1793-1794 гг., Александр и на сей раз вел себя крайне осторожно и пассивно, не дав Павлу усомниться в своей по отношению к нему лояльности. Это была на данный момент линия Александра, но вовсе не позиция противников Павла I, которая набирала силу по мере его короткого царствования.

Новый император начал свое правление упоенный иллюзиями, что он сможет искоренить зло екатерининских времен, навести в разлагающейся стране порядок, поднять на государственный пьедестал честь и добродетель. Кажется, что всем своим прошлым он был достаточно подготовлен для этой роли. Его воспитателем был просвещенный вельможа Н.И. Панин. По натуре любознательный, живой, щедрый, веселый, острый на слово, высоко ставящий нравственные принципы, добродетель, честь, Павел одновременно был импульсивным, вспыльчивым, своенравным — таким он запечатлелся во многих мемуарах той поры. Но чем дальше шло время, чем более отдаленной оказывалась для него, законного наследника престола после смерти отца, перспектива занять русский трон, чем более давящей становилась деспотическая власть матери, тем более менялся его характер. Когда в свои 42 года он наконец занял трон, это был человек мало чем напоминающий пылкого, честного, нервного юношу, затем молодого человека конца 70-х — начала 80-х годов, который внимал конституционным проектам Н.И. Панина, восхищался комедиями Д.И. Фонвизина, поклонялся просветительским мыслям о самоценности человека, о свободе как его первом сокровище и разделял идеи государственного переустройства России. Вот как характеризует его уже на исходе 90-х годов один из новейших исследователей истории его жизни и царствования: «Непережитая драма отца, страшные детские впечатления от переворота 1762 г. и убийства Ивана Антоновича, деспотические посягательства матери на его права, бесконечные уколы самолюбия ее фаворитов, гонения на ближайших друзей и сподвижников, полное, казалось бы, крушение упований на свое царственное призвание перед угрозой кары за связь с масонами и лишения законных прав на престол, преследовавший с детских лет страх быть умерщвленным в обстановке дворцовых интриг — весь этот эмоциональный пресс непосильным бременем давил на психику Павла и, усугубив врожденные недостатки и противоречивые черты его характера, деформировал его личность»{39}. Таким он и вступил на престол: с прекрасными идеалами в душе, с жаждой высокой, полезной для страны государственной деятельности, но с характером, который едва ли мог им соответствовать. А главной доминантой его жизни стало отрицание всего, что ассоциировалось с деятельностью его матери и порядками, ею установленными. В Гатчине он обретал высокие душевные порывы служения Отечеству, и там же он безнадежно и безвозвратно деформировал их в условиях своего «малого двора», противоборства с Екатериной, в обстановке ненависти, подозрений и интриг. Александр, естественно, был частью этой отрицаемой Павлом системы, несмотря на всю изворотливость, ум, хитрость наследника престола, который, кажется, до определенного срока амортизировал ненависть и недоверие отца.

Все, что делал Павел после воцарения, и было отражением этих тяжких противоречий в его жизни и его душе.

Нельзя забывать и о том, что просветительские, конституционные импульсы в мироощущении Павла были вдребезги разбиты событиями Великой французской революции. К 1796 г. Франция уже пережила якобинскую диктатуру, кровавый террор, угрюмое буйство черни, преследование аристократии и интеллигенции, бывших мозгом и душой нации, казнь высших носителей легитимной власти в стране. Конституционные просветительские начала выродились там в нечто угрожающее самой западноевропейской цивилизации. К тому же воинственность санкюлотов претендовала на то, чтобы внедрить эти ужасающие начала в качестве образца ими осчастливленной Европы.

Павел I был потрясен всеми этими событиями. Уже за несколько лет до восшествия на престол он говорил своей матери: «Что они все там толкуют! Я тотчас бы все прекратил пушками». На что умудренная Екатерина отвечала: «...пушки не могут воевать с идеями. Если ты так будешь царствовать, то не долго продлится твое царствование»{40}. И все же, взяв власть, Павел именно «пушками», т.е. абсолютно волевыми усилиями, укреплением абсолютистских начал, централизацией и бюрократизацией управления сверху донизу, принялся осуществлять те перемены во дворце, в Петербурге, в стране, которые частично соответствовали его прошлым мечтам, а частично были уже откорректированы произошедшими с ним переменами. Все это было тем более опасным, что он соприкоснулся с общественными (особенно элитными) «пластами», которые плотно «улежались» в предшествующее царствование и потревожить которые, учитывая их силу и влияние, было особенно рискованно. Александр Павлович, несмотря на свою «полугатчинскую» причастность, как раз и принадлежал к этим устоявшимся элитным «пластам».

Павел в соответствии со своими прежними представлениями уже в первые дни царствования обратился к принципам средневековой рыцарственности, нравственности, благородства, чести, пользы Отечества и т.п. и сам демонстрировал образцы подобного поведения, чем немало изумлял и раздражал русскую аристократию — ленивую, прагматическую, своекорыстную, весьма разложившуюся в предшествующее царствование. Павел декларировал уничтожение «врожденных привилегий», требовал от всех безусловного служения Отечеству, принимал российское дворянство по отношению к себе, к своей абсолютистской власти как единую массу, которая в службе вся была равна перед государем. Это был своеобразный деспотический экстремизм, напоминавший по своим средствам воздействия революционный экстремизм якобинцев. В частности, Павел, по существу, отменил действие екатерининской Жалованной грамоты дворянству, разрешил применять к дворянам телесные наказания, заставил их служить государству, и не с детских лет приписанных в полки, а с тем, чтобы, «придя в возраст», уже получить тот или иной офицерский чин в соответствии с реальными возрастными возможностями. Он заставил чиновников по часам ходить в присутствие, гвардейских офицеров — вернуться в казармы, от которых они в последние годы Екатерины уже отвыкли.

Его политика в отношении крестьянства также может быть рассмотрена в плане патримониальной заботы абсолютного монарха о своих подданных, хотя это и не исключает ее общей антикрепостнической направленности в соответствии с общими представлениями Павла о пагубности для страны крепостного права и необходимости вернуть крестьян в истинно человеческое состояние. Он отменил объявленный Екатериной очередной рекрутский набор и обременительную хлебную подать, снял недоимки по подушному сбору, разрешил крестьянам подавать жалобы на своих господ, что было запрещено в прошлое царствование. В 1797 г. вышел указ о запрещении продавать дворовых и крепостных крестьян без земли и в 1798 г. — о запрете продавать без земли малороссийских крестьян. Таким образом, собственность помещиков на крестьян была поставлена под сомнение.

Но наиболее впечатляющим оказался в этом плане манифест Павла I о вступлении на престол от 5 апреля 1797 г., в котором новый император практически дал программу решения крестьянского вопроса в России на то время. Манифест запрещал принуждать крестьян к работам в воскресенье и в праздничные дни, установил, что лишь три дня в неделю помещик может использовать крестьян для работы на себя. Вкупе с другими мерами, уже упомянутыми выше, а также с нелицемерной заботой Павла об улучшении условий солдатской службы, преследовании, жестокого обращения с солдатами — все это рисует картину если не демократии Павла (об этом трудно говорить, учитывая укрепление его деспотической власти над всеми подданными), то по крайней мере ясного понимания необходимости начать ликвидацию самого застарелого феодального рудимента России — крепостного права. Трудно не согласиться с А.Г. Тартаковским, который, приводя оценки манифеста просвещенными и либеральными деятелями эпохи, отметил, что «именно от этого павловского манифеста берет свое начало процесс правительственного раскрепощения крестьян в России»{41}.

Павел высказал довольно много мнений и предпринял немало действий, которые, казалось, восстанавливали справедливость, благоволили принципам свободы. Так, он резко осудил разделы Польши, освободил всех пленных поляков, захваченных после подавления восстания Т. Костюшко, предоставил полную свободу и самому лидеру восстания, содержавшемуся под стражей на первом этаже Мраморного дворца.

Из ссылки был возвращен Радищев, из Шлиссельбургской крепости — Новиков. Но вместе с тем резко и конвульсивно произошла полная смена всех правительственных декораций. «Пачками» уходили в отставку, отправлялись в ссылку, шли под домашний арест бывшие фавориты, видные чиновники, разного рода влиятельные лица. Вся цепь этого фавора, влияния, всесилия, замыкавшаяся в конечном итоге на покойную императрицу, рухнула. В ход пошли «гатчинская гвардия», гатчинские фавориты, гатчинское влияние. Переведя гатчинское войско на привилегированное гвардейское положение, Павел I оскорбил истинную гвардию и ее аристократическую часть. Он третировал екатерининских придворных и вельмож, выдвигал повсюду своих людей. Одновременно последовала целая серия указов, которые, кажется, должны были способствовать внедрению в стране порядка, аскетизма, добропорядочности, а на деле вылились в череду странных распоряжений, говорящих как о патологическом неприятии Павлом всех следов французского влияния, так и о твердом убеждении, что изменение внешних форм будет способствовать оздоровлению и нравственному очищению российской жизни.

Так, в армии он ввел прусские порядки и униформу, похожую на прусскую, что также вызвало неприятие в среде армейского, и в первую очередь гвардейского, офицерского корпуса. Петербургский обер-полицмейстер по настоянию Павла запретил носить фраки, заставил заменить жилеты немецкими камзолами, обрушился на «безмерные платки, галстуки и косынки», повязанные вокруг шеи. Были изгнаны круглые, на французский манер, шляпы и внедрены треуголки прусского образца, было велено сбрить бакенбарды, запрещалось танцевать вальс, а дамам носить через плечо разноцветные ленты, нельзя было распространять французские книги, усилилась цензура. Павла I нередко называли русским Гамлетом, имея в виду отношения с матерью и проблему власти; другие, говоря о его утопических планах внедрения в России средневековой рыцарственности, сравнивали его с Дон-Кихотом. Но если он был одновременно и тем и другим, то это был Гамлет, для которого не было дилеммы «быть или не быть». Он был беспощаден, решителен и активен; и это одновременно был довольно злой и деспотичный Дон-Кихот, который вызывал страх, а не улыбку.

Такую же экспансивную активность проявил Павел по отношению к сыновьям, и прежде всего к старшему, Александру. Он и подозревал его в нелояльности, и одновременно приуготовлял его к служению Отечеству вовсе не екатерининскими просветительскими способами, а по-гатчински, о чем уже говорилось выше. После взятия власти Павел обременил наследника многими ответственными обязанностями (шеф Семеновского полка, военный губернатор Петербурга, член Сената, инспектор кавалерии и пехоты Санкт-Петербургской и Финляндской дивизии, глава военной коллегии и т.п.); они требовали оперативности жестких решений, «гатчинской» хватки, которых у Александра не было. К тому же именно Павел ввел для сыновей вполне разумную, но обременительную практику знакомства со страной, с народом путем долгих и утомительных путешествий, которую в дальнейшем, уже в послевоенный период, использовал Александр, чтобы на деле увидеть плоды своего почти 20-летнего правления.

В 1797 г. Павел предпринял первое путешествие по России вместе с сыновьями. Он проехал Москву, Смоленск, Оршу, Могилев, Минск, Вильно, Гродно, Ковно, Митаву, Ригу, Нарву. В поездке Павел встречался с представителями всех слоев населения, устраивал разгоны за беспорядки, злоупотребление властью, плохие дороги и мосты. Тут же увольнял с должностей, лишал дворянства. Грозным, но справедливым «отцом Отечества» предстал император во время своей первой поездки.

На следующий год он предпринял второе путешествие, и снова с сыновьями. На сей раз путь следования лежал в центральные русские губернии и в Поволжье. Императорский кортеж проехал через Новгород, Тверь, Москву, Владимир, Нижний Новгород, Казань, Ярославль. И всюду Павел вгрызался в жизнь, в управление, в непорядки, сея вокруг изумление, страх и непонимание, потому что одному человеку, даже если он и абсолютный монарх, всесильный государь, не под силу было переломить инерцию общества, инерцию элиты и народа. И конечно, Александр не мог не понимать тщетные и устрашающие для отца последствия этих усилий. Александр, судя по его обращениям к Аракчееву за помощью и по письмам Лагарпу и своим друзьям, задыхался в этой обстановке высокой требовательности, муштры, формотворчества, все чаще думал об уходе от дел, от власти. К тому же Павел постоянно противопоставлял ему Константина, который хотя и был моложе, но больше преуспел во «фрунтовой» науке и повсюду, где необходимо было беспрекословное, без колебаний, комплексов и переживаний, выполнение требований отца. Прямолинейный, со склонностью к императивным решениям, чуждый интеллектуальных сомнений, свойственных Александру, Константин не раз ставился отцом в пример старшему брату, что не могло не задевать самолюбивого Александра. Особенно это стремление Павла подчеркнуть военные способности Константина усилилось после его триумфального участия в Итальянском походе Суворова. Константин дрался в битвах при Требии и Нови против французов, прошел альпийскую эпопею, и Суворов, скупой на комплименты, особенно в адрес высокородных отпрысков, тем не менее писал Павлу в августе 1799 г., что Константина следует похвалить «за его мужество и хороший пример, который воодушевил всю армию на еще большие усилия». По возвращении Павел присвоил второму сыну титул «цесаревич», что также больно ударило по самолюбию «первого» цесаревича и не двусмысленно противопоставило братьев друг другу в будущей борьбе за трон{42}.

И конечно, многие экстравагантности Павла I были дополнены крутым поворотом во внешней политике страны. Патологическая ненависть к Франции обернулась все растущим восхищением авторитарными склонностями Первого консула Наполеона Бонапарта, который, по словам Павла, мог наконец-то установить во Франции порядок и законность и прекратить анархический бунт черни. Предательская политика Австрии и Англии по отношению России в то время, когда русские армии спасали Европу от революционной «французской скверны» и боролись за восстановление легитимных режимов в Европе, противодействие Англии влиянию Павла I на Мальте в качестве командора ордена Иоаннитов вызвали бешенство русского императора, отзыв Суворова из Европы, проклятия в адрес австрийского двора, практический разрыв отношений с Англией, поворот в сторону союза с Бонапартом и появление сумасбродного плана посылки русского военного корпуса в Индию, который в соответствии с решительностью и темпераментом Павла начал быстро осуществляться.

Таким образом, уже в первые годы своего правления Павел I, по существу, восстановил против себя старую и влиятельную екатерининскую элиту, гвардейское офицерство, высшую и среднюю российскую бюрократию; сначала озадачил, а затем и испугал дворянство, увидевшее в его крестьянской политике, и не без основания, предвестие падения крепостного строя. Все эти влиятельные социальные и политические силы постепенно втягивались в оппозицию к новой власти, которая безусловно могла полагаться лишь на своих гатчинских выдвиженцев и на тех, кто хотя и сочувствовал некоторым мерам Павла (солдаты, городские обыватели, крестьяне, жители польских провинций), но был далек от политической сцены и не мог никоим образом повлиять на ход событий в Петербурге. По сообщению мемуаристов, в народной среде фигура Павла пользовалась известной популярностью{43}.

А за спиной русских оппозиционеров грозно очерчивалась тень британского кабинета, видевшего в политике Павла ущемление своих коренных интересов в Европе и на Востоке. Английское посольство в Петербурге, возглавляемое сэром Уитвортом, становилось средоточием антипавловских тенденций в политических кругах российской столицы.

К последнему году своего правления Павел растерял даже сторонников из числа тех деятелей, которые раньше поддерживали его. Он без конца «тасовал» свой «кабинет». Яростные вспышки его гнева, порой по пустячным поводам, испытали на себе многие из его сподвижников. Даже верного Аракчеева он дважды отправлял в отставку и к 1801 г. оказался без этой мощной своей опоры. Некоторые историки считали, что, если бы «железный граф» был в мартовские дни 1801 г. в Петербурге, заговорщикам пришлось бы намного труднее, а скорее всего, заговор против Павла был бы раскрыт и обезврежен. В результате около Павла в конце концов остались либо такие ничтожества, как его камердинер и брадобрей граф Кутайсов, либо беспринципные циники, которые сумели выжить рядом с Павлом, приспосабливаясь к его мелочным требованиям, и получить благодаря этому служебные и материальные преимущества.

Постепенно оппозиционные Павлу I силы ищут контакты друг с другом, устанавливают далеко идущие связи, формируют тайное общественное мнение.

Деспотизм и самодурство Павла увеличивались день ото дня, и Александр, помимо воли, становился участником той мрачной трагедии, которая разыгрывалась на глазах всей России.

Н.Я. Эйдельман совершенно справедливо, на мой взгляд, предположил, что мартовский заговор 1801 г. зрел уже давно и что в центре этого заговора находился наследник престола{44}. Это видится и в его письмах Кочубею и Лагарпу, и в упомянутых выше беседах с Чарторыйским, и в появлении вокруг Александра круга «молодых друзей», с которыми он уже в царствовании Петра I вел, по существу, конспиративные разговоры о мерзостях павловской системы управления. Это видится и в проекте манифеста, который составил ему Чарторыйский и который получил полное подтверждение в цитированном выше письме Лагарпу от 27 сентября 1797 г.

С апреля 1797 г. тайные совещания цесаревича с «молодыми друзьями» графом Н.Н. Новосильцевым, графом П.А. Строгановым, князем А. Чарторыйским стали систематическими, благо в то время двор перебрался на коронационные торжества в Москву и здесь в суматохе празднеств эти встречи были более безопасными. Кто были эти люди? А. Чарторыйский — мятежный польский аристократ, участвовал в восстании Костюшко и был интернирован в Россию. Виктор Кочубей являлся племянником канцлера А.А. Безбородко, богач, аристократ. В 1792 г. он вернулся из революционной Франции с твердым выводом о закономерности происшедших во Франции перемен. До этого же Кочубей побывал в Швейцарии, Англии, изучал английское государственное устройство. Петр Строганов — сын знатного екатерининского вельможи — также проявлял живейший интерес к Французской революции. Она застала его в Париже вместе с гувернером-французом. Строганов часто посещал заседания Национального собрания, стал секретарем патриотического общества «Друзья закона», а в августе 1790 г. оказался даже членом клуба якобинцев. По настоянию Екатерины он был вызван в Петербург, а ездил за ним по просьбе напуганного отца родственник и друг семьи Николай Новосильцев, самый старший из «молодых друзей». В 1795 г. ему было 35 лет{45}. И вот этим-то людям, размышлявшим о происходивших в Европе событиях, думающих о судьбах России, и открылся Александр в своих беседах и письмах.

Анализ бесед, обсуждавшихся программ в те годы приводит к мысли, что взгляды «молодых друзей» и самого Александра были весьма близки взглядам умеренных декабристов, да и сами члены кружка по своему образованию, положению, месту в свете, наконец, по своей тяге к узкой конспирации, интеллигентской тайне напоминали титулованную часть декабристской фаланги. И все же, как это ни странно, наследник престола был левее своих осторожных друзей. Да, они выступали за обновление России, но постепенное, осторожное, без нарушения ее старого ритма. Они не разделяли стремлений цесаревича отказаться от трона. Сначала реформы, сначала встать во главе нации и совершить преобразования, а уже потом размышления о будущем. В одной из бесед Александр заявил: «Я действительно чувствую, что надо в первое время взять на себя бремя власти, но только для того, чтобы произвести преобразования»{46}.

Настроение кружка «молодых друзей» прекрасно выразила юная супруга Александра в письме к матери в августе 1797 г.: «Я, как и многие, ручаюсь головой, что часть войск имеет что-то на уме или что они, по крайней мере, надеялись получить возможность, собравшись, что-либо устроить. О! Если бы кто-нибудь стоял во главе их! О, мама, в самом деле он (Павел. — А.С.) тиран»{47}.

Итак, налицо был, по существу, законспирированный кружок, сформировалась программа. Александр уже в это время становится центром притяжения антипавловских сил. Конечно, подозрительный Павел не мог не знать об этих настроениях сына и близких к нему людей. Не случайно он, по существу, подвергает эту первую зреющую оппозицию если не репрессивному, то организационному разгрому: Чарторыйский и Кочубей отсылаются на дипломатическую работу за границу, часть людей попадают в опалу и отправляются в отставку. Елизавета Алексеевна, жена Александра и активная участница всех замыслов друзей мужа, буквально морально распинается Павлом за свою связь с Чарторыйским и рождение от него в 1799 г. дочери; Александр на какое-то время остается изолированным. И тем не менее, как отмечает в своих мемуарах Чарторыйский, «именно с этой поры Павла стали преследовать тысячи подозрений: ему казалось, что его сыновья недостаточно ему преданы, что его жена желает царствовать вместо него... С этого времени началась для всех, кто был близок ко двору, жизнь, полная страха, вечной неуверенности»{48}.

Одновременно вокруг братьев Зубовых сплачивается часть офицеров, недовольных тем, что Павел ввел в армию суровые службистские порядки, насаждал в ней гатчинский дух, прусскую дисциплину. Особенно это чувствовалось в окружении А.В. Суворова, чья дочь была замужем за одним из братьев. Недовольство в армейских кругах ощущалось довольно широко. Чувствуя или зная об этой офицерской оппозиции, Павел начинает преследования П.А. Зубова, бывшего фаворита матери, к которому одно время относился благосклонно, отстраняет от службы и отсылает фельдмаршала Суворова в Кончанское и устанавливает за ним надзор. Рано или поздно эти два направления должны были найти друг друга.

Еще один круг заговорщиков формируется на базе английского посольства. Его лидерами становятся посол Уитворт, его любовница — сестра Платона Зубова, красавица и авантюристка Ольга Жеребцова и племянник бывшего воспитателя Павла I Никита Петрович Панин, отец и дядя которого в свое время вынашивали вместе с Павлом на началах конституционного переустройства России устранение от власти Екатерины П. Позднее к ним примкнул военный губернатор Петербурга граф П.А. Пален.

Панину было 29 лет, он занимал пост вице-президента Коллегии иностранных дел. Он был предан идеалам отца и дяди, негодовал по поводу нарастающего деспотизма Павла I, к тому же являлся сторонником англо-русского союза. Посол Уитворт после поворота во внешней политике Павла стал душой заговора, все встречи единомышленников, к которым примыкали посол России в Англии граф С.Р. Воронцов и отосланный за рубеж друг Александра В.П. Кочубей, происходили в особняке Жеребцовой на Английской набережной.

Все эти небольшие, пока тайные, «заговорщические ручейки» сливаются в единую «подпольную реку», и в центре этого конспиративного «потока» становится молодой великий князь Александр Павлович. Павел нанес удар первым, разослав по весям и градам, отправив в опалу и ссылку тех лиц, которых он подозревал в качестве своих противников. Павел «предал анафеме» Лагарпа, который возглавил республиканское правительство в Швейцарии, и приказал русскому командующему войсками в Италии генералу Римскому-Корсакову во что бы то ни стало схватить и доставить бывшего воспитателя своего сына в Россию.

По существу, Александр и Павел I вступили в борьбу друг с другом уже давно. Для Александра эта борьба носила пока еще пассивные формы, но с каждым месяцем она принимала все более и более ясные и активные очертания.

Противники Павла I уже в 1800 г. неоднократно предлагали Александру заставить отца силой отречься от престола и взять власть в свои руки, но он внимательно выслушивал их и поначалу отказывался. Однако содержание этих бесед с лидерами зреющего заговора Паниным и Паленом в отличие от середины 90-х годов отцу не передавал. Некоторые историки считают, что он колебался и что по мере развития событий лишь постепенно склонился поддержать заговорщиков и вступил с ними в прямые контакты. Однако последующие события показывают: никаких колебаний по поводу устранения отца от власти у Александра не было; давно уже воспитанный в условиях суровой дворцовой интриги с уже пробужденным, хорошо организованным честолюбием, обладая характером безусловно твердым, решительным, но крайне скрытным, замаскированным внешней мягкостью и уступчивостью, он был озабочен лишь одним — абсолютным успехом предприятия и сохранением в назревающей драматической ситуации незапятнанным своего политического и династического лица. Именно на это были направлены все его усилия в 1800-м — начале 1801 г. Позднее граф Пален вспоминал весенние месяцы 1800 г., т.е. время, которое около года предшествовало решающему заговору против Павла I: «Я обязан, в интересах правды, сказать, что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца. Я дал ему слово... Я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию или уже совсем не затевать ее и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдет страшнейшая реакция и кровь невинных, как и кровь виновных, вскоре обагрит и столицу и губернии»{49}.

Впоследствии один из современников событий, граф А.Ф. Ланжерон, писал в своем дневнике: «Несколько месяцев после, жестокость правления более возрастала. Г. Пален снова заговорил об этом с в. князем, он нашел его уже менее прежнего удаленным от тех намерений, которые он внушал ему, но все еще удерживаемого почтением к отцу своему, которое имело всю личину болезни к власти этого монарха... Граф Пален повторял снова свои представления с большими просьбами. В. князь, вынужденный этими обстоятельствами, наконец согласился с ним, но с сожалением и прежде получив обещание не покушаться на жизнь императора, но удовольствоваться его арестом, потребовать от него акт отречения и перевести под крепким караулом в Петропавловскую крепость». Это подтверждают и другие участники заговора, и посвященные лица: Александр соглашался на устранение отца от власти, даже на заточение его в крепость, однако при условии, что жизнь его будет в безопасности. Правда, те же авторы мимоходом отмечают всю иллюзорность этой «благородной» договоренности: неукротимый характер Павла заведомо исключал какой-либо компромисс. Кроме того, была известна популярность императора среди солдат, расквартированных в Петербурге, а это значило, что его арест и заточение при определенном течении событий могли встретить отпор со стороны его единомышленников, в том числе и вызванного в Петербург решительного Аракчеева, и тогда последствия дальнейшей борьбы предугадать было невозможно. Это понимали и заговорщики и Александр. Таким образом, заговор набирал силу, Александр оказался в центре, он дал согласие; это означало, что именно он берет на себя весь риск переворота и становится его лидером, а все эти обещания, договоренности были лишь одним желанием наследника сохранить благородный облик для будущего царствования да тривиальную попытку обмануть будущих историков, которые рано или поздно коснутся этих событий. Александр прекрасно знал, чем кончаются такого рода перевороты в России, тем более что его дед Петр III был убит заговорщиками, сторонниками Екатерины II, спустя всего лишь восемь дней после свержения с престола; хорошо знал он и тех, с кем имел дело, — Палена, П. Зубова, Уитворта, имевших самые решительные намерения: ведь на карту были поставлены судьбы Европы, России, их собственные жизни и жизнь его самого.

Готовность Александра к тому, чтобы стать знаменем заговора, подтверждается и его переговорами по поводу будущего устройства России. Заговорщики отрядили для этой цели наиболее подходящую и удобную для Александра фигуру — графа Н.П. Панина, который и взял с наследника «честное слово» на введение конституционных начал, ограничивающих самодержавие{50}. Заметим, что если в случае с собственными обещаниями к Александру заговорщики проявили цинизм и беспринципность (однако наследник сделал вид, что он поверил их клятвам), то в случае с обещаниями Александра уже они выявили свою наивность и неосведомленность по поводу характера будущего правителя, который, как показали последующие события, также прекрасно знал цену всем этим «честным словам».

Таким образом, на что не могла решиться Екатерина по отношению к Павлу, а сам Павел по отношению к Александру — на политическое и, как следствие, физическое устранение, решился голубоглазый «ангел», мягкий и интеллигентный Александр, что указывает не только на его личные обиды, страх перед отцом за собственную жизнь, но и на огромное честолюбие, твердый характер, решительность, которые он не один раз продемонстрирует за годы своего царствования.

В начале 1801 г. Павел приказал арестовать более двух десятков видных вельмож, которых подозревал в оппозиционных и заговорщицких настроениях, Н.П. Панин был выслан из столицы. Затем император стал откровенно высказывать угрозы в адрес своей жены Марии Федоровны и старшего сына, Александра. Он вызвал в столицу попавших ранее в опалу своих любимцев — бывшего военного губернатора Петербурга Линднера и Аракчеева. Им, видимо, отводилась ведущая роль в захвате и заточении царской фамилии.

Павел говорил своему фавориту, графу Кутайсову, о том, что императрицу он намерен отправить в Холмогоры, Александра заточить в Шлиссельбургскую крепость, а Константина засадить в Петропавловскую крепость. По другим сведениям, Марии Федоровне грозил Смольный монастырь, Александру — Петропавловская крепость, а Константину — отправка в один из сибирских полков.

Графу Палену, нынешнему военному губернатору Петербурга, одному из лидеров заговора, как и другим видным заговорщикам, был уготован эшафот, хотя Павел и сомневался в его измене.

Над 23-летним Александром нависла реальная угроза провести остаток дней в темнице. Вот в этих-то условиях ему и пришлось делать окончательный и важный выбор в своей жизни. К тому же Павел совершенно открыто стал благоволить к юному принцу Евгению Вюртембергскому, племяннику своей жены, и прочить его в наследники русского престола.

Если первую угрозу, связанную с возможным кризисом престолонаследия, Александр отвел в 1796 г., поскольку его исход был далеко не ясен, то теперь сделать это, видимо, оказалось гораздо сложнее. Подозрительный и мстительный, Павел не без основания считал сына замешанным в заговоре, и спастись Александр мог лишь окончательно выступив против отца.

Итак, Александр дал согласие на лишение отца верховной власти, на заточение его в Петропавловскую крепость. Многие же мемуаристы также сообщают, что он не хотел убийства Павла, но не возражал против его ареста и препровождения в Петропавловскую крепость.

Предположим, что это было действительно так, что «робкий», «пассивный», «плывший по течению», «уступавший чужой воле» Александр действительно силой обстоятельств был вынужден пойти на это страшное дело. Но ведь надо вместе с тем признать, что для подобного предприятия, особенно при Павле I, в России в условиях деспотического правления, разгула политических репрессий и полицейского сыска требовались немалое мужество, незаурядная решимость и недюжинная сила воли. Заметим, что Александр сам настоял на том, чтобы исполнение заговора было перенесено с 10-го на 11 марта. Дело в том, что 10-го числа в карауле Инженерного замка, где обитала вся царская семья, стоял 2-й батальон гвардейского Семеновского полка, который был предан Павлу. 11-го же марта в главный караул должен был заступить 3-й батальон Семеновского полка, верный Александру, который должен был сменить эскадрон Конногвардейского полка, которым командовал Константин. Он вне очереди назначил начальником караула преданного человека полковника Н.А. Саблукова, об этом не мог не знать Александр. Со своей стороны Александр лично попросил встать в караул вне очереди абсолютно преданного себе человека поручика К.М. Полторацкого. Таким образом, братья действовали заодно, но дело заговора вел Александр. Непосредственную связь с заговорщиками, в первую очередь с Паленом, Александр поддерживал через своих доверенных людей — генерала Уварова, шефа полка кавалергардов, и полковника П.М. Волконского, который затем в качестве генерал-адъютанта и начальника Главного штаба прошел рядом с ним всю жизнь.

Активное участие в заговоре приняли иностранные дипломаты, в частности, как уже говорилось, английский посол. Стремительное сближение Павла I с Наполеоном, посылка русского корпуса в Индию не только посеяли панику в Лондоне, но и обеспокоили другие державы, стоящие на принципах легитимизма. Не случайно одной из ключевых фигур заговора стал генерал Л.Л. Беннигсен, который был благодаря своему ганноверскому происхождению подданным английского короля. В своих воспоминаниях Беннигсен утверждает, что примкнул к заговорщикам после того, как узнал, что во главе заговора стоит Александр{51}.

В момент захвата Павла Александр и Константин со своими супругами находились здесь же, во дворце. Их апартаменты были расположены как раз под покоями Павла, и они за полночь, одетые и бодрствующие, ждали исхода дела, сознавая, что там, над ними, буквально в двух шагах, вооруженные и хмельные заговорщики расправляются с их отцом. Любопытно, что еще днем Павел, будто чувствуя угрозу, заставил сыновей принести ему в дворцовой церкви присягу.

Существуют свидетельства о том, что за день до рокового дня Павел невзначай зашел в апартаменты Александра и застал того за чтением книги Вольтера «Брут», открытой на странице, описывающей убийство Цезаря. Павел вышел и вскоре прислал сыну историю царствования Петра I. Книга была открыта на странице, повествующей о смерти царевича Алексея за предательство интересов государства и династии. Так отец с сыном обменялись многозначительными и символическими пассажами{52}.

Весь вечер августейшая семья провела вместе за ужином. Александр и Константин с женами и 19 гостями мирно беседовали с отцом, в то время как две группы заговорщиков, одна во главе с Паленом, другая — с Беннигсеном и П. Зубовым, собрались в застолье у командира Преображенского полка Талызина и готовились к походу на дворец. Заговорщики шли на дворец двумя отрядами. Один вел граф Пален. Рядом с ним находились доверенные люди Александра — Уваров и Волконский. Их основной задачей были координация действий заговорщиков, обеспечение внешней безопасности, а главное — охрана наследника престола от возможных эксцессов. После проникновения заговорщиков во дворец оба заняли свое место близ апартаментов Александра. Другая ударная группа возглавлялась Платоном Зубовым, рядом с ним был генерал Л.Л. Беннигсен. Именно этой группе надлежало проникнуть в покои Павла и решить вопрос.

В назначенный час, после полуночи, батальоны Семеновского и Преображенского полков двинулись на Михайловский замок. Заговорщики приблизились к замку и через сад благодаря поддержке солдат 3-го батальона Семеновского полка проникли в караульное помещение, ведущее в апартаменты царя. Часовой остановил группу военных, предводительствуемых последним фаворитом Екатерины II князем Платоном Зубовым, генералом Беннигсеном и адъютантом Павла Аргамаковым. На вопрос, куда и зачем направляются в столь поздний час эти высокопоставленные особы, Беннигсен ответил ему: «Замолчи, несчастный, ты видишь, куда мы идем». Напуганный часовой пропустил заговорщиков. Теперь надо было миновать комнату камердинера. Оттуда из-за двери также последовал вопрос о столь позднем визите, и был получен ответ, что они идут с докладом государю по делу большой государственной важности. Увидев вооруженных военных, камердинер исчез. Лишь один из караульных гусар попытался сопротивляться, закричал: «Измена!» — и тут же получил сабельный удар по голове{53}. Но его крик предупредил императора, и когда заговорщики ворвались в спальню, то не нашли там Павла. И лишь в результате тщательного обыска они обнаружили трепещущего императора за панелью одной из ширм. Он был настолько растерян, что не сумел воспользоваться потайным ходом и не вызвал караул.

Граф Николай Зубов, брат Платона, объявил Павлу, что он арестован по приказу императора Александра. Так что уже в первые минуты заговора имя Александра Павловича стало надежным знаменем заговорщиков, о чем впоследствии не мог не знать сам Александр.

Павлу зачитали акт отречения, и, когда он начал обличать заговорщиков в неблагодарности, они бросились на него с кулаками. Николай Зубов переломил императору правую руку. Ему плевали в лицо, таскали за волосы по полу, избивали. Затем Аргамаков снял свой шарф и набросил на шею Павла. Уже хрипя и теряя сознание, Павел молил о пощаде{54}.

«Тотчас после совершения своего дела заговорщики проявили свою радость в оскорбительной, бесстыдной форме, без всякой меры и приличия, — вспоминал впоследствии князь Адам Чарторыйский. — Это было безумие, общее опьянение, не только моральное, но физическое, так как погреба во дворце были разбиты, вино лилось ручьями за здоровье нового императора и героев переворота. Впервые за эти дни пошла мода на причисление себя к участникам заговора; каждый хотел быть отмеченным, каждый выставлял себя, рассказывая о своих подвигах, каждый доказывал, что был в той или другой шайке, шел одним из первых, присутствовал при фатальной катастрофе.

Среди бесстыдства этого непристойного веселья император и императорская фамилия не показывались, запершись во дворце в слезах и ужасе»{55}.

Наутро все подробности этого жуткого убийства, конечно же, стали известны в высших эшелонах власти. Не мог не знать о них и Александр.

В эту ночь Александр, по существу, произвел двойной дворцовый переворот, он отодвинул от власти не только отца, но и мать.

Около часа ночи Пален вошел в комнату Александра. Одетый и в сапогах, он лежал ничком на кровати и дремал. Пален тронул его за плечо и, когда Александр проснулся, сообщил ему, что Павел скончался от сильного апоплексического удара. Александр разрыдался. Тогда Пален жестко сказал ему: «Хватит ребячества! Благополучие миллионов людей зависит сейчас от Вашей твердости. Идите и покажитесь солдатам!» Александр, взяв себя в руки, вышел на балкон и произнес краткую речь перед подошедшими полками: «Мой батюшка скончался апоплексическим ударом. Все при моем царствовании будет делаться по принципам и по сердцу моей любимой бабушки, императрицы Екатерины»{56}. Армии был брошен жирный кусок. И полки ответили ему радостными возгласами. Промолчали лишь преображенцы.

Узнав об убийстве мужа, императрица в ярости потребовала, чтобы вся полнота власти перешла к ней, но заговорщики заперли ее в покоях. Очевидцы трагических событий в Михайловском замке рассказывают, что супруга Павла I проявила большую решительность в стремлении взять власть в свои руки. Она попыталась прорваться в комнату Павла, но была отброшена кавалергардом Гордановым и подоспевшим одним из братьев Зубовых, затем она устремилась на балкон в надежде обратиться к войскам, но Пален предусмотрел и эту ее попытку. Тогда она попыталась проникнуть к телу мужа другими комнатами, но там ее встретил верный Александру поручик Полторацкий, который и оставил описание этой сцены: «Императрица Мария вышла и сказала мне ломаным русским языком: «Пропустите меня к нему». Повинуясь машинальному инстинкту, я ответил ей: «Нельзя, Ваше величество». — «Как нельзя? Я еще государыня, пропустите». — «Государь не приказал.» — «Кто это?» — «Государь Александр Павлович». Она вспылила, неистово отталкивая, схватила меня за шиворот, отбросила к стене и бросилась к солдатам. Я дал им сигнал скрестить штыки, повторяя: «Не велено, Ваше величество». Она горько зарыдала»{57}. О стремлении императрицы обратиться к войскам рассказывает в своих воспоминаниях и генерал Беннигсен: «Тщетно я склонял ее к умеренности, говоря ей об ее обязанностях по отношению к народу, обязанностях, которые должны побуждать ее успокоиться, тем более что после подобного события следует всячески избегать всякого шума»{58}.

В течение пяти часов, с часу ночи до утра, Мария Федоровна стремилась овладеть положением и не признавала Александра в качестве нового государя. Она требовала повиновения, заявляла, что он должен отчитаться перед ней за свое поведение. Любопытно, что подобные претензии Марии Федоровны были вовсе не беспочвенны. Еще в 80-е годы в одном из своих писем жене Павел предписывал, как вести себя в случае смерти Екатерины II, если его не будет в Петербурге, — объявить себя правительницей до возвращения мужа. В другом письме он наставляет ее, как действовать в случае, если смерть поразит и Екатерину, и его самого: провозгласить себя правительницей до совершеннолетия Александра{59}. Так что мысли о возможной власти были заронены в голову Марии Федоровны уже давно, и они не только не исчезали, а, напротив, в обстановке нестабильности, противостояния Павла с петербургской элитой, дворянством, гвардией, Александром, с ней самой лишь приобретали все более реальные черты.

Александр, поставленный в известность о напористых действиях матери, промолвил: «Только этого еще не хватало!» Все это указывает на то, что он не просто хотел освободить Россию от власти деспота (такова была официальная цель заговора), спасти себя, мать и брата от гибели, но и сам стремился к власти в обход и Павла, и Марии Федоровны. А. Чарторыйский обратил на это внимание и записал в своих воспоминаниях: «Я никогда ничего не слышал о первом свидании матери и сына после совершенного преступления. Что говорили они друг другу? Какие могли они дать друг другу объяснения по поводу того, что произошло? Позже они поняли и оправдали друг друга, но в эти первые страшные минуты император Александр, уничтоженный угрызениями совести и отчаянием, казалось, был не в состоянии произнести ни одного слова или о чем бы то ни было подумать. С другой стороны, императрица, его мать, была в состоянии исступления от горя и злобы, лишавших ее всякого чувства меры и способности рассуждать»{60}.

Дальнейший ход царствования Александра показал, что его взаимоотношения с матерью стали особым политическим фактором в истории страны. Мария Федоровна в течение долгих последующих лет не смирилась с захватом власти сыном. На крутых поворотах истории его правления она оказывалась в решительной оппозиции к императору. Так было в период вынужденного сближения России с Наполеоном и заключения Тильзитского мира, так было и в летние месяцы 1812 г., когда армия Наполеона двигалась на Москву. Позиция вдовствующей императрицы, сплотившей вокруг себя весьма влиятельных при дворе и в армии сторонников, активно противостояла линии Александра. Еще раз захватить власть амбициозная вдова Павла I вознамерилась в то время, когда из Таганрога пришло известие о смерти Александра I. Это убедительно, на мой взгляд, показал М.М. Сафонов в статье «Константиновский рубль и «немецкая партия»{61}. Мария Федоровна попыталась разыграть карту с завещанием Александра (см. об этом подробнее ниже), который, учитывая невозможность Константина занять трон по причине его брака с красавицей, польской графиней Иоанной Грудзинской, т.е. особой не королевской крови, передавал права на престол в случае своей смерти третьему брату, Николаю. Вопрос этот был согласован с Константином. Однако в решающий момент, т.е. в ноябре-декабре 1825 г., на сцене снова появилась Мария Федоровна, использовавшая непростую ситуацию с престолонаследием.

Дело в том, что Александр I не мог самолично утверждать наследника, как это ввел в правило когда-то Петр I, так как по новому закону Павла I российский трон, как и до Петра, передавался по прямой линии в мужском потомстве. То есть трон должен был, несмотря ни на какие договоренности, занять Константин. Однако его брак, как это тоже оговаривалось в законе о престолонаследии Павла I, мешал этому. Создавалось запутанное положение, осложненное тем, что кругом были сплошные тайны. Это и решила использовать Мария Федоровна, о чем практически молчала отечественная историография событий 1825 г. Ее сторонниками были видные сановники и военные, и в том числе генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович. Задача матери заключалась в том, чтобы согласно закону о престолонаследии возвести на престол Константина, заставить Николая присягнуть брату, а затем, используя волю Александра, сделать трон вакантным — Константин отрекся, а Николай уже присягнул брату, т.е. также уступил престол. В этом случае арбитром в династическом споре становилась мать, и, опираясь на свою собственную «партию», на петербургский гарнизон, она легко могла взять власть. М.М. Сафонов показывает, как закрутился механизм этой государственной интриги, как Мария Федоровна последовательно оттесняла от трона своих сыновей. Все решила железная воля Николая, который, как когда-то Александр, невзирая на то, что Константин так формально и не отрекся от престола, а сам он уже присягнул брату, взял власть в свои руки и убрал мать с дороги{62}. И вот с таким противником имел дело Александр в ту памятную ночь в Михайловском замке и Зимнем дворце, приобретя в ее лице долгого и скрытного врага.

Но, проявив мужество, волю, решимость в эту страшную для него минуту, Александр не рассчитал своих душевных сил. И это был, наверное, главный итог той мартовской ночи, которая нависала над его чувствами дамокловым мечом в течение всей оставшейся жизни.

Уже в первые часы после гибели отца он испытал на себе всю силу сознания отцеубийства. Заметим, что это был первый такой случай на всем протяжении страшной истории русского правящего дома. Убивали родных и двоюродных братьев, сажали в темницы и уничтожали сыновей и внуков, свергали с престола и убивали мужей. Но впервые сын покусился на жизнь отца, и это первенство досталось на долю Александра, который, как оказалось, вовсе не готов был к этой страшной миссии.

Гораздо более подходил для этой роли жестокий и прямолинейный Константин или властолюбивый, холодный Николай, но Александр с его республиканскими замашками, гуманистическими взглядами, ненавистью к насилию — в этом было что-то противоестественное, какой-то знак судьбы. Чувство самосохранения и притягательная сила власти, которая медленно, но неумолимо втягивала его в свое лоно, в конце концов определили выбор Александра, но он, конечно, не мог рассчитать жизненные последствия этого выбора.

В ту первую ночь своего правления, свидетельствовали мемуаристы, он предался отчаянию. И хотя вера этим свидетельствам не очень велика и вполне возможно, что хор его верных сторонников стремился отстранить от императора страшную тень отцеубийцы, но уже то, что они все же говорили об этом довольно прозрачно, указывает на некоторые реальные факты самочувствия Александра.

Когда, по сведениям Ланжерона, Александру объявили, какой ценой вступил он на престол, император предался отчаянию и в величайшей горести воскликнул: «Скажут, что я убийца; мне обещали не посягать на его жизнь; я самый несчастный человек в мире!»{63} Таким образом, Александра прежде всего заботило, как он будет выглядеть в глазах современников и потомства. Это волновало его, это угнетало. И все же христианские мотивы греха также присутствовали в этом его отчаянии. По свидетельству А. Чарторыйского, «мысль, что он был причиной смерти отца, была для него ужасна; он чувствовал, словно меч вонзился в его совесть, и черное пятно, казавшееся ему несмываемым, навсегда связалось с его именем... Целыми часами оставался он один, молча, с угрюмым неподвижным взглядом. Это повторялось ежедневно; он никого не хотел тогда видеть подле себя».

И впоследствии, считает Чарторыйский, после того как миновала военная гроза 1812 г., позади осталось послевоенное устройство Европы, отвлекшие на время все силы и способности Александра, он снова и снова возвращался к той же «ужасной мысли», «именно благодаря ей он впал с течением времени в такое уныние, дошел до такого отвращения к жизни и поддался, быть может, несколько преувеличенной набожности, которая является единственно возможной и действительной опорой человека среди мучительных страданий»{64}.

Власть надвинулась на Александра сразу, без подготовки, в одном из своих самых отвратительных обличий, и для его человеческой личности вопрос состоял в том, сумеет ли он устоять, достойно противостоять ей, как это он мнил в пору своих юношеских мечтаний, или она окончательно втянет его в свой жернов, перемелет и выдаст очередной готовый образец обычного властителя — жестокого, беспринципного, готового ради ее удержания на все. Этот вопрос он решал в течение всей своей жизни, так и не дав на него ни отрицательный, ни положительный ответ. И в этом, видимо, состояла его драма как человека и как правителя.

Конечно, никакие высокие цели этой власти, облеченные в пропагандистские клише своего времени и выраженные, в частности, в его манифесте по случаю вступления на престол и в последующих многочисленных документах эпохи, не могли оправдать его перед самим собой.

Сделать это могло лишь чувство глубокого соответствия своих внутренних убеждений, всего того, во что он действительно верил, чему поклонялся в глубине души, своих реальных действий и как человека, и как политика. Только здесь мог он найти хоть малейшее оправдание страшному человеческому греху, который долгие годы тревожил его душу. Идея искупления страшного греха благоденствием Отечества присутствовала уже в пору бесед Александра с Паниным, Паленом и другими заговорщиками. Во весь свой рост она встала после переворота. Ее высказывал перед Александром тот же Пален, но особенно супруга Александра, Елизавета Алексеевна, которая «умоляла его не падать духом, посвятить себя счастью своего народа и смотреть на отправление власти как на искупление». Об этом сообщила в своих воспоминаниях близкая ко двору В.Н. Головина{65}. Эта идея затем многократно, не касаясь, правда, факта убийства Павла I, будет присутствовать в письмах и разговорах Александра I, когда он станет затрагивать планы реформирования России. Эта мысль пройдет через всю его жизнь, вплоть до 1825 г.

Поэтому всю последующую жизнь Александра мы и должны рассматривать, мне кажется, сквозь призму его постоянных усилий достигнуть этого соответствия, что было чрезвычайно трудно и в плане чисто человеческом, но особенно в плане государственном, правительственном в тогдашней России.

Что касается его чисто человеческих качеств, то он, несмотря на всю ужасающую жестокость системы, в которой он жил, символом которой волею судеб являлся, всю жизнь боролся за обретение себя, за возврат к себе прежнему; его стремление к постоянному очищению от скверны власти, и прежде замеченное в нем близкими к нему людьми, теперь во много крат усилилось чувством искупления огромной вины, которая становилась по мере того, как он шел по ступеням жизни, все более и более острой и тревожащей.

Проявить себя в этом личном смысле было намного легче, нежели в сфере государственного правления; здесь он был, как правило, предоставлен самому себе, а его личные поступки если и касались кого-то другого, то лишь либо близких к нему людей, либо людей случайных и не имели широкого общественного резонанса.

Эту свою личную, человеческую линию, несмотря на весь диктат власти, ее порядков, традиций, соблазнов, заведомых обманов, пустоты, он вел в течение всей своей жизни, и порой ему это удавалось, хотя и не без отступлений, уступок, слабостей, которые и давали повод говорить о двуличии, ханжестве, неискренности Александра.

Он сохранил в себе юношескую самокритичность, которую демонстрировал в письме Лагарпу («мне бы хотелось высказываться и блестеть насчет ближнего, потому что я не чувствую в себе нужных сил для приобретения истинного достоинства»){66}. Поразителен и его почти аскетический образ жизни: ранний подъем, нелегкая работа с бумагами и людьми, очень ограниченное, почти постоянное окружение, одинокие пешие или верховые прогулки, удовольствие от посещения приятных ему людей, стремление избегнуть лести, мягкие ровные обращения со слугами. И все это оставалось доминантой жизни в течение многих лет, хотя положение требовало выхода в свет, частых отъездов; сохранились и увлечение армией, слабость к парадомании, ставшая страстью едва ли не с детства.

Даже бесконечные путешествия Александра, над которыми так откровенно потешались и современники, и авторы уже XX в., имели какую-то своеобразную окраску. Надо заметить, что среди тех сотен тысяч верст, которые он проехал, едва ли не большая часть приходится на Россию. Достаточно обозначить его маршруты 1823—1825 гг. Поездка 1823 г.: Царское Село, Ижорский завод, Колпино, Шлиссельбург, Ладога, Тихвин, Молога, Рыбинск, Ярославль, Ростов, Переславль, Москва, Серпухов, Тула, Мценск, Орел, Карачев, Брянск, Рославль, Чернигов, Старый Быхов, Бобруйск, Слоним, Кобрин, Брест-Литовск, Ковель, Луцк, Дубно, Острог, Заславль, Проскуров, Каменец-Подольский, Могилев, Хотин, Черновцы, Брацлав, Крапивна, Тульчин, Умань, Замостье, Брест, Сураж, Великие Луки, Царское Село.

Выехал царь из Царского Села 16 августа, а вернулся обратно 3 ноября (в дороге был 2,5 месяца).

Осенняя поездка 1824 г. проходила по такому маршруту: Царское Село, Москва, Тамбов, Чембар, Пенза, Симбирск, Ставрополь, Самара, Оренбург, Илецкая Защита, Уфа, Златоуст, Миасс, Екатеринбург, Пермь, Вятка, Царское Село.

Во время последнего и рокового путешествия Александр проехал по части Малороссии, по всему Крыму и вернулся в Таганрог уже больным.

В этих поездках он не только посещал балы и обеды, встречался с верхушкой местного дворянства и купечества, устраивал смотр армейским частям, но и интересовался жизнью всех слоев общества. Так, он добрался до «киргизской степи» и побывал в юртах кочевников, посетил Златоустовские заводы, спускался в Миасские рудники, побывал в татарских семьях в Крыму, посещал госпитали, не брезговал общаться с арестантами и ссыльнопоселенцами.

Его биографы отмечают, что в дороге ему приходилось сталкиваться с изрядными трудностями: скудно питаться, испытывать различные неудобства, попадать в неприятные дорожные происшествия, долго идти пешком.

Зато у него складывалось личное представление о том, как жила Россия. И глубокие разочарования, которые постигли его в конце жизни, вероятно, в известной мере были вызваны и этой весьма подробной и, увы, весьма тяжелой информацией, развеивавшей у него последние остатки иллюзий относительно своих усилий на пользу Отечества.

Мы как-то не обращаем сегодня внимания на многочисленные случаи проявленного им сострадания к людям, человеколюбия, помощи, многие из которых носили порой совершенно импровизированный характер, а в целом становились для него системой и достаточно отчетливо говорили о настроении человека. Так, на берегу Немана император увидел зашибленного лопнувшим канатом бурлака. Александр вышел из коляски, помог поднять беднягу, послал за лекарем и, лишь убедившись, что все возможное для него сделано, продолжал путь.

В другом случае он помог привести в чувство утонувшего крестьянина; по настоянию императора его врач баронет Виллие несколько раз подступался к нему, пускал ему кровь, прежде чем тот ожил. Своим платком Александр перевязал ему кровоточащую рану на руке.

История сохранила немало подобных примеров из жизни Александра, говорящих о его непоказном интересе к людям, человеколюбии, терпимости и смирении.

Наряду с аффектированной набожностью в конце жизни сохранился и такой факт: после смерти Александра в кармане его сюртука был обнаружен конверт с бумагами, которые он всегда носил с собой и никому не показывал. Оказалось, что это были молитвы, и сам этот факт был сокрыт для окружающих.

Известно также, что, информированный генералом И.В. Васильчиковым в 1821 г. о существовании тайного общества «Союз Благоденствия» и ознакомившись со списком наиболее активных его членов, Александр не дал ему хода. Он бросил список в пылающий камин и заметил, что не может их карать, так как «в молодости разделял их взгляды»{67}.

В то же время известны случаи жестоких распоряжений Александра I относительно восставших солдат Семеновского полка, военнопоселенцев.

Везде, где он выказывал себя как личность, Александр выступал человеком весьма гуманным, там же, где он проявлял себя как представитель и лидер системы, он выступал порой в духе принципов неограниченного самодержавия. Это кажущееся противоречие в действительности противоречием не было.

Не случайно хорошо информированная и разделявшая его взгляды супруга, Елизавета Алексеевна, писала в письме, датированном 12 марта, т.е. днем, последовавшим за убийством Павла I: «Его чувствительная душа навсегда останется растерзанной, только мысль о возвращении утраченного благополучия Родины может поддержать его. Ничего другое не могло бы придать ему твердости»{68}.

Руководствуясь в делах общегосударственных, в которых были задействованы десятки, сотни людей, властные структуры, лишь личными эмоциями, он рисковал прийти в действительные противоречия с системой. А это в России, как известно, было чревато даже для самых неограниченных монархов большими неприятностями. Александр прекрасно понимал всю условность своего, как, впрочем, и всякого другого, самодержавия, рассматривал власть не как свою личную принадлежность, а как принадлежность общественную. Возможно, это понимание и спасало его на крутых поворотах истории, которых было немало в его царствование.

И все же глубоко личный мотив в действиях императора, мотив, в известной степени обусловленный принципами, с одной стороны, заложенными и развившимися в нем с детства, а с другой — вызванными стремлением к постоянному искуплению своей ужасной вины, звучал в его душе в течение всей жизни.

Это была жизнь монарха, но это уже и не была жизнь монарха. Слова А.С. Пушкина «я только царство потерял» относятся к Александру в полной степени. Получив после убийства отца царство реальное, он потерял это царство в своей душе, которая не готова была нести в себе столь тяжкий крест. И в этом, кажется, заключался смысл жизненной драмы Александра.

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Страх

Вместе с чувством огромной вины, доводившей его до исступления и особенно обострившейся после вступления его в Пятый десяток, когда вопросы смысла жизни, бытия, как правило, неодолимо встают перед каждой человеческой личностью, Александра всю жизнь преследовало гнетущее чувство страха. Без этого чувства невозможно, на мой взгляд, понять и его чисто человеческие эмоции, и его политические шаги. В его уме не мог не выстроиться короткий, но грозный мартиролог убитого в заговоре деда Петра III и погибшего также в ходе дворцового переворота отца. И в обоих случаях мощные дворянские группировки, лица, близкие к трону, явились исполнителями этих расправ над самодержцами.

Не случайно и он сам, и его брат Константин всю жизнь носились с мыслью об отречении от престола, в основе которой, кроме всего прочего, лежал самый элементарный страх за свою жизнь.

Константин в начале 20-х годов, расторгнув свой венценосный брак и женившись на польской графине Иоанне Грудзинской, по существу, отказался от прав на престол, а позднее и неофициально оформил свой отказ письмом на имя Александра. Но было известно, что и ранее в семейном кругу великий князь неоднократно повторял о своем нежелании царствовать (учитывая, что у Александра не было мужского потомства, а обе дочери от Елизаветы Алексеевны, Мария и Елизавета, умерли в раннем детстве, в 1800 и 1808 гг.). «Удушат, как отца удушили», — говорил Константин.

Эта же мысль, пусть не в такой грубой форме, постоянно присутствовала и в уме Александра с той ночи 11 марта 1801 г. И она, эта мысль, вовсе не была безосновательной, потому что в высших правительственных сферах время от времени появлялись идеи о насильственном устранении Александра I, что, конечно, рано или поздно становилось ему известным.

Так, вскоре после заключения позорного для России Тильзитского мира популярность Александра резко упала. «Всеобщее неудовольствие против императора более и более возрастает, — писал шведский посол Стединг в Стокгольм. — И на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать». Циркулировали слухи о возможности дворянского переворота и возведения на престол энергичной и умной сестры Александра Екатерины Павловны. В назревании заговора был убежден и французский посол в Петербурге герцог Савори{70}.

Александр внимательно следил за движением общественного мнения. Ответом на эти слухи явилось создание Комитета общественной безопасности, которому вменялась в обязанность, в частности, и перлюстрация частных писем.

В 1817-м — начале 1818 г. в Москве на совещаниях декабристского общества «Союз спасения» впервые была высказана мысль о необходимости цареубийства как неизбежном условии свержения самодержавия и уничтожения крепостного права. Членом этого «Союза», кстати, был П.П. Лопухин, флигель-адъютант Александра и сын первого сановника России — председателя Государственного совета и Комитета министров князя П.В. Лопухина{71}.

Эта идея уже в начале 1818 г. стала известна Александру, о чем есть свидетельства не кого-либо, а самого Николая I: «По некоторым доводам я должен полагать, — писал он, — что государю еще в 1818-м году в Москве после Богоявления сделались известными замыслы и вызов Якушкина (будущего декабриста. — А.С.) на цареубийство»{72}.

И хотя в первом случае опасность заговора исходила справа, а во втором — слева, результатом и того и другого могли быть отстранение монарха от власти и его возможное убийство, как и в 1801 г. И в том и другом случае дворянство, офицерство, гвардия и даже сановная знать были той средой, где зрели нити этих заговоров, т.е. для Александра, который сам был в центре такого заговора и являлся непосредственным его участником, сомнений быть не могло: ситуация повторялась и ему грозила опасность.

В дальнейшем, стали поступать сигналы о существовании тайных обществ. В 1820 г. Александру, находившемуся за границей, пришло известие из России о восстании гвардейского Семеновского полка, одной из частей русской армии, всегда бывшей опорой самодержавия. Это известие поразило Александра, который вопреки своей обычной скрытности и нежеланию «выносить сор из избы» совещался по этому поводу с министром иностранных дел Австрии Меттернихом. Вот что писал по этому поводу сам Меттерних: «Царь полагает, что должна быть какая-нибудь причина для того, чтобы три тысячи русских солдат решились на поступок, так мало согласующийся с народным характером. Он доходит до того, что воображает, что никто иной, как радикалы, устроили все это, чтобы застращать его и принудить вернуться в Петербург; я не разделяю его мнения. Превосходило бы всякую меру вероятия, если бы в России радикалы уже могли располагать целыми полками, но это доказывает, насколько император изменился»{73}.

Я уже упоминал о том, что Александр не захотел арестовать заговорщиков в 1821 г., когда князь И.В. Васильчиков представил ему их списки. В этом можно усмотреть и гуманный акт, и неверие в серьезность их намерений, поскольку народ среди заговорщиков был несановный, молодой. Но возможно и то, что Александр — и в этом могла быть обнаружена его действительная государственная мудрость, которая в подобных случаях изменяет многим правителям, — просто не захотел привлекать внимание к щепетильной проблеме, оповещать мир о противостоящей ему оппозиции, создавать прецедент.

Бесследно для него и этот факт пройти не мог.

Оставив заговорщиков на свободе, Александр тем не менее принял меры наступательного характера. В августе 1822 г. он дал рескрипт на имя министра внутренних дел В.П. Кочубея о запрещении в стране тайных обществ и масонских лож и о взятии с военных и гражданских членов подписки, что они не связаны с этими обществами; в гвардии и армии вводится сеть тайной полиции, система сыска и слежки, расцветает шпиономания. Однако и эти меры, не срабатывают.

К августу 1825 г. в руках Александра уже находилась обширная информация о заговоре, который охватил многие армейские части. Начальник южных военных поселений генерал Витт направил ему в Петербург донесение, а потом лично докладывал государю в октябре того же 1825 г. в Таганроге, что тайное общество «значительно увеличилось», «что 18-я пехотная дивизия в особенности заражена сим духом и что в оной играет главную роль командир Вятского пехотного полка Пестель»{74}.

Будучи уже тяжелобольным, Александр постоянно возвращается к этим сведениям. Они тревожат его, буквально преследуют. Некоторые историки справедливо полагали, что общее ухудшение состояния здоровья Александра после 8 ноября как раз и было вызвано последними сообщениями о действиях тайных обществ, главной целью которых было его физическое устранение{75}. Император стал чрезвычайно подозрителен, опасался отравления. Когда его личный врач Виллие предлагал ему лекарства, то Александр отказывался их принимать, ссылаясь, что главная причина его недомогания — это «расстройство нервов». «В настоящее время есть много причин тому, и более, нежели когда-либо»{76}, — сказал он врачу. А сам Виллие записал в дневнике: «Уже с 8 ноября я замечаю, что его занимает и смущает его ум что-то другое, чем мысль о выздоровлении». И будучи уже в бреду, Александр твердил: «Чудовища! Неблагодарные!»{77} Все, чем он жил, чему поклонялся, все его старания на пользу людей, на пользу Отечества, как он понимал их, все его стремления к великому искуплению своей вины, которыми он руководствовался всю свою жизнь, были теперь зачеркнуты, опрокинуты, опровергнуты этим упорным противостоянием, которое его не только пугало чисто физическим, но и уничтожало духовно.

После смерти в кабинете Александра была найдена написанная им записка, в которой, в частности, среди заговорщиков и его противников названы видные сановники страны и военные — Ермолов, Раевский, М. Орлов, граф Гурьев, Д. Столыпин; «и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров; сверх того большая часть разных штаб- и обер-офицеров». Александр упоминает, что в заговор вовлечены «обе армии» и «отдельные корпуса»{78}; его родное детище — армия, которой он уделял столько сил, внимания, любви, с которой он прошел всю Европу и вступил в Париж, поднималась против своего государя, что не могло не потрясти его и не обострить течение болезни.

10 ноября Александр наконец отдал приказ произвести аресты среди членов тайной организации. Тем самым он в известной степени признал свою жизненное поражение. Это было его последнее распоряжение.

Таким образом, страх быть убитым заговорщиками преследовал Александра, по существу, всю его жизнь. Этот страх был неразрывно соединен в его сознании с другим сильным чувством — угрызением совести в связи с убийством отца; ощущение неизбежной расплаты за совершенное злодеяние, в котором он отнюдь не был пассивной стороной, а, напротив, играл роль едва ли не основную, хотя и оставался в тени (да по-иному и не могло быть; Екатерина тоже не сама же организовывала убийство Петра III), преследовало его на протяжении всей жизни, окрашивало ее в роковые, печальные тона, подвигало его к фатализму и мистицизму.

Поэтому я полагаю, что ни одно из крупных государственных начинаний Александра I нельзя рассматривать, с одной стороны, вне его стремления оправдать свое восшествие на престол, дать благо Отечеству, «принести счастье людям», а с другой — вне этого постоянного чувства страха за свою жизнь, которой он мог поплатиться в случае, если бы его политика либо пришла в противоречие с могущественным консервативным дворянством, либо вызывала возмущение его радикального крыла. В делах государственных найти для себя соответствие права на престол, реализации своих гуманистических идеалов, своих последующих действий было неимоверно трудно, если вообще не невозможно. Но Александр упорно пытался это сделать.

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Самодержавный либерал

Первые государственные шаги молодого императора (в 1801 г. Александру I было 24 года) дали основание А.С. Пушкину определить начало XIX в. как «дней Александровых прекрасное начало». Было проведено широкое помилование заключенных (освобождено более тысячи человек), многие из которых отбывали наказание по политическим мотивам в Петропавловской крепости, Шлиссельбурге, в сибирской ссылке, в монастырях; 12 тыс. человек, уволенных со службы, вновь получили доступ к государственным должностям. Русские войска, направленные в Индию, были отозваны на родину. Депеша остановила их движение уже за Волгой. Александр I уничтожил один из важнейших институтов политического сыска — «Тайную канцелярию», которая занималась делами, связанными с оскорблением царского величества и изменой государю и государству. Многие судебные дела были пересмотрены, цензура смягчена. Все препоны по общению с европейскими странами были устранены: выезд за рубеж стал свободным, были сняты и павловские ограничения по части одежды, а также в области торговли с заграницей. Александр подтвердил восстановление екатерининского Городового положения и Жалованную грамоту городам. Жалованная грамота дворянству также была восстановлена в своих правах. Дворянство вернуло все свои привилегии, в том числе свободу от телесных наказаний. В армии были восстановлены названия старых полков и возвращена русская униформа.

Мысль о внедрении конституционных начал все более пронизывала первые начинания Александра. В это время он демонстрирует склонность руководствоваться существующими (пусть и несовершенными) законами в ущерб произволу властелина, чему немало примеров дал его отец. Некоторые исследователи справедливо считают, что при всех неясностях для Александра так называемых конституционных начал, которые в разных странах имели великое разнообразие в соответствии с их строем жизни, для него это означало систему управления, основанную на законе.

Именно об этом было сказано в рескрипте от 5 июня 1801 г. на имя графа Завадовского — председателя вновь учрежденной «Комиссии о составлении законов»: «Поставляя в едином законе начало и источник народного блаженства и быв удостоверен в той истине, что все другие меры могут сделать в государстве счастливые времена, но один закон может утвердить их навеки, в самых первых днях царствования моего и при первом обозрении государственного управления признал я необходимым удостовериться в настоящем части сей положении. Я всегда знал, что с самого издания уложения (имеется в виду «Уложение» 1649 г. — А.С.) до дней наших, то есть в течение почти одного века с половиною, законы, истекая от законодательной власти различными и часто противоположными путями и быв издаваемы более по случаям, нежели по общим государственным соображениям, не могли иметь ни связи между собою, ни единства в их намерениях, ни постоянности в их действии. Отсюда всеобщее смешение прав и обязанностей каждого, мрак, отрешающий равно судью и подсудимого, бессилие законов в их исполнении и удобность переменить их по первому движению прихоти или самовластия»{79}. Итак, закон против произвола, «прихоти», «самовластия» — эта мысль четко прослеживается в программе законотворчества Александра. Каков будет этот закон — уже другой вопрос, но и то, что было сказано, по существу, означало попытку провести своеобразную «революцию сверху», особенно после времен Екатерины II и Павла I.

В дни коронации осенью 1801 г. наряду с уничтожением «Тайной канцелярии» специальным указом была образована «Комиссия» по пересмотру прежних уголовных дел. В нем говорились немыслимые для того времени слова: «Часто одно безвинное и совершенно случайное прикосновение к делу, один слух, одно слово, без намерения произнесенное, заставляли правительство при разных его превращениях исторгать из среды общества людей невинных для того только, чтоб сокрыть свидетелей какого-либо происшествия и предупредить самую тень его последствий... Оскорбительные величеству слова признаны были в числе первых злодеяний, но опыт и лучшее познание о начале преступлений показали, что мнимое сие злодеяние не что другое суть в естестве своем, как сущий припадок заблуждения или слабоумия, и что власть и величество государей, быв основано на общем законе, не могут поколебаться от злоречия частного лица».

Как видим, Александр I не только предполагал уничтожить знаменитые статьи Уложения 1649 г. о «деле и слове» государевом, когда одного доноса об оскорблении государевой чести было достаточно, чтобы отправить человека на дыбу, не только предполагал ликвидировать тяжелую практику недавних времен Павла I, но и давал гуманистическую интерпретацию подобного рода практике: «оскорбительные величеству слова» являются «мнимыми злодеяниями» и не могут поколебать власть. Сущим «припадком заблуждения и слабоумия» назвал император подобную практику. Десятки лет, вплоть до Октябрьской революции, действовал этот разумный подход к одному из тягчайших прежде уголовно наказуемых дел. Эта «слабоумная практика» возродилась в мрачные годы действия ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ, расцвела в период сталинизма. Ее отголоски читаются и в законе об охране чести президента, установленном в годы «перестройки» Горбачева. Но это уже другие годы, другие люди, которые не были овеяны крылом просветительского гуманизма рубежа XVIII–XIX вв. и не имели представления о христианских понятиях добра и зла.

Через несколько дней после этого новым указом Александр I уничтожил пытки: «...чтоб нигде ни под каким видом, ни в высших, ни в нижних правительствах и судах, никто не дерзал не делать, не допущать, не исполнять никаких истязаний под страхом неминуемого и строгого наказания; чтобы присутственные места, коим законом предоставлена ревизия дел уголовных, в основание своих суждений и приговоров полагали личное обвиняемых перед судом сознание, чтоб в течение следствия не были они подвержены каким-либо пристрастным допросам и чтоб, наконец, самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной»{80}. Увы, не прошло и ста с небольшим лет, как эта практика почти на целый век вновь утвердилась в России.

В коронационные же дни был подготовлен проект «Всемилостивейшей грамоты, русскому народу жалуемой», в котором Александр I осмелился и на такие слова: «Не менее правилом себе поставляем признать сию истину, что не народы сделаны для государей, а сами государи промыслом Божиим установлены для пользы и благополучия народов, под державою их живущих»{81}. И хотя эта грамота, авторство которой остается главным образом за графом А.С. Воронцовым, убежденным сторонником конституционной монархии, где бы решающая роль принадлежала аристократии, не увидела свет (именно из-за попытки ее авторов связать власть царя определенными ограничениями), она еще раз ярко подчеркнула умонастроение Александра I в первые месяцы после переворота: государь — слуга народа, его действия должны быть основаны на прочном фундаменте закона.

На исходе этого первого реформаторского периода своего правления (1805) Александр даже обратился к Томасу Джефферсону, тогдашнему президенту США и идеологу демократических преобразований в стране, с письмом, в котором с восхищением писал о том, что совершается в США, и в частности о «свободной и мудрой конституции, которая обеспечивает счастье всех и каждого»{82}. Джефферсон в связи с этим писал американскому консулу в Петербурге, что император высказал желание «узнать кое-что о нашей конституции. Поэтому я выбрал две лучшие работы, которые мы имеем по этому вопросу, и я прошу Вас передать их в его библиотеку»{83}.

Но наиболее существенным в программе либерального преобразования в России стал приступ к крестьянскому вопросу. Еще за несколько месяцев до переворота 1801 г. Александр записал в своем дневнике: «Ничего не может быть унизительнее и бесчеловечнее, как продажа людей, и для того неотменно нужен указ, который бы оную навсегда запретил. К стыду России рабство еще в ней существует. Не нужно, я думаю, описывать, сколь желательно, чтобы оное прекратилось. Но, однако же, должно признаться, сие трудно и опасно исполнить, особливо если не исподволь за оное приняться»{84}. Как видим, здесь есть и четкое понимание всей мерзости крепостного права в России, но есть и ясное осознание того, что вопрос сложен и опасен для реформатора. В свое время это поняла Екатерина, это понимал и Павел I, a после — Александр I, Николай I и Александр II. Но Александр I это понимание, пожалуй, сформулировал в наиболее обнаженном и откровенном виде. И все же 12 декабря 1801 г. вышел указ о распространении права покупки земель купцами, мещанами, казенными крестьянами, вольноотпущенниками. Монополия дворян на землю оказалась нарушенной. 20 февраля 1803 г. появился указ «О вольных хлебопашцах», по которому крепостные крестьяне с согласия своих помещиков могли выкупаться на волю с землей целыми селениями. Через год купцы получили право владеть землей на договорных условиях с крестьянами.

С точки зрения тех процессов, что протекали в тогдашней передовой Европе, это было ничтожно мало. Но это была Россия с мощным консервативным дворянством, могучей бюрократией, дворянской же военщиной. Возможно, для того времени, чтобы не быть убитым в очередном заговоре, это были важные шаги, и сделал их не кто-либо другой, а Александр I, проложив тем самым дорогу к будущим реформам. Как писал в своем дневнике, он действовал исподволь.

Позднее он несколько опрометчиво и с горечью говорил госпоже де Сталь: «За главою страны, в которой существует крепостничество, не признают права явиться посредником в деле освобождения невольников; но каждый день я получаю хорошие вести о состоянии моей империи и с Божией помощью крепостное право будет уничтожено еще в мое царствование»{85}.

Во внешнеполитической области, которой с 1801 г. на короткий промежуток времени стал руководить В.П. Кочубей, Александр начал проводить политику «национальной достаточности», делать лишь те шаги, которые выгодны России. Формулируя эту линию, Кочубей говорил: «Россия достаточно велика и могущественна пространством, населением и положением, она безопасна со всех сторон, лишь бы сама оставляла других в покое. Она слишком часто и без малейшего повода вмешивалась в дела, прямо до нее не касавшиеся. Никакое событие не могло произойти в Европе без того, чтобы она не предъявила притязания на участие в нем. Она вела войны бесполезные и дорого ей стоившие. Благодаря счастливому своему положению император может пребывать в дружбе с целым миром и заняться исключительно внутренними преобразованиями, не опасаясь, чтобы кто-либо дерзнул потревожить его среди этих благородных и спасительных трудов. Внутри самой себя предстоит России совершить громадные завоевания, установив порядок, бережливость, справедливость во всех концах обширной империи, содействуя процветанию земледелия, торговли и промышленности. Какое соотношение может существовать между многочисленным населением России и европейскими делами вместе с войнами, из них проистекающими? Оно не извлекало из них ни малейшей пользы; русские гибли в этих войнах; с отчаянием поставляли они все более рекрутов и платили все больше налогов. Между тем действительное их благосостояние требовало продолжительного мира и постоянной попечительности мудрой и миролюбивой администрации. Что может лучшего придумать государь с его преобразовательными идеями и либеральными совещаниями?»{86}

Одновременно П. Зубов и Пален вынашивали конституционные планы, к которым Александр поначалу относился благожелательно, пока не понял, что заговорщики в разработке конституционных проектов преследовали весьма прозаические цели — подчинить монарха аристократии.

Ярким проявлением либеральных устремлений Александра I стала организация так называемого Негласного комитета.

Сразу же после переворота новый император вызвал в Россию Чарторыйского. Из Англии вернулся по письму Строганова Новосильцев. Появился при дворе и Кочубей. Кружок «молодых друзей» вновь оказался воссозданным самим Александром. Они и прежде, до восшествия на престол Александра I, собирались в его покоях, вели задушевные беседы, жаркие споры, мечтали о реформах для России, об обновлении всей ее жизни. Причем Александр был душой этих бесед, их инициатором и организатором.

По существу, в этих беседах Александр оттачивал свои мысли, проверял убеждения, корректировал их. Настойчивость, с которой он в тайне от всех, в том числе и от Павла, проводил эти встречи, показывает, что дело здесь было не просто в забавах молодости, в пустых шалостях ума; мысль о переустройстве страны постепенно всецело завладевала его сознанием.

После дворцового переворота и восшествия на престол жизнь предоставила Александру возможность реализовать свои планы, а главное — оправдать в собственных глазах необходимость свержения отца и захвата власти.

А. Чарторыйский вспоминал, что «каждый нес туда свои мысли, свои работы, свои сообщения о текущем ходе правительственных дел и о замеченных злоупотреблениях власти. Император вполне откровенно раскрывал перед нами свои мысли и свои истинные чувства. И хотя эти соображения долгое время представляли собой простое препровождение времени в беседах, не имеющих практических результатов, все же надо сказать правду, что не было ни одного внутреннего улучшения, ни одной полезной реформы, намеченной или проведенной в России в царствование Александра, которые не зародились на этих именно тайных совещаниях»{87}.

Четыре с лишним года (до сентября 1805 г.) эти тайные встречи проходили под председательством Александра I. И с каждым разом становилось все более и более ясным, что ни Негласный комитет, ни сам Александр не были в состоянии реально осуществить хотя бы малую долю тех планов, которые рождались в его стенах.

В своих дневниках П.А. Строганов с огорчением отмечал, что Александр о будущих преобразованиях высказывался довольно туманно; он вежливо, но упорно отвергал все предложения сколько-нибудь определенно сформулировать круг обсуждаемых вопросов. И все же из этих записей становится очевидным, что основой реформ, замышляемых Александром, должны были стать право на свободу и собственность. Александр предполагал издать законы, «не дающие возможности менять по произволу существующие установления», но полагал, что инициатором реформ должен был выступить он сам{88}.

Здесь обсуждались и проблемы крепостного права; выявилось понимание экономической необходимости его ликвидации. И все же члены комитета ясно понимали огромную дистанцию между своими планами и реальной действительностью; у них не было сомнений в том, что любое покушение на существующую систему ценностей, в первую очередь по крестьянскому вопросу, вызовет острое недовольство помещиков, приведет власть в противостояние с интересами господствующего класса в стране.

Особенно остро это чувствовал сам Александр I, который, по словам Н.Н. Новосильцева, и так уже слыл человеком «слишком преданным свободе»{89}.

В кругах русской аристократии, особенно в салоне вдовствующей императрицы Марии Федоровны, даже эти, по сути своей просто либеральные, разговоры получили название собраний «якобинской шайки»{90}.

Возвращаясь в обыденную жизнь, к своим повседневным обязанностям, встречаясь и решая вопросы с министрами, генерал-губернаторами, сенаторами, Александр снова попадал в стихию российской действительности, в стихию крепостнической, консервативной, жесткой и тупой системы, приводимой в движение сотнями и тысячами помещиков, прочно держащих власть и в центре и на местах.

А. Чарторыйский с горечью писал: «Тем временем настоящее правительство — Сенат и министры продолжали управлять и вести дела по-своему, потому что стоило лишь императору покинуть туалетную комнату, в которой происходили наши собрания, как он снова поддавался влиянию старых министров и не мог осуществить ни одного из тех решений, которые принимались нами в неофициальном комитете», правительственная рутина затягивала его в свои сети, и вырваться из них для человека, который самим своим положением олицетворял и возглавлял эту рутину, было практически невозможно.

Два решающих обстоятельства обрекли на бездеятельность и постепенное умирание Негласный комитет: во-первых, неготовность самого Александра I пойти на какие-то решающие шаги; его либеральные воззрения не переплавились в необходимость практического действия; потенциальный реформатор лишь чувствами воспринимал неодолимость грядущих перемен, но умом, как сын времени и представитель своей среды, он понимал, что их наступление будет означать прежде всего перемену в его собственном положении неограниченного монарха. Во-вторых, каждая из сторон по-своему понимала уровень и смысл конституционных преобразований: он был государь, они — его подданные. Поэтому с такой подозрительностью и неодобрением он воспринимал и в Негласном комитете, и в позднейших реформаторских инициативах своих подданных хотя бы малейший намек на то, что будет затронуто его право вершить судьбами страны и тем самым выступать ее благодетелем.

Как известно, история практически не знает случаев, чтобы человек власти отказывался от своих личных прерогатив и преимуществ ради интересов Отечества, народа. Все эти так называемые революции сверху были направлены на то, чтобы подновить систему, освободить ее от наиболее одиозных черт и фигур, успокоить общественное мнение и сделать ее более гибкой, живучей и тем самым укрепить общественное и личное положение человека, стоящего в главе этой системы. Александр I не вышел за рамки этого мирового стереотипа, более того, в своих начинаниях он проявил задумчивость и нерешительность, которые и послужили позднее поводом для того, чтобы посылать критические стрелы в его адрес как либеральными современниками, так и будущими его радикальными судьями.

При этом они забывали, что, кроме могучего воздействия системы, на действия и менталитет Александра оказывал влияние и такой немаловажный фактор, как панический страх перед очередным переворотом и возможной гибелью; он вовсе не хотел быть убит, как его дед и отец.

Негласный комитет был лишь «пробой пера» в реформаторских сочинениях Александра I, но пробой довольно определенной и симптоматичной, которая определила в дальнейшем весь политический настрой императора.

Прежде всего это проявилось в подходе к проблемам реформ в целом, когда Александр уже вышел из стен комитета и понес свои идеи к людям той правительственной рутины, которая представляла истинную власть в стране. Но прежде он попытался освободиться от тех пут, которыми его сковал переворот 1801 г. С каждым месяцем позиции Александра крепли. Он был поддержан основными слоями населения, армией, что ярко проявилось во время коронационных торжеств в Москве в сентябре 1801 г. Но уже до этого Александр начал наступление на лидеров и исполнителей переворота 1801 г. Первые попытки Палена, П. Зубова и других вождей переворота связать Александра I конституционными обручами не удались. Александр сдержанно, вежливо, но уверенно отвел все попытки ограничения его власти. Уже в этих столкновениях определилась основная линия императора: возможно, конституцию он и даст народу, но тот получит ее только из его рук. Это будет акт монаршей воли.

Следует, видимо, учесть и мнение некоторых историков о том, что противовесом группе Палена-Зубова и «сенаторской партии» братьев Воронцовых и стало формирование так называемой третьей силы — Негласного комитета, «молодых друзей» Александра I. Именно в стенах Негласного комитета возникла сильная оппозиция «сенаторской партии», в первую очередь со стороны Новосильцева. Против титулованных конституционалистов выступил и Лагарп, приглашенный Александром в Россию после переворота{91}.

Попытка Зубовых и Палена сплотиться и создать организованную оппозицию царю не удалась, хотя и ходили слухи о готовившемся новом перевороте. К началу июня Пален сосредоточил в своих руках огромную власть: продолжая оставаться военным губернатором Петербурга, он стал членом Иностранной коллегии, членом Государственного совета, управляющим гражданской частью прибалтийских губерний. В июне он получил новое важное назначение — стал управляющим гражданской частью Петербургской губернии. Но через две недели политическая карьера Палена закончилась. Опираясь на мнение петербургской аристократии, на позицию Марии Федоровны и ее окружения, Александр поручил генерал-прокурору А.А. Беклешову передать Палену, чтобы тот отправлялся в свои прибалтийские владения, а 17 июня он был уволен со всех должностей. На место Палена генерал-губернатором Петербурга был назначен М.И. Кутузов. Одновременно был уволен в отставку один из вдохновителей заговора, Н.П. Панин, за ним последовали непосредственные участники убийства Павла I — генерал-майор В.М. Яшвиль и полковник И.М. Татаринов. Наконец, в начале 1802 г. пал П.А. Зубов. Он получил заграничный паспорт и покинул Россию. Был отослан в Калугу и поэт Г.А. Державин, отличавшийся непримиримостью в отношении Павла. Теперь руки царя были свободны. После переворота это была его первая большая победа. Она была осуществлена серией твердых, дальновидных, хитрых решений. Впервые Александр в полной мере для сохранения своей власти, которую он намеревался использовать для проведения в России «революции сверху», прибег к вполне самодержавным действиям. Опыт удался.

Но своей мечты облагодетельствовать Россию Александр не оставил. И это несомненно говорит о его упорстве и приверженности идеалам молодости. В этой же связи следует рассматривать появление в России Лагарпа, который был приглашен Александром I.

На роль своего первого помощника Александр определил способного и достаточно гибкого М.М. Сперанского, который не разделял радикальных воззрений членов Негласного комитета и не пугал императора своей настойчивостью и нетерпением, как его «молодые друзья».

Впоследствии Сперанский писал, что Александр «начал занимать меня постояннее предметами высшего управления... Отсюда произошел план всеобщего государственного образования»{92}. Так явился документ «Введение к уложению государственных законов», представлявший собой план преобразований. И снова Александр сам, по собственной инициативе, опираясь на выбранного им же, а никем иным, человека, приступил к очередному туру реформ. Прав был специально занимавшийся этим вопросом СВ. Мироненко, когда писал: «Очевидно, что самостоятельно, без санкции царя и его одобрения, Сперанский никогда не решился бы на предложение мер чрезвычайно радикальных в условиях тогдашней России. Осуществление их означало бы, без сомнения, решительный шаг на пути превращения русского крепостнического абсолютизма в буржуазную монархию{93}. Смыслом намечаемых преобразований являлись введение в государственную жизнь страны гражданских и политических прав, прежде всего права частной собственности, выборное начало, некоторое ограничение самодержавной власти царя. Квинтэссенцией проекта Сперанского, подготовленного к 1809 г., стала идея привлечения к участию в законодательстве, суде и управлении народных представителей на различных уровнях.

Предполагалось, что законодатели в соответствии со своими задачами будут организованы в волостную, окружную, или уездную, думы, губернскую думу и высшую — государственную думу. На такие же четыре степени предполагалось разделить и судебную власть: суды волостной, окружной, губернский и верховный, или Судебный сенат. Исполнительная власть в стройной и ясной системе Сперанского также разделялась на управления волостное, окружное, губернское и государственное, или министерское. Государственный совет, где рассматривались все наиболее важные государственные законы, венчал это конституционное здание. Сперанский предполагал также создать Кабинет, куда стекались бы наиболее важные государственные дела для апробации и совершенствования, и Правительствующий сенат, как заменяющий комитет министров. Верховная власть в стране, естественно, оставалась за монархом. Его слово было решающим. Позднее, уже после своей опалы, Сперанский писал о плане этих преобразований царю: «Они не были предложены мною, я нашел их вполне образовавшимися в Вашем уме»{94}.

Однако Сперанский лукавил. Император стремился либерализовать общество по своему образу и подобию, под своей властью, выступить просвещенным гарантом некоторых прав и свобод. Сперанский же мыслил подвести прочный фундамент правового государства и гражданского общества в самодержавной стране. Реформатор явился возле Александра в то время, когда царь после переворота 1801 г. был охвачен еще юношескими иллюзиями и утопическими планами, сдобренными порывами раскаяния содеянным в марте 1801 г. и импульсами искупления греха благом Отечества. Но уже после разгрома аристократической оппозиции и упрочения личной власти реформаторские планы уступили в сознании Александра, особенно под влиянием прагматической позиции «молодых друзей» и Лагарпа, осторожным оценкам, в основе которых была постепенность развития страны, совершенствования ее культуры, общего цивилизованного уровня, с которого и можно было бы приступать к государственным реформам. К 1810 г., как заметил Ю. Пивоваров, «Сперанский и Александр фактически говорили на разных языках, ставили разные цели, решали разные задачи. У них была основа для сотрудничества, покуда государю для «подновления» принадлежащего ему здания требовался талантливый и трудолюбивый работник. Когда же реформаторский потенциал Александра Павловича был исчерпан (заметим, лишь в области государственного устройства и применительно лишь к России. — А.С.), оказалось, что Сперанский совсем не нужен»{95}.

Свои предложения Сперанский в конце концов представил царю, и они были одобрены им в январе 1810 г. Вскоре было объявлено о создании нового высшего органа государственной власти — Государственного совета и состоялось его первое заседание. В своем выступлении на этом заседании Александр произнес знаменательную речь, написанную Сперанским, в которой были и такие слова: «Среди всех забот, среди войны и мира, в непрерывном движении дел внутренних и внешних мысль о твердых государственных установлениях никогда меня не оставляла. Я всегда желал, чтоб благосостояние империи утверждалось на законе, а закон был неподвижен на установлениях. Я считал все минуты жизни моей потерянными для блага России, в кои войною и внешними происшествиями намерения мои отвлекали от сей великой цели»{96}.

Однако в манифесте царя об утверждении Государственного совета оказалась выхолощенной основная мысль, исповедуемая ранее и Александром и Сперанским, — о разделении властей законодательной, судебной и исполнительной, действие которых координировал бы Государственный совет. Теперь ему вменялись в обязанность лишь законодательные функции при императоре. Но и это не устроило Александра. На деле царь смело, как и прежде, единолично решал многие важнейшие вопросы. Традиции самодержавия продолжали действовать, и царь оказывался первым, кто их активно поддерживал, и проводил в жизнь. В иное время в более обнаженной форме, в больших масштабах повторилось то, что произошло в свое время с Негласным комитетом: снова сработала система, снова человек системы, несмотря на благие декларации и подталкивание своих сподвижников к реформам, в решающий момент сделал шаг назад. И снова мы должны винить в этом не только время, но и постоянные колебания самого Александра, его страх перед возможным недовольством дворянства. А оно, это недовольство, уже при первых опытах Александра и Сперанского по государственному переустройству России грозно дало о себе знать. Бывший одним из рупоров реакционной части дворянства, попечитель петербургского учебного округа Д.П. Рунич с возмущением писал о том, что «самодержавие царя сочеталось с мнением Государственного совета». «Самый недальновидный человек понимал, что вскоре наступят новые порядки, которые перевернут вверх дном весь существующий строй. Об этом уже говорили открыто, не зная еще, в чем состоит угрожающая опасность. Богатые помещики, имеющие крепостных, теряли голову при мысли, что конституция уничтожит крепостное право и что дворянство должно будет уступить шаг вперед плебеям. Недовольство высшего сословия было всеобщее»{97}. Надо отдать должное Руничу: он верно уловил в создании Государственного совета начало новых и небывалых перемен в Отечестве, перемен, которые еще два года назад, по словам Сперанского, «показались бы оскорблением величества». Теперь же, несмотря на всю урезанность конституционных начал в России, они становились государственной рутиной, и это приводило людей «старой закваски» в шок.

К тому времени, когда Сперанский был озадачен царским планом разработки государственного переустройства России, в недрах Негласного комитета родилась мысль об организации по европейскому типу министерств и Совета министров вместо устаревших коллегий. Были проведены широкие реформы в области образования, открыты новые университеты в Петербурге, Дерпте, Казани, Харькове. В ряде городов появились гимназии и уездные училища. Н.М. Карамзин получил звание историографа и был поощрен в своем стремлении создать историю Отечества.

Все это также будоражило общественное мнение, озлобляло реакционное дворянство. К тому же реформа управления, создание министерств лишь усилили бюрократические основы государства. Неудачи во внешней политике и позорный для России Тильзитский мир еще более накаляли обстановку. По существу, Александр отступил от своей идеи невмешательства в дела Европы и пренебрег именно национальными интересами страны.

Еще не затихло недовольство, связанное с заключением Тильзитского мира, еще свежа была в памяти деятельность «якобинской шайки» — Негласного комитета, а на Александра обрушивалось новое недовольство правящих верхов. Оно хорошо перекликалось с тем возмущением, которое было вызвано первыми подступами Александра к реформам и Тильзитскому миру, и было выражено тогда в так называемом письме, приписываемому известному деятелю адмирала Мордвинову Александру I:

«Если Ваше величество удостоит обратить свой взор с пружин правления на их действия, какая ужасная картина всеобщего расстройства в государстве представится отеческому Вашему сердцу, — говорилось там, — моровая язва, приближающаяся к нашим границам и угрожающая распространиться даже во внутренности государства, возмущение народа в Астрахани, прекращение внешней и внутренней торговли, товары, остановленные в Макарьевской ярмарке, непослушание уральских народов, явное неповиновение работников на железных заводах в Перми; крестьяне немецкие ожидают лишь первого знака к возмущению, жиды, притесненные в гражданском их существовании без всякой основательной причины и побуждаемые внешним влиянием, готовы все предпринять против правительства, которое с ними одними нарушает правило терпимости веры, в коем оно дало пример другим нациям; польские крестьяне и их господа, ободренные прилипчивым примером вольности, дарованной смежным соотечественникам, крымские татары, упоенные фанатизмом, готовые соединиться с турками; необыкновенная дороговизна в столицах, голод в пограничных губерниях, недостаток рук и скота, похищенных от земледелия рекрутскими наборами и милицией, и от севера до юга во всех губерниях все классы подданных, дворяне, духовные, купцы и земледельцы, движимые одинаковым чувством отчаяния и возмущения; финансы, истощенные двумя несчастными войнами, патриотические пожертвования, истраченные без всякой пользы, чрезмерное умножение ассигнаций без нужды, соблазнительная роскошь в строении домов в столицах, бедность в губерниях и источники государственных доходов, истощенные даже у крестьян не истинными нуждами Отечества, неся удовлетворение ненасытной алчности всякого рода грабителей, явно ободряемых систематической терпимостью.

Армия потеряла прежний дух свой, огорченная потерей бесполезно пролитой крови, без опытного начальника, к которому бы могла иметь истинное доверие, презирая тех, кого одна личная благосклонность монарха подтверждает против всеобщего мнения; вновь укомплектованная рекрутами, без повиновения, без правил настоящего устройства и, наконец, имея недостаток попеременно в оружии, в военных припасах и в провианте.

Милиция, обманутая в справедливой доверенности и к торжественным обещаниям монарха, призванная единственно на время войны и употребленная на укомплектование армии, как обыкновенные рекруты.

Морская сила еще в жалостнейшем положении, нежели армия! Состоящая в одном Сенявинском флоте и заслуживающая свое наименование одними бесполезными и чрезмерными издержками; Сенявин, заслуживший своим достойным поведением общее одобрение народа, уважаемый, как воспитанник Мордвинова, и притесняемый, равно как и он.

Департамент иностранных дел обнаружился миром, теперь обнародованным, но имея хотя то одно достоинство, что, будучи управляем иностранцем, который оставил по крайней мере Отечеству утешение, что не имя русского покрыто будет вечным посрамлением.

Духовенство навлекло на себя презрение народное ненавистью и ругательством, которых правительство от него требовало, чтобы оно произносило против врага Отечества, и отринутое самим правительством.

Ежели внутреннее положение России возбуждает справедливое опасение, равно и внешние отношения ее не представляют ничего утешительного. Она не имеет более союзников, ибо она их всех обольстила тщетным надеянием на свои силы и потом оставила без всякой защиты».

В заключение письмо призывало царя:

«Положитесь более всего на дворянство, на сию твердую подпору государства, на сие сословие, которое поставляет единым преимуществом проливать кровь за Отечество, признавать государя своим покровителем и гордиться его доверенностью»{98}.

Другие предпринятые в течение первых лет правления реформы государственного переустройства в России, будучи нерешительными, половинчатыми, не только не давали никакого эффекта, но, напротив, отягощали страну новыми неурядицами и трудностями. Они подвергались атакам как справа, так и слева.

Вот лишь два мнения, исходящие, казалось бы, из разных общественных полюсов, а на деле оказавшиеся просто мнениями честных и прозорливых людей, независимо от их общественной позиции. Декабрист А.А. Бестужев говорил на следствии: «В казне, в судах, в комиссариатах, у губернаторов, у генерал-губернаторов — везде, где замешан интерес, кто мог, тот грабил, кто не смел, тот крал»{99}. А Н.М. Карамзин в своей знаменитой «Записке о древней и новой России», которая традиционно почему-то считается чуть ли не верхом русского консерватизма, с возмущением произнес свои вещие слова, которые буквально уничтожили результаты половинчатых и недальновидных александровских преобразований: «Каковы ныне большею частию губернаторы? Люди без способностей и дают всякою неправдою наживаться секретарям своим или без совести и сами наживаются. Не выезжая из Москвы, мы знаем, что в какой-то губернии начальник глупец, и весьма давно. Слухом земля полнится, а министры не знают того или знать не хотят. К чему же служат ваши новые министерские образования? К чему писать законы, разве для потомства? Не бумаги, а люди правят... Одно из важнейших государственных зол нашего времени — бесстрашие». «Начинайте всегда с головы, — призывает историк, — если худы исправники, виновны губернаторы, виновны министры. Везде грабят, и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования — и ничего не выходит! Доносят плуты — честные терпят и молчат, ибо любят покой. Не так легко уличить искусного вора-судью, особенно с нашим законом, по коему взяткобратель и взяткодатель равно наказываются. Указывают пальцем на грабителей — и дают им чины, ленты, в ожидании, чтобы кто-нибудь на них подал просьбу. А сии недостойные чиновники в надежде на своих, подобных им, защитников в Петербурге беззаконствуют, смело презирая стыд и доброе имя, какого они условно лишились. В два или три года наживают по нескольку сот тысяч и, не имев прежде ничего, покупают деревни»{100}.

Н.М. Карамзин обрушивается на всю систему преобразований первого десятилетия царствования Александра I, не оставляя без внимания практически ни одной из сторон общественной жизни. Особенно он негодует по поводу нового статуса министерств, которые были поставлены в прямую личную зависимость от монарха, а фактически были бесконтрольны и насаждали произвол, монополизм, местничество и коррупцию.

Эту «Записку» Н.М. Карамзин передал Александру I в Твери, во дворце сестры императора Екатерины Павловны, куда просвещенная великая княгиня и жена тверского губернатора герцога Ольденбургского пригласила историка для чтения очередных глав уже становившейся знаменитой его «Истории государства Российского». Александр слушал Карамзина, долго беседовал с ним и унес с собой его «Записку». В ней историк не только дал уничтожающую критику тогдашних российских порядков, но и представил Александру общий обзор истории России, где начало XIX в. непосредственно связал с предшествовавшими десятилетиями. Воскурив фимиам Екатерине II, которая «очистила самодержавие от примесов тиранства», Карамзин обрушивается на несовершенства ее правления — моральную распущенность общества, отсутствие основательности в государственных учреждениях, упадок правосудия, засилье иностранцев, взяточничество, «приводившее к тому, что открыто торговали правдою и чинами»{101}. Историк резко осуждает время Павла I, который «заставил ненавидеть злоупотребление самодержавия»{102}, и переходит к царствованию Александра I, который вместе со своими «молодыми друзьями» попытался поставить закон выше государя, отдать часть власти в руки Государственного совета, Сената. Историк подвергает эту попытку нелицеприятной критике, полагая, что она нарушает основу основ России — самодержавную власть, способную двинуть общество по пути цивилизованного прогресса. Н.М. Карамзин пишет: «Можно с добрыми намерениями ошибаться в средствах добра»{103}. Он резко осуждает правительство за то, что оно втянуло Россию в бесполезную для нее войну с Францией в 1805-1807 гг. «Безопасность собственная, — возглашает Н.М. Карамзин, — есть высший закон в политике». Усилия же правительства Александра I, усилия его новых самолюбивых советников, «имев следствием Аустерлиц и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над Европой и сделали нас через Варшаву соседом Наполеона», а кроме того, подорвали российскую экономику разрывом торговых связей с Англией{104}. Эти же советники «хотели новостей в главных способах монаршего действия», забыв, что «всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходимости»{105}.

Замена коллегий министерствами, потеря Сенатом своей былой роли, перемены в области просвещения и другие новшества, по мысли Н.М. Карамзина, оказались неподготовленными материально и организационно. С горечью он пишет, что «вообще новые законодатели России славятся наукою письмоводства более, нежели наукою государственной»{106}. Критикует он и стремление к выработке нового законодательства, руководствуясь западными образцами — то кодексом Фридриха II, то кодексом Наполеона. Резкой критике подвергает он финансовую политику правительства, расточительство казны, инфляцию, связанную с внешнеполитическими проблемами после заключения Тильзитского мира. И хотя Александр не дал хода этой «Записке», положил ее под сукно, где она пролежала несколько десятилетий (что уже само по себе ставит под сомнение ее безоговорочно консервативный характер), но уже одно то, что он внимательно ознакомился с ней, а фактически — с мнением наиболее мыслящей части русского дворянского общества, показывает большую осведомленность императора в делах страны и в оценках этих дел в различных слоях русского общества.

Эти оценки не могли не вызывать разочарование у Александра, но в делах реформ для него лучше было недовольство людей мыслящих, нежели ярость тупой и себялюбивой помещичьей массы, готовой стереть в порошок любого, кто покушался на ее интересы.

Отношение Н.М. Карамзина с императором — это вообще отдельная глава царствования Александра I, высвечивающая и личность историографа, его непоколебимую преданность принципам просвещенного, гуманного, способного к позитивному действию на основе твердых законов самодержавия, и личность императора, внимательно следившего за трудами Карамзина, постоянно его поддерживавшего и стоически терпевшего его резкую критику как царствования в целом, так и его отдельных сторон и направлений. В исторической литературе в течение долгого времени было признано, что «Записка» послужила причиной долгого и прочного охлаждения отношений между историком и императором. Но это также один из мифов, который не соответствует фактам. Действительно, после 1811 г. встречи между Александром I и историографом, который получил этот титул от Александра в пору либеральных реформ начала царствования, после опубликования ряда блестящих литературных трудов, и прежде всего «Писем русского путешественника», проникнутых либерально-интеллигентским, глубоко гуманистическим духом, временно прекратились. То было роковое для России время: канун наполеоновского нашествия, Отечественная война 1812 г., пожар Москвы, заграничный поход русской армии, Венский конгресс, Ватерлоо, второе низвержение Наполеона. В тот военно-политический водоворот Александр I был вовлечен на долгие годы.

Трагедия России коснулась своим «крылом» и Карамзина: он уходил в сентябре 1812 г. из Москвы вместе с русским арьергардом, в ходе войны историк потерял библиотеку, многие документы; восстановление ритма работы над «Историей государства Российского» проходило долго и сложно. Лишь в 1816 г. Н.М. Карамзин, пользуясь временным присутствием императора в Петербурге, добивается свидания с ним с тем, чтобы решить вопрос о дальнейших судьбах «Истории».

Это случилось 16 марта, т.е. через 1,5 месяца после прибытия Карамзина в Петербург. Можно, конечно, считать этот срок долгим, но можно считать его и коротким, учитывая тот объем работы, который выполнял Александр I в то время (все дни его были буквально расписаны важными государственными делами), а также сопоставимость этих дел с «делом» Карамзина. Упреки в адрес Александра I последующих почитателей и исследователей биографии и творчества Карамзина покажутся еще более сомнительными, если учесть сам характер этой встречи, ее результаты и последующие отношения императора и историографа. Александр принял Карамзина, по собственному свидетельству последнего, великолепно. Но дело не ограничилось любезностями, на которые царь был такой мастер; быстро был решен ряд конкретных и кардинальных вопросов, волновавших Карамзина. Он получил из императорского кабинета на издание «Истории» 60 тыс. руб. Средства от будущей продажи «Истории» поступали в полное распоряжение автора. Царь предоставил историографу на весенние и летние месяцы домик в Царском Селе, неподалеку от царского дворца. Кроме того, Н.М. Карамзин был произведен из коллежских советников в статские и пожалован орденом Святой Анны 1-й степени. Заметив недоумение Карамзина по поводу этой последней милости, император сказал, что награждает он не за «Историю», которая еще находится в работе, и за «Записку о древней и новой России». Оказывается, Александр не забыл о ней, помнил все эти годы и нашел возможность поблагодарить автора за откровенность и резкую критику, проникнутую чувством любви к Отечеству{107}.

В литературе проходила мысль о том, что все это являлось лишь «заигрыванием» царя с общественным мнением, в центре которого среди прочих видных фигур находился и Карамзин. Но думается, что дело здесь гораздо глубже; Александр дорожил людьми с независимым и объективным мнением, бывал порой недоволен их суждениями, но снова и снова притягивал их к себе, оттачивая во время бесед с ними свои мысли, отказывался от ошибочных решений, искал новые пути во внутренней и внешней политике.

Наконец, мы не можем отказать Александру I и в личных симпатиях. Он был блестяще образованным и умным человеком, и беседы с Карамзиным не могли не доставлять ему подлинное наслаждение. Во всяком случае, факты говорят именно о таких откровенных, заинтересованных встречах императора и историографа. Первые же сведения о добром отношении Александра к Н.М. Карамзину доходят от того самого времени (1811-1812), когда, казалось, «Записка» должна была вконец расстроить их отношения. Но нет. Александр после ссылки Сперанского (см. об этом ниже) вынашивает мысль о привлечении Карамзина к высокой работе в качестве государственного секретаря, министра просвещения. Зондаж происходил через друга Карамзина Дмитриева. Этот вопрос обсуждался «в верхах», но отрицательную роль сыграло, видимо, то обстоятельство, что Карамзин не имел опыта подобной высокой деятельности прежде и не прошел через горнило российского бюрократического аппарата{108}.

Позднее, уже после первой послевоенной встречи, Александр часто встречается с Карамзиным в Царском Селе, гуляет с ним, подолгу беседует. Порой эти разговоры бывали весьма острыми. По данным секретаря Н.М. Карамзина К.С. Сербиновича, записанным со слов самого участника этих бесед, историограф откровенно высказывал императору все, о чем думал: «Не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой губернской системе финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе некоторых важнейших сановников, о министерстве просвещения иль затемнения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россию, о мнимом исправлении дорог, столь тягостном для народа, наконец, о необходимости иметь твердые законы, гражданские и государственные»{109}. И Александр все выслушивал, терпел эту критику и снова шел на встречи с Карамзиным, которые озадачивали и изумляли окружающих, хотя смысл их бесед был для них зачастую сокрыт. Не говорит ли это об определенном доверии императора к историографу, об удивительном человеческом качестве Александра (впрочем, удивительном для средневековой России, но вполне нормальном для интеллигентной натуры императора) — воспринимать взгляды, с которыми он был не согласен, и затем корректировать на их основании некоторые направления своей политики или хотя бы критически оценивать их?

В 1819 г. Карамзин подал Александру «Записку о Польше», где откровенно дал негативную оценку русской политике в этой стране, полагая, что Польша заслужила разделов и Россия взяла от нее лишь «свое». После этого он записал в своем дневнике: «Мы душою расстались, кажется, навеки. И снова нет». Позднее, уже после смерти императора, Н.М. Карамзин писал: «Я ошибся: благоволение Александра ко мне не изменилось, и в течение шести лет (от 1819 до 1825 года) мы имели с ним несколько подобных бесед о разных важных предметах. Я всегда был чистосердечен, он всегда терпелив, краток, любезен неизъяснимо»{110}.

Александр внимательно познакомился с первыми восемью томами «Истории», которые вышли в свет в 1818 г. В 1821 г. через 16 дней после выхода в свет он прочитал знаменитый IX том с описанием всех ужасов царствования Грозного в опричный период, том, который вызвал возмущение ретроградов и бездумных монархистов. Александр одобрил «крамольный» том. Рукопись X тома в 1822 г. император берет с собой, отправляясь на конгресс в Верону, а по приезде возвращает ее автору с небольшими замечаниями. Так закладывается традиция сотрудничества высшей власти с высшими талантами страны, основанная на доверии, терпимости, такте, помощи, которая затем была блестяще продолжена Николаем I по отношению к А.С. Пушкину и Н.В. Гоголю.

Несмотря на рискованную откровенность Н.М. Карамзина с Александром, новые благодеяния проливаются на историографа. Он становится действительным статским советником, хотя император, зная нелюбовь Карамзина к чинам и званиям, подчеркивает, что он отмечает историографа, а не человека. Старшую дочь Карамзина делают фрейлиной. Уже умирая, Карамзин с полным основанием мог сказать: «Не боюсь встретиться с Александром на том свете, о котором мы так часто говорили, оба не ужасаясь смерти, оба веря Богу и добродетели»{111}.

Отношения с Н.М. Карамзиным не выходили за камерные рамки, и тут Александр мог позволить быть самим собой. Критика же в адрес реформ государственного управления, в адрес М.М. Сперанского стала достоянием широкой гласности.

В результате Александр не устоял перед натиском реакционного дворянства, требовавшего убрать «преступника, изменника и предателя» — М.М. Сперанского. Человек, с которым Александр замышлял свои первые реформы, был отправлен в ссылку, но у царя хватило мужества признаться своему другу А.Н. Голицыну: «Если у тебя отсекли руку, ты, наверное, кричал бы и жаловался, что тебе больно; у меня прошлой ночью отняли Сперанского, а он был моей правою рукою»{112}.

Аналогичная ситуация сложилась с решением крестьянского вопроса в стране, который в первые годы XIX в. так жарко обсуждался в Негласном комитете. Несомненно, что Александр остался верен принципам молодости и делал попытки сдвинуть крестьянский вопрос с мертвой точки. Так, встав на престол, он прекратил раздачу государственных крестьян в частную собственность. А далее началось топтание на месте.

Исследователь данного вопроса СВ. Мироненко объясняет это следующим: «Убежденный, что крепостное право есть зло, что отношения помещиков и крестьян не могут более существовать в прежнем виде, он так и не смог даже для самого себя определить принципы переустройства крепостной деревни»{113}.

Но дело, видимо, не в том, что у Александра не было в этом отношении четкой программы. Дело как раз в другом: он всячески стремился закамуфлировать эту свою программу, хотя ее контуры, ведущие к ней шаги просматриваются довольно четко. В его душе постоянно боролись две тенденции: с одной стороны, он хотел облагодетельствовать страну, миллионы закрепощенных людей, выступить инициатором крупнейшего поворота в жизни Отечества по направлению к современной цивилизации, а с другой, опутанный нерешительностью и животной трусостью, стремился тщательно скрыть эти свои намерения и переложить инициативу в деле освобождения крестьян на плечи самого дворянства, которое, увы, в это время было еще ни духовно, ни материально к этому совершенно не подготовлено.

Появившийся в 1801 г. в Петербурге его бывший наставник Лагарп, который возглавлял ранее Гельветическую республику в Швейцарии и вынужден был столкнуться с той же проблемой — отменой в этой стране крепостного состояния крестьян, предупреждал Александра, что этот вопрос «очень легко решают в кабинетах, но с величайшим трудом в действительной жизни». Он советовал императору проявлять здесь выдержку и постепенность, «а главное — без малейшего посягательства на права собственности»{114}.

По существу, именно в либеральном окружении Александра зарождается та основная идея решения крестьянского вопроса — осторожность, постепенность, сохранение интересов помещиков, которая так полно в дальнейшем вызрела уже в умах деятелей эпохи отмены крепостного права в России, получила дальнейшее развитие в реформах П.А. Столыпина и досталась по наследству еще Временному правительству.

Основная общественная и политическая сила России вплоть до начала XX в. — помещичий класс — вовсе не хотел быть унесенным ветром «аболиционизма», и это прекрасно понимали не только императоры, но и их противники: даже декабристы весьма осторожно и противоречиво подходили к решению этой проблемы.

Александр, видимо, понял это одним из первых государственных деятелей страны, поскольку именно ему первому пришлось вплотную столкнуться с этой проблемой.

И тем не менее, он осторожно, постепенно, с большой оглядкой, постоянно инициируя дворянство и как бы отстраняясь от личного участия в этом вопросе, продвигал его вперед. Вcлед за первыми подступами к крестьянской реформе движение продолжалось.

В 1811 г. в России была переведена книга польского сенатора В. Стройковского «О условиях помещиков с крестьянами», в которой он описал наиболее выгодное устройство сельского хозяйства, учитывающее ликвидацию личной зависимости крестьян от помещиков.

В России книга вызвала дружное негодование крепостников, и один из них, В.В. Попов, обратился с возмущенным письмом к Александру. «Государь! — писал автор. — Благосостояние и сила империи основываются на твердости связей, все части соединяющих. Внушения о расторжении их весьма опасны».

Прочитав письмо, Александр пришел в ярость: «Писание Ваше нахожу я совершенно излишним{115}», — отвечал он своему корреспонденту. Но это было личное письмо — не более, хотя и оно показывало общее настроение мыслей Александра.

Аналогичный случай повторился через три года, когда государственному секретарю адмиралу Шишкову было поручено изготовить проект манифеста по случаю победы России над Наполеоном.

Верный своим реакционным воззрениям, Шишков восхвалял в проекте крепостное право, патриархальные отношения крестьян и помещиков: «Существующая между ними на обоюдной пользе основанная русским нравам и добродетелям свойственная связь... не оставляет в нас ни малого сомнения, что, с одной стороны, помещики отеческою о них, яко о чадах своих, заботою, а с другой — они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга приведут себя в то счастливое состояние, в коем процветают добронравные и благополучные семейства»{116}.

По словам самого Шишкова, Александр, прочитав проект, вспыхнул, оттолкнул от себя бумаги и сказал: «Я не могу подписывать того, что противно моей совести и с чем я нимало не согласен», затем он вычеркнул слова «на обоюдной пользе основанная». После этого случая Шишков пришел к выводу, что у императора сложилось «несчастное предубеждение против крепостного в России права, против дворянства и против всего прежнего устройства и порядка»{117}.

Анализируя этот случай, СВ. Мироненко справедливо замечает, что он «не оставляет сомнений в отношении Александра к крепостному праву»{118}. Его позитивная оценка в манифесте была снята, но общую его характеристику как существующего в России общественного явления Александр оставил без изменения. В этом он был весь: все понимающий, хранящий в глубинах души свои истинные пристрастия и принципы, осторожный и внимательный политик.

Невольно вспоминаются оценки, данные ему мемуаристами и историками: робкий, двуличный, пассивный и т.д. Да о нем ли все это было сказано? Реальная жизнь показывает нам совсем иное — натуру целеустремленную, властную, исключительно живую, способную на чувства и переживания, ум ясный, прозорливый и осторожный, характер гибкий, способный к самоограничению, к мимикрии, учитывающий, с какого рода людьми в высших эшелонах российской власти приходится иметь дело.

В это трудное, переходное для России время, в период тяжкой борьбы с Наполеоном, послевоенного переустройства Европы, окруженный временами как всеобщим почитанием, так и всеобщим недовольством, находясь под постоянным страхом государственного переворота, он просидел на троне без малого четверть века — одинокий, всегда закрытый, легко и хорошо чувствовавший себя, по мнению мемуаристов, лишь с самыми близкими к нему людьми — сестрой, старыми флигель-адъютантами, слугами — камердинером, парикмахером; здесь он мог быть самим собой...

Шло время, но Александр по-прежнему осторожно, но настойчиво подвигал вперед решение крестьянского вопроса. В 1816 г. он поддержал инициативу эстляндского дворянства, проявившего готовность освободить крепостных крестьян.

По новому положению, утвержденному императором, крестьяне получали личную свободу, но лишались права на землю: знакомый для XIX в. мотив впервые достаточно громко прозвучал на всю Россию.

Через год Александр попытался подтолкнуть к такой же инициативе помещиков Малороссии, поручив через генерал-губернатора князя Н.Г. Репнина предводителю дворянства Полтавской губернии С.М. Кочубею подать на этот счет свои предложения. Через год С.М. Кочубей составил «Правила для свободного состояния помещичьих крестьян» и представил их царю. Все дело совершалось в глубокой тайне{119}. Кочубей ушел от решения вопроса об отмене крепостного права и тем вызвал глубокое разочарование царя. Когда же Репнин, инспирированный Александром, в 1818 г. на собрании дворян Полтавской и Черниговской губерний произнес речь, в которой призывал дворян принести «жертвы» «для пользы общей», это вызвало взрыв негодования крепостников и вновь встревожило Александра. Малороссийское дворянство в отличие от помещиков Прибалтики не желало проявлять подобную инициативу.

В том же году, отправляясь в Варшаву, Александр сказал своему флигель-адъютанту Лопухину, «что он непременно желает освободить и освободит крестьян от зависимости помещиков», а когда Лопухин сообщил ему о трудностях в этом деле и возможном сопротивлении, Александр ответил: «Если дворяне будут противиться, я уеду со всей своей фамилией в Варшаву и оттуда пришлю указ». И снова мы видим знакомую линию: упорное желание продвинуть вперед дело и страх перед возможной реакцией российского дворянства.

В 1817 г. в Курляндии и в 1819 г. в Лифляндии по просьбе тамошнего дворянства, так же как и в Эстляндии, было отменено крепостное состояние крестьян; поступила просьба на этот счет и от дворянства Литвы. В 1819 г. Александр заявил по случаю проведения реформы в Лифляндии: «Радуюсь, что лифляндское дворянство оправдало мои ожидания. Ваш пример достоин подражания. Вы действовали в духе времени и поняли, что либеральные начала одни могут служить основою счастья народов»{120}.

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Наконец, на 1818-1819 гг. приходятся еще две попытки Александра осуществить свои планы решения крестьянского вопроса: он поручает внести предложения на этот счет А.А. Аракчееву и министру финансов Д.А.Гурьеву{121}.

Уже сам выбор очередных кандидатов в реформаторы показывает, насколько серьезно Александр относился к идее об освобождении крестьян. Ни перед тем, ни перед другим ему не было необходимости кокетничать, играть в либерализм, оба являлись его доверенными людьми, оба были беспрекословными исполнителями его воли, прекрасно улавливали умонастроение монарха; и тому и другому Александр изложил свои принципы решения вопроса, в основе которых лежала мысль о невозможности нанести какой-либо ощутимый урон помещикам.

Вскоре А.А. Аракчеев представил свой проект. Оказалось, что его автор был одним из первых в России, кто попытался заложить в свой проект мысль о возможности выкупа крестьян с землей посредством кредитной операции, которая была положена в основу реформы 1861 г.{122} И хотя проект был одобрен Александром, не было сделано ни малейшей попытки претворить его в жизнь.

Для рассмотрения проекта Д.А. Гурьева был создан специальный комитет, который и одобрил этот проект. В основе его лежала мысль о постепенном введении в России «различных родов собственности» на землю. И отношения между крестьянами и помещиками должны были строиться на основе соглашения сторон{123}. Этот проект пытался скопировать в России долгое, многовековое развитие деревни в странах Западной Европы, закончившееся утверждением в земледелии свободного предпринимательства.

И тот и другой проекты также разрабатывались в глубокой тайне. Такова была плата за страх и учет законодателями, и в первую очередь Александром, реальной действительности. И как результат — никаких практических движений в этом вопросе.

В 1820 г. Александр I одобрил проект по крестьянскому вопросу, разработанный С. Р. Воронцовым и другими крупными сановными помещиками. Смысл его заключался в безвозмездной передаче крестьянам их усадеб с тем, чтобы по поводу остальной земли они сами договаривались с помещиками, заключали добровольные договоры. Предполагалось установить и свободу переходов крестьян. Это была как раз та инициатива, которую ждал Александр от дворянства. И снова проект забуксовал из-за отрицательной реакции по поводу него петербургской верхушки{124}.

И все же помещичий класс безошибочным чутьем определил приближение новых времен и находился, по словам М.М. Сперанского, в «припадке страха и уныния». «Опасность для помещиков, — писал он в 1818 г. — состоит в том страхе, который теперь везде разливается»{125}. Слухи о готовящемся освобождении крестьян получили широкое распространение. И об этом страхе, и об этом унынии не мог не знать Александр, для которого в самом этом противостоянии дворянства и в освобождении крестьян таилась колоссальная личная опасность.

Этим во многом можно объяснить и все секреты, и нерешительность Александра, и отсутствие реальных результатов. Но все-таки трудно отрицать, что Александр неуклонно старался продвинуть свои идеи в среду помощников, осторожно готовил к ним общественное мнение, не отказывался вплоть до начала 20-х годов от своих убеждений.

Параллельно с попытками дать ход крестьянскому вопросу Александр I стремился столь же деликатно и осторожно прозондировать почву относительно разработки в России конституции.

Первые подступы к ней начались еще во время доверительных разговоров Александра со своими «молодыми друзьями» в Негласном комитете. Затем идея представительного правления неоднократно высказывалась Александром в период разработки государственных реформ под руководством М.М. Сперанского.

Наиболее полно конституционные идеи Александра и его окружения были воплощены, увы, не в России, а на сопредельных территориях, недавно вошедших в состав империи, — в Финляндии и Польше, а также во Франции после сокрушения Наполеона.

17 сентября 1809 г. по Фридрихсгамскому договору после поражения в войне Швеция признала факт перехода Финляндии к России.

Сам этот переход Финляндии сопровождался рядом специфических обстоятельств. Прежде всего тем, что Финляндия до этого являлась шведской провинцией и ее представители согласно действующим на ее территории шведским конституционным актам 1772 и 1789 гг., воплощающим черты сословно-представительной монархии, формально имели те же права, что и шведы. Финские представители на заседаниях риксдага участвовали в решении законодательных и финансовых вопросов. Но финны были здесь в меньшинстве и интересы провинции нередко нарушались. Шведское правительство зачастую препятствовало экономическому прогрессу края. Финны были стеснены в употреблении родного языка, так как государственным языком был шведский. Это порождало антишведские настроения среди части финского общества, особенно среди его высших слоев. Не раз финские оппозиционеры пытались найти контакты с правительством России.

Все перечисленные выше моменты значительно облегчили сам процесс вхождения Финляндии в состав России. Однако это порождало и определенные политические трудности. Россия должна была дать Финляндии то, что она тщетно пыталась добиться от Швеции. Необходимо было иметь в виду, что Финляндия входила в состав страны с конституционным устройством, сословным представительством, элементами разделения властей, отсутствием крепостной зависимости сельского населения.

Но парадокс ситуации заключался в том, что в России безоговорочно господствовала абсолютистская монархия, в которой либеральная верхушка, как об этом шла речь выше, лишь весьма робко и непоследовательно продвигалась по пути политических реформ. Само слово «конституция» вызывало яростную дрожь мощных консервативных сил России, что ощущал и сам Александр I, и его либеральный протеже Сперанский.

И все же внешнеполитические аспекты проблемы, а также, возможно, и внутренние побудительные мотивы Александра I взяли верх. Думаю, что именно этот синтез и привел к появлению такого политического феномена начала XIX в. в России, как финское конституционное политическое устройство в рамках абсолютистской империи с мощным консервативным помещичьим классом и почти нетронутым крепостничеством. И здесь на первый план выступила фигура Сперанского с его уже разработанной системой политических преобразований в России, которые должны были перевести страну постепенно на рельсы конституционной монархии. Известен его основополагающий принцип, в соответствии с которым он разрабатывал свои реформы: «Три силы движут и управляют государством: сила законодательная, исполнительная и судная. Начало и источник сих сил в народе: ибо они не что другое суть, как нравственные и физические силы людей в отношении их к общежитию»{126}. Но в то же время он подчеркивал: «От державной власти (которую, по его мнению, представлял император. — А.С.) возникает закон и его исполнение»{127}. Кроме того, Сперанский полагал, что законы должны вполне соответствовать уровню политического общественного развития страны. Политическое устройство Финляндии и стало для Сперанского, возможно, наиболее полным выражением его реформаторского кредо, которое он разработал к 1809 г. для России, но которое так и осталось прекрасной мечтой умеренного либерала и конституционного монархиста начала XIX в.

Осенью 1808 г. в Петербурге появилась депутация финских представителей всех сословий, вызванных по указанию императора. Уже здесь произошло первое столкновение финских традиций с русскими великодержавными замашками. Пригласили в основном представителей дворянства и духовенства, дискриминировав бюргерство и крестьянство. Это вызвало недовольство городского сословия. Крестьянский депутат, будучи не избранным, а назначенным, отказался войти в состав депутации. С недовольством депутации в целом и пришлось столкнуться Сперанскому, который, опираясь на свои предшествующие разработки и изучение условий Финляндии, пришел к выводу о необходимости искать пути политического устройства Финляндии на путях автономии и сохранения здесь местных традиций. Его намерения пошли и далее. В одном из документов того времени он писал: «...чтобы внутренним устройством Финляндии предоставить народу сему более выгод в соединении его с Россией, нежели сколько он имел, быв под обладанием Швеции»{128}.

Практически Сперанский руководил созданной Комиссией финляндских дел. В инструкции этой комиссии, выработанной при активном участии Сперанского, уже проводились идеи, которые позднее легли в основу Конституции Финляндии. Там шла речь об «особом политическом бытие» страны, о «созыве земских чинов», которые совместно с монархом решали бы общественные дела по части законодательства и хозяйственного управления{129}. Комиссия и разработала «План общего управления Финляндии», который был положен в основу политического устройства страны. Он отвергал как взгляды националистической оппозиции, так и консервативные позиции.

10 марта 1809 г. в Борго открылся сейм, на который в сопровождении Сперанского прибыл Александр I. Сперанский подготовил для императора речь на открытии сейма, а также текст грамоты от 15 марта об «утверждении» религии и основных законов Финляндии. Оба текста содержали обязательства царя утвердить и удостоверить религию, коренные законы, права и преимущества, коими каждое состояние сего княжества в особенности и все подданные, оное населяющие, от мало до велика, по Конституциям их доселе пользовались, обещая хранить оные в ненарушимости и непреложной их силе и действии»{130}.

В этих документах, особенно в грамоте от 15 марта, которая объявляла Финляндию Великим княжеством в составе России, декларировались, таким образом, принципы незыблемости законов, столь милые сердцу Сперанского, соблюдения прав и привилегий всех сословий Финляндии. Характерно, что, по мысли Сперанского, Великое княжество Финляндское связывалось формально не с Россией, а с особой царя, становящегося его верховным правителем наряду с конституционными политическими учреждениями. Александр I занял здесь место шведского короля с титулом «великого князя Финляндии». По существу, это отгораживало новое княжество от распространения на него русского права и вмешательства русских учреждений.

Другим конституционным учреждением, созданным по мысли Сперанского и нашедшим место в «Плане политического управления Финляндии», стал Государственный совет — высший исполнительный орган великого княжества, выступающий посредником между финским сеймом и русским императором. Он наделялся и судебными функциями, хотя на местах сохранялись и местные судьи средневекового типа — гефгерифты.

Но самое, пожалуй, важное в реформистском подходе Александра I-Сперанского к политическому устройству Финляндии — его осторожное и настойчивое приближение к организации там свободного изъявления общественного мнения — и через сейм, и через Государственный совет, и путем подтверждения традиционных для края прав и свобод, и в первую очередь права частной собственности, о котором в применении к Финляндии Сперанский писал как об одном из «главнейших предметов... политического существования»{131}.

Эти усилия продолжались и далее. В 1811 г. во время бесед, сопровождавших чтение Н.М. Карамзиным Александру I своей «Истории государства Российского» в Твери, в доме сестры царя великой княгини Екатерины Павловны, император продолжал высказывать свои конституционные планы. «Говорил с ним немало, — писал впоследствии Н.М. Карамзин, — и о чем же — о самодержавии!.. Я не имел счастия быть согласен с некоторыми его мыслями, но искренне удивлялся его разуму и скромному красноречию»{132}.

Четкие очертания конституционного плана императора проявились и в период послевоенного устройства Европы и решения судьбы бывшего наполеоновского сателлита Герцогства Варшавского, большая часть которого вошла в состав Российской империи под названием Царства Польского.

Согласно «Дружественном трактату», подписанному в Вене в апреле 1815 г. между Россией, Австрией и Пруссией, поляки, живущие на территориях, отошедших к этим державам, «будут иметь народных представителей и национальные государственные учреждения, согласные с тем образом политического существования, который каждым из правительств будет признан за полезнейший и приличнейший для них в кругу его владений»{133}.

Александр выбрал для Польши хоть и ограниченную, но конституцию.

Произошла неслыханная вещь: Россия, по существу, санкционировала создание в рамках своей государственности еще одного конституционного образования, пусть и оговоренного словами о традициях Российской империи.

В мае того же года Царству Польскому уже была высочайше дарована конституция, предоставлено самоуправление, право иметь собственную армию; получили поляки и свободу печати. Так вторично в составе России самодержавная власть была ограничена конституционными нормами.

Но Александр на этом не остановился. Как пишет по этому поводу С.В. Мироненко, он рассматривал конституционное устройство Польши, «как первый шаг на пути к конституции русской... Конституция Царства Польского была для Александра I своеобразным экспериментом. Польша стала как бы объектом проверки реальности задуманного императором симбиоза конституции с самодержавной властью»{134}.

В марте 1818 г. открылся первый Польский сейм, на который прибыл Александр I, и 15 марта в его стенах он произнес речь, которая поразила современников. Вот что услышали Польша, Россия, Европа: «Образование, существовавшее в вашем краю, дозволило мне ввести немедленно то, которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений (курсив авт. — А.С.) и которых спасительное влияние надеюсь я с помощью Божией распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные (курсив авт. — А.С.) Таким образом, вы мне подали средство явить моему Отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю (курсив авт. — А.С.) и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости»{135}.

Этой речью Александр явно подчеркнул свою давнюю приверженность конституционным идеям, понимание того, что Польша уже созрела для конституции, а Россия созреет в недалеком будущем, ограниченном по крайней мере рамками жизни самого Александра.

Его конституционные намерения очень четко накладывались и на планы в области освобождения крестьянства от крепостного права, которые продвинулись быстрее в экономически более развитых районах России — Эстляндии, Лифляндии, Курляндии, но которые, как это показывает разработка секретных проектов Аракчеева и Гурьева, рано или поздно должны были дойти и до России.

Чуть позднее, как бы развивая мысли, высказанные весной в Варшаве, в беседе с прусским генералом Мезоном император заявил буквально следующее: «Наконец, все народы должны освободиться от самовластия. Вы видите, что я делаю в Польше и что я хочу сделать и в других моих владениях». Эти слова стали немедленным достоянием публики{136}.

И хотя эта речь, как и всякие публичные выступления любого властителя, содержала в себе некоторые демагогически-патетические ноты, она тем не менее отразила одну любопытную деталь: Александр признал в ней, что в течение всей своей жизни не расставался с помыслами, появившимися у него еще в юности и много раз обговоренными в беседах с Лагарпом, Чарторыйским в Негласном комитете.

Наконец, совершенно недвусмысленно свои конституционные склонности Александр проявил уже во Франции в период низложения Наполеона и реставрации Бурбонов. Он отрицательно отнесся к восстановлению на французском троне Людовика XVIII. Известны уничижительные на его счет характеристики и известная фраза о том, что старая династия ничего не поняла и ничему не научилась. Именно по настоянию Александра I Людовик XVIII вернулся во Францию не как абсолютный, а как конституционный монарх, связанный конституционной «Хартией». Александр не только одобрил эту «Хартию», но и принял участие в ее создании. Она гарантировала равенство всех граждан Франции перед законом, религиозную терпимость и сохраняла в неприкосновенности Гражданский кодекс Наполеона и Конкордат с папой. Исполнительная власть оставалась за королем, но была учреждена двухпалатная Ассамблея, основанная на ограниченном избирательном праве. Эта Ассамблея имела ограниченную законодательную власть, без права инициировать законы, но с правом отвергать законопроекты, предложенные королем{137}.

Таким образом, жизненная линия, обозначенная в царскосельской тиши, по существу, не прерывалась, как не прерывалось и осознание своей самодержавной власти, внушенной ему с детства, власти, которая и давала право и возможность даровать свободы своим подданным.

В этих противоречивых тенденциях был весь Александр, но надо понимать, что сами эти противоречия были сотканы системой и трудно было бы требовать от человека того, что он не мог совершить. Так и Александр: предпринимая шаги, направленные на конституционное переустройство России, он не так уж далеко отдалялся от трона, крепко держался за него обеими руками, и эта роковая связь и возвышала, и тяготила, и мучила его.

Как и в случае с колебаниями Александра в крестьянском вопросе, его проконституционные действия в Польше и заявление о намерении ввести конституционное правление и в России вызвали восторг передовых людей и повергли в шок консервативное дворянство.

Будущие декабристы приветствовали эти шаги царя. Н.М. Карамзин в одном из своих писем к другу отмечал, что речь Александра «сильно отразилась в молодых сердцах: спят и видят конституцию»{138}. Зато среди крепостнически настроенных слоев дворянства эти действия и эти заявления царя немедленно были связаны с намерением освободить крестьян. Не случайно живший в это время в Пензе и хорошо чувствовавший психологию провинциального дворянства Сперанский писал в одном из своих писем в столицу, что слухи о скором освобождении крестьян взбудоражили страну — и не только помещиков, существует опасность возникновения «в черном народе мнения, что правительство не только хочет даровать свободу, но что оно уже ее даровало и что одни только помещики не допускают или таят ее провозглашение».{139}

Итак, на исходе второго десятилетия XIX в. российская молва связала с именем Александра весьма радикальные для своего времени, особенно в сравнении с политикой предшествовавших царствований, намерения. А Александр продолжал давать пищу для новых слухов и нового недовольства российского дворянства. Там же, в Варшаве, он поручил группе своих советников во главе с бывшим членом Негласного комитета, одним из своих «молодых друзей», Н.Н. Новосильцевым, разработать проект конституции и для России. Вскоре появился ее предварительный набросок — «Краткое изложение основ», а позднее проект и самой конституции под названием «Государственная Уставная грамота Российской империи», основной смысл которой заключался в превращении России в конституционную монархию. При этом Новосильцев внимательно изучал конституционное устройство Франции, в разработке которого, как уже говорилось, принимал активное участие русский император, а также конституционные документы США и южногерманских государств.

Этот первый в истории развернутый конституционный проект России имел в виду введение в стране двухпалатного парламента — Государственной думы, местных представительных органов — «сеймов», разделение законодательной и исполнительной власти между императором и выборными органами. Царь один имел право инициировать законы, но они должны быть изучены и одобрены Государственной думой, прежде чем будут опубликованы. Дума имела право отвергнуть закон и наложить на него вето. Те принципы, которые сам Новосильцев отверг применительно к проекту А.Р. Воронцова в начале века, теперь утверждались в Грамоте на первом месте, как и равенство всех перед законом и защищенность личности от произвольного преследования и ареста.

Конституция декларировала свободу слова, печати, свободу вероисповеданий, равенство всех граждан империи перед законом, неприкосновенность личности.

По поводу собственности в этом документе говорилось: «Всякая собственность на поверхности ли земли находящаяся или в недрах оной сокровенная, какого бы рода ни была, в чем бы ни состояла и кому бы ни принадлежала, признается священною и неприкосновенною. Никакая власть и ни под каким предлогом посягнуть на нее не может. Посягающий на чужую собственность осуждается и наказывается как нарушитель общественного спокойствия»{140}.

И хотя «Уставная грамота» сохраняла суверенитет императорской власти и тем самым лишь несколько подкрашивала облик самодержавия, оставляла в неприкосновенности все дворянские привилегии, она являла собой значительный шаг по пути к буржуазному праву, к буржуазной монархии.

Таким образом, к 1820 г. Александр был весьма близок к тому, чтобы ввести в России конституционное правление.

Однако этого не произошло. И этот проект, как и другие благие секретные (и прогрессивные в условиях российской действительности) начинания Александра I, канул в Лету, что и дало повод его позднейшим критикам обвинить императора во всех смертных грехах.

Но вопрос этот не столь прост, как кажется на первый взгляд. Конечно, оппозиция знати и широких кругов дворянства пугала императора. Однако, несмотря на это, он настойчиво провел установление конституционных режимов в Финляндии и Польше. Что касается России, то и он сам, и его «молодые друзья», «якобинская шайка», в Негласном комитете, и Лагарп, и ряд видных государственных и общественных деятелей, среди которых были С.С. Уваров, Н.М. Карамзин, другие люди — образованные, умные, интеллигентные, проникнутые просветительскими идеями, — считали, что Россия, т.е. российское общество — и дворянство, и предпринимательские слои, и простонародье, чернь, крестьянство, цивилизационно не созрели для конституционного переустройства страны. И прежде чем дать в руки народа такой мощный и острый рычаг общественного прогресса, как конституция, следует просветить его, поднять его культуру, образование.

В начале 20-х годов в беседе с французским послом в Петербурге, касаясь перспектив конституционного переустройства страны, Александр как раз и высказал эту общую для просвещенной русской элиты истину: мало быть преданным конституционным идеям, необходимо быть уверенным, что народ готов к их восприятию. Просвещенные нации, такие, как французская, самой историей подведены к конституционной черте, но не Россия{141}. Революционный экстремизм в Италии и Испании, вспышки неповиновения в России (восстание Семеновского полка, появление тайных обществ) убеждали Александра, что жители Апеннинского и Пиренейского полуостровов, как и Россия, русские, не были готовы даже к умеренной форме конституционализма. И все же...

За три недели до смерти, в Севастополе, после обеда с адмиралами черноморского флота, во время беседы с начальником Главного штаба И.И. Дибичем Александр сказал: «А все-таки, что бы ни говорили обо мне, я жил и умру республиканцем»{142}. Барону Дибичу, будущему палачу Польши, император подобных мыслей мог бы и не высказывать, они, видимо, вызвали у него лишь удивление.

Говоря о личности и истории царствования Александра I, нельзя не сказать о его соратниках, о тех людях, которых он приближал к себе, на которых опирался. Они, их умонастроение, их идеалы во многом характеризуют и его самого.

Как известно, уже к середине 1801 г. он освободился от титулованных участников заговора, консервативных аристократов Панина, братьев Зубовых и их сторонников. Уцелел лишь генерал Беннигсен, но и ему некоторое время было запрещено жить в столице. На политической сцене заблистали его «молодые друзья». А. Чарторыйский возглавил, пусть и ненадолго, иностранное ведомство, В.П. Кочубей сменил его на этом высоком посту. Постоянно рядом, в числе членов Негласного комитета, были Н.Н. Новосильцев и П.А. Строганов. В России появился Лагарп; все они были сторонниками конституционной монархии, их идеалом стало английское государственное устройство, они были очевидными противниками крепостного права, но проводить реформы предлагали осторожно, постепенно, примеряясь к реальной российской действительности. Александр постоянно советовался в делах со своими молодыми генерал-адъютантами, представителями высшего дворянства, но людьми настроенными весьма либерально — князьями П.М. Волконским и П.П. Долгоруким. Уже с 1803 г. он привлек к себе М.М. Сперанского и сделал официальным историографом Н.М. Карамзина.

Сперанский слыл также сторонником конституционной монархии, принципа разделения властей. Карамзин полагал, что просвещенный монарх, строго соблюдающий закон, — это идеал правителя для России, но именно просвещенный и законопослушный. Позднее его оценка царствования монарха-деспота Ивана Грозного в IX томе «Истории государства Российского» потрясла петербургских ретроградов.

При Александре выдвинулся и граф С.С. Уваров, ставший сначала попечителем Петербургского учебного округа, а позднее президентом Академии наук и министром просвещения (уже в николаевское время). Воспитанник Геттингенского университета, владевший свободно несколькими европейскими языками, почитатель французских и немецких просветителей, он, будучи поклонником теологической философии, считал, что историей народов, «великой эволюцией человечества», руководит Провидение. Смысл этого руководства заключается в том, чтобы примирить права личности как создания Бога с правами гражданина в государстве. Он был безусловным сторонником распространения гражданских и политических свобод по западному образцу и считал их высшим выражением исторического развития морального порядка или «общего прогресса».

В своей речи в Петербургском педагогическом институте в 1818 г. он заявил, что политическая свобода — это «последний и наиболее прекрасный подарок Бога»{143}. Но движение к этой свободе должно происходить органично, без насилий и революций. Просвещенный монарх же является организатором и гарантом этого движения. Только тогда, когда Россия вступит в период зрелости в смысле социально-экономическом, политическом, культурном, будет возможен переход к ликвидации ее общественных язв и к наступлению царства гражданских свобод. «Истинная монархия», правовое государство (по Сперанскому), идеи Монтескье, Бенджамена Констана, английских конституционалистов — вот концепционная опора Уварова — создателя теории «Православие, самодержавие, народность», проникнутой этими идеалами. Для Уварова Александр I, выступивший с близкими идеалами в Польском сейме в 1818 г., и был носителем «естественного прогресса политической свободы», которая и будет осуществлена в России. Для Александра же Уваров был ярким и убежденным интерпретатором его собственных мечтаний.

В первые годы XIX в. рядом с Александром появился его флигель-адъютант, молодой А.Д. Киселев, будущий реформатор эпохи Николая I, министр государственных имуществ, осуществивший освобождение от крепостной неволи государственных крестьян. Еще в 1816 г. он написал записку «О постепенном уничтожении рабства в России».

И все эти люди шли долгие годы рядом с Александром. До последних дней на высоких государственных постах были Кочубей, Новосильцев, Строганов, Уваров; с Лагарпом Александр поддерживал периодические контакты. Н.М. Карамзин также оставался его постоянным собеседником. И даже М.М. Сперанский был возвращен из ссылки и получил высокий чин губернатора Сибири.

Но одновременно его близкими соратниками в течение долгих лет оставались А.Н. Голицын, ставший в 1803 г. обер-прокурором Синода, а позднее министром просвещения и духовных дел, граф А.А. Аракчеев.

А.Н. Голицын был другом детства Александра и разделял поначалу его либеральные взгляды. Позднее он ударился в мистицизм, стал председателем Библейского общества, его суждения и дела приобрели обскурантистскую окраску, но он продолжал оставаться доверенным лицом императора.

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Александр I и Аракчеев

Особо следует сказать об Алексее Андреевиче Аракчееве — личности безусловно исключительно масштабной и уникальной в российской истории по степени воздействия как на определенные области общественной жизни, так и на жизнь общества в целом. К тому же это был человек, которому в течение всего своего царствования Александр I доверял абсолютно, и эта связь двух выдающихся людей той эпохи — государя и всесильного временщика проливает дополнительный и яркий свет на фигуру самого императора.

В дореволюционной исторической литературе Аракчеев удостаивался безусловно отрицательных оценок, которые восходили либо к либеральным и революционным дворянским кругам первой половины XIX в., особенно ко времени правления Александра I (именно тогда появился термин «аракчеевщина» как синоним всего косного, реакционного, отсталого, жестокого), либо к раздраженным пассажам представителей придворной титулованной знати, которая ненавидела всесильного фаворита, кажется, едва ли не более, чем его либеральные и революционные недоброжелатели. Правда, в работах великого князя Николая Михайловича и Н.К. Шильдера об Александре I приводится немало фактов, противоречащих устоявшейся общественной и историографической традиции, хотя сама эта традиция и не опровергается.

Советская историография еще более заострила эти безусловно негативные оценки, связав имя Аракчеева со всеми мнимыми и реальными мерзостями абсолютистского режима первой четверти XIX в. Человек, возглавивший пресловутые «военные поселения», ставшие источником тягот, страданий и унижений сотен тысяч людей, уже одним этим нес на себе печать проклятия. В этом дружном осуждающем хоре тонули отдельные замечания о полезных делах Аракчеева, о его всепроникающей государственной деятельности, наполненной идеями чести и преданности престолу, борьбы с коррупцией и непорядками, ленью, расхлябанностью, сибаритством, со всем тем, что прямо или косвенно наносило ущерб интересам России внутри страны и за рубежом. Этого как будто бы и не существовало для советской исторической науки. Первые правдивые оценки деятельности Аракчеева, увы, пришли из-за рубежа; именно там появились объективные, спокойные, далекие от либеральной и революционной истерики, от все изничтожающего яда титулованных снобов, от советского идеологизированного подхода оценки жизни и деятельности временщика, которые долгими десятилетиями не были даже известны советским исследователям{144}. Только недавно они стали достоянием российской науки, уже нашли отражение, правда пока еще недостаточно адекватное, в некоторых современных росийских работах, в которых, увы, незыблемыми прямолинейными стереотипами остаются противопоставление Аракчеева и Сперанского, «гениев добра и зла», и суждения о том, что Александр I, отказавшись от реформ, убрал Сперанского и возвысил Аракчеева{145}.

Итак, есть ли сегодня возможность, опираясь на имеющийся обильный фактический материал, на новые подходы, обозначившиеся в оценках Аракчеева в первую очередь за рубежом, в том числе в российской эмигрантской литературе, переломить устоявшиеся стереотипы и сказать наконец правду об этом сподвижнике Александра I и тем самым приблизиться к такому еще далекому от исторической бесстрастности анализу деятельности самого русского монарха?

Чтобы понять смысл исторического феномена Аракчеева, надо хотя бы несколько слов сказать о его происхождении, детских и юношеских годах. Это была безусловная драма способной и хорошо организованной личности.

Алексей Андреевич Аракчеев происходил из мелкопоместных дворян Вышневолоцкого уезда, из «сельских дворян», как их порой называли в то время. Бедность, молитва, строгий порядок, неукоснительная необходимость постоянного и кропотливого труда, начала образования, полученные у сельского дьячка, органическая близость к жизни сельского населения — с таким багажом юный Аракчеев отправился с отцом в Петербург, стремясь поступить в одно из лучших тогда учебных заведений — Артиллерийский и Инженерный кадетский корпус, который возглавлял сподвижник А.В. Суворова генерал П.И. Мелиссино, выдающийся артиллерист и человек просвещенного ума. Уже в Петербурге отец и сын выяснили, что каждый поступающий должен был внести вступительный взнос 200 руб. ассигнациями. Такими деньгами Аракчеевы не располагали. Начались поиски необходимой суммы, долги, продажа личных вещей, скитания по дешевым номерам, жизнь впроголодь и, наконец, нищенство, долгие недели ожидания результатов прошения о приеме. Это было в июле 1783 г. С тех пор на всю жизнь Аракчеев запомнил эти несколько месяцев нужды и унижений и понял, что лишь неустанным трудом, исполнительностью, рвением, мобилизацией всех своих способностей он может отстоять себя в жизни и чего-то добиться. Слабые характеры в такой обстановке ломаются, а сильные лишь закаляются.

Аракчеев же обладал характером поистине железным. Именно в кадетском корпусе он заложил фундамент своего будущего. Дисциплина, усердие в учебе, собранность — таким он зарекомендовал себя уже в младших классах корпуса. Особенно учителя отмечали его успехи в военно-математических науках. Уже в 15 лет он сержант, надзирает за отстающими и нерадивыми и там же проявляет себя как человек исключительно строгий, «нестерпимого зверства», но неизменно добивающийся результата. Уже в эти годы Аракчеев четко усвоил смысл той жестокой системы второй половины XVIII в. в России, при которой слабый погибал, а сильный выживал и продвигался вперед, особенно если это относилось к армии с ее рекрутчиной, жестокими порядками, неистовой муштрой и парадоманией, палочной дисциплиной — все это не могли переломить ни разумный прагматизм Румянцева, ни эскапады Суворова, ни философское спокойствие Кутузова, ни добрая пылкость Багратиона. Бездушная прусская армейская система, утвердившаяся в Центральной и Восточной Европе, особенно после военных успехов прусского короля-воителя Фридриха II, стала стержнем армейской жизни и в России. В полной же мере она раскрылась в годы правления Павла I — адепта прусских военных порядков и фанатика регламентации и заорганизованности всей жизни в стране. И Аракчеев с его железной волей, недюжинным умом, высоким профессионализмом, блестящими организаторскими способностями, соединенными со страстью к слепому выполнению приказов вышестоящего начальства, оказался блестящим феноменом этой системы. Не он ее выдумал, но его приниженное прошлое, от которого он стремился уйти, неукротимое честолюбие и понимание того, что только неукоснительное следование принципам этой системы способно двигать его вверх по служебной лестнице, обеспечили ему благоприятное плавание по карьерным водам.

И еще одно качество выделяло его среди сверстников — абсолютная преданность своему непосредственному начальнику и покровителю на всех этапах служебной лестницы. В условиях абсолютистского режима, при котором безапелляционная власть делегировалась по всей стране сверху вниз, такой человек был поистине неоценим. В условиях иной, конституционной, демократической системы личность с подобными, одновременно рабскими и авторитарными, наклонностями, возможно, померкла бы и стушевалась; в России же конца XVIII — начала XIX в. она, напротив, расцвела пышным цветом. Его заметил и выделил начальник корпуса, оставив блестящего кадета у себя в качестве преподавателя сначала арифметики и геометрии, потом артиллерийского дела. Затем он же рекомендовал молодого преподавателя, уже поручика, Аракчеева в качестве учителя графу Н.И. Салтыкову, президенту военной коллегии и одновременно куратору воспитания великих князей Александра и Константина.

Так неожиданно протянулась первая, хотя и тонкая нить между Аракчеевым и царским двором. Салтыков остался доволен учителем сына и рекомендовал его позднее на должность адъютанта к тому же генералу Мелиссино, а он, в свою очередь, назвал его имя цесаревичу Павлу Петровичу, когда тот искал для своего гатчинского войска знающего офицера-артиллериста. Очень быстро Аракчеев занял видное место в системе гатчинской армии. Павел отметил его блестящее знание артиллерийского дела, четкость и исполнительность, феноменальное усердие. Здесь же он подружился с юным Александром, который, уже повзрослев, все более увлекался службой в гатчинском войске. Вероятно, прав был один из биографов А.А. Аракчеева, П.Н. Богданович, когда писал: «Видно неопровержимо, что в личности и характере Аракчеева было что-то подкупающее и привлекающее в такой степени, что к нему с одинаковой симпатией и доверием относились и люди пожилые, прекрасно знавшие жизнь и людей, как Мелиссино и Салтыков, и неопытный юноша, как великий князь Александр Павлович»{146}. Но, добавим мы, Аракчеев умел нравиться в первую очередь вышестоящим лицам, и нравиться истово, исступленно. Это был талант, и талант немалый.

Другой, уже современный нам, исследователь отмечал: «Без сильных покровителей, без знатных связей, бедный провинциальный офицер сумел занять видное место в гатчинской армии Павла и при его «малом дворе».. он ни с кем не сближался, не искал ни дружбы, ни симпатии; все его мысли и желания были направлены лишь на то, чтобы угодить Павлу Петровичу, а угодить можно было лишь строгим и ревностным исполнением службы, что Аракчееву блестяще удавалось»{147}. По отзывам людей той поры, знавших близко Аракчеева, он и в Гатчине проявил большой организаторский талант, страсть к порядку, строгость и требовательность и к себе и к подчиненным, которая доходила «до тиранства». Но результат бывал всегда налицо.

Юный Александр в те дни старался преуспеть в новой для него военной ипостаси, стремился получить по службе поощрение требовательного и жесткого отца, переживал за неудачи и отцовские реприманды. 23-летний Аракчеев был для него не только превосходным учителем во всем, что касалось армейских порядков, но и определенным амортизатором в отношениях с Павлом. Он помогал 15-летнему великому князю, страховал его, а порой и спасал от гнева отца. С этих лет Александр привык видеть в Аракчееве надежную защиту и опору. Эти отношения сохранились и после того, как Павел взошел на престол. Прибывшего из Гатчины в Зимний дворец Аракчеева Павел встретил словами: «Смотри, Алексей Андреевич, служи мне верно, как и прежде», а затем соединил руки Александра и Аракчеева и произнес: «Будьте друзьями и помогайте мне»{148}.

С этого дня карьера Аракчеева стремительно взмывает вверх. В ноябре 1796 г. он производится в генерал-майоры и назначается командиром батальона привилегированного гвардейского Преображенского полка. Одновременно Аракчеев утверждается петербургским комендантом, а в начале 1797 г. получает должность начальника свиты его императорского величества и звание генерал-квартирмейстера, т.е. фактически становится начальником Главного штаба империи. Он награждается баронским титулом и орденом Александра Невского.

Все эти милости пролились на Аракчеева не случайно. В начавшемся при Павле I переустройстве русской жизни, и в первую очередь армии, умный, требовательный до жестокости генерал играл ведущую роль.

К концу царствования Екатерины II, по свидетельству современников, верхушка русской армии, в особенности гвардейское офицерство, совершенно разложилась. Манкирование службой, светские утехи, сепаратизм и своеволие командующих соединений разъедали армейский организм. «Образ жизни гвардейских офицеров совершенно изменился, — писал один из очевидцев. — При императрице мы думали только о том, чтобы ездить в театры, в общество, ходили во фраке»{149}. Обычной стала картина, когда офицер на смену караула ехал позади взвода в возке закутанный в шубу и муфту{150}. Павел, как уже отмечалось, круто изменил жизнь чиновничества, государственных учреждений; взялся он и за армию. Тот же источник с грустью констатирует: «А теперь с утра до вечера на полковом дворе, и учили нас всех как рекрутов»{151}.

Аракчеев стал главной ударной силой павловских преобразований в армии. Он жесточайшими мерами восстановил порядок и дисциплину в разложившихся гвардейских частях, подтянул офицерский корпус, добрался и до солдатских казарм, утверждая и там чистоту и порядок. Штабных офицеров он засадил за чертежные доски и заставлял их тренироваться в составлении планов и карт. Как комендант Петербурга он стремился утвердить порядок и чистоту в городе, как генерал-квартирмейстер и инспектор армии осуществил проверку крепостей и их вооружений и во всех сферах деятельности добился перелома к лучшему: город преображался, казармы сияли чистотой, питание и обмундирование солдат улучшилось, состояние и вооружение крепостей значительно подвинулось, самоуправство офицеров, вплоть до беспричинных телесных наказаний солдат, было пресечено — и все это с жестоким давлением, мрачными придирками, отборной руганью. Офицеры стенали, жаловались. В армейской верхушке росло недовольство крутыми павловскими мерами. Думается, что геройскому в военное время русскому офицерству при мирной жизни невыносимы были эти прусские нравы, в основе которых лежали высокая организация, порядок, дисциплина, боевая готовность. Именно к этому стремился Павел, именно это сурово вводил Аракчеев в армии. Регламентация всей жизни, в том числе и армейской, невмоготу оказалась русскому человеку, и это, как мы уже говорили, было одной из причин недовольства реформами Павла I, заговора против него и последующей гибели. Аракчеев светил здесь отраженным светом, но уже на этом этапе своей жизни снискал прочную ненависть тех, кого он заставлял делать положенное по службе. При этом он сам был требователен и взыскателен к себе и абсолютно честен и бескорыстен, чем удивлял российского чиновника и армейского командира и вызывал еще большее негодование и осуждение. По-видимому, во многом усилившиеся при Аракчееве тяготы по службе и стали причиной многочисленных мемуарных стонов российского офицерства той поры.

Вызвав чем-то минутную ярость Павла и отправленный в отставку, он вскоре был приглашен обратно (не без усилий Александра Павловича), осыпан наградами, получил титул графа и назначен инспектором всей артиллерии. Именно при Павле Аракчеев начал реформы российской артиллерии, имея к тому же в виду, что на Западе восходила блестящая звезда молодого артиллерийского офицера, ставшего уже лидером Франции, Наполеона Бонапарта, чье артиллерийское искусство и новаторство не раз оказывалось решающим обстоятельством в победе французских войск над устаревшими армиями остальной Европы.

После восшествия на престол Павел поручил своему старшему сыну, ставшему уже наследником, ряд ответственных постов: император считал, что Александр должен постепенно и основательно приуготовлять себя к высокой государственной миссии в будущем. Александр становится военным губернатором Петербурга, шефом лейб-гвардии Семеновского полка, инспектором гвардейской дивизии, а позднее и председателем Военной коллегии — и это при том, что ему не исполнилось еще и 20 лет. Исполнять все эти сложные обязанности, не имея опыта и знаний, было тяжело и утомительно; отец требовал полной отдачи по службе, сам же Александр таким фанатичным рвением не обладал, и здесь Аракчеев в качестве его советника, помощника, а по столичным делам и как непосредственно подчиненное лицо был крайне необходим. Александр почти ежедневно встречался с Аракчеевым, тот готовил для него каждодневный рапорт о состоянии дел в столице, который Александр утром предоставлял отцу. Одновременно он муштровал гвардейские части, вверенные Александру, готовил их к плац-парадам, до которых так охоч был император. В эти годы, как и прежде в Гатчине, Аракчеев нередко заслонял Александра от Павла I, а наследник порой инстинктивно, а чаще всего с холодным расчетом пользовался услугами Аракчеева, укрывался за его могучей спиной{152}.

Но уже в это время в отношениях и с Павлом I, и с Александром Павловичем все более выявляется одна характерная черта молодого генерала — его необычайное честолюбие, стремление получить за свою столь необходимую службу нечто большее для него, чем чины, звания, ордена, деньги, земли, к которым он был весьма равнодушен, — признание царственных особ. Именно это выделяло его из сонма придворных титулованных особ. Он, мелкопоместный дворянин, добившийся всего собственным трудом, никогда не мог сравниться с ними по части породы, богатства, но благодаря близости к императору, к цесаревичу, благодаря их поддержке и признанию он становился сразу же на десять голов выше их всех. Для него это была самая большая плата, и это прекрасно понимал Павел, а позднее и Александр.

За полтора года до убийства Павла I Аракчеев попадает в опалу якобы за сокрытие неких непорядков в Арсенале. Павел вновь отставляет его со всех постов и отправляет в имение Грузино (подаренное ему императором прежде), где Аракчеев остается вплоть до 1803 г. Существует мнение, что опала Аракчеева в 1799 г. была организована участниками заговора против императора, которые не имели бы шансов на успех в случае, если бы он оставался в столице. Любопытно, что Павел вспомнил об Аракчееве в самый канун переворота, почувствовав близкую измену, и вызвал его в столицу, но военный губернатор Петербурга, один из вдохновителей заговора граф Пален приказал задержать Аракчеева на заставах, и тот не прибыл в назначенный срок.

Через два года уже новый император Александр I вызывает его из Грузина коротким письмом: «Алексей Андреевич! Имея нужду видеться с вами, прошу вас приехать в Петербург»{153}.

К этому времени Аракчеев не терял времени даром в своем имении: он превратил его в блестящее хозяйство. И здесь он проявил высокую организованность, широкий кругозор, прагматизм и вновь отменную требовательность и жестокость. Строгая документация, разработка полезных инструкций, жесткая регламентация жизни крестьян — с этого он начал свое хозяйствование, которому придал предпринимательский характер. Хлебопашество, но прежде всего животноводство, продажа леса, сена с пойменных лугов — таковы были главные статьи дохода как самого хозяина, так и его крестьян, которые в основном находились на оброке. В имении применялся и наемный труд. Для развития хозяйства Аракчеев учредил Заемный банк, которым пользовались прежде всего крестьяне его владений. Отсюда они получали ссуды на постройку домов, покупку скота, помощь в случае стихийных бедствий, на предпринимательские инициативы. Аракчеев весьма гордился тем, что все государственные повинности его крестьяне уплачивали за счет процентов с капитала, который он, помещик, разместил в Государственном банке. А вот программа самого Аракчеева в отношении своих крестьян: «В понятии моем помещик, или владелец, обязан, по праву человечества, наблюдать главные правила: 1) не мыслить о своем обогащении, а более заботиться о благосостоянии крестьян, вверенных Богом и правительством его попечению; 2) доходы, с них получаемые и составляемые всегда ценою пота и крови их, обращать главнейше на улучшение их положения»{154}.

За счет казенных подрядов, выполняемых его крестьянами, часть полученных средств Аракчеев направлял в Заемный банк, откуда шла помощь крестьянам. Но при всем этом аракчеевские предписания и правила тяжелым гнетом давили на крестьян, не привыкших к интенсивной и инициативной работе. Для них это было подлинное «мучительство и тиранство», которое не компенсировалось никакими благами. Чем больше рос материальный достаток крестьян, тем более ненавидели они своего неугомонного и строгого барина. А сам Аракчеев был убежден: заставить крестьян работать добротно ради самих себя можно лишь строгостью и, в случае сопротивления, наказаниями. Такова была грустная цивилизационная проза жизни рачительного хозяина и его подданных в начале XIX в. И все же, думается, близость Аракчеева к нуждам деревни, его знание сельского хозяйства подвигли его к концу второго десятилетия века подать императору один из самых прогрессивных для того времени проектов отмены крепостного состояния крестьян в России.

Через несколько дней после получения письма Александра Аракчеев уже был в Петербурге. Так начинается новый, уже непрерываемый виток его карьеры. Он вновь призывается на службу в прежней должности инспектора всей артиллерии. К этому времени Александр уже упрочил свое положение на троне, сумел устранить заговорщиков, убийц отца, пытавшихся связать его узами аристократической конституции и сделать игрушкой в своих руках. Он всерьез думал о реформах, призвал к высоким должностям М.М. Сперанского, но одновременно его заботило состояние русской армии в преддверии противоборства с наполеоновской Францией, и здесь Аракчеев был, конечно, незаменим.

Общепризнано, что умный, изворотливый и дальновидный властитель Александр I, опираясь в своей деятельности, с одной стороны, на либерала Сперанского, а с другой — на реакционера Аракчеева, умело балансировал в тогдашнем обществе, получая поддержку со стороны широких слоев российского общества, и в первую очередь со стороны верхушки дворянства, придворных и армейских кругов, которые не были едины в подходе к решению вопросов внутренней и внешней политики России. Эта точка зрения нашла свое отражение в одной из последних работ, в которой автор, В.А. Федоров, как бы подытоживая все, что было создано на эту тему в советские годы, пишет: «Александр искусно лавировал между сторонниками реформ и приверженцами жесткой линии. Таким образом, в одно и то же время были приближены к императору и возвышены две совершенно различные, но крайне необходимые в данный момент императору личности — Аракчеев и Сперанский. На первого было возложено военное дело, на второго — гражданское управление и проведение реформ».

Либеральный курс Александра I ассоциируется здесь с именем Сперанского, реакционный, к которому император обратился в послевоенный период, — с именем Аракчеева, который был реакционным мечом Александра{155}. Но истоки этой точки зрения восходят еще к дореволюционным оценкам. Они слышатся в работах Н.К. Шильдера; биограф Александра I великий князь Николай Михайлович даже отмечал, что если Сперанский был лицом, которым увлекался Александр и которое на него воздействовало, то Аракчеев был необходимым тормозом против всякого рода увлечений. Думается, что подобные оценки являются отражением тех десятилетиями слагавшихся и до революции и после идеологических стереотипов, которые имеют мало общего с реальной исторической действительностью. Во всяком случае, первые годы деятельности Аракчеева на военном поприще отнюдь не подтверждают подобного вывода.

Александру в армии нужен был человек, который продолжил бы суровые начинания Павла I, и не только в преддверии схватки с Наполеоном, о котором Александр отзывался все более или более резко, но и в силу тяготения самого Александра к «фрунтовым» прелестям. Конечно, Александр противостоял отцу во всем, что касалось давления лично на него и его близких — жену, друзей, но прав был, видимо, английский историк М. Дженкинс, заметивший черты Александра, которые с годами все более доминировали в его характере, — отцовскую властность, скрываемую под внешней мягкостью, неприятие критики, болезненное отношение к ущемлению собственной власти, чем так отличался и Павел I, а также чисто отцовское увлечение внешним порядком, четкостью, парадоманией. Сущностные формы абсолютизма, сочетаемые с его внешними, чисто показными формами, пронизывали натуру Александра, воспитанную и на непререкаемом авторитете бабки Екатерины II, и на гатчинских экзерцициях Павла Петровича. И никакие гуманистические влияния Лагарпа и идей французских просветителей, ни личная врожденная деликатность, скромность и непритязательность, ни позднейшие религиозные влияния не смогли переломить в нем стержень системы, на котором держалось все его существо, и здесь Аракчеев был также незаменим. Порядок, воля, дисциплина, слепое повиновение — именно эти качества привлекали Александра, истинного сына своего отца, к Аракчееву. «В начале царствования, — пишет М. Дженкинс, — казалось, что Александр будет настроен против всего образа жизни Павла и его методов управления, но он бессознательно вбирал в себя многие из черт характера своего отца, и это становилось все более и более очевидным по мере того, как продолжалось его правление»{156}. «Ключ к карьере Аракчеева лежит в его отношениях с Александром I»{157}, — отмечает М. Дженкинс.

Поэтому, когда мы говорим о длительной и прочной связи Александра и Аракчеева, нет смысла говорить об Аракчееве как антиподе либеральных устремлений в обществе, как лидере и оплоте реакционных сил. Правильнее и честнее было бы отметить различные и противоречивые стороны в характере самого Александра и то, что Аракчеев привлекался императором именно в те области общественной жизни, которые утверждали абсолютистскую ипостась натуры и практики деятельности Александра. Остальное доделывали характер, преданность царю, бульдожья хватка «железного графа», как его называли современники.

Армия, конечно, была оселком Александра — и по объективным обстоятельствам русской внешней политики, и по его субъективным побуждениям. В этой области Аракчеев и проявил себя наиболее ярко, истово, временами жестоко, честно и неподкупно исполняя порученное ему дело, внося в это исполнение организаторский талант, ум, фантазию, масштабы и одновременно суровую педантичность, жесткость, умение любыми средствами дойти до результата, что было крайне непопулярно в тогдашней ленивой, рутинной и расхлябанной России, отравленной ядом крепостного права и абсолютизма, разлагавшего и низшие и высшие слои общества. В этой своей деятельности он не отражал абсолютно никакой политической тенденции и ориентации, кроме воли и желания императора. Кроме того, необходимо понимать и еще одну характерную черту Александра I, отраженную в деятельности Аракчеева: император стремился не брать на себя меры непопулярные, могущие осложнить его отношения с двором, верхушкой армии, гвардейским офицерством. Меч возмездия, заговора, убийства, по образу и подобию деда и отца, витал над его головой всю жизнь, и поэтому он нуждался в щите, который принимал бы на себя все критические стрелы общества, все проклятия различных социальных групп и слоев и даже всеобщую ненависть.

Аракчеев и был таким щитом Александра I. Но при этом он являлся сильным и решительным человеком, безапелляционно проводил в жизнь планы Александра, некоторые из них были крайне непопулярны в той среде, хотя безусловно полезны для России, и чем выше он поднимался, тем активнее, упорнее, беспощаднее проводил линию своего сюзерена. Александр — обворожительный, интеллигентный, блестяще образованный — мог совершенно свободно рисовать на российском государственном полотне с милой улыбкой и врожденной деликатностью и вежливостью любые политические узоры, потому что у него был Аракчеев. Александр говорил: «Я знаю, что Аракчеев груб, невежественен, необразован. Однако он имеет большую практическую сметку, мужество и инициативу и наделен огромной работоспособностью. Он также глубоко вникает в детали. Он соединяет в себе редкую неподкупность с презрением к почестям и материальным благам. И он обладает несгибаемой волей и фанатичной страстью командовать людьми. Я не смог бы сделать что-либо без него»{158}. Поистине Александр прекрасно понимал натуру своего помощника и использовал его с максимальной для себя пользой.

Кроме того, необходимо помнить, что Александр испытывал сильнейшие комплексы перед памятью убитого в ходе переворота 1801 г. отца. К Аракчееву император тянулся не только как к человеку, с которым он дружно и полезно работал в годы правления Павла I, но и как к личности безупречной в отношении к покойному императору и не запятнанной какой-либо закулисной интригой. С ним, как и со старым другом А.Н. Голицыным, верным П.М. Волконским, он чувствовал себя легко и свободно. Единственно, на что претендовал Аракчеев, это на признание своего особого положения при императоре; это была, повторимся, плата за его преданность, верность и рвение. Для Аракчеева она стоила много, если не все. Для Александра при его вежливости и обходительности, при определенной тактике, рассчитанной лично на Аракчеева, эта плата не стоила ничего. И все недоразумения между Александром и Аракчеевым возникали не на почве расхождений во взглядах или в политике, а исключительно из-за обид фаворита на то, что он недостаточно оценен либо обойден личным вниманием императора. Для него, «сельского дворянина», полунищего кадета, «чернорабочего» императорской государственной машины, это личное внимание и его особое положение при императоре были высшей наградой за тяжелую и неблагодарную службу. Это вполне осознавал и сам Аракчеев и не скрывал ни от кого. Понимал все это и Александр.

Первые же действия призванного вновь на службу генерала показали, что Александр в нем не ошибся. Пять лет (1803-1808) провел Аракчеев на посту инспектора артиллерии, и за эти годы он практически внес решающий вклад в переустройство русского артиллерийского дела, объединив свои усилия в создании новой, современной артиллерии, реорганизации ее структуры, подготовке артиллерийских кадров. Он выделил артиллерию в самостоятельный вид войск, в основу ее структуры положил артиллерийскую батарею, входившую в состав роты. Роты сводились в артиллерийские бригады. Аракчеев разработал прогрессивную для того времени систему комплектования и обучения артиллерийских кадров, особое внимание обратил на подготовку грамотных «нижних чинов» и добился, чтобы туда направляли воспитанников военно-сиротских училищ. Предложил он и проведение специальных экзаменов по основным военным и математическим дисциплинам при производстве в чины артиллерийских офицеров. Эти меры были поддержаны Александром. Разработал он также одобренный императором и порядок проведения полевых артиллерийских учений{159}.

Многое сделал новый инспектор и для материально-технического обеспечения артиллерии: он настоял на введении новых типов колес для гарнизонной и полевой артиллерии, мобильных зарядных ящиков, усовершенствовании изготовления и испытания орудий, создании их новых типов. Вот что пишет по этому поводу В.А. Федоров: «В результате этих мер в сравнительно короткий срок была полностью реорганизована вся артиллерия, что существенно подняло ее боеспособность. На вооружение поступили новые образцы крепостной, осадной и полевой артиллерии; введен, например, новый калибр полевых орудий, что увеличило их подвижность и маневренность. Разработана новая тактика боевых действий артиллерии, улучшено ее взаимодействие с пехотой и кавалерией»{160}. Добавим, что Аракчеев вскоре внедрил в русскую армию идею так называемой конной артиллерии — легких маневренных артиллерийских соединений, которые блестяще зарекомендовали себя в годы войны. Во всей этой работе Аракчеев, особенно после битвы под Аустерлицем, в которой Наполеон наголову разбил русско-австрийскую армию, имел в виду, что России противостоит не только военный гений, но и гигант артиллерийского дела и бороться с ним можно лишь в том случае, если удастся превзойти его, или по крайне мере сравняться, именно в этой излюбленной им области военного дела.

Уже в битве под Прейсиш-Эйлау в 1807 г. обновленная русская артиллерия отняла у Наполеона, казалось бы, уже безоговорочную победу: 23-летний генерал Кутайсов, ученик Аракчеева, во главе соединения новой конной артиллерии, включавшего 36 орудий, совершил стремительный рейд против французов там, где решался исход боя, и расстрелял картечью французскую пехоту, выходившую наперерез отступающей русской армии. После этой кампании Александр направил Аракчееву письмо, в котором говорилось: «Господин Генерал-Лейтенант Граф Аракчеев! Доведение до превосходного состояния артиллерии и успешное действие оной в продолжение сей войны, также исправное снабжение оной всем нужным, обязывает меня сделать достойное воздаяние заслугам вашим; посему приказом моим, вчерашнего дня, произведены вы в генералы от артиллерии. Примите сие знаком моей признательности и особенного моего благоволения, с коим пребываю вам благосклонный Александр»{161}.

В 1808 г. А.Н. Аракчеев назначается военным министром и инспектором всей пехоты и артиллерии. Теперь Александр полностью отдает армию на попечение Аракчеева.

К этому времени война 1805—1807 гг. обнажила все язвы старой, еще екатерининских времен, русской армии, искоренение которых было заблокировано после убийства Павла и изживание которых лишь началось с реорганизации артиллерии. В армии царили хищение, казнокрадство, коррупция, злоупотребление командиров соединений, издевательства над солдатами. Аракчеев уже в роли военного министра бескомпромиссно, с присущими ему решительными мерами, не останавливаясь перед жестокостью, повел борьбу со злоупотреблениями и разложением армейского начальства и офицерства. Начались судебные процессы над казнокрадами, в армии восстанавливается строгая дисциплина, причем в одинаковой степени и для офицеров и для солдат. Первых за всякого рода нарушения безжалостно разжаловали, сажали под арест, увольняли со службы, солдат же воспитывали с помощью розог, палок, шпицрутенов, совершенно по-прусски. Это были типично аракчеевские методы наведения порядка.

Провел Аракчеев и ряд преобразований в области комплектования, управления и внутреннего устройства армии. Он преобразовал ее хозяйственную часть, улучшил обмундирование и снабжение, усовершенствовал обучение резервистов. Поразительны его наставления по части обучения рекрутов, которые он выполнял неукоснительно: «...а чтобы не изнурять людей и отнюдь за ученье не наказывать, ибо ошибки в учениях зависят больше от понятия, которое не у всякого человека равно, следовательно, чтобы довести рекрута до желаемого совершенства, надобно употреблять время и старание, дабы не побоями, а благоразумным истолкованием и ласковостью дойти до того; б) напротив, ленивых рекрутов в штрафе заставлять чаще учиться; в) отличных рекрутов в поведении и учении иметь всегда на замечании и впредь пред другими давать им преимущества...»{162}. Что можно возразить против этого разумного подхода. А что касается характера «штрафов», так их придумал не Аракчеев... Рекрутов начали пороть еще при Петре, продолжали бить в течение всего XVIII столетия, особенно ужесточились наказания при Павле. Так продолжалось вплоть до великих реформ 60-х годов. Аракчеев, как истовый исполнитель указов императора и своих собственных, лишь скрупулезно следовал общим правилам. И эта дотошность, и скрупулезность в рамках системы выглядели особенно устрашающе.

Он следил, чтобы армия во время походов и военных действий не причиняла урона мирным жителям, жестоко преследовал мародерство, старался, чтобы в каждом полку была библиотека для пользования офицерского состава.

Блестяще показал себя А.А. Аракчеев во время русско-шведской войны, в результате которой Финляндия, бывшая шведская провинция, отошла к России. Именно он сумел реализовать план Александра I — осуществить атаку шведской территории с выходом на Стокгольм в зимние месяцы 1808/09 г. по льду Ботнического залива. Ни нерешительный командующий армией граф Буксгевден, ни сменивший его генерал Кноринг не проявили рвения в реализации этого рискованного, но смелого плана. Сомневался и Барклай-де-Толли, командующий одним из стратегических направлений. Заколебался и сам Александр под влиянием осторожных генералов. И лишь резкое вмешательство Аракчеева переломило ситуацию. Прибыв в войска в феврале 1809 г., военный министр сумел убедить и Кноринга и Барклая-де-Толли в необходимости скорейшего наступления. Он был поддержан Багратионом. А главное, Аракчеев в короткое время сумел обеспечить войска всем необходимым: провизией, боеприпасами, резервами. В начале марта части Барклая-де-Толли при 15-градусном морозе прошли 100 км по льду залива и ударили на прибрежный город Умео; колонна Багратиона по льду же ударила на Аландские острова и захватила их, а генерал Кульнев с кавалерией двинулся на Стокгольм, пройдя в течение восьми часов торосистые льды Аландсгофа и появившись в пригородах шведской столицы. Части графа Шувалова захватили Торнео. Вскоре Швеция запросила мира, а Аракчеев, не поминая про нерешительность и возражения со стороны Барклая-де-Толли, писал ему: «На сей раз я желал бы быть не министром, а на Вашем месте, ибо министров много, а переход Провидение предоставляет одному Барклаю-де-Толли»{163}. Так написать мог человек лишь с большим душевным диапазоном и незаурядным государственным тактом. С этих дней, видимо, завязываются дружеские отношения между генералом Багратионом и Аракчеевым. Позднее именно ему писал генерал в период отступления русской армии перед превосходящими силами Наполеона летом 1812 г., горько сетуя на выжидательную тактику Барклая-де-Толли.

Характерно и то, что Аракчеев отклонил награждение высшим орденом империи — Андрея Первозванного, которым его отметил Александр I по результатам военной кампании 1808-1809 гг., мотивируя это тем, что он не принимал непосредственного участия в военных действиях, а потому такой высокой награды не заслуживает. Зато Аракчеев был вне себя, когда на исходе 1809 г. с ним не посоветовались при подготовке проекта учреждения Государственного совета в рамках реформ Сперанского. И дело вовсе не в том, что он был против переустройства государственной системы России, как иногда было принято утверждать, — свидетельств этому нет никаких, а в личной обиде на то, что его обошли вниманием в таком важном вопросе. В канун Рождества он отправил императору прошение об отставке с должности министра, чем вызвал раздражение Александра. В конце концов царь удовлетворил просьбу обидчивого графа, но предложил ему выбрать себе преемника, и Аракчеев указал на Барклая-де-Толли.

Размолвка императора и Аракчеева была кратковременной, и вскоре генерал получает формально еще более высокую должность — начальника Департамента военных дел вновь созданного Государственного совета. Теперь в его ведении были вся армия, все военные дела империи, ему же подчинялся по должности и новый военный министр.

Наступал 1810 год, Россия после Тильзита на всех парах шла к противоборству с Францией, с Наполеоном, и именно Аракчеев, по мнению и выбору Александра I, был способен лучше, чем кто-либо иной, подготовить русскую армию к этому противоборству.

Уже в 1809 г. Аракчеев начал создавать дивизии новой формации. Они состояли из трех бригад; третья бригада включала только стрелковые полки. Сами полки были укомплектованы тремя батальонами. Таким образом, шестиполковая дивизия имела 12 батальонов, это делало ее более подвижной, маневренной, удобоуправляемой и боеспособной. Они были сведены в двухдивизионные корпуса. К началу Отечественной войны 1812 г. в русской армии имелось 11 армейских и 5 кавалерийских корпусов; во внекорпусной организации оставались 14 пехотных дивизий и гвардейская кавалерия. Организация русской армии той поры стала превосходить наполеоновскую с ее огромными, многодивизионными корпусами и громоздкими дивизиями, насчитывающими до 16-17 батальонов. Специалист в области военного дела писал по этому поводу: «Аракчеев брал французскую идею корпуса и дивизий, но осуществлял ее в рамках другой системы и техники, создавая определенные и законченные организмы тактического и стратегического характера; и аракчеевские двухдивизионные корпуса просуществовали более ста лет не только у нас — в России, но и во всех больших армиях»{164}.

Продолжалось и совершенствование русской артиллерии — любимого детища «железного графа». Накануне войны вся полевая артиллерия была переформирована в артиллерийские бригады, появилась, как уже отмечалось, конная артиллерия. Каждая бригада состояла из двух батарейных рот, двух легких, одной конной артиллерийской и одной понтонной роты. Всего в бригаде числилось 64 орудия. В 1811 г. Аракчеев создал резервные и запасные артиллерийские бригады. Для снабжения армии боеприпасами в военное время было учреждено 58 артиллерийских парков, дислоцированных в три линии (подвижные парки, запасные и основные); в западных приграничных губерниях появились продовольственные армейские магазины для снабжения воинских частей.

Несомненно, что военные реформы Аракчеева сыграли огромную роль в противостоянии с наполеоновской военной машиной. В битве при Бородине русская армия, уступая армии «двунадесяти языков» по численности, превосходила ее в части артиллерийской — 640 орудий в русской армии против 587 орудий французов, причем русская артиллерия оказалась более маневренной и лучшего качества, чем французская.

За Аракчеевым было все дело снабжения армии боеприпасами, резервами, конным составом на всем протяжении Отечественной войны и похода в Европу. С этим он также справился блестяще.

Наконец, надо упомянуть о том, что именно Аракчеев уговорил Александра I, помня о печальном уроке Аустерлица, покинуть армию и доверить ее командующему. Решающим было его слово и при назначении Кутузова вместо Барклая-де-Толли в августе 1812 г. 7 августа Багратион написал ему отчаянное письмо, где есть и такие слова: «Я лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем. Вот я Вашему сиятельству всю правду написал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Простите. Всепокорный Ваш слуга князь Багратион. На марше — село Михайловка»{165}.

В тот же день письмо было у Аракчеева, а на следующий день совещание в составе председателя Государственного совета генерал-фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, бывшего военного министра и председателя Комитета министров Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея, доверенных людей Александра I, предложило царю назначить главнокомандующим М.И. Кутузова.

В течение всей войны Аракчеев фактически был главной фигурой, осуществлявшей общее руководство всеми военно-политико-организационными вопросами. Он постоянно был рядом с Александром и фактически стал единственным докладчиком по всем наиболее важным вопросам. Как он отмечал в своих записках, с середины июня 1812 г. император просил его взять на себя все военные дела, «и с оного числа вся французская война шла через мои руки, все тайные донесения и собственноручные повеления государя императора»{166}. Царь доверял ему неограниченно, и кажется, что Аракчеев вполне оправдал это доверие.

Заметим, что во всей этой деятельности Аракчеева в 1803–1814 гг. трудно уловить какие-либо черты, которые характеризовали бы его как реакционера, ретрограда и т.п. Напротив, его военные реформы были проникнуты духом современности, устремлены в будущее. Практически он выступал в той же ипостаси, что и Сперанский, — реформатора, но не государственного устройства России, а ее вооруженных сил, что было чрезвычайно важно в тогдашних международных условиях, но особенно — в преддверии надвигавшейся решающей борьбы с Наполеоном. Однако если реформы Сперанского политически задевали дворянскую консервативную верхушку, а затем поставили под вопрос и существование традиционного абсолютизма в России, что ему не могли простить действительные реакционеры и сам Александр, почувствовавший в подходах реформатора угрозу собственным прерогативам, то военные реформы Аракчеева, затрагивая не политически, но лично, персонально многих высокопоставленных особ, лишь укрепляли режим сам по себе, упрочивали власть Александра I внутри страны и на международной арене: мощная, сильная, современная армия была в основе укрепления российского абсолютизма. В условиях того времени Аракчеев проводил свои реформы теми методами, которые были в распоряжении общества. Но он привносил в эти методы присущие ему требовательность, жесткость. Надо полагать, что, учитывая прошлую расхлябанность армии, характер русского генералитета и офицерства, среди которого к тому же значительную роль играли иностранные военные, люди зачастую безразличные к интересам России, учитывая также важность поставленных задач в условиях надвигавшейся военной угрозы, Аракчеев действительно прибегал к тем рычагам воздействия, которые давали результат, вызывая ненависть тех, кого он затрагивал своим суровым руководством. Все эти стрелы ненависти «железный граф» спокойно брал на себя, отводя их от императора. Но нельзя думать, что он не понимал отведенной ему роли. Он признавался: «Меня никогда не любили в течение моей службы, потому что я требовал дисциплины». Действительно, дисциплина и Россия — эти понятия в течение веков, в том числе и на рубеже XVIII–XIX столетий, да и позднее, были мало совместимы. И еще он писал: «...честному человеку всегда трудно занимать важные места государства»{167}.

Сохранив свое решающее влияние на судьбы страны в послевоенный период, Аракчеев по-прежнему оставался прежде всего исполнителем воли монарха, и в этот период трудно найти какие-либо черты реакционности в его действиях, оценках, но несомненно одно: его независимость, неуязвимость в свете его личных отношений с императором, нежелание и неумение идти на чисто человеческие компромиссы, прямолинейность, доходящая до грубости, создали ему немало врагов в свете и при дворе, не говоря уже об армейской родовитой верхушке, задетой его отношением. Достаточно послушать оценки всех титулованных особ с громкими княжескими и графскими фамилиями: «тиран», «злодей», «змей» и т.п. Да, для них он таким и был — презирающим их родовитость и утверждающим свое право человека дела, профессионала над их снобизмом, интригами, клановой ненавистью. Необходимо иметь в виду, что Аракчеев никогда не забывал свое «сельское» происхождение, свое бедняцкое прошлое. Все это при его характере, амбициях, реальных заслугах оборачивалось серьезными комплексами по отношению к придворной родовитой верхушке. В.И. Федоров отмечает, что Аракчеев любил третировать и даже унижать придворных, особенно тех, кого считал «праздными и ленивыми»{168}. Собственно и мимолетная, крайне отрицательная оценка Л.Н. Толстым Аракчеева в романе «Война и мир», где он показывает холодный и высокомерный прием у временщика князя Андрея Болконского, говорит скорее в пользу Аракчеева: к нему явился баловень судьбы, родовитый, богатый молодой красавец, и «железный граф» тут же попытался поставить его на место, вовсе не вдумываясь в тонкие душевные переживания князя Андрея. На то, чтобы скрыть свое неприязненное отношение к Болконскому, у него не хватило ни воспитания, ни образования, ни желания.

Аракчеев эпатировал придворные круги своей прямотой, откровенностью, он говорил то, что думал, о каждом из них, к тому же в борьбе за привязанность императора он, как правило, выходил в течение долгих лет победителем, что не могло не усилить общую ненависть к нему столичного «боярства», как образно сказал П.Н. Богданович. В тех же случаях, когда кто-либо из них добивались успеха на этом поприще, они становились личными врагами временщика, который тяжело переживал, когда Александр с кем-то, кроме него, делил свою привязанность. А поскольку представители этого «боярства» были люди весьма влиятельные, с острым пером, они и положили начало той сначала мемуарной, а позднее историографической традиции в отношении Аракчеева, хотя нет необходимости обелять действительную грубость, жесткость, нетерпимость «железного графа».

В связи с окончанием военной страды 1812–1814 гг. Александр I удостоил Аракчеева и Барклая-де-Толли звания фельдмаршалов. Барклай принял высокое звание, Аракчеев отказался, мотивируя это тем, как и в случае с итогами русско-шведской войны, что он лично не руководил войсками и не принимал участия в боевых операциях. Остался верен он себе и после того, как на него пролилась очередная милость императора: когда, вернувшись из-за границы, Александр отметил заслуги Аракчеева перед Отечеством и послал ему в виде дара свой портрет-медальон, обрамленный бриллиантами, тот с благодарностью принял портрет, но бриллианты отослал в императорский кабинет.

Любопытно, что такие выдающиеся деятели своего времени, как Сперанский и Карамзин, вовсе не относились к нему отрицательно. Аракчеев никогда не был среди врагов Сперанского. Он попросту ревновал неудачливого реформатора к Александру I, и никакие другие мотивы нельзя найти в той некоторой отдаленности, которая существовала между двумя выдающимися людьми первой половины царствования. Когда же Сперанский подвергся опале, Аракчеев отнесся к нему по меньшей мере сочувственно. Он состоял с ним в переписке, ходатайствовал за Сперанского перед императором, добился его возвращения из ссылки на службу пензенским губернатором. С благодарностью Сперанский побывал по дороге в Пензу у Аракчеева в его имении Грузино. Помогал ему Аракчеев и позже. Поэтому понятно, первым, кого посетил Сперанский, вернувшись в Петербург с поста губернатора, был Аракчеев.

Помог А.А. Аракчеев и Н.М. Карамзину установить прерванные контакты с императором. Да, Карамзин поехал на прием к всесильному временщику, что человеку с его реноме и амбициями было нелегко, но, преступив эту грань, великий наш историк обнаружил любезный прием, откровенную беседу, заверения в полной поддержке его дела с «Историей государства Российского». Примечательны слова, сказанные Аракчеевым Карамзину, который признал в Аракчееве человека с умом и «хорошими правилами»: «Учителем моим был дьячок: мудрено ли, что я мало знаю? Мое дело — исполнить волю государеву. Если бы я был моложе, то стал бы у Вас учиться, теперь уже поздно». Для закрытого, скупого на похвалы Аракчеева эти слова были признанием. Впоследствии он на деле доказал свое доброе отношение к Карамзину, несмотря на то что весь тогдашний действительно реакционный хор безоговорочно осудил IX-й том «Истории» с обличениями зверств Ивана Грозного. Даже Пушкин, с именем которого связывают несколько эпиграмм на Аракчеева, с горечью писал жене в 1834 г. после его смерти: «Аракчеев... умер. Об этом во всей России жалею я один. Не удалось мне с ним свидеться и наговориться»{169}.

Хочется обратить внимание на точку зрения М. Дженкинса по этому вопросу. Термин «аракчеевщина», относящийся к последнему периоду царствования Александра I, означает реакцию и притеснения. И хотя действительно это было время большого социального напряжения и многие влиятельные люди стремились препятствовать растущим в обществе тенденциям к переменам, Аракчеев не был таким деятелем. Так, он не имел никакого отношения к университетским проблемам, пассивно проявлял себя и в деле с тайными обществами, не видя интереса Александра к этому вопросу. Он и не понуждал императора к решительным действиям против будущих декабристов. Его жесткость и даже грубость, заявление, что он «сотрет в порошок» тех, кто не исполнит его приказов, говорят лишь о его личных качествах, поддержанных временем, изъянами собственного воспитания и образования и прусскими порядками, перенесенными на русскую почву, характерную полным отсутствием гражданских прав населения, крепостничеством, насилием одних и раболепством других.

Кроме того, необходимо помнить, что в течение десятилетий прогрессивность России того времени в исторической литературе мерилась даже не столько либеральными планами Александра I, западными конституционными увлечениями Сперанского, сколько набатными обличениями Радищева, революционным экстремизмом декабристов с их планами убийства всей императорской семьи, диктаторскими поползновениями Пестеля, выстрелом Каховского. Последствия всех этих действий, добейся декабристы успеха, в русских условиях, при общем цивилизационном отставании страны, темноте и обозленности народа были трудно предсказуемы. Недаром умные люди того времени (а вовсе не реакционеры) говорили, что вначале нужно образовать народ, а затем уже предоставить ему свободу и право решать свою судьбу. В этих подходах, конечно, меркли, а то и вовсе предавались проклятиям те действительно прогрессивные мысли и действия, к которым прибегали сторонники эволюционного движения России, по цивилизационному пути, а не по горящим трактам катаклизмов и потрясений. Кажется, что Аракчеев был одним из них.

Задумаемся над его твердой убежденностью в необходимости поломать уже отжившую свой век рекрутскую систему, которая и была отменена, но лишь в ходе Великих реформ 60-х годов. Так, в канун Отечественной войны 1812 г. Аракчеев предложил Александру I сократить срок солдатской службы до 8 лет, а из увольняемых в запас сформировать резерв и тем самым усилить контингент армии. Однако Александр, озабоченный предстоящим столкновением с Францией, а после войны находившийся в «угаре» европейской гегемонии и столкнувшийся с коварством великих европейских держав, считал, что постоянная русская 1,5-миллионная армия являлась гарантом упрочения влияния России и противодействия проискам ее бывших союзников; хотя на словах он сам призывал европейских лидеров к сокращению вооруженных сил. К тому же Александр вынашивал идею военных поселений, а предложение Аракчеева шло вразрез с этой идеей.

Весьма показательна и реакция Аракчеева на предложение Совета министров еще в межвоенный период о продаже для пополнения казны рекрутских квитанций по 2500 руб. за каждую с тем, чтобы рекруты, уплатившие эту сумму, освобождались от воинской повинности. Аракчеев усмотрел в этом дискриминацию бедных крестьян и выступил против этой затеи. В своей записке в Государственный совет он писал: «Сия продажа есть благодеяние правительства для богатых, не должна ли возродить сия мера большое уныние духа в бедных, когда они из онаго ясно увидят, что и само правительство печется ныне неуравнительно о всех сословиях, а открывает свои благодеяния за деньги, не заботясь о том, что состояние бедного перед богатым уже есть и без онаго тягостно»{170}.

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Сохранились и многочисленные документальные подтверждения гуманных действий Аракчеева по отношению к простонародью, крестьянам, причем действий, им самим инициированных. Он вступался за получивших увечье младших офицеров и просил для них денежных вспомоществований, настаивал на повышении жалованья рабочим порохового завода по их жалобам, воспротивился взиманию с удельных крестьян Смоленской губернии данного з виде ссуды хлеба деньгами, что приводило в связи с разницей в ценах к двойному убытку крестьян. Он был недоволен обращением черниговского губернатора в 1821 г. за помощью к правительству в связи с плохими видами на урожаи и нехваткой продовольствия. В своем письме Александру I, отметив, что положение исправлено и жители хлебом обеспечены, он далее писал: «...а письмо графа Разумовского (черниговского губернатора, — А.С.) единственно доказывает его алчность в доходах, ибо с его состоянием я бы не только прокормлял своих крестьян, но и всех прочих нуждающихся в оной губернии...»{171}. Кстати, Аракчеев, как об этом уже шла речь выше, не жалел денег на материальную поддержку своих помещичьих крестьян. Во время катастрофического наводнения в Петербурге 1824 г. граф выделил с согласия императора 1 млн. руб. в помощь пострадавшим от наводнения из средств, полученных в виде прибыли в хозяйстве военных поселений. Причем в письме Александру он отмечал, что «для сего надобны деньги, и деньги неотлагательные, для подаяния помощи беднейшим, а не богатым»{172}.

Но наиболее поразительным стал в этом смысле проект об освобождении крестьян от крепостной зависимости, поданный Аракчеевым Александру I в связи с его просьбой в феврале 1818 г. Аракчеев предложил поэтапный выкуп в казну помещичьих имений с наделением всех помещичьих крестьян к дворовых людей двумя десятинами на каждую ревизскую душу. Этот проект был во многом смелее некоторых декабристских планов; его идеи в дальнейшем были, по существу, положены в основу крестьянской реформы 1861 г., а в дворянских кругах вызвали возмущение.

И конечно, в свете сложившихся стереотипов удивляет завещание «железного графа». Не имея семьи, наследников, Аракчеев свои немалые деньги разделил следующим образом: 50 тыс. руб. он внес в Государственный заемный банк для награды автору — за издание и перевод лучшей книги об истории царствования Александра I, выпущенной к 100-летней годовщине со дня смерти императора, которая приходилась на 1925 г.; 300 тыс. руб. он пожертвовал на обеспечение в Новгородском кадетском корпусе бедных дворян Новгородской и Тверской губернии. Своим имением он поручил после своей кончины распорядиться государству. Так, все, что он получил за свою жизнь, Аракчеев фактически отдал обратно в казну. Случай сам по себе в правительственной среде уникальный.

Конечно, важное место в понимании жизни и деятельности как Александра I, так и Аракчеева имела печальная эпопея военных поселений. Идея их опять-таки оказалась не доморощенной, а пришла из Европы. Такие войска существовали еще в Древнем Риме, а в новое время сходная практика применялась в Германии, Швеции, Венгрии. В XVIII в. Австрия устроила на границе с Турцией подобие таких военизированных сельских поселений, состоящих на самообеспечении в условиях постоянного противоборства с Оттоманской империей. Россия тогда же ввела нечто подобное в южных пограничных районах; вынашивал эту идею и Павел I. И российские и западные историки высказали предположение, что мысль о создании военизированных контингентов, сочетавших производственную деятельность с военным тренингом, впервые была обоснована в работе французского генерала Сервана «О военных силах на границе», которая стала предметом пристального внимания Наполеона, намеревавшегося в условиях хронического бюджетного кризиса, претворить ее в жизнь; лишь постоянные войны отвлекли французского императора от этого начинания. Именно работу Сервана и имел в виду Александр, приступая к внедрению военных поселений в России.

После войны Александр вновь вернулся к идее военных поселений. Основной причиной его интереса к этой проблеме стала нехватка средств. К 1815 г. Россия была истощена, наполеоновское нашествие повлекло за собой разрушение многих крупных городов страны, включая Москву; на месте боев оставались пожарища и развалины, казна была пуста, экономика парализована, инфляция подрывала и без того ослабленное народное хозяйство. Общие беды дополнялись злоупотреблениями властей, продолжавшейся коррупцией чиновников, пользовавшихся тем, что основное внимание правительства, в том числе и страшного для мздоимцев и казнокрадов Аракчеева, было отвлечено на Отечественную войну, а позднее на заграничные походы.

Собственно, сама мысль Александра I (а по ряду свидетельств именно император был инициатором военных поселений) была недурна, но на Западе она исходила из практики существования более или менее цивилизованного общества, отсутствия крепостного состояния субъектов реформы, наличия основных гражданских прав населения. В России же эта военно-меркантильная идея неизменно накладывалась на абсолютистскую власть, бесправие населения, тяжкое крепостное состояние крестьян, подневольную 25-летнюю службу рекрутов, которую, кстати, и хотел резко сократить Аракчеев. К тому же военных поселян отдавали под власть начальников больших и малых, для которых насилие над людьми было нормой. Это был главный исторический просчет Александра I, где он показал себя верным сыном своего изобретательного по части введения новых порядков отца. Не закон, а своеволие командиров, не осознание долга гражданами и их материальный интерес, а рабское их состояние — вот что только и могло лечь в основание этой системы в России. Неизвестно по каким причинам — этим ли, каким-то другим, но Аракчеев выступил против организации военных поселений в России. Однако, когда Александр уже принял это решение и утвердил Аракчеева начальником военных поселений, «железный граф» с присущим ему фанатизмом, решительностью и жесткостью начал вводить эту систему в жизнь. Он разработал по предложению Александра «Главные основания устройства военных поселений», в которых предлагалось в военных поселян обратить государственных крестьян и казаков, к которым, кроме того, предполагалось размещать на постой «регулярных солдат». Военный поселянин должен был нести военную службу и одновременно вести свое хозяйство при помощи солдат.

«Общая цель — создать военные поселения, — пишет В.А. Федоров, — сблизила Александра I и Аракчеева[4]. В своих письмах, донесениях, отчетах Аракчеев рисовал радужную картину жизни в поселениях, да и сам император, неоднократно посещая военные поселения, убеждался в их образцовом порядке. Причем это были отнюдь не потемкинские деревни...»{173}.

Вообще исследования феномена военных поселений, видимо, еще впереди. Прежние исследования отражали лишь их негативное воздействие на историю страны и живописали возмущения военных поселян порядками, введенными Аракчеевым. Лишь в последние годы ученые стали обращать внимание на реальные факты развития районов, охваченных военными поселениями. Истина же, видимо, заключается в ответе на вопрос о том, каким образом в крепостной России правительство пыталось внедрить вполне цивилизованные образцы организации военизированных поселян и как и почему те отчаянно упирались и отказывались от заведомых благодатей чистой, материально более основательной и благоустроенной жизни. Ответ, конечно, коренится как в сущности системы, которую представляли Александр и Аракчеев, так и в общественных параметрах русского общинного крестьянства с его традиционным укладом, обычаями, привычками, а главное — с уже сложившимся стереотипом сосуществования с абсолютистско-крепостнической государственной машиной. Военные поселения круто ломали эту устоявшуюся, пусть и несчастливую, жизнь, а для русского человека это являлось, пожалуй, наиболее трагичным, особенно в свете тех максималистских требований, которые предъявлял к ним Аракчеев, перенесший на военных поселян принципы хозяйствования и порядки, осуществленные им в имении Грузино.

Аракчеев в короткое время создал в соответствии со своими «Главными основаниями» четкую систему деятельности поселений. С геометрической неумолимостью были возведены поселки с жилыми домами для поселян, весьма напоминающие современные постройки коттеджного типа с шоссе, домами связи, зданиями штабов, школами, гауптвахтами, домами для офицеров, новыми церквами, плацами для экзерциций, госпиталями, типографией. Все это было окружено ухоженными полями, четко обозначенными выгонами для скота. Исследования последних лет показали, что Аракчеев превратил военные поселения в прибыльные хозяйства. К концу царствования Александра I их капитал составлял 26 млн. руб. Созданный в поселениях Кредитный банк поддерживал поселян, выдавал льготные ссуды офицерам. На случай неурожая были созданы специальные хлебные магазины. Аракчеев внедрял в поселениях различные агрономические новшества, развивал промыслы, торговую предприимчивость{174}.

Бывавший не раз в военных поселениях Александр I был от них в восторге, посетивший их М.М. Сперанский называл их «чудесными», и даже Н.М. Карамзин, относившийся к Аракчееву настороженно, писал своему другу И.Н. Дмитриеву в 1825 г.: «Поселения удивительны во многих отношениях. Там, где за восемь лет были непроходимые болота, видишь сады и огороды».

Однако для посетителей военных поселений за кадром оставались методы, которыми достигалось это показное благоденствие: тяжкий труд военных поселян, непривычных к столь интенсивной работе, да еще связанной с военной службой, мелочная регламентация всего и вся, круглосуточный надзор за их жизнью, бытом, хозяйством, религиозными отправлениями, нравственностью, даже интимной жизнью. Казалось, у Аракчеева были разработаты инструкции на все случаи жизни, на все обстоятельства: когда вставать, топить печь, идти в поле или на военные учения, когда заключать браки, воспитывать и кормить младенцев. И все это было толково, со смыслом и пользой, все было нацелено на конечный результат, но совершенно невыносимо для обычного человека, особенно для русского с его философским взглядом на жизнь, традиционным умением не напрягаться с одинаковым рвением во все дни года, давать себе одному ему известными способами трудовые отдушины при всех, даже самых экстремальных, обстоятельствах. Особенно тяжело переживали русские крестьяне запреты Аракчеева на пьянство, употребление в неурочное время алкоголя. Удивительна была эта неистребимая страсть российских руководителей XIX-XX вв. научить крестьянина жить и работать, регламентировать его жизнь и такая же неистребимая гибкость и сопротивляемость русского мужика этому сумасшедшему нажиму. И Аракчеев преподал русскому крестьянину едва ли не первый такой урок, подхваченный позднее героями продразвестки в 1918-1921 гг., колхозного строительства в 30-е годы, кукурузной эпопеей в 50-60-е годы, и несть им числа.

Видимо, зная природу русского работника, Аракчеев и в Грузине, и в военных поселениях ввел тщательно разработанную систему наказаний и штрафов, причем некоторые из них были связаны с откровенным ущемлением человеческого достоинства. Но если в шпицрутенах, как ранее в батогах и колодках, русский крестьянин не видел чего-то особенного, то регламентация всей жизни была ему совершенно непереносима, и здесь Аракчеев стал личным врагом военных поселян. Именно эта регламентация, подкрепленная системой наказаний, и вызывала прежде всего многочисленные жалобы и обращения военных поселян, а позднее и неистовые их бунты. Жалобы Аракчеев жестоко пресекал, а бунты так же неистово подавлял. И все же трудно, учитывая все сказанное, видеть в этой деятельности какие-то черты реакционности. Это была беда системы в целом, в которой действовал такой максималистский характер, каким обладал Аракчеев. Этот человек, стремившийся приносить пользу государству и действительно приносивший ее, как, возможно, никто другой в царствование Александра I, был закомплексован и несчастен сам и сеял несчастье людям, с которыми соприкасался. Александр же брал от этой личности лишь то, что ему требовалось, не обращая внимание на остальное.

Но в умонастроениях и деятельности Аракчеева существовала одна сторона, которая тщательно замалчивалась многими дореволюционными, западными и советскими историками и которую, конечно, не мог не учитывать хитроумный и дальновидный император. Речь идет о безусловном русском патриотизме Аракчеева, об интересах России, как их понимал «железный граф».

В своих исследованиях об Александре I и Аракчееве Н.К. Шильдер, А.А. Кизеветтер, великий князь Николай Михайлович, М. Дженкинс, В.А. Федоров и другие исследователи основной акцент делали на том, что Аракчеев был лишь исполнителем воли обоих императоров, светил лишь их отраженным светом и не проводил своей какой-то особой политической линии (кстати, уже по одному этому, он не мог быть оплотом реакции). В основном это было так — и в этом была и сила и слабость Аракчеева. М. Дженкинс, например, писал, что «он не делал никаких попыток повлиять на императора в том или ином направлении, которое касалось государственной политики», что «Аракчеев верно выполнял волю императора, не поднимая глаз от ближнего горизонта на штормовые тучи, собиравшиеся над головой. Если император не был озабочен грозящим кризисом, это не становилось и заботой Аракчеева»{175}. Безусловно, это правильно и относилось ко многим важным направлениям жизни России того времени, за одним исключением, которое, возможно, и определило негативное место генерала в общественном сознании XIX-XX вв., — его безусловная нескрываемая ненависть к иностранным вершителям судеб страны, к лидерам различных иностранных влияний при русском дворе и в окружении самого императора.

Как известно, в конце XVIII — первой четверти XIX в. при русском дворе существовало несколько сильных иностранных влияний, оказывавших порой решающее влияние на судьбы России. Так, англофильская партия сначала вдохновлялась английским послом в Петербурге сэром Уитвортом, военным губернатором графом Паленом, генералом Беннигсеном, которые, опираясь на русских сторонников, организовали убийство Павла I и возврат России в фарватер политики английского кабинета Питта, позднее интересы этой партии вдохновлялись фактическим министром иностранных дел России в начале века, польским аристократом и другом Александра князем Адамом Чарторыйским. Влияние Чарторыйского было громадным в деле вовлечения России в антифранцузские коалиции, участие в военных кампаниях 1805-1807 гг. В ту пору Россия отказалась от предначертанной ранее В.П. Кочубеем и одобренной Александром в первые годы царствования политики нейтралитета и принялась «таскать каштаны из огня» в интересах Англии, Пруссии, Австрии. Лишь Аустерлиц несколько отрезвил Александра, но и позднее англофильская группировка, играя на его чувствах обиды и реванша, продолжала втягивать Россию в военные авантюры на полях Европы, поддерживая английские, австрийские, прусские интересы. С этой точки зрения противоборство с Наполеоном при Фридленде и Прейсиш-Эйлау не было вовсе обязательно для России и привело ее к Тильзитскому миру, который Александр частично сумел повернуть в пользу России, имея в виду раздел с Наполеоном Центральной и Восточной Европы на сферы влияния.

Французское влияние осуществлялось в те же годы группой лиц, близкой к М.М. Сперанскому. Падение Сперанского в 1812 г. стало одновременно и поражением французской партии при русском дворе. Теперь война с Наполеоном была уже неизбежна. Многочисленные при дворе и в армии выходцы из Германии оказывали влияние в пользу Прусского королевства; особенно сильное воздействие на Александра I осуществлял прусский король Фридрих-Вильгельм III и его жена, красавица королева Луиза, которая на определенное время стала интимным другом русского императора. Австрийское влияние шло через графа Нессельроде, который вначале исполнял второстепенные должности в Министерстве иностранных дел, а в послевоенный период стал фактически во главе министерства. Его возвышение было связано, безусловно, с большим влиянием на Александра I австрийского канцлера Меттерниха в пору сокрушения Наполеона в Европе и ее последующего передела.

А.А. Аракчеев стремился противостоять всем этим иностранным эгоистическим влияниям, находя союзника в лице вдовствующей императрицы Марии Федоровны, которая, несмотря на свое немецкое происхождение, ярко выражала русские интересы, продемонстрированные на рубеже XVIII и XIX вв. ее мужем, независимым и упрямым Павлом I. Сюда же относились волевая, образованная, целеустремленная сестра императора Екатерина Павловна, брат царя Константин Павлович, генерал Багратион, председатель Государственного совета Салтыков, председатель Комитета министров Вязьмитинов, государственный секретарь Шишков, генерал-адъютанты Балашов, Долгоруков и др. Эти государственные деятели и члены династии были против иностранного засилья в российской политике, демонстрировали патриотические взгляды, стремились уменьшить влияние так называемой австрийской партии во главе с Нессельроде, свести на нет при дворе англофильскую политику, нивелировать влияние сторонников французской ориентации. Аракчеев был в центре этого круга. Французский посол в Петербурге в 1823 г. доносил своему правительству. «То, что здесь называют, «русская партия», во главе которой находится граф Аракчеев, старается в данный момент свалить графа Нессельроде (министр иностранных дел), который после отставки г. Гурьева (министр финансов) находится почти в полном одиночестве... его главнейшая точка опоры — австрийский кабинет; таким образом, по своим интересам и по своим привязанностям Нессельроде остается целиком преданным Австрии»{176}.

«Русская партия» занимала особую позицию в период первого противоборства с Францией, была противником Тильзитского мира, стремилась избежать нового столкновения с Наполеоном, настаивала на заключении с ним скорейшего мира летом 1812 г. уже после вторжения, опасаясь дальнейших потрясений для России. Именно Аракчеев, Багратион, Салтыков и Вязьмитинов настояли на назначении популярного в армии, среди дворянства и народа Кутузова взамен Барклая-де-Толли главнокомандующим армией в августе 1812 г., а позднее вместе с Кутузовым и устами Кутузова были противниками похода в Европу, полагая, что он ничего хорошего не принесет России, а лишь усилит позиции ее потенциальных противников — Англии, Австрии и той же Франции. И на всех поворотах истории России того периода эта группа, меняясь в своем составе, в основном придерживалась общих целей. Аракчеев был в центре ее, о чем мельком говорилось и ранее, но впервые в обнаженной форме на это обращалось внимание в эмигрантской литературе{177}.

Известно, что он, не умея писать и говорить по-французски, отказывался обучаться французскому языку, предпочитая и в деловой обстановке, и в быту использовать русский язык. Это знали при дворе, и, скрепя сердце, с этим мирились. Понятно, что все сторонники западнофильских партий, которые зачастую объединялись, как это случилось в послевоенный период, платили Аракчееву прочной ненавистью, которая многократно отражалась в мемуарной, а позднее и в исторической литературе, причем порой эта ненависть зачастую мотивировалась чем угодно, но основная ее причина — преданность Аракчеева интересам России — тщательно замалчивалась. Что касается Александра I, то он умело лавировал в этом политическом водовороте, среди противоречивых политических течений, имея друзей и приверженцев среди всех важных политических тенденций, опираясь на представителей разных элитных общественных группировок, внушая им иллюзию, что именно их интересы он и отражает в своей политике, а в действительности, подчиняя их не только интересам страны, как он понимал их сам, но и своим личным интересам и страстям, заставлял представителей всех ориентации работать на себя. Это ли не свойство глубокого государственного ума, натуры одаренной, коварной и сильной! Это было высочайшее искусство управления, позволившее Александру I балансировать на пике власти без малого четверть века, и Аракчееву в этом процессе, как представителю «русской группировки», уделялась важная роль.

Комментарии

[4] Куда уж было ближе! Эта общая их деятельность фактически и сделала Аракчеева «управляющим России».

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Александр I и Наполеон Бонапарт

Но наиболее ярко личность и государственная практика Александра I раскрылись в его противоборстве с Наполеоном, противоборстве, которое привело французского императора на остров Святой Елены, а Александра надломило и опустошило настолько, что он, видимо, не мог оправиться от этого до конца своих дней на троне.

Начало века Россия встретила урегулированием своих отношений с европейскими державами. Были восстановлены дружественные отношения с Англией, возобновились дипломатические отношения с Австрийской империей. Александр I заявил, что он отказывается от вмешательства во внутренние дела иностранных государств и признает в них тот политический строй, который поддержан «общим согласием» народов этих стран. С Францией сохранялись прежние дружественные отношения, однако Александр с каждым месяцем проникался все большим недоверием к ее первому консулу. В основе этого недоверия лежала не только политика все возрастающей экспансии Франции на Европейском континенте, о чем немало было написано нашими историками, но и отношение Александра к внутриполитическим проблемам Франции, на что не обращалось внимания.

Будучи поклонником идей Французской революции, республики, конституционного строя и горячо осудив диктатуру и террор якобинцев, молодой российский монарх внимательно следил за развитием событий во Франции. Уже в 1801 г., размышляя над стремлением Наполеона возвысить свою власть во Франции, над его международными претензиями, которые активно продвигал министр иностранных дел Талейран, Александр заметил: «Какие мошенники!» А в 1802 г., когда Наполеон объявил себя пожизненным консулом, Александр написал Лагарпу: «Я совершенно переменил, так же как и Вы, мой дорогой, мнение о первом консуле. Начиная с момента установления его пожизненного консульства, пелена спала: с этих пор дела идут все хуже и хуже. Он начал с того, что сам лишил себя наибольшей славы, которая может выпасть на долю человеку. Единственно, что ему оставалось, доказать, что действовал он без всякой личной выгоды, только ради счастья и славы своей родины, и оставаться верным Конституции, которой он сам поклялся передать через десять лет свою власть. Вместо этого он предпочел по-обезьяньи скопировать у себя обычаи королевских дворов, нарушая тем самым Конституцию своей страны. Сейчас это один из самых великих тиранов, которых когда-либо производила история»{178}. Как видим, забота о конституционном строе Франции беспокоит Александра. Причем вовсе не обязательно считать это демагогией, так как все последние годы Александр исповедовал именно эти взгляды, да и письмо носило сугубо личный, закрытый характер. К тому же Александр совершенно верно уловил державные претензии «маленького капрала».

С 1803 г. экспансия Франции возрастает. Бонапарт организует Булонский лагерь для подготовки войск к вторжению на Британские острова, занимает Ганновер и Неаполитанское королевство. Русский посол в Париже начинает демонстрировать свое неприятие этой политики Наполеона, что вызывает ярость первого консула. Расстрел Наполеоном герцога Энгиенского, отпрыска Бурбонов и родственника петербургского двора, вызвал шок в российской столице.

Русское правительство заявило протест. В нем, в частности, говорилось, что Наполеон нарушил нейтралитет другого государства (герцог был схвачен в Бадене) и права человека. После провозглашения Наполеона императором Россия пошла на активное сближение с Пруссией, а затем и с Англией. Дело шло к европейской войне. Так, в силу обстоятельств, скорее в силу своих гуманистических устремлений, неприятия циничного попирания Наполеоном законов собственной страны, а также принципов легитимизма устоявшейся в Европе системы Александр вынужден был отказаться от своей позиции невмешательства в европейские дела, хотя противостояние с Францией на этом этапе не было вызвано интересами России. Но уже в это время стремление осчастливить Россию путем начинавшихся реформ все больше начинает соседствовать в душе Александра с желанием «спасти» Европу от французского тирана. И не надо это желание преуменьшать или подменять его понятием «спасения реакционных режимов Европы» и т.д., так как оно, это желание, лежало в общем русле мироощущения Александра I в то время.

Для России военное противоборство с Францией было объективно нежелательно, поскольку уже в то время намечалось естественное стремление сторон путем политических комбинаций добиться для себя желаемых результатов. Россия стремилась развить успехи русско-турецких войн и претендовала на проливы и Польшу, присоединение Молдавии и Валахии; в сферу интересов России входила и Финляндия. Наполеон старался обеспечить свободу рук в борьбе с Англией и распространить свою власть на Южную и Центральную Европу. На этом пути были возможны компромиссы, но была возможна и война. Последующее развитие событий показало закономерность и того и другого. И все же следует сказать о двух основных тенденциях, которые диктовали поведение Александра. Первая — это, конечно, политика России как великой европейской державы, способной поделить Европу с Бонапартом, и крепнувшие самодержавные амбиции русского императора. Вторая — его либеральные комплексы, которые перебросились с внутренней политики на международную арену. Именно в это время у Александра определяется идея, позднее выраженная в организации Священного союза, о возможности устройства европейского мира на основе гуманизма, сотрудничества, справедливости, уважения прав наций, соблюдения прав человека. Уроки Лагарпа не пропали даром.

Так, направляя в 1804 г. Новосильцева в Англию на переговоры, он дал ему инструкцию, в которой начертал идею заключения между народами общего мирного договора и создания лиги народов. Вот что он писал в этом документе: «Конечно, здесь идет речь не об осуществлении мечты о вечном мире, но все же можно было бы приблизиться к благам, которые ожидаются от такого мира, если бы в договоре, при определении условий общей войны, удалось установить на ясных и точных принципах требования международного права. Почему бы не включить в такой договор положительного определения прав национальностей, не обеспечить преимуществ нейтралитета и не установить обязательства никогда не начинать войны, не исчерпав предварительно всех средств, предоставляемых третейским посредничеством, что дает возможность выяснять взаимные недоразумения и стараться устранять их? На таких именно условиях можно было бы приступить к осуществлению этого всеобщего умиротворения и создать союз, постановления которого образовали бы, так сказать, новый кодекс международного права»{179}. Замечательный документ, хотя и весьма преждевременный для той поры. Тем не менее Александр был едва ли не первым государственным деятелем Европы, выдвинувшим идею правового регулирования международных отношений, чем задолго предвосхитил реальные шаги в этом направлении уже во второй половине XX в.

И все же эти рассуждения в то время остались химерой. Реальность оказалось прозаичней. Англия стремилась к союзу с Россией для сокрушения Наполеона. Появилась новая антифранцузская коалиция в составе Англии, России, Австрии, Пруссии. При этом русские претензии на Турцию и Польшу были удовлетворены. Русские войска двинулись в Европу. Цель великой абсолютистской державы перевесила благие фантазии либерального молодого человека. Но эти фантазии оставались в его уме, и они возникнут вновь, как только для этого появятся подходящие обстоятельства.

Уже в это время проявляется то упорство в борьбе с Наполеоном, которое, несмотря на временные компромиссы, демонстрировал Александр все последующие годы. Он отказался встретиться с французским императором и миром решить спорные вопросы, требовал от Наполеона уйти из Австрии и Италии, вернуть Францию к границам 1789 г., что было уже откровенной утопией. И дело было не только в геополитических вопросах, разделявших Францию и Россию, и не в изменившихся оценках Александром личности Наполеона, а в том, что французский император нанес Александру ряд личных оскорблений: расстрелял герцога Энгиенского, отказал в просьбе царя наградить орденом Почетного легиона генерала Беннигсена, что царь расценил как намек на участие генерала в убийстве Павла; в этой же плоскости следует расценивать публикацию в столичной газете «Парижский монитор» с ведома Наполеона статьи, в которой в ответ на обвинение в связи с расстрелом герцога говорилось о роли Англии в убийстве Павла и о том, что убийцы ушли от возмездия. Александр воспринял это как персональный выпад, а таких вещей самолюбивый государь не забывал.

2 декабря 1805 г. объединенная русско-австрийская армия вопреки предостережениям М.И. Кутузова встретилась с Наполеоном под Аустерлицем. Разгром союзников был полным. Разбились в прах и иллюзии Александра. Он возглавил войска, определил их диспозицию, был уверен в победе... Когда же войска побежали и катастрофа стала очевидной, он разрыдался. Александр в тот день едва избежал плена, потеряв связь со штабом, с войсками. Он укрылся в избе моравского крестьянина, затем скакал несколько часов среди бегущего войска, был утомлен, грязен, двое суток не менял потного белья, потерял багаж. Казаки достали ему вина, и он немного согрелся, уснул в сарае на соломе. Но сломлен он не был, а лишь понял, что бороться с таким соперником, как Наполеон, необходимо во всеоружии физических и духовных сил и всех сил империи. Отныне для него — крайне самолюбивого, претендующего на роль благодетеля России и Европы — Наполеон стал смертельным врагом, и с 1805 г. он целенаправленно и упорно шел к его уничтожению. Но на пути к этому были еще новые поражения на полях Пруссии, Тильзит, Эрфурт, 1812 год, пожар Москвы, европейский поход русской армии, новые поражения от Наполеона.

Современники отмечали, что после Аустерлица Александр во многом переменился. Л.Н. Энгельгард, близко наблюдавший царя в то время, записал: «Аустерлицкая баталия сделала великое влияние над характером Александра, и ее можно назвать эпохою в его правлении. До этого он был кроток, доверчив, ласков, а тогда сделался подозрителен, строг до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду»{180}.

С этого времени Аракчеев становится при нем более заметной фигурой, а деятельность Негласного комитета постепенно замирает. И хотя реформаторские усилия царя продолжаются — все так же неторопливо и осторожно, — но время былых увлечений и откровений уже проходит: жизнь, система берут свое. По существу, первое же столкновение с Наполеоном преподало Александру жестокий жизненный урок, который он весьма основательно усвоил.

Это проявилось уже во время переговоров в Тильзите, где императоры беседовали с глазу на глаз в домике на плоту посреди Немана.

Тильзитский мир резко переориентировал русскую внешнюю политику. Россия присоединилась к континентальной блокаде Англии, была вынуждена отказаться от поддержки Пруссии, которую расчленял Наполеон, но получила свободу рук в отношении Турции и Швеции, а это означало, что Россия отныне могла предпринять соответствующие шаги по присоединению дунайских княжеств — Молдавии и Валахии, а также Финляндии. Для России подобная уступка со стороны Франции носила принципиальный характер. Однако в польском вопросе, в стремлении Александра создать под своей короной единую Польшу, Наполеон оказался непреклонен: герцогство Варшавское оставалось под протекцией Франции. По существу, монархи совершили один из очередных разделов Европы. Александр демонстрировал Наполеону свое обаяние и дружелюбие и, кажется, обманул его. Наполеон в беседе со своим адъютантом Коленкуром посчитал царя красивым, умным, добрым человеком, который ставит «все чувства доброго сердца на место, где должен находиться разум...». Своей супруге Жозефине Наполеон также писал из Тильзита: «Я только что имел свидание с императором Александром, я был крайне им доволен! Это молодой, чрезвычайно добрый и красивый император; он гораздо умнее, чем думают»{181}.

Это была большая ошибка Бонапарта и, возможно, начало его будущего поражения. Между тем Александр писал своей сестре Екатерине Павловне о том, что у Бонапарта есть одна уязвимая черта — его тщеславие и что он готов принести в жертву свое самолюбие ради спасения России. Несколько позднее в беседе с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III и его женой, очаровательной королевой Луизой, Александр говорил: «Потерпите, мы свое воротим. Он сломит себе шею. Несмотря на все мои демонстрации и наружные действия, в душе я — ваш друг и надеюсь доказать вам это на деле... По крайней мере, я выиграю время»{182}. Им он также советовал: «Льстите его тщеславию»{183}.

Сегодня, сопоставляя все факты, все данные о тильзитской встрече двух императоров, нельзя не прийти к выводу, что это была действительно дуэль двух выдающихся личностей, двух крупных политиков. И в этой дуэли Александр не только не проиграл французскому гению, но и превзошел его. Потерпевшая поражение в войне, потерявшая в битве при Фридланде цвет своей армии, вынужденная пойти на мир, Россия усилиями Александра I сумела оградить свои границы от вторжения победоносного противника, сохранить свой престиж, не встать в один ряд с разгромленной, оккупированной, униженной Пруссией и оттесненной на вторые роли Австрией, над которой висел дамоклов меч нового удара со стороны Наполеона. Александр сумел в этих труднейших условиях, имея в виду не только разгром своей армии при Фридланде, но и потрясшее Наполеона упорство русской армии при Прейсиш-Эйлау в феврале 1807 г., исключительно за счет дипломатического и политического таланта встать вровень с победителем. Но, сделав ряд серьезных уступок, прежде всего в экономической области (участие в континентальной блокаде Англии), он добился на континенте определенных преимуществ, получил гарантии в далеко идущих перспективах. Думаю, что прав был Н.К. Шильдер, когда, анализируя противоборство Наполеона и Александра в Тильзите, писал: «Он (Александр. — А.С.) среди обстоятельств, возникших после 2-го (14-го) июня (день сражения при Фринланде. — А.С.), сделал все для спасения России от ожидавших ее неминуемых бедствий и для упрочения будущего ее величия. Государь обнаружил в этом деле замечательную стойкость, выдержку и политическую прозорливость; если этот замечательный в его жизни подвиг не был оценен современниками, то, по крайней мере, потомство должно восстановить истину и воздать должную дань признательности памяти своего венценосного вождя»{184}. Эти слова тем более значительны, что сразу же после заключения Тильзитского мира Александр I испытал на себе сильнейшее давление со стороны определенных кругов русского общества.

Именно в это время неукротимая вдовствующая императрица встала в центр оппозиции своему сыну. Тильзитский договор стал для нее тем прекрасным поводом, который она использовала для того, чтобы излить всю свою неутоленную жажду власти общественного лидерства, от которого ее долго отвращали и Екатерина и Павел, а теперь вот и Александр. К тому же она ненавидела Наполеона, который сурово обошелся с ее родными немецкими землями, унизил Пруссию и ее королевскую семью. Мария Федоровна в своем салоне открыто осуждала новую политику Александра, не понимая ее вынужденного характера, подогревала оппозиционные настроения в обществе, не умея просчитать долговременные цели императора. Супруга Александра I, Елизавета Алексеевна, с возмущением писала об этом своей матери в Баден в августе 1807 г.: «Императрица, которая как мать должна была бы поддерживать, защищать своего сына, по непоследовательности, вследствие самолюбия... дошла до того, что стала походить на главу оппозиции; все недовольные, число которых очень велико, сплачиваются вокруг нее, прославляют ее до небес, и никогда еще она не привлекала столько народа в Павловск, как в этом году»{185}.

Одновременно со стороны оппозиционных кругов была начата атака на Сперанского, которая в конце концов закончилась его ссылкой. Заговорили и о необходимости убрать с трона Александра и заменить его кем-то из более решительных противников Наполеона. Называли даже Екатерину Павловну, но за всей этой политической возней угадывался почерк Марии Федоровны и близких к ней людей. Таким образом, Александру I в эти послетильзитские дни приходилось не только бороться с наполеоновской дипломатией, не только нейтрализовать недовольство Англии и успокаивать своих друзей — прусских короля и королеву, но и противостоять сильной внутренней оппозиции, грозящей переворотом.

Уже в эти годы Александр ощущает все, более сильное личное одиночество. Всегда закрытый, осторожный, одинаково ровный со всеми, он мог быть самим собой лишь с очень близкими друзьями — Волконским, Голицыным, камердинером. Пожалуй, этим круг его доверенных лиц и исчерпывается. В нем нет ни одной женщины. Сюда не попадала даже жена, которая, безусловно, была ему лично предана. Однако она была в интимном смысле связана с другими мужчинами, и это не мог не знать Александр. Сам же он в конце концов стал жертвой своей влюбчивости и моральной неразборчивости: около него не оказалось действительно близкой ему женщины, которой он мог бы доверить сокровенные мысли, получить одобрение и утешение.

В 1804 г. на балу он встретил ослепительную красавицу Марию Антоновну Нарышкину, польку, урожденную княгиню Святополк-Четвертинскую. Привыкший к быстрым победам, Александр на этот раз встретил равнодушную вежливость. Женская красота и самоуверенность на сей раз оказались сильнее обаяния высшей власти. Лишь через несколько месяцев Александр сумел добиться благосклонности очаровательной польки. Она снизошла к нему как к государю, но осталась безразличной к его личным достоинствам. Кажется, это была большая, долгая и несчастливая любовь Александра, 15 лет продолжалась эта связь. Нарышкина родила ему двух дочерей и сына, настаивала на том, чтобы Александр развелся с Елизаветой Алексеевной и женился на ней. Александр, несмотря на всю свою увлеченность Марией Антоновной, упорствовал и ссылался на политические мотивы. Но к тому времени он уже трезво оценивал свои отношения с прекрасной полькой, понимая, что она для него чужой человек. Уже в период его первой длительной отлучки в Тильзит, а позднее в Эрфурт на переговоры с Наполеоном М.А. Нарышкина стала изменять ему с гвардейскими офицерами. Позднее он обнаружил ее связь с его адъютантом графом Ожаровским. Ожаровскому он сказал несколько горьких слов, но оставил его при себе. Что касается Нарышкиной, то император сделал вид, что ему ничего не известно о ее похождениях; но внутреннего доверия к ней уже не было. Кстати, в эти же годы Наполеон увлекся другой красавицей-полькой и тоже Марией — графиней Валевской и с ней не приобрел прочного и спокойного счастья.

В дни Тильзита одиночество Александра было особенно ощутимым. У него была мать, но она оставалась его врагом; у него была жена, она являлась его другом, но его не связывали с ней узы интимной близости; у него была любовница, но она не была его другом и доверенным лицом. И лишь один человек, кажется, заменял ему иногда и мать, и друга, и жену, и, видимо, любовницу — это была его сестра Екатерина Павловна, с которой еще с юности Александра связывали тесные и весьма личные отношения. Его письма к ней в разные годы жизни вполне приоткрывают их особые чувства. И не случайно, когда уже после переговоров в Эрфурте Наполеон запросил ее руки, Александр пришел в ярость, и это было одной из тех тайных причин, которые определили охлаждение отношений между двумя европейскими властелинами. Но до этого было еще далеко. Впереди был еще Эрфурт, где Александру предстояло продолжить свою непростую игру с гениальным полководцем и незаурядным политиком.

На пути к Эрфурту — второму свиданию с Наполеоном и очередным с ним переговорам — Александр I продолжил эту линию: выдержка, спокойствие, доброжелательность, игра на тщеславии французского императора и стремление получить для России определенные внешнеполитические выгоды. Продолжалась торговля по поводу Польши, проливов, Константинополя, дунайских княжеств, Финляндии, немецких государств и т.д. Одновременно Александр отправлял секретные письма в Англию, успокаивая британский кабинет, выражая свое твердое желание к борьбе с Бонапартом. Недоверие, скрытность, двуличие — таким представал Александр в своих отношениях с Наполеоном в 1807-1808 гг. В это же время Коленкур передавал з Париж слова Александра о том, что Наполеон покорил его в Тильзите.

Свидание в Эрфурте принесло России несравненный успех: Наполеон согласился на аннексии Россией Финляндии, Молдавии и Валахии, но воспротивился захвату Босфора и Дарданелл. Но одновременно он вынудил Александра дать обещание, что Россия выступит на его стороне в случае войны Франции с Австрией. Русский император, спасая своего незадачливого союзника — прусского короля, добился от Франции уменьшения контрибуции с Пруссии. Настоял он и на уходе французских войск из Великого герцогства Варшавского.

И здесь Александр продолжил двойную игру. Талейран записал позднее в своих мемуарах: «Милости, подарки и порывы Наполеона были совершенно напрасны. Перед отъездом из Эрфурта Александр собственноручно написал письмо императору Австрии, дабы развеять возникшие у него по поводу свидания опасения»{186}.

В Эрфурте Александр добился еще одного несомненного успеха: он заручился на этих переговорах на будущее время поддержкой министра иностранных дел Франции Талейрана. Во время тайной аудиенции у Александра I Талейран сказал ему знаменательные слова, которые указывали на то, что министр предает своего повелителя: «Государь, зачем Вы приехали сюда? Вам надлежит спасти Европу, а вы достигнете этого, только ни в чем не уступая Наполеону. Французский народ цивилизован, его государь не цивилизован. Русский государь цивилизован, а его народ нет. Следовательно, русскому государю надлежит быть союзником французского народа»{187}.

Переговоры в Эрфурте, несмотря на внешнюю сердечность, были весьма напряженными. В один из моментов Наполеон швырнул на землю свою шляпу, на что Александр возразил: «Вы — вспыльчивы. Я — упрям. Гневом от меня Вы ничего не добьетесь. Давайте разговаривать, рассуждать, иначе я уеду»{188}.

Истинное отношение русского императора к Наполеону проявилось и в том, что русский двор фактически отказал французскому императору в просьбе получить руку сестры царя, очаровательной Екатерины Павловны. Ссылка была сделана на позицию самой Екатерины Павловны и вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Через некоторое время попытка Наполеона заполучить руку другой сестры царя, Анны Павловны, закончилась с тем же результатом.

Для русского правящего дома этот брак был бы несомненным мезальянсом, и в Париже это поняли правильно. Наполеон был в бешенстве.

От 1807–1808 гг., особенно в связи с недовольством в русском обществе, при дворе результатами Тильзитского мира, доходят некоторые свидетельства действительного отношения Александра к происходящим событиям. Конечно, они могли носить защитительный характер, но, сопоставленные с его общей линией в отношении Наполеона, Пруссии, Англии, а также друг с другом, они дают примечательную картину. В письме к матери незадолго до встречи в Эрфурте Александр писал: «Наши интересы последнего времени заставили нас заключить тесный союз с Францией. Мы сделаем все, чтобы доказать ей искренность и благородство нашего образа действий». А в письме из Веймара в том же году, уже после эрфуртской встречи, он заметил Екатерине Павловне: «Бонапарт считает, что я только дурак, но смеется лучше тот, кто смеется последний, и я возлагаю все мои надежды на Бога, и не только на Бога, но и на свои способности и на силу воли»{189}.

Не случайно Коленкур в одном из личных писем Наполеону того времени, видимо прозрев, писал: «Александра принимают не за того, кто он есть. Его считают слабым и ошибаются. Несомненно, он может претерпеть досаду и скрыть свое недовольство... Но эта легкость характера имеет свои пределы — он не выйдет за очерченный для себя круг, а этот круг сделан из железа и не гнется...»{190}.

Не случайно и сам Наполеон уже на острове Святой Елены вспоминал об Александре тильзитско-эрфуртской поры: «Царь умен, изящен, образован; он легко может очаровать, но этого надо опасаться; он неискренен; это настоящий византиец времен упадка империи... Вполне возможно, что он меня дурачил, ибо он тонок, лжив, ловок...»{191}. Думается, Наполеон прозрел слишком поздно. И это доказывается, кстати, всей последующей историей взаимоотношений двух императоров. Военному гению, силе, натиску Наполеона Александр противопоставил высочайшее дипломатическое искусство, тонкий ум, дальний расчет.

Начиная с 1808 г. царь, готовясь к будущему противоборству с французским императором, начал перестраивать и реформировать русскую армию. Два прекрасных талантливых помощника помогали ему в этом деле — А.А. Аракчеев и М.Б. Барклай-де-Толли. К началу 1811 г. он уже располагал 225 тыс. солдат, но стремился увеличить армию еще на 100 тыс. человек. Одновременно он устанавливал отношения с английским правительством, с польскими высокопоставленными деятелями.

К этому времени Александр уже выехал из Петербурга в Западную армию и прибыл в Вильно. Получив это известие, Наполеон вскоре покинул Париж и направился в Дрезден. Но еще до этого он направил к Александру I графа Нарбонна с письмом; Наполеон стремился выведать намерения противника, выиграть время, помешать русским занять необходимые плацдармы, провести сосредоточение своих войск на границе с Россией. В разговоре с Нарбонном Александр указал на лежавшую перед ним карту России и заявил: «Я не ослепляюсь мечтами, я знаю, в какой мере император Наполеон великий полководец, но на моей стороне, как видите, пространство и время. Во всей этой враждебной для вас земле нет такого отдаленного угла, куда бы я не отступил, нет такого пункта, который я не стал бы защищать, прежде чем согласиться заключить постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России»{192}.

Можно, конечно, оспаривать достоверность записей Нарбонна, ко они поразительно соотьетствуют тому, что позже и многократно заявлял Александр и что соответствовало его стратегической линии в войне.

Уже в этих первых оценках развивающегося франко-русского противостояния видны отзвуки Тильзита и Эрфурта, упорства и настойчивости Александра. С каждым последующим месяцем это упорство росло, оформлялось, маска сбрасывалась и то, что он подспудно готовил, обещал матери, сестре, прусскому монарху, теперь приобретало черты четкой и бескомпромиссной борьбы с Наполеоном, которую Александр реализовал до конца. Существует мнение, что Александр занял твердые позиции по отношению к агрессору лишь после вторжения, но, я думаю, эта твердость, это неприятие Бонапарта восходят еще к началу века, укрепляются в дни противоборства в 1805–1807 гг., затем в Тильзите и Эрфурте. К 1812 г. Александр уже решил для себя многое, если не все в борьбе с Наполеоном. Конечно, он опирался на мощь страны, на силу армии, но прежде всего на свою собственную решимость, которую и современники, и последующие историки, по-видимому, недооценивали.

К весне 1812 г. отношения между Францией и Россией накалились до предела. В этих условиях Александр проявил большую выдержку, твердость духа, подлинный патриотизм. Он, как вспоминал А. Коленкур, готов был отступать до Камчатки, но не покориться неприятелю{193}. Накануне нашествия Александр говорил своему другу ректору Дерптского университета Паррату: «Я не надеюсь восторжествовать над гением и силами моего врага. Но ни в коем случае я не заключу постыдного мира и предпочту погрести себя под развалинами империи»{194}.

Вторгнувшись в пределы России, великая армия Наполеона стала беспрепятственно продвигаться в глубь страны. По воспоминаниям Коленкура, Наполеон надеялся закончить кампанию быстро, разгромить русских в генеральном сражении и подписать мир. «Я подпишу мир в Москве!.. И двух месяцев не пройдет, как русские вельможи заставят Александра его у меня просить!..»

И действительно, в сложившейся ситуации и в дальнейшем, после падения Москвы, за мир с Наполеоном выступали великий князь Константин Павлович, канцлер Румянцев, Аракчеев, Ростопчин, ряд видных сановников. Но Александр был неумолим с первых и до последних дней войны. 27 июня, в 113-ю годовщину Полтавской победы, Александр обратился к войскам с призывом показать неукротимый дух, отомстить захватчикам, последовать славному примеру героев Полтавы. В эти же дни он все более и более ясно определяет стратегию всей войны.

В письме графу Салтыкову Александр писал: «До сих пор благодаря Всевышнему все наши армии в совершенной целости, но тем мудрее и деликатнее становятся все наши шаги. Одно фальшивое движение может испортить все дело противу неприятеля силами нас превосходнее, можно сказать смело, на всех пунктах. Противу нашей первой армии, составленной из 12-ти дивизий, у него их 16 или 17, кроме трех, направленных в Курляндию и на Ригу. Противу Багратиона, имеющего 6 дивизий, у неприятеля 11. Противу Тормасова одного силы довольно равны. Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от оного отказаться. В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании. На негоциации же (на переговоры. — А.С.) нам и надеяться нельзя, потому что Наполеон ищет нашей гибели, и ожидать доброго от него есть пустая мечта. Единственно продолжением войны можно уповать с помощью Божиею перебороть его»{195}.

Таким образом, сразу же после оставления Дрисского лагеря, который мог стать ловушкой для первой русской армии, Александр приходит к мысли о нецелесообразности генерального сражения и необходимости сохранить в целости армию. Действовать следует согласно его взгляду — «мудрее» и «деликатнее».

Историки много спорили о том, кому принадлежит идея отступления русских армий перед превосходящими силами противника и уклонения от генерального сражения. Здесь проглядывала фигура Барклая-де-Толли, которого за это осуждал пылкий Багратион, утверждалось, что позднее ту же стратегическую мысль воспринял и Кутузов, продолжая отступать в глубь страны, до самых стен Москвы. Планы самого Александра в выработке стратегии борьбы с Наполеоном даже не рассматривались. Между тем записи его бесед, письма указывают, что уже до начала военных действий Александр пришел к мысли об особом характере войны с Наполеоном, о необходимости использовать пространство страны, мужество и упорство народа, ни в коем случае не соглашаться на мирные переговоры с противником и в конце концов «сломать ему шею». И с каждым шагом Наполеона к Москве эта общая стратегия Александра, подкрепленная действиями сначала Барклая-де-Толли, а затем Кутузова, становилась все более определенной.

Когда в июле Наполеон сделал первую попытку мирных переговоров, переданных через генерала Балашова, то Александр попросту не ответил ему.

22 июля Александр через Москву, Тверь прибыл в Петербург и остановился в своем дворце на Каменном острове. Там в откровенной беседе с фрейлиной Р.С. Стурдзою он снова коснулся вопроса о народной войне, о патриотизме и еще раз подчеркнул, что, хотя у него недостает военного опыта и дарования, все же «не будет недостатка в мужестве и в силе воли, чтобы не погрешить против моего народа в настоящий страшный кризис... Неприятель рассчитывает поработить нас миром; но я уверен, что если мы настойчиво отвергнем всякое соглашение, то в конце концов восторжествуем над всеми его усилиями»{196}.

24 августа из Смоленска французский император написал новое письмо царю, и снова ответа не последовало. Когда же Кутузов принял командование всей русской армией, Александр, предоставив ему свободу действий (которые, как мы видели, не расходились с его собственной концепцией войны), строжайше запретил вступать в какие-либо переговоры с Наполеоном, а позднее, когда старый фельдмаршал нарушил этот запрет и принял под Москвой генерала Лористона, который привез от Наполеона предложение начать мирные переговоры, то получил от императора суровый реприманд.

Получив от Кутузова известие об оставлении и последующем пожаре Москвы, Александр разрыдался, но быстро взял себя в руки и, по словам посланного к нему полковника Мишо, сказал: «Возвратитесь в армию, скажите нашим храбрецам, объявляйте всем моим верноподданным везде, где вы проезжать будете, что, если у меня не останется ни одного солдата, я стану во главе моего дорогого дворянства и моих добрых крестьян и пожертвую всеми средствами империи... Но если божественным Провидением предопределено, чтобы когда-либо моя династия перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моей власти, я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор моего Отечества и дорогих моих подданных, жертвы коих умею ценить. Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я научился понимать его; он более не обманет меня»{197}.

Военный конфликт с Францией принял для Александра I совершенно очевидно форму личного и бескомпромиссного конфликта с Наполеоном, и русский император вложил в него всю силу своей ненависти, задетого самолюбия, твердости воли. В этом противоборстве Александр вдруг предстал тем, кем он и был в действительности, вернее, стал после обретения на троне уверенности, — правителем властным, сильным, дальновидным.

Вместе с тем события начала войны и особенно пожар Москвы настолько потрясли его, что он, как утверждают очевидцы, был часто грустен, начал уединяться в своем каменноостровском дворце, который оставался почти без охраны. Тогда впервые так истово, так страстно он обратился к Богу. «Пожар Москвы осветил мою душу, — признавался он позднее прусскому епископу Эйлерту, — и наполнил мое сердце теплотою веры, какой я не ощущал до сих пор. И тогда я познал Бога»{198}.

Все попытки Наполеона из Москвы вступить с русским царем в мирные переговоры также оставались без ответа. Александр продолжал выполнять данный им обет.

В декабре 1812 г. русская армия, вытеснив французов из России, вышла к государственной границе России на Неман. Встал вопрос о дальнейшей судьбе кампании. М.И. Кутузов считал, что война на этом могла бы закончиться, что незачем более губить русских солдат. Престарелый фельдмаршал не без основания полагал, что падение Наполеона лишь усилит Англию и другие европейские державы вопреки России. Кроме того, он писал Александру о том, что армия измучена тяжелыми переходами и боями, что «расстройка ее дошла до такой степени, что должны бы, так сказать, снова составлять армию»{199}. Однако Александром владели иные чувства. Он стремился теперь стать спасителем Европы, быть ее арбитром. Чего было больше в этих стремлениях — самодержавных претензий хозяина империи, мессианских утопий верующего, оскорбленного Наполеоном, униженного им человека? Думается, что и первое, и второе, и третье. И все же личное противоборство с Наполеоном было одной из доминант в поведении русского царя.

12 декабря, в свой день рождения, Александр, уже прибыв в действующую армию, обратился к генералам: «Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу»{200}. Император не внял опасениям командующего. Он воспротивился приостановке наступления, настаивал на том, что армия должна беспрерывно преследовать неприятеля и за границами России. С точки зрения долговременных государственных интересов России Александр, возможно, допускал серьезную ошибку. События показали, что прусский двор, английский кабинет, руководство Австрии весьма опасались, что русские остановят свои армии на границе, и тогда им пришлось бы вновь решать свои проблемы с Наполеоном, который, конечно, мог восстановить свои силы. Поэтому такую ненависть при прусском дворе вызывала позиция Кутузова, поэтому такое сильное давление было оказано со стороны английского представителя при русской армии генерала Вильсона на Александра с целью воспрепятствовать России выйти из войны. Но в этих стараниях и не было необходимости. Александр в своей борьбе с Наполеоном был неудержим. Теперь наступал его звездный час, и как человек, и как государственный деятель он не мог упустить свой исторический шанс. На бесповоротное сокрушение Наполеона он нацелился уже давно и настойчиво шел по этому пути. Поэтому его действия зимой 1812/13 г. были вполне логичны, последовательны и делали честь его упорству в отстаивании провозглашенных им ранее принципов. Теперь Кутузов мешал ему, и сама судьба устранила его с пути императора. Смерть фельдмаршала как бы подвела итог Отечественной войне 1812 г. и открыла эпоху похода русской армии в Европу.

Теперь целью Александра стали непременный захват Парижа, низвержение Наполеона. Русский царь мотивировал эту цель благородными чувствами — помощь угнетенным народам. В этом плане велось все пропагандистское обеспечение кампании. Вступление союзных войск во Францию оправдывалось необходимостью спасти французский народ от тирании Бонапарта. Мы не можем здесь не вспомнить эту решительную фразу Александра: «Наполеон или я, я или он». Кажется, это была его действительная программа не столько государя, сколько человека.

Когда после сражения под Лейпцигом Наполеон, понимая, что основные решения в стане противника зависят от Александра I, решился на переговоры, согласился отказаться от патронажа над герцогством Варшавским (на чем Александр настаивал еще в Эрфурте), уступал Голландию, ганзейские города, государства Рейнского Союза, Испанию, признавал независимость Италии и послал в русский лагерь в качестве посредника пленного австрийского генерала Мерфельда, то Александр снова не ответил на предложение Наполеона. И даже глубокой осенью и зимой 1813 г., когда в элитных кругах России крепло мнение о необходимости заключить мир с Наполеоном, так как продолжение войны не обещало пользы России и лишь могло породить против нее конфронтацию европейских государств, Александр стоял на своем; он стремился к низложению Наполеона и не желал никаких переговоров с Францией, пока во главе ее стоял Бонапарт. Причем, когда и союзники проявили колебание, Александр заявил, что он пойдет на французскую столицу с одной русской армией.

Во время заграничного похода русской армии, сражений между союзниками и Наполеоном Александр постоянно находился при армии. Но это уже был не восторженный новичок Аустерлица, а умудренный военным опытом муж, причем муж храбрый. В бою под Дрезденом на люценских полях он участвовал в руководстве войсками и стоял под огнем. Во время сражения при Бауцене Александр располагался так, что видел французского императора, а тот видел его. В битве под Дрезденом Александр едва избежал гибели. Рядом с ним разорвалось ядро, смертельно поразившее генерала Моро. В битве под Лейпцигом Александр сам в первый день командовал войсками, принял ряд ответственных решений, в том числе ввел в действие резервную артиллерию, которая повернула ход битвы в пользу союзников. Во время схватки конвоя лейб-казаков и французских кирасир император находился едва ли не в 15 шагах от сражавшихся. Личную храбрость и хорошую военную распорядительность Александр проявил и во второй день Лейпцигской битвы, а также в сражении за Париж.

После успеха французов под Бауценом Наполеон вновь обратился к русскому царю с мирными предложениями и вновь получил отказ. Александр проявлял твердость и далее, в течение всего 1814 г., правда, в условиях, когда чаша весов уже склонялась в пользу союзников.

Уже после торжественного вступления в Париж Александр сказал Коленкуру, тщетно пытавшемуся спасти своего императора: «Мы решили продолжать борьбу до конца, чтобы не возобновлять ее при менее выгодных обстоятельствах, и будем сражаться, пока не достигнем прочного мира, которого нельзя ожидать от человека, опустошившего Европу от Москвы до Кадикса»{201}. Союзники заявили, что они не будут иметь дело ни с Наполеоном, ни с кем-либо из его фамилии. 6 апреля Наполеон подписал отречение, а еще через несколько дней он отбыл на остров Эльба.

В те дни Александр постоянно подчеркивал, что, борясь с Наполеоном, он остается другом французского народа. Обращаясь к французскому Сенату, он сказал: «Справедливо и разумно дать Франции учреждения сильные и либеральные, которые соответствовали бы степени настоящего просвещения». В дальнейшем, как об этом уже говорилось выше, Александр настоял на введении во Франции конституционного правления. В соответствии со своей концепцией войны против тирана, но не против нации, он приказал освободить всех французских пленных и жестоко карать русских солдат и офицеров за случаи мародерства; и он сам, и русские генералы проявляли большой такт к поверженному противнику, бережно отнеслись к захваченному ими Парижу, к его архитектурным ценностям и святыням. Позднее Александр предпринял ряд шагов, облегчавших положение побежденной Франции: содействовал уменьшению репараций, которые она должна была уплатить победителям, сокращению срока оккупации союзными войсками французской территории, стремился превратить Францию в полноправного европейского партнера и трансформировать союз четырех в союз пяти, включив Францию наряду с Англией, Россией, Австрией и Пруссией в число распорядителей европейских судеб. И к самому Наполеону после его свержения Александр более не питал личной вражды. Напротив, он проявил к нему великодушие. Александр говорил адъютанту Наполеона Коленкуру, который еще до отречения французского императора зондировал у Александра условия будущего режима для своего господина: «Наполеон несчастен, и с этой минуты я прощаю ему то зло, которое он причинил России; но Франция, Европа нуждаются в покое, а с ним они никогда не будут иметь его. Мы твердо стоим на этом решении. Пусть он требует для себя лично, чего ему угодно: нет такого убежища, которого не согласились бы предоставить ему. Если даже он пожелает принять руку, которую я протягиваю ему, пусть он пожалует в мои владения, где встретит великолепный и, что еще лучше, радушный прием... Я не забуду, что должно воздать человеку столь великому и столь несчастному»{202}. Александр настоял на сравнительно мягких условиях отстранения Наполеона от власти (владение островом Эльба, огромная пенсия, 50 солдат гвардии для охраны), вопреки Талейрану, предлагавшему ссылку на Азорские острова и более жесткий режим содержания.

Однако едва весть о бегстве Наполеона с Эльбы и наступлении эпохи «ста дней» разнеслась по Европе и достигла Вены, где собрались лидеры тогдашней Европы для ее очередного передела, как Александр вновь проявил решительность и боевитость, которые во многом определили сплочение союзников и окончательное сокрушение Наполеона Бонапарта. От своей линии по отношению к Наполеону Александр не отказался и тогда, когда тот прислал русскому императору антирусский договор, подписанный недавними союзниками России — Австрией, Англией и посаженным на французский престол Людовиком XVIII Бурбоном. Договор был секретным и предусматривал возможность совместных действий, в том числе и военных, против России в связи с серьезными расхождениями между союзниками и Россией по территориальным вопросам. Призвав австрийского министра иностранных дел Меттерниха, Александр познакомил его с документом, затем бросил бумагу в камин и сказал, что дальнейшая борьба с Наполеоном требует укрепления союзных действий.

Это был красивый и великодушный жест, продиктованный все тем же упорством Александра в борьбе с Наполеоном, но жест, который в сложившихся условиях был совершенным донкихотством: Наполеон был обречен, а сговор «великих» держав против России обретал грозную силу. Таковым он и остался, несмотря на то, что пепел от сожженной бумаги давно уже остыл в камине: Австрия, Англия, Франция продолжали сплачиваться в противоборстве с Россией на Европейском континенте, что довольно быстро дало о себе знать на продолжавшихся переговорах в Вене, а впоследствии в связи с событиями на Балканах в отношениях с Турцией и прямо вело к Крымской войне. Все это после раскрытия заговора держав можно было легко и предугадать, но Александр считал, что он выше этого. Он позволил себе роскошь на истинное великодушие, а в политике это, как показали последующие события, карается жестоко.

Затем последовали Ватерлоо и ссылка Наполеона на остров Святой Елены. Только там он, видимо, понял истинный смысл своих отношений и своего противоборства с Александром.

Несомненно, что все эти детали ни в коей мере не могут рассматриваться в качестве решающих аргументов в определении личности старца Федора Кузьмича. Однако разгадывание такого рода тайны и не претендует на быстроту и однозначность ответов, здесь важны каждая мелочь, каждое, пусть и спорное, новое наблюдение, и думается, что этот небольшой экскурс будет небесполезным для тех, кто еще вернется к этой темной, но волнующей странице истории русской правящей династии.

Условности того допущения, которое сделал Н.К. Шильдер, а вслед за ним и некоторые другие историки, мы можем, конечно, и не принять, но несомненно одно: жизнь и смерть Александра I — это действительно драматическая страница русской истории; еще в большей степени — это драма живой человеческой личности, вынужденной сочетать в себе, кажется, столь несовместимые начала, как «власть» и «человечность».

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Крушение

В тот момент, когда казалось, что Александр наконец-то решится на практическое осуществление своих либеральных начинаний, все дело стало катастрофически быстро останавливаться. Под сукно были положены конституционные идеи России; проекты освобождения крепостных крестьян, уже одобренные Александром, также растворились в тайниках его канцелярии. На поверхности остались лишь словесные либеральные всплески и погрустневшие глаза самого Александра. На рубеже второго и третьего десятилетий царствования начался тот поворот в его действиях, в привязанностях и в душе, который поразил современников, поставил загадки перед будущими биографами Александра, поворот, который, видимо, и привел его к преждевременному уходу из жизни.

Этот поворот начался не вдруг и занял, по мнению его биографов, не один год, но четко обозначился как раз в то время, когда Александр I находился на пике своей славы, после сокрушения Наполеона и разработки планов послевоенного устройства Европы. Это было время, когда, по словам флигель-адъютанта Александра I Михайловского-Данилевского, царь, отбросив прежнюю нерешительность и робость (впрочем, часто напускные), сделался «самодеятелен, тверд и предприимчив и не допускал никого брать над собою верх», он показал воинскую доблесть, дипломатическое искусство, стал подлинным вождем страны и едва ли не Европы.

В основе этого поворота лежал целый комплекс причин, общественных потрясений, личных драм Александра.

Прежде всего здесь надо сказать о глубоком разочаровании Александра в своих бывших союзниках, об их прямом сговоре против России и предательстве. Австрия и Англия медленно, но верно отодвигали Россию от решающего влияния на европейские дела. Все чаще и чаще наиболее принципиальные решения послевоенного устройства Европы принимались в европейских столицах. Практически все нити европейской политики держал в своих руках всесильный австрийский министр иностранных дел Меттерних. И это после тех великих бед, которые пережила Россия, тех жертв, которые она принесла на алтарь Европы, после пожара Москвы, после того, как его, Александра, армия взяла верх в тяжелейшей войне, а сам он победителем вступил в Париж.

После вторичного сокрушения Наполеона конгресс по выработке общего мирного договора возобновил свою работу. Противоречия между победителями не были устранены, хотя Россия и добилась признания своих претензий на Польшу, Финляндию.

Тогда же у Александра зародилась мысль о создании Священного союза европейских держав, который регулировал бы с позиций правовых и религиозно-нравственных отношения между государствами. Эта идея содружества всех христианских народов Европы возникла у царя давно. Она была выражена еще в инструкции Новосильцеву на переговорах в Лондоне. Теперь царь вновь вернулся к этой мысли. Основные положения договора о Священном союзе, написанные собственноручно Александром I, содержали следующие статьи: союзники обязывались поддерживать узы братской дружбы, оказывать друг другу помощь, управлять своими подданными в духе того же братства, правды и мира, считать себя членами единого христианского сообщества, открыть возможность для вступления в Союз всех народов. В международных и внутренних делах государи обязывались руководствоваться заповедями Евангелия. Большинство европейских стран подписали акт Союза, среди них были Россия, Австрия, Франция, Пруссия.

Существование Союза получило в истории противоречивые оценки. Его оценивали и как форму лидерства России в международных делах, и как заговор правителей против народов, и как смесь политики и мистицизма. Некоторые трактовали Союз как прообраз Конфедерации Европы, основанный на стремлении решать все дела путем сотрудничества, доброй воли. Во всяком случае, этой добродетельной и нравственной стороны Союза недооценивать не приходится. Но несомненно одно: Александр, замышляя его, свято верил в те принципы добра, которые он закладывал в его основу. В подкрепление своих идей Священного союза Александр нередко апеллировал к мощи России. Но это не было запугиванием партнеров. В разговоре с Шатобрианом Александр заявил, что Провидение дало ему в руки 800 тыс. солдат «не для того, чтобы удовлетворять свои прихоти, а для того, чтобы установить те принципы порядка, на которых держится человечество»{203}. Закономерно, что на первых конгрессах Союза он ставил вопрос об одновременном сокращении вооруженных сил европейских держав, о взаимных гарантиях неприкосновенности территории, о принятии международного статуса лиц еврейской национальности, о создании межсоюзнического штаба и т.д., предвосхитив многие последующие гуманистические международные инициативы. И поэтому особенно обескураживающим для него стал факт, когда Священный союз был использован, в первую очередь Австрией, как средство подавления народных движений в 20-е годы. В дальнейшем грозная революционная действительность разрушила все евангелические иллюзии Александра. Рухнули надежды на то, что Союз обеспечит внутренний порядок в странах Европы, встанет на пути смут и неурядиц, покончит с революциями и бунтами. Испания, Португалия, Пьемонт, Неаполь обозначили на карте Европы места мощных народных возмущений, подавленных силами союзников. И не случайно во время конгресса Союза в Троппау (1820) Меттерних заметил в Александре разительные перемены. В откровенных беседах с ним царь говорил о том, что сожалеет о своих либеральных увлечениях. Грозная действительность быстро опровергала его непрочные либеральные увлечения.

Все более заходили в тупик и внутренние дела. Конституционные реформы, планы освобождения крестьян хотя и разрабатывались в глубокой тайне, но все же становились известны в обществе, вызывали яростное сопротивление большинства дворян. Это порождало в душе знакомый страх, воскрешало в памяти ужасную ночь 11 марта 1801 г. Удар со стороны высокопоставленных заговорщиков можно было ждать в любую минуту.

Под влиянием этого страха ответственность за убийство отца все чаще и чаще бередила мысли Александра, не давала покоя. Искупление благими намерениями и благими делами для России так и не наступило, а это делало жизнь бесперспективной, бессмысленной.

Временами государственная рутина захватывала его, но и здесь в эти последние годы его жизни больше было неудач, разочарований, нежели светлых минут. Детище его мечты — военные поселения — вместо облегчения положения крестьян превратились в один из самых мрачных ее символов, а жестокое подавление недовольства военных поселенцев окрашивало в ярко реакционные тона всю послевоенную внутреннюю политику Александра.

Восстал Семеновский полк, появились сведения о действиях тайных обществ в России. Против русского наместника в Варшаве Константина Павловича нарастало недовольство в армии и обществе, периодически приходили страшные вести о разгаре европейских революций. Во многих странах Европы народ, молодое офицерство брались за оружие, чтобы силой установить порядки, на которые не осмеливались власти. Все это связывалось в сознании в единую и непрерывную цепь событий. В результате именно на конгрессе Священного союза в Троппау Александр вместе с прусским и австрийским монархами подписал протокол о вооруженном вмешательстве в дела других государств в целях борьбы с революцией.

В начале 20-х годов Александр впервые в масштабах не только России, но и Европы вдруг с абсолютной ясностью понял, какая пропасть лежит между его либеральными мечтами, осторожными конституционными шагами и бурей народной революции или военного мятежа, готовых эти планы понести в жизнь. Доходившие до него слухи о тех надеждах, которые возбуждали в народе, особенно среди крепостных крестьян, вынашиваемые во дворце даже весьма ограниченные проекты общественного переустройства, не могли не ужасать его. Не в этих ли революционных потрясениях Европы и нарастании кризиса власти в России мы должны видеть еще одну из причин отступления Александра от своих либеральных начинаний: венценосный свободолюбец, осторожный реформатор вдруг почувствовал реальное дыхание свободы, которое исходило от народной массы. И этого было вполне достаточно для того, чтобы мрачно задуматься над собственными либеральными движениями.

Опасность «справа» грозила личной гибелью, опасность же «слева» ставила под вопрос всю систему, которая взрастила Александра и которой он верно служил всю свою жизнь, желая лишь привести ее хотя бы в какое-то соответствие с быстро меняющимся временем.

Думаю, что только этим можно объяснить появление в начале 20-х годов ряда указов, которые вновь развязали произвол помещиков в отношении крестьян, позволяли ссылать их «за предерзостные поступки» в Сибирь, запретили им жаловаться на помещиков. Одновременно усилились, цензура, гонения на печать. Причем преследованиям подвергались те органы печати, которые пытались, пропагандировать конституционные проекты самого Александра I. В Петербургском и Казанском учебных округах зверствовали Рунич и Магницкий.

Не произведя на свет ничего путного, под давлением дворянства и страха личной гибели, под страхом народных выступлений: Александру пришлось быстро сворачивать свои либеральные программы. Все это он с горечью видел, понимал и не мог не испытывать глубокое разочарование. «Когда подумаю, как мало еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце, как десятипудовая гиря; от этого устаю»{204}, — говорил он одному из своих собеседников в 1824 г., за год до смерти.

Кризисные явления нарастали во всех общественных сферах России: в экономике, финансовом деле, управлении. То, о чем правдиво и резко писал Н.М. Карамзин в своей «Записке о древней и новой России» еще в 1811 г. и что так сильно поразило Александра, теперь, в начале 20-х годов, обнажилось с ужасающей ясностью.

Один из сенаторов, получив в 1825 г. известие о смерти Александра, записал в своем дневнике следующие слова, которые как бы обобщили существующее положение вещей: «Проследив все события этого царствования, что мы видим? Полное расстройство внутреннего управления, утрата Россией ее влияния в сфере международных сношений... Исаакиевская церковь, в ее теперешнем разрушенном состоянии[5], представляет точное подобие правительства: ее разрушили, намереваясь на старом основании воздвигнуть новый храм из массы нового материала... это потребовало огромных затрат, но постройку пришлось приостановить, когда почувствовали, как опасно воздвигать здание, не имея строго выработанного плана. Точно так же идут и государственные дела: нет определенного плана, все делается в виде опыта, на пробу, все блуждают впотьмах»{205}.

К общим неурядицам и тупикам в общественной жизни Александра присоединились и личные потрясения и драмы. Уже после войны он неоднократно признавался, что нашествие французов и пожар Москвы потрясли его воображение. Возможно, они поставили перед ним внутренний вопрос: а не являются ли эти ужасы карой всевышнего за тот грех, который лежал на его совести в связи с гибелью отца?

Эти слова могут вызвать улыбку либо у тех людей, которые сами никогда не переживали подобных личных драм, не оказывались незащищенными перед могучим укором совести, либо для кого такие понятия, как совесть и честь, являются весьма приблизительными и абстрактными. Для Александра они были насыщены жизненными реалиями и постоянно, по свидетельству близких к нему людей, тревожили его душу. Не случайно, встретив в 1815 г. в Гейльбронне известную мистичку и пророчицу Крюденер, Александр увлекся беседой с ней, затем неоднократно продолжал эти встречи. Крюденер провела рядом с ним всю кампанию 1815 г., наставляла императора, молилась вместе с ним, утешала в периоды депрессий. Уже и до встречи с ней Александр неоднократно высказывал мысли о том, что и освобождение Москвы от французов, и победа над Наполеоном были предопределены Провидением. В 1815–1816 гг. эта уверенность в божественном происхождении всех пережитых им событий и общественных драм еще более укрепилась. В своем Манифесте от 1 января 1816 г. по случаю окончания европейской войны Александр писал: «Самая великость дел сих показывает, что не мы то сделали. Бог для совершения сего нашими руками дал слабости нашей Свою силу, простоте нашей Свою мудрость, слепоте нашей Свое всевидящее око»{206}. В дальнейшем Александр, однако, разочаровался в Крюденер, которая, видимо, уже считала, что император находится под ее полным влиянием: она стала злоупотреблять его доверием, вести себя с Александром достаточно амбициозно. Это было как раз то, чего царь не выносил более всего. Их встречи прекратились.

Но явственный поворот Александра к религиозности, а позднее к мистицизму продолжается, появляется конверт с молитвами, который он постоянно носит при себе. Александр все чаще проводит время в беседах с европейскими и русскими «пророками» и «пророчицами», берет под свое покровительство русское Библейское общество, сближается вновь с его председателем и другом своей юности князем А.Н. Голицыным, которого он впоследствии ставит во главе Министерства духовных дел и народного просвещения, послушно внимает душеспасительным беседам религиозного фанатика архимандрита новгородского Юрьевского монастыря Фотия.

В этом уходе в религию Александр ищет успокоения от того внутреннего разлада, который нарастает в его душе как в связи с общественными потрясениями и тупиками, так и в связи с крепнущим голосом совести, осуждающим его за отцеубийство. Характерно его признание, высказанное в 1818 г. графине С.И. Сологуб: «Призывая к себе на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот мир душевный, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира!»{207}

В декабре 1818 г. после простуды и рожистого воспаления скончалась совсем еще в молодом возрасте любимая сестра Александра I и его близкий друг королева Вюртембергская Екатерина Павловна. Ее смерть буквально потрясла императора. Затем следуют страшный пожар в его Царскосельском дворце и печально знаменитое ноябрьское наводнение в Петербурге 1824 г., которое проходило при сильном морозе и принесло много жертв.

Рассказывая об этом наводнении Н.М. Карамзину, император говорил: «Вы знаете уже о печальных происшествиях 7 ноября. Погибших много, несчастных и страдающих еще более! Мой долг быть на месте: всякое удаление причту себе в вину. Вам не трудно представить себе грусть мою. Воля Божия: нам остается преклонить главу перед нею»{208}. В те дни Александр посетил наиболее пострадавшие районы, пробивался туда на шлюпке, 22 ноября он стоял на панихиде по погибшим от наводнения.

Незадолго до этого Александр пережил еще один удар: в возрасте 16 лет совершенно неожиданно скончалась его любимая дочь Софья от долголетней связи с фавориткой М.А. Нарышкиной, его единственный, кажется, остававшийся в живых ребенок. Поистине рок преследовал Александра и как государственного деятеля, и как человека.

А тут еще до Петербурга дошел слух об истории рождения его отца, Павла I, что он не то сам был подменен чуть ли не в колыбели, не то являлся двойняшкой и его кровный брат в малолетстве был увезен в неведомые края и теперь обретается в Сибири в облике некоего Афанасия Петровича, который выдает себя за родного дядю Александра. Дело это в Петербурге вел сам Аракчеев. Есть свидетельство, что в 1822–1823 гг. на ночные допросы к царю привозили из Петропавловской крепости какого-то старика. Все это также не могло не наложить печать на общее состояние Александра.

В последние годы он становился все мрачнее, все чаще уединялся, все чаще старался уехать то за границу, то в дальние края России, словно бежал от самого себя. Возможно, в этих его долгих разъездах давал себя знать и страх перед возможным покушением, тем более что сведения о создании тайных обществ с намерением убить царя и истребить царскую фамилию периодически оседали в кабинете императора. Возможно, Александр испытывал безотчетную вину перед народом, который так и не получил от него вожделенной свободы; отсюда его стремление дойти во время своих путешествий по стране до каждого слоя общества, увидеть воочию, как живут крестьяне, казаки, военные поселенцы, жители степи, рабочие рудников и даже арестанты. Впечатления от этих поездок и встреч были тяжелыми. Он видел жизнь, описанную через два десятилетия Н.В. Гоголем в «Ревизоре» и «Мертвых душах». Он проезжал по грязным грунтовым дорогам, которые были прелесть как хороши солнечным летом, но угрожающе безобразны в осеннюю непогоду, он видел жалкие деревенские хижины, стоящие вдоль дорог, наблюдал жизнь редких неустроенных школ, подневольный труд крестьян и горнорабочих, тупых самодовольных помещиков, угодливых и беспощадных к подчиненным чиновников, встречал пьяных священников и полуграмотных учителей. Воровство, дикие деревенские преступления, драки кольём, ненаказанные убийства, истязания домочадцев домашними тиранами, повальное пьянство, жестокость и нищета — все это душило его со всех сторон на необъятных просторах России.

Возможно, эти домыслы могут и не убедить читателя в мотивах некоторых действий и размышлений Александра — живая душа, как говорится, потемки, но нем сомнений, видимо, в том, что его душа мучилась, искала, страдала. Ярким подтверждением этому является таинственная и запутанная история с вопросом о престолонаследии, которая возникла по инициативе и по вине самого Александра I.

Комментарии

[5] «Исаакиевский собор начинал в это время строиться на месте прежней разрушенной Исаакиевской церкви.

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Таинственный пакет

Впервые о нежелании занять трон Александр, как мы помним, заговорил задолго до смерти и Екатерины и Павла. Но будем считать, что тогда им руководил страх перед отцом, которого Екатерина собиралась лишить престола в пользу внука Александра.

Однако для Александра вопрос этот не был исчерпан. Идея отказаться от власти, отречься от престола преследовала его всю жизнь, но особенно с того времени, когда, встав на престол через труп отца, он в полной мере вкусил, что такое власть, каких она требует жертв от человека, какие жестокие предъявляет к нему требования, — и, конечно, не в смысле выполнения своего долга перед народом, Отечеством, как это обязана декларировать любая власть, а в том самом сокровенном, тайном понимании, которое и составляет смысл ее существования: защиты интересов своего класса, сословия, клана, умение любыми путями сохранить ее за собой, подавить противников, создать когорту сторонников, подчинить интересы общественные интересам личным и сделать это так, чтобы все выглядело совсем наоборот, искусство тонко лавировать и цинично обманывать, притворяться и жестоко карать, обладать многими другими качествами этой власти, которые и позволяют человеку власти год за годом вкушать ее сладкие и такие страшные плоды.

Я уже говорил о том, что с юного возраста в характере Александра были такие черты, которые ставили его в особое в отношении власти положение. И хотя ее дурман успешно обволакивал его в течение долгих лет, а связанные с ней права и обязанности надолго отвлекали его от обычных человеческих мыслей об эфемерном смысле этой власти, он вновь и вновь возвращался к этому поставленному еще в юности вопросу.

Конечно, можно считать, что все его разговоры об отречении были лишь тонким камуфляжем для того, чтобы обмануть противников, вызвать сочувствие друзей, как об этом пишут многие отечественные историки, но когда эти разговоры ведутся в минуты жизни весьма критические, переломные, то приходится думать и о том, что Александру в этом смысле были свойственны какие-то реальные и достаточно глубокие переживания, сомнения и колебания.

Другой его порыв на этот счет последовал в 1796 г., когда в период коронации Павла I он попросил А. Чарторыйского подготовить проект манифеста по случаю своего возможного будущего вступления на трон, потому что именно он теперь был прямым наследником престола. В этом никогда не опубликованном документе говорилось, что Александр, когда он станет императором, дарует народу свободу и справедливость, а затем, «исполнив эту священную для него обязанность», откажется от престола «для того, чтобы признанный наиболее достойным ее носить мог упрочить и усовершенствовать дело, основания которого он (Александр. — А.С.) положил»{209}. В том же году он писал В.П. Кочубею: «...я сознаю, что не рожден для того сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом...»{210}. В письме Лагарпу в 1797 г. он предполагает, когда придет его время царствовать, сначала дать России конституцию, а уже потом удалиться от власти. Историки насчитали 12 заявлений Александра, сделанных в разные годы, о намерении отречься от престола. Эта мысль превращалась для него в идею фикс.

События первых лет XIX в. надолго отвлекли Александра от его нетрадиционных для самодержца мыслей, но на исходе второго десятилетия своего царствования, когда отшумела эпоха наполеоновских войн, а кризис общественный и его личный приобретал все более зримые черты, он все чаще и чаще возвращается к этой мысли.

Особенно основательно она звучит в годы, которыми как раз и отмечен его общий психологический поворот.

Совпадение этих сторон его жизни вряд ли является случайным.

В сентябре 1817 г. за обедом в Киеве, по словам его флигель-адъютанта А.И. Михайловского-Данилевского, Александр произнес слова, которые затем стали лейтмотивом его беседы с братьями Константином и Николаем: «Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, — заявил император, — он должен в минуту опасности первым идти ей навстречу. Он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться». При этих словах, замечает далее А.И. Михайловский-Данилевский в своих дневниковых записях, на устах государя явилась улыбка выразительная, и он продолжал: «Что касается меня — я пока чувствую себя хорошо, но через 10 или 15 лет, когда мне будет 50 лет...»{211}. Как известно, Александр ушел из жизни за два года до поставленного им самого раннего срока. Через месяц на закладке храма на Воробьевых горах он обмолвился архитектору К.Л. Витбергу, что не надеется «что-либо видеть при себе»{212}.

В 1818 г. во время конгресса Священного союза в Аахене Александр высказал ту же мысль в беседе с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом: «Я перестал заблуждаться насчет благодарности и преданности людей и потому обратил все мои помышления к Богу»{213}, — сказал он.

Решающим в этом смысле, а возможно и роковым для него, стал известный разговор с братом Николаем Павловичем после смотра под Красным селом 2-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии, которой командовал великий князь.

Отобедав в палатке Николая, Александр завел с ним в присутствии его супруги, великой княгини Александры Федоровны, беседу по поводу престолонаследия. Эту беседу впоследствии и записала супруга Николая. «Твое усердие и твоя добросовестность, любезный Николай, — сказал император, — радуют меня, тем паче что на тебя будут возложены впоследствии гораздо важнейшие обязанности и ответственность, нежели ты ожидаешь сам». Далее он подчеркнул, что государю для исполнения лежащих на нем обязанностей необходимы «сверх других качеств еще и отменное здоровье, и физические силы... А я чувствую постепенное их ослабление и предвижу, что вскоре не буду в состоянии исполнять эти обязанности так, как всегда их понимал, почему считаю за долг и непреложно решился отказаться от престола, лишь только замечу по упадку своих сил, что настало к тому время».

Александр упомянул, что у Константина, как и у него самого, не было мужского потомства, между тем как у Николая недавно родился сын. «И так вы должны знать, — закончил Александр, — что вас ожидает в будущем императорский сан».

Увидев смятение супругов, он успокоил их: «Минута к тому еще не наступила: быть может, до нее пройдет несколько лет (в дневнике Николая I, вспоминавшего этот разговор, было упомянуто о десяти годах. — А.С.). Я хотел только заблаговременно приучить вас к мысли о непреложно и неизбежно ожидающей вас будущности»{214}.

И в дальнейшем Александр неоднократно беседовал на эту тему с Николаем Павловичем.

Так в 1819 г. Николай, третий сын Павла, никогда не помышлявший, по его же собственному дневниковому признанию, о престоле, вдруг увидел перед собой блистательную перспективу. Но она могла претвориться в жизнь лишь в случае либо отречения, либо смерти императора Александра.

С этого дня в очередь за Александром встал не Константин, а именно Николай — холодный, расчетливый, невероятно честолюбивый, мстительный, как показали последующие события, особенно восстание 14 декабря 1825 г. и последекабристская пора.

Объективно с этого самого дня Николай всей силой законов власти должен был быть противопоставлен Александру, а над самим Александром нависло пробужденное им в младшем брате, но глубоко, видимо, затаившееся желание стать первым лицом государства. На эту сторону отношений царственных братьев как-то не обращали внимания историки, убаюканные формальной лояльностью Николая по отношению к старшему брату, постоянно демонстрируемым им чувством любви и уважения к «ангелу» Александру, как он называл его в письмах.

Между тем события развивались.

В том же 1819 г. Александр посетил Варшаву, и Константин уже в который раз подтвердил свое намерение отказаться от прав на русский престол. Цесаревич заявил брату о своем намерении вступить в брак с графиней Иоанной Грудзинской, что лишало потомство от нее и Константина права на русский престол.

Разговор между братьями продолжался и в то время, когда Константин поехал проводить Александра на его выезде из Варшавы. Как позднее рассказывал сам цесаревич, император заявил ему буквально следующее: «...я хочу абдикировать (т.е. отречься от престола. — А.С.); я устал и не в силах сносить тягость правительства, я тебя предупреждаю для того, чтобы ты подумал, что тебе надобно будет делать в этом случае... Когда придет пора абдикировать, то я тебе дам знать и ты мысли мои напиши к матушке»{215}.

Вскоре после этого Александр издал манифест. В нем говорилось: «Если какое лицо из императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, т.е. не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам императорской фамилии, и рождаемые от такого союза дети не имеют права на наследование престола»{216}. Конечно, имелся в виду новый брак Константина с красавицей полькой.

Этот манифест, таким образом, еще более укрепил потенциальные права Николая Павловича, у которого к тому времени уже был сын Александр, будущий Александр II.

Пока отношения между братьями оставались тайной для окружающих, но никакая тайна, если она затрагивает интересы многих людей, не может оставаться таковой долгое время.

По свидетельству очевидцев, уже в октябре 1820 г. Николая Павловича и его супругу встречали во время поездки в Берлин возгласами: «Да здравствует великий князь, русский наследник!» И в Варшаве, куда позже прибыл Николай Павлович, Константин воздал ему такие почести, которые не соответствовали его сану и привели Николая в замешательство.

Наконец, 14 января 1822 г. Константин вручил Александру I официальное письмо с отказом от прав на российский престол, среди прочего он писал, что не чувствует в себе «ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа», которые бы соответствовали тому достоинству, «к которому по рождению моему могу иметь право»{217}.

Через две недели Александр, после некоторых колебаний ответил брату, что, посоветовавшись с матерью, он удовлетворяет просьбу Константина: «Нам обоим остается, уважив причины. Вами изъясненные, дать полную свободу Вам следовать непоколебимому решению Вашему, прося всемогущего Бога, дабы он благословил последствия столь чистейших намерений»{218}.

Считается, что Николай не знал об этой переписке старших братьев, но такое утверждение было бы сомнительным, если учесть, что их мать, Мария Федоровна, особенно благоволившая Николаю, была в курсе престолонаследных дел и что отношения между Александром и ею со времени 11 марта 1801 г., убийства Павла и отстранения ее от власти, были вовсе не простыми.

Во всяком случае, отречение Константина еще более повысило шансы Николая, на пути которого теперь оставалась лишь жизнь Александра.

1823 год как бы подвел итог всем этим перипетиям с престолонаследием: Александр наконец официально решился сделать своим наследником Николая. Он дал поручение московскому митрополиту Филарету подготовить по этому поводу проект манифеста. Вскоре документ был написан и одобрен царем. В нем говорилось об отказе от власти Константина: «Вследствие того на точном основании акта о наследовании престола наследником быть второму брату нашему, великому князю Николаю Павловичу»{219}. Далее сказано, что манифест будет обнародован «в надлежащее время». После этого текст манифеста в глубокой тайне был положен в хранилище московского Успенского собора, а копии с него отосланы в Государственный совет, Синод и Сенат. Хранить оригинал полагалось «до востребования моего», как написал собственноручно на пакете Александр. В случае кончины императора пакет надлежало вскрыть «прежде всего другого действия».

Три человека, три близких и доверенных лица императора знали о содержании манифеста: сам Филарет, князь А.Н. Голицын и А. А. Аракчеев.

Рассматривая вопрос, почему же Александр не решился опубликовать манифест, Н.К. Шильдер считал, что Александр все-таки был намерен отречься от престола, почему и написал на пакете: «хранить до востребования моего»{220}. С.В. Мироненко предполагает, что в обстановке, когда рушились все мечты Александра о преобразовании России, когда на него надвинулся тяжелый душевный кризис, обнародование этого документа без всяких условий означало бы признание Александром полного краха всех своих начинаний. «Это одновременно делало очень сомнительной, — пишет автор, — и возможность собственного отречения»{221}. Оба эти предположения вполне логичны, но Александр к тому же не мог не понимать, что, сделав манифест достоянием общества, он тем самым прямо указал бы на своего наследника — полного сил, честолюбивого, жесткого Николая Павловича. Вероятно, Александр — этот умнейший «сердцевед» — знал своего брата лучше, чем кто-либо другой, и мог небезосновательно считать, что в условиях назревающего общественного кризиса в стране имя Николая могло быть использовано различными кругами в борьбе за власть.

А колебания Александра относительно возможного отказа от престола продолжались. К 1825 г. они приобрели у него какой-то маниакальный характер.

В январе 1824 г. в беседе с князем Васильчиковым Александр говорил: «Я не был бы недоволен сбросить с себя бремя короны, страшно тяготящей меня»{222}. Весной 1825 г. в Петербурге в разговоре с принцем Оранским он снова поведал мысль удалиться от престола и начать частную жизнь. Принц пытался его отговорить, но Александр стоял на своем{223}.

Ряд историков обратили внимание и на характер отъезда Александра в Таганрог, где он вскоре и умер.

Александр посетил в Павловске мать, погулял в саду и зашел в Розовый павильон, где его в свое время торжественно чествовали после возвращения с победой из Парижа. На следующую ночь он побывал в Александро-Невской лавре около могил своих дочерей и оттуда без эскорта в одной коляске отбыл из Петербурга. Около заставы он приказал остановить коляску и, обернувшись назад, долго и задумчиво смотрел на город.

Уже будучи в Крыму, он снова возвратился к своим мыслям об уходе в частную жизнь. Так, ознакомившись с Ореандой, Александр заметил, что хотел бы здесь жить постоянно. Обращаясь к П.М. Волконскому, он сказал: «Я скоро переселюсь в Крым и буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет, и солдату в этот срок дают отставку»{224}.

Нельзя не вспомнить и о его словах, написанных позднее супругой Николая I, Александрой Федоровной, во время коронационных торжеств в Москве 15 августа 1826 г.: «Наверное, при виде народа я буду думать о том, как покойный император, говоря нам однажды о своем отречении, сказал: «Как я буду радоваться, когда увижу вас проезжающими мимо меня, и я, потерянный в толпе, буду кричать вам «ура!»{225}.

Умирая и уже приобщаясь святых тайн, Александр не дал никаких указаний относительно престолонаследия. Н.К. Шильдер заметил, что он уходил из жизни не как государь, а как частное лицо.

Сразу же после официальных известий о смерти императора все нити управления страной оказались в руках Николая, хотя не ему, а Константину в Варшаву писал о своей болезни Александр и просил известить об этом же мать.

Николай писал П.М. Волконскому в Таганрог в связи с организацией траурного кортежа по России: «...беру я на себя просить Вас войти в сношения со всеми местными начальствами, с главнокомандующими и с прочими местами, с коими нужно будет, довольствуясь прямо мне доносить о принятых уже мерах, разрешая наперед все, что найдете приличным... все же сношения, нужные с местами, здесь находящимися, прошу делать непосредственно через меня»{226}.

Так, официально ничего не зная о сокрытии в Успенском соборе манифеста, не ведая якобы и о переписке братьев в связи с отречением Константина, Николай берет на себя всю полноту власти.

А далее события развивались еще более стремительно, и они-то как раз и указали на истинные честолюбивые притязания Николая, которых, видимо, не мог не остерегаться Александр, хотя и понимал необходимость упорядочить династический вопрос.

Через несколько дней после смерти императора Николай уже официально и достоверно узнал и об отречении Константина, и о переходе к нему престола. Но когда он предъявил свои претензии на трон, военный губернатор Петербурга граф Милорадович и группа высших гвардейских офицеров воспротивились этому. Милорадович заявил, что если бы Александр хотел оставить престол Николаю, то обнародовал бы манифест при жизни, отречение Константина также осталось необнародованным и вообще «законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию»{227}. По существу, военный губернатор взял власть в свои руки.

До двух часов ночи генерал беседовал с Николаем. Великий князь доказывал свои права на престол, но Милорадович стоял на своем. В результате Николай был вынужден присягнуть Константину. Позднее он сказал об этом старшему брату так: «В тех обстоятельствах, в которые я был поставлен, мне невозможно было поступать иначе»{228}. В руках Милорадовича была гвардия, и за ним, видимо, стояли те круги, среди которых кандидатура Николая была непопулярна и неприемлема.

Любопытна и та роль, которую в период династического кризиса сыграл любимец царя А.А. Аракчеев.

Заболев в Таганроге, Александр несколько раз вызывал к себе Аракчеева, находившегося тогда в своем имении Грузино, но тот упорно отказывался приехать, ссылаясь на тяжкое моральное состояние в связи с убийством дворовыми людьми его экономки и сожительницы; он даже самолично сложил с себя полномочия командующего военными поселениями, чем несказанно удивил высшие чины России.

Однако, получив известие о смерти Александра, Аракчеев тут же вновь взял на себя командование военными поселениями и прибыл в распоряжение Николая. Заметим, что и в 1801 г. на призыв Павла прибыть в Петербург он не появился там вовремя и тем самым развязал руки заговорщикам.

Инициатор очередного «дворцового переворота» против Николая в пользу Константина Милорадович, как известно, был убит на Сенатской площади во время восстания 14 декабря 1825 г. Каховским в момент переговоров с восставшими, на которые его послал Николай.

Заканчивая свой труд об Александре I, Н.Н. Шильдер писал: «Если бы фантастические догадки и нерадивые предания могли быть основаны на положительных данных и перенесены на реальную почву, то установленная этим путем действительность оставила бы за собою самые смелые поэтические вымыслы; во всяком случае, подобная жизнь могла бы послужить канвою для неподражаемой драмы с потрясающим эпилогом, основным мотивом которой служило бы искупление. В этом новом образе, созданном народным творчеством, император Александр Павлович, этот «сфинкс, не разгаданный до гроба», без сомнения, представился бы самым трагическим лицом русской истории, и его тернистый жизненный путь увенчался бы небывалым загробным апофеозом, осененным лучами святости»{229}.

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Смерть или уход

H.K. Шильдер, как и некоторые другие историки, не избежал искуса допустить, что Александр I, возможно, закончил свою жизнь вовсе не так, как об этом было принято считать и в официальной правительственной среде на всем протяжении XIX в., и в официальной историографии. Слова, написанные Н.К. Шильдером, показывают, что дело здесь не просто в некоем кокетстве, пустом досужем разглагольствовании или погоне за сенсацией. Все творчество маститого историка показывает, что он был весьма далек от подобного рода мотивов. Трудно отказаться от мысли, что эта запись принадлежит человеку, которого тревожило что-то нераскрытое и серьезное в истории жизни и смерти Александра I. Это «что-то», думаю, тревожит любого исследователя, соприкасающегося с биографией Александра I, как оно тревожит и автора этих строк, несмотря на то, что вначале я, кажется, вовсе и не ставил перед собой задачи ответить на вопросы, связанные с легендами об уходе Александра I от трона и о превращении его в далекого сибирского отшельника. Тем более, как я убежден, для понимания роли Александра I в истории России развязка его жизни, какой бы трагической она ни была, мало что прибавит или убавит. Пожалуй, прояснение этих вопросов может лишь подчеркнуть все те акценты, которые время уже проставило на весьма явственной истории его жизни. И все же...

Считается, что личность Александра I «не дает никакого базиса для самой постановки этого вопроса»{230}, как писал в свое время Н. Кноринг. И этот автор, как до него и другие историки — великий князь Николай Михайлович, Мельгунов, Кизеветтер, Кудряшов, считал, что Александр был натурой цельной, волевой, а главное, властолюбивой и не в его характере было отказываться от престола, за который он с таким умом, упорством, хитростью и изяществом боролся практически всю свою жизнь. И все его разговоры о тягости короны, об усталости от ее бремени, о желании уйти в частную жизнь не более чем обычная для него поза, политический камуфляж.

Именно здесь и заключается основа для отрицательного ответа на вопрос о его возможном уходе от власти.

Конечно, такой подход к личности Александра I более предпочтителен, нежели странные рассуждения о его пассивности, вялости, бесхарактерности, умении «плыть по течению». Умный и хитрый человек, в страшное свое время и в страшном жестоком окружении он сумел обмануть не только окружающих его людей, но и последующих историков.

Однако даже те, кто более реально и прозорливо оценивает характер и деятельность Александра I, все же обходят одну из важнейших доминант его жизни: вопросы об убийстве отца и о связанных с ним ужасных мучениях совести и о паническом страхе за свою собственную судьбу, который преследовал его в течение всей жизни. Угрызения совести, постоянный страх, восстание Семеновского полка, заговор в армии, планы цареубийства, наконец, донесение Шервуда об обширном тайном заговорщическом обществе в России, ставшее известным Александру 11 ноября 1825 г., — все это стоит в одном ряду.

Только в этой связи мы и должны, видимо, понимать его многократные заявления о желании отречься от престола: с одной стороны, это была определенная моральная отдушина, которая успокаивала, создавала иллюзию искупления тяжкого греха, с другой — эти разговоры были своеобразным громоотводом; они обманывали общественное мнение, успокаивали его, дезориентировали недовольных — если сам государь желает отречься от престола, то зачем и усилия тратить на то, чтобы убрать его от власти.

Но существует еще и третий аспект этой темы: постоянное, из года в год, повторение одной и той же мысли (причем мысли не пустяковой, а такой, которая, претворись она в жизнь, могла бы многое изменить в судьбе страны и в судьбе самого Александра) показывает, что она действительно мучила императора, постоянно выплескивалась наружу, вводя в недоумение и страх окружающих его близких к нему людей. В этом главном пункте трудно согласиться с противниками легенды. Ведь все, собственно, зависело от того, в какой степени были серьезными эти его намерения сбросить с себя бремя власти. Сегодня меру этой степени никто уже определить точно не сможет, как никто достаточно авторитетно не сможет и отрицать всю серьезность подобного рода намерений, учитывая историю восхождения на престол Александра и его последующей жизни.

Против легенды, кажется, совершенно определенно говорят такие объективные факты, как болезнь императора в Таганроге, акт о его смерти, протокол о вскрытии тела, многократные, во многом повторяющие друг друга, дневниковые записи о ходе болезни Александра и его последних минутах, отчеты о препровождении тела из Таганрога в Петербург, похороны в Петропавловском соборе и т.д.

Против отождествления Александра I со старцем Федором Кузьмичом свидетельствует также анализ их почерков, сделанный по указанию биографа Александра I великого князя Николая Михайловича в начале XX в.{231}.

Непохожесть на смертном одре внешнего облика умершего Александра еще современники объясняли плохими условиями бальзамирования в Таганроге, тряской в пути, действием жары, стоявшей в ту пору на юге.

Исследователи обращали внимание и на то, что Федор Кузьмич в своих разговорах, беседах часто употреблял южнорусские и малороссийские слова вроде «панок», что было совершенно несвойственно Александру I.

Все это весьма важные аргументы, направленные против имевшей место легенды. Однако они не снимают всех существующих вопросов.

И вновь я должен обратиться к двум группам проблем, которые уже многократно рассматривались и прежде: к тому, что произошло в Таганроге, и к тому, что представлял собой старец Федор Кузьмич, скончавшийся в возрасте около 87 лет на лесной заимке близ Томска 20 января 1864 г. Кстати, вычитая 87 лет от года рождения Федора Кузьмича, мы получаем год рождения Александра I — 1777-й.

Как известно, император заболел 4 ноября 1825 г. в Мариуполе, возвращаясь из поездки по Крыму. Но впервые он почувствовал себя плохо гораздо раньше, еще в Бахчисарае, где его лихорадило.

Прибыв 5 ноября в Таганрог, он слег в постель. В этот же день сопровождавший его постоянно во всех поездках генерал-адъютант Петр Михайлович Волконский, его близкий друг и поверенный, в своем поденном журнале начал вести записи о ходе болезни.

Удивительно, что в тот же день открыли свои дневниковые записи о ходе болезни и времяпрепровождении Александра в одноэтажном 12-комнатном таганрогском дворце и еще две особы: его супруга, императрица Елизавета Алексеевна, и лейб-медик баронет Виллие, бывший личным врачом Александра I. Эти же дни были описаны также и доктором Тарасовым, пользовавшим больного вместе с лейб-медиком Стофрегеном, личным врачом императрицы.

Дневниковые записи Волконского и Виллие кончаются 19 ноября 1825 г., в день смерти Александра I. Дневник Елизаветы Алексеевны обрывается 11 ноября.

Сам по себе факт начала дневниковых записей 5 ноября тремя близкими к императору людьми, записей, которые, по существу, отразили течение смертельной болезни, поразителен. Ведь ни 4, ни 5 ноября, когда все трое корреспондентов взялись за перо, нельзя было и предположить, что болезнь, едва лишь покачнувшая всегда отменное здоровье Александра, примет столь трагический оборот. Это загадка, которую исследователи перед собой даже не поставили, а ведь она психологически может открыть многое. Даже безусловный противник легенды об уходе Александра I от власти великий князь Николай Михайлович писал в одной из своих статей: «Исчезновение императора может быть допустимо на практике при безусловной охране тайны соучастниками такой драмы». Что касается замены тела императора, на чем, кстати, настаивал убежденный сторонник легенды В.В. Барятинский в своей книге «Царственный мистик», то подобную версию Николай Михайлович называет просто «баснословной сказкой».

Начало дневниковых записей в один день тремя близкими к Александру I людьми может, конечно, указывать на большую озабоченность со стороны всех трех здоровьем императора. Но поскольку никакой опасности этому здоровью в тот день не было, то приходится считать такое единодушие необъяснимым, либо объяснить его лишь желанием создать единую версию течения болезни, нужную как Александру, так и этим трем его близким людям.

В.В. Барятинский и другие сторонники легенды усматривают искусственность ситуации в расхождении сведений, содержащихся в дневниковых записях всех трех по одному и тому же поводу. Но я думаю, что эта искусственность видна совсем в другом — в создании этих дневников, хотя в них в то время не было особой необходимости.

Акт о смерти императора подписали тот же Волконский, тот же Виллие, а также генерал-адъютант барон Дибич, ставший сразу доверенным лицом при Николае I и сделавший при нем блестящую карьеру, и врач императрицы Стофреген. Протокол о вскрытии подписали врачи Виллие, Стофреген, Тарасов, а также местные эскулапы; скрепил этот протокол своей подписью генерал-адъютант Чернышов, бывший также в течение многих лет весьма близким человеком к Александру I. Наличие одной этой подписи Чернышова на важнейшем документе удивило еще Шильдера, однако великий князь Николай Михайлович в своей статье против легенды посчитал это «простой случайностью» и написал, что сам этот протокол является чистой формальностью.

Думаю, что в случаях ординарных подобный документ действительно во многом предстает как формальный. Но в иных, особых случаях именно протокол вскрытия, патологоанатомический анализ являются порой ключом к серьезным историческим выводам. А это как раз и был, как показали последующие события, тот самый особый случай, который не получил адекватного отражения в документе о причинах смерти Александра I.

Не случайно позднейшие попытки изучения по этому протоколу причин и течения болезни Александра наталкивались на непреодолимые трудности и противоречия и, по существу, заводили дело в тупик по главному вопросу — об идентификации тела Александра I с телом человека, которое стало объектом этого протокола.

Таким образом, определяется довольно узкий круг лиц, которые могли быть причастны ко всем перипетиям последних дней правления Александра I. Это императрица Елизавета Алексеевна, Волконский, Виллие, Чернышев, Дибич, Стофреген и Тарасов. Даже великий князь Николай Михайлович допускает, что при желании такой состав «соучастников» вполне мог организовать «исчезновение» Александра I. Что касается подмены, то это вопрос особый и столь щепетильный, что практически его невозможно обсуждать, как, скажем, возможную подмену сына Екатерины — Павла I, о чем шла речь выше, или подмены во многих других случаях, становившиеся династическими тайнами европейских, да и не только европейских, правящих домов, тайнами, унесенными в могилу их создателями.

Следует обратить внимание еще на некоторые детали, мимо которых почему-то прошли исследователи этой довольно странной проблемы. Во всех дневниковых записях говорится о том, что в последние дни около постели умирающего Александра находились и Виллие, и Волконский, и Тарасов, и императрица. Однако существует и иная версия, отличная от этого дневникового «хора». В библиотеке дома Романовых сохранились копии двух писем о последних днях Александра неизвестного лица из семейства Шахматовых, в дом которых императрица переехала сразу же после кончины супруга. Корреспондент, обращаясь к матери и брату, в частности, пишет о поведении в те дни Елизаветы Алексеевны. Императрицу просили переехать в дом Шахматовых во время болезни государя, однако она ответила: «Я вас прошу не разлучать меня с ним до тех пор, покуда есть возможность», после чего никто не смел ее просить, и она оставалась целый день одна в своих комнатах и ходила беспрестанно к телу без свидетелей (курсив наш. — А.С.); и когда он скончался, то она сама подвязала ему платком щеки, закрыла глаза, перекрестила, поцеловала, заплакала, потом встала, взглянула на образ и сказала: «Господи, прости мое согрешение, тебе было угодно меня его лишить»{232}. Все это происходило уже в присутствии врачей и Волконского.

Подобное разночтение дневниковых свидетельств и сведений этого письма нуждается в объяснении.

Обращает на себя внимание и тот факт, что записи императрицы обрываются 11 ноября. Об этом уже говорилось в литературе. Но оставалось незамеченным свидетельство Волконского о том, что именно в этот день утром император приказал позвать к себе Елизавету Алексеевну и она оставалась у него до самого обеда. О чем беседовали супруги несколько часов, почему столь длительным был визит Елизаветы Алексеевны к государю — это остается тайной. И еще одно примечательное событие произошло в тот день: Александр получил сведения о доносе унтер-офицера Шервуда, из которого явствовало, что в России существует обширный антиправительственный заговор, базирующийся на армейские подразделения, одна из целей которого — насильственное устранение правящей династии и введение в России республиканского правления.

Вовсе нельзя исключить связь этих событий — известия о доносе Шервуда и длительного разговора с императрицей, за которым могло последовать принятие какого-то решения.

Требуют объяснения и такие, казалось бы, малозначащие детали, как факт отсутствия императрицы на панихиде по усопшему государю в таганрогском соборе, а главное, то, что ни она, ни ближайший друг и сподвижник Александра князь Петр Михайлович Волконский не сопровождали траурную процессию в Москву, а затем в Петербург. Если отсутствие императрицы можно было объяснить состоянием ее здоровья, то отсутствие Волконского в составе траурного кортежа необъяснимо. Только 21 апреля Елизавета Алексеевна выехала из Таганрога на север, чтобы через несколько дней (4 мая) умереть в Белеве. Умерла она в одиночестве, без свидетелей.

В одном из своих последних писем к матери из Таганрога от 31 декабря императрица, между прочим, писала следующее: «Все земные узы порваны между нами! Те, которые образуются в вечности, будут уже другие, конечно, еще более приятные, но, пока я еще ношу эту грустную, бренную оболочку, больно говорить самой себе, что он уже не будет более причастен моей жизни здесь, на земле. Друзья с детства, мы шли вместе в течение тридцати двух лет. Мы вместе пережили все эпохи жизни. Часто отчужденные друг от друга, мы тем или другим образом снова сходились; очутившись наконец на истинном пути, мы испытывали лишь одну сладость нашего союза. В это-то время она была отнята от меня! Конечно, я заслуживала это, я недостаточно сознавала благодеяние Бога, быть может, еще слишком чувствовала маленькие шероховатости. Наконец, как бы то ни было, так было угодно Богу. Пусть он соблаговолит позволить, чтобы я не утратила плодов этого скорбного креста — он был ниспослан мне не без цели. Когда я думаю о своей судьбе, то во всем ходе ее я узнаю руку Божию».

Замечательно, что на протяжении всего цитируемого текста Елизавета Алексеевна ни разу не упомянула о смерти своего супруга.

Все эти детали, сопоставленные с теми, что уже стали объектом внимания исследователей, вроде таинственного ночного посещения императором перед отъездом в Таганрог Александро-Невской лавры, его всепоглощающей тоски, участившихся разговоров об отречении от престола, могут лишь подчеркнуть неординарность событий, о которых идет речь.

Что касается старца Федора Кузьмича, то о его судьбе написано уже немало и нет необходимости повторять весь его жизненный путь от первого о нем упоминания, относящегося к 1837 г., до дня смерти 20 января 1864 г. Специальный раздел книги под названием «Старец Кузьмич» посвятил сибирскому отшельнику Г. Василич в своей книге «Император Александр I и старец Федор Кузьмич (по воспоминаниям современников и документам)». Поскольку в этой книге собраны действительно многие заслуживающие внимания свидетельства относительно жизни Федора Кузьмича, я и намерен далее обратиться к ним, но лишь в той части, которая, на мой взгляд, была недостаточно оценена исследователями этой проблемы.

Первое, о чем следует сказать, так это о том, что и сторонники и противники тождества Александра I и Федора Кузьмича признают здесь наличие неразгаданной тайны. Попытки разгадать эту тайну, предпринятые К.В. Кудряшовым, Н. Кнорингом и великим князем Николаем Михайловичем, так и оставили ее за семью печатями. Их предположения не более чем гипотезы. Опираясь на сведения о блестящем образовании старца, прекрасном знании им жизни высшего петербургского света начала века, большой осведомленности в событиях Отечественной войны 1812 г., в том числе о вступлении русских войск в Париж, К.В. Кудряшов, а затем Н. Кноринг высказали предположение, что под личиной старца скрывался исчезнувший из Петербурга в конце 20-х годов при невыясненных обстоятельствах блестящий кавалергард, герой военных кампаний против Наполеона Федор Александрович Уваров 2-й. Великий князь Николай Михайлович, апеллируя к тем же данным, а также к некоторому внешнему сходству Федора Кузьмича с Александром I, высказал мысль, что в Сибири скрывался внебрачный сын Павла I от Софьи Степановны Ушаковой, дочери сначала новгородского, а затем петербургского губернатора С.Ф. Ушакова, некто Симеон Великий. Но как бы то ни было все это лишь гипотезы.

По поручению великого князя Николая Михайловича в Сибирь, в Томскую губернию, где жил и умер старец, дважды ездил чиновник особых поручений Н.А. Лашков, результаты поездок которого Николай Михайлович обобщил в короткой справке: «Старец появился в Сибири в 1837 году, жил в различных местах, ведя всюду отшельническую жизнь, пользуясь всеобщим уважением окрестного населения (см. подробное донесение Лашкова) и никому не обнаруживая своей личности. Его не раз навещали духовные лица, местные архиереи и случайные путешественники, особенно после его окончательного переселения в Томск. А именно в 1859 г., по приглашению томского купца Семена Феофановича Хромова, старец Федор Кузьмич перебрался к нему на жительство, имея отдельную скромную келью, где он и скончался 20 января 1864 года в глубокой старости. Старшая дочь Хромова, Анна Семеновна Оконишникова, живущая в Томске и любимица старца Федора, рассказывала Пашкову следующее: «Однажды летом (мы жили в Томске, а старец у нас на заимке, в четырех верстах от города) мы с матерью (Хромовой) поехали на заимку к Федору Кузьмичу; был солнечный чудный день. Подъехав к заимке, мы увидели Федора Кузьмича гуляющим по полю по-военному руки назад и марширующим. Когда мы с ним поздоровались, то он нам сказал: «Паннушки, был такой же прекрасный солнечный день, когда я отстал от общества. Где был и кто был, а очутился у вас на полянке». Еще говорила Анна Семеновна и о таком случае: «Подождите меня здесь, у меня гости». Мы отошли немного в сторону от кельи и подождали у лесочка. Прошло около двух часов времени; наконец из кельи, в сопровождении Федора Кузьмича, выходят молодая барыня и офицер в гусарской форме, высокого роста, очень красивый и похожий на покойного наследника Александра Николаевича. Старец проводил их довольно далеко, и, когда они прощались, мне показалось, что гусар поцеловал ему руку, чего он никому не позволял. Пока они не исчезли друг у друга из виду, они все время друг другу кланялись. Проводивши гостей, Федор Кузьмич вернулся к нам с сияющим лицом и сказал моему отцу: «Деды-то как меня знали, отцы-то как меня знали, дети как знали, а внуки и правнуки вот каким видят». Словам Анны Семеновны можно доверять, потому что она почти всегда была с Федором Кузьмичом, в год смерти которого (1864) она имела уже 25 лет от роду».

По другим данным известно, что С.Ф. Хромов, на заимке которого в последние годы своей жизни обитал Федор Кузьмич, дважды бывал в Петербурге — при Александре II и Александре III и передавал во дворец какие-то бумаги, оставшиеся от Федора Кузьмича.

Всех, кто общался со старцем, поражал его внешний вид: высокий рост, чистое, замечательно белое лицо, вьющаяся седая борода, седые же вьющиеся волосы, окаймлявшие лысую голову, всегда чистая и опрятная одежда, яркая, правильная, образная речь.

Мы оставим в стороне все описанные и оспоренные случаи признания в старце Александра I. Они приводятся в работе Г. Василича. Обратим внимание на детали, и здесь ускользнувшие от исследователей.

Уходя из деревни Зерцалы на новое место жительства, Федор Кузьмич, по свидетельству очевидцев, поставил в местной часовне за иконой Богоматери раскрашенный вензель, изображающий букву «А» с короной над нею и летящим голубем.

Описание скромного жилища Федора Кузьмича там же, в Зерцалах, включает и сведения о том, что в углу его кельи над изголовьем постели рядом с иконами висел маленький образок с изображением Александра Невского. Известно, что Александр Невский являлся святым императора Александра I, который и был назван в честь своего великого предка. И еще раз упоминание об Александре Невском в связи с личностью старца встречается в свидетельствах очевидцев. Вот как об этом пишет историк Г. Василич: «По большим праздникам, после обедни, Федор Кузьмич заходил обыкновенно к двум старушкам, Анне и Марфе, и пил у них чай. Старушки эти жили ранее около Печерского монастыря Новгородской губернии, между Изборском и Псковом, занимаясь огородничеством. Сосланные в Сибирь своими господами (кем именно — неизвестно) за какую-то провинность, пришли со старцем в одной партии. В день Александра Невского в этом доме приготовлялись для него пироги и другие деревенские яства. Старец проводил у них все послеобеденное время, и вообще, по сообщениям знавших его, весь этот день был необыкновенно весел, вспоминал о Петербурге, и в этих воспоминаниях проглядывало нечто для него родное и задушевное. «Какие торжества были в этот день в Петербурге, — рассказывал он, — стреляли из пушек, развешивали ковры, вечером по всему городу было освещение и общая радость наполняла сердца человеческие...»

Другие свидетельства отмечают обширные познания старца, владение иностранными языками; есть сведения о его активной переписке и о том, что он получал разного рода информацию о положении дел в России. Среди его корреспондентов значился барон Д.Е. Остен-Сакен, живший в Кременчуге. Письма старца к Остен-Сакену долгое время хранились в его имении в Прилуках (Киевская губерния). Однако попытка обнаружить их не удалась: оказалось, что они исчезли из шкатулки, где лежали долгие годы. Кстати, барон был известным масоном и контакты с ним Федора Кузьмича указывают на масонскую ориентацию старца. Заметим, что в свое время и Александр I был причастен к масонской ложе.

Нельзя не заметить, что многие высказывания Федора Кузьмича о жизни, о людях близки воззрениям Александра в последние годы его жизни. Впрочем, они близки и любому другому просвещенному человеку. Известны его слова: «И цари, и полководцы, и архиереи — такие же люди, как и вы, только Богу угодно было одних наделить властью великою, а другим предназначалось жить под их постоянным покровительством».

По общему мнению, старец отличался большой добротой, отзывчивостью, охотно шел на помощь людям, т.е. отличался теми же чертами, которые выделяли в бытность и Александра I. Старец с удовольствием учил детей грамоте, покорял взрослых своими беседами, рассказами, особенно о военных событиях 1812 г., о жизни Петербурга, но было замечено, что он никогда не упоминал при этом имени императора Павла I и избегал давать характеристики императору Александру. Южнорусское и малороссийское вкрапления в его речь вполне объяснимы долгой жизнью на юге, в частности в Малороссии, как об этом свидетельствуют его связи с южными монастырями, Киево-Печерской лаврой, с местом пребывания Остен-Сакена.

И еще две мелкие детали, не замеченные прежде, можно было бы отметить применительно к характеристике старца. Во-первых, он испытывал трогательную нежность к детям, особенно к девочкам: так, живя в деревне Коробейники, на пасеке крестьянина Латышева, он боготворил его маленькую дочку Феоктисту, а позднее, перебравшись на Красную речку, оказывал покровительство сироте Александре, которая познакомилась со старцем, когда ей было всего 12 лет, и оставалась его преданным другом долгие годы. Я это говорю для того, чтобы вспомнить о трагических потерях Александра, который похоронил, кстати в той же Александро-Невской лавре, куда он заезжал перед отъездом в Таганрог, сначала двух малолетних дочерей, а потом и свою любимую 16-летнюю дочь от Нарышкиной. Совпадения эти могут быть случайными, но они способны при известных условиях пролить свет на тайну личности Федора Кузьмича.

Во-вторых, однажды, вспоминая о дне своего ухода из общества, он заметил, что стоял прекрасный солнечный день. Изучая записки императрицы о ноябрьских днях в Таганроге, я невольно обратил внимание на ее фразу, в которой Елизавета Алексеевна отметила необычайно теплую для того времени погоду. Здесь было по Реомюру 12°, т.е. 15° по Цельсию.

Хотелось бы ввести в широкий оборот и иные факты, детали, которые в совокупности могут приблизить нас к тайне старца Федора Кузьмича. Так, известно, что в семьях доктора Тарасова и графа Остен-Сакена панихиды по усопшему Александру I с 1825 г. не служились. Первая панихида по Александру в этих семьях была отслужена лишь в 1864 г., т.е. после смерти старца Федора Кузьмича{233}. Многие очевидцы свидетельствовали, что некоторые близкие к царю люди, в том числе В.П. Кочубей, отказались признать в усопшем Александра I. Была смущена и его мать, Мария Федоровна. Специальная комиссия под председательством великого князя Николая Михайловича установила, что Николай I и Федор Кузьмич были в постоянной переписке. Она велась шифром, ключ к которому был обнаружен в фамильном хранилище Романовых. Этот факт был доложен Николаю II{234}.

Данные о сличении почерков императора и старца также противоречивы. Вопреки мнению великого князя Николая Михайловича тождество почерков признал занимавшийся этим вопросом известный юрист А.Ф. Кони, а также генерал Дубровин, хорошо знавший почерк Александра I{235}. Причем А.Ф. Кони был совершенно категоричен: «письма императора и записки странника писаны рукой одного и того же человека»{236}. Любопытно, что Николай I позднее уничтожил дневник Елизаветы Алексеевны, переписка Федора Кузьмича с Остен-Сакеном исчезла.

Заслуживает внимания недавняя публикация документа барона Н.Н. Врангеля, писателя и публициста, который представил свидетельство сына известного психиатра И.М. Балинского — И.И. Балинского. Это записка, в которой И.И. Балинский передает рассказ швейцара Егора Лаврентьева, служившего в клинике его отца. До этого Лаврентьев долгие годы состоял при усыпальнице Романовых в Петропавловском соборе. Он-то и рассказал, как однажды ночью в 1864 г. в присутствии Александра II, министра двора графа Адальберга была вскрыта гробница Александра I, оказавшаяся пустой, и в нее был помещен гроб, в котором лежал длиннобородый старец. Всем присутствовавшим при этой церемонии было приказано хранить тайну. Служители получили щедрое вознаграждение, а затем были разосланы в разные концы России{237}. Кстати, эта версия, идущая из семьи Балинских, хорошо была известна в русских эмигрантских кругах{238}.

Вместе с тем имеются известия, что при последующих вскрытиях гробницы Александра I уже в XX в. обнаруживалось, что она пуста.

По данным генерал-адъютанта князя Л.А. Барятинского, Александр II, будучи наследником престола, встречался со старцем{239}. Николай II в качестве наследника престола побывал на могиле старца, как, впрочем, и другие великие князья, посещавшие Сибирь. Известен интерес к этой проблеме и Александра III.

По свидетельству Л.Д. Любимова, великий князь Дмитрий Павлович (который был близок с биографом Александра I великим князем Николаем Михайловичем) сообщил автору в Париже, что около 1914-1915 гг. Николай Михайлович в большом волнении признал, что на основании точных данных он пришел к выводу о тождестве императора и старца{240}. Также Любимов сообщил, что в свое время Дмитрий Павлович поинтересовался мнением Николая II по этому делу и император не отрицал реальностей существующей легенды{241}.

Несомненно, что все эти детали ни в коей мере не могут рассматриваться в качестве решающих аргументов в определении личности старца Федора Кузьмича. Однако разгадывание такого рода тайны и не претендует на быстроту и однозначность ответов, здесь важны каждая мелочь, каждое, пусть и спорное, новое наблюдение, и думается, что этот небольшой экскурс будет небесполезным для тех, кто еще вернется к этой темной, но волнующей странице истории русской правящей династии.

Условности того допущения, которое сделал Н.К. Шильдер, а вслед за ним и некоторые другие историки, мы можем, конечно, и не принять, но несомненно одно: жизнь и смерть Александра I — это действительно драматическая страница русской истории; еще в большей степени — это драма живой человеческой личности, вынужденной сочетать в себе, кажется, столь несовместимые начала, как «власть» и «человечность».

Share this post

Link to post
Share on other sites

Posted

Примечания

1. Василич Г. Император Александр I и старец Федор Кузьмич (по воспоминаниям современников и документам). Б.м., Б.г. С. 89.

2. Кноринг Н. По поводу александровской легенды // Голос минувшего на чужой стороне. Париж, 1926, Кн. 4 (XVII). С. 241; Крупенский П.Н. Тайна Императора (Александр I и Федор Кузьмич). Берлин, 1927; Любимов Л. Тайна императора Александра I. Буэнос-Айрес, 1952; Айвазовский (б.ин.). Тайна смерти императора Александра I (новые данные) // Возрождение. 1956. № 8; Андоленко СП. Иностранцы о России александровских времен // Возрождение. 1968. № 93; и др.

3. См., например: Dziewanowski M.K. Alexander I: Russia's Misterious Tsar. N.Y., 1990; Hartley J.M. Alexander I. L., 1994. P. VI.

4. Кноринг Н. Указ. соч. С. 251.

5. РИО. СПб., 1878. Т. 23. С. 49.

6. Шильдер Н.К. Император Александр Первый: Его жизнь и царствование СПб., 1897. Т. I. С. 4.

7. См.: Валлоттон А. Александр I. M., 1966. С. 13.

8. См.: Эйдельман Н.Я. Грань веков. М., 1982. С. 42-45.

9. Шильдер Н.К. Император Александр Первый... Т. I. С. 13.

10. РИО. Т. 23. С. 156, 176, 205, 214, 279, 336-337.

11. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. I. С. 27.

12. Мемуары князя Адама Чарторыйского. М, 1912. Т. 1. С. 92.

13. Записки Филиппа Филипповича Вигеля. М., 1891. Ч. 2. С. 7.

14. Фирсов Н.Н. Александр Первый. Личная характеристика // Былое. 1922. № 23. С. 8-9.

15. Там же. С. 6.

16. Мемуары князя Адама Чарторыйского. Т. I. С. 91.

17. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. I. С. 39.

18. Цит. по: Там же. С. 38-39.

19. Там же. С. 36.

20. Мемуары князя Адама Чарторыйского. Т. 1. С. 96.

21. Ключевский В.О. Сочинения. М., 1989. Т. 5. С. 14.

22. Мемуары князя Адама Чарторыйского. Т. 1. С. 93.

23. Богданович М.И. История царствования императора Александра I и Россия в его время. СПб., 1869. Т. 1. С. 18-19.

24. Фирсов Н.Н. Указ. соч. С. 9.

23. Русский биографический словарь. СПб., 1896. Т. I. С. 159.

26. Фирсов Н.Н. Указ. соч. С. 15; Федоров В.А. Александр I // Вопр. истории. 1990. № 1. С. 51.

27. Довнар-Запольский М.В. Обзор новейшей истории России. М., 1912. Т. I. С. 30.

28. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. I. С. 128.

29. РИО. Т. 5. С. 22.

30. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. I. С. 114.

31. Memoires de la comtess Egling. Moscow, 1888. P. 35.

32. Мемуары князя Адама Чарторыйского. Т. 1. С. 135-136.

33. Богданович М.И. Указ. соч. Т. 1. С. 22.

34. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. I. С. 166.

35. См. об этом: Федоров В.А. Александр I. С. 55-56.

36. Исторический сборник Вольной русской типографии в Лондоне А.И. Герцена и Н.П. Огарева. М., 1971. Кн. 2. С. 107.

37. Эйдельман Н.Я. Грань веков. С. 51.

38. Там же. С. 53, См. также: Тартаковский А.Г. Павел I. Романовы. Исторические портреты. М., 1997. С. 186-187.

39. Тартаковский А.Г. Указ. соч. С. 191.

40. Цит. по: Эйдельман Н.Я. Грань веков. С. 50.

41. Тартаковский А.Г. Указ. соч. С. 222.

42. Dziewanowski M.K. Op. cit. P. 92-93.

43. См.: Эйдельман Н.Я. Грань веков. С. 114-123.

44. Эйдельман Н.Я. Дворцовый заговор 1797-1799 гг. // Вопр. истории. 1981. № 1.С. 103-112.

45. См.: Сафонов М.М. Проблема реформ в правительственной политике России на рубеже XVIII и XIX вв. Л., 1988. С. 43-46.

46. Там же. С. 47.

47. См. об этом: Эдельман Н.Я. Дворцовый заговор... С. 108.

48. Мемуары князя Адама Чарторыйского. Т. 1. С. 160.

49. Цареубийство 11 марта 1801 года. СПб., 1907. С. 135-136.

50. См.: Эйдельман Н.Я. Грань веков. С. 194.

51. Цареубийство 11 марта 1801 года. С. 117.

52. Hartley Janet M. Alexander I. L.; N.Y., 1994. P. 27.

53. Исторический сборник Вольной русской типографии в Лондоне А.И. Герцена и Н.П. Огарева. М., 1971. Кн. 1. С. 48.

54. Там же. С. 52-57.

55. Мемуары князя Адама Чарторыйского. Т. 1. С. 208-209.

56. Цит. по: Богданович М.Н. Указ. соч. Т. 1. С. 45-46.

57. Цит. по: Эйдельман Н.Я. Грань веков. С. 337.

58. Цареубийство 11 марта 1801 года. С. 123-124.

59. См. об этом: Тартаковский А.Г. Указ. соч. С. 206-207.

60. Мемуары князя Адама Чарторыйского. Т. 1. С. 226.

61. Сафонов М.М. Константиновский рубль и «немецкая партия» // Средневековая и новая Россия: Сб. науч. статей. СПб., 1997.

62. См.: Там же. С. 535-540.

63. Смерть императора Павла I // Исторический сборник Вольной русской типографии в Лондоне А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Кн. 1.С. 57,

64. Мемуары князя Адама Чарторыйского. Т. 1. С. 228-229.

65. Головина В.Н. Мемуары. М., 1911. С. 263.

66. Цит. по: Фирсов Н.Н. Указ. соч. С. 12.

67. Федоров В.А. Александр I. С. 67.

68. См.: Зазыкин М.В. Тайна императора Александра I. Буэнос-Айрес, 1952.С. 37.

69. Шильдер Н.К. Император Александр I: Его жизнь и царствование. СПб., 1897. Т. II. С. 210.

70. См.: Федоров В.А. Александр I. С. 62.

71. Мироненко СВ. Самодержавие и реформы. Политическая борьба в России в начале XIX в. М., 1989. С. 84-85.

72. Цит. по: Там же. С. 92.

73. См.: Василии Г. Указ. соч. С. 11-12.

74. Мироненко СВ. Страницы тайной истории самодержавия. М., 1990. С. 94-95.

75. См., например: Кудряшов К.В. Александр Первый и тайна Федора Кузьмича. Пг., 1923. С. 73.

76. Цит. по: Богданович ММ. История царствования императора Александра I и Россия в его время. СПб., 1871. Т. 4. С. 518-519.

77. Шильдер Н.К. Император Александр I: Его жизнь и царствование. СПб., 1898. Т. IV. С. 34.

78. Мироненко СВ. Страницы тайной истории самодержавия. С. 95.

79. Цит. по: Шильдер Н.П. Указ. соч. Т. II. С. 22.

80. Там же. С. 72-73.

81. Там же. С. 76.

82. Hans N. Tsar Alexander I and Jefferson: Unpublished Correspondence. SEER. 1953. Vol. 32, N 78. P. 222.

83. См. об этом: Hartley J.M. Op. cit. P. 33.

84. Цит. по: Сафонов MM. Указ. соч. С. 62.

85. Цит. по: Зазыкин М.В. Указ. соч. С. 59.

86. Мемуары князя Адама Чарторыйского. Т. 1. С. 292-293.

87. Там же. С. 235.

88. Вел. кн. Николай Михайлович. Граф Павел Александрович Строганов (1774–1817): Ист. исследование эпохи имп. Александра I. СПб., 1903. Т. 2. С. 28.

89. Цит. по: Мироненко СВ. Самодержавие и реформы... С. 71.

90. Федоров В.А. Александр I. С. 58.

91. См.: Hartley J.M. Op. cit. P. 39.

92. Цит. по: Мироненко С.В. Самодержавие и реформы... С. 29.

93. Там же.

94. См. об этом: Шилъдер И.К. Император Александр I: Его жизнь и царствование. СПб., 1898. Т. III. С. 45.

95. Пивоваров Ю. Гений блага русской политики // Рубежи. 1995. №4. С. 61.

96. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. III. С. 2.

97. Цит. по: Мироненко СВ. Самодержавие и реформы... С. 36.

98. Исторический сборник Вольной русской типографии в Лондоне А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Кн. 1. С. 12-16.

99. Цит. по: Мироненко СВ. Самодержавие и реформы... С. 45.

100. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России // Русский архив. 1870. С. 2267. (Далее: Записка).

101. Там же. С. 2266.

102. Там же. С. 2267.

103. Там же. С. 2274.

104. Там же. С. 2279-2280.

105. Там же. С. 2282, 2288.

106. Там же. С. 2289.

107. См.: Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М, 1983. С. 88.

108. Там же. С. 71.

109. Цит. по: Там же. С. 114.

110. Там же. С. 117.

111. Там же. С. 141.

112. Цит. по: Федоров В.А. Александр I. С. 61.

113. Мироненко СВ. Самодержавие и реформы... С. 66.

114. Там же. С. 68.

115. Там же. С. 74-75.

116. Цит. по: Там же. С. 63.

117. Шишков АС. Записки, мнения и переписка адмирала А.С. Шишкова. Берлин, 1870. Т. 1. С. 308-309.

118. Мироненко С.В. Самодержавие и реформы... С. 64.

119. Там же. С. 74-80.

120. Цит. по: Там же. С. 117.

121. Там же. С. 86-87.

122. См. об этом подробнее: Там же. С. 102-103.

123. Там же. С. 110-111.

124. Давыдов М.А. «Оппозиция его величества». Дворянство и реформы в начале XIX в. М.; Gottingen, 1994. С. 94-96.

125. Цит. по: Мироненко С.В. Самодержавие и реформы... С. 113.

126. М.М. Сперанский. Проекты и записки. М., 1961. С. 145.

127. Там же. С. 149.

128. Проект наказа финляндскому генерал-губернатору: Сб. ист. материалов. СПб., 1890. Вып. III. С. 298.

129. См.: Минаева Н.В. Правительственный конституционизм и передовое общественное мнение России и начале XIX века. Саратов, 1982. С. 138.

130. Акты для выяснения политического положения Финляндии. СПб., 1908. С. 13.

131. Акты... Прил. № 126. С. 24.

132. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России. С. IV-V.

133. Цит. по: Мироненко СВ. Самодержавие и реформы... С. 149.

134. Там же. С. 153, 155.

135. Там же. С. 157.

136. Цит. по: Федоров В.А. Александр I. С. 65.

137. См.: Hartley J.M. Op. cit. P. 129.

138. Карамзин Н.М. Письма и И.И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 236.

139. Цит. по: Мироненко СВ. Самодержавие и реформы... С. 160.

140. Там же. С. 196.

141. Соловьев СМ. Император Александр I: политика и дипломатия. СПб., 1877. С. 457.

142. Цит. по:. Богданович М.М. Указ. соч. Т. 6. С. 516.

143. Уваров С.С. Речь президента императорской АН, попечителя Петербургского учебного округа в Торжественном собрании Главного пед. института 22 марта 1818 г. СПб., 1818.

144. См., например: Богданович П.Н. Аракчеев, граф и барон Российской империи (1769–1834). Буэнос-Айрес, 1956; Jenkins M. Arakcheev, Grand Visier of the Russian Empire. A biorgaphy. L., 1969; Dziewanowski M.K. Alexander I Russia's Mysterious Tsar. N.Y., 1969; Hartley JM. Alexander I.L., 1994.

145. См.: Федоров В.А. М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. М., 1997; Ячменихин К.М. Алексей Андреевич Аракчеев // Российские консерваторы. М., 1997.

146. Богданович П.Н. Указ. соч. С. 9.

147. Федоров В.А. М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. С. 15–16.

148. Цит. по: Там же. С. 18.

149. Шильдер Н.К. Император Павел I. СПб., 1901. С. 292.

150. См.: Богданович П.Н. Указ. соч. С. 13.

151. Там же.

152. Федоров В.А., М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. С. 23; Кизеветтер А.А. Император Александр I и Аракчеев // Русская мысль. 1911. №2. С. 8.

153. Богданович П.Н. Указ. соч. С. 24.

154. См.: Федоров В.А. М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. С. 81.

155. См., например: Там же. С. 8, 100, 140.

156. Jenkins M. Op. cit. P. 16.

157. Там же.

158. Цит. по: DziewarowskiM.K. Op. cit. P. 313-314.

159. Федоров В.А. М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. С. 91-92.

160. Там же. С. 93.

161. Цит. по: Богданович П.Н. Указ. соч. С. 31-32.

162. Цит. по: Федоров В.А. М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. С. 95.

163. Там же. С. 102.

164. Цит. по: Богданович П.Н. Указ. соч. С. 40.

165. Там же. С. 44.

166. Русский архив. 1866. Стб. 925-926.

167. Цит. по: Jenkins M. Op. cit. P. 12; Русский архив. 1866. Стб. 924.

168. Федоров В.А. М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. С. 193.

169. Цит. по: Родина. 1995. № 7. С. 44.

170. Цит. по: Богданович П.Н. Указ. соч. С. 115.

171. Там же. С. 117.

172. Там же. С. 118.

173. Федоров В.А. М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. С. 180. См. также: Ячменихин КМ. Экономический потенциал военных поселений в России // Вопр. истории. 1997. № 2; Он же. Алексей Андреевич Аракчеев. С. 42—46.

174. Федоров В.А. М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. С. 184-185.

175. Jenkins M. Op. cit. P. 14, 18.

176. Цит. по: Богданович П.Н. Указ. соч. С. 125.

177. См.: Там же. С. 125-127.

178. Цит. по: Валлоттон А. Указ. соч. С. 68.

179. Там же. С. 74.

180. Цит. по: Зазыкин М.В. Указ. соч. С. 39.

181. Цит. по: Вандаль Альберт. Наполеон и Александр. Ростов н/Д, 1995. Т. II. С. 85.

182. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. II. С. 202.

183. Там же. С. 92.

184. Там же. С. 210.

185. Там же. С. 211.

186. Цит. по: Валлоттон А. Указ. соч. С. 121.

187. Цит. по: Вандаль Альберт. Указ. соч. Т. II. С. 439.

188. Талейран. Мемуары. М.; Л., 1934. С. 355.

189. Цит. по: Зазыкин М.В. Указ. соч. С. 70.

190. Цит. по: Валлоттон А. Указ. соч. С. 139.

191. Там же. С. 141.

192. Villemain (б.ин.). Souvenirs contemporains. M. de Narbonne. P., 1874. P. 187.

193. Коленкур А. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. Смоленск, 1991. С. 78.

194. Цит. по: Любимов Л. Тайна императора Александра I. С. 42.

195. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. III. С. 85-86.

196. Memoires de la comtesse Edling (nee Stourdza). Moscou, 1888. P. 63.

197. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. III. С. 112.

198. Там же. С. 117.

199. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. III. С. 132.

200. Hartley J.M. Op. cit. P. 119.

201. Там же. С. 210.

202. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. III. С. 217-218.

203. Спекторскикй Е.В. Принципы европейской политики России в XIX и XX веках. Любляна, 1936. С. 13.

204. См.: Пресняков А.Е. Александр I. Пг., 1924. С. 175.

205. См.: Там же. С. 181.

206. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. IV. С. 2.

207. Цит по: Василии Г. Указ. соч. С. 14.

208. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. IV. С. 326.

209. Цит. по: Федоров В.А. М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. С. 52.

210. Цит. по: Мироненко СВ. Страницы тайной истории самодержавия. С. 77.

211. Цит. по: Барятинский В.В. Царственный мистик. М., 1913. С. 41.

212. Там же.

213. Цит. по: Богданович М.И. Указ. соч. Т. 6. С. 349.

214. Там же. С. 352.

215. Исторический сборник Вольной русской типографии в Лондоне А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Кн. 2. С. 115.

216. Цит. по: Василии Г. Указ. соч. С. 10.

217. Цит. по: Богданович МИ. Указ. соч. Т. 6. С. 355.

218. Там же. С. 356.

219. Там же. С. 359.

220. Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. IV. С. 349.

221. Мироненко СВ. Страницы тайной истории самодержавия. С. 87.

222. Цит. по: Барятинский ВВ. Указ. соч. С. 71.

223. Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. IV. С. 349.

224. Исторический сборник Вольной русской типографии в Лондоне А.И. Герцена и Н.П. Огарева. С. 114.

225. Цит. по: Барятинский В.В. Указ. соч. С. 110.

226. Цит. по: Василии Г. Указ. соч. С. 71-72.

227. Мироненко СВ. Страницы тайной истории самодержавия. С. 89.

228. Там же. С. 82.

229. Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. IV. С. 448.

230. Кноринг Н. Указ. соч. С. 26.

231. См.: Вел. кн. Николай Михайлович. Легенда о кончине императора Александра I в Сибири в образе старца Федора Кузьмича // Ист. вестн. Спб., 1907. Т. CIX, № 7. С. 11 и сл.

232. Там же. С. 26.

233. Крупенский П.Н. Тайна императора (Александр I и Федор Кузьмич). Берлин, 1927. С. 45, 48.

234. Там же. С. 63.

235. Там же. С. 108; Зазыкин М.В. Указ. соч. С. 239.

236. См. об этом: Зазыкин М.В. Указ. соч. С. 239.

237. Источник. 1994. № 6. С. 66.

238. См.: Крупенский П.Н. Указ. соч. С. 79-80.

239. Там же. С. 107.

240. Любимов Л. Тайна императора Александра I. С. 206.

241. Любимов Л. Тайна старца Федора Кузьмича // Вопр. истории. 1966. № 1.С. 213.

Share this post

Link to post
Share on other sites
Guest
This topic is now closed to further replies.
Sign in to follow this  
Followers 0
Go To Topic Listing Articles and Monographs