Изодрание Анной Иоанновной "Кондиций" Верховного Тайного Совета

[Saygo 548]

"ВРЕМЯ, ЧТОБ САМОДЕРЖАВИЮ НЕ БЫТЬ”?

(Генералитет, дворянство и гвардия в 1730 году)

Одна из самых интересных страниц российского XVIII века - попытка ограничения самодержавия в 1730 г. - по понятным причинам долгое время была неуместной темой для публичного обсуждения. Однако уже в относительно либеральные времена Екатерины II известия о "затейке" Верховного тайного совета (далее: ВТС) и "договорной грамоте" стали появляться в учебниках истории; в начале XIX в. сделались известными и сами "кондиции"{1}. В споре И.И. Болтина с французом Н. Леклерком вырисовывалась четкая схема: вельможи незаконно избрали Анну Иоанновну (права на престол принадлежали Елизавете Петровне) и ограничили ее власть, движимые собственными "властолюбием, сребролюбием и неумеренной злобой". Но дворяне отвергли "власть аристократическую", и Анна была "всею нациею признана самодержицею"{2}. Такая оценка, сложившаяся к концу XVIII в., и стала господствующей - не случайно "Примечания" И.И. Болтина воспроизводились в других исторических сочинениях, закрепивших официальный штамп{3}. Параллельно в русской общественной мысли формировалась и иная тенденция. В своем знаменитом памфлете М.М. Щербатов полагал, что целью "верховников" было "учинить основательные законы государству и власть государеву Сенатом или парламентом ограничить"{4}.

С.М. Соловьев впервые собрал и осмыслил основной комплекс материалов по проблеме (публицистические сочинения, донесения иностранных послов) и, самое важное, познакомил читателей с выдержками из подлинных документов ВТС и дворянских проектов. Историк с кажущимся сожалением перечислял тактические промахи в действиях ВТС: правители не позаботились опубликовать "кондиции", не изменили форму присяги; в целом им "надо было действовать решительнее, немедленно же назначить четверых новых членов Верховного тайного совета из самых сильных людей между недовольными; но этого не сделали"{5}.

В то же время публицист и писатель Е.П. Карнович закрепил и иную концепцию событий 1730 г. Он связал "революционное движение" 1730 г. с прежними попытками ограничения самодержавия и практикой земских соборов допетровской России. Опираясь на свидетельства иностранных послов, Е.П. Карнович впервые указал на существование особого конституционного "плана" Д.М. Голицына. Дворянские проекты, считал автор, несомненно, свидетельствовали о поддержке реформаторских планов; но споры между дворянством и ВТС привели к тому, что "верховники и челобитчики попали в западню", устроенную их политическими противниками{6}.

Князь Дмитрий Михайлович Голицын (1665 — 1737)

Первым специальным исследованием проблемы стала монография Д.А. Корсакова, до сих пор не потерявшая практического значения благодаря опубликованным в ней источникам и обширному справочному материалу. Эта работа стала особой вехой в изучении проблемы: после ее появления любые новые мнения неизбежно требовали профессионального пересмотра датировок и атрибуции текстов сохранившегося комплекса документов, сделанных Д.А. Корсаковым. Исследователь пришел к выводу о существовании в рядах дворянства двух основных течений - противников и сторонников ограничения самодержавия. Но дворянство еще не "осознало свою корпоративность", и его группировки были текучими; для них были характерны противоречия в убеждениях и поступках вплоть до полной "перемены мыслей". "Неумение действовать сообща" в сочетании с "бестактными и нецелесообразными" мерами ВТС сделало невозможным сотрудничество "верховников" со сторонниками политических перемен - во многом по вине кн. Д.М. Голицына. При этом Д. А. Корсаков отрицал наличие "олигархических тенденций" в замыслах ВТС, члены которого желали "прочного основания государственного устройства". Он верил в существование у князя "плана" государственных преобразований и отмечал сделанные им в "кондициях" заимствования из актов шведского сейма 1719-1720 гг. Но правители восстановили против себя "генералитет" и большую часть дворян и таким образом "сами подготовили падение своему делу". В результате в стране утвердилась "иноземная олигархия" - пресловутая "бироновщина"{7}.

Появление труда Д.А. Корсакова вызвало многочисленные отклики. Одни авторы, как Н.И. Костомаров, целиком соглашались с выводами ученого и с сожалением отмечали отсутствие у дворянства развитого "политического сознания". Радикальный публицист и историк С.С. Шашков критиковал работу "слева": попытка ВТС не стала "Magna charta" для России, ибо никакая олигархия не могла ничего принести народу, кроме вреда и появления "второй Польши". Консервативные оппоненты, как Н.П. Загоскин, заявляли, что подписи под проектами вовсе не свидетельствуют об истинных позициях "шляхетства": дворяне стремились только к "обузданию" ВТС, на деле же им была свойственна полная политическая индифферентность{8}.

Так, уже в прошлом веке в профессиональные споры вокруг событий стали привноситься политические пристрастия авторов. Неудивительно, что на рубеже XIX-XX вв. тема привлекла внимание молодого, но уже маститого П.Н. Милюкова. Он пришел к выводу, что образцом для членов ВТС послужила не современная им шведская "форма правления" 1719-1720 гг., а "аристократическая конституция" XVII в. - постановления 1634 и 1660 гг., вводившие в Швеции правление Государственного совета из 5 человек. Он пытался воссоздать на основании известных ему источников предполагаемый "план" кн. Д.М. Голицына{9}. По мнению П.Н. Милюкова, дворяне (историк даже называл их "московской интеллигенцией") обсуждали проекты с "напряженным интересом". Но "конституционалисты" и ВТС не согласились на взаимные уступки, и страна "пошла далеко не тем путем, о котором мечтали руководители движения 1730 г." Как печальное свидетельство упущенного шанса историк опубликовал фотокопию разорванных императрицей "кондиций".

Основные выводы Д.А. Корсакова и П.Н. Милюкова прочно вошли в научный оборот и принимались в работах других авторов с большей или меньшей категоричностью в

зависимости от их личных убеждений. Лишь немногие пытались отстаивать традиционную концепцию выступления "бояр-олигархов". Характерной представляется и позиция оппонента П.Н. Милюкова - профессора-юриста А.С. Алексеева. Его главным аргументом стали не столько источниковедческие наблюдения, сколько доказательства нелегитимности самого ВТС, превратившегося с введением в его состав фельдмаршалов М.М. Голицына и В.В. Долгорукова из законного высшего государственного органа в "революционный комитет", главным орудием которого явились ложь и подлоги{10}.

По сравнению с П.Н. Милюковым, оценка "политической драмы" 1730 г. В.О. Ключевским была заметно более скептической. Историк считал кн. Д.М. Голицына сторонником политической свободы - и в то же время "старым Дон Кихотом отпетого московского боярства", отстаивавшим аристократический состав ВТС и превратившим политическую борьбу в "придворную плутню". Не лучшим оказалось и "шляхетство": оно "ютилось вокруг важных персон, суливших им заманчивые льготы, и вторило своим вожакам". В итоге спор был решен гвардией "по-казарменному: ее толкали против самовластия немногих во имя права всех, а она набросилась на всех во имя самовластия одного лица". В другой лекции приговор выглядел еще более строгим: "Гвардия могла быть под сильной рукой только слепым орудием власти, под слабой - преторианцами или янычарами"{11}.

После известной ленинской оценки послепетровской эпохи как периода борьбы одной "кучки дворян" против другой обсуждение проблемы стало неактуальным. Поворот был весьма резким. В советской научной литературе вплоть до 1980-х гг. действия ВТС оценивались как попытка установления олигархического правления в интересах старинных боярских родов{12}. Пожалуй, единственным исключением стала серия статей Г.А. Протасова, заново скрупулезно исследовавшего комплекс опубликованных и архивных материалов по проблеме и пришедшего к весьма важным выводам. В частности, автор пересмотрел датировку и атрибуцию важнейших документов ВТС и дворянских проектов.

Появившиеся в последнее время работы, с одной стороны, воспроизводят традиционную оценку действий ВТС как "олигархического переворота", имевшего, правда, "шанс реформировать систему власти"{13}. С другой - в научных и популярных публикациях наблюдается что-то вроде возвращения к концепции П.Н. Милюкова: победа "верховников" означала бы "культурный сдвиг" в истории России, "участие общества в управлении страной, контроль над хищным государством, превращение государства из цели в орудие, гарантию соблюдения человеческого достоинства". Некоторые авторы даже полагают, что переход к конституционному устройству был предрешен и только "случай распорядился иначе"; другие же считают возможным сделать 1730-й год исходной точкой новой периодизации освободительного движения в России{14}.

Следует отметить и наличие более взвешенных оценок в контексте цивилизационного развития России: "кондиции" можно считать лишь "подобием конституционной монархии" - в 1730 г. речь не шла "ни о проблеме ликвидации крепостного права, ни о народном представительстве как таковом, ни о разделении властей, ни о гражданском обществе"; к тому же большинство дворян было не готово принять новые принципы устройства верховной власти{15}.

Характерно, что обращение к концепциям либеральной историографии начала XX в. не сопровождается новыми источниковедческими наблюдениями — в частности, не учитываются выводы Г. А. Протасова, которые между тем уже признаны в работах западных историков.

Оценка "затейки" 1730 г. в западной историографии заметно осторожнее. Многие авторы признают, что кн. Д.М. Голицын и его единомышленники отнюдь не стремились обратить вспять петровские преобразования, но тем не менее сомневаются в наличии у "верховников" планов модернизации политического строя{16}. Политическая активность дворянства объясняется борьбой и взаимодействием различных группировок знати, к которым примыкало мелкое дворянство, исходя прежде всего из унаследованных от прошлого "патронажно-клиентских связей" (и в XVII в. боярские группировки боролись при дворе за власть и влияние, а провинциальные служилые люди подавали царю коллективные челобитные о своих нуждах){17}.

В итоге множится количество противоречивых оценок одних и тех же событий и участвовавших в них лиц. В свое время В.О. Ключевский осудил дворянство, неспособное выработать "цельный и удобоприемлемый план государственного устройства". В своих заметках он даже назвал прожектеров 1730 г. "политическими зайцами, безбилетно прокравшимися в политику под именем общества или общенародия". С другой стороны, в литературе можно встретить искреннее убеждение в том, что лидеры переворота 1730 г. стремились "совместить русский опыт прошлых веков с современным западным опытом", а дворяне той поры были психологически готовы "к переходу на следующий уровень свободы"{18}. Целью данной работы как раз и является попытка проследить позиции разных слоев дворянства и выявить уровень политических представлений и настроений действовавших сил с учетом некоторых новых источников из фондов РГАДА и РГВИА.

Как известно, знаменитые "кондиции" были составлены членами ВТС ночью и утром 19 января 1730 г. после смерти 15-летнего императора Петра II, а затем подписаны 25 января находившейся в Курляндии Анной. Новость была обнародована собравшемуся в Москве на царскую свадьбу генералитету и дворянству; в ответ на недоуменные вопросы "верховники" предложили последним сочинить и представить свои мысли по поводу новой "формы правления".

Сейчас можно утверждать, что нам известны все проекты 1730 г. (как планы самого ВТС, так и 7 дворянских проектов за подписью 416 человек), порядок их появления, время составления и круг авторов. Напомним их перечень (обычно проекты принято именовать по количеству подписей под ними). "Проект 361" был официально принят ВТС 5 февраля 1730 г. за подписями 28 персон генеральского ранга; два других, идентичных по содержанию экземпляра (все они сохранились в бумагах ВТС в РГАДА) были подписаны соответственно 7 и 326 лицами. "Проект 15" (или "проект Матюшкина", или "Дмитриева-Мамонова") был составлен по предложению самого ВТС группой высших чинов, не согласных с первым проектом, и также принят Советом. Текст этого проекта наряду с другими сохранился в делах ВТС в РГАДА, но часть листа с подписями в нем оторвана; подписи воспроизводятся только в немецком переводе XVIII в. "Проект 13" дошел до нас лишь в донесениях прусского и саксонского посланников. "Проект 25" сохранился в копии, сделанной для А.П. Волынского в числе других документов о событиях 1730 г. Наконец, "особые мнения" подали в ВТС граф И.А. Мусин-Пушкин и еще 5 человек во главе с С. Колычевым{19}. Все эти документы уже были опубликованы, хотя до сих пор отсутствует единое научное издание комплекса сохранившихся источников о событиях 1730 г.{20} Такая работа тем более необходима, что существующие публикации порой неверно указывают авторство документов и содержат ошибки в передаче текста.

Из всех проектов наибольшее значение имеют "проект 361" и "проект 15". Прочие либо официально не фиксировались ВТС, либо не содержали ничего принципиально нового по сравнению с двумя первыми. Знаменитый "проект Татищева" можно исключить из этого ряда, поскольку он появился уже после событий и представляет собой авторскую переработку "проекта 361" - что, разумеется, не исключает активного участия самого В.Н. Татищева в "движении" 1730 г.{21}

Оба "главных" проекта близки по форме и состоят из двух четко выделенных разделов. В первом указывается порядок формирования и деятельности высших государственных органов; второй перечисляет основные требования дворянства. Содержание второго раздела по существу идентично в обоих документах: это требование, во-первых, отмены закона о единонаследии 1714 г., во-вторых, - четкого определения сроков дворянской службы и отказа от практики назначения дворян в качестве рядовых солдат и матросов. В главном, "политическом" разделе одинаково звучит тезис о необходимости при составлении законов и принятии важнейших решений "общего совета" высших органов власти ("вышнего правительства" в "проекте 361" и ВТС с Сенатом - в "проекте 15") с генералитетом и дворянством.

Принципиальная разница заключалась в подходе к формированию состава верховной власти. "Проект 361" предлагал создание "вышнего правительства" из 21 "персоны". "Вышнее правительство", а также Сенат, губернаторы и президенты коллегий становились выборными: "Выбирать и балатировать генералитету и шляхетству... а при балатировании быть не меньше ста персон". "Проект 15" предполагал сохранение ВТС при увеличении его состава до 12-15 человек. Избранные особым собранием в "70 персон" кандидаты в члены ВТС (один из трех) утверждались самим Советом. В вопросе о пополнении Сената и высшей администрации авторы проекта допускали оба варианта: "Выбор в Сенат, и в президенты коллежские, и в губернаторы передаетца в волю и расмотрение Верховного тайного совета или обществом выбрав балантировать". Таким образом, "проект 361" предусматривал фактическую ликвидацию ВТС в его прежнем качестве и составе; предполагалось создание особого собрания, определявшего назначения на ключевые должности в системе управления и устранявшего от этого как Сенат, так и "вышнее правительство". Второй проект представлял собой компромисс с существующим порядком и оставлял за ВТС контроль за назначениями на важнейшие посты, включая формирование самого Совета.

В конце января и в первых числах февраля ВТС сочинил свой план реформ, или "проект формы правления", который сохранился в трех последовательно составлявшихся редакциях, а также в черновых заметках (по расчетам Г.А. Протасова, они были подготовлены к началу февраля, а затем перерабатывались в течение 7-10 февраля). Г.А. Протасов пришел к выводу, что "проект" представлял собой попытку компромисса с оппозицией и даже "мог стать конституцией" России{22}.

Однако рассмотрим внимательнее ключевые 1, 3 и 4 параграфы его итоговой третьей редакции. ВТС действительно соглашался на выборы своих членов, а также сенаторов и президентов коллегий. После колебаний он согласился расширить свой состав: единственная помета в беловом экземпляре - это вписанные на полях цифры "7 + 5" в первом параграфе, касающемся состава и пополнения членов Совета. Однако круг выборщиков предельно ограничивался: ими являлись только сами "верховники" вместе с Сенатом; в окончательном варианте уже не значились в числе выборщиков упоминавшиеся в первой черновой редакции президенты коллегий и генералитет{23}.

Далее, для обсуждения "новых и важных дел" предлагалось собирать Сенат, генералитет, "колежских членов" и "знатное шляхетство", но порядок созыва этого собрания и его компетенция никак не оговаривались. Количество мест в Сенате ВТС так и не указал: в беловом тексте для этой цифры оставлено место, хотя в черновой заметке она обозначена: 11 человек. Но зато были четко определены его подчиненное положение ("для вспоможения" Совету) и принцип комплектования (исключительно из "персон" не ниже действительного статского советника). Кандидаты в президенты коллегий и других ведомств должны были избираться "из фамильных людей, из генералитета и из знатного шляхетства". Выборы губернаторов не предусматривались - общая фраза о выборах "в протчие управления" могла иметь различные толкования. В конце четвертого параграфа авторы документа еще раз сочли необходимым подчеркнуть: "Особливо старые и знатные фамилии да будут иметь преимущества".

Это все, что ВТС смог бы предложить дворянству через три недели ожидания. Мне кажется, что Г.А. Протасов излишне оптимистичен в оценке достоинств этой программы. Она не просто закрепляла гарантии для членов ВТС (их не прочь были предоставить и оппозиционеры). В случае ее реализации сохранилось бы исключительное положение самого Совета с зависимым от него Сенатом; выборы в ВТС, в Сенат (и на другие посты) стали бы внутренним делом членов этих двух органов, причем из числа выборщиков были бы исключены лица ниже IV класса и предпочтение отдано "старым и знатным фамилиям". Сохранялась жесткая централизация управления, поскольку порядок созыва и полномочия дворянского собрания (опять-таки с преимуществом для "знатного шляхетства") не оговаривались; не случайным было и умолчание о выборах местных властей. Неизменными оставались обязательная служба дворян и петровский указ о единонаследии - ВТС не отреагировал на ясно выраженное в проектах общее пожелание его отмены.

Сопоставление белового варианта документа с подготовительными позволяет сделать вывод, что ход мыслей его авторов шел не в сторону смягчения своей позиции, а как раз наоборот. Таким образом, итог размышлений и поисков "верховников" не вел к компромиссу с авторами "проекта 361", а являлся отказом от него по всем важнейшим пунктам. Оглашение такого плана в условиях массовой оппозиции было немыслимо. Вопреки мнению Д.А. Корсакова, он не был обнародован и навсегда остался в бумагах Совета. В последующие дни февраля ВТС подготовил новый документ — "Способы, которыми, как видитца, порядочнее, основательнее и тверже можно сочинить и утвердить известное столь важное и полезное всему народу и государству дело". Текст этого третьего по счету (после "кондиций" и "проекта формы правления") и последнего из законченных планов "верховников" опубликован в статье Г.А. Протасова (там же обоснована его принадлежность к документам ВТС){24}.

Главное из предложенных "оснований" состояло в том, чтобы "шляхетство" избрало бы "годных и верных отечеству людей от дватцати до тритцати человек и утвердили б их письменно так, что оне внизу написанным порядком к пользе отечества сочинят и утвердят, и то имеет вечно твердо и нерушимо быть". Этот "порядок" подразумевал законодательную инициативу самого ВТС и привлечение от 4 до 6 человек из числа "синодских членов", "военных людей", купечества и "от всякого чина" при обсуждении дел, касающихся данной сословной группы или сферы ее интересов. Таким образом, "Способы" впервые предлагали до сих пор отсутствовавшую в проектах обеих сторон юридическую процедуру законотворчества, что было отмечено еще П.Н. Милюковым.

Однако и эта уступка была относительной. Законодательная инициатива ВТС подразумевала сохранение самого Совета и подчиненного ему Сената на весь период составления нового законодательства. Устанавливалась сложная система утверждения законов: выборные с каждым законопроектом должны были "взойтить в Сенат и с ними советовать и согласитца. А как выборные и Сенат о том деле согласятца, тогда выборным и Сенату всем иттить с тем делом в Верховный совет и всем обще о том деле разсуждать. А как выборные, Сенат и Верховный совет о каком деле все согласятца, и тогда послать с тем делом несколько особ к ее императорскому величеству и просить, чтоб конфирмовала". Такая процедура последовательного и единогласного прохождения законопроекта через ряд учреждений и зависимую от ВТС императрицу (ведь об отмене "кондиций" речи не было!) оставляла Совет на неопределенное время верховной инстанцией при принятии любого закона. А уж князю ли Голицыну было не знать, как безуспешно закончились все попытки Петра I создать новое Уложение? Характерно, что "верховники" отлично понимали все трудности, ожидавшие депутатов нового "Учредительного собрания", и уровень их подготовки для такого дела. Во- первых, их еще надо было выбрать с участием всех дворян империи - и "чтоб никто, никак и ничем от того согласия не отговаривался ни заслугами, ни рангом, ни старостию фамилии и чтоб всякому был один голос". Сколько бы ушло времени на "избирательную кампанию" при понятных технических трудностях и обычном "нетст-ве" дворян, смотревших на очередной призыв в Петербург как на новую тягостную службу? А в созванном, наконец, присутствии должны были дежурить "две особы... толко чтоб оне содержали в том их собрании доброй порядок, а имянно голосы давали, шум и крик, а особливо брань унимали"{25}. Очевидно, подобные сцены заранее предусматривались опытными бюрократами, в руках которых оставалась бы реальная и ничем не ограниченная исполнительная власть.

"Способы" стали последним документом ВТС, с которым его авторы собирались обратиться к дворянству к исходу третьей недели февраля. Но и эти предложения не оставляли надежд на компромисс с оппозицией по главному пункту - о власти самого ВТС, состоявшего преимущественно из представителей двух знатных фамилий. Более того, выдвинутые ранее предложения о расширении Совета на этот раз даже не упоминались. При таком упорном "цепляний" за власть можно ли было ожидать, что правящий ВТС был бы способен к серьезному изменению петровской политической системы?

Кто же оппонировал "верховникам"? В 1869 г. М.Н. Лонгинов опубликовал список членов "генералитета" по рукописи из собрания П.Ф. Карабанова. По прошествии более 100 лет Б. Михан-Уотерс уточнила биографические данные перечисленных в нем лиц I-IV классов и определила имущественное положение многих из них - в таком обновленном виде этот перечень и опубликован в ее книге{26}. Применительно к событиям 1730 г. перечень все же нуждается в некоторой корректировке, поскольку в нем у ряда лиц указаны чины, полученные позднее. Опубликованный в "Сборниках Русского исторического общества" комплекс материалов ВТС за 1728-1730 гг. и хранящийся в РГВИА "Список генералов и штаб-офицеров" 1729 г. позволяют представить себе состав генералитета на начало 1730 г. и степень его участия в событиях.

Итак, из числа генералов следует исключить умерших в 1728-1729 гг. И.М. Лихарева и В.И. Корчмина. Не имели в начале года генеральских рангов бригадиры С.Т. Греков, С.В. Секиотов, М.Ю. Мещерский, бывший секретарь Кабинета И.А. Черкасов, полковник И.И. Бахметев, статские советники Г. Фик и А.Ю. Бибиков, капитан флота В.А. Урусов, подпоручик гвардии П.С. Салтыков и адъютант фельдмаршала М.М. Голицына А.Д. Голицын. Наконец, в 1723-1727 гг. были осуждены с лишением чинов и сосланы A.M. Девиер, Г.Г. Скорняков-Писарев, И.И. Бутурлин, генерал-лейтенант А.Я. Волков и родственник А. Д. Меншикова тайный советник В.М. Арсеньев. Зато в список необходимо внести трех генерал-майоров, пропущенных М.Н. Лонгиновым и Б. Михан-Уотерс: Манштейна, И. Менгдена и П. Гасениуса. Нет полной уверенности в наличии генеральского статуса у придворных (камергеры Р. Левен-вольде, С.В. Лопухин, П.Ф. Балк-Полев, С.Д. Голицын) и посланников (камергеры А.П. и М.П. Бестужевы-Рюмины), что не удивительно при отсутствии в это время четкого порядка классификации придворных чинов по "Табели о рангах". Но если оставить в генеральских рядах все "сомнительные" кандидатуры, то получается в итоге 165 человек.

Затем из этого числа следует исключить послов (братья Бестужевы-Рюмины, Н.Ф. Головин, А.Г. Головкин, И.А. Щербатов, Л. Ланчинский), генералов, находившихся в Петербурге, во флоте, при полках и в Низовом корпусе в Иране (по докладам главнокомандующих и расписаниям полков), иностранцев на русской службе - в большинстве своем армейских генералов и адмиралов. Далее - убираем находившихся по месту службы губернаторов и вице-гебернаторов (И.Я. Дупре, А.П. Волынский, Ю.Ю. Трубецкой, Ф.Н. Балк, С.Ф. Мещерский, Г.А. Урусов). Всего таких чинов, русских и иноземцев, находившихся на службе и за границей, я насчитал 79. Из оставшихся проекты 1730 г. подписывали 51 человек и еще 5 участвовали в "деле" 25 февраля и подписывали два прошения Анне. Итого вместе с членами самого ВТС и арестованным позднее Ягужинским - 64. Кроме того, в Москве отсутствовали "отставники" - генерал-лейтенант Г. С. Кропотов, П.П. Шафиров, действительный статский советник А.И. Дашков. В ссылке в деревнях жили адмирал А.Л. Нарышкин и изгнанный из Сената в 1728 г. Ю.С. Нелединский-Мелецкий. Неизвестно, где находились дядя Анны кравчий В.Ф. Салтыков и еще несколько человек.

Протоколы ВТС и перечень подписей, поставленных собравшимися в Москве дворянами под объявленными 2 февраля "кондициями", позволяют заключить, что в феврале 1730 г. в Москве находились, но никаких проектов не подписывали генерал-лейтенант М.И. Леонтьев, генерал-майоры И.В. Панин и А.Б. Бутурлин, отставной московский генерал-губернатор И.Ф. Ромодановский, сенаторы А.Л. Плещеев, И.Г. Долгоруков и М.М. Голицын-младший, брат фельдмаршала М.В. Долгоруков, секретарь ВТС B.C. Степанов, адмиралтеец В.А. Дмитриев- Мамонов, Г. Ергольский, отставной генерал-майор И. Колтовский — что, кстати, не исключает их участия, не оставившего следов в известных нам документах. Таким образом, получается, что 79 представителей наличного генералитета (80%) участвовали в обсуждении нового политического устройства страны.

На другом полюсе — подписи под самым массовым "проектом 361". В алфавитном порядке они приведены в книге Д.А. Корсакова. Если исключить 32 генеральских имени (28 подписей под основным, поданным в ВТС экземпляром и подписи В.Ю. Одоевского, А. Бредихина, С. Алабердеева, С.Г. Нарышкина в другой копии), то О9таются 329 человек. Они представляют все слои тогдашнего российского дворянства - от потомков древних боярских родов до "выдвиженцев" Петровской эпохи. Продолжив наблюдения Д.А. Корсакова над их биографическими данными с помощью известных публикаций протоколов ВТС и актов Сенатского архива{27}, я получил сведения о статусе 153 человек, или почти половины подписавшихся. В их числе 12 бригадиров, капитан-командоров и статских советников (V класс), 23 полковника и коллежских советника (VI); 19 подполковников, капитанов 2 ранга и надворных советников (VII); 23 майора и коллежских асессора (VIII), 18 капитанов (IX), 10 капитан-поручиков и лейтенантов флота (X); 15 поручиков, мичманов и унтер- лейтенантов флота (XII); 3 подпоручика (XIII) и 4 прапорщика (XIV). Кроме того, указаны посты и должности еще 27 лиц, из которых 13 можно отнести к оберофицерским (XIV-IX) и 14 - к штаб-офицерским (VIII-VI) чинам. Получается, что 91 из 153 (почти 2/3 тех, чье служебное положение нам известно) являются носителями штаб-офицерских и бригадирских чинов.

Большинство из них - старые служивые, прошедшие огонь, воду и медные трубы петровских реформ. Это посланные в свое время за границу "пенсионеры", капитаны и лейтенанты нового флота (И. Кошелев, Ф. Соймонов, В. Урусов), боевые офицеры, заканчивавшие свою карьеру переходом на мирные должности воевод и комендантов (А.Ю. Бибиков, С.М. Козловский, И. Чичерин, В. Волков, Н. Львов, С.Д. Потемкин, И. Яковлев, В. Ртищев, И.М. Вяземский), чиновников Сената (Ф. Гурьев), в полицию (П. Улыбышев, М.И. Мещерский), в новые коллегии (А.Т. Ржевский). Иные уже получили отставку (бригадир С. Стремоухов, полковники А. Маслов и Б. Щербачев, майор Е. Тарбеев, капитан П. Ермолов, вице-губернатор Сибири А. Петрово-Соловово, подпоручик М.А. Хитрово, мичман М. Волконский). Среди ветеранов выделяются Л. Нечаев, служивший приказным дьяком с 1680 г., и престарелый владелец с. Болдино Иван Иванович Пушкин, начавший службу в 1659 г. и дослужившийся до капитана почти сорок лет спустя, в 1703 г.

В этом списке стоят рядом имена денщиков Петра I (из его "потешных" солдат) И. Веревкина и В. Нелюбохтина и проворовавшихся чиновников - бывшего петербургского вице-губернатора Я. Римского-Корсакова, судейского И. Отяева, асессора И. Неелова, находившихся в Москве "под счетом" (т.е. на проверке их финансовой отчетности) майора А. Петрова и капитанов И. Полибина и П. Дурново. В центре событий оказались вызванные ВТС на смотр армейские офицеры, прикомандированные к различным учреждениям: полковник М. Скарятин, подполковник П. Соковнин, майоры И. Бибиков и В. Губарев, капитаны С. Любоченинов, Г. Стрекалов, Е. Мазовский, поручик И. Свечин, прапорщики С. Болтин и И. Ушаков. Очутились в Москве и назначенные Сенатом в провинции нарочные для сбора недоимок: бригадиры О.И. Щербатов, И.М. Волынский и А.И. Чернышев, полковник И. Лутковский, майоры И. Орлов и Н. Кондырев, капитан В. Мещерский, жилец И. Арсеньев, стольник А.Я. Львов, адъютант С.Я. Львов{28}. Ожидали здесь нового назначения оставшиеся "не у дел" бывшие прокуроры - капитан А. Жолобов и майор И. Чевкин.

Проект, направленный на лишение императора реальной власти, подписали чины московской полиции - обер-полицмейстер И. Поздняков, майоры П. Улыбышев и В. Губарев, советник А. Зыбин, подпоручик М. Мещерский, а вместе с ними - начинавшие карьеру придворные - камергер А.А. Черкасский, камер-юнкеры Б.Г. Юсупов, И.И. Бибиков, Ф. Каменский, Л. Кайсаров. В ряды оппозиции влились и представители "партий" других претендентов: обер-гофмаршал царицы-инокини Евдокии И.П. Измайлов вместе со своими родственниками примкнул к компромиссному "проекту 15"; а "проект 361" подписали гофмейстер двора Екатерины Мекленбургской В.М. Еропкин, шталмейстер царицы Евдокии А.Ф. Лопухин и придворные Елизаветы Петровны - обер-гофмейстер ее двора С.Г. Нарышкин, гофмаршал Г.А. Петрово-Соловово, мундшенк Ф. Нестеров. Рядом с носителями старинных чинов стольников и жильцов подписи ставили представители иного поколения: обучавшийся в Париже и прикомандированный к Академии наук (одновременно - информатор французского посольства) А. Юров и "архитектурного и шлюзного дела мастер" И. Мичурин.

Смешение имен, чинов, карьер, поколений, знатности и "подлости" делает крайне затруднительным однозначный ответ на вопрос о побудительных мотивах действующих лиц. Определенно следует отметить только отраженное практически во всех проектах осознание сословных дворянских интересов. Можно также предположить, что наиболее активными среди обсуждавших и подписывавших проект были, по-видимому, представители как раз старшего поколения, больше интересовавшегося "политикой". Авторитетом и чинами "отцов", возможно, руководствовались и "дети". Так, среди подписавших можно встретить представителей разных поколений одной фамилии: по 5 - Ржевских и Мещерских, по 4 - Хитрово, по 3 - Лихаревых, Зыбиных, Татищевых, Сабуровых, Ходыревых, Львовых, Несвицких.

Следующий вывод, который можно сделать при анализе состава подписавших основные проекты, - о явно наметившемся расколе правящего круга и близких к нему по служебному статусу лиц по ключевому вопросу о численном и персональном составе высшего органа государственной власти и методах его формирования. В числе членов ВТС находились два российских фельдмаршала. Примирительный "проект 15" подписали 1 "полный" генерал (М. А. Матюшкин), 1 генерал-лейтенант (И.И. Дмитриев-Мамонов) и 5 генерал-майоров, находившихся не в полках, а на придворной, административной и гвардейской службе: Л.В. Измайлов (зять фельдмаршала М.М. Голицына), И.М. Шувалов (обер-комендант Выборга), П.В. Измайлов (в отставке), И.П. Измайлов (обер-гофмаршал царицы Евдокии) и Д.Ф. Еропкин (обер-комендант Москвы). Именно лиц из этого круга (И.И. Дмитриева-Мамонова и Л.В. Измайлова) Д.М. Голицын посвятил в свои планы в ночь на 19 января, когда составлялись "кондиции".

Против них выступил весь наличный "русский" состав высшего армейского командования: 3 генерал-лейтенанта (Г.П. Чернышев, А.И. Ушаков, Г.Д. Юсупов) и 6 генерал-майоров (И.Ф. Барятинский, А.И. Тараканов, С.И. Сукин, И.И. Бибиков, А.И. Шаховской, С.Л. Вельяминов).

С.И. Сукин являлся генерал-провиантмейстером, И.Ф. Барятинский и И.И. Бибиков представляли Военную контору в Москве, а Г.Д. Юсупов вместе с бригадиром С.Л. Игнатьевым и казначеем А.Ю. Бибиковым были первыми лицами Военной коллегии. Таким образом, недоверие к планам "верховников" выразило руководство военным ведомством, включая непосредственно подчиненных фельдмаршалу В.В. Долгорукову А.И. Ушакова и И.Ф. Барятинского.

На стороне "оппозиции" оказались трое из шести сенаторов — И.Г. Головкин, В.Я. Новосильцев, A.M. Черкасский; к ним же примкнул член Сенатской конторы в Москве П.И. Мусин-Пушкин, а его отец подал в ВТС свое особое мнение. На стороне "верховников" оказался лишь один сенатор - И.П. Шереметев и зависимый от них обер-прокурор Сената М.Ф. Воейков. Далее, среди подписавших "проект 361" мы находим президента Берг-коллегии А.К. Зыбина, президента Камер-коллегии А.В. Макарова (вместе с советником И. Сафоновым), президента Вотчинной коллегии М.А. Сухотина (вместе с советником А.И. Комыниным), только что снятого ВТС с поста президента Ревизион-коллегии и направленного в Сибирь И.И. Бибикова (вместе с советником Ф. Барятинским), руководителя Доимочной канцелярии И.Н. Плещеева, обер-прокурора Синода А.П. Баскакова, трех советников Юстиц-коллегии (П.В. Квашнина-Самарина, А.Т. Ржевского и Е.И. Мусина- Пушкина) и возглавлявшего Оружейную и Мастерскую палаты В.Ю. Одоевского. Таким образом, можно утверждать, что в ряды оппозиции ВТС встало руководство не только армии, но и центрального государственного аппарата. Примкнули к оппозиции и оказавшиеся в Москве провинциальные администраторы - смоленский (А. Бредихин) и сибирский (И. Болтин) вице-губернаторы.

Наконец, вместе с высокопоставленными чиновниками и генералами в рядах оппозиции выступили влиятельные придворные: камергеры А.Г. Строганов, С.Г. Нарышкин и С.В. Лопухин, обер-гофмейстер Петра I и Екатерины I, бывший глава Дворцовой канцелярии М. Д. Олсуфьев и ее тогдашний директор гофмейстер А. Елагин. На стороне ВТС можно назвать только обер-шенка A.M. Апраксина, бывшего обер-гофмейстера Анны Иоанновны П.М. Бестужева-Рюмина и члена Дворцовой канцелярии П.Т. Савелова.

Среди названных военных и статских чинов не хватает пока одной весьма сущест венной для дальнейшего понимания событий группы - гвардии. Многие исследователи без сомнений принимали сообщение В.Н. Татищева о том, что копию его проекта подписал 51 гвардейский обер-офицер{29}. Об участии гвардейцев говорилось и в приписке к копии "проекта 361", опубликованной К.Н. Бестужевым-Рюминым: "В такой силе мнение объявлено лейб-гвардии Семеновского полка от штаб и обер-офицеров", - хотя не сообщалось, ни в чем заключалось это "мнение", ни число подписавших. Количество подписей (330) указано отдельно от данной приписки.

Как уже отмечалось, "проект Татищева" на самом деле и есть "проект 361". Источник же названной выше публикации также известен - это копия "проекта 361" из бумаг А.П. Волынского, содержащая указанную приписку. От поданного в ВТС текста копия отличается несколькими дополнениями, которые касаются именно военной службы. В проект добавлено пожелание, чтобы скорее был рассмотрен вопрос о дворянах-рядовых в армии и на флоте, и включен еще один, десятый пункт: "Которые офицеры и салдаты за раны и за старостью отставлены будут от службы, а собственного своего пропитания не имеют, оным надлежит учинить рассмотрение и о награждении им пропитания"{30}. Кто и когда включил эти дополнения в данную копию проекта - неизвестно, но очевидно, что их вполне могли одобрить как гвардейские, так и армейские офицеры и солдаты-дворяне. Но подписывали ли они сами проекты?

При первом взгляде на подписи под "проектом 361" и "проектом 15" легко можно заметить в них фамилии видных гвардейских офицеров - подполковников Преображенского полка И.И. Дмитриева-Мамонова и Г.Д. Юсупова, майоров А.И. Ушакова и М.А. Матюшкина, майора Семеновского полка Л.В. Измайлова. Но они-то подписывали проекты в качестве представителей генералитета, причем некоторые, как А.И. Ушаков и М.А. Матюшкин, не служили тогда в полку и находились при других "командах". Возможно, что в качестве генерал-майора "проект 361" подписал капитан Преображенского полка П. Воейков (если только это не разные лица).

В фондах РГВИА сохранились послужные списки офицеров Семеновского полка за 1730 г. и Преображенского за 1727 г., а также список офицеров и солдат Преображенского полка за 1731 г.; там же сохранилась и книга приказов по Семеновскому полку за 1730 г. В РГАДА мной обнаружены доклады и рапорты по обоим полкам за 1730 г.{31} Эти источники дают возможность установить офицерский состав обоих полков на момент интересующих нас политических событий и проследить участие в них офицеров.

Сравнение полковых документов со списком подписей под проектами показывает, что в числе подписавших находились вчерашние гвардейцы, переведенные на статскую службу или в армию (капитаны А. Камынин, А. Бредихин, И. Сафонов, А.И. Шаховской, И.М. Шувалов), отставники (капитан-поручик Д. Ивашкин, лейтенант С. Головин) или состоявшие в полку офицерами "сверх комплекта" чиновники и придворные (С.Г. Нарышкин, П.И. Мусин-Пушкин, И.И. Бибиков, Н.Ю. Трубецкой).

Со строевыми же офицерами картина получается совершенно иная. По Преображенскому полку с уверенностью можно назвать только капитан-поручика Григория Гурьева, по Семеновскому - капитан-поручика Василия Линева. Имена еще шестерых преображенцев (капитан-поручика И. Веревкина, поручиков А. Микулина и Ф. Новокщенова, подпоручика В. Нелюбохтина, адъютантов Б. Мещерского и Ф. Солнцева-Засекина) в полковых документах 1730-1731 гг. не встречаются. Возможно, что они уже вышли в отставку или находились на другом месте службы. Возможно также, что подписавшие проект без указания чина Александр Вяземский и Степан Теле-пнев — это соответственно Преображенский подпоручик и семеновский поручик (последний, впрочем, по мнению Д. А. Корсакова, в 1730 г. состоял членом Берг-коллегии). Кроме того, семеновский сержант Никита Хованский подписал "проект 13" вместе с сыном кн. Д.М. Голицына Алексеем, но неизвестно, являлся ли в то время последний одновременно сержантом того же полка.

Однако даже если считать всех перечисленных офицеров на действительной службе, то оказывается, что среди подписавших можно найти не более десятка преображенцев и семеновцев. Это обстоятельство серьезно меняет общую картину событий: получается, что в обсуждениях и подписании проектов активно участвовали гвардейская верхушка и некоторые вчерашние гвардейцы, опять-таки лица старшего возраста и высокого служебного ранга - на уровне статских советников и выше. Но движение не затронуло основную массу гвардейских обер- и унтер-офицеров (со списком подписавших я сверил не только обер-офицеров, но и сержантов Семеновского полка).

Впрочем, все ли подписывавшие проекты генералы, полковники, капитаны, майоры, советники и камер-юнкеры были убежденными сторонниками политических преобразований? Скорее всего, их позиции и убеждения невозможно втиснуть в какие-либо общие рамки. Мнение ряда исследователей, что в 1730 г. осуществлялась исключительно "традиционная клановая политика" - сопротивление "групп" Нарышкиных и Салтыковых гегемонии Долгоруковых, представляется несколько односторонним{32}. Для этого необходимо более или менее точно выявить состав так называемых родственно-клиентских сетей, что при современном уровне наших знаний и состоянии документации дворянских фамильных архивов затруднительно. Недавно Д. Ле Донн попытался установить механизм российской политической системы, рассматривая ее как арену борьбы за власть между несколькими "опорными" руководящими кланами (Салтыковыми, Нарышкиными, Трубецкими). Однако составленные им генеалогические схемы не всегда "работают" при изучении конкретной ситуации 1730 г. и нуждаются в дополнениях и уточнениях. (Последнее замечание нисколько не является упреком в адрес исследователя, а скорее характеризует трудности и современный уровень разработки генеалогических материалов.) Так, например, сопоставление с этими схемами подписей под проектами и прошениями 1730 г. подтверждает достаточно дружное сопротивление "верховникам" со стороны Черкасских и связанных с ними родством Мусиных-Пушкиных и Трубецких, которые, в свою очередь, были тесно связаны с Салтыковыми и Головкиными, а также с И.Ф. Барятинским и П.И. Ягужинским{33}.

На основании уже имеющихся исследований такого рода можно продолжить наблюдения. Среди подписавшихся под "проектом 361" мы видим пятерых Ржевских: представителя старшего поколения статского советника А.Т. Ржевского, его племянников - морского офицера М.В. Ржевского и И.В. Ржевского, а также внучатых племянников - морских офицеров А.И. и П.И. Ржевских. Сестра последних была замужем за камер-юнкером и шталмейстером двора царицы Евдокии А.Ф. Лопухиным (его подпись также стоит под проектом), а их тетка была женой П.И. Мусина-Пушкина, вместе с отцом и братом подписывавшего оппозиционные проекты; двоюродная сестра А.Т. Ржевского, Авдотья Ивановна, была женой еще одного из главных участников событий - генерала Г.П. Чернышева, а впоследствии стала одной из любимых статс-дам императрицы Анны Иоанновны{34}.

С другой стороны, "клановый" принцип не всегда являлся решающим в выборе позиции. Так, брат генерал-адмирала Ф.М. Апраксина A.M. Апраксин поддерживал соглашение с ВТС, а его сын Ф.А. Апраксин стал одним из участников переворота 25 февраля. Дети кн. Д.М. Голицына поддержали отца и подписали особый, компромиссный по отношению к ВТС "проект 13". Но его младший брат сенатор М.М. Голицын и представители другой ветви того же рода - дети Б. А. и П. А. Голицыных - никак себя не проявили в развернувшейся борьбе. Не заметно никакой родовой солидарности и среди, казалось бы, кровно заинтересованных в исходе дела Долгоруковых - мы не видим среди участников событий ни бывшего фаворита, ни кого-либо из младшего поколения этой фамилии, хотя в гвардии служили по крайней мере восемь представителей клана, и все они, как и пятеро младших Голицыных, находились в Москве и расписались в ознакомлении с "кондициями". Другие историки неслучайно подчеркивают "эфемерность" таких родственно-политических связей: они активно использовались, когда это было выгодно, и забывались, если становились политически нецелесообразными. Да и возможно ли сейчас точно "просчитать", какой именно из факторов оказал решающее влияние на поступки той или иной персоны?

И все же попытаемся, руководствуясь доступными нам источниками, представить себе мысли и убеждения "шляхетства" образца 1730 г. Едва ли стоит буквально вос¬принимать сообщения иностранных дипломатов о радости "освобождения от ужасного рабства", которую испытывали их российские знакомые. Такого рода известия исходили прежде всего от представителей Франции и Англии (резидента Ж. Маньяна и консула К. Рондо), в тот момент более всего заинтересованных в ослаблении России. Логика их была проста. По Маньяну, установление "республики" означало бы возвращение "назад, к своему прежнему положению и к своим старинным обычаям", что привело бы, в свою очередь, к свертыванию активной внешней политики и к ликвидации неудобного для Франции русско- австрийского союза. Буквально в том же видел "добрые последствия" сложившейся ситуации английский консул: "Русский двор не в состоянии будет вмешиваться в иностранные дела, как он вмешивался в последние годы". А вот представители союзных России стран были явно встревожены. Саксонец И. Лефорт как раз опасался возвращения России "в прежнее состояние", а датчанин Х.-Г. фон Вестфален видел в ослаблении самодержавной власти "унижение российских сил" и последующую опасность шведского реванша для Дании и самой России. И "честные немцы" на русской службе, как и генерал-майор русской службы шотландец Джеймс Кейт, вместо того, чтобы порадоваться возможности учреждения более демократической политической системы, искренне были убеждены, что замыслы ограничения монархии "пагубны" для России с ее "духом нации и огромной протяженностью империи"{35}.

У отечественных мемуаристов годы царствования Анны скорректировали изображение событий 1730 г. Памфлет Феофана Прокоповича сообщал исключительно о "горестных нареканиях на осмиричных оных затейщиков" (кстати, именно Феофан Прокопович первым назвал их "олигархами"). Но столь же лаконично и просто изображают события и менее ангажированные авторы. Так, генерал (а в описываемое время подпоручик) В. Нащокин вспоминал: "Подана была князем Алексеем Михайловичем Черкасским челобитная от всего шляхетства, чтобы ее императорское величество изволила принять самодержавство так, как предки ее величества, что от того времени и восприято, и все подданные поздравили", - и это при том, что автор знал об интриге Ягужинского, пославшего к Анне гонца с предупреждением не доверять "верховникам". Но рассказать больше он не считал нужным или и вправду на склоне лет все происходившее считал не слишком существенным эпизодом. Точно так же изображал события и Джеймс Кейт. В описании другого современника, генерала Миниха, уже сама Анна вызвала к себе членов ВТС и приказала "вручить ей акт отречения от самодержавия", после чего "кротко, но с твердостью" отменила и порвала его{36}.

На деле картина была более сложной. В 1731 г. началось следствие по делу вице-президента Коммерц-коллегии Генриха Фика - одного из тех, кто готовил петровскую реформу центрального управления, хорошего знакомого Д.М. Голицына. Ему были предъявлены обвинения в участии в сочинении предосудительных "пунктов" и "прожектов". Тогда, в 1730 г., Г. Фик прибыл в Москву уже после "принятия" Анной самодержавия и потому отрицал любое свое участие в составлении каких-либо планов, в чем готов был "подписатца насмерть". Но в то же время он указывал как на всем известный факт: "Слышно было, что пункты посланы к ее величеству... о республике розгласилось во всем Петербурге". Протоколы следствия донесли до нас и отзвуки дискуссий того времени. Фик, по показаниям сослуживцев, "был весел" тому, что не будет "впредь фаворитов таких, как Меншиков и Долгорукой", и предполагал: "Может быть, определение будет о правительстве, как в Швеции". На это асессор Рудаковский "ответствовал ему, что в России без самодержавства быть невозможно, понеже Россия, кроме единого Бога и одного государя, у многих под властью быть не пожелает"{37}.

Прусский посол Г. Мардефельд и его испанский коллега Ф.С. Бервик герцог де Лириа заметили (в отличие от английского и французского дипломатов) борьбу мнений в дворянской среде и разные течения среди сторонников перемен - "крайнюю" и "умеренную" партии; приверженцев самодержавия и тех, "которые думают переменить форму правления". Да и сам Феофан Прокопович признавал, что многие из дворян "того же хотели", что и верховники, но находились в оппозиции Совету из-за того, что его члены их "в дружество свое не призвали". Видимо, именно из этой, относительно просвещенной и думающей среды вышел анонимный "конспект шляхетских совещаний" (или "проект общества"), предусматривавший выборность Сената, президентов коллегий и губернаторов и появление законодательного "сейма"{38}. Но мысли могли и расходиться с действиями.

Бывший капитан гвардии, а в то время капитан-командор Иван Козлов, прибывший в Москву с описаниями и ландкартами корабельных лесов в Казанской и Нижегородской губ., полагал: "Теперь у нас прямое правление государства стало порядочное, какого нигде не бывало". Он же четко характеризовал статус монарха в новой системе власти и ее преимущества: "Ей же определяют на год 100 000... а сверх того не повинна она брать себе ничего, разве с позволения Верховного тайного совета; также и деревень никаких, ни денег не повинна давать никому... А всего лучше положено, чтоб ей при дворе своем свойственников своих не держать и других ко двору никого не брать, кроме разве кого ей позволит Верховный тайный совет"{39}. Эти высказывания хорошо известны и часто цитируются в качестве показателя дворянских настроений. Но интересно, что подписи самого автора столь радикальных высказываний под проектами нет (хотя он находился в это время в Москве и даже удостоился аудиенции в ВТС) - возможно, как и других лиц, не пожелавших вступать в опасное дело.

Но в дворянской среде существовал и иной уровень представлений. «В смысле укора неограниченной власти в России, - докладывал датский посланник Вестфален, -выставляют случай, бывший в правление царицы Екатерины. В кратковременное свое правление она израсходовала для своего двора венгерских вин на 700 000 рублей и на 16 000 рублей данцигских водок - в то самое время, когда тысячи ее подданных терпели недостаток в насущном хлебе. На этот рассказ люди иных воззрений отвечают: "Одна ласточка весны не составляет"»{40}.

[Saygo 548]

А вот как описывала взгляды своего отца, заслуженного петровского генерала Г.Д. Юсупова, его дочь. Прасковья Юсупова в том же 1730 г. по доносу родного брата попала в ссылку за то, что собиралась "склонить к себе на милость через волшебство" новую императрицу. Заточенная в монастыре княжна считала началом своих бед те самые события зимы 1730 г., в которых участвовал ее отец. "Батюшка де мой з другими, а с кем не выговорила, - так передавала речи Прасковьи ее служанка, - не хотел было видеть, чтоб государыня на престоле была самодержавною. А генерал де Ушаков - переметчик, сводня; он з другими захотел на престол ей, государыне, быть самодержавною. А батюшка де мой как о том услышал, то де занемог и в землю от того сошел".

Можно полагать, что князь Юсупов, как и "другие" из генералитета, был не против ограничения власти новой императрицы. Но он отнюдь не являлся убежденным "конституционалистом" - просто "наперед слышал, что она будет нам неблагодетельница"{41}. Рассказ И. Лефорта о бессильных угрозах фельдмаршала В.В. Долгорукова в адрес генерала И.Ф. Барятинского показывает, что А.И. Ушаков был не единственным таким " переметчиком".

Отсюда следует, что ученые вельможи могли сочинять проекты, а достаточно узкий круг просвещенных дворян мог их обсуждать. Но для массового сознания собравшегося в Москве дворянства тонкости заграничных "форм правления" отступали на задний план перед простыми и понятными примерами.

И примеры эти "работали" против "верховников" и "конституционалистов". Феофан Прокопович обращался к разным уровням восприятия в своей агитации против "верховников": "Все проклинали необычное их дерзновение, несытое лакомство и властолюбие. И везде в одну, почитай, речь говорено, что если по желанию оных господ сделается (от чего сохранил бы Бог!), то крайнее всему отечеству настоит бедство. Самим им господам нельзя быть долго с собою в согласии: сколько их есть

человек, чуть ли не столько явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымет скаредное оное лице, каковое имела прежде, когда на многия княжения расторгнена, бедствовала"{42}.

Для одних здесь предназначено уличение "верховников" в "лакомстве и властолюбии" - в памяти свежо было царствование Петра II, когда семейство Долгоруковых использовало свою близость к трону для беззастенчивого обогащения. Хотя в ученых трудах обычно на первое место выдвигается более "солидная" фигура Д.М. Голицына, в представлении современников инициатива и руководящая роль в ВТС принадлежала Долгоруковым, что и зафиксировали источники - сочинение Феофана, донесение английского консула К. Рондо от 26 февраля 1730 г. и мемуары Кейта{43}. А средством для "антидолгоруковской" агитации служил более чем правдоподобный "компромат", например, слухи, что это семейство пыталось украсть столовое серебро из дворца.

Для более грамотных и "идейных" Феофан приготовил историческую ссылку на "эпоху раздробленности". Этот аргумент в духе многовековой традиции российской государственности позднее будет использовать Екатерина II в своих заметках о 1730-м годе: "Знайте же, если ваше правительство превратится в республику, оно утратит свою силу, а ваши области станут добычей первых хищников... Безрассудное намерение Долгоруких при восшествии на престол императрицы Анны неминуемо повлекло бы за собой ослабление и - следственно, и распад государства; но к счастью намерение это было разрушено здравым смыслом большинства"{44}.

Иной опыт государственности, не укладывавшийся в жесткую формулу самодержавной монархии, похоже, не был доступен дворянской массе образца 1730 г. Ни один из дошедших до нас проектов не упоминал традицию земских соборов XVI-XVII вв. или попытки ограничения самодержавия в эпоху Смуты. Находившееся в "конспекте шляхетских совещаний" предложение созыва "сейма", как и употребление формулы "форма правления", свидетельствуют скорее об обращении к опыту соседней Польши и других западных стран, чем к отечественной традиции{45}. Лишь В.Н. Татищев в более поздней "Записке" обратился к своей истории. Но в его концепции главным стержнем развития политической системы России являлась борьба монархии с аристократией. К опыту Смутного времени и избрания царей он относился скорее отрицательно. Только воцарение Михаила Романова ученый считал "порядочно всенародным", не включив в число своих аргументов практику созыва соборов или традицию коллективных челобитных. Можно предполагать, что и эта избирательность исторической памяти являлась следствием петровских реформ, представлявшихся как прорыв к цивилизации и культуре из царства отсталости. К тому же ни "верховники", ни их противники не поднимались до принципиальной постановки вопроса о власти монарха и ее пределах - первые, по всей видимости, этого не желали намеренно, вторые, скорее всего, в массе были к этому не готовы.

Способны ли были лидеры и рядовые участники "конституционного" движения преодолеть рамки петровской системы? Реальный, а не вымышленный план кн. Д.М. Голицына "со товарищи" скорее свидетельствует об обратном - "проект формы правления" предлагал именно петровскую монархию без самого Петра, но со столь же самодержавным Верховным тайным советом, с минимумом "шляхетских вольностей" и с неопределенными обещаниями "облехчения" всем остальным. Известная фраза из этого документа о том, что "не персоны управляют законом, но закон управляет персонами", повисала в воздухе, поскольку сколько-нибудь систематизированный свод основных законов отсутствовал и задача его составления не ставилась.

В этом смысле не стоит переоценивать и роль кн. Дмитрия Михайловича Голицына как "отца русской демократии". Один из лидеров ВТС, безусловно, был фигурой незаурядной - и вместе с тем типичной для Петровской эпохи. Как и многие его сверстники, он прошел гвардейскую школу, а затем проявил себя способным и усердным администратором. В качестве киевского губернатора Голицын стремился урезать гетманскую власть; в качестве члена Верховного суда — подписал приговор царевичу Алексею, показавшему на следствии, что Голицын говорил ему: "Я тебе всегда верной слуга".

В 1727 г. Голицын по приказу А. Д. Меншикова вел следствие по делу А. Девиера и П.А. Толстого. А ранее - в 1723 г. - по делу вице-канцлера П.П. Шафирова сам был лишен чинов и в числе других вельмож прибегал к заступничеству Екатерины, бив перед ней по старому обычаю "челом" в пол. Сам писал доносы на гетмана, но, в свою очередь, испытал неприятные минуты, когда в мае 1722 г. обиженный дворецкий его брата-фельдмаршала заявил "слово и дело" по поводу якобы имевшихся у князя "тайных царственных писем"{46}. И хорошо еще, что донос проигравшегося в карты холопа был признан необоснованным - иначе карьера министра могла закончиться задолго до 1730 г. По-петровски (т.е. в процессе службы) широко образованный человек и владелец знаменитой библиотеки, Д.М. Голицын открывал галерею типичных для XVIII столетия вельмож, у которых тяга к просвещению естественно сочеталась с обладанием 10 000 крестьянских дворов.

Скептически оценивавший российские порядки английский консул К. Рондо вполне уважительно отозвался о князе в том же феврале 1730 г.: "Это человек духа деятельного, глубоко предусмотрительный, проницательный, разума основательного, превосходящий всех знанием русских законов и мужественным красноречием. Он обладает характером живым, предприимчивым; исполнен честолюбия и хитрости, замечательно умерен в привычках, но высокомерен, жесток и неумолим". Такое примечательное сочетание делало князя способным начать большое дело и взять на себя ответственность. Но оно же явно мешало ему стать настоящим лидером, умевшим увлечь за собой других, в особенности стоявших ниже на социальном и интеллектуальном уровне. Вельможное высокомерие, помноженное на сознание своего культурного превосходства и высокий (опять-таки в петровской системе) чиновный статус придавали облику Голицына отталкивающие черты. С грустью отзывался о своем опыте делового знакомства с князем Иван Посошков: "На что добрее и разумнее господина князь Дмитрея Михайловича Голицына, а в прошлом 719 году подал я ему челобитную, чтоб мне завод построить винокурной и вотки взять на подряд, и, неведомо чево ради, велел меня за караул посадить. И я сидел целую неделю и стало мне скушно быть, что сижу долго и за что сижу не знаю... велел я уряднику доложить о себе, и он, князь Дмитрей Михайлович, сказал: "Давно ль де он под караулом сидит?" И урядник ему сказал: "Уж де он целую неделю сидит". И тотчас велел меня выпустить. И я, кажетца, и не последней человек, и он, князь Дмитрей Михайлович, меня знает, а просидел целую неделю ни за что..."{47}. Похоже, что не столько аристократические традиции, сколько рожденный петровскими реформами стиль внедрения полезных новшеств с отправкой всех несогласных "под караул" исключал для князя возможность компромисса и лавирования - как в политической теории, так и на практике.

Но и для других участников событий психологическая трудность (или невозможность) восприятия иной, по сравнению с петровской, политической системы была не меньшей. Датский посланник Вестфален в донесении от 12 февраля отметил, что имя Петра I стало важным аргументом в дворянских спорах, и из рядов оппозиционной ВТС "партии" "расходятся громогласные обвинения, словесные и письменные, против Голицыных и Долгоруких за непримиримую их ненависть к памяти Петра Великого и к его несчастному потомству"{48}.

Из этого следует, во-первых, что оппозиция организовала настоящую агитационную кампанию с рукописными "листовками"; ВТС же, как мы знаем, так и не решился обнародовать свои планы. Во-вторых, в 1730 г. реформаторским поползновениям были противопоставлены величие и заслуги Петра, а это было трудное противостояние. Конечно, люди уровня кн. Д.М. Голицына и Генриха Фика нашли бы нужные слова. Но что было делать тем, кто не привык к ученым спорам? Ведь многих из представителей дворянства именно петровские реформы "вывели в люди", дали возможность получать чины, ордена, крепостные дворы и души.

Даже такой идейный "прожектер", как В.Н. Татищев, в своей "Истории Российской" характеризовал петровскую эпоху через свое мироощущение "состоявшегося" человека: "Все что имею - чины, честь, имение и, главное над всем, разум - единственно все по милости его величества имею, ибо если бы он меня в чужие края не посылал, к делам знатным не употреблял и милостию не ободрял, то бы я не мог ничего того получить". Оценивая реформы Петра в других своих сочинениях, Татищев безоговорочно одобрял и петровскую внешнюю политику, и государственный контроль над экономикой, и подчинение церкви и ее доходов государственным интересам. Как недостаток отмечались им только излишний "демократизм" "Табели о рангах" и чрезмерная власть над дворянством местных властей{49}. Негативное отношение к чинам было свойственно и самим "верховникам", а требование выборности губернаторов отразилось в дворянских проектах 1730 г. По всей вероятности, Татищев в самом появлении ВТС видел уклонение от петровских реформ. Позднее, в своем "Лексиконе Российском" он резко отрицательно отозвался об этом органе, который возник "по замыслу неких властолюбивых вельмож по смерти Петра Великого" и "многие неполезные государству учреждения и предприятия учинил"{50}.

С учетом этих реалий трудно обвинять дворянские проекты в непродуманности, как делал это в 1730 г. умудренный опытом английской "формы правления" консул К. Рондо, а через 200 лет - Г.В. Плеханов, осуждавший русских дворян за "неспособность к европейскому образу мышления" и упущенную возможность осуществления конституции{51}. Эти документы уже являлись важным шагом вперед, по сравнению с "бедностью и бессилием мысли" прожектеров Петровской эпохи с их наивной верой во всемогущество царской воли (даже в сфере установления валютного курса), требованием соблюдения "древних" указов и "ириневольного" внедрения образования{52}.

Но как же, должно быть, было сложно найти общий язык собравшимся в столице знатным и незнатным дворянам! Амбициозные правители, интересующиеся заграничными "формами правления" чиновники, смелые "прожектеры", недовольные конкретным выбором "благодетельницы" вельможи; полковники и капитаны, сравнивавшие личные достоинства "кандидатов" в императоры; наконец, просто захваченные волной политических споров провинциальные служивые — такой диапазон уровней поли-тического сознания исключал возможность объединения для тех, кого можно было бы назвать "конституционалистами". Сюда можно добавить давление "фамильных", корпоративных и карьерных интересов, открывшуюся возможность смелой интригой обеспечить себе счастливый "случай" или вынужденную оглядку на желание влия-тельного и чиновного родственника-"милостивца".

Представляется, что источники вполне подтверждают определение, данное В. Кивельсон политической культуре дворянства образца 1730 г., как "композитной" и притом включавшей в себя не только элементы петровской и допетровской традиций, но и пестрый сплав представлений и настроений, и разницу в самом уровне осмысления проблемы. Так, даже "конституционалисты" по-разному оценивали "формы правления": кто-то рассуждал о заграничном устройстве, а кто-то подсчитывал количество выпитого императрицей Екатериной вина и водки.

В столь сложных условиях и под огнем нараставшей критики ВТС должен был действовать так же сплоченно и энергично, как и в первые дни междуцарствия, чтобы привлечь одних, развеять опасения других и нейтрализовать выпады третьих. Внешне так оно и было. 2 февраля "кондиции" были оглашены. Затем в течение нескольких дней (по журналу заседаний - с 5 до 8 февраля) генералитет и дворянство ставили свои подписи под полученным из Митавы "всемилостивейшим писанием" о согласии на "кондиции". Этот документ подписали 506 человек, среди которых были не только генералы и бригадиры, но и люди совсем нечиновные - сенатские секретари, армейские и гвардейские офицеры. Эта цифра, на мой взгляд, позволяет более точно оценить количество "действовавших лиц" при составлении и обсуждении проектов, чем представлено в расчетах Д.А. Корсакова. Но вместе с тем уже с начала февраля ВТС стал постепенно терять инициативу. Уже 4-го (согласно тому же журналу) он принял решение о сохранении прежнего императорского титула. 7 и 8-го Совет обсуждал и большинством голосов решил не публиковать манифест с изложением "кондиций" - вопреки предложению фельдмаршала В.В. Долгорукова{53}.

Если принять точку зрения Г.А. Протасова, что "Способы" были составлены к 18 февраля, то дальнейшее развитие событий становится загадочным. Сам Г.А. Протасов полагал, что ВТС "не догадывался о надвигавшейся катастрофе. Он был убежден, что контролирует положение, и не очень торопился с завершением реформы". Может быть и так. Но иностранные дипломаты уже с первой недели февраля сообщали об отсутствии единодушия среди членов Совета. Все они прежде всего отметили "болезнь" А.И. Остермана и его демонстративное уклонение от участия в работе ВТС. Прусский посланник Г. Мардефельд в депеше от 5 февраля указал на разногласия между фельдмаршалами В.В. Долгоруковым и М.М. Голицыным; затем 12 февраля он же передал в Берлин, что канцлер Г.И. Головкин последовал примеру Остермана и "устранился добровольно" от дел. 19 февраля И. Лефорт отметил отъезд в деревню А.Г. Долгорукова, на который "смотрят как на приличное изгнание"; он же в донесении от 23 февраля сообщил, что законодатели между собой "не согласны". В тот же день французский поверенный в делах Ж. Маньян писал о "затруднениях, встречающихся по поводу составления новой формы правления".

Документальным свидетельством разногласий в рядах ВТС осталась записка В.Л. Долгорукова - последний по времени из дошедших до нас планов "верховников". Главная ее цель - как можно скорее "убегнуть разногласия" и "удовольствовать народ", а основное средство для этого - немедленно пополнить ВТС новыми членами, т.е. принять главное требование оппозиции. По мнению автора записки, это можно было бы сделать путем немедленных выборов с участием Сената и "несколько генералов и из штатцких, которые в тех рангах", или условиться с Сенатом о числе новых кандидатов. Третий вариант действий допускал сначала избрание предложенных "Способами" 20-30-ти депутатов с тем, чтобы "прежде выбору те, кому выбирать, знали, х каким делам те выборные 30 особ потребны, и потому б выбирали. Тако ж, чтоб по тому народ узнал, что к ползе народной дело начинать хотят"{54}.

Никаких следов дальнейшей работы Совета над этим или каким-либо другим документом нет. Вместе с тем в последние дни "конституционного движения" — 21, 23, 24 и 25 февраля - "верховники" съезжались и работали постоянно, о чем свидетель-ствуют записи в неопубликованном черновом журнале заседаний и изданные протоколы. Эти документы производят странное впечатление. С одной стороны, в Совете кипела работа и решалась масса текущих дел{55}. С другой - "верховники" так и не нашли времени для завершения своего главного дела - обнародования новой "формы правления" или хотя бы составления порядка выборов в проектируемое "учредительное собрание".

Кажется, что в последнюю неделю своего "самодержавия" ВТС уже не был способен на такие усилия. Давление оппозиции и внутренние разногласия привели к тому, что в эти дни Совет уже просто плыл по течению и был на пороге капитуляции - или уже перешагнул этот порог. Во всяком случае, именно так можно расценить информацию Лефорта (в донесении от 2 марта 1730 г.): за день до "революции", 24 февраля, правители после безуспешных попыток пригласить императрицу для утверждения "составленного образа правления" решились "объявить ее величество самодержицей, что и исполнили все члены собрания вместе. Она ответила им, что для нее недостаточно быть объявленной самодержицей только восемью лицами"{56}. Так это было или нет, в любом случае несомненна пассивность "верховников" в последние дни на фоне усилий крепнувшей "партии" сторонников самодержавия и организованного ими заговора.

Главные фигуры этого движения хорошо известны по тем же донесениям дипломатов (Вестфалена, Лефорта, Маньяна, Рондо) и указаниям наиболее осведомленных мемуаристов (Манштейна). Это родственники Анны, Салтыковы (и прежде всего майор Преображенского полка СА. Салтыков), затем - третий фельдмаршал кн. И.Ю. Трубецкой и фигуры сугубо придворные, вроде камергера Р. Левенвольде (гонец которого первым привез в Курляндию известие о планах ВТС). Другую группу принципиальных противников планов ВТС представляли фигуры, целиком обязанные своим положением петровским реформам: вице-канцлер Остерман и архиепископ Феофан. Все они, кроме Остермана, были решительно отодвинуты "верховниками" от власти и мириться с подобной ситуацией не собирались.

Главной же ударной силой переворота стала гвардия. Первым свидетельством о настроениях гвардии в эти дни стало сообщение испанского посла де Лириа от 2 февраля: он передал, что гвардейские офицеры открыто говорят о том, что предпочитают быть "рабами одного монарха", а не служить "тирании" знатных фамилий. Можно предположить, что какая-то информация о гвардейском недовольстве дошла до правителей: из приказов по Семеновскому полку за 1730 г. следует, что в тот же день - 2 февраля - всем командирам рот было повелено поручить унтер-офицерам "осматривать салдат, чтоб все начевали при квартерах; ежели в ротах явятца в каких словах, оных присылать немедленно под караул на полковой двор"{57}.

Следующие известия о делах и мыслях гвардейцев относятся ко времени, последовавшему за прибытием императрицы под Москву в село Всехсвятское (10 февраля). Джеймс Кейт отметил первое появление на политической сцене Остермана: "...Будучи больным со дня смерти императора, нашел в себе достаточно сил посетить ее там, и два дня спустя императрица объявила себя капитаном кавалергардов и полковником первого полка пешей гвардии"58. Наблюдательный генерал намеренно подчеркнул связь событий, в ходе которых Анна впервые рискнула нарушить принятые ею "кондиции". Эта акция произошла вечером 11 или утром 12 февраля, когда императрице представлялись прибывшие для ее охраны батальон Преображенского полка и кавалергарды. Гвардейцы во главе с майором В. Нейбушем "с криками радости" бросились в ноги своей "полковнице", а более высокие по чину и положению кавалергарды удостоились приема в "покоях" и получили из рук Анны по стакану вина. Такая "агитация" была явно более доходчивой, чем какие-то плохо понятные политические проекты... Ответным ходом правителей был их торжественный визит к Анне в субботу 14-го, во время которого кн. Д.М. Голицын в приветственной речи напомнил Анне о взятых ею обязательствах.

Но то были лишь слова. А полковые документы показывают, что на фоне разногласий и бездействия Совета императрица уверенно набирала очки в глазах реальной политической силы - гвардии. 12 февраля она своим "именным повелением" произвела Преображенского сержанта Григория Обухова в прапорщики и трех солдат в капралы. На следующий день капитаны того же полка Александр Лукин и Дремонт Голенищев-Кутузов стали майорами, т.е. вместе с третьим майором С. А. Салтыковым фактическими командирами полка. 16 февраля императрица пожаловала полкового адъютанта И. Чеботаева "через линею" (т.е. не по старшинству) сразу в капитан- поручики, "дабы на то другие смотря, имели ревность к службе"{59}.

Не исключено, что эти и другие аналогичные указы утверждали обычный порядок чинопроизводства; но здесь важен был эффект милостивых "повелений", воскрешавших образ великого дяди-основателя и любимого полковника. Не случайно именно 16 февраля Маньян зафиксировал в своем донесении вдруг появившееся "весьма высокое мнение о личных достоинствах этой государыни, высказывая не раз сожаление, что она не может изменить своего пола, чтобы иметь возможность применить великие таланты, признававшиеся за ней Петром". Вот так, буквально на глазах творилось в те дни "общественное мнение". Недалекая и в общем-то несчастная Анна, заброшенная по воле Петра в курляндскую глушь ради собственных его политических планов (ни о каком признании им ее "великих талантов" и речи быть не могло), внезапно представала истинной преемницей великого императора.

15 февраля императрица торжественно вступила в Москву. Как сообщал газетный "репортаж" тех дней, Анна "изволила пред полуднем зело преславно, при великих радостных восклицаниях народа в здешней город свой публичный въезд иметь". Она поклонилась праху предков в Архангельском соборе и проследовала под пушечную и ружейную пальбу выстроенных в шеренги полков в свои новые "покои" в Кремлевском дворце. По случаю торжества в тот же день все гвардейские солдаты получили от Анны по рублю; на следующий день началась раздача вина по ротам, а 19 февраля полки получили жалованье{60}. Все эти меры могли только подогреть верноподданнические настроения. По мемуарам Манштейна, императрица в эти дни не только щедро раздавала подарки караульным гвардейцам, но и стремилась "возбудить несогласие между членами Верховного совета" - что ей, вероятно, вполне удалось. Сейчас невозможно проверить, насколько верны свидетельства того же Манштейна или Вестфалена о переходе на сторону "партии" сторонников самодержавия" канцлера Г.И. Головкина и ходившие впоследствии слухи о том, что окружение Анны сумело договориться с князьями Голицыными против Долгоруковского клана{61}. Но бездействие и противоречия среди членов ВТС в эти решающие дни очевидны - на фоне активных действий их противников.

21 февраля Анна подписала указ об очередной отставке из рядов гвардии 169 человек. 23-го она отстояла службу в Успенском соборе и наградила свою сестру, Екатерину Мекленбургскую, орденом Екатерины. После этого "публично кушала" во дворце, причем, как отметили "Ведомости", "дамские особы в преизрядном убран-ствии, а кавалеры в трауре явились". В эти дни упомянутые "дамские особы" занимались не только "убранствиями". Дипломаты и мемуаристы дружно свидетельствуют, что придворные дамы и жены известных деятелей той поры стали новым фактором политических интриг в России и приняли самое активное участие в действиях "партии" сторонников самодержавия. Урожденные сестры Трубецкие - П.Ю. Салтыкова (жена будущего фельдмаршала П. С. Салтыкова) и М.Ю. Черкасская (жена A.M. Черкасского), А.И. Чернышева (жена генерала Г.П. Чернышева), Е.И. Головкина (двоюродная сестра Анны и жена сына канцлера - М.Г. Головкина), А.Г. Ягужинская (дочь канцлера) стали связующим звеном между вождями "партии" самодержавия и императрицей, находившейся постоянно под присмотром В.Л. Долгорукова{62}. Дамская "эмансипация" и приобщение к "политике" - тоже один из результатов петровских реформ, сказавшихся в это бурное время.

Последним действием "конституционалистов" стало составление по инициативе В.Н. Татищева так называемой первой челобитной, предлагавшей императрице "соизволить собраться всему генералитету, офицерам и шляхетству по одному или по два от фамилий, рассмотреть и все обстоятельства исследовать, согласно мнениям по большим голосам форму правления государственного сочинить". Интересно в данном случае не столько содержание этого прошения - оно повторяло то, что уже было высказано в проектах, - сколько подписи под ним. Из 87 подписей меньшинство (28) принадлежит группе генералов и чиновников того же ранга, участвовавших ранее в "проекте 361". Но остальные 59 человек (или почти 70%) - это "новички", не принимавшие прежде участия в составлении каких-либо документов и не подписывавшие их. Большинство их - гвардейские офицеры и кавалергарды. Это согласуется со свидетельством того же В.Н. Татищева о сборе подписей в полках. Проблема в том, почему гвардейцы и кавалергарды подписали текст, призывавший не к восстановлению самодержавия, а к учреждению особого "конституционного собрания". Была ли виной тому ночная спешка или убежденность в том, что эта бумага направлена против ненавистных "верховников", а там будет видно? Если так, то В.Н. Татищев вольно или невольно повторил ошибку своих оппонентов из ВТС: он и его единомышленники высказались от имени тех, кто не знал или не разбирался в их замыслах, и убедили их (напором или генеральским авторитетом) "подмахнуть" требования, которые могли вовсе не разделяться подписавшими их.

25 февраля 1730 г. наступила развязка. Анна подписала поданное ей прошение. Но гвардейцы и кавалергарды потребовали возвращения императрице законных прав и бросились к ее ногам с криками: "Государыня, мы верные рабы вашего величества, верно служили вашим предшественникам и готовы пожертвовать жизнью на службе вашему величеству, но мы не потерпим ваших злодеев! Повелите, и мы сложим к вашим ногам их головы!"{63} Не все офицеры шумели в зале. Другие, как капитан Альбрехт, действовали "за сценой", обеспечивая надежность караулов и изоляцию "верховников" и их единомышленников. "Бунт" группы гвардейских офицеров (37 человек, включая майоров) и кавалергардов (36 человек) стал решающим моментом новой "революции". Завершила ее подача в тот же день дворянством второй челобитной с просьбой "всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели".

С момента подачи второго прошения (после 15 часов, согласно журналу ВТС) начался процесс "передачи власти". Были доставлены для публичного "изодрания" подписанные "кондиции" и кабинетская печать. На другой день вчерашние правители по приказу сочинили то, что по собственной инициативе так и не решились сделать - новый текст присяги. В последний день заседаний ВТС, 28 февраля 1730 г., "верховники" поставили точку и дали оценку своему правлению - сами подготовили манифест о "принятии самодержавства" и лично отнесли его на подпись к императрице{64}.

В этой истории больше всего удивляют, пожалуй, не гвардейцы, а остальные участники собрания 25 февраля, решившие судьбу "кондиций" и прочих преобразо-вательных планов. Подсчеты показывают, что из 166 подписавшихся под второй челобитной о принятии "самодержавства" 62 человека вообще не подписывали до того никаких документов (и первого прошения в их числе). А вместе с 19-ю офицерами и чиновниками, подписавшими только первое прошение (но ни одного из предыдущих проектов), эту группу составили 81 человек. Таким образом, почти половина присутствовавших во дворце 25 февраля не имела отношения к предшествовавшим спорам и проектам.

Среди них оказались армейские офицеры (неграмотный майор П. Коркачев, капитаны П. Васьков, Д. Сафонов, А. Брылкин, И. Анненков, поручик Я. Павлов), симбирский воевода Б. Маевский, обер-аудитор Ф. Дурасов, камер-паж С. Бакланов- ский, молодой И.И. Бецкой (незаконнорожденный сын И.Ю. Трубецкого) и прочие лица, не сообщившие чина и звания и неизвестно как оказавшиеся в составе депутации. Можно только гадать, были ли они случайными людьми, примкнувшими к недовольным, или намеренно подобранными статистами в руках организаторов заговора. Но свою роль в давлении на генералитет они сыграли.

Сравнивая подписи под первым и вторым поданными в этот день прошениями с полковыми списками, можно назвать главных героев переворота. В зале дворца присутствовали во главе с майором С. А. Салтыковым капитаны Преображенского полка С. Шемякин, А. Раевский, Ф. Шушерин, С. Епишков, Ф. Полонский, капитан-поручики А. Замыцкой, П. Колокольцов, П. Черкасский, Ф. Матвеев, поручики П. Салтыков, А. Лопухин, П. Ханыков, подпоручик Д. Золотилов. Все они подписали прошение В.Н. Татищева, но, похоже, совсем не ожидали, что императрице опять выдвинут какие-то условия. Во всяком случае, очевидец и участник этого события бригадир И.М. Волынский искренне видел в этой наспех составленной челобитной только просьбу, "чтобы быть в Верховном совете дватцати одной персоне и выбирать их балтированием", о чем и написал своему родственнику, казанскому губернатору А.П. Волынскому. Или их вожди, например, Семен Салтыков, как раз и рассчитывали на такую реакцию и соответствующим образом настроили подчиненных? Ведь если верить донесению И. Лефорта, императрица не в тот день, а уже накануне, вечером 24 февраля приказала своему родственнику, майору Преображенского полка С.А. Салтыкову "принимать доклады" и командовать полком и караулами. Не случайно выбрано и время подачи прошения: 25 февраля было последним днем дежурства преображенцев, их сменяли на караулах семеновцы.

На помощь однополчанам пришли капитаны С. Пырский и П. Мельгунов, капитан- поручик Я. Крамер, поручики И. Зиновьев, Ф. Мещерский, А. Микулин, Ф. Тюменев, В. Салтыков, А. Татищев, С.Г. и Г.Г. Юсуповы, подпоручик В. Бестужев, полковые адъютанты С. Ресин и И. Беклемишев, секретарь И. Булгаков и единственный младший по чину - только что произведенный Анной в прапорщики Г. Обухов. Они ни в какой "политике" замечены прежде не были и появились явно "с намерением", как и в памятном многим из них январе 1725 г., когда гвардия потребовала вручить корону жене Петра I Екатерине.

Но тогда гвардейцев привели их командиры. Теперь же гвардия - в первый раз - выступила как самостоятельная политическая сила. Начальники полков - оба фельдмаршала - заседали в Совете, а прочие высшие офицеры были причастны к сочинению проектов и не сразу высказались в пользу Анны. Переворот "сделали" прежде всего старшие по должности и стажу обер-офицеры - ротные командиры. Именно они обеспечили порядок в своих частях, они возглавляли дворцовые караулы и добились нужного им поворота событий, когда сочли предъявленные императрице требования неприемлемыми. Вторая характерная черта гвардейского участия в "рево-люции" - это явное преобладание преображенцев; семеновцы были представлены только полковым командиром майором С.А. Шепелевым, капитаном М.С. Хрущевым, капитан-поручиком С.Ф. Апраксиным и поручиком Н.Ф. Соковниным. Первый полк гвардии становился, таким образом, и первым в политической борьбе, и в дальнейшем - в событиях 1740-1741 гг. - эта "традиция" будет закреплена.

Казарма превращалась в хозяйку дворца - и власть это поняла. Начиная с 26 февраля окружение новой самодержицы предприняло грандиозную политическую акцию по утверждению легитимности нового режима, на которую историки как-то не обращали должного внимания. Ведь получалось, что своей самодержавной властью императрица была обязана 166-ти собравшимся во дворце дворянам, что немногим отличалось от "выборов" ее членами ВТС. Поэтому в Столовой палате Кремлевского дворца была положена копия второго прошения 25 февраля и началась процедура ее подписания, к которой была привлечена "общественность".

Первыми этот документ подписали главные герои событий - Преображенские майоры Нейбуш, Лукин, Голенищев-Кутузов и другие офицеры. С пятого листа начинаются подписи архиереев во главе со "смиренным Феофаном". Затем вперемежку идут подписи гвардейцев, генералов, офицеров находившихся в Москве полков, чиновников центральных учреждений и контор, придворных - от высших чинов до стряпчих, подключников и "дозорщиков конюшенного ведомства". "Приложили руки" к прошению ученики "московской академии" и "математической школы", представители "смоленской шляхты" и - на последних листах - московские купцы, мещане городских слобод (Хамовной, Кадашевской, Конюшенной и проч.) и даже случайные приезжие - например, серпуховской купец Иван Кожевников и "вологжанин посадский человек Дмитрий Сукин". Основная масса подписей (1 182) была получена в первый же день, а всего с 26 февраля по 7 марта 1730 г. к прошению "приложили руки" 2 246 человек{65}.

Инициаторы этой пропагандистской акции умело использовали - в отличие от своих противников - тактику "гласности" и старую традицию "земских" челобитных XVII в. Сотни подписей разного чина подданных придавали должное оформление совершенному гвардией государственному перевороту. Но вместе с тем они должны были продемонстрировать всенародную поддержку самодержавной Анны, чтобы не делать ее "восшествие" излишне зависимым от вельмож или гвардейских капитанов.

Но и бравых гвардейцев не забыли. Полковые бумаги говорят, что гвардия потребовала платы за лояльность, и все "лейб-гвардии офицеры просят о пожаловании им за службы в награждение деревень". В отличие от прошлых "революций", императрица решила наградить за верность не отдельных лиц, а весь офицерский состав гвардии - и кричавших в зале, и обеспечивавших за сценой охрану и давление на несогласных. Власти затребовали сведения о службе и имущественном положении гвардейцев, после чего и последовали милости, как только появился "премиальный фонд" - конфискованные имения Долгоруковых.

Из заготовленных в Преображенском полку списков следует, что новоиспеченным майорам полагалось от 50 (А. Лукин и В. Нейбуш) до 100 (Д. Голенищев-Кутузов) душ, капитанам - по 40 душ, капитан-поручикам - по 30, поручикам - по 25, подпоручикам и прапорщикам - по 20 душ из "отписных" владений А.Г. и В.Л. Долгоруковых и А.Д. Меншикова. Награды семеновцам были несколько меньшими, поскольку основную роль в недавних событиях сыграли преображенцы. Один майор С. А. Шепелев был удостоен награды в 100 душ, а только что произведенные соответственно в майоры и капитаны М.С. Хрущев и С.Ф. Апраксин - в 50. Остальные капитаны и капитан-поручики получали по 30 душ, нижестоящие чины - еще меньше. При раздаче, очевидно, учитывались конкретные заслуги каждого лица. В списки вносились коррективы. Кому- то, как Преображенским капитанам А. Раевскому, С. Кишкину и Н. Румянцеву, пожалования увеличили с 40 до 50 душ; другим, как их сослуживцам капитанам С. Пырскому и Ф. Полонскому, уменьшили до 20 и 15{66} Наградили и рядовых. 26 февраля Анна повелела выдать 141 руб. гвардейцам-именинникам и 38 руб. - новорожденным солдатским детям. В марте 1730 г. дворяне-рядовые получили возможность отправиться в долгосрочный отпуск до конца года, и только в Преображенском полку этой милостью поспешили воспользоваться 400 человек{67}.

Некоторых особо отличившихся награждали в индивидуальном порядке. Выказавший личную преданность императрице в памятный день 25 февраля Преображенский капитан И. Альбрехт отдельным указом получил 92 двора в Лифляндии, а капитан И. Посников за не известные нам заслуги - 90 дворов. Больше всего, конечно, получили главные участники событий: С.А, Салтыкову пожаловали 800 дворов, а "переметчику" А.И. Ушакову - 500{68}. В среднем же восстановление самодержавия "стоило" казне примерно 30 душ в расчете на каждого офицера. Это была не слишком большая цена за ликвидацию российской "конституции". Но те же полковые документы показывают, что для многих гвардейцев с 20-30-летним стажем и 30 душ являлись совсем не малой наградой — не все за десятки лет службы выслужили крепостных.

В Семеновском полку 27% дворян вообще не имели крепостных, а 50% владели не более чем 1-5 дворами{69}. Многие могли подать то же прошение, что и майор Василий Нейбуш: "Во время всех походов, акций, атак и приступов и в морских кампаниях был при полку всегда безотлучно, а деревнь родовых и купленых не имею..." Другие челобитные 1730 г. показывают, что их податели часто были неграмотными - за них расписывались однополчане. Эти бумаги рассказывают о наиболее волновавших гвардейцев "домашних обстоятельствах": у одних бежали крестьяне, у других объяви-лись в деревне "воровские люди", у третьих сосед сломал забор, угнал лошадей или "сжал три десятины ржи, тако ж людей и крестьян моих побил".

Что же касается политических взглядов и духовных запросов гвардейцев, то такие тонкие "материи" трудно уловить по служебным документам; но едва ли они возвы-шались над представлениями основной массы служилых людей той эпохи, чьими главными "университетами" были походы и служебные командировки. Гвардейцы бдительно следили за продвижением на "убылые места", напоминали о выплате задержанного жалованья, о повышении окладов, своевременной выдаче провианта - этот круг интересов отражен в делах и приказах по полкам. Еще, пожалуй, стоит добавить в этот перечень карты, вино и прочие казарменные развлечения, после которых приходилось лечиться от "старой французской болезни", улаживать ссоры и выплачивать долги... Для многих служба в гвардии была единственной возможностью выслужить штаб-офицерский чин и "деревнишку" (при Петре I жаловали с разбором и скупо), а жалованье - основным источником существования.

Однако придворные перевороты и "падения" для самых удачливых открывали возможности как быстрого обогащения, так и стремительного продвижения по службе. Например, Преображенский капитан Ф. Шушерин в 1725-1727 гг. сделался обладателем 305 душ, капитан Ф. Полонский получил за это же время 113 душ; майор В. Нейбуш стал, наконец, помещиком, а безвестный выходец из Пруссии капитан Альбрехт получил не только богатую "мызу" в Прибалтике, но и сделал блестящую карьеру: в 1731 г. он стал генерал-майором русской службы и майором первого полка гвардии. Других же фортуна обходила...

В 1730 г. гвардия еще сохранила сплоченность и приверженность своей законной "полковнице". Символично, что среди "восстановителей" самодержавия оказался дед первого дворянина-революционера кавалергардский капрал Афанасий Прокофьевич Радищев (в поддержку императрицы, как и он, выступили многие кавалергарды "солдатских чинов" - на самом деле это были офицеры не ниже капитанского ранга). Среди присутствовавших и подписавших второе прошение о восстановлении самодер-жавия нет ни одного солдата или унтер-офицера - они пока еще находились вне "политики" и исполняли приказы старших. Но дворцовые "революции" окажутся хо-рошей школой, и скоро былая корпоративность будет утрачена. Уже не только пору-чики, но и рядовые примут самое активное участие в "дворских бурях" 1740-1741 гг., не принимая во внимание начальство. Гвардия станет весьма опасной и непредсказуемой силой - это будет "плата" за наступившую в 1730 г. стабильность.

Примечания

1. Безак X. Краткое введение в бытописание Всероссийской империи. СПб., 1785. С. 155; Мальгин Т. Зерцало российских государей. СПб., 1794. С. 565. Содержание "кондиций" см.: Нехачин И. Новое ядро российской истории. М., 1810. С. 24; Вейдемейер А. Обзор главнейших происшествий в России с кончины Петра Великого до вступления на престол императрицы Елисаветы. СПб., 1832. С. 109.

2. Болтин И.И. Примечания на Историю древния и нынешния России господина Леклерка. Т. 2 [Б.м.], 1788. С. 470-471, 476.

3. См.: История XVIII столетия, или обстоятельное описание всех важнейших происшествий и достопамятных перемен, случившихся в осьмнадцатом столетии. Ч. 4. М., 1806. С. 151-154; Глинка С.Н. Русская история. Ч. 8. М., 1823. С. 77; Вейдемейер А. Указ. соч. С. 114-125; Лефорт А.А. История царствования государыни императрицы Екатерины II. Ч. 1. М., 1837. С. 80; Полевой Н. А. Столетие России с 1745 до 1845. Ч. 1. СПб., 1845. С. 48-49; Устрялов Н.Г. Русская история. Ч. 2. СПб., 1855. С. 116.

4. "О повреждении нравов в России" князя М. Щербатова и "Путешествие" А. Радищева. М., 1985. С. 91,94.

5. Соловьев СМ. Сочинения. В 18 кн. Кн. X. М., 1993. С. 204-211.

6. Карнович Е.П. Замыслы верховников и челобитчиков в 1730 г. // Отечественные записки. 1872 . № 1. С. 209-232; № 2. С. 489, 509-510.

7. Корсаков Д.А. Воцарение императрицы Анны Иоанновны. Казань, 1880. С. 88—89, 113, 147¬148, 284-285,294-296,301.

8. См.: Вестник Европы. 1880. № 11. С. 337-342; Дело. 1881. № 1. С. 32, 37-38, 42; Загоскин Н.П.

Верховники и шляхетство 1730 года. Казань, 1881. С. 9-10, 20, 23, 50-51.

9. Милюков П.Н. Верховники и шляхетство // Из истории русской интеллигенции. СПб., 1903. C. 13-14, 22, 33,38.

10. Любавский М.К. Русская история XVIII в. М., 1913. С. 41; Богословский М.М. Конституционное движение 1730 г. Пг., 1918. С. 11, 21, 25; Ковалевский М.М. Очерки по истории политических учреждений России. СПб., 1908. С. 97; Алексеев А.С. Сильные персоны в Верховном тайном совете Петра II и роль князя Голицына при воцарении Анны Иоанновны. М., 1898. С. 93.

11. Ключевский В.О. Сочинения. В 9 т. Т. 4. М., 1989. С. 77, 246, 254, 260, 263-264, 268-269.

12. См.: Очерки истории СССР. Россия во второй четверти XVIII в. М., 1957. С. 251; История СССР с древнейших времен до конца XVIII в. М., 1983. С. 321; Очерки русской культуры XVIII века. Ч. 2. М., 1987. С. 14; История Европы. Т. 4. М., 1994. С. 405.

13. См.: Анисимов Е.В. Россия без Петра: 1725-1740. СПб., 1994. С. 179, 191.

14. См.: Янов А. Тень грозного царя: загадки русской истории. М., 1997. С. 149; Гордин Я.А. Меж рабством и свободой: 19 января - 25 февраля 1730 года. СПб., 1994. С. 173, 153; Седов С.А. Попытка государственного переворота 1730 года в России // Вопросы истории. 1998. № 7. С. 56; Шешин А.Б. Революционное и освободительное движение в России // Вопросы истории. 1999. М» 9. С. 42—43.

15. См.: Сахаров А.Н. Конституционные проекты и цивилизационные судьбы России // Отечественная история. 2000. № 5. С. 16-17; Плотников А.Б. Ограничение самодержавия в России в 1730 г.: идеи и формы // Вопросы истории. 2001. № 1. С. 66.

16. См.: Dukes P. The Making of Russian Absolutism. London, 1982. P. 106; Meehan-Waters B. Autocracy and Aristocracy: The Russian Service Elite of 1730. New-Brunswick, 1982. P. 145; Ransel D. "The Government Crisis of 1730" // Reform in Russia and the USSR: Past and Prospects. Chicago, 1989. P. 60, 66-67.

17. См.: Meehan-Waters B. Op. cit. P. 158; Кivelsоn V. Kinship Politics. Autocratic Politics: A Reinterpretation of Early Eighteenth Century Political Culture // Imperial Russia: New Histories for the Empire. Bloomington, 1998. P. 15, 18.

18. Ключевский В.О. Указ. соч. С. 269; его же. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 388; Гордин Я.А. Указ. соч. С. 160, 165.

19. Протасов Г. А. Дворянские проекты 1730 г. (источниковедческое изучение) // Источниковедческие работы. Вып. 2. Тамбов, 1971. С. 61-102.

20. Проекты публиковались в приложениях к монографии Д.А. Корсакова и К.Н. Бестужевым-Рюминым (Бестужев-Рюмин К.Н. Документы о восшествии на престол императрицы Анны Иоанновны // Памятники новой русской истории. Кн. 1. Отд. 2. СПб., 1871. С. 6-8); в донесениях дипломатов и в статье Г.А. Протасова (Протасов Г.А. Дворянские проекты 1730 г. С. 99).

21. Протасов Г.А. Дворянские проекты 1730 г. С. 82-89; его же. Записка Татищева о "произвольном рассуждении" дворянства в событиях 1730 г. // Проблемы источниковедения. Вып. XI. М., 1963. С. 246-253.

22. Его же. Верховный тайный совет и его проекты 1730 года (источниковедческое изучение) // Источниковедческие работы. Вып. 1. Тамбов, 1970. С. 73. Все три редакции находятся в одном деле (РГАДА, ф. 3, оп. 1,№4, л. 25-31, 32-11, 16-23 об.; черновые заметки-там же, л. 5-9).

23. РГАДА, ф. 3, оп. 1, № 4, л. 25 об. и 34. Текст "кондиций" предписывал императрице "учрежденный Верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать", но на самом деле членов было только семь: брат В.В. Долгорукова бывший сибирский губернатор М.В. Долгоруков официально в Совет не входил и никаких его документов не подписывал. Очевидно, восьмое кресло в ВТС первоначально планировалось, но так и осталось вакантным до конца описываемых событий.

24. Протасов Г.А. Верховный тайный совет и его проекты 1730 года. С. 88-95.

25. Там же. С. 88-89. Публикация Г.А. Протасова содержит некоторые разночтения с рукописным текстом. Ср.: РГАДА, ф. 3, оп. 1, № 4, л. 42-43.

26. Лонгинов М.Н. Русский генералитет в начале 1730 г. (по списку П.Ф. Карабанова) // Ocмнадцатый век. Кн. 3. М., 1869. С. 161-177; Мееhan-Waters В. Op. cit. P. 170-202. Ср.: РГВИА, ф. 489, оп. 1, № 7395. В перечне Б. Михан-Уотерс, однако, также содержится ряд неточностей: среди генерал-майоров нет указанных в списке Вица и Штафа - зато есть Л. Шток и М. Витворт; генерал-майор Панин не Андрей Васильевич, а Алексей Иванович; генерал Потемкин - Алексей Михайлович, а не Иванович; вице-губернатор Москвы Вельяминов-Зернов не Петр Борисович, а Петр Иванович.

27. Сборник РИО. Т. 55, 56, 63, 69, 79, 84, 94, 101; Опись высочайшим указам и повелениям, хранящимся в Петербургском сенатском архиве. Т. 2. СПб., 1875.

28. Сборник РИО. Т. 94. С. 762-764; Т. 101. С. 159-163.

29. Татищев В.Н. Избранные произведения. Л., 1979. С. 146-153.

30. Бестужев-Рюмин К.Н. Указ. соч. С. 5.

31. РГВИА, ф. 2584, оп. 1, № 86; ф. 2583, он. 1,№ 125, 164; РГАДА, ф. 20, оп. 1, №61.

32. См.: Кivelsоn V. Op. cit. Р. 18; Le D о n n e J. Ruling Families in the Russian Political Order 1689¬1725 // Cahiers du monde russe et sovietique. V. 28. 1987. № 3-4. P. 296.

33. Le Dоnne J. Op. cit. P. 264-265, 274-275, 284, 292.

34. Телетова Н.К. История рода Ржевских//Род и предки А.С. Пушкина. М., 1995. С. 381-382.

35. Сборник РИО. Т. 75. С. 467; Т. 66. С. 137; Т. 15. С. 351; Корсаков Д.А. Дипломатические депеши датского посланника при русском дворе Вестфалена о воцарении императрицы Анны Иоанновны // Русская старина. 1909. № 2. С. 292; Dukes P., Meehan-WatersB. A Neglected Account of the Succession Crisis of 1730: James Keith's Memoir//Canadian-American Slavic Studies. V. 12. 1978. № 1. P. 177.

36. Империя после Петра. 1725-1765: Яков Шаховской. Василий Нащокин. Иван Неплюев. М., 1998. С. 242; Перевороты и войны: Христиан Манштейн. Бурхард Миних. Эрнст Миних. М., 1997. С. 292-293; Dukes P., Meehan-WatersB. Op. cit, P. 178.

37. РГАДА, ф. 6, on. 1, № 171,л. 1-2 об., З об.- 4 об., 184 об.

38. См.: Бестужев-Рюмин К.Н. Указ. соч. С. 7.

39. Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. 10. С. 211.

40. Цит. по: Корсаков Д.А. Дипломатические депеши... С. 281.

41. РГАДА, ф. 7, оп. 1, №449, ч. 1, л. 1 об., 12 об., 128.

42Прокопович Ф. История о избрании и восшествии на престол блаженной и вечно достойной памяти императрицы Анны. СПб., 1837. С. 18.

43. Dukes P., Meehan-Waters B. Op. cit. P. 177. Ср.: Сборник РИО. Т. 66. С. 155.

44. Русская старина. 1875. № 2. С. 388.

45. См.: Ransel D. The Government Crisis of 1730 // Reform in Russia and the USSR: Past and Prospects. Chicago, 1989. P. 49; Madariaga I. Portrait of an Eighteenth-Century Russian Statesman: Prince Dmitry Mikhailovich Golitsin // Slavonic and East European Review. V. 62. 1984. № 1. P. 59

Примечания

46. РГАДА, ф. 7, оп. 1,№ 126, л. 14-15,58.

47. Сборник РИО. Т. 66. С. 158-159; Посошков И. Книга о скудости и богатстве и другие сочинения. М, 1951. С. 58.

48. Корсаков Д.А. Дипломатические депеши... С. 284.

49. Юхт А.И. В.11. Татищев о реформах Петра I // Общество и государство феодальной России. М., 1975. С. 211-217.

50. Татищев В.Н. Лексикон Российской исторической, географической, политической и гражданской. Ч. I. СПб., 1793. С. 234-235.

51. Плеханов Г.В. Соч.: В 24 томах. Т. 21. М.; Л., 1925. С. 191.

52. См.: Павлов - Сильванский Н.П. Проекты реформ в записках современников Петра Великого. СПб., 1897. С. 118.

53. РГАДА, ф. 3, on. 1, № 5, л. 33, 40- 41.

54. Там же, № 4, л. 1—3; Протасов Г.А. Верховный тайный совет и его проекты 1730 года... С. 99-101.

55. РГАДА, ф. 3, он. 1, № 5, л. 59-64; Сборник РИО. Т. 101. С. 457-522.

56. Сборник РИО. Т. 5. С. 367.

57. РГВИА, ф. 2584, он. 1,№81,л. 12.

58. Цит. по: Dukes P., Meehan-Waters В. Op. cit. P. 178.

59. РГВИА, ф. 2583, оп. 1, К» 154, л. 13, 14, 15-15 об. 60 Там же, ф. 2584, оп. 1, № 81, л. 22 об. - 23 об.

61. См.: Перевороты и войны / Христиан Манштейн. Бурхард Миних. Эрнст Миних. С. 29, 31; Корсаков Д.А. Дипломатические депеши... № 2. С. 290; Гофмейстерины, статс-дамы и фрейлины русского двора XVIII и XIX вв. СПб., 1872. С. 2.

62. См.: Корсаков Д.А. Воцарение императрицы Анны Иоанновны. С. 265-266.

63. Письма о России в Испанию дука де Лирия // Семнадцатый век. Кн. 3. С. 53.

64. РГАДА, ф. 3, оп. 1, № 5, л. 65 об., 66, 68.

65. Там же, № 7, л. 1-76.

66. Там же, ф. 20, оп. 1,№61,л. 15-26,40-44, 119-120.

67. Там же, ф. 1239, оп. 3, ч. 90, № 45502, л. 6 об.; РГВИА, ф. 2583, оп. 1, № 154, л. 22; ф. 2584, оп. 1. №82, л. 11-400.

68. РГАДА, ф. 1239, оп. 3, ч. 65, .№ 30693, л. 98-100.

69. Смирнов Ю.Н. Особенности социального состава и комплектования русской гвардии в первой половине XVIII в. // Классы и сословия России в период абсолютизма. Куйбышев, 1989. С. 89.

Курукин Игорь Владимирович, кандидат исторических наук, доцент Российского государственного гуманитарного университета.

Отечественная история. 2001. №№ 4-5.

[Saygo 548]

Анисимов Е. В. Анна Ивановна

Анна Ивановна стала императрицей неожиданно для всех. В ночь на 19 января 1730 г., проболев всего несколько дней, в Москве умер 14-летний император Петр II. С его смертью оборвалась мужская ветвь династии Романовых. Реальных наследников престола было двое - дочь Петра I 19-летняя Елизавета и ее племянник - двухлетний сын голштинского герцога Карла-Фридриха и ее покойной сестры Анны Карл-Петер-Ульрих (будущий император Петр III). Однако собравшиеся в Лефортовском дворце верховники (члены высшего правительственного органа - Верховного тайного совета, существовавшего в 1726 - 1730 гг.) и не подумали о дочери и внуке Петра I и шведки-"портомои" Екатерины.
 

Louis Caravaque. Портрет императрицы Анны Иоанновны


Фридрих Вильгельм Кетлер, герцог Курляндии


Мориц Саксонский


Эрнст Бирон


Валерий Иванович Якоби. Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны. 1872 г.


Валерий Иванович Якоби. Свадьба в Ледяном доме (Ледяной дом).1878 г.


1. Фасад Ледяного дома и вид шутовской свадебной процессии. 2. Разрез левой комнаты (лицевая сторона). 3. Разрез левой комнаты (задняя сторона). 4. Разрез правой комнаты (лицевая сторона). 5. Разрез правой комнаты (задняя сторона). 6. План Ледяного дома: a, a, a — ледяная решетка; b — крыльцо; P — сени; R - правая комната; Q — левая комната; f — главные ворота; g, h — задние ворота; m, n, k, l — окна; c — задняя дверь; r, s — пирамиды. 7. Дельфин, извергающий нефть.

Часть верховников - из клана Долгоруких - пытались возвести на престол невесту Петра II Екатерину Алексеевну Долгорукую и для этой цели даже составили подложное завещание покойного в пользу его невесты. Но этот план провалился сразу же как только был объявлен на заседании Совета. Сановником, подавившим этот внутренний "бунт" своих коллег, был князь Д. М. Голицын. Для него, сторонника ограничения императорской власти, судьба вдруг предоставила шанс реализовать свой план. Это была попытка чисто олигархического переворота в интересах узкого круга стоявших у власти аристократических родов князей Долгоруких и Голицыных, занявших по сути все места в Верховном совете.

Самой подходящей кандидатурой в монархини с ограниченными правами была признана курляндская герцогиня Анна Ивановна, которую предполагалось провозгласить императрицей, но без прежней царской власти. Над ней стоял бы Верховный тайный совет. Чтобы закрепить ограничение власти императрицы, верховники составили так называемые кондиции - пункты, регулировавшие власть Анны. Так кандидатура курляндской герцогини была одобрена всеми верховниками¹. Это произошло не случайно: Анну Ивановну никто в столице не воспринимал всерьез, слишком ничтожна была ее фигура в русской политике, слишком незаметна была она при русском дворе, куда изредка приезжала из Митавы - столицы Курляндии. Поэтому многим казалось, что управлять полностью зависимой от верховников императрицей будет достаточно просто.

Выбор верховников был полной неожиданностью и для самой Анны Ивановны. Вторая дочь царя Ивана Алексеевича, брата и соправителя Петра Великого, и Прасковьи Федоровны Салтыковой, она родилась в 1692 г. и вместе со своими сестрами - старшей Катериной - герцогиней Мекленбургской и младшей Прасковьей - находилась на задворках власти. "Ивановны" - так полупрезрительно называли их вельможи петровского двора. Сам Петр I хорошо относился ко вдове своего брата, умершего в 1696 г., и его дочерям. Однако он устроил их судьбу, имея в виду свои политические цели. Как только они подросли, было решено выдать их замуж за иностранных принцев и государей с тем, чтобы связать династию Романовых кровными узами с важнейшими королевскими и княжескими родами Европы.

Анну выдали замуж за курляндского герцога Фридриха-Вильгельма - владетеля пограничного с Россией государства, находившегося на территории современной Латвии. Петр I решал при этом задачу упрочения влияния России в Прибалтике, и брак Анны должен был этому способствовать. Разумеется, мало кто интересовался мнением самой царевны о предстоящем браке. За 1739 г. сохранилось следственное дело Тайной канцелярии, в котором отразилась история невеселого замужества Анны. В Тайной канцелярии разбирали "непристойные слова" песни, которую крестьянка А. Максимова помнила с 1710 г.: "Не давай меня, дядюшка, царь-государь, Петр Алексеевич, в чужую землю, нехристианскую, нехристианскую, бусурманскую. Выдай меня, царь-государь, за своего генерала, князя, боярина"².

Свадьба состоялась в Петербурге в конце 1710 г., но уже в начале 1711 г. Анна овдовела: выехав из Петербурга с молодой женой, Фридрих-Вильгельм неожиданно умер на первой же станции по дороге в Митаву. Анна вернулась домой, но ненадолго, ибо Петр I считал, что герцогиня курляндская, исходя из государственных интересов России, должна жить в своей резиденции - Митаве - и быть под контролем русского представителя, которым был назначен П. М. Бестужев-Рюмин, ставший вскоре ее любовником. Оказавшись в чужой стране, в непривычной обстановке захолустного европейского княжества, Анна сразу же испытала унижение и зависимость. С одной стороны, ее крайне недружелюбно встретили курляндские дворяне, опасавшиеся усиления герцогской власти и влияния России. Поэтому они стремились выжить Анну из Митавы, ограничить ее права и доходы. С другой - Анна полностью зависела от Петра I, который видел в племяннице лишь проводника своей воли и совсем не интересовался ее чувствами, мнением, реальным положением в Курляндии.

Неясность статуса и недопустимая для герцогини бедность многие годы мучили Анну. Часть доходов герцогского домена, которая была выделена Анне по брачному соглашению, не могла обеспечить того уровня, который считался приличным для герцогини. Анна многократно писала униженные письма Петру I, Екатерине, Меншикову, Остерману, другим сановникам, прося у них помощи и поддержки. "Доимки на мне тысяча четыреста рублев, - сообщала она кабинет-секретарю царя М. Макарову в 1724 г., - а ежели будет милость государя батюшки и дядюшки, то б еще шестсот мне на дорогу пожаловали по своей высокой милости"³. Экономный, даже прижимистый со своими родственниками, Петр на этот раз выдал просимые деньги, но делал так не всегда. В письме императрице Екатерине Анна просила: "Прашу матушка моя, как у самаво Бога, у вас, дарагая моя тетушка: покажи нада мною материнскую милость - попроси, свет мой, миласти у дарагова государя нашева батюшки- дядюшки оба мне, чтоб показал милость - мое супружественное дело ко окончанию привесть, дабы я болше в сокрушении и терпении от моих зладеев, ссораю к матушке не была... Также изволили вы, свет мой, приказывать ко мне: нет ли нужды мне в чем здесь? Вам, матушка моя, известна, что у меня ничево нет, кроме што с воли вашей выписаны штофы, а ежели к чему случей позавет и я не имею нарочитых алмазов, ни кружев, ни полотен, ни платья нарочитава.., а деревенскими доходами насилу я магу дом и стол свой в гот содержать... Еще прошу, свет мой, чтоб матушка не ведала ничево"⁴.

Это была еще одна печальная сторона жизни Анны. Ее мать - царица Прасковья Федоровна, ласковая и заботливая к старшей, любимой дочери Катерине, не любила Анну, всячески утесняла ее, и когда Анне удавалось вырваться из ненавистной Курляндии и на время приехать домой, во дворец Прасковьи, ее встречали холодный прием, упреки и придирки матери, которую Анна и боялась, и не любила. В том же письме к императрице Екатерине - в сущности, единственному человеку, который как-то поддерживал Анну, - содержалась просьба герцогини, чтобы императрица способствовала решению ее "супружественного дела". Это был самый болезненный, острый для Анны вопрос. Нельзя сказать, что Петр не думал о женихе для вдовой племянницы, но сделать за нее выбор - а только об этом могла идти речь - было непросто: новый брак не должен был изменить положение в Курляндии в невыгодную для России сторону.

В 1723 г. именно эта причина стала главной при разрыве брачного контракта с прусским принцем. Не удалось Анне выйти замуж и в 1726 г., когда на ее руку претендовал уже избранный дворянами в герцоги Мориц Саксонский - внебрачный сын Августа II, короля польского. Этому браку воспрепятствовало правительство России, опасавшееся усиления влияния в Курляндии польского короля. И для Анны снова потянулась унылые годы в Митавском замке, и если бы в памятную ночь смерти Петра II на нее не обратил внимание Д. М. Голицын, то, вероятно, так и закончила бы она свою жизнь в захудалом герцогстве и никогда бы ее любовник, камергер Э. И. Бирон, появившийся у нее после отзыва в 1726 г. Бестужева, не приобрел такой мрачной известности среди исторических романистов и читателей их сочинений.

1730 год вознес Анну на российский престол. Подписав "кондиции"; она в начале февраля приехала в Москву. Верховники старались держать ее в изоляции, не допустить контактов "ограниченной императрицы" с их политическими противниками - дворянскими прожектерами, которые сразу же начали борьбу против олигархов. В столкновении сторонников и противников ограничения императорской власти Анна сумела найти весьма выгодную позицию, которая позволила ей опереться на сторонников самодержавия и затем, с помощью гвардии, совершить дворцовый переворот, ознаменовавшийся публичным и торжественным уничтожением "кондиций".

В пылу политической борьбы Анна была важна не как личность, а как некий символ традиционной власти, который многие были готовы защищать. Думается, наблюдатели восторга при этом не испытали. Ни один придворный льстец не мог назвать Анну красавицей. Это было бы слишком. Со всех парадных портретов на нас угрюмо смотрит грузная женщина: короткая шея, ниспадающие локоны жестких смоляных волос, длинный нос, недобрый взгляд. Графиня Н. Б. Шереметева, ставшая впоследствии княгиней Долгорукой, была в ужасе, увидав в окне шествовавшую мимо императрицу: "Престрашного была взору, отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалеров идет - всех головой выше и чрезвычайно толста"⁵. Более взвешенно мнение графа Э. Миниха (сына фельдмаршала): "Станом она была велика и взрачна. Недостаток в красоте награждаем был благородным и величественным лицерасположением. Она имела большие карий и острые глаза, нос немного продолговатый, приятные уста и хорошие зубы. Волосы на голове были темные, лицо рябоватое и голос сильной и проницательной. Сложением тела была она крепка и могла сносить многие удручения"⁶.

Редкая женщина могла выдержать ружейную отдачу в плечо, Анна же стреляла каждый день и много лет подряд. Оробевшая Настасья Шестакова - жена дворцового управителя, попавшая как-то раз в гости к императрице, - вспоминала: "Изволила меня к ручке пожаловать и тешилась: взяла меня за плечо так крепко, что с телом захватила, ажио больно мне стало"⁷. Вообще, в Анне была некая мужеподобность. Испанский посланник де Лириа писал, что "лицо у нее более мужское, нежели женское". Грубоватость облика и голоса, чрезмерную полноту, отсутствие так ценимого изящества, шарма отмечали и другие современники. Вся предшествовавшая избранию на престол жизнь этой женщины была исковеркана высшими государственными целями, которые преследовал Петр Великий. Существование в чужой, недружелюбной стране в полной зависимости и бедности не могло способствовать расцвету личности будущей императрицы. Некрасивая, неженственная, с тяжелым характером и ущемленным самолюбием Анна была капризна и подозрительна к окружающим.

В молодые годы она не получила ни должного образования, ни воспитания, не было у нее способностей и стремлений к самосовершенствованию с помощью книг и общения с интересными людьми. И вообще, в поведении, нравах, интересах Анны отразились различные культурные эпохи, в которых на протяжении одной жизни оказывались современники петровских реформ. Так было и с Анной: детство одной из последних московских царевен XVII в., живущей по законам старины, в "тишине и прохладе", вдруг сменилось суматошной, неустроенной юностью в новом городе Петербурге, куда Петр I перевез и поселил семью царицы Прасковьи. Не успев привыкнуть к новым нравам, грубоватым обычаям петровского двора, Анна совершенно неожиданно для себя оказалась за границей, в непривычной и чуждой культурной среде, в стране иных традиций, веры, обычаев. Не обладая глубоким умом, живостью и интересом к знаниям, она не сумела найти себя среди всей этой культурной и бытовой мешанины, что наложило отпечаток на ее вкусы, интересы, характер, личность.

При дворе императрицы Анны Ивановны как бы сошлись разные эпохи: и московский XVII век, и грубоватые нравы новой российской столицы и европейского XVIII века. Научные сообщения академиков соседствовали с непристойными шутками, мордобоем, потехами многочисленных "шутов и дурок". Обычаи роскошного европейского двора сливались с нравами старинной "царицыной комнаты", где камергеры и фрейлины оказывались рядом с приживалками, "каликами", убогими, карликами и обезьянами. Балет и опера сменялись шутовскими шествиями, примитивными спектаклями итальянского площадного театра, где главной целью вечных его персонажей - Арлекина и Смеральдины - было посмешить публику тумаком, неприличным жестом, грубой шуткой.

Но общий тон, стиль жизни двора Анны, перебравшейся в Петербург в 1732 г., все же больше всего напоминает стиль жизни русской помещицы XVIII в. с ее незатейливыми заботами и развлечениями, сплетнями и разбирательствами ссор дворни. В 1732 г. в Тайной канцелярии рассматривалось дело об одном солдате, который видел примечательную сцену под окнами царского дворца: "Шел мимо мужик и Ея императорское величество соизволила смотреть в окно и спрашивала того мужика, какой он человек и он ответствовал: "Я - посацкой человек" - "Что у тебя шляпа худа, а кафтан хорошей?" (спросила Анна. - Е. А.). И пожаловала мужику на шляпу денег два рубли"⁸. Эта бытовая сценка более характерна для купчихи, мещанки или помещицы, глазеющей в скучный полуденный час на редких прохожих. Ее как-то трудно приложить, например, к Екатерине II и даже к Елизавете Петровне.

В психологии, нравах Анны было много от помещицы, имением которой было не село Ивановское с деревнями, а огромное государство. Именно такой помещицей - не особенно умной, мелочной, ленивой, суеверной - и выглядит Анна в ее письмах, записочках, резолюциях. Особенно примечательны ее письма С. А. Салтыкову, ее родственнику и "главнокомандующему Москвы". Впечатление такое, как будто читаешь переписку барыни со своим приказчиком, живущим в другой барской вотчине, в соседней губернии. Мелочные интересы, убогий кругозор, отсутствие интеллекта - вот что бросается в глаза. Анна требует высылки к ней шутов, обезьян, лампадного масла от чудотворной иконы.

Особенно любила Анна выступать в роли свахи, сводя пары людей так, как она считала нужным. "Сыскать, - пишет она Салтыкову 7 марта 1738 г., - воеводскую жену Кологривую и, призвав ее к себе, объявить, чтоб она отдала дочь свою за [гоф-фурьера] Дмитрия Симонова, которой при дворе нашем служит, понеже он человек доброй и мы его нашею милостию не оставим"⁹. Вообще, все, связанное с браком и амурными делами подданных, очень привлекало императрицу. Ее в этой области интересовало буквально все, а источником информации были в основном сплетни и слухи.

Как рачительная и строгая хозяйка обширного поместья, Анна всем интересуется и все видит: и как некто Кондратович, который послан с В. Н. Татищевым в Сибирь "ныне... шатается в Москве", и что "в Москве, на Петровском кружале стоит на окне скворец, который так хорошо говорит, что все люди, которые мимо едут, останавливаются и его слушают", и что "имеется мужик, который унимает пожары", и что "есть в доме у Василья Абрамовича Лопухина гусли" и т. д., и т. п. Приказы императрицы строги: гусли, скворца и мужика немедленно прислать в Петербург, а Кондратовича и многих других немедленно выслать по месту службы.

Гнев императрицы обрушивался на тех непослушных подданных-холопов, которые вздумали пренебречь ее распоряжением или попытались ее обмануть. "Розыщите о последнем, - пишет Анна Салтыкову по делу какого-то провинившегося перед ней попа, - без всякой поноровки кто будет виноват, мне ино надобно, кроме правды, а кого хочу пожаловать, в том я вольна"¹⁰. Главный принцип самодержавия, выраженный задолго до времен Анны Иваном Грозным: "Жаловать есь мы своих холопов вольны, а и казнить вольны же", довольно прочно запечатлелся и в голове бывшей курляндской герцогини.

Придя к власти, Анна Ивановна оказалась в довольно сложном положении. Она была провозглашена самодержавной императрицей теми политическими силами, которые при обсуждении шляхетских проектов выступали за ограничение ее власти, но в последний момент - под давлением гвардейцев - сняли свои требования. Логика политического поведения безошибочно подсказывала Анне и ее окружению, что нужна политика компромисса с дворянством, налаживания отношений даже со вчерашними противниками. Поэтому ликвидация Верховного тайного совета, ставшего при Петре II центром олигархического движения, была осуществлена 4 марта 1730 г, как обычная реорганизация с целью восстановления полноценной власти Сената, в состав которого и вошли верховники. Но было ясно, что императрица не может доверить управление Сенату, который, с одной стороны, был наполнен ее "утеснителями" - верховниками и, с другой - по своей структуре, функциям не был приспособлен к оперативной деятельности. А именно такая работа требовалась в условиях самодержавия женщины, почти полностью лишенной способностей, навыков государственного управления.

Образование осенью 1731 г. Кабинета министров снимало остроту проблемы в управлении: вошедшие в новое учреждение люди - канцлер Г. И. Головкин, вице-канцлер А. И. Остерман, князь А. М. Черкасский, а потом П. И. Ягужинский и сменивший его А. П. Волынский - были достаточно опытными администраторами и взяли на себя всю работу по управлению империей. Поначалу Анна участвовала в работе Кабинета, но вскоре это ей "наскучило", и она передала министрам право решать дела ее именем. Указом 9 июня 1735 г. подпись трех министров была приравнена к подписи императрицы. На практике же было достаточно и двух, а затем и одной министерской подписи под указом. Впрочем, это вовсе не ограничивало самодержавную власть. Ведь самодержец был волен передать часть своих прав учреждению или доверенному лицу, оставляя за собой прерогативу ни в чем себя не ограничивать. Концепция самодержавия как раз и строилась на том, что ни круг дел, подлежащих компетенции монарха, ни само разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную никогда четко не устанавливались, ибо уже в одном этом состояло бы ограничение власти монарха, которого в таком случае уже нельзя было бы назвать самодержцем.

Особое, исключительное место в системе управления при Анне Ивановне Занимал ее фаворит Эрнст-Иоганн Бирон. До него долгое время ее фаворитом был Петр Михайлович Бестужев-Рюмин, резидент русского правительства в Курляндии, обер-гофмейстер двора герцогини, а по существу - полновластный правитель. Почтенный отец семейства, в котором выросли известные русские дипломаты Михаил и Алексей Бестужевы-Рюмины, он был опытным царедворцем. Будучи старше Анны на 19 лет, он полностью подчинил ее своей воле. Это стало одной из причин конфликта Анны с матерью. Не раз ревновавшая к Бестужеву царица Прасковья просила Петра I и Екатерину изгнать его из Митавы. Но у Петра были свои представления о Бестужеве - он был толковым дипломатом и интересы России ставил выше нравственности, что вполне устраивало царя.

"Не можно оправдать Анну Ивановну в любострастии, - писал знаменитый обличитель нравов двора князь М. М. Щербатов, - ибо подлинно, что бывший у ней Бестужев имел участие в ее милостях"¹¹. Негоже оправдывать Анну в грехе любострастия, если так можно назвать ее, вдовы, связь с вдовцом же Бестужевым. Но все же она не была вакханкой или Мессалиной, уступая в этом и Елизавете Петровне и Екатерине II. Анна была женщина простая, незатейливая, не особенно умная и совсем не кокетливая. Она была лишена честолюбивых устремлений Екатерины II, не гналась, как Елизавета, и за пальмой первой красавицы. Всю свою жизнь она мечтала лишь о надежной защите, поддержке, которую мог дать ей мужчина, хозяин дома, господин ее судьбы.

Просьбы о защите, "протекции", готовность "предать себя в волю" постоянно звучат в ее письмах Петру I, Екатерине I, Петру II, сановникам, вообще - сильным мира сего. Именно поэтому она так рвалась замуж. Но все ее попытки вступить в брак были неудачны, женихи не подходили Петру I и его преемникам. И со временем Бестужев стал для нее таким защитником, опорой. Анна закрывала глаза и на огромную разницу лет, и полную бесперспективность связи со своим подданным, и на многочисленные грехи своего обер-гофмейстера.

История с неудачным сватовством графа Морица Саксонского болезненно ударила по Анне Ивановне. Мало того, что такой завидный жених был с позором изгнан русскими войсками из Курляндии, - был отозван из Митавы и Бестужев. Меншиков не мог простить ему появления Морица в Курляндии. И вот после отъезда Бестужева летом 1727 г. Анна пишет одно за другим 26 писем всем, кому только возможно, умоляя вернуть ей Бестужева. Она шлет их Меншикову, его жене, дочери Марии, даже свояченице Варваре Арсеньевой, другим влиятельным лицам из окружения светлейшего, просит вновь послать Бестужева в Митаву, ибо без него все дворцовое хозяйство развалится.

В отчаянии она, дочь царя, в своих письмах к вице-канцлеру Остерману прибегает к оборотам, уместным более для челобитных солдатской вдовы: "Нижайше прошю ваше превосходительство попросить за меня, сирую, у его светлости... Умилосердись, Андрей Иванович, покажите миласть в моей нижайшем и сироцком прошении, порадуйте и не ослезите меня, сирой". Отчаяние одиночества выливается в откровенном признании: "Воистинку [я] в великой горести и пустоте и в страхе! Не дайте мне во веки плакать!.. Я к нему привыкла!"¹². Вот это и есть самое главное. Она убивается по Бестужеву, но дело не в его личности или в особой беззаветной любви Анны к своему пожилому фавориту. Ее жизненная установка другая - она не хочет и не может быть одна, ее страшит одиночество. И в этом ее глубокая трагедия.

Но к концу 1727 г. вопли из Митавы стихают. Бестужеву разрешено вернуться в Курляндию, но увы... место его там уже занято. И он пишет своей дочери: "Я в несносной печали, едва во мне дух держится, что чрез злых людей друг мой сердечный от меня отменился, а ваш друг (здесь - иронично - Бирон. - Е. А.) более в кредите остался... Знаешь ты, как я того человека (Анну. - Е. А.) люблю?"¹³. Старый опытный царедворец в отчаянии: ведь именно он пригрел на груди своей проходимца Бирона. "Не шляхтич и не курляндец, - писал о нем Бестужев, - пришел из Москвы без кафтана и чрез мой труд принят ко дворцу без чина и год от году я, его любя, по его прошению, производил и до сего градуса, произвел и, как видно, то он за мою великую милость делает мне тяжкие обиды... и пришел в небытность мою (в Курляндии. - Е. А.) в кредит"¹⁴.

Бирон был хотя и мелкопоместным, но все же дворянином и курляндцем, но прошлое его действительно довольно темное. Известно только, что, учась в Кенигсбергском университете, он принял участие в драке студентов с ночной стражей и убил солдата. С большим трудом выбравшись из тюрьмы, он около 1718 г. пристал ко двору Анны благодаря покровительству Бестужева. Затем он женился на фрейлине герцогини Бенигне-Готлиб фон Тротта-Трейден, усердно служил, выполняя поручения Анны и Бестужева. И вот в отсутствие последнего Бирон - почти ровесник Анны (он родился в 1690 г.) - утешил горевавшую вдову. Его влияние на Анну все усиливалось.

Бестужев, хорошо зная своего соперника, опасался Бирона. И не напрасно: в августе 1728 г. Анна прислала ко двору Петра II своего человека с доносом на бывшего фаворита и просила разобраться, "каким образом Бестужев меня расхитил и в великие долги привел"¹⁵. Всплыли махинации обер- гофмейстера с герцогской казной. Конечно, дело было не в краденом изюме или сахаре, а в полной "отмене" Бестужева, против которого начал умело действовать занявший его место Бирон.

"Никогда на свете, чаю, не бывало дружественнейшей четы, приемлющей взаимно в увеселении или скорби совершенное участие, как императрица с герцогом", - писал Э. Миних (с 1737 г. Бирон стал герцогом Курляндским. - Е. А.) и продолжал: "Оба почти никогда не могли во внешнем виде своем притворствовать. Если герцог явился с пасмурным лицом, то императрица в то же мгновение встревоженный принимала вид. Буде тот весел, то на лице монархини явное напечатлевалось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, тот из глаз и встречи монархини тотчас мог приметить чувствительную перемену... Всех милостей надлежало испрашивать у герцога и чрез него одного императрица на оные решалась"¹⁶.

Когда в середине марта 1730 г. Бирон приехал в Москву к Анне, они уже не расставались ни на один день. Более того, многие современники отмечали, что императрица не могла и часа провести без Бирона, их часто видели шествующими рука об руку. И это становилось предметом злословия в обществе, а уже злословие - предметом расследования в застенке Тайной канцелярии. Влияние Бирона на царицу было огромно. И истоки его - не столько в характере временщика - человека умного, волевого, но и в предыдущей жизни Анны, некогда подчинившейся хозяину, господину и отныне навсегда сделавшей свой выбор и не изменявшей ему. Зимой и летом, в дождь и снег они были вместе. Они даже болели одновременно, точнее, болезнь Бирона делала Анну больной и она не покидала на это время его покоев. Миних писал, что Анна "вовсе не имела своего стола, а обедала и ужинала только с семьей Бирона и даже в аппартаментах своего фаворита"¹⁷. Примечательно, что, отправляясь по зову верховников в Москву, Анна взяла с собой, кроме необходимых вещей, и годовалого сына Бирона Карла-Эрнста. Есть серьезные основания думать, что Карл был сыном Анны от Бирона, и она брала с собой самое дорогое ей существо. Известно также, что Карл-Эрнст впоследствии пользовался особой милостью при дворе Анны и до самой ее смерти спал в одной с ней комнате.

Бирон был женат на уродливой, болезненной женщине и имел от нее еще сына Петра и дочь Гедвигу-Елизавету. Создается впечатление, что это была единая семья. Анна, Бирон с Бироншей (так ее называли при дворе и в обществе) и детьми присутствовали на празднествах, катались на санях по Невскому, вместе бывали на концертах, принимали зубного врача, который всех лечил по очереди, и т. д. Этот треугольник мог удивить несведущих наблюдателей, но история знает немало подобных треугольников, в которых всем все давно ясно и у каждого своя роль, место и судьба. Некоторым знакомым Бирон жаловался, что вынужден целыми днями находиться при Анне, тогда как его ждут государственные дела. Но это были или минутная слабость или лукавство. Помня печальную судьбу своего предшественника, он никогда не оставлял императрицу без присмотра: когда сам уходил, возле нее оставалась жена или соглядатаи, которым он верил. Он всегда помнил то, о чем писал русскому посланнику в Варшаву Г. Кайзерлингу, пользовавшемуся его особым расположением: "Крайне необходимо осторожно обращаться с великими милостями великих особ, чтоб не воспоследовало злополучной перемены"¹⁸.

В литературе есть известная тенденция принизить значение Бирона как государственного деятеля, представить его либо человеком устраненным от управления, либо мало что понимавшим в делах. И то, и другое неверно. И во внешней, и во внутренней политике влияние Бирона было огромным. В той системе власти, которая сложилась при Анне, без Бирона - ее доверенного лица, человека властолюбивого, вообще не принималось ни одного важного решения. В своих письмах временщик постоянно жалуется: на загруженность делами, но при этом показывает себя как человек весьма осторожный, стремящийся не выпячивать свою роль в управлении, остаться в тени.

Проблема "бироновщины" не раз привлекала внимание историков. В Советском энциклопедическом словаре 1991 года¹⁹ "бироновщина" характеризуется как реакционный режим - "засилье иностранцев, разграбление богатств страны, всеобщая подозрительность, шпионаж, доносы, жестокое преследование недовольных". В этой справке, как в капле воды, отразились историографические стереотипы, штампы, возникшие задолго до борьбы с "тлетворным влиянием Запада".

Стремление представить правление Анны как время попрания национальных интересов, подавления русской нации наиболее отчетливо прослеживается уже в первых шагах Елизаветы Петровны, взошедшей на престол в результате государственного переворота. Только необходимостью освободить русских от "седящих в гнезде орла Российского нощных сов и нетопырей, мыслящих злое государству" с целью "сынов российских из неволи высвободить и до первого привесть благополучия", можно было обосновать дворцовый переворот 25 ноября 1741 года. В XIX в. особую роль в представлении о "бироновщине" как о засилье иностранцев, сыграла художественная литература. Под пером К. П. Масальского (повесть "Регенство Бирона") и И. И. Лажечникова ("Ледяной дом") перед читателями предстал патриот Артемий Волынский, погибший от интриг иноземного временщика Бирона. Поколения русских читателей впитали вместе с романом Лажечникова стойкий "антибироновский дух". Этому способствовали и популярные суждения о вреде западного влияния на Россию. Оставила следы в историографии и общественном сознании и кампания по борьбе с космополитизмом в советское время.

Итак, первый стереотип: "бироновщина" - засилье иностранцев, преимущественно немцев. Многим памятна эффектная, но, к сожалению, весьма легковесная фраза В. О. Ключевского, что при Анне "немцы посыпались в Россию точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забрались во все доходные места в управлении"²⁰. Между тем, немцы "посыпались" в Россию задолго до царствования Анны и их количество никогда не было устрашающим для русского народа. С незапамятных времен иностранные специалисты приезжали работать в Россию, но особенно широко двери страны открыл для них Петр Великий. По-разному складывалась судьба этих людей в России. Одни с ненавистью и обидой уезжали из нее навсегда, для других она становилась второй родиной, где расцвел их талант, где они получили признание, прижизненную и посмертную славу. Среди них есть ученые, полководцы, архитекторы, артисты, врачи, инженеры. Без них немыслима гражданская и военная история России, их кровь смешивалась в браках с кровью русских, они вместе с "природными" русскими создавали великую русскую культуру. Незаурядные люди "посыпались" в Россию в XVIII в.; архитекторы Д. Трезини и Ф. Б. Растрелли, ученые Н. Ж. Делиль, Д. Бернулли, Г. З. Байер, И. Гмелин, Г. Ф. Миллер, музыканты и композиторы Ристоли, Ф. Арайя, Ланде. Военных (инженеров, полководцев, моряков) невозможно даже перечислить. И в большинстве своем эти иностранцы, принятые на русскую службу, знали свое дело и зря денег не получали.

Во времена Анны, как и раньше, иностранцев охотно брали и в армию, и в государственный аппарат, но они не оказывались, благодаря "бироновщине", в каких-то особых, сказочных условиях. Именно при Анне, по инициативе немца Миниха, было устранено болезненное для русских офицеров различие в жалованье: они стали получать столько же, сколько иностранцы, а не в 2 раза меньше, как было при Петре I. Сохранилось немало постановлений правительства о недопущении особых привилегий для иностранных специалистов, поступивших в русскую службу. Сохранились ведомости о составе офицерства накануне "бироновщины" и в ее "разгар". Согласно ведомостям 1728 г. в полевой армии служил 71 генерал, из них иностранцев было 41, или 58%. К 1738 г. доля иностранцев-генералов даже понизилась - из 61 генерала их было 31, то есть в абсолютном исчислении даже меньше, чем до "бироновщины". Если же считать иностранцев-генералов вместе со штаб- офицерами (включая майоров), то в 1729 г. в армии генералов и штаб-офицеров было 371, иностранцев из них - 125, или 34%. В 1738 г. генералов и штаб- офицеров было 515, а иностранцев из них - 192, или 37,3%. Этого явно недостаточно, чтобы говорить об усилении чужеземного влияния в русской армии во времена Бирона, хотя численность иностранцев в армии, особенно в заново созданном Измайловском полку, и была достаточно высока.

Любопытная ситуация сложилась и на флоте. В 1725 г. были определены к летней кампании командиры 12 линейных кораблей и 2 фрегатов. Из русских капитаном был лишь командир фрегата Лодыженский, все остальные - иноземцы: англичане, датчане, голландцы и т. д. Летом же 1741 г. была выставлена эскадра в 14 кораблей и 6 фрегатов. Из 20 капитанов было 13 русских!²¹. Итак, "бироновщина" вроде бы не только не нанесла ущерба русской морской гордости, но способствовала еще ее усилению. Впрочем, власть не в прямую зависит от численности той или иной национальной группы в составе армии, флота или гражданской службы.

Но существовала сфера, которая притягивала и русских, и иностранцев: это был двор, который не ограничивался табельными чинами придворного ведомства, а всегда оставался особой средой со своей атмосферой, правилами и традициями. Благополучие как следствие "благорасположения" монарха было главной целью для всех членов камарильи, без которой немыслим абсолютизм вообще, и российское самодержавие в частности. Конечно, то, что при дворе, в окружении Анны, сразу же оказалось немало иностранцев, не могло не бросаться в глаза, и вызывало недовольство русских вельмож не оскорблением национального чувства, а тем, что их оттеснили от престола новые "любимцы". Понять это возмущение можно: усилиями дворянства-шляхетства Анна стала, вопреки намерениям верховников, самодержавной государыней и тут же выписала из Курляндии Бирона, приблизила тех иностранцев, которые ранее не играли видных ролей в русской политике.

Но события 1730 г. имели и другой аспект. Шляхетство защищало не лично Анну, а принцип самодержавия, попранный олигархами. И поэтому большинству своих нечаянных сторонников императрица не особенно доверяла. Она искала опору среди тех, кого лично знала, с кем была связана с давних пор. Это вполне естественно для каждого нового человека у власти: сколачивать свою "команду" из родственников, земляков, сослуживцев, старых друзей и т. д. Верность и преданность лично ей были главными критериями и при образовании круга близких Анне лиц. В него попали как родственники Салтыковы, так и непримиримый борец с верховниками П. И. Ягужинский, а также А. М. Черкасский, фаворит Бирон, братья Левенвольде, показавший искреннюю преданность Миних. Как человек опытный и поэтому совершенно необходимый в государственном управлении был привлечен и А. И. Остерман.

Можно с уверенностью утверждать, что при Анне не существовало "немецкой партии", то есть достаточно сплоченной и однородной национально- политической группировки, которая бы контролировала верховную власть. Этнопонятие "немцы" в XVIII в. лишь отчасти охватывало жителей Германии, которые в то время не ощущали еще этнического единства в рамках одной страны. Они были подданными множества германских княжеств, разделяемых религиозными, экономическими и историческими обстоятельствами. Пестрая компания, окружившая престол Анны, состояла из лифляндцев, братьев Левенвольде, курляндского немца Бирона и его братьев, ольденбуржца Миниха, вестфальца Остермана, русских Головкина, А. Ушакова, Волынского, потомка кабардинских князей Черкасского. И эта компания не составляла единства, то была типичная придворная камарилья, раздираемая никогда не стихавшей борьбой за власть, влияние, "милости". "Глотатели счастья" вне зависимости от национальности были в чем-то схожи, идет ли речь о Бироне или о боровшемся с его влиянием Волынском.

Испанский посланник де Лириа так характеризовал одного из влиятельнейших придворных Анны, графа К. Р. Левенвольде: "Он не пренебрегал никакими средствами и ни перед чем не останавливался в преследовании личных выгод, в жертву которым готов был принести лучшего друга и благодетеля. Задачей его жизни был личный интерес. Лживый и криводушный, он был чрезвычайно честолюбив и тщеславен, не имел религии и едва ли даже верил в Бога"²². То же можно сказать и о других участниках камарильи: Бироне и Волынском, Остермане и Ушакове, Минихе и Ягужинском, и многих других. И разделяла их вовсе не национальная принадлежность, что подтверждает история придворной борьбы, а точнее - настоящей грызни за власть, которая сразу же развернулась у подножья трона Анны.

Вначале Бирон, Левенвольде и Ягужинский интриговали против Остермана, который объединился с Минихом, затем на второй план оттесняют Ягужинского и Миниха, которого бросил Остерман. Бирон сближается с Остерманом, но не доверяет ему, интригует против него через Головкина, Ягужинского, а потом и Волынского, который вначале был "вернейшим вассалом" временщика. Следя за мелочными подробностями той борьбы, как-то забываешь о национальности борющихся - не она разделяла и объединяла людей двора.

Следующий историографический штамп: "торговля интересами страны" и "разграбление ее богатств" немецкими временщиками при Анне. Можно уверенно утверждать, что внешняя политика "немецких временщиков" была в то время российской имперской политикой. И упрочение русско-австрийского союза, и слаженные действия союзников в Польше в 1733 - 1734 гг. во время войны "за польское наследство", и русско-турецкая война 1735 - 1739 гг. - все это говорит об одном: принципы и методы имперского разрешения "польского" и "черноморского" вопросов были развитием и совершенствованием петровских внешнеполитических доктрин, приложимых к новой исторической действительности и в наиболее перспективных геополитических направлениях. Этим путем пошли позднее и другие "патриотические" правительства, в особенности - правительство немки Екатерины II.

Приход к власти Анны - курляндской герцогини - усилил влияние России в этом пограничном с империей герцогстве. Став курляндским герцогом, Бирон использовал казну России для благоустройства и украшения своих дворцов, построенных архитектором Ф. Б. Растрелли. Но деньги, вложенные в Курляндию, не пропали, позже они дали буйные всходы, ибо с той поры Курляндия была признана в Европе государством, находившимся в сфере влияния России. И когда Екатерина II вернула Бирону курляндский престол, ей не приходилось более волноваться за интересы России в этом районе - Бирон, а потом его сын Петр хорошо знали, кто их подлинный сюзерен и верно служили ему до самого конца существования герцогства, слитого с Российской империей в результате третьего раздела Речи Посполитой.

Внутреннее положение страны во времена "бироновщины" в литературе тоже характеризуется как весьма драматичное: "Народное, а с ним и государственное хозяйство, - пишет Ключевский, - расстраивалось. Торговля упала". Данные историков, и в особенности новейшие исследования Н. Н. Репина, убедительно показывают, что представления об упадке торговли ни на чем не основаны. Общий объем торговли Петербурга с 1725 по 1739 г. увеличился с 3,4 млн. до 4,1 млн. руб., а размеры таможенных пошлин с 228 тыс. руб. в 1729 г. выросли до 300 тыс. руб. в 1740 году. Вывоз железа за 30-е годы XVIII в. возрос более чем в 5 раз, а хлеба (через Архангельск) - более чем в 22 раза. Вдвое вырос экспорт говяжьего сала, икры и других товаров. Увеличился и ввоз иностранных товаров через Петербург, Архангельск, Ревель, Нарву, Ригу²³.

Наиболее убедительными многие считают показатели экономического роста, и в первую очередь - данные о работе промышленности - основы могущества государства. Выплавка чугуна на казенных уральских заводах с 1729 по 1740 г. увеличилась с 252,8 тыс. до 415,7 тыс. пудов. Если при Петре I, в 1720 г., Россия выплавила 10 тыс. т, а Англия - 17 тыс. т чугуна, то в 1740 г. Россия достигла уровня 25 тыс. т, тогда как домны Шеффилда и Лидса выдавали только 17,3 тыс. тонн²⁴.

На первых ролях в горной промышленности во второй половине 30-х годов XVIII в. действовал А. К. Шемберг - личность весьма одиозная, ставленник Бирона и его окружения. С его именем справедливо связывают многие злоупотребления, воровство в этой, весьма доходной, отрасли. Но и здесь, как часто бывает в жизни, есть две стороны, которые трудно отделить одну от другой. Ведомство Шемберга приступило к пересмотру горного законодательства в смысле смягчения условий для частного предпринимательства, что отразилось в Берг-регламенте 1739 года. Как считает крупный знаток истории русской промышленности Н. И. Павленко, "новые уступки в пользу промышленников, установленные Берг-регламентом, дают полное основание считать, что политика покровительства, которую проводило правительство Петра в отношении промышленников и металлургической промышленности, осталась в своих основах неизменной и во второй четверти XVIII века. Правительство Анны Ивановны учитывало, что от развития промышленности "многие другие государства богатятся и процветают" и поэтому считало необходимым заботиться о развитии промышленности в России"²⁵. И, роль таких администраторов, каким был Шемберг, в этом деле очевидна.

Особый интерес вызывает работа специальной комиссии по приватизации казенных предприятий. Наиболее болезненным был вопрос о принципах передачи заводов в частные руки. Шемберг как глава Генерал-берг-директориума настаивал на том, чтобы передачей заводов занимался он и его ведомство. Комиссия возражала, считая, что тем самым будет открыт путь к всевозможным злоупотреблениям чиновников этого ведомства и что все желающие приобрести завод должны предстать перед авторитетной комиссией, которая вынесет решение с "общего рассуждения". Шемберг предлагал установить фиксированные цены на заводы, а Комиссия, наоборот, склонялась к тому, чтобы продавать заводы с выгодного государству аукциона. Наконец, разгорелся спор между Шембергом и Комиссией о том, могут ли чиновники горного ведомства сами вступать в рудокопные компании и становиться владельцами заводов. Комиссия справедливо вопрошала генерал-берг-директора о таких деятелях: "Когда они будут интересанты, то уже кому надзирание над ними иметь?"²⁶.

Утвержденный Анной Берг-регламент открыл путь к приватизации казенной промышленности, и первым, кто по нему устремился, был сам Шемберг. Гарантии его платежеспособности и честности дал Бирон²⁷. Шемберг как "начинающий" предприниматель получил большие льготы и субсидии от государства, и утверждать, что дружба Бирона с Шембергом была бескорыстна - лицемерие. Махинации Шемберга продолжались недолго; Елизавета Петровна лишила его и власти и имущества. И дело состояло не в том, что он был приятель Бирона и вор, а в том, что на его заводы стали поглядывать люди из новой - уже чисто русской - камарильи, окружавшей трон дочери Петра I.

Новые заводчики - графы Шуваловы, Воронцовы, Чернышевы - пришли на смену "немецким авантюристам, разворовавшим страну". И то, что делали Шемберг с Бироном выглядело детской забавой в сравнении с махинациями, к которым прибегали русские "патриоты" на благодатной промышленной почве. Гигантские субсидии из казны, грубейшие нарушения горного законодательства, расправа с беззащитными конкурентами - купцами, всевозможные злоупотребления - вся эта бесстыдная вакханалия дала Н. И. Павленко основание сделать вывод: "Правительство А. И. Шувалова ярко иллгострирует беззастенчивость исполнительной власти... Едва ли в правительстве Шувалова можно обнаружить хотя бы одну черту, положительно повлиявшую на развитие металлургии России"²⁸.

Читая у Ключевского о том, что во времена "бироновщины" "источники казенного дохода были крайне истощены", что "при разгульном дворе... вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа" и что, наконец, "на многочисленные недоимки (так! - Е. А.) и разбежались глаза у Бирона"²⁹, невольно задаешь себе вопрос: не слишком ли заострил национальный вопрос великий русский историк? Только ли при Бироне были так истощены источники казенного дохода, только ли ненавистные патриотам немецкие временщики руками русских солдат и офицеров нещадно выколачивали недоимки?

Проблема недоимок была острейшей весь XVIII век и не была тогда решена ни одним правительством. Крестьянское хозяйство не справлялось с прессом повинностей и налогов. Ошибочно было бы думать, что при Петре I или Екатерине II взимали недоимки иначе, чем при Анне - способ был всегда один: посыльные, военные команды, массовый правеж, отписание в казну имущества недоимщика, заковывание его в "железа", заключение в тюрьму. В 1727 г. была создана специальная Доимочная канцелярия, а в 1729 г. - Канцелярия конфискации, которые рьяно взялись за то, чем потом попрекали Анну и Бирона. А между тем, в начале 30-х годов XVIII в. правительство оказалось в весьма сложном финансовом положении: к 1732 г., при доходе в 6 - 7 млн. руб. в год, недоимки за пять предыдущих лет составили 7 млн. рублей. И деньги эти требовались не столько на веселье или обжорство при дворе, сколько на нужды армии, почти непрерывно воевавшей с 1733 до 1740 год. В этих условиях гуманизма от сборщиков недоимок ожидать было трудно.

В упрек только режиму, существовавшему при Анне, ставятся казнокрадство и воровство. Однако этими пороками полна история России. И еще один упрек "бироновщине" встречается в литературе. Е. Белов, описывая ужасы господства немецких временщиков, заключает: "Затем последовало систематическое разорение высшего дворянства посредством неслыханной до того роскоши"³⁰. По его мнению, коварный немецкий временщик, ведя роскошную жизнь, устраивая умопомрачительные балы, втягивал в подобные траты и простодушных российских дворян, которым приходилось разоряться, расходуя деньги на угощение, выезд, костюмы, приемы. Но ведь еще больше "разоряла" русских дворян Елизавета Петровна, чьи пиры, маскарады, ежедневные переодевания по два и более раз, стали легендой. Примеры "разорения" от роскоши приводит обличитель придворного разврата князь М. М. Щербатов. В сравнении с лукулловыми пирами Елизаветы празднества Анны выглядят вечеринками постников и трезвенников.

Нет оснований считать, что в годы "бироновщины" проводились гонения на православную церковь. Это тоже один из историографических мифов. В Синоде и в церковных верхах царили интриги и подсиживания. Многие церковники, недовольные реформами Петра I, стремились любыми путями, в том числе и бесчестными, устранить от власти теоретика петровских церковных преобразований архиепископа Феофана Прокоповича, но он, человек беспринципный и опытный в интригах, умело оборонялся, засаживая своих противников в дальние монастыри и в Тайную канцелярию. Можно без преувеличения утверждать, что превращение Петром I церкви в контору по делам веры, полностью подконтрольную государству, привнесло в ее среду обычаи двора, ожесточение, безнравственность и грязь, характерные для придворной камарильи. В остальном же церковная политика при Анне мало в чем изменилась по сравнению с предшествующими царствованиями.

Защита православия выражалась, как и прежде, в расправах с еретиками, которых сжигали на кострах и гноили в монастырских тюрьмах. Более того, время "бироновщины" стало трагическим периодом в истории старообрядчества. С 1735 г. на Урале и в Сибири начались беспрецедентные по масштабам и жестокости облавы по лесным скитам. Аресты, пытки, преследования тысяч людей приводили к "гарям" - самосожжениям раскольников. "Своеобразная ироническая логика истории, - писал Н. Н. Покровский, - видится в том, что активным проводником консервативнейшей линии правительства Анны Иоанновны в этом вопросе, в некоторой степени даже инициатором невиданной ранее по масштабам полицейской акции явился просвещеннейший поборник государственного подхода и казенного интереса Василий Никитич Татищев"³¹. Патриот Татищев был беспощаден к беззащитным раскольникам, как и к башкирам, волнения которых он не только подавлял, но и предлагал план уничтожения их вообще.

Не могли быть недовольны "бироновщиной" и русские дворяне. Драматические события 1730 г. выдвинули на передний план проблему дворянства, которое требовало новых сословных привилегий. Затянутые в мундиры вчерашние стольники и дети боярские требовали уменьшения срока службы в армии до 20 лет, замены обучением в специальных учреждениях тягостной службы рядовыми в гвардии. Но самое существенное состояло в том, что дворяне, как один, требовали отмены петровского закона о единонаследии 1714 г., согласно которому помещик мог передать свое имение только одному из сыновей, обрекая остальных на существование за счет службы в канцеляриях и полках. Правительство Анны пошло на удовлетворение запросов дворянства, тем самым существенно расширив социальную основу своей власти.

В 1730 и 1731 гг. указ о единонаследии, к всеобщему ликованию землевладельцев, был отменен как "не к пользе происходящий". В декабре 1736 г. был издан указ, который, по словам С. М. Соловьева, "составил эпоху в истории русского дворянства в первой половине XVIII века"³². Указом разрешалось оставлять одного из сыновей в имении "для содержания экономии", молодым шляхтичам разрешалось сидеть дома до 20 лет, срок их службы устанавливался в 25 лет, после чего они могли вернуться в имения или заняться другой деятельностью. В итоге российское дворянство, добившись значительного облегчения в службе, получив полные права в распоряжении своим имением, еще на один шаг продвинулось к своей эмансипации, к знаменитой грамоте времен Петра III о вольности дворянства. "Бироновщина" этому шагу не воспрепятствовала.

Внешняя политика России в царствование Анны не претерпела существенных перемен по сравнению с петровским периодом и не была отступлением от принципов царя-преобразователя. В 1726 г. благодаря усилиям Остермана Россия заключила союзный договор с Австрией. Ось Петербург - Вена придала особую устойчивость политике России. В основе союза лежала общность имперских интересов на юге - в борьбе со слабеющей Османской империей за Причерноморье и Балканы, а также в борьбе за сферы влияния в Польше и в Германии, Так было нащупано главное направление внешней политики России, которое ее правительства - будь то русской Анны Ивановны или немки Екатерины II - успешно разрабатывали весь XVIII век.

Но именно в 30-е его годы Россия, начав интервенцию в Польшу (после смерти Августа II в 1733 г.), как никогда близко подошла к вопросу о разделах Речи Посполитой. Австрия в этой войне, названной "войной за польское наследство" (1733 - 1735 гг.) действовала синхронно с Россией и тоже направила свои войска в Польшу. Изгнание неугодного союзникам кандидата на польский трон Станислава Лещинского и воцарение короля Августа III было достигнуто совместными усилиями, а активные карательные действия против всех противников России показали, что ждет Речь Посполитую в недалеком будущем. В 1737 г. был собран первый урожай с ее боевых полей: Курляндия приобрела нового герцога. Им стал Бирон. И это был не только триумф фаворита Анны, но и серьезный успех России - с тех пор Курляндия стала сателлитом России и включить ее в состав империи для преемников Анны было делом нетрудным.

Почти сразу же после "войны за польское наследство" началась война с Турцией (1735 - 1739 гг.). Войну начала Россия при поддержке Австрии. Правительство Анны не скрывало, что это война мести за поражение Петра I на Пруте в 1711 году. Накануне похода фельдмаршал Миних составил план войны, которая должна была закончиться взятием Стамбула и изгнанием турок из Европы. В этом стремлении водрузить "крест на Святую Софию" прослеживалось совсем не влияние "бироновщины", а более глубинные цели российской имперской политики. Разорением Крымского ханства в 1736 - 1738 гг. Россия ясно показала, что не потерпит на северном побережье Черного моря соперников и что участь Крыма будет решена в ее пользу. И хотя победы под Очаковым и Хотином не принесли реальных результатов при заключении мира с Турцией в Белграде в 1739 г., общая стратегия войн с османами в союзе с Австрией определилась окончательно, и Екатерина II последовательно осуществила то, что было заложено политикой правительства Анны и ее фаворита. Все это лишний раз показывает, что для всех, кто оказывался у власти в Петербурге - какой бы национальности они ни были, - превыше всего были интересы империи.

Есть и еще один аспект "бироновщины", которая часто изображается как репрессивный режим, чем-то схожий по жестокости с режимом Ивана Грозного. Действительно, во времена господства Бирона были и шпионаж, и доносы, и "жестокое преследование недовольных". А когда этого не было в России? История Тайной канцелярии - главного репрессивного органа XVIII в. - показывает, что вся система политического сыска, начиная с законодательства и кончая методами ведения допросов, была придумана не Бироном, а его предшественниками у власти.

История политического сыска XVIII в. говорит о том, что с приходом Анны к власти масштабы репрессивной работы сыскного ведомства не возросли, личный состав Тайной канцелярии не увеличился (15 - 20 человек и около 150 солдат, охранявших примерно 250 - 300 колодников). Число арестованных по политическим мотивам за десять лет царствования Анны не превышало 10 тыс. человек, из них в Сибирь отправлено не более тысячи. Данные описи дел Тайной канцелярии позволили Т. В. Черниковой сделать вывод, что количество политических дел не превышало во времена Анны более 2 тыс., тогда как в первое десятилетие царствования Елизаветы был заведено 2478, а во второе - 2413 таких дел³³. Так что не может идти и речи о массовых репрессиях недовольных во времена "бироновщины".

Основной криминал, приводивший людей в застенок генерала Ушакова, составляли слухи и сплетни о жизни Анны и ее окружения. Внимание сплетников очень редко фокусировалось на немецком происхождении фаворита императрицы. Много подобных дел было и позже - не менее остро народ говорил и о "ночных императорах" при Елизавете или Екатерине II. Конечно, звучало и осуждение преимуществ, которые получали при дворе "немцы", но это никогда не становилось главной причиной репрессий в 30-е годы XVIII века.

Царствование Анны было омрачено розысками и расправами над князьями Голицыными, Долгорукими и Волынским, что тоже обычно относили на счет "бироновщины". Но и в этом смысле ее правление не было более "террористично", Чем царствования ее предшественников и преемников. Склонность к политическому розыску как средству устрашения и подавления политической оппозиции, пресечения нежелательных слухов в той или иной степени проявляли все цари. Кровавые казни стрельцов, дело царевича Алексея при Петре I, расправа Меншикова со своими сподвижниками - П. Толстым, А. Девьером и другими при Екатерине I, наконец, дело Лопухиных, печальная судьба семьи Ивана Антоновича при Елизавете - все это вытягивается в единую цепь, звеньями которой стали и дела Долгоруких, Голицыных и Волынского при Анне.

Придя к власти, Анна действовала так, как поступали все ее предшественники, приближая угодных и отдаляя неугодных. Общая политическая ситуация начала ее царствования, когда новая императрица как бы олицетворяла возвращенное единство общества и самодержца, не позволила ей сразу рассчитаться со своими утешителями - Долгорукими и Голицыными. Подозрительная и злопамятная Анна выжидала удобный момент, ограничившись лишь высылкой в Сибирь наиболее скомпрометировавших себя при Петре II членов семьи А. Долгорукого - отца фаворита Петра II, князя Ивана. Ссылка целой семьи, включая женщин и детей, не была следствием какого-то злодейства Бирона - в этом проявилась традиция политических репрессий: ссылали или казнили не только опального вельможу, но и всех его братьев, семью, род, на который обрушивался царский гнев.

Неосторожное поведение Долгоруких в Березове, ссоры и пьянки привели к доносам на них, и в 1738 г. они были арестованы и свезены в Шлиссельбург. Первым допросов не выдержал князь Иван, раскрыв на следствии обстоятельства попытки возведения на престол невесты Петра II Екатерины Долгорукой. "Генеральное собрание" - высший суд, состоящий из русских вельмож, - приговорило Долгоруких к смертной казни, и 8 ноября 1739 г. в Новгороде состоялась их казнь. Расправа Анны с Долгорукими как и ранее с Д. М. Голицыным, сосланным в Соловецкий монастырь, произвела довольно тягостное впечатление на общество, хотя всем было ясно, что в этих делах проявилась не национальная, а политическая подоплека, месть униженной верховниками императрицы.

В значительной степени политическим, точнее, придворным делом стало и начатое весной 1740 г. дело кабинет-министра А. П. Волынского. Он был человек противоречивый. Прекрасный администратор, "птенец гнезда Петрова", он был в то же время самодур, казнокрад, умел держать нос по ветру, ловко пристраиваясь к тем, кто был сильнее. Все это сочеталось с безмерным честолюбием, амбициозностью и властностью. Родственник его жены С. А. Салтыков в одном из своих писем 1733 г. подобострастно просил Бирона обратить внимание на Волынского, сидевшего под следствием в связи со злоупотреблением властью в Казани, где он был губернатором. Бирону Волынский понравился - толковый, активный и исполнительный, он был готов угодить новому хозяину.

Началась блестящая карьера, вершиной которой стал пост кабинет-министра и благорасположение Анны и ее фаворита, которым Волынский регулярно докладывал о делах. Эта карьера в эпоху "засилья немецких временщиков" смущала патриотических историков, воспитанных на "Думах" Рылеева и романе Лажечникова, где Волынский изображен как несгибаемый борец за правду и отечество. Поэтому они пустили в ход версию, согласно которой Волынский решил вначале достичь высших постов в государстве, а потом "попытаться изменить положение в стране"³⁴, начать бороться с немецкими временщиками.

Но к концу 1739 г. ситуация стала меняться: Волынский все больше стал не устраивать Бирона. Да и сам Волынский проявлял недовольство своим патроном. У таких людей, как высокомерный и гордый Артемий Петрович, довольно быстро под влиянием успехов на служебном поприще возникает иллюзия того, что своим возвышением они обязаны не чьей-то воле, а исключительно своим способностям, что они незаменимы. Волынский вступил в острый конфликт с коллегой по Кабинету Остерманом, рассорился с Бироном. Последнего раздражали многие действия ранее послушного Волынского, в особенности его попытки сблизиться с потенциальной наследницей престола Анной Леопольдовной и ее мужем Антоном-Ульрихом.

Поводом для опалы Волынского послужило его вызывающее письмо Анне Ивановне, в котором он жаловался на неких врагов, которые ему вредят при дворе. Анна, ценившая деловые качества Волынского, не без колебаний согласилась с доводами Бирона о необходимости устранить Волынского. Когда началось следствие, то выплыла неизвестная двору история с полуночными сидениями в доме Волынского, где он, окруженный своими "конфидентами" - П. Еропкиным, П. Мусиным-Пушкиным, А. Хрущовым и другими, сочинял "Генеральный проект" поправления государственных дел. Сочинение этого проекта было расценено как преступное деяние, как попытка заговора с целью свержения Анны, и пытками у Волынского добились признания, что он хотел сам занять престол.

Доносы его дворецкого В. Кубанца существенно пополнили досье на Волынского, и все его откровенные разговоры о глупой бабе на троне, ее грубом и нахальном временщике-немце и других "опасных материях" предопределили приговор Волынскому и его друзьям. "Генеральное собрание" (уже без его члена Волынского) в полном составе вместе с Сенатом - и что примечательно - все только русские вельможи, приятели-друзья Артемия Петровича, приговорили его к посажению на кол.

27 июня 1740 г. Волынский, Хрущов и Еропкин были казнены: Анна облегчила их участь - велела отрубить им головы. Эта казнь сделала обстановку в Петербурге гнетущей. И когда, проболев немного, умерла 17 октября 1740 г. Анна Ивановна, завещав престол только что родившемуся сыну Анны Леопольдовны Ивану VI Антоновичу, а регентские полномочия вручив Бирону, все понимали, что рано или поздно власть временщика рухнет. И спустя три недели Миних совершил государственный переворот - ночью арестовал регента и посадил его в Петропавловскую крепость. "Бироновщина" кончилась. Начался новый виток придворной борьбы.

Примечания

1. КОРСАКОВ Д. А. Воцарение императрицы Анны Иоанновны. Казань. 1880.
2. РГАДА, ф. 7, д. 670, лл. 5 - 6 об.
3. Архив С. -Петербургского филиала Института российской истории РАН, ф. 270, д. 107, л. 268.
4. СЕМЕВСКИЙ М. И. Царица Прасковья (1664 - 1723). Изд. 2-е СПб. 1883, с. 68 - 69.
5. Безвременье и временщики. Л. 1991, с. 262.
6. Там же, с. 165.
7. ШЕСТАКОВА А. Ф. Черты домашней жизни имп. Анны Иоанновны. - Русский архив, 1904, кн. 1, вып. 3, с. 523 - 526.
8. РГАДА, ф. 7, д. 281, л. 7.
9. Переписка императрицы Анны Иоанновны с Московским губернатором графом С. А. Салтыковым. - Русский архив, 1863, N 2, с. 1648 и др.
10. Там же.
11. ЩЕРБАТОВ М. М. О повреждении нравов в России. Факсим. изд. М. 1984, с. 47.
12. Письма русских государей и других особ царского семейства. Ч. IV. М. 1862, с. 176 - 203 и др.
13. СОЛОВЬЕВ С. М. История России с древнейших времен. Кн. X, т. 19. М. 1963, с. 133 - 134.
14. АРСЕНЬЕВ К., Царствование Екатерины I. СПб. 1856, с. 82.
15. Письма русских государей, с. 252 - 253.
16. Безвременье и временщики, с. 163.
17. Там же, с. 62.
18. Сб. Русского исторического общества (Сб. РИО), т. 33, СПб. 1888, с. 475.
19. Советский энциклопедический словарь. Т. 1. М. 1991, с. 140 - 141.
20. Ключевский В. О. Соч. Т. 4. М. 1989, с. 272.
21. Российский государственный военно-исторический архив, ф. 489, оп. 1, дд. 7387, 7395.
22. Цит. по: КОРСАКОВ Д. А. Ук. соч., с. 83.
23. РЕПИН Н. Н. Внешняя торговля России через Архангельск и Петербург в 1700 - начале 60-х годов XVIII века. Докт. дисс. Т. 1. Л. 1985, с. 523 и таблицы.
24. СТРУМИЛИН С. Г. История черной металлургии в СССР. Т. 1. М. 1954, с. 185 - 204; ПАВЛЕНКО Н. И. Развитие металлургической промышленности России в первой половине XVIII века. М. 1953, с. 82.
25. ПАВЛЕНКО Н. И. Ук. соч., с. 124 - 126.
26. Там же.
27. Сб. РИО, т. 126, Юрьев, 1907, с. 569.
28. ПАВЛЕНКО Н. И. История металлургии в России XVIII века. М. 1962, с. 329.
29. КЛЮЧЕВСКИЙ В. О. Соч. Т. 4, с. 295 - 296.
30. БЕЛОВ Е. Отношение Фридриха II до вступления его на престол к русскому двору. - Древняя и новая Россия, 1875, т. 2, с. 373.
31. ПОКРОВСКИЙ Н. Н. Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян- старообрядцев в XVIII веке. Новосибирск. 1974, с. 68 - 69.
32. СОЛОВЬЕВ С. М. История России с древнейших времен. Кн. 10, т. 20. М. 1963, с. 467 - 468.
33. ЧЕРНИКОВА Т. В. Государево слово и дело во времена Анны Иоанновны. - История СССР, 1989, N 5, с. 155 - 163.
34. ЭПШТЕЙН Е. М. Артемий Петрович Волынский - государственный деятель и дипломат. Канд. дисс. Л. 1949, с. 235.

Вопросы истории. - 1993. - № 4. - C. 19-33.

Это сообщение было вынесено в статью

[Nslavnitski 136]

Из депеш английского посланника К. Рондо:

Не успела ее величество прибыть в Москву, как верховный совет принял всевозможные меры, чтобы не допустить врагов своих до личных переговоров с нею. Василий Лукич Долгорукий, один из вельмож, возивших в Митаву пункты, подписанные государыней при восшествии ее на престол, занял помещение в самом дворце, дабы императрицу не мог видеть никто, кроме лиц, им допускаемых. Это очень раздражало нескольких представителей знати и все мелкое дворянство. Недовольные решились узнать мысли императрицы через своих жен: княгиня Черкасская, княгиня Чернышева и жена генерала Салтыкова, по поручению своих мужей и их единомышленников, взялись узнать – добровольны ли поступки ее величества или только вынуждены у нее верховным советом? Эти дамы, исполнив возложенное на них поручение с успехом и вполне таинственно узнали, что государыня недовольна всем, что совершается и очень охотно примет самодержавие, если найдены будут средства возвратить его…

Некоторые подробности победы Анны (из рубрики "врет как очевидец).

Фельдмаршал князь Трубецкой, родственник его князь Алексей Черкасский и генерал-лейтенант полковник Преображенского полка Семен Салтыков, опасаясь чрезмерной власти, которая могла выпасть в совете на долю Долгоруких и Голицыных, дав им пожалуй возможность предписывать законы остальному дворянству, тайно составили сильную партию из «шляхетства» (подозревают, что в этом деле скрыто участвовали барон Остерман и канцлер Головкин), и однажды поутру, прежде чем Долгорукие успели вполне осведомиться о ее действиях, гвардейские караулы были удвоены по распоряжению Салтыкова, а Трубецкой с Черкасским во главе трехсот дворян, явились в Кремль с ходатайством к императрице от имени всего русского дворянства, в которой всепокорно просили ея императорское величество «принять самодержавство таково, каково славные и достохвальные предки ее имели» по всякому паву, и уничтожить новую форму правительства, направленную к вящщему ущербу государыни и всего государства. Канцлер Головкин, по должности своей хранивший документ, подписанный царицей в Митаве, не забыл в то же утро привезти его во дворец еще до прибытия депутации, и держал его в кармане; когда же ее величество самодержавие приняла, разорвал его в клочки в присутствии верховного совета.

И он же чуть позже:

Императрица притворилась крайне удивленной, объяснив, будто всегда полагала, что ограничение царской власти свершилось по желанию верховного совета и дворянства; теперь же решается принять предложенную власть. Она немедленно велела принести «пункты», подписанные в Митаве, и при всех присутствующих разорвала их…

Сб. РИО. Т. 66. Спб., 1889.

[Saygo 548]

А. Б. Плотников. Ограничение самодержавия в России в 1730 г.: идеи и формы

Драматической попытке Верховного тайного совета ограничить самодержавную власть при вступлении на престол Анны Ивановны посвящена обширная литература¹. Документальная база освещения этих событий обстоятельно исследована Г. А. Протасовым и А. И. Юхтом ² . Вместе с тем анализ политических проектов 1730 г. нельзя считать завершенным.

Как известно, после внезапной смерти Петра II Верховный тайный совет (канцлер граф Г. И. Головкин, вице-канцлер барон А. И. Остерман, князья А. Г., В. Л., М. В. Долгорукие и Д. М. Голицын, генерал-фельдмаршалы князья М. М. Голицын и В. В. Долгорукий) предложил корону племяннице Петра! курляндской герцогине Анне Ивановне, обусловив свое решение принятием ею ограничительных "пунктов", более известных как Кондиции. С происхождением этого документа связана проблема его источников, возникшая еще в дореволюционной историографии. Изначально данный вопрос был поставлен, однако, бесперспективно, поскольку рассматривался не весь текст Кондиций как единое целое, а лишь сами "пункты", к тому же только их окончательная редакция. В отечественной литературе представлены две основные версии. Первая (П. К. Щебальский, Д. А. Корсаков, П. Н. Милюков) построена на гипотезе о шведских корнях указанного документа, другая (В. Г. Щеглов, В. И. Карпец, Я. А. Гордин) предполагает наличие некоей его исторической связи с ограничительными условиями, принятыми царем Василием Шуйским и вошедшими затем в договор о приглашении на русский престол королевича Владислава (начало XVII в.)³. Вслед за шведским историком Г. Иерне Милюков попытался проиллюстрировать заимствования из конституционных актов Швеции конкретными текстуальными примерами. Протасов привел убедительные аргументы в пользу полной несостоятельности такого подхода и вопрос об источниках считает закрытым⁴. В настоящее время А. Г. Кузьмин и С. А. Седов продолжают придерживаться мнения о шведском влиянии, но высказываются уже значительно осторожнее: речь у них идет не столько о прямых заимствованиях, сколько об использовании шведского опыта ограничения королевской власти в начале 20-х годов XVIII века⁵.

Исследование текста Кондиций необходимо начать с их общей концепции. Она выглядит так: Петр II умер, не назначив наследника; "российский народ" выразил "общее желание" видеть на престоле конкретное лицо царской крови - Анну Ивановну, которая объявила о намерении ограничить собственную власть, соглашаясь на сохранение суверенитета подданных и лишение себя короны в случае невыполнения со своей стороны взятых обязательств⁶. Перед нами одна из трактовок теории общественного договора, причем именно та, которая изложена в сочинении Ф. Прокоповича "Правда воли монаршей". В 1726-1727 гг. это произведение считалось официальным ("духовного и мирского главного правления изъяснением")⁷. Выделяя в качестве основных "образов высочайшего правительства" демократию, аристократию и монархию, Прокопович придерживался мнения, что последняя (как наследственная, так и "избирательная") может быть только неограниченной. Принимая за единственный источник государственной власти народ, чье решение воплощает в себе божественную волю, он утверждал, что при установлении монархии общественный договор приобретает форму полного отказа народа от своего суверенитета. Однако логика рационалистической аргументации потребовала от автора признания двух положений. Во-первых, что возможно существование так называемой не прямой монархии, когда "при первого монарха избрании были положенные некий договоры, самого монарха соизволением, или и клятвою утвержденные, которых за неисполнение установлено бы монарха отставляти". Во-вторых, что и при наследственной монархии суверенитет может полностью или частично вернуться к народу, если государь не оставит завещания⁸. Рассуждения Прокоповича не содержали в себе никаких теоретических препятствий, которые могли бы в подобной ситуации помешать превращению монархии в монархию "не прямую". Но именно этой-то метаморфозе и соответствует общая концепция Кондиций.

Перейдем теперь к ограничительным пунктам. Из записки секретаря Верховного тайного совета В. П. Степанова известно, что Кондиции составлялись в два этапа на протяжении дня 19 января 1730 года⁹. Основная часть документа появилась уже на ночном заседании верховников в Лефортовском дворце, сразу же после решения ими вопроса о приглашении Анны Ивановны. Эта первая редакция, пункты которой целиком (лишь с некоторыми стилистическими поправками) вошли в окончательный текст, была опубликована Корсаковым, но до сих пор не привлекала к себе внимания исследователей, тогда как ее содержание и структура могут пролить свет на происхождение Кондиций¹⁰.

Пункты ранней редакции в своей последовательности делятся на две взаимосвязанные группы. Первая из них закрепляет главенствующее политическое положение Верховного тайного совета в системе ограниченной монархии, другая, исходя из вышеуказанного, ставит под его контроль наиболее характерные проявления власти самодержцев.

Первая группа начинается с пунктов, касающихся статуса совета и его наиболее общей компетенции. Совет объявлялся состоящим из восьми членов постоянным, неупраздняемым органом, без согласия которого Анна Ивановна не имеет права "всчинать" войну, заключать мир и вводить новые налоги. Представления о статусе совета являются дальнейшим развитием, а о компетенции - фактическим повторением соответствующей части "Мнения не в указ о новом учрежденном тайном совете" - коллективной записки, с которой верховники 11 марта 1726 г. обратились к Екатерине I. Члены совета предложили тогда полностью сосредоточить в их кругу всю законодательную деятельность, при сохранении императрицы в качестве носительницы самодержавного начала¹¹. Екатерина I на это, конечно, не согласилась, однако возникновение подобной идеи не было случайным. Верховный тайный совет создавался как высшая структурная часть государственного аппарата и наделялся конкретными властными полномочиями. К моменту подачи "Мнения" вопрос о непосредственном подчинении ему Сената был юридически уже решен¹². Что касается компетенции совета относительно конкретных политических вопросов, то в указе о создании совета (8 февраля 1726 г.) она определялась весьма обтекаемо - "как для внешних, так и для внутренних важных дел". "Мнение" предлагало более четкую формулировку, не вызвавшую возражений у Екатерины I: обсуждению в совете подлежали дела "чюжестранные" и "все те, которые до ея... величества собственного высочайшего решения касаются", а также "новые подати, или иные какие новые учреждения"¹³.

Следующий пункт ранней редакции запрещал Анне Ивановне единолично присваивать чины (военные, морские и статские) выше "полковничья ранга" и "определять" кого-либо к "знатным делам" (в окончательном тексте добавятся также "придворные чины"). С одной стороны, здесь логически завершался процесс сосредоточения в руках Верховного тайного совета важнейших кадровых назначений, поскольку в 1726-1727 гг. он закрепил за собой обязательное рассмотрение кандидатур на все ключевые должности, от сенаторов до местной администрации, а также очередных генеральских, адмиральских и штаб-офицерских патентов¹⁴. Вместе с тем это же обстоятельство предполагало и чрезвычайно важные политические последствия. Прежде всего совет приобретал полный контроль над персональным составом той категории лиц, которая являлась потенциальным источником его пополнения. Более поздние документы совета и дворянские проекты прямо указывают на то, что под "определение" к "знатным делам" подпадало также и назначение его членов. Таким образом, пункт о чинопроизводстве создавал правовую основу для исключения императрицы из механизма формирования совета.

Ранняя редакция Кондиций завершалась группой из трех пунктов, в которых Анна Ивановна принимала на себя обязательство "у шляхетства живота, чести и имения без суда не отнимать", "вотчины и деревни не жаловать", "государственные доходы в расходы не употреблять", тем самым отказываясь от того, что традиционно составляло сущность неограниченного самодержавия и в той или иной форме и степени уже контролировалось Верховным тайным советом¹⁵.

Дорабатывались "пункты" в том же направлении, вплоть до того, что императрица теряла всякую возможность оказывать влияние на дальнейшую судьбу трона, поскольку ей запрещалось выходить замуж и назначать наследника. К пункту о чинопроизводстве добавилось разъяснение о непосредственном подчинении Верховному тайному совету всех вооруженных сил, включая гвардию. Появился отдельный пункт об упоминавшихся выше "придворных чинах". Завершались Кондиции грозным напоминанием о неизбежном лишении короны в случае нарушения подписанных условий.

Последующие официальные документы верховников продолжали развивать идею договорных отношений монарха и подданных. Манифест 4 февраля 1730 г., изданный советом от своего имени, объявлял, что Анна Ивановна "изобрана" на престол "общим желанием и согласием всего российского народа"¹⁶. И хотя за ней сохранился традиционный титул "самодержицы", содержание присяги, утвержденной верховниками 18 февраля, вполне соответствовало смыслу "не прямой" монархии. Этот документ и Кондиции следует рассматривать в единстве друг с другом, как неразрывные части общественного договора. В тексте присяги Анна Ивановна именуется лишь "великой государыней императрицей", а термин "самодержавие" в каком бы то ни было виде отсутствует. Присяга признавала только совместное подданство - "императрице и государству" - и требовала охранять "здравие и честь ея императорского величества, и целость всего государства и благополучие"¹⁷.

Манифест 4 февраля и форма присяги резко отличаются от предшествовавших и последующих подобных актов.

Вступление на престол Екатерины I не было оформлено как избрание. Манифест 28 января 1725 г. был издан от имени Синода, Сената и генералитета, которые, исходя из факта коронации Екатерины в 1724 г., "согласно приказали: ...объявить, дабы... всякого чина и достоинства люди о том ведали и ей... императрице Екатерине Алексеевне, самодержице всероссийской верно служили"¹⁸. В 40- 60-е годы XVIII в. официальные обоснования насильственных изменений на вершине государственной власти обязательно содержали ссылки на мнение подданных, однако совершенно иные, нежели в манифесте 4 февраля 1730 года. Активное начало в этих документах будет неотъемлемой принадлежностью коронованной особы, подданные же "выразят" свое мнение прошениями, которые, естественно, совпадут с уже сложившимся желанием вышеупомянутого лица и стремлением его к действию. Так построены манифесты: 9 ноября 1740 г. об отстранении Э. И. Бирона от регентства, 25 и 28 ноября 1741 г. о вступлении на престол Елизаветы, 28 июня и 6 июля 1762 г. - соответственно Екатерины II¹⁹.

Центральная идея присяги 18 февраля 1730 г. заключается в четком разграничении понятий "государь" и "государство". При Петре I их соотношение в известных клятвенных обещаниях, приносимых людьми, состоящими на государственной службе, претерпело существенную эволюцию, причем как раз в противоположном направлении. Согласно присяге сенаторов 2 марта 1711 г. последние должны были клясться в верности как государю, так и "всему государству", и "все то истинно исполнять", "чего... государя и государства... интересы требуют". В военной присяге из Артикула воинского 1715 г. уже определенно утверждается, что государство и все с ним связанное - "его", то есть государя, разницы между ними нет, и поэтому от присягающего требовалось служить "верно и послушно" только "царю государю". Абсолютистская тенденция получает свое завершение в присяге чиновников из Генерального регламента 1720 г., которая была положена в основу клятвенных обещаний Екатерине I, Петру II, повторного - Анне Ивановне и т. д. В чиновничьей присяге понятие "государство" уже полностью отсутствует. Клянясь быть "верным, добрым и послушным рабом и подданным" царю и всероссийскому самодержцу, чиновник прежде всего обязывался "все, к высокому е. ц. в. самодержавству, силе и власти принадлежащие права и прерогативы, узаконенные и впредь узаконяемые... предостерегать и оборонять". И хотя в упомянутых обещаниях новым монархам формулировка чиновничьей присяги: "старатися споспешествовать все, что к е. ц. в. верной службе и пользе... касатися может", была заменена на соответственно: "ея (или его. - А. П. ) величества верной службе и пользе государственной", это принципиально ничего не изменило: "польза государственная" определялась рамками защиты "прав и преимуществ" "высокого самодержавства"²⁰.

Верховный тайный совет подготовил два документа, в которых изложил свое представление о новом политическом устройстве. Первым из них является неозаглавленная и до сих пор не опубликованная рукопись, которую Корсаков назвал "Пункты присяги", а Протасов - формой правления. Протасов установил, что этот документ был составлен верховниками в конце января - начале февраля 1730г., когда из Митавы пришло известие о согласии Анны Ивановны, затем поступили подписанные ею Кондиции и совершилось их обнародование на собрании высших чинов 2 февраля²¹. Согласно форме правления, определение кандидатов на "упалые места" в совете предоставлялось решению самих верховников совместно с Сенатом из "первых фамилий, из генералитета и из шляхетства". Верховники также обещали для рассмотрения особо важных государственных дел приглашать Сенат, генералитет, "калежских членов" и "знатное шляхетство"²². В последнем случае качественно нового ничего не было. Вопрос о расширении круга лиц, участвующих в заседаниях Верховного тайного совета возник еще при Екатерине I. Указ 9 января 1727 г. предусматривал возможность приглашения один-два раза в неделю сенаторов, президентов, вице-президентов и советников коллегий, "смотря по случаю и по важности дела"²³. Форма правления лишь вновь раздвигала границы круга потенциальных участников, что опять-таки не означало их регулярного общего сбора.

5-7 февраля 1730 г. в совет поступили два развернутых "генеральских" проекта, являвшихся ответом на предложение верховников, обращенное к присутствовавшим на собрании 2 февраля, подать письменное мнение о принципах будущего политического устройства. Эти документы указывали на целесообразность увеличения численного состава совета до 12-21 человека, а также отводили главную роль в определении кандидатов довольно многочисленному собранию "шляхетства" (не менее 70-100 человек), ядром которого, естественно, были военные и статские генеральского ранга. Под влиянием указанных проектов верховники приступили к переработке формы правления, согласившись довести число членов совета до 12 и привлекать для отбора кандидатов, помимо Сената, еще и тех представителей "генералитета и статских тех рангов", которым "тогда в резиденции быть случитца". По мнению Протасова, эти изменения появились не позднее 10 февраля - дня, когда в подмосковное село Всесвятское прибыла Анна Ивановна и развитие событий фактически вступило в новый этап. Келейная работа над формой правления была остановлена, а Верховный тайный совет взялся за составление совершенно другого документа²⁴.

Однако прежде чем обратиться к его содержанию, следует остановиться на вопросе, что могло представлять из себя то "шляхетство", которое верховники соглашались допустить в сферу государственной власти? На практике совет успел провести только два "массовых" мероприятия: упомянутое собрание 2 февраля и организацию подачи дворянских проектов. Светскую часть приглашенных 2 февраля составляли сенаторы, генералитет "по брегадира", президенты коллегий, другие "штатские тех рангов персоны", придворные от камергера и выше,- то есть те люди, чье служебное положение непосредственно (а теперь уже и полностью) зависело от Верховного тайного совета (верховниками было приглашено вместе с Синодом 56 человек, однако присутствующих оказалось больше, так как выяснилось, что Сенат и Военная коллегия разослали повестки также и "некоторым персонам, коим быть не надлежит"; испанский посланник де Лириа определяет число участников в 80 человек)²⁵. При подготовке истребованного советом мнения среди "первых четырех классов" обнаружилось несогласие, повлекшее за собой составление двух "генеральских" проектов вместо одного. Именно это обстоятельство, потребовавшее выяснения настроений более широкого слоя дворянства, послужило причиной санкционированного верховниками вовлечения в конституционный процесс "знатного шляхетства", в чинах ниже бригадира или вообще без чинов. Вместе с тем официально участие этих категорий так и не получило признания со стороны Верховного тайного совета²⁶. Поэтому вряд ли будет ошибочным предположить, что предельно приемлемый для верховников круг "политиков" все-таки ограничивался служебным положением приглашенных на собрание 2 февраля.

"Шляхетскому" вопросу непосредственно посвящен следующий после формы правления документ Верховного тайного совета, опубликованный Протасовым и носящий наименование "Способы, которыми, как видитца, порядочнее, основателнее и тверже можно сочинить и утвердить известное толь важное и полезное всему народу и государству дело". Принадлежность "Способов" верховникам по сей день является спорной. Корсаков и Милюков считали данный документ одним из дворянских проектов. Протасов привел ряд весомых аргументов, опровергающих эту точку зрения: "Способам" нельзя найти место в выясненной им картине происхождения дворянских проектов, составленных в ответ на соответствующие указания Верховного тайного совета; все дворянские проекты были хорошо знакомы современникам, тогда как о "Способах" никто никаких сведений не сообщает; документ дошел до нас в единственном (беловом) экземпляре, находящемся среди бумаг совета, и написан одинаковым почерком с теми из них, которые никому, кроме него, не были известны (например, форма правления); наконец, существует записка верховника князя В. Л. Долгорукого, в которой он обнаруживает знакомство с содержанием "Способов" и косвенно подтверждает их принадлежность совету. С мнением Протасова не согласился Юхт. Он считал, что Протасов при атрибуции "Способов" исходил "в основном из формальных и внешних... признаков, а не из существа документа". "Способы" предполагали создание выборного дворянского органа, призванного заниматься законотворчеством, в частности и по вопросам, относящимся "к правлению государства". Подобное предложение, с точки зрения Юхта, "вряд ли могло исходить" от верховников²⁷. Между тем содержание "Способов" как раз и свидетельствует об их принадлежности Верховному тайному совету.

Документ предусматривал избрание всем дворянством (исключая лиц иностранного происхождения) специальной комиссии из 20-30 человек, предназначенной для выполнения серьезной законотворческой работы. Из текста следует, что указанный орган должен был подготовить новую форму правления и весьма широкий круг правовых актов, посвященных положению церкви, дворян, находящихся на военной службе, и купечества, а также "вотчинным делам". Верховному тайному совету и Сенату предоставлялось право законодательной инициативы. На практике это могло означать только то, что ход работы комиссии будет определяться верховниками. При составлении соответствующих по тематике проектов предполагалось участие 4-6 "выборных" от каждой из перечисленных выше сословных групп, а также президентов и 2-3 членов коллегий. Представителей церкви должен был назначать Синод. Каждый законченный законопроект в отдельности обсуждался совместно комиссией и Сенатом, затем на общем (с их участием) заседании в Верховном тайном совете, после чего поступал на утверждение к императрице.

Источниками "Способов" послужили вышедшие из Верховного тайного совета указы 12 ноября 1726 г., 14 июня 1728 г. и 16 мая 1729 г., издание которых было связано с попытками кодификационной деятельности 1720-х годов. Положения этих разновременных актов, естественно, подверглись некоторой переработке и дополнениям применительно к политическим условиям 1730 года. Указ 12 ноября 1726 г. признавал целесообразность участия в работе Уложенной комиссии двух представителей купечества, которых, однако должен был "выбрать" Сенат. По той же норме, предполагалось назначение "духовных", "военных" и "гражданских" лиц, соответственно Синодом, Военной коллегией и Сенатом. Мысль о формировании комиссии путем дворянских выборов появляется в указе 14 июня 1728 года. Каждая губерния (за исключением Лифляндии, Эстляндии и Сибири) посылала по пять представителей, что должно было составить 55 человек. Указ 16 мая 1729 г. снизил норму представительства до двух человек от губернии и не упоминал об ограничениях; в конечном счете количество выборных сокращалось до 26 (или до 22, если указанные ограничения все-таки предполагались). В указе 14 июня 1728 г. определялся также механизм утверждения дополнений к Уложению по мере их подготовки: передача из комиссии в Сенат, а затем в Верховный тайный совет, однако без участия в каждом очередном рассмотрении нижестоящих инстанций²⁸.

Круг завершенных и непосредственно использованных в конституционном процессе 1730 г. материалов политического содержания исчерпывается рассмотренными выше документами. Они содержат вполне ясную картину основных принципов, на которых могла функционировать будущая ограниченная монархия, если бы "затейка" верховников увенчалась успехом. Можно согласиться с мнением, что "в 1730 г. не было неотвратимой обреченности конституционных начинаний"²⁹. Но столь же правомерным будет и признание логической обусловленности "монархического" исхода этой попытки государственной реформы. Седов акцентирует внимание на отсутствии со стороны участвовавших лиц (как сторонников, так и противников преобразований) каких-либо насильственных действий³⁰. Ограничительная идея родилась в недрах механизма самодержавной власти и отражала внутреннюю способность абсолютной монархии Петра I к либерализации собственных политических форм. Однако исходящий сверху "конституционализм" требовал единства Верховного тайного совета и императрицы, а как раз этого-то в условиях 1730 г. достичь было невозможно (представить себе Анну Ивановну в роли "идейной соратницы" весьма затруднительно). В результате верховники попали в замкнутый круг: их замысел вовсе исключал какие-либо "незаконные" действия, но, оставаясь в рамках "законности", они не могли сохранить инициативу за собой. С прибытием в Москву Анны Ивановны ситуация стала меняться не в их пользу. Возник новый центр притяжения, авторитет которого был освящен традицией, тогда как планы верховников скрывались под завесой секретности, а "конституционный" энтузиазм "знатного шляхетства", не подкрепляемый конкретными результатами, видимо, начинал ослабевать.

Реальное существование ограниченной монархии приобрело вид хрупкого равновесия между Верховным тайным советом и императрицей. 25 февраля это равновесие непоправимо нарушил факт прямого обращения к Анне Ивановне наиболее активной группы дворян - под предлогом обеспокоенности судьбой известных проектов, поданных в совет.

Протасов установил, что 25 февраля 1730 г. дворянская депутация последовательно вручила императрице два прошения, первое из которых содержало жалобу на медлительность верховников, а также меры по ускорению подготовки формы правления, второе же - просьбу об отмене Кондиций и восстановлении самодержавия. Второе прошение было составлено после того, как Анна Ивановна утвердила первое. С. М. Соловьев, Корсаков, Милюков на основании ряда депеш иностранных дипломатов объясняли столь резкий поворот в настроении дворян якобы случившимся тогда же "просамодержавным" выступлением группы гвардейцев. По мнению Протасова, более скрупулезно изучившего свидетельства современников, указанный факт нельзя считать достоверным. Однако сам Протасов не смог дать более убедительного объяснения. Он указал на вероятную политическую неоднородность депутации, на возможное присутствие в ней тайных сторонников самодержавия, а также на возникновение благоприятных, с точки зрения автора, условий для их активизации после подписания первого прошения. Эти условия Протасов усмотрел в некоей новой, очень неудобной для дворян психологической ситуации, когда они фактически оттеснили Верховный тайный совет и остались один на один с императрицей. Аргументация Протасова не убедила Кузьмина, Е. В. Анисимова и Седова, которые продолжают считать поворотным моментом именно выступление гвардейцев³¹. Вообще наличие гвардейской инициативы представляется чрезвычайно удобным с концептуальной точки зрения. Ни о каких иных конкретных проявлениях раскола дворянства в 1730г. на "конституционалистов" и "монархистов" не известно, между тем подобное размежевание создает иллюзию политической борьбы по западноевропейскому образцу, что тешит сердце русского либерала как прошлых, так и нынешних времен. Протасов, сделав правильный вывод о мифологичности гвардейского выступления, потому и не предложил убедительного объяснения поведению дворянской депутации, что продолжает рассматривать ее в качестве выразительницы настроений дворян-"конституционалистов".

Обстоятельства подготовки первого прошения известны лишь в изложении В. Н. Татищева³². Правда, он свидетельствует, что прошение было только одно - "просамодержавное". По Татищеву, прошение родилось в результате согласования позиций двух групп "знатнейшего" шляхетства, одновременно собравшихся 24 февраля в домах князей И. Ф. Барятинского и А. М. Черкасского. "Просамодержавные" предложения группы Барятинского были сообщены группе Черкасского. Та после длительных "рассуждений" составила документ, который был передан для подписания группе Барятинского и с ее стороны возражений не вызвал. Если Татищев здесь ничего не исказил, то, зная о компромиссном содержании реального прошения, можно уверенно предположить, что предметом обсуждения был вопрос тактический, а не идейный. Иными словами, мысль о восстановлении самодержавия, то есть о возвращении к привычному порядку вещей, уже прочно утвердилась, оставалось только решить, как лучше воплотить ее в жизнь. Татищев указывает, что заговорщики поддерживали контакт с Анной Ивановной, о принятом 24 февраля решении она получила от них известие уже вечером того же дня. Вероятнее всего, роль императрицы в организации подачи прошения была более серьезной, поскольку депутация, игнорируя Верховный тайный совет, совершенно сознательно шла на нарушение Кондиций. В то же время дворяне не могли точно предугадать, как поведут себя верховники, и поэтому, видимо, запустили "пробный шар" в виде компромиссного документа.

Как известно, депутация, не встретив противодействия верховников, смогла встретиться с Анной Ивановной и подать ей свое прошение. Смысл этого документа заключался не в практической ценности самих предложений, а в выраженной с их помощью идее. Дворяне просили "соизволения" императрицы "собраться всему генералитету, офицерам и шляхетству по одному или по два от фамилий", чтобы "согласным решением по большим голосам форму правления государственного сочинить" и ей "ко утверждению представить"³³. Скорее всего, и в 1730 г. было понятно, что подобное "собрание" никакой "конституции" выработать не сможет. Цель организаторы преследовали совершенно иную. Позволят или не позволят верховники утвердить предложение, полностью исключающее Верховный тайный совет из конституционного процесса и таким образом фактически перечеркивающее Кондиции?

Сведения о событиях, происшедших в Кремлевском дворце, весьма разноречивы, поскольку не являются прямыми свидетельствами непосредственных участников³⁴. Вместе с тем они содержат ряд моментов, достоверность которых сомнений не вызывает. Члены совета попытались перехватить инициативу и забрать документ, чтобы рассмотреть его совместно с императрицей, однако не проявили решимости твердо настоять на этом. Неожиданное превращение Анны Ивановны в арбитра резко сузило их возможности. Императрица в присутствии собравшихся подписала прошение, но депутация осталась во дворце и объявила о желании иметь еще одну аудиенцию для выражения благодарности. Анна Ивановна старательно позаботилась о безопасном пребывании дворян, подчинив дворцовый гвардейский караул своему родственнику С. А. Салтыкову, а верховникам предложив с ней отобедать, пока депутация будет трудиться над благодарственным обращением. В результате творческих усилий заговорщиков на свет появилось второе прошение, в котором речь шла уже о восстановлении самодержавия. К моменту новой аудиенции состав депутации существенно изменился. Сколько дворян пришло утром вместе с Черкасским подавать первое прошение, сказать трудно. Первый документ подписали 87 человек, второй - 166, из которых только 63 поставили подпись под тем и другим³⁵. Однако вряд ли во дворец явилось сразу так много людей, тем более что этого даже и не требовалось. Первое прошение вполне могли подать одни дворянские лидеры из числа "генералитета". Настоящая "массовость" была нужна для поддержки именно второго документа, причем вовсе не перед императрицей, а как раз перед верховниками. Поэтому поднесение благодарственного прошения превратилось в настоящий спектакль, завершившийся хорошо известным требованием Анны Ивановны доставить в зал Кондиции, которые затем были ею на глазах у депутации и верховников "изодраны".

Судя по содержанию второго документа, его составители, видимо, питали определенную надежду на то, что императрица, исполнив те дворянские "просьбы", которые соответствовали ее интересам ("уничтожение" Кондиций, упразднение Верховного тайного совета, возвращение Сенату его прежнего положения) все-таки допустит "знатное шляхетство" к участию в определении кандидатур сенаторов, губернаторов и президентов коллегий. Однако, выслушав прошение, Анна Ивановна не стала его подписывать и, таким образом, брать на себя какие-либо обязательства³⁶.

Первоначально был решен вопрос об официальном оформлении свершившегося факта. 26 февраля Верховный тайный совет подготовил текст новой присяги Анне Ивановне, теперь уже как самодержице. В тот же день он был утвержден императрицей и подписан самими верховниками³⁷. Обнародованный 28 февраля сопроводительный манифест, извещая о повторной присяге, одновременно являлся логическим завершением цепи, начатой Кондициями и продолженной манифестом 4 февраля и присягой 18 февраля. В нем опять была использована концепция Прокоповича, но теперь уже давался "обратный" ход. "Верные" подданные, "все единогласно", просили Анну Ивановну вновь принять "самодержавство", как "издревле прародители... (ее. - А. П. ) имели". "По которому их всенижайшему прошению" императрица "то самодержавство восприять и соизволила"³⁸. "Не прямая" монархия вновь превращалась в монархию. 4 марта последовало упразднение Верховного тайного совета, причем сами верховники почти в полном составе (за исключением А. Г. и М. В. Долгоруких) переместились в "восстановленный" Сенат, где им теперь предстояло соседствовать с верхушкой "героев" 25 февраля³⁹. Таким образом, безопасная формула необходимой политической стабилизации была найдена, но самодержавие не было бы самодержавием, если бы посчитало дело о беспримерном покушении на его власть полностью закрытым. Впереди была медленная и жестокая расправа над главными деятелями реформы - семейством Долгоруких и Д. М. Голицыным.

Примечания

1. ЩЕБАЛЬСКИЙ П. К. Вступление на престол императрицы Анны. - Русский вестник, 1859, N 1; СОЛОВЬЕВ С. М. Соч. Кн. Ю. М. 1993. с. 193-217; КАРНОВИЧ Е. П. Замыслы верховников и челобитчиков в 1730 году. - Отечественные записки, 1872, N 1; КОРСАКОВ Д. А. Воцарение императрицы Анны Иоанновны. Казань. 1880; АЛЕКСЕЕВ А. С. Сильные персоны в Верховном тайном совете Петра II и роль князя Голицына при воцарении Анны Иоанновны. М. 1898; МИЛЮКОВ П. Н. Верховники и шляхетство. Ростов-на-Дону. 1905; БОГОСЛОВСКИЙ М. М. Конституционное движение 1730 г. М. 1906; КУЗЬМИН А. Г. Первые попытки ограничения самодержавия в России. - Советское государство и право, 1980, N 7; с. 85-90; его же. Татищев. М. 1987, с. 140-165; АНИСИМОВ Е.В. Россия без Петра. СПб. 1994, с. 171-198; ГОРДИН Я. А. Меж рабством и свободой. СПб. 1994; ПАВЛЕНКО Н. И. Страсти у трона. М. 1996, с. 51-69; СЕДОВ С. А. Попытка государственного переворота 1730 года в России.- Вопросы истории, 1998, N 7.
2. ПРОТАСОВ Г. А. "Кондиции" 1730 г. и их продолжение. - Уч. записки Тамбовского пед. ин-та, 1957, вып. 15; его же. Верховный тайный совет и его проекты 1730 года. В кн.: Источниковедческие работы. Вып. 1. Тамбов. 1970; его же. Дворянские проекты 1730 года. Там же. Вып. 2. Тамбов. 1971; его же. Существовал ли "политический план" Д. М. Голицына? Там же. Вып. 3. Тамбов. 1973; его же. Дворянские прошения 1730 г. Там же. Вып. 4. Тамбов. 1975; ЮХТА. И. Государственная деятельность В. Н. Татищева в 20-х- начале 30-х годов XVIII в. М. 1985.
3. ЩЕБАЛЬСКИЙ П. К. Ук. соч., с. 62-63; КОРСАКОВ Д. А. Ук. соч., с. 284-285; МИЛЮКОВ П. Н. Ук. соч., с. 13-18; ЩЕГЛОВ В. Г. Государственный совет в России в особенности в царствование императора Александра Первого. Т. 1. Ярославль. 1892, с. 585-586; Развитие русского права второй половины XVII-XVIII вв. М. 1992, с. 119; ГОРДИН Я. А. Ук. соч., с. 155-161.
4. ПРОТАСОВ Г. А. "Кондиции" 1730г., с. 216-226.
5. КУЗЬМИН А. Г. Татищев, с. 143-144; СЕДОВ С. А. Ук. соч., с. 52-53.
6. КОРСАКОВ Д. А. Ук. соч., с. 17-18.
7. Полное собрание законов Российской империи (1-е изд.) (ПСЗ-1). Т. 7, N 4870, с. 602-604; Сб. Русского исторического общества (РИО). Т. 69. СПб. 1889, с. 173-174.
8. ПСЗ-1. Т. 7, N 4870, с. 623-629.
9. Со шпагой и факелом. М. 1991, с. 131-132.
10. КОРСАКОВ Д. А. Ук. соч., с. 8-9.
11. Сб. РИО. Т. 55. СПб. 1886, с. 93-94.
12. ПСЗ-1. Т. 7, N 4847.
13. Там же, N 4830; Сб. РИО. Т. 55, с. 95.
14. Там же, с. 35; ФИЛИППОВ А. Н. История Сената в правление Верховного тайного совета и Кабинета. Ч. 1. Юрьев. 1895, с. 104-108; ПСЗ-1. Т. 7, N 4847, 5017, 5154, 5198.
15. ПСЗ-1. Т. 7, NN 4964, 5017, 5026. 5157, 5192, 5218; т. 8, N 5279, 5312, 5397; Сб. РИО. Т. 55, с. 35; ФИЛИППОВА. Н. Ук. соч. Ч. 1, с. 111-112.
16. ПСЗ-1. Т. 8, N 5499.
17. Сб. РИО. Т. 101. СПб. 1898, с. 447-448.
18. ПСЗ-1. Т. 7, N 4643.
19. Внутренний быт Русского государства с 17 октября 1740г. по 25 ноября 1741 г. Т. 1. М. 1880, с. 542-543; ПСЗ-1. Т. 11, N 8473, 8476; Семнадцатый век. Кн. 4. М. 1869, с. 216-223.
20. ВОСКРЕСЕНСКИЙ Н. А. Законодательные акты Петра I. Т. 1. М.-Л. 1945, с. 202, 483-484; Российское законодательство Х-ХХ веков. Т. 4. М. 1986, с. 328; ПСЗ-1. Т. 7, N 4646, 5007; т. 8, N 5509.
21. ПРОТАСОВ Г. А. Верховный тайный совет и его проекты, с. 76-80.
22. СОЛОВЬЕВ С. М. Ук. соч., с. 206; КОРСАКОВ Д. А. Ук. соч., с. 184-185.
23. Сб. Отделения русского языка и словесности имп. Академии наук. Т. 9. СПб. 1872, с. 98.
24. ПРОТАСОВ Г. А. Дворянские проекты 1730 года, с. 74-93; его же. Верховный тайный совет и его проекты, с. 85-87.
25. КОРСАКОВ Д. А. Ук. соч., с. 115-116; Россия XVIII века глазами иностранцев. Л. 1989, с. 229.
26. ПРОТАСОВ Г. А. Дворянские проекты, с. 74-99.
27. ПРОТАСОВ Г. А. Верховный тайный совет, с. 88-95; КОРСАКОВ Д. А. Ук. соч., с. 172- 174; МИЛЮКОВ П. Н. Ук. соч., с. 55-56; ЮХТ А. И. Ук. соч., с. 279-281.
28. ПСЗ-1. Т. 7, N 4980; т. 8, N 5287, 5412.
29. КУЗЬМИНА. Г. Татищев, с. 149.
30. СЕДОВ С. А. Ук. соч., с. 61.
31. ПРОТАСОВ Г. А. Дворянские прошения 1730 г.; КУЗЬМИН А. Г. Татищев, с. 164-165; АНИСИМОВ Е. В. Ук. соч., с. 196- 197; СЕДОВ С. А. Ук. соч., с. 59.
32. ТАТИЩЕВ В. Н. Избр. произведения. Л. 1979, с. 151-152.
33. Памятники новой русской истории. Т. 1. СПб. 1871, отд. 2, с. 8-10.
34. Россия XVIII века глазами иностранцев, с. 232-235; Русская старина, 1909, N 2, с. 287- 293; Сб. РИО. Т. 5. СПб. 1870, с. 366-370; т. 66. СПб. 1889, с. 139-140, 151-156, 164-168; т. 75. СПб. 1891, с. 503-505, 511-512.
35. ПРОТАСОВ Г. А. Дворянские прошения, с. 94, 104-105.
36. КОРСАКОВ Д. А. Ук. соч., с. 275-276, 273.
37. СОЛОВЬЕВ С. М. Ук. соч., с. 214.
38. ПСЗ-1. Т. 8, N 5509.
39. Там же, N 5510; Сб. РИО. Т. 101, с. 553-554.

Вопросы истории. - 2001. - № 1. - С. 60-69.