Иван VI Антонович и Шлиссельбургская нелепа

[Saygo 582]

Каменский А. Б. Иван Антонович

В честь его рождения палили пушки Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей и съезжались в царский дворец знатные господа и иностранные дипломаты поздравлять императрицу Анну Ивановну с рождением внучатого племянника. Государыня и весь двор публично благодарили Бога за счастливое рождение младенца. 5 октября он был объявлен наследником российского престола. Спустя менее чем две недели, 17 октября, двухмесячный малыш стал императором Иоанном III...¹

Как известно, Петр Великий провозгласил право монарха самому назначать себе преемника и положил начало традиции выдавать замуж русских принцесс за немецких принцев. Умер он, не оставив завещания. В результате уже вскоре на российский престол стали претендовать люди с именами и титулами, непривычными для русского уха. Впрочем, герцогиня Курляндская Анна Ивановна, воцарившаяся в 1730 г., была чистокровной русской, как и ее сестра Екатерина, жена герцога Мекленбург-Шверинского Леопольда. Обе принцессы, дочери старшего брата Петра I царя Ивана Алексеевича, были выданы замуж с учетом политических соображений, и обе были несчастливы в браке. Вот почему вскоре после восшествия на престол Анны Ивановны в Петербург приехала и Екатерина со своей дочерью Елизаветой-Екатериной-Христиной, родившейся в 1718 г. и в православном крещении получившей имя Анны. Мать и дочь были ближайшими родственницами императрицы и именно с ними оказалась связанной судьба российского трона.

После некоторых колебаний Анне Леопольдовне был избран жених. Им стал герцог Антон-Ульрих Брауншвейг-Люнебургский, родной племянник австрийской императрицы Марии-Терезии. Жениху было 19, невесте - 14 лет. Жених был мал ростом, застенчив и неуклюж в свете. Невеста, напротив, обещала стать статной, изящной и миловидной женщиной. Дабы развеять первое дурное впечатление, а заодно и испытать принца, ему предложили завоевать руку принцессы воинской доблестью и отправили воевать с турками в распоряжение знаменитого Б. Х. Миниха. Принц не ударил в грязь лицом: он проявил себя храбрым и честным офицером, участвовал во взятии Очакова и заслужил чин генерал-майора. Возмужавшим, повзрослевшим и даже вытянувшимся и раздавшимся в плечах вернулся он в Петербург. Правда, за годы его отсутствия Анна Леопольдовна успела его забыть и безнадежно влюбиться в красивого иностранца графа Динара, но это не имело особого значения, и 3 июля 1739 г. они обвенчались. 12 августа 1740 г. у них родился первенец - сын Иван.

По всей видимости, первоначально предполагалось, что именно Анна Леопольдовна унаследует престол после смерти тетки. По одной из существующих версий, Анна Ивановна переменила решение из-за обиды на племянницу, которая, сославшись на свое нездоровье, не посещала ее во время болезни. Надо, однако, заметить, что императрица, старавшаяся во что бы то ни стало сохранить власть за своей ветвью рода Романовых, могла опасаться вмешательства в русские дела отца Анны Леопольдовны, герцога Мекленбург-Шверинского, известного своим скверным характером. Не совсем ясной становилась, из-за отсутствия прецедента, и роль Антона-Ульриха в случае воцарения Анны Леопольдовны. Все эти резаны наверняка мелькали в голове Анны Ивановны, когда в последние дни ее жизни, уже после провозглашения наследником Ивана Антоновича, нужно было спешно решить вопрос о регентстве.

Собственно, возможностей было три. Прежде всего роль регента могла быть поручена родителям Ивана Антоновича (или одной Анне Леопольдовне), но этот вариант мало подходил - по резонам, изложенным выше. Бразды правления страной могли перейти и в руки коллегиального органа - Кабинета министров, но это было бы возвратом к тому устройству власти, которое Анна Ивановна отвергла в самом начале своего царствования, разорвав "кондиции", предложенные ей членами Верховного тайного совета. К тому же императрица не могла не понимать, что передача всей полноты власти кабинет-министрам вызовет жестокую борьбу между отдельными придворными группировками, подобно тому, как это произошло в малолетство Ивана Грозного. Наконец, третьим претендентом был любимец императрицы герцог Курляндский Бирон, рвавшийся к власти и затеявший ради этого сложную интригу.

Побуждения Бирона, помимо просто властолюбия, очевидны: залогом его благополучия была лишь сама императрица, при смене же власти шансы сохранить прежнее положение были невелики. Получение им регентства из рук Анны Ивановны было единственным легитимным способом сохранить власть в своих руках и приумножить ее, и Бирон, по-видимому, полагал, что в этом случае на нее никто не посмеет покуситься. В результате герцогу удалось привлечь на свою сторону влиятельных членов кабинета и добиться от Анны Ивановны подписания соответствующего указа. Впрочем, императрица лучше, чем ее фаворит, представляла себе расстановку политических сил и, по преданию, подписывая указ, который подлежал оглашению после ее смерти, воскликнула: "Жаль мне тебя, герцог, ты сам стремишься к своей погибели".

Некоторые историки полагают, что помогавший Бирону в получении регентства Миних (его поддержка сыграла едва ли не решающую роль) уже в это время замыслил свержение герцога, если тот не поделится с ним властью. Версия вполне правдоподобна, но ведь Миних мог бы оказать такую же услугу Анне Леопольдовне и рассчитывать на ее благодарность. Однако, видимо, ситуация складывалась так, что за короткое время, когда императрица находилась при смерти, можно было успеть уговорить ее только в пользу Бирона. При отсутствии же указа о регентстве грозили такие беспорядки, что самый реальный шанс получить престол был бы у той, кого и Бирон, и Миних, и герцогиня Брауншвейгская опасались пуще всего - у цесаревны Елизаветы Петровны. Союз Бирона, Миниха, А. И. Остермана и других членов кабинета накануне смерти Анны Ивановны отсрочил воцарение "дщери Петровой" более чем на год.

Итак, 17 октября 1740 г. появился манифест о восшествии на российский престол императора Ивана Антоновича. В нем специально оговаривалось, что империя должна быть управляема по "особому уставу и определению", обнародованным на следующий день в сенатском указе. В этот день Россия узнала, что до достижения императором 17 лет ею будет править герцог Эрнст-Иоганн Бирон.

Имя Бирона обычно ассоциируется со словосочетанием "засилье иностранцев". Считается, что в годы царствования Анны Ивановны страной по сути дела правил этот немец и его приспешники, безжалостно грабившие чужую и безразличную им державу. Олицетворением праведного гнева народа и возникшего на этой волне патриотического движения был принявший мученическую смерть Артемий Волынский. В действительности все было несколько иначе. Во-первых, во главе управления страной стояли отнюдь не только иностранцы, но и русские (тот же Волынский). Во-вторых, Бирон и его присные набивали карманы ничуть не более интенсивно, чем, скажем, любимец Петра I светлейший князь А. Д. Меншиков. В-третьих, при единодушно враждебном отношении к Бирону самых различных людей, попадавших за неосторожные высказывания в Тайную канцелярию, антинемецких настроений в этих высказываниях почти не содержалось². Наконец, патриотические мотивы заговора Волынского были далеко не важнейшими. Для него Бирон был прежде всего соперником в борьбе за власть.

Вместе с тем общее недовольство режимом к концу царствования Анны Ивановны было очевидным. Чтобы понять его природу (а не выяснив ее, нельзя понять и дальнейших событий), нужно вспомнить, что в 30-е годы XVIII в. произошла смена поколений. То, которое могло ностальгически вспоминать о допетровской Руси, ушло из жизни. Состарились те, для кого с именем Петра были связаны воспоминания молодости; родившиеся уже при Петре достигли зрелого возраста. Для всех них динамичное, наполненное событиями и преобразованиями петровское время было политическим идеалом, своего рода точкой отсчета, с которой в их сознании начиналась подлинная история России. Сквозь призму этого идеала и смотрели они на как бы остановившееся время двора Анны Ивановны с ее откровенным нежеланием и неспособностью к каким-либо серьезным поступкам и действиям, на самодурство и тиранство императрицы и ее фаворита, на приходящие в упадок армию, флот, финансы и т. д.

Образ Петра приобрел едва ли не сакральный характер, а его царствование представлялось своеобразным "золотым веком". Отсвет этих представлений падал на цесаревну Елизавету Петровну, делая ее символом чаяний и надежд новых поколений. Об этих настроениях, особенно среди столичных гвардейцев, правительство было осведомлено. В 30-е годы XVIII в. через Тайную канцелярию прошло немало дел, в которых фигурировало имя "дщери Петровой", а арестованные клялись в верности ей. Поток таких дел усилился в октябре 1740 года. Некоторые из них, например, дела офицеров Ханыкова, Аргамакова и др., хорошо известны, но возникло немало и более мелких.

Писарь канцелярии Ладожского канала Влас Курилов был бит плетьми за то, что в пьяном виде говорил: "Я де не хочю (присягать Ивану Антоновичу. - А. К .), а верую Елисавете Петровне". Моряк М. М. Толстой, приведенный вместе с другими матросами в собор для принятия присяги, присягать отказался, а на допросе в присутствии главы Тайной канцелярии А. И. Ушакова и генерал-прокурора Сената князя Н. Ю. Трубецкого заявил, что "орел де летал, да соблюдал все детям своим, а дочь его оставлена". Поясняя свою мысль, он добавил, что "говорил де он то о государе императоре Петре Первом, что де он, государь, во время государствования своего соблюдал и созидал все детем своим, а у него де, государя, осталась дочь, государыня цесаревна Елисавет Петровна, и надобно ныне присягать ей, государыне цесаревне, о чем в полках и салдаты все также говорят". Толстой был сослан в Оренбург и определен в "нелегулярную службу вечно".

Отставной капитан Азовского пехотного полка П. М. Калачов вознамерился отправиться к Елизавете Петровне и строго спросить ее, "для чего ея высочество наследством обойдена, что чья она дщерь". По желанию цесаревны он был готов пойти в Сенат, чтобы убеждать сенаторов, и если бы цесаревна выдала его, то он пригрозил бы ей, что будет с ней "судитца на оном свете". К сему Калачов добавлял, что все это "говорил от одного своего сожаления, вспоминая славные дела государя императора Петра Великого". Ссылаясь на то, что Иван Антонович "родился не во христианской вере и не в правоверии и отец его высочества иноземец и в церковь не ходит и святым иконам не поклоняетца", присягать отказались даже каторжники- старообрядцы. В одном из документов упоминается распространившийся по Петербургу слух, что Елизавета Петровна якобы издала указ, под страхом смерти запрещающий присягать Ивану Антоновичу, а в другом - что цесаревна называла дураком принца Антона-Ульриха³.
 

Портрет Ивана VI Антоновича


Портрет Анны Леопольдовны. И.Г. Ведекинд, 1732


Иван Антонович на руках у Юлии Менгден


Иван VI. Гравюра Лаврентия Серякова с акварели 1740 года


Антон-Ульрих Брауншвейгский


Анна Леопольдовна


Мирович над телом Ивана Антоновича

Как бы то ни было, но массового выступления против младенца-императора и его регента в октябре 1740 г. не последовало. Между тем и внутри правящей верхушки борьба за власть не утихала. Уже через несколько дней после 18 октября Бирон проведал о направленных против него высказываниях принца Антона-Ульриха и его приближенных. Последовали бурное объяснение и публичное покаяние принца, после которого в течение двух недель он не покидал своих покоев. Легкая победа над отцом императора вскружила Бирону голову, и он решил, что теперь ему все нипочем. 7 ноября он поссорился уже с Анной Леопольдовной, наговорил ей грубостей и пригрозил отправить вместе с мужем в Германию. Этот разговор оказался для Бирона роковым: в ту же ночь произошел переворот, положивший конец его правлению.

Главным организатором и вдохновителем переворота был Миних. Тщеславный полководец полагал, что, избавив брауншвейгское семейство от Бирона, он сослужил ему такую службу, что заполучит вожделенное звание генералиссимуса и навсегда закрепит за собой первенствующее положение при дворе. При этом Миних, видимо, лучше, чем Бирон, оценивал истинное политическое положение. Он не претендовал на роль регента, более подобающую Анне Леопольдовне, а, призывая гвардейцев арестовать Бирона, ловко использовал имя Елизаветы, ради которой они были готовы итти в огонь и в воду. В результате многие из них, бросившись вслед за Минихом на штурм Биронова дворца, полагали, что возводят на престол дочь Петра.

Переворот произошел без каких-либо осложнений: Бирона и членов его семьи арестовали в их спальнях. Манифестом об отрешении герцога Курляндского от регентства, изданным 9 ноября от имени младенца-императора, сообщалось, что Бирон "тотчас по принятии того своего регентства и не обождав еще, чтоб тело ея императорскаго величества земле предано было, не токмо многие государственным нашим правам и прежним определениям противные поступки чинить, но, что наивяще есть, к любезнейшим нашим родителям, государыне нашей матери и государю нашему отцу, такое великое непочитание и презрение публично оказывать, и при этом еще со употреблением непристойных угрозов, такие дальновидные и опасные намерения объявить дерзнул, по которым не токмо вышеупомянутые любезнейшие наши государи родители, но и мы сами, и покой и благополучие Империи нашей в опасное состояние приведены быть могли б"⁴.

По свидетельству современников, свержение Бирона было встречено с восторгом даже большим, чем год спустя восшествие на престол Елизаветы Петровны. "Еще не было примера, - сообщал в Париж французский посланник Ж. Шетарди, - чтобы в здешнем дворце собиралось столько народа и чтобы весь этот народ обнаруживал такую неподдельную радость, как сегодня". После принесения присяги Анне Леопольдовне как правительнице младенца- императора из окна дворца показали толпе, приветствовавшей его радостными криками.

"О личности Анны Леопольдовны, - писал в начале нынешнего века историк С. Ф. Либрович, - сложились два разноречивых мнения: одни из современников считали ее очень умной, доброй, человеколюбивой, презирающей притворство, снисходительной, великодушной, милой в обхождении с людьми. Другие, напротив, упрекали ее в надменности, тупости, скрытности, презрении к окружающим ее, утверждали, что она посредственного ума, капризная, вспыльчивая, нерешительная, ленивая"⁵. Для истории же единственно объективным критерием служит деятельность правительницы.

Первые действия новой власти были традиционны: награждение участников переворота. Впрочем, награды были распределены несколько иначе, чем задумывал Миних: звание генералиссимуса получил принц Антон-Ульрих, фельдмаршалу же пришлось довольствоваться орденами, деньгами и чином кабинет-министра. Этот факт свидетельствует о том, что родители Ивана Антоновича желали править самостоятельно. В состав кабинета вместо арестованного вместе с Бироном А. П. Бестужева-Рюмина был введен также граф М. Г. Головкин. Помимо Миниха и Головкина членами кабинета оставались Остерман и князь А. М. Черкасский. Таким образом, половину членов кабинета составляли русские, половину - иностранцы. Обер-гофмаршалом двора был граф К. Р. Левенвольде, а гофмаршалом Д. А. Шепелев, из восьми камергеров "немцев" было два, остальные - русские. Нет никаких оснований утверждать, что правительница отдавала иностранцам предпочтение. По сохранившимся сведениям, Анна Леопольдовна была довольно религиозна и пунктуально соблюдала обряды православной церкви; впоследствии священники сопровождали ее в ссылку.

В Полном собрании законов Российской империи зафиксировано 185 законодательных актов с ноября 1740 по ноябрь 1741 года. В среднем это вполне соответствует характерной для XVIII в. интенсивности законотворчества. Однако в Полном собрании законов зафиксированы далеко не все указы и манифесты того времени, и реальное их число едва ли не вдвое больше. Но несмотря на это, никаких свидетельств о стремлении правительства Анны Леопольдовны к серьезным преобразованиям нет. Еще в октябре 1740 г. Бирон успел объявить амнистию ряду категорий заключенных, а в конце того же года ее действие было несколько расширено; каторжные работы осужденным солдатам были заменены ссылкой в Сибирь. Изданный 12 ноября указ "о подавании челобитен в учрежденных местах и о чинении по оным решений без всякой волокиты" - также практически "дежурное" (и почти бесполезное по причине живучести бюрократических порядков) узаконение всех российских правительств.

17 декабря последовал указ "о неношении богатых платьев с золотом и серебром и из других шелковых парчей и штофов". Впрочем, для особ первых трех классов, а также для тех, "кто из Придворных наших кавалеров сами пожелают", делалось исключение. В феврале 1741 г. были подтверждены привилегии лифляндских и эстляндских провинций и рыцарства. В марте кабинет согласился с Сенатом, предлагавшим во изменение воли Петра Великого разрешить всем желающим строить каменные здания во всех городах империи, а в июне Сенат запретил пускать в Петербург нищих. Наконец, в сентябре потомкам Ивана Сусанина выдали грамоту, подтверждавшую освобождение их от рекрутской повинности.

Краткий обзор законодательства Анны Леопольдовны показывает, что если у ее правительства и была какая-то программа, то состояла она в том, чтобы продолжать политику предшествующего царствования. Сама правительница, по свидетельству мемуаристов, нередко, вздыхая, говорила о том, как она мечтает, чтобы ее сын скорее вырос и взял бремя власти на себя. В этой ситуации, быть может, окажись в правительстве люди энергичные и решительные, они могли бы многого добиться. Но Анна Леопольдовна сохраняла вокруг себя в основном тех, кто окружал ее тетку, а они заботились лишь о собственном покое и благополучии.

Столь же неспособным к управлению государством был и Антон-Ульрих. "Он был добр, храбр, честен, - писал автор прошлого века, - мог быть прекрасным гвардейским офицером, даже полковым командиром - и только"⁶. Характеристика весьма точная: и доброту и благородство Антон-Ульрих сполна проявил в последующие годы, заботясь о своих детях в многолетней ссылке, но стезя государственного деятеля была не для него.

Иван Антонович между тем рос под присмотром фаворитки матери Юлии Менгден, и его очень редко показывали посторонним, даже когда этого требовал этикет - на смотрах гвардии и дипломатических приемах. Из-за этого едва не вышел скандал, ибо Шетарди требовал позволить ему вручить послание своего короля в присутствии младенца-императора, грозясь в противном случае уехать из Петербурга. В конце концов это требование пришлось удовлетворить: мальчика принесли в тронный зал, посадили на кресло, и Шетарди, обращаясь к безмятежно играющему ребенку, произнес речь. Сохранились сведения об игрушках, находившихся в комнате императора - мячиках и четырех книжках с цветными картинками. Торжественно праздновался год со дня рождения Ивана Антоновича. Был устроен большой банкет, дано несколько балов, вечером фейерверк и иллюминация. Молодой Ломоносов сочинил оду.

Сменяющие друг друга балы, маскарады, охота, театральные представления были обычным времяпрепровождением двора, что, впрочем, вполне естественно, если вспомнить, что правительнице было 22 года. Придворные играли в шахматы, бильярд, волан, мячи, но чаще всего в карты, как и при Анне Ивановне. Дворец был наполнен шутами, карлами, птицами и цветами. Имелся зверинец, в котором содержались медведи, волки, зайцы, сурки, куницы, олени, лось, козы, кабаны. В 1741 г. к имевшемуся прежде слону были добавлены еще десять. 16 октября они "осердясь между собою о самках" и сломав клетки, вырвались на волю. Один из слонов ушел на Васильевский остров, где "изломал Сенат и чухонскую деревню"⁷.

Откровенное нежелание правительницы всерьез заниматься управлением страной, пользуясь своим положением ради удовлетворения прихотей, вызывало еще большее недовольство, чем при Анне Ивановне. Легитимность власти Анны Леопольдовны была сомнительной, а перспектива все 17 лет ее правления провести подобным же образом мало кого вдохновляла. Напряжение росло, вероятность свержения Анны Леопольдовны становилась все очевидней, и лишь она, казалось, ничего не хотела замечать. Еще в марте 1741 г. ушел в отставку отчаявшийся Миних, грозился то же сделать Остерман.

Более опытные политики видели, что происходит в окружении цесаревны, и считали необходимым принять меры безопасности. Одни предлагали отправить Елизавету Петровну в монастырь, другие - выдать замуж за принца Людвига Брауншвейгского. Но и цесаревна знала об этих планах, и именно такая опасность более, чем что-либо другое, быть может, толкнула ее, любившую веселый и беззаботный образ жизни не меньше своей племянницы, на путь заговора. Во всяком случае о какой-то особенной антипатии Елизаветы Петровны к Анне Леопольдовне, ее мужу и ребенку ничего не известно. Напротив, Елизавета любила нянчить своего внучатого племянника и даже сама пришивала ленточки ему на одежду.

Между тем сведения о заговоре, в котором принимали участие и иностранные дипломаты, не миновали ушей членов кабинета. 11 ноября в покои правительницы принесли больного Остермана, умолявшего Анну Леопольдовну немедленно арестовать одного из главнейших заговорщиков - врача Елизаветы Петровны И. Г. Лестока, а также об изоляции самой цесаревны. Правительница отвечала, что не верит в виновность Елизаветы и сама поговорит с ней. 13 ноября Остерман подал прошение об отставке. 23 ноября состоялся разговор Анны с Елизаветой, относительно содержания которого существуют различные версии. Очевидным является лишь то, что цесаревна категорически отрицала свою причастность к заговору и убедила в этом легковерную правительницу. Переубедить ее не удалось ни принцу Антону-Ульриху, ни графу Головкину. Единственное, на что Анна Леопольдовна согласилась, это на провозглашение ее императрицей, приурочив это ко дню ее рождения, 18 декабря.

Разговор 23 ноября не на шутку встревожил заговорщиков и ускорил развитие событий. В ночь на 25 ноября правительство Анны Леопольдовны пало, кончилось и царствование Ивана Антоновича. История этого переворота подробно описана в литературе, хотя относительно некоторых его деталей и существуют расхождения. По одной из версий, Елизавета Петровна во главе гвардейцев явилась в Зимний дворец арестовывать Анну Леопольдовну и ее мужа и разбудила правительницу словами: "Сестрица, пора вставать!". По другой версии, цесаревна ждала исхода дела в санях около дворца. Следует, видимо, согласиться с Е. В. Анисимовым, отдающим предпочтение второй версии, поскольку в присутствии Елизаветы Петровны при аресте Анны Леопольдовны не было никакой нужды. К тому же цесаревна "могла опасаться, что государственный переворот, осуществленный, как впоследствии провозглашалось, во имя освобождения России от иноземцев, может вылиться в заурядный семейный скандал"⁸.

Ивана Антоновича гренадеры застали мирно спящим в колыбели. Окружив ее, они дождались, пока ребенок проснулся, и затем, взяв его из рук кормилицы, снесли вниз и отдали Елизавете Петровне, которая якобы произнесла: "Бедное дитя! Ты невинно, но твои родители несут тяжелую вину". После этого вместе с мальчиком цесаревна отправилась в свой дворец. Здесь "она взяла его на руки, целовала, ласкала, показывала вельможам и сановникам. Успокоенный этими ласками ребенок улыбался и бессознательно лепетал вслед за солдатами "ура", которое, по-видимому, доставляло ему большое удовольствие". И новая императрица пожалела своего свергнутого предшественника: "Бедное дитя! Ты и не предчувствуешь, что эти клики отнимают у тебя престол!"⁹.

Свергнуть годовалого императора было делом нетрудным, сложнее - не ошибиться при решении дальнейшей судьбы Брауншвейгского семейства. В том, как в конечном счете это было сделано, причудливым образом смешались и чисто средневековые представления и веяния нового времени. Случись подобное на сотню-другую лет раньше, и ребенок и его родители наверняка погибли бы от руки палача. Но Елизавета Петровна понимала, что подобная расправа уронит ее в глазах и подданных, и Европы. К тому же она успела объявить, что во время ее царствования никто не погибнет на эшафоте. Довольно сентиментальная, Елизавета, может быть, даже чувствовала угрызения совести. Не потому ли, желая как бы вовсе вычеркнуть Ивана Антоновича и Анну Леопольдовну из памяти народа, она повелела собрать и уничтожить все манифесты, присяжные листы, церковные книги, формы поминовения, проповеди и паспорта, в которых упоминались их имена? Все другие документы "с известным титулом" было велено отправить в Тайную канцелярию. За исполнением этого указа строго следили и неоднократно подтверждали и уточняли его в дальнейшем.

Поначалу было решено выслать Брауншвейгское семейство за границу, о чем и объявили в манифесте 28 ноября 1741 года. Спустя две недели, 12 декабря, пленники выехали в Кенигсберг под охраной генерала В. Ф. Салтыкова. Однако уже вскоре он получил инструкцию ехать как можно медленнее и задержаться в Риге вплоть до нового распоряжения. Оно последовало лишь через год, 13 декабря 1742 г., и предписывало отвезти узников в Дюнамюнде (ныне г. Даугавпилс в Латвии). Здесь они прожили еще год, и Анна Леопольдовна родила дочь Елизавету (старшая дочь, Екатерина, родилась в 1741 г.). Можно предположить, что, назвав ребенка именем императрицы, родители рассчитывали пробудить в ней сочувствие. Но Елизавета Петровна подчинялась уже не чувствам, а государственной необходимости.

В январе 1744 г. узников было приказано отвезти в Оренбург, но по ошибке своих стражей они попали в Раненбург Рязанской губернии. Вскоре распространился слух, будто какой-то монах освободил Ивана Антоновича из заключения. Этим судьба Брауншвейгского семейства была решена. Непосредственное исполнение приказа отправить его в Соловецкий монастырь (июль 1744 г.) возлагалось на майора Пензенского полка Миллера. При этом 4- летнего Ивана Антоновича велено было везти в отдельном экипаже и называть Григорием. До Соловков путешественники не добрались из-за неблагоприятной погоды и остановились в Холмогорах, заняв старый архиерейский дом. Ивана Антоновича и его родителей с другими детьми содержали в разных концах этого дома, причем так, что Анна Леопольдовна не знала, где находится ее сын. В инструкциях тюремщикам запрещалось учить мальчика грамоте, а "если по воле Божьей случится смерть принцу Иоанну, то, учиня над умершим телом анатомию и положа в спирт", следовало "тотчас то смертное тело прислать в Петербург с нарочным офицером"¹⁰.

О последующих годах жизни Ивана Антоновича в Холмогорах почти ничего не известно. 19 марта 1745 г. здесь появился на свет его брат Петр, а 27 февраля 1746 г. - брат Алексей. Последние роды оказались для Анны Леопольдовны неудачными и вскоре она умерла. Ее тело было перевезено в Петербург и с приличествующими почестями похоронено в Александро-Невской лавре. Несмотря ни на какие политические соображения сентиментальная Елизавета Петровна не могла не пролить слез по своей 28-летней племяннице.

В течение царствования Елизаветы Петровны имя Ивана Антоновича неоднократно мелькало в многочисленных делах о заговорах или лишь подозрениях на них. Немало было и слухов, вроде того, будто существовал заговор с целью вывезти свергнутого императора на корабле из Архангельска. Слух этот побудил правительство в начале 1756 г. отправить Ивана Антоновича в Шлиссельбург. Свою роль в таком решении сыграло, видимо, и то, что юноша приближался к своему 17-летию - времени, когда, согласно завещанию Анны Ивановны, ему полагалось стать российским самодержцем.

Условия пребывания Ивана Антоновича в Шлиссельбургской крепости напоминают историю Железной маски. В инструкции его стражам, составленной А. И. Шуваловым, предписывалось к арестанту никого не пускать и чтобы его "видеть никто не мог, також арестанта из казармы не выпускать; когда ж для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли". Охране было запрещено иметь переписку с кем-либо, кроме собственной семьи, но и в письмах к родным запрещалось указывать обратный адрес. "Вам и команде вашей, - говорилось в инструкции, - кто допущен будет арестанта видеть, отнюдь никому не сказывать, каков арестант, стар или молод, русский или иностранец". И далее: "Арестанту пища определена в обеде по пяти и в ужине по пяти же блюд, в каждый день вина по одной, полпива по шести бутылок, квасу потребное число. В котором месте арестант содержится и далеко ль от Петербурга или от Москвы, арестанту не сказывать, чтоб не знал"¹¹.

Сохранились донесения офицеров Шлиссельбургской крепости Овцына, Власьева и Чекина о своем узнике. В мае 1759 г. Овцын доносил, "что он здоров и, хотя в нем болезни никакой не видно, только в уме несколько помешался, что его портят шептаньем, дутьем, пусканьем изо рта огня и дыма; кто в постеле лежа повернется, или ногу переложит, за то сердится, сказывает: шепчут и тем его портят; приходил раз к подпоручику, чтоб его бить и мне говорил, чтоб его унять и ежели не уйму, то он станет бить; когда я стану разговаривать, то и меня таким же еретиком называет; ежели в сенях или на галерее часовой стукнет, или кашлянет, за то сердится".

Еще через месяц Овцын сообщал: "Арестант здоров, а в поступках так же как и прежде не могу понять, воистину ли он в уме помешался или притворничествует. Сего месяца 10 числа осердился, что не дал ему ножниц, схватил меня за рукав, кричал, что, когда он говорит о порче, чтоб смотреть на лице его прилежно, и будто я с ним говорю грубо, а подпоручику, крича, говорил: смеешь ли ты, свинья, со мною говорить?; садился на окно - я опасен, чтоб, разбив стекло, не бросился вон; и когда говорю, чтоб не садился, не слушает и многие беспокойства делает... Опасаюсь, чтоб не согрешить, ежели не донести, что он в уме не помешался, однакож весьма сомневаюсь, потому что о прочем обо всем говорит порядочно, доказывает евангелием, апостолом, минею, прологом, Маргаритою и прочими книгами, сказывает, в котором месте и в житии которого святого пишет; когда я говорил ему, что напрасно сердится, чем прогневает Бога и много себе худа сделает, на что говорит, ежели б он жил с монахами в монастыре, то б и не сердился, там еретиков нет, и часто смеется, только весьма скрытно".

В другом донесении Овцын сообщал, что Иван Антонович говорил ему: "Смеешь ли ты на меня кричать: я здешний империи принц и государь ваш". Очевидно, несмотря на принятые меры, юноша знал, кто он, и был грамотен. Однако ненормальное воспитание и жизнь в заключении не могли не сказаться на его психике. К 1761 г. он, видимо, смирился с судьбой. Позднее, уже после смерти Ивана Антоновича, Власьев и Чекин доносили, что "он обладал полным здоровьем, был косноязычен, при еде жаден и неразборчив в ней; сам себе часто задавал вопросы и ответствуя говорил, что тело его, принца Иоанна, назначенного пред сим императором Российским, который уже издавна от мира отошел, а самым делом он есть небесный дух, а именно Св. Георгий, который на себя принял образ и тело Иоанна... Очень хотелось ему быть митрополитом"¹².

Пока несчастный Иван Антонович путешествовал по стране, менял тюрьмы и тюремщиков, рос, бунтовал и отчаивался, события в России шли своим чередом. Еще в начале 40-х годов XVIII в. в Россию прибыл племянник Елизаветы Петровны принц Карл-Петр-Ульрих Шлезвиг-Голштинский, провозглашенный наследником российского престола под именем Петра Федоровича. В 1744 г. прибыла и его невеста София-Августа-Фредерика Ангальт-Цербстская, будущая Екатерина II. К концу 50-х годов XVIII в. императрица Елизавета разочаровалась в племяннике и подумывала о том, чтобы лишить его наследства. По некоторым данным, в это время Ивана Антоновича привозили в Петербург, и императрица дважды говорила с ним, являясь перед ним в мужском платье и изображая доктора¹³. Однако юноша, по-видимому, произвел на нее удручающее впечатление, ибо никакого продолжения это свидание не имело. 25 декабря 1761 г. Елизавета Петровна умерла и на престол взошел Петр III.

Новый император тоже проявил интерес к Ивану Антоновичу и счел необходимым посетить его в Шлиссельбурге. При этой встрече узнику были подарены часы, табакерка и шелковый шлафрок. Самонадеянный Петр чувствовал себя на троне уверенно и соперников не опасался. По одной из версий, он собирался отправить узника в Германию, по другой - женить на принцессе Голштейн-Бекской, а по третьей - провозгласить наследником вместо великого князя Павла Петровича. Последнее представляется маловероятным, подобная версия возникла скорее всего уже после свержения Петра III, когда потребовалось объяснить совершенное Екатериной. Впрочем, и на Петра "принц Иоанн", как его называли, произвел, видимо, неблагоприятное впечатление. "Принц Иван был сумасшедшим, - вспоминала впоследствии Екатерина II, - я его видела в 1762 г.; кроме того он был заика"¹⁴.

Ни одному из намерений Петра III в отношении Ивана Антоновича, если они и существовали, не суждено было сбыться: 28 июня 1762 г. очередной переворот положил конец его недолгому царствованию. Характерно, что, готовя переворот, заговорщики вспоминали события 20-летней давности. "План состоял в том, - писала Екатерина С. Понятовскому, - чтобы схватить его (Петра III. - А. К .) в его комнате и заключить, как принцессу Анну и ея детей"¹⁵. Ни Екатерина, ни ее корреспондент не были ни участниками, ни даже свидетелями переворота 1741 г., но были хорошо осведомлены о его подробностях. По-видимому, рассказы о них передавались из уст в уста и живо обсуждались при дворе.

Судьба Ивана Антоновича, если бы Петр III остался на престоле, вряд ли могла измениться. Во всяком случае, в инструкции охране Шлиссельбургской крепости, разработанной при нем, вполне определенно предписывалось убить узника, если кто-то попытается его освободить. Судьбы двух несостоявшихся императоров пересеклись еще раз: 29 июня Иван Антонович был вывезен из Шлиссельбурга, где повелением Екатерины II было указано отремонтировать и переоборудовать самые лучшие покои. Некоторые полагают, что это делалось для Ивана Антоновича, другие - что там собирались поместить Петра III.

Примерно в это время, видимо, состоялось свидание Ивана Антоновича с Екатериной (по другим данным, она видела его и раньше, вместе с Петром III). Два года спустя, в манифесте от 17 августа 1764 г. Екатерина сообщала: "Мы тогда же положили сего принца Сами видеть, дабы, узнав его душевные свойства, и жизнь ему по природным его качествам и по воспитанию, которое он до того времени имел, определить спокойную. Но с чувствительностью Нашею увидели в нем, кроме весьма ему тягостного и другим почти невразумительного косноязычества, лишение разума и смысла человеческого".

Острый интерес царствующих особ к узнику легко объясним. Его судьба была для них постоянным напоминанием о переменчивости судьбы и о необходимости быть настороже. Кроме того даже сочувствуя Ивану Антоновичу, испытывая по отношению к нему жалость, а может быть, и стыд, и Елизавета Петровна, и Петр III, и Екатерина II не могли не опасаться, что, оказавшись на свободе, он станет орудием в руках их врагов. Они боялись его и, вероятно, испытывали облегчение, увидев перед собой человека, явно не способного царствовать. Наконец, не исключено, что Петр III и Екатерина II действительно собирались облегчить положение Ивана Антоновича, проявляя милосердие как бы в противовес жестокости Елизаветы Петровны, но узник, озлобленный, заикающийся, фанатичный, не соответствовал образу облагодетельствованного принца.

После воцарения Екатерины II распространился было слух о ее возможном браке с Иваном Антоновичем. Такой брак укрепил бы ее права на российский престол, в чем Екатерина остро нуждалась, но, видимо, физическое состояние узника делало такой брак невозможным. Он остался в Шлиссельбургской крепости и по-прежнему представлял потенциальную опасность. Сохранилась записка Екатерины II, адресованная Н. И. Панину и относящаяся, по-видимому, к Ивану Антоновичу: "Мое мнение есть, чтоб... из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался, только постричь ныне и переменить жилище в не весьма близкой и в не весьма отдаленной монастырь, особливо в такой, где богомолья нет, и тут содержать под таким присмотром, как и ныне; еще справиться можно, нет ли посреди муромских лесов, в Коле или в Новгородской епархии таких мест"¹⁶. Видимо, в соответствии с этим указанием императрицы в инструкции Панина Власьеву и Чекину предписывалось подталкивать узника к мысли о монашестве, а одновременно подтверждалось распоряжение убить его в случае попытки освобождения.

Такая попытка и была предпринята поручиком В. Я. Мировичем, вознамерившимся возвести Ивана Антоновича на трон вместо Екатерины II, Мотивы этого поступка всегда занимали историков и романистов. Последние не раз пытались объяснить его высокими патриотическими чувствами и примеривали на Мировича венец героя-мученика. Факты, однако, говорят об ином.

Мирович происходил из знатного украинского рода, чьи имения были конфискованы за содействие Мазепе в 1709 году. Мирович (кстати, ровесник Ивана Антоновича) наделал карточных долгов, и его материальное положение было весьма затруднительным. Неоднократно он ходатайствовал о возвращении хотя бы части родовых имений, но всякий раз получал отказ. На следствии выяснилось, что гетман К. Г. Разумовский, утешая Мировича, советовал ему: "Ты молодой человек, сам себе прокладывай дорогу, старайся подражать другим, старайся схватить фортуну за чуб и будешь таким же паном, как и другие"¹⁷. Мирович понял совет по-своему.

Легкость переворота 28 июня 1762 г. кружила головы, соблазняла мнимой доступностью власти. Казалось, нужно лишь одно усилие, чтобы стать такими же "панами", как, например, еще вчера жившие в той же казарме братья Орловы. Так возникали "заговоры" Хрущевых - Гурьевых, Опочинина - Батюшкова, Оловенникова - Селихова и др. Характерно, что Опочинин выдавал себя за сына Елизаветы Петровны и английского короля, а Оловенников ссорился из-за короны со своими соратниками, причем один из них говорил ему: "Когда тебе можно царем быть, так и я буду". Правда, во всех этих заговорах чаще фигурировало имя великого князя Павла Петровича, но Мирович еще в 1763 г. случайно узнал о месте заключения Ивана Антоновича и решил, что это и есть его фортуна. По долгу службы ему приходилось время от времени нести караул в Шлиссельбургской крепости.

План Мировича, сумевшего вовлечь в заговор еще нескольких солдат и офицеров, состоял в том, чтобы, явившись к коменданту крепости с подложным приказом императрицы, освободить Ивана Антоновича, привезти его в Петербург и представить там военным, зачитав манифест о восстановлении его на престоле. Далее предполагалось послать верных офицеров приводить к присяге Сенат, Синод, коллегии и войска, арестовав императрицу и великого князя. В сущности, схема заговора была такой же, как во всех предшествовавших переворотах. Об инструкции Панина Мирович, конечно, не знал. Те же, кому она предназначалась, - прапорщик Власьев и сержант Чекин, - увидев, что Мирович с командой солдат, вооруженных пушкой, вступил в перестрелку с гарнизонными солдатами, требуя выдачи Ивана Антоновича, исполнили данный им приказ.

Они вошли в камеру и бросились на спящего узника. Иван Антонович проснулся и стал отчаянно сопротивляться, ему удалось даже сломать саблю одного из нападавших, но силы были неравны: убийцы нанесли своей жертве восемь ран, оказавшихся смертельными. Так 5 июля 1764 г. закончилась жизнь Ивана Антоновича. Мирович вынес тело убитого во двор крепости, накрыл знаменем и поцеловал ему руку, после чего дал себя арестовать. На следствии он откровенно рассказал об обстоятельствах дела и проявил себя, по характеристике А. Г. Брикнера, несколько резкой, но в целом справедливой, "суеверным, необразованным и эксцентрическим фанатиком"¹⁸.

По распоряжению Екатерины II тело Ивана Антоновича было захоронено где-то в Шлиссельбурге. Александр I дважды приезжал в крепость и приказывал разыскать могилу, но следов захоронения так и не нашли...

По сохранившимся свидетельствам, быстро распространившаяся по Петербургу весть о происшедшем вызвала "скорбь и негодование" в самых широких слоях населения. Сразу же родились и слухи, множившиеся день ото дня, пока шло следствие. Екатерина II вынуждена была издать манифест с подробным и вполне правдивым изложением происшедшего. Мировича присудили к смерти и, вопреки ожиданиям, приговор привели в исполнение. "Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, необыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия государыни, - вспоминал Г. Р. Державин, - когда увидел голову в руках палача, единодушно ахнул и так содрогся, что от сильного движения мост поколебался и перила отвалились"¹⁹.

Другой мемуарист, Е. Р. Дашкова, сообщает, что за границей ходили слухи, будто Екатерина II сама спровоцировала Мировича на его поступок, дабы избавиться от Ивана Антоновича. Позднее этот слух повторили и некоторые историки, в том числе биограф Екатерины II В. А. Бильбасов. Документы, однако, этого не подтверждают. Конечно, смерть узника сняла камень с души императрицы, но интрига, в которой ее подозревают, была слишком сложной, слишком рискованной, а прямой опасности заключенный в Шлиссельбурге сумасшедший заика, каким его считала. Екатерина II, все же не представлял.

В своих "Записках" Екатерина II упоминает, что, когда в 1744 г. она с матерью по пути в Петербург проезжала через Ригу, неподалеку томилось в заключении Брауншвейгское семейство. Написано это с сочувствием и с осуждением жестокости Елизаветы Петровны, и можно было бы предположить, что, придя к власти, Екатерина сделает что-то для облегчения его участи. Действительно, уже в 1762 г. в Холмогоры был послан А. И. Бибиков, от имени императрицы предложивший Антону-Ульриху уехать за границу. Принц категорически отказался покинуть детей. 4 мая 1774 г. он умер.

Члены Брауншвейгского семейства содержались в Холмогорах в старом архиерейском доме под усиленной охраной. Им было разрешено гулять по примыкавшему к дому саду, вдоль заросшего пруда. Имелась и карета, в которой совершались прогулки вокруг дома. Почти ежедневно в дом являлся местный священник, а по праздникам приезжал архангельский губернатор. На содержание семейства отпускалось 10 - 15 тыс. руб. в год из Архангельского магистрата, а одежда присылалась из императорского гардероба, причем сестры жаловались, что не знают, как носить многие из присылаемых вещей.

В 1780 г., наконец, было решено отпустить не представлявших никакой опасности сирот в Данию, к их тетке, королеве Юлиане-Марии (родной сестре Антона-Ульриха). Предварительно в Холмогоры прибыл ярославский наместник А. П. Мельгунов. В Петербург он сообщил: "Старшая сестра Екатерина имеет от роду 38 лет... В молодых летах потеряла слух и так косноязычна, что слов ее нельзя почти разуметь... Из обхождения ея видно, что она робка, уклонна, вежлива и стыдлива, нраву тихаго и веселаго... Меньшой сестре Елисавете 36 лет. От падения с лестницы, с самой верхней ступени до низу на 10-м году возраста она разшибла голову, отчего часто подвержена головной боли... Словоохотливостию, обхождением и разумом Елисавета далеко превосходит братьев своих и сестру. Все они ей повинуются и исполняют все, что она ни прикажет... Большой брат Петр, 35 лет. Поврежденный в детстве, он имеет спереди и сзади небольшие и с первого взгляда почти неприметные горбы. Правый бок у него несколько крив, ногами косолап и одна также крива... Меньшой брат Алексей 34 лет. С такой же простотою, как и старший его брат, он кажется, однако же, несколько связнее, смелее и осторожнее его"²⁰.

Донесения Мельгунова окончательно развяли опасения, что кто-то из членов Брауншвейгского семейства вздумает претендовать на власть. В ночь на 27 июня 1780 г. их посадили на речное судно, и они покинули Холмогоры. 1 июля на фрегате "Полярная звезда" они отплыли к берегам Дании. Напоследок Екатерина II, как бы в искупление несправедливых обид, одарила их дорогими подарками (бриллиантовые перстни, табакерки, золотые часы, серебряные приборы, дорогое платье). Всего на отправку Брауншвейгского семейства было затрачено 200 тыс. рублей.

Согласно договоренности между российским и датским дворами изгнанники поселились в уединенном месте в Ютландии, где их лишь раз-другой навестили члены королевского дома. На их содержание ежегодно поступала пенсия из России. В 1782 г. умерла Елизавета - опора семьи. В 1787 г. скончался Алексей, в 1798 г. - Петр. В 1803 г. единственная оставшаяся в живых состарившаяся, глухая Екатерина безуспешно просила Александра I разрешить ей вернуться в родные Холмогоры; вскоре не стало и ее.

Примечания

1. В XVIII в. счет велся от первого венчанного царя Ивана Грозного, в современной историографии - от Ивана Калиты.
2. См. ЧЕРНИКОВА Т. В. "Государево слово и дело" во времена Анны Иоанновны. - История СССР, 1989, N 5.
3. Российский государственный архив древних актов (РГАДА), ф. 6, д. 283, л. 7; д. 284, лл. 3 - 4; д. 286, л. 6; д. 285, л. 7 об.; ф. 7. д, 745, л. 4; д. 747, л. 2.
4. Внутренний быт Русского государства с 17 октября 1740 года по 25 ноября 1741 года по документам, хранящимся в Московском архиве Министерства юстиции. Кн. 1. М. 1880, с. 542.
5. ЛИБРОВИЧ С. Ф. Император под запретом. СПб. 1912, с. 50, 59 - 60.
6. ШИШКИН И. События в Петербурге в 1740 и 1741 годы. СПб. 1858, с. 282.
7. Внутренний быт, с. 339.
8. См. АНИСИМОВ Е. В. Россия в середине XVIII века. М. 1986, с. 6 - 42.
9. ЛИБРОВИЧ С. Ф. Ук. соч., с. 95; ШИШКИН И. Ук. соч., с. 333 - 334.
10. ЛИБРОВИЧ С. Ф. Ук. соч., с. 113.
11. Внутренний быт, с. 555.
12. Там же, с. 555 - 557.
13. ЛИБРОВИЧ С. Ф. Ук. соч., с. 122 - 123.
14. Записки императрицы Екатерины, Второй. СПб. 1907, с. 552.
15. Там же, с. 563.
16. Сборник Русского исторического общества. Т. 7. СПБ. 1871, с. 364.
17. Русский архив, 1863, с. 479.
18. БРИКНЕР А. Г. История Екатерины Второй. СПб. 1885, с. 202, 179, 184.
19. ДЕРЖАВИН Г. Р. Сочинения Т. 6. СПб. 1871, с. 446.
20. ПОЛЕНОВ В. А. Отправление Брауншвейгской фамилии из Холмогор в датские владения. - Русская старина, 1874, т. 9, N 4, с. 652 - 653.

Вопросы истории. - 1994. - № 11. - С. 50-62.

[Nslavnitski 141]

палили пушки Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей

Здесь у А. Б. Каменского описка - не Шлиссельбургской, а Адмиралтейской крепости.