Saygo

Леонид Майков. Княжна Мария Кантемирова

4 сообщения в этой теме

Леонид МАЙКОВ. КНЯЖНА МАРИЯ КАНТЕМИРОВА*

В 1711 году, при самом начале Прутского похода, молдавский господарь Димитрий Кантемир отдал себя под верховное главенство русского царя, а когда военные действия приняли неблагоприятный для русских оборот, он принужден был покинуть свою родину и навсегда поселился в России.

«Оный господарь человек зело разумный и в советех способный», – записано о Димитрии Кантемире в походном журнале Петра I за 1711 год, вскоре после первой встречи царя с князем. «Человек очень ловкий, умный и пронырливый», - замечает о бывшем господаре французский посланник при русском дворе де Кампредон в 1722 году1. Вообще, все свидетельства современников говорят о блестящих природных способностях князя Димитрия, о проница тельности его ума и привлекательности его обращения; все единогласно называют его человеком в высокой степени просвещенным. В пестром составе петровского двора он являлся личностью совершен но особенною, и это зависело преимущественно от характера его образования.

Румын по происхождению, не забывавший своей национальности, даже писавший книги на румынском языке, князь Димитрий был однако греком по образованию; хотя он знал по-латыни и по-итальянски, однако учился он не в западных школах, а в Константинополе, в существовавшем там греческом училище, где еще со хранялись кое-какие школьные предания старой Византии, искусно соединявшие наставление в истинах православной веры с изучением классических писателей языческой Греции. Об этой школе, первом источнике своего образования, Кантемир хранил благодарное воспоминание. В своей «Истории Османского государства» он рассказывает, что в части Константинополя, называемой Фанар, «существует академия для обучения юношества, основанная греком Манолаки, который этим благородным учреждением возвысил ничтожество своего происхождения. В этой академии преподают на чистом и древнем греческом языке все отрасли философии, а также многие другие науки». Кантемир поименовывает «знаменитых своим благочестием и своими знаниями мужей», состоявших в его время препо давателями в Константинопольской школе, и в числе их называет «отличного грамматика Иакомия» (Иакова), который был его наставником в философии. Рассказ свой Кантемир заключает следующими характерными словами: «Прошу читателя не смотреть на новую Грецию, подобно большинству христиан, с видом презрения; она далеко не служит приютом варварству, и позволительно сказать, что в сей последний век она произвела гениев, которых можно сравнить с мудрецами древних времен»2.

Преклоняясь пред этими представителями греческой образован ности и вращаясь в их среде, Кантемир усвоил себе то гордое самосознание, которое не покидало греков и под турецким игом. Подобно древним эллинам, презиравшим варваров, новые греки даже в период своего порабощения смотрели на турок свысока, благодаря тому, что успели сохранить за собою религиозную самостоятель ность, а верность православию, от которого они не отделяли своей национальности, поддерживала в них и стремление к независимости политической. Родившийся в 1663 году, Кантемир был еще молодым человеком, когда предприятия московского правительства против Турции и ее данника, крымского хана, возбудили надежды на луч шую будущность среди христиан Балканского полуострова. В 1687 году валашский господарь Щербан Кантакузин стал помышлять об изгнании турок из Цареграда, и, как потомок византийских императоров, мечтал сам занять их восстановленный престол. Женатый на дочери Щербана, Димитрий Кантемир не мог не сочувствовать этим стремлениям. Но вскоре их на дежды должны были рушиться. Кантемир однако не изменил этим мечтам об освобождении, и двадцать четыре года спустя, когда Петр объявил войну Турции, Димитрий, в то время уже бывший господарем Молдавии, не усомнился открыто принять его сторону. Новая неудача - на берегах Прута - все-таки не охладила Кантемира, и, проживая в России, он продолжал заявлять свои чаяния: в 1714 году, впервые приехав в Петербург, он сочинил приветственное слово царю, в котором выражал надежду, что при Петровой помощи турецкие христиане снова воспримут прежнюю свободу3. В том же слове Кантемир величал Петра «благочестивейшим из императоров». Позволяя себе этот намек, князь Димитрий как бы выражал желание видеть в русском государе действительного преемника византийских самодержцев. Но практический ум Петра трудно было соблазнить подобными мечтаниями: когда в 1721 году Сенат и Синод просили царя принять императорский титул, он позаботился в ответной речи устранить всякое сопоставление юной России с ветхою «монархией греческою» и высказал желание, чтобы с первою не сталось того же, что произошло с последнею. Тем не менее, Петр не изменил своего расположения к тому, кто первый решился указать ему на титул императора как на справедливое увенчание его заслуг перед отечеством, и Димитрий Кантемир до самой смерти своей в 1723 году оставался в числе доверенных советников и сотрудников преобразователя.

В старинной истории о роде Кантемиров сохранилось несколько любопытных известий о частном быте бывшего господаря: «Князь Димитрий был среднего росту, более сух, нежели толст. Вид имел приятный и речь тихую, ласковую и разумную. Вставал он обыкновенно в пять часов по утру и, выкурив трубку табаку, пил кофе по турецкому обыкновению; напоследок в кабинете своем упражнялся в науках до полудни; сие было часом его обеда.

В столе любимое его кушанье – цыплята, изготовленные с щавелем. Он не пил никогда цельного вина с тех пор, как случилось ему быть больным две недели от излишества оного: сей случай вселил в него омерзение к питию.

Он имел привычку несколько спать после обеда, потом возвращался паки к учению до семи часов. Тогда он входил в домашние свои дела и надзирал над своим семейством. Он ужинал с оным в десять часов и ложился в полночь.

Впоследовании, будучи сделан членом Сената, находил себя обязанным переменить образ жизни...» Таким образом, и по складу своего образования, и по настроению, и по интересам своего ума, и даже по своим привычкам он мало походил на своих русских современников, среди которых ему пришлось кончать свой век.

Естественно, что такие особенности его личности должны были отразиться и на его детях, по крайней мере на тех из них, которые унаследовали от отца его даровитость.

В 1711 году, в то время, когда князь Димитрий оставил Молдавию, его семья состояла из жены Кассандры, двух дочерей - Марии и Смарагды и четырех сыновей - Матвея, Константина, Сергея (Щербана) и Антиоха. Дети были все малолетние и почти погодки.

Старшая из своего поколения, княжна Мария родилась в Яссах 29 апреля 1700 года; еще грудным ребенком она была привезена в Константинополь, где и оставалась при родителях около десяти лет, до назначения отца ее молдавским господарем. В конце 1710 года Кантемир с семейством приехал в Яссы, а 24 июня 1711 года княжне Марии пришлось впервые увидеть Петра и Екатерину, при въезде их в молдавскую столицу, когда господарь со своею семьей вышел им навстречу. Вскоре после того военные действия побудили князя Димитрия из предосторожности отправить жену и детей в русские пределы, и с тех пор княжна Мария уже не по кидала своего нового отечества.

На первое время Кантемир с семьей водворился в Харькове. В 1712 году ему пожалованы были большие имения в Курском, Севском и Московском уездах и двор в самой Москве. Сюда-то и пе реселилось все семейство в 1713 году. Подмосковное село, данное Канте миру, Черная Грязь, находилось на Петербургской дороге и прежде при надлежало любимцу царевны Софии князю В.В. Голицину. Здесь был дом, очевидно, в старинном русском вкусе - деревянный, в один этаж, с отлогими крышами в два ската, с переходами вокруг всего здания и со многими башенками, со всех сторон открытыми и обтянутыми только парусиной. Комнаты, кроме одной, были мелки и низки, с небольшими окошками; повыше других была спальня князя, помещавшаяся в одной из башен; дом был пестро раскрашен и стоял на возвышенности, откуда открывался красивый вид4. Проживая в Москве, князь Димитрий любил сюда ездить не только летом, но и зимою.

Среди всех своих приключений и странствований Кантемир не покидал заботы о тщательном воспитании и образовании детей, и его жена была ему деятельною помощницей в этом деле. По известию истории о роде Кантемиров, княгиня Кассандра «одарена была всеми хорошими своего пола качествами. Изящная красота была меньшим из ее совершенств в сравнении редкого ее благоразумия и великого понятия. Она любила чтение, не оставляя старания о своей фамилии и должного воспитанию своих детей внимания».

По влиянию матери-гречанки дети усвоили себе греческий язык как домашний разговорный, и на том же языке велось их обучение. Еще в бытность Кантемиров в Константинополе среди тамошних греков приискан был для княжен и княжичей учитель, который затем надолго связал свою судьбу с этою семьею.

Анастасий Кондоиди был священник и в то же время состоял тайным агентом у русского резидента при Порте Петра Андреевича Толстого. По всем вероятиям, при посредстве Кондоиди завязались первые сношения между русским дипломатом и Димитрием Кантемиром еще до назначения последнего господарем в Молдавии. В 1709 году, во время похода Карла XII на Украину, деятельность Кондоиди в Цареграде возбудила подозрения турецкого правительства, и он принужден был бежать оттуда: его вывезли из города на подводе, обвязанного, как товарный тюк, «ибо, - рассказывал он впоследствии, - султанской о поимке меня жестокой был указ». Затем Анастасий оказался в Яссах, опять при семье Кантемиров, и в 1711 году последовал за нею в Россию. Есть основания думать, что он не отличался бескорыстием; не подлежит сомнению, что он обладал большим умом и хорошим образованием. Он учился не только в национальной школе, но и в Италии: греки того времени, подобно южнорусам, нередко уходили на запад искать высших наук в католических училищах. Кондоиди не утратил при этом чистоты своего православия, по крайней мере, не был в том заподозрен по возвращении на родину. Один врач из греков, знавший Анастасия в России в 1720-х годах, когда он принял уже монашество с именем Афанасия, оставил пышную характеристику его способностей и познаний. «Не умолчу, - говорит этот современник, - о красе нашей Греции, знаменитейшем архимандрите Афанасии Кондоиди, муже глубоко ученом, с коим могут быть сравниваемы немногие эллинисты, и достойнейшем - пока хоть сколько-нибудь цениться будет ученость. Оставляя в стороне его превосходные умственные способности, получившие развитие в италийских лицеях, замечу лишь, что Кондоиди, как только освободился из-под школьной ферулы и вышел из академической жизни, стал на ходить знания высшим благом и должность преподавания священною. Он так прекрасно исполнял апостольскую обязанность наставника и проповедника в сладкой области обеих философий, что еще в юных летах распространил в Греции славу своего имени. Всюду находил он себе отечество, ибо всюду приносил с собою отеческие доблести; сделался усладою патриархов и предстоятелей Восточной церкви; а потому удостоен был тем, что господарь Молдавии Димитрий Кантемир (коего возлюбили добрые музы, почитали мудрые люди и уважали великие государи) принял его к себе на самых выгодных по времени условиях, главным образом для воспитания своих детей». Менее цветистый отзыв о Кондоиди находим мы у другого его современника, члена Петербургской Академии наук Коля, который, как немец и лютеранин, менее, чем первый свидетель грек, имел поводов к пристрастию. Коль называет Кондоиди «своим другом и покровителем, достойным всякого уважения и почета по своей добродетели, уму, познаниям и обходительности»5. Очевидно, выбор наставника, сделанный Кантемиром, был очень удачен.

Само собою разумеется, что в основу своего преподавания Кондоиди положил обстоятельное ознакомление ученицы с истинами православной веры. Кроме того, он обучал княжну Марию языкам древнегреческому, латинскому и итальянскому, и она познакомилась с ними настолько, что могла свободно читать на них, а по-итальянски даже переписывалась иногда с братом Антиохом, жалея при том, что лишена устной практики в этом языке.

Пользу подобных знаний она вполне ценила; впоследствии она жалела, что не разумеет по-французски и по-немецки, и уже взрослая выражала надежду выучиться по-английски. За изучением языков естественно следовало преподавание словесных наук. Кондоиди был по преимуществу ритор и краснослов; благодаря ему литературные упражнения и забавы нашли себе приют в доме Кантемиров: княжна с удовольствием вспоминала, как однажды, в дни ее юности, Кондоиди произнес похвальное слово над околевшею любимою собакой ее отца, а русский ее учитель перевел это слово на русский язык. Искусством письменного изложения княжна Мария овладела вполне. Сохранилось много ее писем к брату Антиоху, писанных частью по-новогречески, частью по-итальянски; они отличаются замечательною толковостью и стройностью своего склада; княжна легко умела находить меткое выражение, обстоятельно описать какое-нибудь происшествие, отчетливо передать чужую речь или слышанный разговор, кстати привести текст из Священного Писания или народную по словицу. Кроме словесных наук, ей не чужды были знания математические, она умела рисовать и, как можно догадываться, занималась также музыкой.

Таков был, в общих чертах, круг образования княжны Марии; он пополнялся еще изучением русского языка и обширным чтением.

В первые годы своего пребывания в России бывший господарь взял к себе в дом питомца московских славяно-латинских школ Ивана Ильинского. Коренной великорус, ярославский уроженец, он был в Заиконоспасском училище на самом лучшем счету, так что в 1710 году предполагалось даже отправить его за границу для продолжения образования, «однакож князь его не отпустил и сказал, что царское величество приказал ему держать при себе». Ильинский хорошо знал по-латыни, отчасти по-гречески, а в русской и славянской грамоте считался отличным знатоком, то есть твердо изучил грамматику и искусно владел письменною речью. У князя Димитрия этот человек, которого современники называют честным, разумным, праводушным и обходительным, пришелся как раз ко двору, выучился по-румынски, служил князю секретарем по его внутренним сношениям, а детей его обучал русскому языку6. Младший сын господаря, будущий сатирик, узнал от него правила русской грамматики, слог русской прозы и начала русского стихосложения. Познания, приобретенные от Ильинского княжною Марией, едва ли простирались столь далеко, но все же она владела русским языком вполне свободно; пословицы, которые она приводит в письмах к брату, - наши русские; сохранились очень грамотные русские письма ее к Бирону и другим лицам.

Чтение княжна Мария очень любила и знала в нем толк; читала она самые серьезные книги - от Священного Писания, житий святых до сочинений исторического и вообще научного содержания, но не пренебрегала также произведениями изящной словесности древней и новой; что недостаточно понимала сразу, то не ленилась перечесть вновь, обдумывала прочитанное и даже решалась высказывать о том свое мнение. Вообще, от своего образования даровитая и умная княжна взяла все что могла в умственном и нравственном отношении. Воспитанная в строгой набожности, она сохранила чистоту и горячность своего религиозного чувства, но никогда не впадала в ханжество; поддерживая в себе умственные интересы, она не только постоянно расширяла запас своих знаний, но нашла в этой умственной пище противовес светским забавам, который дал ей возможность возвыситься над обыденною житейскою суетой и пошлостью. С годами, как увидим далее, у княжны Марии выработалась своего рода практическая философия, служившая ей ободряющим руководством на жизненном пути.

Княгине Кассандре не суждено было возрастить своих детей и довершить их воспитание: жизнь вдали от родины стала ей в тягость и расстроила ее здоровье; княгиня умерла в Москве на 32-м году от рождения 11 мая 1713 года. С тех пор заботы о семье пали исключительно на отца, и он не жалел на них времени; тем не менее, обстоятельства мало помалу стали отвлекать его от тесного домашнего круга. В конце 1717 года приехал в Москву царь Петр с Екатериной и прожил здесь два с половиной месяца. В эту пору производились усиленные розыски по делу царевича Алексея, и 3 февраля 1718 года последовало в Успенском соборе отречение его от наследства в пользу двухлетнего царевича Петра Петровича. Единственно к этому периоду времени, одному из самых тяжелых в жизни царя, когда его чувства отца и государя подвергались самому жестокому испытанию, может быть приурочено одно историческое показание, относящееся до Димитрия Кантемира. Старинный биограф его свидетельствует, что в бытность царя в Москве князь Димитрий «имел честь часто бывать с ним вместе и от него получать нередкие посещения»6. Что было предметом тогдашних бесед князя с царем - остается неизвестным, но кажется несомненным, что они должны были содействовать их сближению: в записи брауншвейгского резидента Вебера, относящейся к январю 1719 года, мы уже встречаем заметку, что «у его царского величества бывший господарь находится в великом почете»7. По окончании тяжкого семейного дела Петру на смену прежних сотрудников, частью умерших, частью же утративших его доверие, понадобились новые помощники для управления государством. В число их царь наметил Кантемира и стал звать его с семьей в свой «парадиз» на берегу Балтийского моря.

Князю Димитрию, по-видимому, не улыбалось такое переселение; но решительно ослушаться грозного царя было опасно. Чтоб хоть на некоторое время замедлить свой переезд в Петербург, он обратился к посредничеству Екатерины и письмом от 19 марта 1719 года просил ее ходатайствовать пред государем о дозволении ему остаться в Москве ввиду тяжкой болезни его младшей дочери княжны Смарагды, а также ввиду затруднения отправить в Петербург хозяйственные запасы по последнему зимнему пути; если же царю не угодно будет согласиться на эту милость, то Кантемир просил, чтоб ему было по крайней мере позволено прибыть в Петербург одному, оставив семейство в Москве. Решение царя последовало в этом именно смысле. Но когда Кантемир явился в Петербург, здесь случилось происшествие, внезапно изменившее течение его жизни: пятидесятисемилетний князь влюбился в одну из первых придворных красавиц, княжну Анастасию Ивановну Трубецкую. Это была младшая дочь князя Ивана Юрьевича, генерала, взятого в плен под Нарвою и прожившего восемнадцать лет в Швеции. Когда он с семейством возвратился из плена, оказалось, что его дочери, в детстве увезенные за границу и там получившие воспитание, очень выделялись им от своих русских сверстниц даже из высшей знати. Восхищенный красотой и образованием двадцатилетней княжны, Кантемир решился к ней посвататься и без затруднения получил согласие на брак с нею как со стороны ее родителей, так и от царя. В исходе 1719 года князь Димитрий окончательно водворился в Петербурге, а 14 января 1720 года состоялась его свадьба в присутствии царя, царицы, царевен и множества гостей. Свадебные торжества продолжались три дня. По всему вероятию, княжна Мария в них не участвовала; по крайней мере, летом того же года мы видим ее еще в Москве, где она ухаживала за умирающею младшею сестрой и присутствовала при ее кончине 4 июля. Получив о том известие, князь также отправился, с разрешения царя, в Москву, но через несколько времени, ничем более не привязанный к старой столице, возвратился в Петербург; на этот раз вместе с отцом приехала сюда и княжна Мария.

Вторичная женитьба Димитрия Кантемира произвела полный переворот в быту его семейства. Пока оно оставалось в Москве, оно могло держаться вдали от двора и жить в степенной замкнутости. Окруженное многочисленною челядью преимущественно из румынов, оно еще сохраняло патриархальные обычаи своей родины, между тем как образованные домочадцы из греков, вроде учителя Кондоиди или врача Поликалы, всего же более сам князь поддерживали в молодом поколении умственные интересы; только благодаря этой строгой, но спокойной обстановке князь Димитрий мог свободно предаваться учено-литературным трудам9, а княжна Мария успела приобрести редкое по тому времени образование. Но после второго брака Кантемира все это изменилось. Мы не знаем, как на первое время дети княгини Кассандры отнеслись к мачехе, которая была ровесницей старшей из своих падчериц; но, судя по позднейшим обстоятельствам, близких отношений между ними не установилось - по крайней мере впоследствии их не было. Как бы то ни было, в Петербурге ради молодой жены князю Димитрию приходилось вести совсем не тот образ жизни, что в Москве, и, разумеется, к тем же порядкам должна была применяться жившая при отце княжна Мария. Давая бывшему господарю приют в России, Петр не запрещал ему носить его национальную одежду, когда же Кантемир посватался за Трубецкую, нареченный тесть просил его обрить бороду; князь Димитрий сделал больше - венчался «в немецком платье»; это так понравилось царю, что о том было отмечено даже в его походном журнале при упоминании о Кантемировой свадьбе; год спустя, в январе 1721 года, Петр проявил свое расположение к Кантемиру, назначив его сенатором: конечно, он не потерпел бы важного должностного лица в каком-то особом странном наряде. Естественно, что с переездом в Петербург и княжна Мария, по примеру отца, должна была оставить восточную одежду и облечься в роброн и фижмы. Чтобы приучить своих подданных к увеселениям на иностранный лад, Петр заводил ассамблеи, машкерады и буерные катания и требовал, чтобы все званые неуклонно являлись веселиться по его приказу. Как видно из современных известий, Кантемир с женой и дочерью постоянно участвовали в этих собраниях и в свою очередь нередко должны были принимать гостей у себя.

Особенно обильны были всякими празднествами осень и зима 1721- 1722 годов. 30 августа в Ништате был подписан мирный договор, которым заканчивалась с лишком двадцатилетняя борьба между Россией и Швецией.

Цель, поставленная Петром при ее начале, была вполне достигнута. Россия прочно утвердилась на берегах Балтийского моря и, получив первенствующее значение на севере, приобрела вес в общеевропейской политике. Внутреннее переустройство государства, при всех своих недостатках, успешно выдержало пробу, и Петр по праву мог гордиться результатами своего дела.

В таком сознании он решился дать себе несколько недель отдыха и ознаменовать их блестящими торжествами. Праздники начались с 4 сентября благодарственным молебствием и всенародным объявлением о заключении мира.

Затем они приняли тот своеобразный характер, который царь любил давать подобным торжествам. 10-го числа открылся потешный маскерад, продолжавшийся целую неделю. В этот день происходила свадьба князь-папы с вдовою его предместника в этом звании; князь-папою был тогда Петр Иванович Бутурлин, а женили его на Анне Еремеевне Зотовой; старуха целый год не соглашалась на второй брак, но теперь должна была повиноваться воле царя. «Князь-папу женили со многою церемониею», - записывает в своем дневнике Кантемиров секретарь Ильинский. «Свадьба была курьезная, - рассказывает в свою очередь другой очевидец, В.А. Нащокин, - в машкарацком были платье. Государь в том машкараде был в черном бархатном матросском платье и голландская шляпа, а шел с барабаном, изволил бить бой барабанный. В таком же уборе и с барабаном светлейший князь Меншиков шел. Во оной свадьбе вы браны были трое скороходов, весьма претолстые люди: Петр Павлович Шафиров, Иван Федоров сын Бутурлин, Иван Степанов сын Собакин, офицер Семеновского полку. И все убранство было весьма странное: чрез реку шлюпки обвиты были зеленым хвощем; плот, сделанный из бочек и обвитой хвощем же, был буксирован, на котором князь-папа ехал. А подклет молодых был в перемиде, сделанной на площади, что сделана была для торжества счастливого взятья четырех фрегатов (шведских). На берег вышед ездили поезды цугами на медведях, на собаках, на свиньях и ездили по большим улицам, чтоб мог весь народ видеть и веселиться, смотря на курьезные уборы, и что на зверях и на скоте ездят, которые так обучены были, что весьма послушно в запряжке ходили». Третий очевидец, голштинский камер-юнкер Берхгольц, дополняет это описание еще новыми подробностями: «Погуляв, при стечении тысяч на рода, часа два по площади и рассмотрев хорошенько друг друга, все маски в том же порядке отправились в здания сената и коллегий, где за множеством приготовленных столов князь-папа должен был угощать их свадебным обедом. Новобрачный и его молодая, лет шестидесяти, сидели за столом под прекрасными балдахинами, он - с царем и господами кардиналами (потешной коллегии), а она - с дамами. Над головою князь-папы висел серебряный Бахус, сидящий верхом на бочке с водкой, которую тот цедил в свой стакан и пил. В продолжение всего обеда человек, представлявший на маскераде Бахуса, сидел у стола также верхом на винной бочке и страшно принуждал пить папу и кардиналов; он вливал вино в какой-то бочонок, причем они постоянно должны были отвечать ему.

После обеда сначала танцевали; потом царь и царица, в сопровождении множества масок, отвели молодых к брачному ложу. Жених в особенности был невообразимо пьян. Брачная комната находилась в широкой и большой деревянной пирамиде, стоящей перед домом сената. Внутри ее нарочно осветили свечами, а ложе молодых обложили хмелем и обставили кругом бочками, наполненными вином, пивом и водкой. В постели новобрачные, в присутствии царя, должны были еще раз пить водку из особенных курьезных и довольно больших сосудов. Затем их оставили одних....»

В таком же роде продолжались увеселения в следующие ближайшие дни и затем возобновлялись неоднократно в течение октября месяца. В дневнике Берхгольца они описаны с наивною и достойною лучшего применения обстоятельностью; но после приведенных образцов нет уже надобности пересказывать все те сцены дикого и нередко цинического разгула, свидетелем которых, не всегда безучастным, был голштинский камер-юнкер. Приведем только из дневника Ильинского несколько относящихся к этому времени заметок касательно Кантемира и его семейства. По указанию царя группы масок посещали дома знатных людей, которые должны были угощать их; Кантемир еще с половины сентября стал готовиться к такому наезду, но на этот раз посещение не состоялось, так что его секретарь под 18 сентября должен был записать: «Которое кушанье готовлено было про папскую компанию, оным кормили драгун, гребцов и хлопцов, а служили им сами князья». После получения известия о ратификации мирного договора маскерадная потеха возобновилась; под 26-м числом в памятной книжке Ильинского сказано: «Царское величество и господа министры и весь машкарадный монастырь у нас кушали». На сей раз праздники продолжались до воскресенья 29 октября; в этот последний день пир происходил в здании сената, и разгул был так велик, что, по словам Берхгольца, «очень немногим удалось к утру добраться до дому не в совершенном опьянении». В этом последнем собрании маскерада ни княгиня Анастасия Ивановна, ни княжна Мария не участвовали, без сомнения, измученные прежними потехами; от них тяжко становилось и мужчинам; де Кампредон, только что прибывший в то время в Петербург, жаловался в своих депешах в Париж, что он совершенно истомлен беспрестанными празднествами, на которых ему приходится бывать.

Однако Петру, когда он сам был в припадке веселья, не нравилось, если кто-нибудь уклонялся от участия в ассамблеях; заметив отсутствие жены и дочери Кантемира на празднестве в Сенате, он приказал произвести нечто вроде судебно-медицинского следствия. Под 1 ноября в дневнике Ильинского записано: «Павел Иванович Ягужинский с доктором Лаврентием Лаврентьевичем (Блументростом) да с Татищевым (царским денщиком) приезжали осматривать княгиню и княжну: вправду ли не могут (нездоровы), понеже в воскресенье в сенате не были». По счастию, следователи были люди благорасположенные к Кантемиру, и их осмотр кончился, по всему вероятию, вполне благополучно.

На святки Петр с Екатериной, со всем двором и иностранными министрами отправились в Москву. Туда же поехал и князь Димитрий со всем своим семейством. В Москве опять начался ряд праздников, причем главнейшие из них, состоявшие из маскерада и фейерверка, приготовленного при участии самого царя, были приурочены к концу января и началу февраля. Как и в Петербурге, маскерад продолжался целую неделю; несмотря на стужу и метель, потешная коллегия князь-папы и процессия ряженых разъезжали по улицам на судах, поставленных на полозья; царское судно выделывало на суше морские эволюции; судно Кантемира представляло собою турецкий каюк, и в нем, среди многочисленной блестящей свиты, восседал сам князь, переодевавшийся то муфтием, то визирем; как человек, долго живший в Турции и близко знавший тамошние обычаи, он, по словам Берхгольца, отлично исполнял свою роль. И на московских празднествах вино лилось полною рекою. В последний день маскерада мо сковская дамы вздумали посмеяться над петербургскими за их при страстие к крепким напиткам, особенно сильно обнаружившееся в последний день петербургских торжеств; насмешницы были немедленно наказаны: велено было посадить их за особый стол и напоить донельзя. «Петра, - рассказывается в так называемых записках Бассевича, - забавляло общество женщин, оживленных вином; поэтому Екатерина завела у себя перворазрядную любительницу рюмки, заведывавшую у нее угощением напитками и носившую титул обер-шенкши. Когда последней удавалось привести дам в веселое расположение духа, никто из мужчин не смел входить к ним, за исключением царя, который только из особого благоволения дозволял иногда кому-нибудь сопровождать его»10.

Как ни увлекался Петр празднованием давно желанного мира, однако и в зиму 1721-1722 годов не прерывались его деловые занятия. И в Петербурге, и в Москве заседания Сената шли своим чередом, нередко в присутствии самого царя. Ильинский постоянно отмечает в своей памятной книжке о посещении этих заседаний князем Димитрием. Иногда государь заходил и на дом к нему для деловой беседы. Так, под 6 ноября 1721 года Кантемировым секретарем записано следующее: «Императорское величество изволил ужинать у нас с адмиралом (Ф.М. Апраксиным) и с светлейшим князем Меншиковым, а зашли от Петра Андреевича» (Толстого)». Судя по этой записи, можно бы предположить, что появленье царя было для Кантемира неожиданностью; но из депеши де Кампредона (от 1 декабря нового стиля) оказывается, что господарь знал о том заранее и даже предупреждал посланника о желании царя иметь с ним разговор в его, Кантемировом, доме. Де Кампредон приехал позже государя. Петр немедленно отвел его с князем Димитрием в особую комнату и сказал, что «просит сделать ему удовольствие, именно написать королю, чтоб он благоволил приказать тайно принять на какое-нибудь французское судно Кантемирова брата, находящегося в Константинополе, где его жестоко мучат, хотя он ни в чем не повинен и не состоит пленником»; к этому царь прибавил, что князь Димитрий имеет объяснить посланнику подробности братнина дела, которое «желательно сохранить в глубокой тайне».

Захваченный врасплох, де Кампредон не решился дать определенный ответ и попытался было перевести речь на политические дела, но царь отклонил продолжение разговора. Очевидно, вся беседа была затеяна по просьбе Кантемира: царь желал сделать приятное человеку, который пользовался в то время его полным расположением и доверием11.

Труднее, чем с самим царем, Кантемиру было сойтись с его приближенными. Он не мог, конечно, отрицать ни ума, ни дарований во многих из них; но низменный уровень образованности у большинства этих лиц был ему так же ясен, как противна пьяная атмосфера их увеселений. С Меншиковым, например, он поддерживал довольно короткие отношения только потому, что светлейший неуч, впрочем, способный и деловитый, был в большой силе у Петра и Екатерины. Теснее была связь Кантемира с знаменитым поимщиком царевича Алексея П.А. Толстым: они были знакомы друг с другом чуть ли не со времени совместного пребывания в Константинополе (до 1710 года). Много тяжких грехов было на совести у «Петра Андреевича», как его попросту звали в народе; но это был человек очень умный и к тому же отчасти книжный; во время своего долгого пребывания за границей, преимущественно на юге Европы, Толстой кое-чему научился и ко многому пригляделся; он хорошо говорил по итальянски, отличался приятностью обращения и не имел слабости к вину. Сношения с константинопольскими греками привили ему кое-какие понятия, сходные с воззрениями Кантемира: будучи русским резидентом при Порте, он требовал себе места выше французского и других посланников на том основании, что его государь носит титул царя, происходящий от слова кесарь12; это напоминает Кантемирову мысль об усвоении Петру императорского титула. След близких сношений князя Димитрия с Толстым встречается и в дневнике Ильинского; под 27 августа 1721 года там запи сано: «Наш князь с княгинею и княжною запросто кушали у Петра Андреевича Толстого на здешнем (петербургском) дворе».

Кроме русских сановников, Кантемир любил водить знакомство с иностранными дипломатами, аккредитованными при русском дворе: бывал с женой и дочерью на обедах у прусского резидента фон Мардефельда, страстного любителя музыки, и у цесарского интернунция графа Кинского, большого любителя танцев; всего же более дорожил он близостью с французским посланником де Кампредоном, при помощи которого, как мы видели, надеялся высвободить своего младшего брата из турецкой неволи. Вообще наклонность преследовать цели своего личного интереса или честолюбия довольно ясно проглядывает в действиях хитрого господаря, особенно с того момента, когда обстоятельства заставили его расширить круг своих общественных сношений.

В июне 1721 года прибыл в Петербург молодой герцог Голштинский Карл-Фридрих, в надежде, что царь Петр, при заключении мира с Швецией, поддержит его права на наследство шведского престола и отдаст ему руку одной из своих дочерей. Кантемир, по-видимому, мало придавал значения этому принцу и его притязаниям; тем не менее, он счел нелишним сблизиться как с самим герцогом, так и с его министром, графом Бассевичем. 1 июля 1721 года Карл-Фридрих был у князя Димитрия с визитом, затем 17-го числа, по его приглашению, обедал у него со своею свитой, а месяц спустя, 19 августа, явился на именины княжны Марии. После того, как закончились придворные торжества по случаю мира в Петербурге и Москве, герцог снова стал посещать князя Димитрия: 14 февраля 1722 года он был у него в Москве, на небольшом балу, а 27-го - на ассамблее: очевидно, герцог находил особенное удовольствие ездить в этот дом, где умели принять и занять гостей. Он любил повеселиться и еще в Стокгольме знавал княгиню Анастасию Ивановну молодою девицей; при первой же встрече в Петербурге он осыпал ее любезностями и потом продолжал слегка ухаживать за нею; особенно доволен он был, что мог говорить с нею по-немецки и по-шведски, тогда как с мужем ее должен был объясняться только по-латыни; вероятно, к этому же языку прибегал он и в разговорах с княжною Марией. Впрочем, оживленный разговор, особенно с дамами, едва ли составлял тогда необходимую принадлежность общественных собраний, где всего более занимались танцами. Берхгольц жалуется, что русские дамы, мало знающие немецкий язык, не отвечают ничего, кроме «не знаю», а к тем, которые хорошо говорят по-немецки, нет на ассамблеех доступа за вельможами и императорскими камер-юнкерами.

Была, однако, и другая причина, почему русские дамы уклонялись от разговоров с иностранцами: почти инстинктивное нерасположение к ним. Герцогу Голштинскому, и в особенности его свите, пришлось испытать это на балу у Кантемира 14 февраля. «Все дамы, - просто душно признается Берхгольц при описании этого бала, - в особенно сти же хозяйки дома, которые много лет провели за границею и считают себя образованными и умеющими жить, не были настолько вежливы, чтобы пригласить нас танцевать хоть раз, тем более, что мы были им уже не незнакомы и постоянно стояли у них перед глазами. Они охотнее выбирали молодых неотёсанных русских, своих родственников, большею частью унтер-офицеров гвардии, и не стыдились приглашать их и тогда, когда они стояли около и даже позади нас». Обиженный камер-юнкер прибавляет, что дамы не решились бы вести себя таким образом, если бы на балу присутствовали император и императрица. Действительно, ни Петра, ни Екатерины не было в то время в Москве: они уезжали на Олонецкие минеральные воды.

Невнимание русских дам к голштинцам легко объяснимо: голштинская партия в то время обреталась не в авантаже. Более полугода прошло с тех пор, как Карл-Фридрих приехал в Россию, а между тем его положение все еще оставалось не выясненным. По дипломатическому вопросу он потерпел неудачу: шведы согласились в Ништате на русские предложения о мире именно с тем условием, чтобы в трактате не было оговорки в пользу прав герцога Голштинского на шведское наследство. Матримониальные притязания его также оставались без ответа. Правда, Екатерина, озабоченная устройством судьбы своих дочерей, сразу стала на сторону герцога, и верный слуга царицы Меншиков поддерживал ее желания, но сам Петр, после кончины царевича Петра Петровича в 1719 году, еще не решил вопроса о том, кому быть его преемником на русском престоле. Указом, изданным в начале 1722 года, он предоставлял себе право этого выбора и тем самым отнимал у своего внука, сына царевича Алексея, право обязательного наследования. Очевидно, он предпочитал, чтоб его наследие перешло к его потомству от второго брака.

Понятна поэтому осторожность, с какою он относился к избранию супруга для своей дочери, то есть отца будущего императора. Ввиду такого трудного положения вещей становились возможными различные комбинации с целью удовлетворить тревожным заботам императора.

Петр был легко доступен обаянию женщин; в течение своей жизни он не раз испытывал сердечные влечения, иногда очень сильные, но большею частью непродолжительные, так как женщины, ему нравившиеся, не обладали никакими выдающимися достоинствами. Только мариенбургская пленница сумела прочно привязать его к себе и стала его второю супругой. Рождение двух дочерей, а затем привычка многих лет еще более скрепили этот союз.

Но и Екатерине, при всей любви к ней, Петр не всегда оставался верен, так что ей волей-неволей приходилось быть снисходительною в этом отношении. По словам Бассевича, она «смеялась над его частыми любовными приключениями, как Ливия над интрижками Августа; за то и он, рассказывая ей о них, всегда оканчивал словами: «Никто не может сравниться с тобою»13.

Государь страстно желал иметь прямого наследника престола в родном сыне; на этом-то желании, в связи со способностью царя отдаваться внезапным порывам сердца, и был основан расчет, занявший теперь умы некоторых близких к царю лиц.

В зиму 1721-1722 годов, во время празднеств по случаю Ништатского мира, Петр увлекся новою сильною привязанностью, и на этот раз предметом его страсти была личность, совершенно не похожая на женщин, нравившихся ему доселе. То была дочь молдавского господаря14. Была ли красива княжна Мария - мы не знаем: единственный современник, оставивший свидетельство об ее наружности, называет ее «незавидною»; быть может, впрочем, Берхгольцу про сто не нравился ее тип полугречанки. Но, несомненно, княжна обла дала живым умом, а по образованию, по подъему своей мысли стояла высоко среди русских женщин своего времени. Уже одним этим преимуществом она могла привлечь к себе Петра. Предание прибавляет, что и сама она вполне подчинилась обаянию великого человека. Косвенно предание подтверждается тем, что именно в первые месяцы 1722 года, будучи в Москве, она, несмотря на согласие отца, отказала в своей руке князю Ивану Григорьевичу Долгорукову, под тем будто бы предлогом, что сватавшийся «не имеет никакого чину в службе императорского величества». Известие об этом отказе сохранилось в завещательном письме князя Димитрия Кантемира, писанном в сентябре 1722 года на имя царицы Екатерины; понятно, почему оно нашло себе место в этом документе: отцу хотелось дать понять, что для него осталась тайною близость Петра к его дочери. Но поверить такому смыслу этого намека было бы трудно. Есть известие, что посредником в этих сношениях был опытный в интригах П.А. Толстой, старый знакомец Кантемира; он вел дело, конечно, с его ведома: два хитреца поняли пользу взаимной помощи, и таким образом, если не явное согласие, то тайное попущение со стороны честолюбивого князя помогло осуществиться тому, чему он должен был бы воспрепятствовать как отец. Бывший господарь мог ублажать себя надеждой, что страсть Петра к княжне поведет к расторжению царева брака с Екатериной, а затем новое законное супружество соединит русского государя с отраслью византийских кесарей. Весною 1722 года обнаружилось, что княжна беременна; разрешись она младенцем мужского пола, смелые виды ее отца, мо жет быть, значительно приблизились бы к осуществлению: появление на свет сына могло бы побудить Петра сделать тот решительный шаг, от которого удерживало его пока существование дочерей, рожденных ему Екатериной. Таковы, по крайней мере, были, по свидетельству современников, опасения самой царицы.

Между тем Петр готовился к войне с Персией. Как знатоки восточных дел, Толстой и Кантемир были призваны на совет; первый особенно горячо поддерживал предприятие; второму поручено было изготовить манифесты на турецком и персидском языках для распространения среди жителей Восточного Закавказья. Оба они, вместе с адмиралом Апраксиным, были избраны государем, чтобы сопровождать его в поход. В первых числах мая император вместе с Екатериной выехал из Москвы; вслед за ними отправилась вся свита, в том числе Кантемир со всем своим семейством. Весь путь предстояло совершить водою - по Москве-реке, Клязьме, Оке и Волге. На это потребовалось два месяца, и только 5 июля, по достижении Астрахани, неизбежный спутник князя Димитрия Ильинский мог записать в своем дневнике: «Императорское величество с адмиралом и Петром Андреевичем Толстым и с прочими у нас были ввечеру». После двухнедельного отдыха и окончательных сборов Петр, все сопровождаемый Екатериной, вышел в плавание по Каспийскому морю; на западном его берегу, в устье реки Аграхани, была произведена высадка, и затем начались военные действия, из которых самым замечательным было занятие Дербента. Весь поход продолжался два с половиной месяца, в течение которых князь Димитрий почти неотлучно находился при императоре, служа ему, между прочим, переводчиком в сношениях с местными жителями. Три старшие Кантемирова сына сопровождали отца в поход, а младший, четырнадцатилетний Антиох, оставался в Астрахани с мачехой и сестрой. Толстой также следовал за государем.

Пока происходила эта экспедиция, в Астрахани, на государевом рыбном дворе, где было отведено помещение для Кантемирова семейства, совершилось издалека подготовленное темное дело. Княжна Мария преждевременно разрешилась недоношенным младенцем. Есть известие, что эти роды были искусственно ускорены мерами, которые принял Поликала, врач семьи Кантемиров, состоявший также при царицыном дворе, руководил же действиями Поликалы не кто иной, как приятель князя Димитрия П.А. Толстой. Ему не впервой было играть двойственную роль: сближая княжну с Петром, он в то же время хотел быть угодным Екатерине; несчастная княжна оказалась его жертвой, хрупкою игрушкой в его жестких руках. Теперь супруга Петра могла быть покойна; опасность, которой она боялась, была устранена, и Толстой мог расчитывать на благодарность Екатерины; но час для удовлетворения его честолюбия наступил не сразу. 4 октября император возвратился в Астрахань, а 9-го прибыл туда же князь Димитрий. Результаты похода не вполне удовлетворили Петра: войско много потерпело от жары и недостатка в провианте, закавказское население не всегда встречало русских дружелюбно, а соглашение с Персией еще предстояло уладить; если б это не удалось, понадобилась бы новая экспедиция. Вполне доволен был Петр только своею супругой: бодростью, с которою она перенесла все труд ности экспедиции, Екатерина напомнила стареющему государю свое поведение во время несчастного Прутского похода. Кантемир вернулся в Астрахань больной. Он стал хворать с самого начала 1722 года и еще в бытность в Москве не раз принужден был отказываться по болезни от участия не только в маскерадных сборищах, но даже в заседаниях Сената; во время похода, при следовании от Дербента, он совсем разнемогся, так что перед выступлением экспедиции в обратный путь решил даже написать завещание. В Астрахани, среди семьи, князя встретили нерадостные вести: он застал дочь тяжко больною.

Есть основание думать, что обстоятельства, сопровождавшие ее болезнь, остались для него невыясненными; по крайней мере, врач Поликала продолжал находиться при нем. Но уже самый исход княжниной беременности уничтожал все тайные замыслы и надежды князя, и этого было совершенно достаточно, чтоб оконча тельно разрушить его здоровье. 11 октября государь навестил больного, а 26-го числа, в день его именин, снова посетил его и «сидел часа с три», как сказано в памятной книжке Ильинского. Князю, по-видимому, стало несколько легче, и 28-го числа его секретарь мог сделать такую отметку в своей тетради: «Императорское величество с господами министрами у князя нашего обедать и ужинать изволил». Продолжал Кантемир сохранять близкие сношения и с коварным другом своим Толстым: «Петр Андреевич был у нас, и говорили одни меж собою о неких приватных делах», - записано у Ильинского под 3 ноября. Между тем двор готовился к отъезду из Астрахани; под 4 ноября, накануне отбытия императора и его супруги, в том же дневнике отмечено: «Императорское величество изволил с адмиралом и Петром Андреевичем заехать к нам ввечеру, сидел часа с три и совсем простился». Петр умел ценить своих способных сотрудников, если только не сомневался в их преданности; так и Кантемиру он оказывал внимание до последней минуты. При прощании князь Димитрий вручил государю свое завещание. Остается неизвестным, видел ли Петр княжну Марию во время этих своих приездов к ее больному отцу.

Дни князя Димитрия были сочтены: он страдал неизлечимою болезнью - сухоткой (diаbеtes), от которой умерла и его вторая дочь, княжна Смарагда; но пока его крепкий организм еще продолжал бороться с немощью. Однако, после волнений, испытанных в последние дни пребывания Петра в Астрахани, Кантемиру стало хуже, так что 6 ноября он исповедывался у епископа Иоакима, а 7-го причастился; ехать же в Москву Кантемир не решался, пока не установится прочная зимняя дорога; к тому же в семье, кроме него самого, были и еще больные: хворала княгиня Анастасия Ивановна, а княжна Мария еще не вполне оправилась. Наконец, 27 января 1723 года вся Кантемирова семья двинулась в путь целым караваном. Ехать от Астрахани приходилось по пустым степям, «терпя стужу и всякие безпокойства»; остановки для необходимого отдыха были возможны лишь в редких селениях. В половине февраля путешественники достигли только донского городка Клецок15; здесь князь Димитрий почувствовал такую слабость, что вместо дальнейшего следования к Москве решил свернуть для отдыха в свои курские деревни. Из Клецок он написал письмо царице, в котором излагал свои затруднения и просил, чтоб она, как прежде, отвела от него гнев государя. 19 марта Кантемир и его семья достигли Дмитровки и здесь водворились; поездка в Москву была окончательно отменена. Тихое пребывание в любимом имении дало князю возможность продлить свою жизнь на несколько месяцев; он вел деятельную переписку с Петербургом и в то же время занимался хозяйством и сооружением церкви, но в августе 1723 года снова сильно занемог и 21-го числа скончался.

Тело бывшего господаря было отвезено в Москву, для погребения в Никольском Греческом монастыре. Оно совершилось в присутствии вдовы, сыновей и дочери 1 октября, «ввечеру», как сказано в памятной книжке Ильинского.

По смерти князя Димитрия обстоятельства его семьи круто изменились. Человек уже в летах, уважаемый Петром за свои дарования и заслуги, покойный господарь умел создать себе видное и почетное положение в русском обществе и вместе с тем, милостью государя, обеспечить себе хороший достаток. Оставшиеся после князя дети, равно как и его вдова, были все люди молодые; вдова по крайней мере обладала большими родственными связями, тогда как сыновья от первого Кантемирова брака и их сестра, княжна Мария, лишены были и этого преимущества; к тому же они оказывались в русской среде людьми чужеродными. Неудобства этих обстоятельств обнаружились для них вскоре - при определении имущественных отношений между членами семьи.

Князь Димитрий, как мы уже знаем, оставил завещательное письмо на имя царицы Екатерины. В нем, применяясь к закону Петра о маиоратах, он выражал желание, чтоб его недвижимые имения перешли в руки одного из его сыновей. Старшего, не любимого им князя Матвея он совсем устранял от наследства, а из остальных трех называл «лучшим» второго - Константина, но далее признавал «в уме и в науках от всех лучшим, ежели впредь не в хуже переменится», меньшого - Антиоха, в то время еще малолетнего; его-то князь Димитрий, очевидно, и намечал себе в наследники, предоставляя, впрочем, дело окончательного выбора царице, на самом же деле - самому Петру. Княжне Марии, по силе этого завещания, доставались разные, подаренные отцом ей и ее покойной сестре драгоценности, общею ценой тысяч на десять рублей16. Такой же удел приходился и на долю княгини Анастасии Ивановны. По самому свойству условий, означенных завещателем, и в особенности по тому, что князь Димитрий просил не выбирать наследника, пока его сыновья «не опробованы будут в науках и в других инструкциях, которые суть надобны императору и государству», завещание не могло быть приведено в исполнение немедленно. В ожидании, пока это состоится, молодым князьям предстояло продолжать кому службу, кому учение и, как говорилось в старину, искать своей фортуны.

После погребения князя Димитрия его семья осталась жить в Москве. Весною 1724 года сюда прибыл весь двор, и 7 мая совершилось с большим блеском коронование Екатерины императрицею. Она воспользовалась этим случаем, чтобы вознаградить человека, оказавшего ей особенно важные услуги: по ее ходатайству П.А. Толстой в самый день торжества был возведен в графское достоинство. Кажется несомненным, что коронование Екатерины стояло в связи с постоянно тревожившею Петра мыслью о престолонаследии; по смыслу изданного тогда манифеста можно догадываться, что император намеревался, на случай своей смерти, назначить Екатерину своею преемницей, или по крайней мере правительницей государства до тех пор, пока избранные им наследник или наследница не достигнут совершеннолетия. Но несколько месяцев спустя государя постигло великое разочарование, и его намерения должны были измениться: осенью 1724 года вскрылось дело о взятках камергера Монса, фаворита Екатерины, которая вполне поддалась его влиянию. Петр разгневался на свою супругу, и если верить показаниям современников-иностранцев, только увещания Толстого смягчили этот гнев.

Из иностранных источников, сейчас упомянутых, видно также, что в то самое время, как обнаружились бесчестные поступки Екатеринина любимца, возобновились и сношения Петра с княжной Марией Кантемировой и даже сделались очень частыми. Еще в июле 1724 года семья покойного господаря переселилась в Петербург, чтобы хлопотать о решении дела по завещанию князя Димитрия. В первые месяцы по его смерти семья пользовалась его наследством безраздельно; теперь же княгиня Анастасия Ивановна стала требовать у своих пасынков выдела ей законной четвертой части из мужниных недвижимых имений. Но пока Сенат рассматривал это дело, государь захворал, и 28 января 1725 года его не стало. Быть может, при жизни Петра ходатайство княгини Анастасии Ивановны осталось бы без удовлетворения; но после кончины грозного судии Сенат, постановлением от 3 мая 1725 года, решил выдать вдове князя Димитрия требуемую ею долю из его имений.

Таким образом, завещание покойного господаря оказалось нарушенным в одной из главных своих частей. Правда, решение Сената не было приведено в исполнение; тем не менее, однажды допущенное нарушение повело к целому ряду тяжеб между членами Кантемировой семьи.

Пока Сенат обсуждал вопрос о наследстве умершего господаря, княжну Марию снова постигла тяжкая болезнь. Нравственною причиною ее были, очевидно, те треволнения, какие ей пришлось испытать в последние годы.

Внимание Петра, возобновившееся после его разрыва с Екатериной из-за Монса, возродило честолюбивые мечты в сердце княжны; но неожиданная кончина государя нанесла им внезапный решительный удар. Под такими впечатлениями княжна Мария стала готовиться к смерти и написала завещание, которым распределяла свою долю из отцовского наследства между братьями Матвеем, Сергеем и Антиохом. Последний был любимцем сестры, и потому в своем завещательном письме она говорила: «Много я наказала изустно брату моему князю Антиоху, что по мне из оных вещей кому раздать; также и о поминовении души моей прошу, чтобы ему в том дать волю»17. Но, видно, княжна обладала крепкой натурой: мало-помалу она исцелилась от своих недугов.

После смерти Петра, в течение непродолжительного царствования Екатерины I, семья князя Димитрия оставалась жить в Петербурге, стараясь, однако, по-видимому, не обращать на себя внимание двора; вопрос о завещании по-прежнему не разрешался. По воцарении Петра II и после опалы Меншикова двор переехал в Москву, ко торая сделалась резиденцией государя. Туда переведена была гвардия, где служили молодые Кантемиры; поэтому и вся их семья переселилась в древнюю столицу. Переезд двора в Москву имел большое экономическое значение для всей русской знати. Она не любила Петербурга, где жизнь была дорога, где все приходилось покупать на чистые деньги, а удобств не было никаких. «Кому известно хозяйство русского дворянина, - замечает один наблюдательный иностранец, живший в то время в России, - тот легко поймет, что для него пребывание в Петербурге должно было сделаться сущим разорением. Его крупные расходы идут не на дорогие платья и домашнее убранство, не на лакомый стол и заморские вина, а на обильные кушанья и напитки отечественного производства, на содержание множества слуг обоего пола и лошадей. Все это он имеет в Москве или даром, или по очень дешевой цене. Слугам, которые все его крепостные, он обязан давать только съестные припасы, а эти последние, равно как припасы для его собственного стола и корм для лошадей, доставляют ему в изобилии его подмосковные именья. При такой близости крестьяне его занимаются подвозом необходимого без ропота и без ущерба его другим доходам»18. При том неопределенном материальном положении, в каком находилась в ту пору Кантемирова семья, переселение в Москву представляло для нее большие удобства и выгоды, тем более что ей приходилось по-прежнему поддерживать довольно широкие общественные сношения. Каковы они были, об этом дают отчасти понятие заметки князя Антиоха, уцелевшие на принадлежавшем ему экземпляре календаря 1728 года. Кантемиры жили в Москве, в отцовском доме, уезжали иногда в свою подмосковную, принимали гостей и т. п. Под 24 марта отмечено, что княжна Мария ездила к государевой сестре великой княжне Наталье Алексеевне, а под 27 апреля - что владетели Черной Грязи просили государя по сетить их именье19. Посещение это, по-видимому, однако не состоялось. Всего более продолжал беспокоить семью вопрос об отцовском завещании. Еще в последние дни жизни Екатерины I второй из молодых Кантемиров решился на шаг, который мог содействовать окончанию этого дела. В верховном тайном совете, образованном по воцарении Екатерины, одно из самых видных мест занимал князь Димитрий Михайлович Голицын, человек очень умный и просвещенный, пользовавшийся уважением великого Петра, хотя сам, с своей стороны, не всегда одобрял его действия; у этого гордого представителя старой знати была дочь уже не первой молодости (она родилась еще в 1698 году), притом не красивая - «колосс Родосский», как называла ее княжна Мария, и сварливого нрава. Двадцатидвухлетний князь Константин вздумал искать своего счастья, присватавшись к этой неприятной особе: последовало согласие, и 24 мая 1727 года состоялась свадьба Константина Кантемира с княжной Анастасией Дмитриевной20.

Из собственного признания в одном из позднейших писем княжны Марии мы узнаем, что она деятельно хлопотала о заключении этого брака. Но вскоре ей пришлось раскаяться в своем усердии: оказалось, что брак, которым князь Константин приобретал себе для получения маиората содействие одного из первых сановников государства, грозит всем остальным членам Кантемировой семьи бедою - полным лишением благосостояния. Чтоб отвратить приближающееся несчастие, князья Матвей, Сергей и Антиох в июне 1728 года подали государю челобитную относительно отцовского наследства; однако решения на нее не последовало; тогда в августе того же года они снова подали на имя Петра II прошение, в котором ходатайствовали не только о решении по завещанию отца, но и о пожаловании им, как «кадетам», то есть неучастникам в маиорате, тысячи крестьянских дворов, «чтобы, - говорили просители, - было бы нам с сестрою, бедным сиротам, чем пропитаться, хотя с нуждою». Около того же времени, вероятно, по ходатайству вдовы покойного господаря, Сенат подтвердил преж нее свое, все еще остававшееся неисполненным определение об уступке княгине Анастасии Ивановне четвертой части мужниных имений. Между тем не дремал и князь Константин: в декабре того же 1728 года он также подал государю прошение о назначении его единственным наследником отцовских имений согласно воле покойного. И действительно, указом императора Петра II, состоявшимся 13 мая 1729 года по докладу верховного тайного совета, все имения князя Димитрия Кантемира были утверждены за его вторым сыном Константином. На докладе по этому делу не было подписи князя Д.М. Голицына; но его содействие, чтобы направить решение в пользу зятя, не подлежит сомнению. Когда же Константин Кантемир получил в свое владение желанный маиорат, он отказался уступить мачехе определенную ей Сенатом часть спорного недвижимого имущества, да еще возбудил в юстиц-коллегии иск о неправильных притязаниях княгини Анастасии Ивановны21. Все это также делалось не без ведома князя Д.М. Голицына, который не чужд был своекорыстия, а к отцу княгини Кантемировой, князю И.Ю. Трубецкому, питал нерасположение как к человеку недалекому, тщеславному и не по заслугам почтенному22. Но прежде чем разрешились имущественные пререкания в семье Кантемиров, в общем ходе русских дел произошли важные события, изменившие общественное и политическое положение властолюбивого князя Димитрия Михайловича и повлиявшие на дальнейшую судьбу детей и вдовы покойного молдавского господаря.

18 января 1730 года скончался император Петр II, а на другой день в заседании верховного тайного совета состоялось избрание преемницей почившого государя герцогини Курляндской Анны Иоанновны. При этом явилась мысль дать новый строй высшему управлению империи: предполагалось ограничить самодержавную власть. Пока дошла до герцогини весть об ее избрании, и пока Анна Иоанновна ехала из Митавы в Москву, умы собравшихся здесь сановников и шляхетства пребывали в чрезвычайном волнении: составлялись различные проекты государственного устройства, шла борьба между верховниками и шляхетством; но захваченные обстоятельствами врасплох различные группы совещавшихся не могли прийти к соглашению.

Дело ничем еще не было решено к 15 февраля, когда последовал торжественный въезд императрицы в древнюю столицу. Тогда выдвинулась вперед группа лиц, убежденная в необходимости не изменять принципу самодержавия. Явным главой ее стал сенатор князь Алексей Михайлович Черкасский, а тайным руководителем - его многоумный приятель, архиепископ Новгородский Феофан Прокопович. Втайне же сочувствовал им и один из верховников, сказывавшийся больным, А.И. Остерман. Пропаганду мысли, одушевлявшей эту группу, взяли на себя несколько молодых гвардейских офицеров, и в числе их князь Антиох Кантемир, в то время поручик Преображенского полка. Как его брат Константин искал себе фортуны чрез брак в семье родовитого верховника князя Д.М. Голицына, так младший и самый способный из сыновей покойного господаря рассудил проложить себе такую же дорогу участием в политических «конъюнктурах» того тревожного момента, который переживало тогда русское общество.

Князю Антиоху шел в ту пору лишь двадцать второй год; но среди тогдашней русской молодежи он резко выделялся своим основательным и многосторонним образованием. Несмотря на иноземное происхождение, он горячо любил свое новое отечество; конечно, он не мог питать расположения к русской старине, ему неведомой, и к ее обычаям, которые представлялись ему только с отрицательной стороны; но он любил Россию в том виде, как пересоздал ее Петр; всего же более преклонялся он пред самою личностью великого преобразователя, потратившего столько усилий на просвещение русского народа. Он опасался, что с переменой государственного устройства просветительное дело Петра придет в забвение. Когда-то отец князя Антиоха вступал в полемику с Феофаном Прокоповичем: на некоторые вопросы образования они смотрели разно; напротив того, сын господаря искал сближения с этим строгим хранителем Петровского предания; хитрый Феофан искусно взял в руки молодого человека в момент общественных замешательств и направлял его действия. Родственные отношения связывали князя Антиоха с семьею Трубецких, в особенности с двоюродным братом его мачехи, молодым князем Никитой Юрьевичем, на сестре которого, Марье Юрьевне, был женат князь А.М. Черкасский; у последнего была дочь, единственная наследница огромного родительского богатства, девятнадцатилетняя красавица Варвара Алексеевна; княжна Мария Кантемирова уже строила планы женить на ней своего любимого младшего брата.

Таковы были разнообразные причины и побуждения, заставившие князя Антиоха действовать при воцарении Анны Иоанновны так, как он действовал. Князь Черкасский по своему характеру был человек чересчур осторожный и тяжелый на подъем; князь Антиох оказался полезным помощником этого медлителя. 25 февраля шля хетство решилось, так сказать, дать окончательное сражение верховникам в присутствии государыни. Оно явилось в Кремлевский дворец, проникло, под предводительством князя Черкасского, в заседание верховного тайного совета и затем просило государыню дозволить ему пересмотреть как кондиции, предложенные ей верховниками, так и заявления шляхетства. Императрица дала согласие, но с условием, чтобы дело было кончено в тот же день. Между тем как шляхетство удалилось в одну из зал дворца для совещания, находившиеся в аудиенц-зале гвардейские офицеры, собранные отчасти по вызову Антиоха Кантемира, который с этою целью разъезжал по Москве всю предшествующую ночь, стали волноваться; послышалось даже требование смерти верховников. В то же время на совещании шляхетства пошло по рукам прошение о том, чтоб императрица приняла, по примеру предков, самодержавие, чтобы верховный тайный совет был уничтожен, а Сенат восстановлен в своем прежнем значении. Прошение это было составлено Антиохом Кантемиром еще накануне; теперь его покрыли многочисленные подписи. Несколько часов спустя шляхетство, предводимое на сей раз фельдмаршалом Трубецким, представило эту челобитную государыне, пред лицом которой она и была прочтена самим составителем. Анна Иоанновна благосклонно выслушала прошение, а затем велела подать себе кондиции, представленные ей верховниками, и, как сказано в последнем журнале верховного тайного совета, «при всем народе изволила, приняв, изодрать». Вечером того же дня прибывающим в Москве иностранным министрам было сообщено, что императрица восприяла самодержавие.

Таким образом, князь Антиох Кантемир был в некотором роде героем этого дня; своею энергией в критическую минуту он оправдал те надежды, которые возлагали на него его руководители и покровители. Вместе с тем, оправдались и его собственные честолюбивые расчеты: государыня узнала его способности и усердие; от нее теперь зависело дать первым полезное применение и вознаградить за второе. Награда пришла через два месяца: 28 апреля 1730 года, в день коронования императрицы, князю Антиоху Кантемиру, вместе с братьями князьями Матвеем и Сергеем и сестрою княжной Марией, обещано было пожалование четырех тысяч душ. На самом же деле пожалование состоялось только в декабре 1730 года, при чем назначено было 1 030 крестьянских дворов в Нижегородском и Брянском уздах. По расчету оказалось, однако, что Кантемиры «кадеты» получили не все обещанное им количество душ.

На первое время награжденные предпочитали сохранить пожалованные им имения в совместном владении. Что касается в частности княжны Марии, она пользовалась доходами главным образом с богатого, исстари промышленного села Мурашкина, в Нижегородском уезде23. Кроме имений, княжна получила еще другую награду: государыня пожаловала ее фрейлиной к своему двору. Но когда в конце 1731 года императрица решила переселиться в Петербург, княжне Кантемировой позволено было остаться жить в Москве.

Придворная суета уже не манила ее; молодость была на исходе, а прошлое оставило в ее душе более горьких воспоминаний, чем приятных; кроме того, княжна опасалась, что жизнь в Петербурге будет ей не по средствам, особенно в первое время, когда размеры ее доходов не могли быть точно определены, и даже в Москве ей приходилось прибегать к займам. К тому же она купила себе пустырь на Покровке, в приходе Троицы в Грязях, и предприняла постройку здесь каменного дома, поручив ее известному в те времена архитектору итальянцу Трезини (в России его звали просто Трезиным). Конечно, княжна еще могла бы думать о выходе замуж, но, по-видимому, перспектива супружества не слишком привлекала ее; она уже давно привыкла к самостоятельности, и теперь ей хотелось пожить в свою волю, своим хозяйством, возобновив по возможности ту обстановку, в какой она провела свою юность, под покровом своего отца, в той же Москве.

Кроме устройства собственного гнезда, у княжны Марии была теперь еще одна забота - женитьба братьев. Князь Сергей не оказывал к тому никакой склонности; князь Матвей вел жизнь довольно беспутную и знался с подозрительными людьми; от этих-то привычек сестра и хотела его отвлечь женитьбой. Матвею приискана была невеста из хорошего рода - Авдотья Ивановна Салтыкова, дальняя родственница императрицы Анны, мать которой, царица Прасковья Федоровна, тоже была из Салтыковых. По этому поводу княжна Мария писала своему брату Антиоху (в 1733 году): «Жениться на какой-нибудь девице такого рода - будь она даже пожилая или бедная24 - и иметь кого-либо, кто при случае постоял бы за него, гораздо лучше, чем взять за себя какую-нибудь богатую дворянку, да не иметь никакого покровителя». Брак князя Матвея с Салтыковой не состоялся; но приведенные слова княжны особенно характерны как ее твердое убеждение, выражающее ее чисто практический взгляд на супружество. Она руководствовалась им и прежде, когда хлопотала о женитьбе князя Константина, - держалась его и теперь, думая о браке других братьев. Задуманный ею брак князя Антиоха с княжною В.А. Черкасскою, конечно, мог удовлетворить всем требованиям, какие способен был изобрести практический ум заботливой сестры, но осуществить это дело было нелегко; за то, чтоб уладить его, княжна Мария не жалела никаких усилий со своей стороны.

Еще в начале 1720-х годов, будучи ребенком, княжна Варвара Алексеевна25 обращала на себя общее внимание своею миловидностью и живостью, когда появлялась на небольших вечерних собраниях у родственников и принимала участие в танцах. Не раз говорится о том в дневнике усердного летописца тогдашних светских развлечений и забав камер-юнкера Берхгольца. Взрослая, она стала совершенною красавицей, так что ей одной из девиц, приняых ко двору, императрица Анна позволила носить локоны: преимущество, которым пользовались в то время только фрейлины26. Кроме привлекательной наружности, Варвара Алексеевна отличалась, по словам княжны Марии, умом и была хорошо образованна; у ней была гувернантка француженка; училась она также английскому языку. Князь Антиох узнал ее давно: еще в детстве ее возили в дом господаря, вторая жена которого доводилась ей двоюродною теткой. Знакомство это продолжалось и после, в Петербурге и Москве. В одной из своих сатир27 Кантемир вспоминает, что в ранней юности он предавался сочинению любовных песен:

Довольно моих поют песней девицы
Чистые и отроки, коих от денницы
До другой невидимо колет любви жало.

Песни эти не сохранились (или, может быть, уцелели, но без имени автора, в старинных рукописных сборниках); весьма возможно, что юный стихотворец посвящал их княжне Черкасской. По крайней мере, впоследствии (в 1733 году) княжна Мария писала брату, чтоб он не досаждал Варваре Алексеевне своими стихами28. Все это были, однако, шалости очень юных лет. Когда же и он, и она стали взрослыми, а князь А.М. Черкасский сделался одним из первых сановников государства, бедный преображенский поручик оказался неподходящим женихом для самой богатой невесты в России, в особенности в глазах гордой матери, то есть княгини Марии Юрьевны Черкасской. К тому же за Варвару Алексеевну стали свататься другие лица, имевшие более видное общественное положение, чем князь Кантемир. Одним из таких ловцов богатого приданого явился граф Рейнгольд Левенвольде, остзейский немец, приехавший в числе многих ему подобных в Москву вслед за новою императрицей и возведенный ею в звание обер-гофмаршала. Во время коронационных торжеств в апреле и мае 1730 года он успел уже проявить свое уменье руководить придворными празднествами, приобрел известность ловкого светского кавалера и очень нравился дамам. В октябре того же года он сделал предложение княжне Черкасской. Отцу очень не хотелось выдавать дочь за немца, но императрица сама его сватала, и князь принужден был согласиться; обручение состоялось при дворе. Однако несколько месяцев спустя дело расстроилось по неизвестной причине; обрученные возвратили друг другу кольца и подарки. «Этот случай, - пишет английский резидент Рондо, - возбудил всеобщее удивление; многие полагают даже, что он повлечет за собою гибель или князя Черкасского, или графа Левенвольде, который, изменив слову, нанес оскорбление всему роду Черкасских, состоящему через браки в свойстве с ее величеством и со всею русскою знатью»29. Все, однако, обошлось благополучно: Левенвольде пользовался безграничным расположением императрицы, а Черкасский был человек настолько осторожный, что не решился громко роптать на причиненную ему обиду.

В семье Кантемиров, конечно, радовались такому исходу дела. Но малый чин князя Антиоха по-прежнему оставался препятствием к успеху его сватовства. Только в ноябре 1731 года судьба улыбнулась Кантемиру: Остерман, быть может, не без тайной мысли удалить из России способного человека, придумал отправить князя Антиоха резидентом в Лондон. Назначение было почетное, и отказываться от него не следовало; но Кантемиру хотелось помедлить отъездом, и он даже говорил Рондо, что прежде, чем уехать, ему необходимо устроить семейные дела30. Одно из них - раздел пожалованных имений - князю Антиоху удалось привести в исполнение, но другое - женитьбу - пришлось отложить в долгий ящик: с медлителем Черкасским никакие дела не делались скоро. 27 декабря 1731 года окончательно состоялось назначение Кантемира, а четыре дня спустя он уже должен был покинуть Москву в неизвестности, состоится ли его брак с княжною Черкасскою. Хлопотать о том выпадало на долю княжны Марии.

Отъезд любимого брата был очень печальным событием для сестры. В первое время она, впрочем, не ожидала, что его отсутствие будет продолжительным. Как бы то ни было, между ними немедленно завязалась деятельная переписка. К сожалению, она сохранилась с значительными пробелами; например, от 1732 года не уцелело ни одного письма княжны Марии. Со своей стороны, князь Антиох несколько раз писал ей еще с дороги; так, 11 (22) февраля он извещал ее о своем прибытии в Данциг и о том, что еще из Кенигсберга послал ей кое-какие подарки; в числе их было шесть ящиков нюхательного табаку à lа violette. «Из них два кубика передайте Матвею, - писал Антиох, - два оставьте себе, а остальные отошлите тигрице и попросите ее не сердиться на меня за то, что не прислал больше: я не нашел большого количества, а из Голландии вышлю, как ей обещал, целый пуд... Если вам не понравится табак, можете разделить его между Матвеем и тигрицей». Читатель не сразу догадается, кого следует разуметь под прозвищем «тигрицы».

Из дальнейшей переписки оказывается, однако, что оно относится к княжне В.А. Черкасской; стало быть, князь Антиох вспоминал о ней во время своих странствований. В семье Кантемиров выработался условный язык, который сохранялся и в интимных письмах брата и сестры. На этом языке княжна Варвара слыла «тигрицей» - без сомнения, пото му, что ее так же трудно было изловить, как этого дикого зверя. Княжна Мария особенно охотно употребляла такие условные прозвища и любила выдумывать их. Прославившегося своею медлительностью князя А.М. Черкасского она называла не иначе, как «черепахой», а жену своего брата Константина, дочь верховника Голицына, Анастасию Дмитриевну - «Еленой», очевидно, потому, что женитьба на ней внесла раздор в семью Кантемиров: княжна Мария хорошо знала классические предания и помнила, что из-за спартанской Елены возгорелась десятилетняя война, воспетая Гомером.

Между тем как князь Антиох устраивался в Лондоне, знакомился с английскими министрами и вступал в отправление посольских обязанностей при Сент-Джемсском дворе, его сестра была озабочена устройством своего московского житья-бытья. Первое время она чувствовала недостаток в средствах. Она была очень рассчетлива и считала прямым убытком недополучение всего пожалованного ей с братьями количества крестьянских душ.

Вероятно, еще в 1731 году Кантемиры подали челобитье о том в сенат, и чтоб поддержать это официальное ходатайство, княжна Мария сочла нужным написать частное просительное письмо к Бирону; уже в бытность двора в Москве стало всем явно его могущественное значение при государыне, и самые чванные люди из русской знати не брезгали заискивать у него; в письмах к брату княжна Мария не иначе называла Бирона, как «всесильным».

В своем письме к временщику от 11 декабря 1732 года она обстоятельно объясняла свою нужду и затем прибавляла: «Истинно бедно живем, и ежели ваше сиятельство в сем деле не подаст нам руку помощи, понеже иного патрона не имеем, то в крайнее придем убожество. Сие мое покорное прошение сиятельству вашему изложив, уповаю, что по великодушию вашему не буду презренна, и тако благонадежно остаюся вашего сиятельства, яко патрона и благодетеля, покорная услужница, княжна Мария Кантемирова».

Удовлетворение этой просьбы последовало не сразу; но и в то время, когда княжна Мария писала к Бирону, она, конечно, очень преувеличивала затруднительность своего материального положения; вот что писала она брату месяц спустя после письма к «всесильному»: «Если государыня окажет нам милость и пожалует деревни, которых мы просим, то у меня не только не будет долгов, но я буду жить по-барски. А пока я должна за квартиру, не считая ежедневных расходов. Все русские удивляются моему образу жизни и утверждают, что у меня много денег. Если б это было на самом деле так, я воздвигла бы себе каменные палаты. Но все-таки я, благодаря Богу, здорова, имею что есть да пить, имею квартиру; кроме того, у меня строятся два домика. Слуг у меня двадцать человек, а разъезжаю я шестеркой для поддержания своего достоинства». По-видимому, в том же 1733 году хозяйство княжны стало приходить в порядок: дом ее был достроен, и она поселилась в нем.

Старый слуга покойного господаря Антиох Камараш состоял у его дочери домоправителем, а другой управляющий ведал ее доходами с Мурашкинской вотчины. Вообще дом княжны Марии был полон всякого народа; кроме челяди, у нее жил, например, свой врач грек Севаст, обязанностью которого было пускать княжне кровь; как и у покойного князя Димитрия, греки на ходили себе у нее особенное покровительство, и многие из них, приезжая в Москву, ютились под ее кровом. «Мой дом похож на Ноев ковчег», - писала княжна брату в 1733 году; сходство это увеличивалось еще тем, что у хозяйки было множество кошек и собак, которыми она любила тешиться. Впоследствии она купила себе подмосковную, которую назвала Марьиным, и стала проводить в ней лето.

Общественные отношения княжны Марии давно определились; оставалось только поддерживать их. После возвращения двора в Петербург (в самом начале 1732 года) в Москве остались семьи некоторых сановников, в том числе жена князя Черкасского с дочерью. Княжна Кантемирова сохраняла с ними сношения ввиду своих матримониальных планов, остерегаясь, однако, быть навязчивою, «чтобы не прослыть свахою» в глазах матери, как она выражалась. Кроме Черкасских, княжна Мария посещала Трубецких, Строгановых, Салтыковых; но вообще предпочитала сидеть дома. «Я веду тихую уединенную жизнь, - писала она брату (в 1736 году). - Говорят, лучше всего обходиться без общества, чем вращаться в дурном. Я вполне с этим согласна. От людей много умного не услышишь. Разговоры у нас - только сплетни; как где-нибудь покажешься, начинают расспрашивать, затевают целый экзамен. На такой случай не дурно бы иметь при себе полный реестр ответов на всевозможные вопросы. Такого бесплодного любопытства я не люблю».

Домоседство, замкнутая жизнь, в которой она была воспитана отцом, соответствовала серьезному характеру княжны, и если она выезжала, то скорее по делам, чем для развлечения.

В начале 1733 года княжна Мария собралась в Петербург, чтобы хлопотать о додаче пожалованных вотчин. Эту поездку она подробно описала в письмах к князю Антиоху. Она отправилась по зимнему пути, в половине февраля, и остановилась у брата Константина; отношения к нему остальных членов семьи значительно улучшились с тех пор, как им пожалованы были отдельные вотчины и понизился придворный кредит Константинова тестя.

Поездку свою княжна старалась сделать как можно экономнее. «После продолжительного и тяжелого путешествия, - писала она князю Антиоху, - я устроилась в доме брата. Своих расходов у меня нет: я обедаю за его столом, и он же кормит моих слуг». Жену князя Константина княжна Мария сильно недолюбливала за ее ограниченность, сварливость и за то, что она держала мужа под башмаком. «Елена, - припомним, что так прозвала княжна княгиню Анастасию Дмитриевну,- скорее похожа на черта, чем на ангела, и по красоте (как изображают диавола), и по нраву». Придя к такому заключению, княжна Мария писала Антиоху, что отныне хочет заменить прежнее прозвище невестки новым - «Медея», «так как нельзя найти более подходящего имени для означения ее природного характера: ведь Медея может служить типом коварной женщины». Коварство княгини проявлялось, однако, только в ее наивной грубости и неделикатности: она без церемонии забрала себе весь тот пуд табаку, который был прислан князем Антиохом В.А. Черкасской, и даже самой княжне Кантемировой не дала «ни единой понюшки»; эта «коварная Медея» была по-своему даже добрая женщина; она давала своей золовке карету для выездов и однажды сочла нужным подарить ей веер и косынку. Таким вниманием рассчетливая княжна Мария была очень польщена и в конце концов догадалась, что ей надо стать выше семейных дрязг; сатирическая жилка, присущая ей, как и ее младшему брату, взяла в ней верх над раздражением, и она писала князю Антиоху, что все виденное в Константиновом семействе она считает «богатым материалом для повести». На прощанье она тоже сделала подарок княгине «Медее».

Приехавши в Петербург, княжна Мария почла долгом предста виться императрице. «В воскресенье, - писала княжна брату Антиоху 20 марта, - я была у государыни, которая, как мне показалось, милостиво приняла меня и спросила о времени моего приезда. Затем она сказала: «Или скучно на Москве стало?» Я ответила, что приехала, во-первых, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение, а во-вторых, чтобы хлопотать о своих делах. Цесаревна Елисавета Петровна приглашала княжну к обеду и просила передать поклон брату. Но всех ласковее была с нею сестра государыни, герцогиня Мекленбургская Екатерина Иоанновна; эта умная и живая особа при первом же пред ставлении княжны удержала ее к обеду, расспрашивала об ее московском житье-бытье, а также о брате-посланнике и приказала отпускать ей придворные экипажи и лошадей для езды цугом. «Герцогиня, - писала княжна, - обошлась со мною очень милостиво. Да сохранит Господь ее здоровье (теперь она больна). Кроме разных вопросов, какие она предложила мне о наших вотчинах и других предметах, а также о том, как я проводила время в Москве, она сказала мне: «Сестрица пожалует и остальные деревни». Я отвечала ей, что, не будь я в большой нужде, я не приезжала бы и не просила новых вотчин спустя один или два года после награждения». Когда герцогиня расхворалась, княжна Мария была в числе тех немногих лиц, которых она допускала к себе. 14 июня 1733 года Екатерина Иоанновна скончалась. «Я считала герцогиню, - писала княжна Антиоху по этому случаю, - всемилостивейшею особой и покровительницей в моих стесненных обстоятельствах. Смею даже сказать, что мы были дружны, так как я получала от нее знаки не только покровительства, но дружбы... Многим, несомненно, придется восхвалять ее доброту и душевные качества. Я из тех лиц, которые никогда не забудут ее; при воспоминании о ней я не в состоянии удержать обильных слез... Я хотела писать вам об ее кончине в прошлую пятницу, но была вне себя и не могла этого сделать». Подобные излияния очень редки в письмах княжны Марии; она во обще была скупа на привязанности, и потому нельзя не верить ее словам в данном случае.

Обласканная членами царской семьи княжна была очень приветливо принята и высшими сановниками; она посещала Бирона и его жену, Остермана, А.И. Ушакова, князя Черкасского; все были с нею очень вежливы, и от всех она слышала обещания оказать содействие ее делу. При свиданиях с Черкасским ее так и подмывало зоговорить о «тигрице» и о надеждах князя Антиоха; она уже наводила на этот счет предварительные справки у князя Н.Ю. Трубецкого, который доводился свояком князю Черкасскому и был дружен с Кантемиром; Трубецкой отвечал ей: «Я предпочел бы князя Антиоха всем, кого нам прочат», но от дальнейшего вмешательства в это дело уклонился.

Завести щекотливый разговор с самим Черкасским княжна все-таки не решилась. Вот в каких словах описывает она свой прощальный визит ему: «Черепаха отнеслась ко мне очень благосклонно и, к удивлению, снизошла до того, что проговорила со мною целых полчаса; ведь, по слухам, она - небольшая охотница до разговоров. Я чуть было не завела с нею речи о тигрице, но потом одумалась и обошла этот предмет из опасения остаться без ответа или поставить ее в затруднение, так как черепаха, не приготовившись, не знала бы что сказать». Княжне все-таки удалось узнать стороною, что князь-черепаха очень хорошо расположен к молодому дипломату.

По странной случайности, между тем как сестра раздумывала о возможности женить брата, у ней у самой явились в Петербурге женихи. По правде сказать, женихи какие-то особенные. Один из них был очень богат, но не знатен. Княжна не называет его по фамилии; но в ее родстве не были бы довольны таким браком; жена князя Константина уже успела ей сказать: «Наша сестра, разве которая голая, пойдет за него, посадского». Сватом являлся князь Никита Трубецкой - быть может, не без тайной мысли уничтожить всякие поползновения князя Антиоха на брак с его племянницей в том случае, если княжна Мария выйдет за этого «посадского». Другой претендент, искавший ее руки, был грузинский царевич Александр Бакарович, сын выехавшего в Россию в 1724 году Карталинского царя Бакара, человек, стало быть, очень знатный, но бедный: он ставил условием, чтоб его будущая жена выучилась по-грузински. Получив эти предложения, княжна не знала, на что ей решиться, и обратилась за советом к князю Антиоху; ответ его неизвестен; но едва ли не прежде, чем он был получен, княжна отказала обоим претендентам.

Между тем слух об ее женихах дошел до императрицы, и Анна Иоанновна заговорила о том, когда княжна Мария явилась к ней откланиваться перед своим отъездом в Москву. «Она приняла меня милостиво, - писала потом сестра брату Антиоху, - и на мою просьбу не лишать нас и вперед своей благосклонности, так как мы, иноземные люди, после Бога только в ней одной можем найти покровительство, сказала, что всегда была к нам милостива и будет впредь относиться точно так же. "Не оставлю вас", - прибавила она и обещала приискать мне жениха, видя, что я сама не решаюсь выходить замуж. Я же хоть и не дала ей никакого ответа, однако почла бы за счастие исполнить желание государыни». Князь Антиох отвечал на этот рассказ сестры следующими словами: «Очень рад за милость, оказанную вам императрицей, и в особенности за жениха; от души желаю, чтобы таковой нашелся».

Обмениваясь такими речами, вполне ли были искренни брат и сестра друг перед другом? Последующие обстоятельства позволяют в этом сомневаться.

Княжна Мария воспользовалась отбытием государыни в Петергоф после погребения герцогини Мекленбургской и в половине июля 1733 года оставила Петербург. Она уехала вполне спокойная насчет успеха своего ходатайства: дело о додаче Кантемирам не полученной ими части пожалованных имений если и не было решено окончательно, то во всяком случае было направлено на верный путь. Княжна могла питать уверенность, что благосостояние ее и ее братьев «кадетов» прочно обеспечено.

По возвращении княжны Марии в Москву, для нее возобновилась та жизнь в домашнем кругу, обиход и обстановку которой мы уже имели случай очертить. Новым элементом в быту княжны стала теперь ее переписка с братом Антиохом. Она не только любила его сильнее, чем остальных братьев, но и сама питала уверенность, что он платил ей тем же; и она не ошибалась: о расположении к ней князя Антиоха свидетельствует человек совершенно ей чуждый, французский биограф сатирика и его ученый парижский приятель аббат Гуаско. «Со своею старшею сестрою, - говорит он, - князь всегда сохранял тесную дружбу. Их склонности были вполне сходные. Она любила словесность. Он часто писал к ней по-гречески и по-итальянски»31. Княжна, в свою очередь, очень дорожила братнею дружбою и в этом отношении охотно противополагала младшого брата другим, которые бывали даже невнимательны к сестре, хотя нередко пользовались ее одолжениями.


Переписка, особенно заграничная, сопровождалась в то время большими затруднениями. Княжна отправляла свои письма к брату через коллегию иностранных дел и тем же путем получала его ответы. Посредником в этих сношениях был некто Иван Павлович Суда, служивший в коллегии сперва переводчиком, а потом секретарем. Итальянец родом или обитальянившийся грек, он, по-видимому, был близок к семье Кантемиров; по крайней мере князь Антиох питал к нему доверие, которого, впрочем, княжна Мария не разделяла; вот что писала она младшему брату об этом посреднике 8 августа 1734 года: «Удивляюсь, что вы так долго ничего не говорите Суде и не пишете графу Остерману, чтоб он приказал ему заплатить вам свой долг. Не довольно ли с него и той прибыли, которую он извлек из этих денег? Вам непременно следует написать о том, да и не слишком доверять людям, что - я знаю - вы часто делаете. Говорила я вам, что он человек нечестный, и писала вам в одном письме, но мне кажется, вы не получили его, так как оно было по слано чрез Суду. Я слыхала даже, что за ним водится грех передавать другим чужие письма, чтобы снискать себе милость и благорасположение. Он - ужасный маккиавеллист. Всем такого рода людям, по русской пословице, один конец: «плутов кончина не добра бывает», или, как говорят французы, «все политики умирают на виселице». Любопытно в этом отзыве воспоминание о Маккиавелли - согласно с ходячим мнением о нем как о хитрейшем и коварнейшем из политиков; в другом, позднейшем письме (от 19 марта 1737 года) княжна сознавалась, что не читала Макиавелли, но «политику понимает и умеет угадывать то, о чем не говорят». Она гордилась своею проницательностью и своим уменьем определять свойства людей. Что касается Суды, то, быть может, он и не был таким плутом, как изображала его княжна, однако в отношении к нему ее суждение оказалось, к сожалению, пророческим: попав в исходе 1730-х годов в кружок Артемия Петровича Волынского, где обсуждались разные необходимые для России преобразования в государственном управлении, он подвергся, вместе с другими членами этого кружка, суровому суду, был обвинен в государственном преступлении и казнен смертью. Как бы то ни было, еще задолго до этих событий недоверие к «ужасному маккиавеллисту» побудило княжну Марию искать способов переписываться с братом помимо иностранной коллегии, и она стала отправлять свои письма просто по почте, несмотря на тогдашнюю дороговизну почтовой платы.

Вскрытие частной корреспонденции было в XVIII веке совершенно обычным делом. Княжна Мария хорошо это знала и потому избегала писать брату о делах внутренней русской политики. По этой части в ее переписке можно указать только на следующее известие, находящееся в письме от 10 июня 1734 года и любопытное, между прочим, по той форме, в какой оно было изложено: «Смоленский губернатор, князь с фамилией черепахи, пел на лире; а теперь под арестом. Как я слышала, это уже всем известно, почему и передаю вам эту весть. Вот что за человек он был. Не следует вам доверять всякому. У меня все лаконически; лишнего не пишу и не говорю, но умный слышит с полслова». В этих иносказательных выражениях княжны Марии заключалось уведомление об участи, постигшей князя Александра Андреевича Черкасского. Это был один из дальних родственников князя-черепахи; при Петре Великом он был отправлен в Голландию учиться корабельному делу, а при Екатерине I состоял камергером при дворе цесаревны Анны Петровны. В 1731 году он был назначен губернатором в Смоленск; здесь он высказывал сочувствие малолетнему сыну герцогини Голштинской и желание видеть его преемником императрицы Анны на русском престоле; об этом было донесено в Петербург; симпатии к прямому потомству Петра были вменены князю в преступление, и в 1735 году он был сослан в Жиганское зимовье32. В 1730 году князь Александр Андреевич принимал участие в совещаниях шляхетства, и, вероятно, в это время познакомился с ним Антиох Кантемир.

Осторожная княжна Мария, намекая на это знакомство, сочла нужным даже в совершенно частном письме дать понять, что она не питает никакого сочувствия к такому подозрительному человеку, каким оказался арестованный Черкасский.

Другие новости, которые княжна Мария сообщала своему брату, были уже совершенно невинного свойства и не могли бы подать повод к каким-либо расследованиям со стороны тайной канцелярии. Так, она извещала князя Антиоха о браках, устраивавшихся в кругу их общих знакомых, или же писала просто о городских происшествиях. Например, в ее письме от 11 декабря 1735 года читается следующее: «Никаких больше нет у меня московских новостей, кроме разве той, что большой колокол уже отлит, но его еще не успели охладить, так что он еще закрыт для взоров проходящих». Это - известный царь-колокол, стоящий ныне в Кремле на гранитном пьедестале подле колокольни Ивана Великого. Он и предназначался для нее взамен старого колокола, который упал и разбился во время пожара 1701 года. Разбитые остатки пролежали у колокольни более тридцати лет, пока из них, с прибавкой нового материала, не был отлит мастерами Иваном и Михаилом Моториными новый колокол в 14 000 пудов; но его не успели еще поднять, как 29 мая 1737 года произошел новый пожар, причем сгорел шатер, покрывающей колокол, и упавшее бревно вы шибло большой кусок у его нижнего края33.

И об этом великом пожаре, истребившем пол-Москвы в ее южной и западной частях, встречается подробное повествование в одном из писем княжны Марии. «От денежной свечки Москва сгорела», - гласит пословица. Народ сохранил в ней память о действительной причине бедствия, постигшого Москву в 1737 году. Из записок майора Данилова видно, что пожар произошел именно от свечи, зажженной перед образом в деревянном чулане при доме родственной Данилову семьи Милославских34. Действие огня было опустошительное; пожар угрожал разорением и княжне Марии, и вот что по этому поводу писала она брату 21 августа 1737 года: «Наша Покровка была объята пламенем отовсюду; наконец, огонь охватил и мой дом, проникнув на чердак, выходивший в сад против дома Долгоруких. В миг вспыхнули и самые дома. Слуги мои вне себя кидались туда-сюда; но я - верьте мне - даже не смутилась и уговаривала их не плакать, так как дом ведь не ихний и, как деревянный, должен был сгореть рано или поздно, а убыток весь понесу я одна. Впрочем, и они порядком-таки поплатились, потому что остались в том лишь, что на них было. После того, как сгорел дом, я поблагодарила господина Трезина за постройку каменного флигеля: вы знаете, что по этому поводу он прожужжал мне уши своими восклицаниями: «Известь и крупный песок!» Благодаря тому я спасла все свое имущество: там хранились у меня все дрогоценности и книги, которые вы мне подарили; спасены и вещи обоих братьев. Только, выходя из дома, я не подумала о том, что в этом флигеле дверь и окна не обмазаны глиной и что рядом с ними находится неоконченная постройка без окон и дверей. Нужно приписать чуду, что они не затлелись; там стояли шкафы и столы брата Сережи. Господь и икона Божией Матери сохранили их невредимыми, несмотря на то, что возле находился подвал, а в нем 500 ведер вина, половина которого принадлежала вам. Этот подвал выгорел дотла. Все, что было в сарае: кареты, коляски мои и братьев, ваши коляска и сани, словом - все, что было в каменных постройках, спасено; зато из мелочей домашнего обихода не уцелело ничего. Весь убыток простирается до 2 000 рублей, кроме дома. Благодарю Всевышнего за все. Не думайте, чтоб я сильно горевала. Но мне жаль брата Сережи, у которого уничтожен огнем хороший, недавно отстроенный дом. Печалит меня также погибель моего сада: теперь придется опять ждать лет пять, пока не вырастет снова красивая и тенистая аллее, какая у меня была там. Во время этого пожара лишилась я милой собачки Перлы и двух кошек, и, верьте мне, я больше сожалела о них, чем о своем доме. Горькими слеза ми оплакала я их роковую кончину».

С замечательною энергией принялась княжна Мария исправлять ущербы, причиненные ее хозяйству этим пожаром. Заняв несколько сот рублей и воспользовавшись кое-какими лежавшими у нее деньгами брата-посланника, она в течение первых двух месяцев после пожара успела выстроить себе новую каменную кладовую, погреб, конюшню и даже деревянный дом. «На постройку дома я истратила сто двадцать рублей - так дороги теперь рабочие и всякие материалы», - сообщала она брату и как бы в оправдание своих расходов подкрепляла свой рассказ пословицей: «Нужда закон изменяет. Жить без дома нельзя; надеюсь, что Господь все устроит».

Хозяйственные способности княжны, ее распорядительность и находчивость в периоды материальных затруднений не подлежат сомнению; по письмам ее видно, что из таких обстоятельств она всегда умела выходить с успехом, не обижая притом и своих крестьян, оброк с которых составлял ее главный доход. В первые годы по вступлении ее с братьями во владение пожалованными имениями эти доходы были еще довольно неопределенны: оброк поступал туго. «Нужно терпеть, - писала она брату в 1734 году 10 июня, - по слову апостола Павла: "аще терпим, с ним и воцаримся". Жаль крестьян - уж третий год у них неурожаи; а если у них нет денег, это отзывается и на нас. Мы теперь очень нуждаемся; поэтому, пожалуйста, не сердитесь, что я, не предупредив вас, взяла столько денег и заплатила подати за братьев. Положение ужасное: нашим людям не дают прохода и сажают их в острог». Те же жалобы и те же сожаления повторяла она и в другом письме того же года, от 8 августа: «Приходится терпеть и сидеть сложа руки. Что делать! Не одни наши мужики так бедны. Я очень рада, что долго прожила в деревне: там расходу меньше, чем в Москве». Обстоятельства княжны однако скоро поправились, и, как мы уже видели, в 1737 году, она без особенных стеснений перенесла и исправила убытки от пожара.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

А между тем, и в 1737 году, и в предшествующем, дети покойного господаря еще раз подвергались опасности лишиться всего своего благосостояния.

Вдова князя Димитрия, как уже было сказано, осталась не удовлетворенною в своем ходатайстве на счет предоставления ей законной четвертой части мужниных недвижимых имений. В 1736 году она просила императрицу Анну приказать пересмотреть это дело. Иск княгини Анастасии Ивановны относился, собственно говоря, к одному князю Константину, как владельцу маиората; но при допросе, произведенном в особо наряженном «вышнем суде», он подал показание, что до 1729 года все дети покойного господаря владели его имениями совместно, почему и иск мачехи должен быть обращен к ним ко всем. Братья князя Константина не отрицали, что в течение шести лет со смерти отца пользовались доходами с его имений, но, как кадеты, неучастники в маиорате, отказались принять на себя какую-либо долю в удовлетворении требований мачехи. Тем не менее, юстиц-коллегия постановила подвергнуть описи и оценке пожалованные им имения, а доходы с них определила соби рать в казну. Чтобы хлопотать по этому сложному делу, княжне Марии пришлось приехать в Петербург, где она и провела зиму 1736-1737 годов, с ноября по март. Соглашение пасынков и падчерицы с мачехой оказывалось делом очень нелегким. Княгиня Анастасия Ивановна собиралась в то время вступить во второй брак с находившимся в русской службе принцем Гессен-Гомбургским Людвигом-Вильгельмом; возможность этого брака льстила тщеславию вдовы господаря, но знатный жених был кругом в долгах и требовал, чтобы невеста уплатила их еще до свадьбы; ей, стало быть, нужны были большие деньги, и потому-то княгиня проявляла несговорчивость. Она рассчитывала на то, что тесть Константина Кантемира, некогда содействовавший переходу маиората в его руки, старик Д.М. Голицын, находится теперь в опале и, следовательно, не в состоянии защищать интересы зятя. Мало того: при рассмотрении дела в вышнем суде было найдено, что Голицын допустил разного рода неправильности при утверждении маиората за князем Константином; Голицына подвергли допросу и суду, а Константину Кантемиру предстояло лишиться всех своих вотчин, так как сделанные на него начеты превышали самую их стоимость. Та же участь грозила и всем остальным членам Кантемировой семьи, если б иск, предъявленный княгинею Анастасией Ивановной, был признан правильным во всем своем объеме.

Все это не могло не тревожить княжны Марии. По приезде в Петербург она представилась императрице, которая заговорила с нею об ее брате-посланнике. Анна Иоанновна, очевидно, знала, что князь Антиох умел хорошо поставить себя при Сент-Джемсском дворе и между прочим пользовался вниманием королевы Каролины. Государыня похвалила его за любовь к порядку и сказала: «Он хорошо живет». Сообщая эти слова в письме к брату от 30 ноября 1736 года, княжна прибавляла: «Я, поклонившись как следует, поблагодарила государыню. И не мне одной дала она такой отзыв о вас; многим другим случалось его слышать. Это приносит вам честь».

Не все однако петербургские впечатления княжны Марии были на этот раз столь же приятны. Мачеха была с нею ласкова и говорила, что не прочь оказать снисхождение князьям Сергею и Антиоху, но письменно подтвердить это обещание отказалась; князю Матвею она не хотела ничего уступить, а в отношении князя Константина проявила полную беспощадность и грозила отобрать у него все его вотчины в удовлетворение своего иска. Княжна посетила также разных сановных лиц и, разумеется, говорила с ними о тревоживших ее делах, но извлекла мало пользы из этих бесед. Вот что после того 9 января 1737 года писала она брату: «Черепаха никуда не годится; он, с одной стороны, бездеятелен, а с другой - и не имеет влияния. Остальные сановники нейтральны, хотя каждый из них умеет отличать правду от кривды». Все это повергало княжну в грустное настроение, и, сообщая брату о таких прискорбных новостях, она считала нужным дополнить свой рассказ увещаниями не огорчаться ими и переносить невзгоды с терпением Иова. Был, впрочем, в этом письме княжны и другой совет брату, уже чисто житейского свойства, но облеченный в иносказательную форму. «Иногда, - писала княжна, - лебедь доставляет нам своим голосом больше удовольствия, чем ласточка, которая, беспокоя людей своим щебетаньем (как я - сановников), в конце концов совершенно разрушает свое гнездышко... Зачем многословить? Умный поймет с полслова». Другими словами, сестра предлагала брату самому выступить ходатаем по общему делу их семьи.

Как ни умна была княжна Мария, однако на сей раз она обнаружила недостаток проницательности. Придворные люди отмалчивались перед московскою фрейлиной, но твердо памятовали о благоволении государыни к князю Антиоху и хорошо знали, что оно одно может спасти участь семьи Кантемиров. Ввиду того крайнее упорство княгини Анастасии Ивановны в своих, несомненно, преувеличенных требованиях могло обратиться ей же самой во вред; поэтому, чтобы подготовить судебное решение спорного дела в смысле более или менее благоприятном для всех сторон, нужно было прежде всего добиться уступок от княгини. Это очень ясно рассудил князь-черепаха, и вот, еще 21 декабря 1736 года, то есть почти за три недели до того, как княжна Мария написала брату унылое письмо, в котором осуждала безучастие Черкасского, последний решился сам высказать князю Антиоху свои советы.

Почти с самого прибытия в Англию Кантемир стал хлопотать об увеличении своего посольского жалованья; из Петербурга ему постоянно отвечали уклончивыми отговорками, теперь же, в самый разгар процесса между княгинею Анастасией Ивановною и ее пасынками, осторожный князь Алексей Михайлович написал лондонскому посланнику следующее: «О прибавке жалованья хотя несумненное чаяние было, однако же воспрепятствовало тому дело брата вашего с мачехою вашею, по которому вы все обвинены, и на вашу персону положено иску 21 000 с лишком, кроме того, что впредь прибавится, да с того иску пошлины. Однако же во известие ваше доношу, что мачеха с вашей персоны и с князя Сергея ничего брать не намерена, а говорит, что ежели-де он отпишет ко мне да пришлет какую галантерею, то на том-де у нас и сделка будет и крепость, какую-де хочет, дам. Того ради не соизволите ли отписать к ней в почтительных и благоприятных терминах и притом прислать ей из галантереи какую-нибудь ефимков десятка в два или три, а паче такую, какая к уборам женским прилична, из шитых или тканых, что только б курьезно и новомодно было. Дай Боже, чтоб сия тягость с вас благополучно сошла. А о снятии по шлины в покорных терминах извольте через письмо просить обер-камергера и притом напомянуть прошением о прибавке жалованья. Сие прошу изодрать»35. Княгиня Анастасия Ивановна была большая модница: Черкасский ловко придумал подействовать на женскую слабость, чтобы расположить княгиню в пользу Антиоха Кантемира.

Лондонский посланник не замедлил воспользоваться советом своего петербургского благоприятеля: написал мачехе самое почтительное письмо с просьбой пощадить как его самого, так и Сергея с Матвеем, и в то же время поручил Сергею уведомить княгиню, что требуемая галантерея, не то что в двадцать или тридцать ефимков, но гораздо дороже, будет ей выслана «на первом корабле». Это простое средство умилостивить мачеху оказалось очень действительным: тщеславная княгиня в надежде блеснуть новомодным нарядом при дворе, который уже начинал славиться своею роскошью, немедленно смягчилась; с ее согласия производство описи над имуществом Кантемиров-кадетов было приостановлено, а затем и совсем прекращено.

Для княжны Марии все эти обстоятельства были полною неожиданностью; как и кем они были подготовлены - она ни чего о том не знала, пока находилась в Петербурге, и только в исходе марта 1737 года, по возвращении своем в Москву, могла известить брата об устранении грозившей опасности.

Очевидно, сведения доходили до нее не прямым путем. Дружественное участие молчаливого Черкасского оставалось для нее тайною, по-видимому, довольно долго: даже полгода спустя, в конце августа, она все еще продолжала роптать на его бездеятельность и писала брату: «Не могу по нять, чего раздумывает черепаха; вероятно, намерен проявить свою доброту в более удобное время, и процесс, разыгрывающийся у него на глазах, напоминает ему историю о том человеке, который взялся выучить осла говорить в течение тридцати лет»36. Читая эти строки, князь Антиох не мог не подумать, что сестра в данном случае разыгрывает отчасти роль мухи при дорожных; на ее ворчливую выходку этот меланхолик не без скрытой иронии отвечал оптимистическими увещаниями (25 октября 1737 года): «Не огорчайтесь нашими несчастиями, потому что дело достигло той точки, на которой оно не может остановиться, не изменившись к лучшему».

Как бы то ни было, с того момента, когда Кантемир решился последовать совету Черкасского, процесс, возникший вследствие иска вдовы господаря, принял более покойное течение. Разумеется, для его окончания потребовалось еще немало усилий со стороны князя Антиоха. Порой у мачехи возникали новые сомнения и колебания, о которых мало доверявшая ей падчерица спешила извещать брата, и ему не раз еще приходилось возобновлять свои ходатайства, между прочим обращаться за помощью к обер-камергеру, то есть к «всесильному» Бирону (княжна Мария вскоре, из осторожности, перестала давать ему это прозвание). Не подлежит сомнению, что заявления дипломата, услуги которого были памятны государыне, принимались в Петербурге во внимание и в общем оказали благоприятное влияние на исход дела. В конце концов Кантемиры-кадеты не поплатились ничем; только владельцу маиората князю Константину пришлось понести ответственность перед мачехой; но и ему была предоставлена возможность покончить с нею на льготных условиях. Совершенная развязка процесса последовала однако не ранее 1739 года.

Из всего вышеизложенного видно, что, как ни старалась княжна Мария со времени своего водворения в Москве устроить свою жизнь покойно и независимо, это ей не удавалось. Общие материальные нужды семьи Кантемиров дважды заставляли ее предпринимать поездки в Петербург ко двору императрицы Анны; по возвращении из второй поездки, менее удачной, чем первая, пожар 29 мая 1737 года вызвал княжну на новые хлопоты. Едва она устроилась в восстановленном доме, как еще одно неожиданное происшествие опять повергло ее в смущение и тревогу: к княжне присватался новый жених. 10 ноября 1737 года она писала брату: «Вот уже пятый день, как меня беспокоит одно немаловажное обстоятельство. Многие предлагают мне советы, но ваше мнение для меня всех дороже. Вам Бог поможет. Не знаю, слыхали ли вы о некоем Наумове Федоре Васильевиче; он желал бы жениться на мне. Я видела его, говорила с ним и объявила, что без вашего совета ни на что не решусь. Затем на вопрос о приданом и об обычной у них (то есть у русских) «рядной» я почти с гневом отвечала ему, что у меня только и есть, что он видит на мне37; если он тем доволен, то и ладно; если - нет, то мне нечего и писать к вам попусту. Однако он из расположения, ко-торое, по-видимому, питает ко мне, предоставил на мою волю - составлять роспись приданому или не составлять. Я сказала ему только, что, какое бы ни было у меня имущество, движимое или недвижимое, оно навсегда останется моею собственностью, которую я со временем переведу на ваше имя, и что братья наши не будут тому препятствовать... Севаст и Камараш, которые, конечно, любят меня искренно, говорят, что он, во-первых, человек добрый, во-вторых, родовитый, в-третьих, генерал-лейтенант, владеет многими вотчинами и богат. Впрочем, хоть я теперь и бедна, я не желала бы менять свою фамилию ради его богатства и будущности. Если на то Божья воля, мой долг - покориться: «нужда закон изменяет». Он не так стар: ему пятьдесят лет».

Ф.В. Наумов принадлежал к числу тех дельцов-администраторов, которых воспитала суровая служба петровского времени. Он приходился свойственником знаменитому князю Якову Федоровичу Долгорукому, первая жена которого была из рода Наумовых, в молодости состоял при нем адъютантом, потом служил в ревизион- и камер-коллегиях, а в 1726 году был назначен сенатором и в 1728 году, уже в чине тайного советника, посылался в Малороссию для присутствования при избрании гетмана Даниила Апостола.

Во время волнений, сопровождавших вступление на престол императрицы Анны, Наумов принадлежал к одной из шляхетских групп, подававших проекты государственного переустройства, к группе, наиболее склон ной войти в соглашение с верховным тайным советом; поэтому, когда решен был вопрос об уничтожении кондиций и самого совета, Наумов вместе с другими членами своей группы оказался «в великом подозрении и в стыде»; наложенная на него опала выразилась тем, что в 1732 году он был отправлен в заволожскую глушь для устройства Новой Закамской сторожевой линии38. Вероятно, неза долго до своего сватовства возвратился он из этой почетной ссылки, и ему вновь открылась возможность видной службы; действительно, в 1738 году состоялось его назначение петербургским вице-губернатором. В 1737 году Наумов был вдовцом и имел малолетнюю дочь; значительное состояние, которым он обладал, перешло к нему, по крайней мере, отчасти, в силу завещания одного из его родственников, судившегося за казнокрадство, приговоренного к смертной казни, но избавившегося от нее благодаря предстательству Федора Васильевича и по ходатайству князя Я.Ф. Долгорукого39.

Очевидно, Наумов искал руки княжны Марии не по расположению к ней, а по расчету, надеясь, что у нее есть большие связи при чуждом ему Анненском дворе, а может быть, и большие деньги. Сватовство было начато через посредников, и любопытно, что люди, близкие к семье Кантемиров, даже любимец покойного господаря, вывезенный им из Цареграда Антиох Камараш, на глазах которого выросла княжна Мария, желали этого брака.

Надобно думать, что личное объяснение с княжной охладило намерение сватавшегося. По крайней мере в ее дальнейших письмах к брату нет уже речи об этом деле, да и князь Антиох (судя по сохранившимся письмам) ничего не отвечал даже на первое о том уведомление. Короче говоря, с этим сватовством повторялось то же, что с предложениями, сделанными княжне Марии в Петербурге в 1733 году. На исходе четвертого десятка ей нелегко было менять свободу своего одиночества на брак с человеком, сильно помятым жизнью, да еще не бездетным40.

Откровенная переписка с жившим за границею братом не только составляла одну из самых светлых сторон в том уединенном быту, который старалась устроить себе княжна Мария, но вместе с тем служила едва ли не единственною связью, соединявшею стареющую московскую фрейлину с тем, что выходило из круга ее домашних и семейных интересов. Видное место в этой переписке занимают, с одной стороны, отчеты сестры в исполнение братниных поручений, а с другой - сведения о книгах, которые она читала, и отзывы о них. Княжна знала, что, говоря об этих предметах, она в особенности может угодить брату и занять внимание этого умного и просвещенного человека.

Князь Антиох нередко посылал сестре из Лондона, а потом и из Парижа, разные подарки: женские уборы, материи, дорогую посуду, картины, книги и, в свою очередь, просил ее делать закупки в Москве; по большей части они производились не для него лично, а по желанию других лиц. В тридцатых годах прошлого столетия в Англии, несмотря на полуторавековые торговые сношения, еще очень мало знали о России, так что для англичан имели цену даже те поверхностные сведения, какие были собраны о ней графом Франческо Альгаротти. Это был молодой, способный и образованный итальянец, живший в то время в Англии, где он познакомился и с Кантемиром. Из Лондона он отправился «объезжать северные дворы» и летом 1739 года посетил Петербург, «это, - как он счастливо выразился, - огромное окно, недавно прорубленное на севере, и в которое Россия смотрит на Европу». Свои путевые впечатления Альгаротти излагал в письмах к своему английскому приятелю, лорду Гервею. Между прочим, он описывает внешнюю торговлю России и, перечисляя статьи вывоза, обращает особенное внимание на два предмета:
на русские меха и на проникавшие в Россию произведения Китая. Альгаротти напоминает, что Сибирь снабжает Европу превосходными горностаями, соболями, белым волком и чернобурыми лисицами. «Есть, - говорит он, - меха, которые, благодаря своей пушистости, длиности, цвету и блеску, достигают очень высоких цен, невероятных в наших краях; чтобы различать достоинства меха, глаз у русского скорняка так же изощрен, как у английского ювелира - для определения воды брильянта». Затем итальянский путешественник обращает внимание на то, что из всех европейских народов одни русские ведут сухопутную торговлю с Китаем: получают оттуда чай, шелк, ткани, фарфор путем мены и продают их в другие страны за деньги: порядки этой торговли, находившейся тогда в руках русского правительства, он описывает со слов Л. Ланга, неоднократно сопровождавшего наши торговые караваны в Пекин; кроме того, в Петербурге Альгаротти удалось видеть аукцион китайских товаров, производившийся во дворце в присутствии самойимператрицы41. Конечно, сведения, сообщаемые Альгаротти, очень недостаточны: ни мягкая рухлядь, ни тем паче произведения Китая не составляли главных статей русского отпуска; но собранные для английского аристократа сведения эти любопытны, как указания на те вывозимые из России предметы роскоши, которые по своей редкости особенно интересовали в то время высшее английское общество. Для получения их английские леди и пребывавшие в Лондоне иностранные дипломаты обращались к посредничеству русского посланника, и Кантемир охотно брался за это дело. Тут-то и была ему нужна помощь сестры.

Собственно по выписке китайских изделий старания Кантемира оказались малоуспешными: она не могла принять значительные размеры, и присылаемыми из России китайскими вещами он мог воспользоваться почти исключительно для самого себя. Главным образом, Кантемир обращался к сестре с просьбами о доставке ему китайских тканей. Со времен Петра I, когда китайский торг особенно поощрялся, при русском дворе и у богатых людей вошло в обычай обивать стены парадных комнат китайскими узорчатыми материями. В 1722 году значительную партию их вывез из Пекина, по желанию государя, капитан Л.В. Измайлов, отправленный для заключения торгового договора42, и часть этих матерчатых обоев была употреблена на убранство царских дворцов. Кантемиру, когда он устраивался в Лондоне, хотелось применить тот же обычай к отделке своего посольского помещения; но на первый запрос, обращен ный к сестре, он получил малоудовлетворительный ответ. «Требуемых вами обоев, - писала она 5 апреля 1736 года, - нет в Москве ни куска, а караван (из Китая), как мне сообщают, придет не ранее, как через два с лишком года». Тем не менее, после поисков в московском гостином дворе, княжна нашла возможность выслать брату четыре куска вышитых красных и темно-синих обоев китайской работы, по четыре аршина каждый, ценою в триста рублей, но, отправляя их, сочла нужным сказать: «Я знаю, впрочем, что эти обои не будут вам годиться, тем более, что они разных цветов». По всему вероятию, так оно и оказалось; по крайней мере, после смерти князя Антиоха в его имуществе не нашлось таких обоев; весьма возможно, что еще в Лондоне он перепродал их в другие руки. Когда Кантемир был переведен из Англии на дипломатический пост в Париж, он снова обратился к сестре с просьбой о высылке ему китайских обойных материй. «Прошу вас, - писал он ей 1 сентября 1740 года, - поискать в Москве китайских тканей тех цветов, каких оне обыкновенно бывают, то есть красного, желтого и павлиньего, вроде тех, что были у князя Никиты Трубецкого в спальне, или тех, что вы видели в передней у государыни в Москве и в Анненгофе. Если найдутся подобные ткани, то мне хотелось бы знать их ширину и стоимость аршина. Чем скорее ответите мне, тем более обяжете». На этот раз просьба князя Антиоха, по-видимому, была удовлетворена, и в его предсмертном завещании, составленном в Париже, действительно упоминаются «обои красные, зеленые и желтые камчатные», которые он оставил в наследство братьям. Кроме обойных материй, княжна Мария посылала Антиоху одеяло китайской работы из атласа, с вышитыми на нем деревьями и птицами. Наконец, ей случалось отправлять брату чай, до которого он был большой охотник.

Совсем иной характер имело содействие княжны Марии по доставке Антиоху Кантемиру русских мехов. Поручения о том он стал давать сестре со второго же года своего пребывания в Лондоне; его первые просьбы застали княжну Марию в Петербурге, где она проводила весну 1733 года; но в тамошнем гостином дворе не нашлось хороших мехов, и потому по возвращении в Москву княжна писала брату (25 октября): «Не гневайтесь, что я не послала вам синчапок43 на корабле. Вышлю их со временем. Да не хотите ли горностаев? Могу доставить, так как их легче сыскать, чем синчапок». Князь согласился на это предложение, но княжна, вопреки собственному вызову, оказалась в затруднении выполнить его; только 8 августа 1734 года она могла известить брата, что отправила ему три меха: один лисий и две синчапки; об остальных же она сообщала: «Горностаев постараюсь найти, но не так скоро; они теперь попадаются редко, как вы знаете, в России никто не носит их с хвостами». Однако месяц спустя после этого письма добротные горностаи были найдены, и, посылая их, княжна писала брату (18 сентября): «Мех, по моему мнению, хорош, но я нашла его с трудом, после двухмесячных поисков». Княжна не означила на сей раз цены посылаемого меха, так как просила брата принять его в подарок от нее. Но впоследствии она стала высылать меха уже просто по заказам князя Антиоха и, разумеется, за деньги; так, летом 1735 года она отправила из Москвы сразу сто горностаевых шкурок, а летом 1737 года - еще пятьдесят; последние требовались для Кантемирова приятеля, португальского посланника в Лондоне Азеведо; отправляя их, княжна извинялась, что не может доставить их в большем количестве, так как пожар, незадолго перед тем опустошивший Москву, истребил много пушного товара, и цены на него возросли. Для того же Азеведо князь Антиох поручал сестре покупать собольи меха и медвежьи шкуры; они были высланы в Лондон в 1736 году, причем четыре соболя, назначавшиеся для обшивки рукавов на шубу, обошлись в 68 рублей, а восемь медвежьих шкур стоили по 3 рубля 50 копеек каждая. Подобные указания, встречающиеся в письмах княжны Марии, не лишены значения для истории цен в России.

Можно думать, что вообще из сбыта русских мехов в Англию предприимчивая сестра русского посланника сделала небезвыгодную для себя операцию, тем более, что ей открылась возможность получать горностаев для отправки в Лондон из нижегородской вотчины Кантемиров; в то время этот дорогой пушной зверек еще водился в окрестностях Мурашкина, а в самом селе уже существовал скорняжный промысел, процветающий там и поныне44.

Деловая смышленость княжны Марии делала ее способною к подобным чисто практическим занятиям; но в то же время ум ее требовал иной пищи, и среди своих хозяйственных забот она не утрачивала интересов отвлеченных. Княжна с детства любила чтение и в юности могла удовлетворять своей любознательности в отцовской библиотеке, под прямым руководством князя Димитрия. После его кончины младший брат княжны стал ее главным советником по части самообразования. В одном из своих писем к князю Антиоху (от 12 сентября 1734 года) она напомнила ему, как, еще живя в Москве, он переводил для нее отрывки из сочинения Иосифа Флавия «Об Иудейской войне», которое сам читал по-французски. При отъезде за границу брат оставил в ее распоряжении все свои книги, а сам еще на пути в Англию, в Гааге, сделал много книжных приобретений и таким образом положил начало новой своей библиотеке, которую затем продолжал пополнять в течение всей своей дипломатической службы45. И из этого книжного запаса он по временам высылал кое-что своей сестре. С благодарностью принимая эти подарки, княжна в своих письмах к брату обыкновенно помещала перечни полученных книг. Эти-то перечни и знакомят нас до некоторой степени с тем кругом чтения, которым она проба влялась в своем московском уединении.

Мы не знаем состава библиотеки старого Кантемира, но, судя по характеру его образования, имеем основание думать, что княжна Мария находила в ней преимущественно сочинения богословского содержания, например, творения отцов церкви, да разве еще важнейшие произведения древнеклассической литературы. Следы знакомства с теми и другими можно видеть в письмах дочери покойного господаря. Умственные интересы князя Антиоха, который закончил свое учение под руководством петербургских академиков, были и шире, и разнообразнее отцовских; он ближе стоял к умственному движению своего времени. Одним из вопросов, занимавших в ту пору передовые умы, было обсуждение сравнительного достоинства древних и новых писателей. Пока спор ограничивался одною сферой изящной словесности и, стало быть, не выходил из области литературной критики, еще можно было утверждать, что великими писателями классической древности уже достигнуты высшие грани словесного искусства, но как только прения были перенесены на научную почву, дело представилось в ином свете: обращено было внимание на великие открытия в области изучения природы, совершенные в новейшие времена и устремившие человеческую мысль в неведомые древним пределы, - и тогда стало очевидно, что человеческому сознанию предлежит еще бесконечный путь развития. Подобные основные вопросы просвещения не могли не занимать молодого Кантемира, и даже преклоняясь пред древними художниками слова, он не мог в то же время не следить за новым учено-литературным движением. Такому настроению своего ума подчинял он и выбор книг, на которые обращал внимание сестры; он доставлял ей не только древних авторов, но и произведения новой литературы, именно итальянской, так как из новых языков княжне Марии был доступен только итальянский.

Должно однако сказать, что в этом последнем обстоятельстве заключались и свои невыгоды: в то время, как новое просветительное движение сосредоточивалось в английской и французской литературах, итальянская шла за ними позади, и этот характер умственной отсталости или, по крайней мере, несо-временности не мог не отразиться до не которой степени на подборе книг, которые попадали в руки княжны Марии.

«Когда нет ни хороших наставников, ни особенного прилежания, - писала княжна брату 29 июля 1739 года, - чтение должно соответствовать природным способностям». Не подлежит сомнению, что среди своего московского знакомства она не находила собеседников, с которыми могла бы обменяться мыслью по поводу прочитанного; но самое желание ее на сороковом году жизни думать о продолжении своего образования доказывает, как была упорна ее любознательность; если княжна упоминала вместе с тем о недостатке прилежания, то, конечно, из скромности или, вернее сказать, из литературного такта. В том же письме она просила брата выслать ей для чтения «что-нибудь по астрономии и геометрии, доступное ее пониманию». Очевидно, умную княжну занимали вопросы так называемой небесной механики, решение которых сделалось возможным после того, как Ньютон открыл закон всемирного тяготения. Не известно, чем брат удовлетворил на тот раз желание сестры, но нельзя не при помнить, что лишь за два года до того, как она обращалась к нему с вышеуказанною просьбой, даровитый знакомец князя Антиоха граф Альгаротти издал под заглавием «Newtonianismo per le donne» сочинение, прямо посвященное популярному изложению Ньютонова учения; весьма возможно, что именно эту книгу Кантемир препроводил в Москву. По крайней мере, в письме от 26 марта 1744 года сестра уведомляла брата: «Я читаю трактат по космографии, который придется перечитывать много раз, прежде чем я пойму его вполне». Раньше чем выработались точные понятия о строении вселенной, наука обогатилась множеством сведений о самом земном шаре. Открытия Колумба и Васко де Гамы и кругосветное плавание Магеллана послужили началом для целого ряда новых изысканий в обоих полушариях, и интерес к исследованиям этого рода еще поддерживался в начале ХVIII века со всею свежестью юношеской любознательности. Путешествия во вновь открываемые страны, богатые золотом и населенные необыкновенными людьми и животными, раскупались очень шибко; описания подвигов Кортеца и Пизарро в Америке и приключений португальских мореходов в Индийском океане читались с жадностью, и читатели не смущались жестокостью в обращении с туземцами, которая отличала эти экспедиции.

Итальянцы, которые еще в средние века прославились как смелые путешественники в неведомые края, мало участвовали в этих позднейших географических изысканиях, но итальянская литература все же следила за ними и обогащалась описаниями новых стран, которые мало-помалу делались доступны европейцам. В числе книг, читанных княжной Марией, встречаются две, относящиеся до Восточной Индии: одну из них она называет «L'India orientale, descripzione geografica edistorica», a другую - «Le istorie delle Indie orientali»; трудно догадаться, какое именно сочинение следует разуметь под первым заглавием; что же касается второго, то, без сомнения, тут идет речь о труде иезуита Дж.-П. Маффеи, изданном по латыни - «Historiarum Indicarum libri XVI» - в 1588 году и немедленно переведенном на итальянский язык; он был составлен по документам, хранившимся в испанских архивах, и в свое время пользовался большою известностью и уважением. Оригинальными описаниями кругосветных путешествий итальянская литература того времени была еще бедна; однако в конце XVII века одному образованному венецианцу З.-Фр. Джемели-Карери удалось объехать Турцию, Персию и Индостан, обогнуть Индо-Китайский полуостров, посетить Макао и Пекин, через Филиппинские острова проникнуть в Мексику и оттуда через Кубу возвратиться в Европу. В 1699-1700 годах он издал подробное описание своих странствований под заглавием «Giro del mondo» - сочинение несколько сухое по изложению, но замечательное по обилию собранных в нем фактов всякого рода.

Впоследствии оно удостоилось похвал Александра Гумбольдта, а в свое время хотя и подвергалось критике, однако пользовалось большим успехом и выдержало несколько изданий. Одно из них князь Антиох переслал сестре, и 17 марта 1738 года она писала брату, что прочла пять томов «Путешествия вокруг света», в котором описаны нравы и обычаи разных народов. «В последней главе, - прибавляла она, - говорится о жителях Малакки, которые не только едят друг друга, но скушали и пятьдесят голландцев, вздумавших посетить их». В этих словах слышится как бы оттенок иронии - очень осторожной по обычаю княжны, которая любила повторять пословицу: «умный слышит с полслова». Но, читая эти строки, невольно думается: не хотела ли она намекнуть на беззастенчивость европейских колонизаторов, которые и в те времена, как ныне, просвещали дикие племена огнем и мечом и охотились за туземцами, как за дикими зверями.

Всего более, по-видимому, занимали княжну Марию сочинения исторического содержания. В той системе преподавания, по которой она обучалась, не было особого места для уроков истории, и сведения по этой части приходилось приобретать только чтением. Зато, благодаря указаниям брата, княжна могла вести свое историческое чтение в не которой системе: он доставил ей несколько крупных сочинений по истории народов и государств древнего и нового мира и, кроме того, прислал для справок небольшую книжку общего характера. Еще до отъезда своего за границу Кантемир предпринял, «для пользы русского юношества» перевод «Всеобщей истории» Юстина, которого ценил именно за то, что этот автор «сокращенно описал многих земель положение и многих народов обычаи и дела от Нина, первого основателя самодержавств, до Августа Кесаря»46. Без сомнения, и княжна Мария знала этот опыт всемирной истории и пользовалась им для знакомства с общим ходом событий в древнем мире. Но для изучения истории христианского периода еще не существовало подобной книги, и княжне приходилось довольствоваться плохим трудом венецианца Дольони (Dоglioni), впервые изданным в начале XVII века и затем многократно перепечатывавшимся с дополнениями, под заглавием «Соmреndiо dеll’istoria universale delli succsessi del mondo»; но он содержал в себе лишь краткий хронологический перечень исторических фактов, составленный без всякой критики и руководящей идеи, и если Кантемир счел его пригодным для сестры, то, очевидно, лишь за недостатком лучших пособий в том же роде.

В частности, по истории древнего мира князь Антиох предоставил сестре пользоваться непосредственными источниками, то есть древними авторами.

Историческая критика в то время еще только зачиналась, и цельных, самостоятельных трудов по древней истории, написанных новыми писателями, почти не существовало. Известная попытка Роллена составить историю древнего мира была не более как простым, не всегда, впрочем, искусным пересказом древних авторов. Не без удивления замечаем мы, что в числе книг, присланных Кантемиром сестре, нет главных корифеев античной историографии; по всему вероятию, таких историков, как Геродот, Фукидид, Ксенофонт и Плутарх, как Тит Ливий, Саллюстий, Юлий Цезарь и Тацит, княжна Мария читала еще в отцовской библиотеке. Зато брат доставил ей Корнелия Непота, Арриана, Аппиана и Иосифа Флавия. Выбор этих писателей объясняется довольно легко: изображая отдельные моменты из истории древнего мира, они взаимно дополняют друг друга. Корнелий Непот, свидетель упадка республиканских учреждений в Риме, но сам ревностный республиканец, в своем сочинении «О славных полководцах» с воодушевлением рассказывает о доблестях великих мужей Греции, чертами их жизни рисует идеал доброго гражданина и умного вождя и примером их старается возбудить в своих современниках охоту к подвигам на пользу отечества; это нравственное направление вместе с изящною простотой изложения доставило Корнелию Непоту особенно широкую известность в новые времена. Сочинение писателя II века Арриана Никомидийского «О походах Александра» не имеет такого морализующего значения, но уже по самому предмету своему составляет высокопоучительное чтение, ибо повествует о деятельности величайшего из представителей греческой цивилизации, внесшего ее в глубь Азии и почти на всем пространстве древнего мира оставившего яркие следы в народной памяти; богатое фактами и не лишенное литературных достоинств, оно прекрасно воспроизводит поэтический образ македонского героя и еще в древности признавалось лучшим историческим трудом о славном царе. Понятно, что книги такого интереса и достоинства не могли не занять внимания такой любознательной читательницы, как княжна Мария. Менее увлекательным чтением были произведения Аррианова современника грека Аппиана, описавшего войны римлян в Испании, Африке, Сирии, Малой Азии и междоусобия последних времен республики, но все же и они давали княжне обильный запас сведений. Наконец, что касается Иосифа Флавия, то, как мы уже знаем, она имела понятие об его сочинении «Об Иудейской войне» еще до отъезда брата за границу; получив затем от него экземпляр «Giosеfо istoricо»47, она писала ему 12 сентября 1734 года: «Историк Иосиф Флавий очень мне нравится. Думаю, вы помните, что еще в бытность вашу в Москве я просила вас достать мне эту книгу; я предчувствовала, что она окажется занимательною; теперь принимаюсь за ее чтение прежде других книг». Еврей по происхождению, Иосиф Флавий является в своем труде сторонником римской завоевательной политики; его воззрения подвергались осуждению с национально-еврейской точки зрения, но у христианских писателей первых веков Иосиф Флавий был в большом почете, и это, по всему вероятию, было известно княжне Марии; во всяком случае, история падения Иерусалима не могла не возбуждать в ней интереса; к тому же книга еврейского историка написана с талантом и содержит в себе эпизоды романического характера, как, например, рассказ о жене Ирода Великого Мариамне: трогательная судьба этой красавицы, невинно пострадавшей от ревнивых подозрений сво его мужа, должна была вызвать живое сочувствие в сердце княжны Марии.

Таким образом благодаря содействию брата умная девушка получила ряд замечательных сочинений по истории древнего мира, которые действительно служили к обогащению ее познаний. Напротив того, хороших книг по истории новых времен было в ту эпоху еще очень, сравнительно, мало, и подбор их, сделанный Кантемиром для сестры, является ясным тому доказательством. Воспитанный в благоговейном уважении к древности, князь Антиох относился к средним векам с равнодушием, как к периоду темного варварства, который не заслуживает близкого изучения. О начальной истории государств новой Европы он не прислал сестре ни единой книги, и вообще между присланными только одна по своему содержанию прямо касалась средневекового периода, именно «Istoria della реrdita е ridаquista Spagnа», то есть история завоевания Пиринейского полуострова арабами и его освобождения от их владычества; что это была за книга - мы не знаем; заметим только, что под приведенным заглавием нельзя разуметь труд испанского иезуита Марианы, считавшийся в ХVII веке за лучшее сочинение по истории его отечества. Содержание других книг по новой истории, полученных княжной Марией от брата, относится уже к XVI и ХVII столетиям, то есть к тому времени, когда складывалась новая политическая система Европы, продолжавшая свое развитие и в XVIII веке. Очевидно, чтением этих книг князь Антиох желал ввести сестру в понимание современных политических отношений в Европе и главным образом тех пружин, которые дают движение событиям.

Но тогдашняя литература представляла слишком мало к тому способов, и цель, поставленная Кантемиром, едва ли могла быть достигнута. Такие книги, как высланные им сестре «Dеsсrizione d’Italia» Леандра Альберти или «Istoria delle guerre di Ferdinando II е Ferdinando III» графа Гвальдо-Приорато, конечно, не могли служить этому назначению; первое из этих сочинений - почтенный ученый труд, неоднократно перепечатывавшийся в XVI веке, но труд не столько исторический, сколько археологический, сборник местных известий, пригодный разве для справок, а никак не для чтения; что же касается сочинения графа Гвальдо, то и звание автора - историографа Австрийского дома, и самое появление книги в 1640 году, непосредственно вслед за описанными в ней событиями, указывают на ее официозный характер; искать в ней верного изображения событий бесполезно; это лишь реляция о военных действиях 1630 -1639 годов, а не их история. Вообще, из всего книжного запаса, полученного княжной Марией по новой истории, только одно сочинение заслуживает названия настоящего исторического труда, это «Istoria d’Italia» Франческо Гвиччиардини. Читая ее, княжна могла познакомиться с одним из самых типичных произведений новой исторической литературы, явившейся в XVI столетии на смену средневековому летописанию. Человек эпохи Возрождения, Гвиччиардини знает древних и склонен подражать им, но это не мешает ему оставаться итальянцем XVI века. Подобно своему образцу - Фукидиду, он, прежде чем сделаться историком, действовал на государственном поприще; это отзывается и на его труде: политические вопросы исключительно поглощают его внимание. Избрав предметом своего повествования небольшой период времени с первого похода французов за Альпы до смерти папы Климента VII (1494-1534 гг.), он умеет на сложные обстоятельства этой тревожной поры взглянуть как на одно целое и, несмотря на чрезвычайную раздробленность Италии, охватить своим умом судьбы всей страны; он ясно сознает, что именно беспрерывные раздоры между многочисленными владетелями Италии обращают ее в добычу чужеземцев и приближают падение ее политической самостоятельности; он осуждает его виновников, их честолюбие, коварство и пренебрежение к общему благу; но о бедствиях, пороках и злодеяниях своего времени он повествует и рассуждает спокойно, бесстрастно и видит в них естественные, неизбежные проявления природы человека, для которого преследование личной выгоды составляет необходимую потребность. В этом-то равнодушии историка к добру и злу и сказывается самая характерная черта Гвиччиардини как человека своего времени: в нем, как и в друге его Маккиавелли, политик постоянно берет верх над моралистом. Холодная государственная мудрость Гвиччиардини высоко ценилась в свое время, и из его «Истории» извлекались сборники политических сентенций, воспитавших не одно поколение. Быть может, мягкой душе Кантемира и не вполне были сочувственны воззрения Гвиччиардини, тем не менее он склонялся пред их общепризнанным авторитетом; этим всего проще объясняется, почему он счел нужным дать «Историю Италии» в руки сестре. Княжна Мария, как мы знаем, хвалилась тем, что не читала Маккиавелли: но если в то же время она говорила, что «понимает политику», то следует думать, что именно уроки Гвиччиардини оказали на нее влияние в этом отношении. Конечно, как женщина, она стояла в стороне от государственных дел; но и в ее частной деятельности можно заметить следы эгоистического учения, которое проповедывал итальянский историк. Мы уже не раз видели, как искусно она умела обходить подводные камни в море придворных и светских отношений, как умела вовремя помолчать или кстати сказать свое слово и как постоянно и настойчиво преследовала свои личные и семейные выгоды.

Итак, итальянская литература служила для княжны Марии источником образования и умственного развития; там же почерпала она удовлетворение своим художественным потребностям - насколько они были ей присущи.

Брат прислал ей, между прочим, сочинения того из итальянских писателей, который еще в начале XVI века, когда образованные люди старались щеголять изяществом своей латыни, сам, будучи отличным латинистом, выступил защитником родного языка как прямого проводника образования и естественного органа для поэтического творчества: мы разумеем знаменитого гуманиста Пьетро Бембо и его «Prose». При помощи этой книги, в которой в форме дружеских бесед изложены рассуждения автора об итальянском языке, его грамматике и стилистике, княжна Мария могла не только усовершенствоваться в этом языке, но и расширить свои познания в итальянской словесности, между тем как князь Антиох содействовал тому же со своей стороны, препровождая сестре произведения разных итальянских поэтов.

Само собою разумеется, что художественные потребности были развиты у княжны Марии лишь в слабой степени; на поэзию она смотрела не более как на приятную забаву, или, скорее, как на полезное поучение; однако даже при таком взгляде у этой умной женщины обнаруживались свои определенные предпочтения в литературной сфере. Например, она читала так называемые пастушеские драмы - «Аminta» Т. Тассо и «Jе Раstоr fido» Б. Гварини, но в письмах своих не проронила ни слова в похвалу этих слащавых драматических идиллий, хотя, без сомнения, знала, каким успехом, какою славой они пользовались. Читала княжна и стихотворения итальянских лирических поэтов XVI и XVII веков48, писанные большею частью в горацианской манере, и, по-видимому, они ей нравились; по крайней мере, познакомившись с подражателями, она пожелала прочесть и самого Горация и выписала себе через брата собрание его сочинений. Совершенно чужда была княжне религиозная восторженность Тассо, и в письмах ее нет ни малейшего намека на знакомство ее с «Освобожденным Иерусалимом». Напротив того, из сочинений Ариосто она знала не только «Неистового Роланда», это ироническое прославление рыцарской доблести в ряде картин и образов то веселых и привлекательных, то комически-уродливых, - но и его «Сатиры», в которых автор является не строгим обличителем людских пороков, а лишь насмешливым живописцем человеческих слабостей. С «Роландом» впервые познакомил сестру брат Сергей, и она так заинтересова лась поэмой, что просила князя Антиоха прислать экземпляр ее.

Если вообще выбором книг для чтения княжна Мария была обязана главным образом младшему брату, то именно по чисто литературному отделу навстречу его указаниям шли и ее собственные симпатии. Всего яснее это видно из предпочтения, которое княжна оказывала Боккаччо; об его произведениях сохранилось несколько любопытных отзывов в ее письмах. С именем Боккаччо связывается обыкновенно воспоминание о «Декамероне» как о сборнике рассказов большею частью нескромного содержания. В данном случае эту мысль должно прежде всего оставить в стороне. Во-первых, княжна Мария читала не один «Декамерон», но и другие произведения этого писателя; во-вторых, ничто не дает повода думать, что в самом «Декамероне» она искала именно рассказов неприличного свойства, наконец, в-третьих, многое из того, что читателю нашего времени представляется у Боккаччо нарушающим скромность, не казалось таковым ни самому автору, ни его старинным читателям. Напротив того, автор «Декамерона» настаивает на поучительном смысле своих повестей, и, несомненно, княжна присоединялась к такому мнению. И в «Амето» встречаются рассказы откровенного содержания, но господствующая идея произведения устраняет всякое подозрение насчет того, что автор желал позабавить читателя своим цинизмом. Впрочем, сохранившиеся отзывы княжны Марии касаются главным образом двух произведений Боккаччо: «Амето» и «Фьяметта» и только отчасти относятся к «Декамерону».

«Амето» - поэма частью в прозе, частью в терцинах, пастораль, разрешающаяся в аллегорию, основная идея которой есть прославление чистой любви.

Пастух Амето изображен в начале поэмы как простой, неразвитой человек, которому незнакомы высшие духовные стремления; он встречает в роще нескольких нимф, которые рассказывают ему об испытанной ими любви; сам Амето сперва восхи щается только их наружною красотой, но мало-помалу, прислушиваясь к их повестям о себе, начинает стыдиться своих вожделений и догадывается, что виды любви, описанные прекрасными рассказчицами, это ряд высоких добродетелей житейских и богословских. Сознание Амето просветляется, и ему становится понятным, что добродетель, изощренная житейскою любовью, поднимает человека к откровению любви небесной.

Таким образом, поэма проникнута крайним идеализмом. Княжна Мария в своем отзыве отозвалась о ней с некоторою сдержанностью; в письме от 13 августа 1733 года она писала брату Антиоху: «Я читаю теперь книгу, в которой Боккаччо описывает, как Амето, находясь в роще, наткнулся на нимф, просветивших его ум поэзией. Но хотя садик около моего дома тоже напоминает рощу, мне до сих пор не удалось встретить в нем ни одной музы».

Княжна выражается в этих строках не совсем точно: не только поэзией, а возвещенным в рассказах нимф откровением высшей добродетели просвещается Амето. Тем не менее, трудно допустить, чтобы читательница не поняла аллегории, проведенной автором. Вернее думать, что практический ум княжны не мирился с идеализмом Боккаччо: как в своем садике она не встретила ни одной нимфы-добродетели, так, видно, и на своем жизненном пути около себя она не нашла стимулов к подъему своего духа.

Если отзыв княжны Марии об «Амето» отличается оттенком пессимизма, притом довольно низменного свойства, то суждение о «Фьяметте» переходит в другую крайность, уже совершенно неожиданную у княжны, в сентиментальность. «Фьяметта» - небольшой роман в прозе, заключающий в себе любовные признания женщины: она была выдана замуж по расчету и потом полюбила некоторого юношу; пламенная страсть соединила их на время, а затем им при шлось расстаться; любовник уезжает с обещанием вернуться, но не возвращается, между тем как героиня, от лица которой ведется рассказ, испытывает и горе разлуки, и муки ревности, в то же время питая втайне надежду нового свидания. На этом неопределенном моменте во внутренней жизни героини и прерывается ход несложного романического действия, но Фьяметта заключает свои признания еще одною, отчасти лирическою, главой, в которой сравнивает свои сердечные муки с горем, испытанным некогда другими страдалицами любви, и заявляет, что за нею остается преимущество самых жестоких страданий. Прочтя этот роман, княжна нашла его занимательным, но осталась недовольна его окончанием, так как оно - говорила она - содержит в себе «много клевет на женщин». Княжна почувствовала потребность заступиться за них. «По моему мнению, - писала она брату (в том же письме, где читается отзыв об «Амето»), - когда Боккаччо писал это сочинение, он или забыл, что его мать тоже была женщина, или причислил ее к лику святых. Его упреки не совсем справедливы. Тем не менее, я отчасти одобряю его за то, что он учит читателя сознавать свои проступки и воздерживаться от того, что никому не должно быть прощаемо». В изображении душевных состояний своей героини Боккаччо обнаружил много психологической наблюдательности и художественного мастерства, что и дало позднейшей критике право считать «Фьяметту» родоначальницей психологического романа. Но на княжну Марию эта правдивость описаний произвела своеобразное впечатление: она не умела оценить его по до стоинству, потому что встречала в литературе только условность и искусственность; поэтому-то психологическую правду поэтического изображения она называет клеветой и сама, в свою очередь, впадает в сентиментальную морализацию, лишь бы защитить свою точку зрения.

Что касается «Декамерона», то о нем в письмах княжны не сохранилось сколько-нибудь цельного мнения. Только об одной из его новелл (день 2-й, новелла V) упоминает она вскользь в письме к брату от 10 июля 1737 года в следующих словах: «Из книги Боккаччьо советую вам прочесть историю некоего Андреуччио, как он пришел куда-то для покупки лошадей и как избавился от опасности посредством перстня, взятого из гробницы архиепископа. Вы нахо хочетесь вдоволь». Дело идет об одной из самых забавных повестей Боккаччо, взятой, быть может, с действительно случившегося происшествия; но она имеет интерес исключительно бытовой и смехотворный, и отзыв о ней не может дать понятия о том, как вообще судила княжна о столь разнообразном по содержанию сборнике, каким представляется «Декамерон».

В заключение обзора книг, читанных княжной Марией, следует заметить, что при помощи переводов на итальянский язык она имела случай познакомиться и с несколькими произведениями, не принадлежащими к итальянской литературе. Так, еще в отцовской библиотеке она нашла перевод Фенелонова «Телемака», а князь Антиох выслал ей переводы комедии Стиля «Тhе соnsсious lowers» («Искренние любовники») и Мильтонова «Потерянного рая»; последний был сделан итальянским литератором Паоло Ролли, проживавшим в Лондоне, где Кантемир имел случай с ним сблизиться. Но отзывов об этих произведениях английской поэзии не встречается в письмах княжны; что же касается «Телемака», то о нем она писала брату (в письме от 10 июля 1737 года) следующее: «Это весьма поучительная книга для тех, кто читает со смыслом; странно только, что автор не любит войны, которая существует среди смертных от начала веков». И в этом суждении княжна остается верна себе: поучительность книги в ее глазах всегда была важнее, чем ее литературное достоинство. Ум княжны был трезв до сухости, и красоты поэзии встречали только слабый отзыв в ее душе. Как бы то ни было, любовь к чтению составляет одну из характерных черт в нравственной физиономии княжны Марии, и благодаря этой любви она сделалась, вероятно, самою образованною женщиной в России своего времени.

Княжна Мария высоко чтила память своего отца и, оставшись после его смерти старшею представительницею его потомства, признавала себя обязанною блюсти общие семейные интересы и достоинство рода Кантемиров.

Мы уже видели, как деятельно хлопотала она об имущественном обеспечении семьи. Едва ли не еще более усердия проявляла она к устройству женитьбы своих братьев. Она твердо держалась убеждения, что на брак следует смотреть исключительно с точки зрения выгод и приличий; по ее мнению, невесты должны были принести молодым Кантемирам хорошее приданое и - что еще важнее - хорошие связи. Поэтому она в свое время благоприятствовала браку князя Константина с дочерью сильного в ту пору вельможи, князя Д.М. Голицына, а затем, когда последний впал в немилость, крепко досадовала на себя за вмешательство в это дело. При императрице Анне возвысились родственные государыне Салтыковы: тогда княжна вздумала приискать из этого рода невесту для брата Матвея. Но князь Матвей был человек беспутный, и, как нарочно, около того времени, когда княжна наметила ему в невесты тридцатипятилетнюю сестру новгородского губернатора П.И. Салтыкова Авдотью Ивановну, он произвел новое буйство, повергшее княжну Марию в полное сокрушение. Огорчение свое она высказала в письме к брату Антиоху от 18 января 1733 года: «Брат водил знакомство с «Харайкой» (так княжна называла вдову какогото чиновника Неронова) и ротмистром Дубасовым. Однажды он был у нее вместе с Сережей; подпив, они поссорились с Дубасовым из-за этой презренной женщины; наши слуги жестоко изби ли ротмистра, какого-то подпоручика, жившего в той же квартире, и даже его жену. Представьте себе, что ожидало наших братьев по военному артикулу. Однако Бог смиловался над нами, и они отделались дешево. Но я так тогда горевала, что не дай Бог кому-либо, даже врагу... Я так расхворалась, что еле могла двигаться; однако ездила к княгине Марье за Москву-реку в ужасные морозы, и не один, а три раза. Она переговорила с Семеном Андреевичем, и он - дай Бог ему здоровья - все уладил, так что никакого дела не поднялось... Месяц спустя я заплатила поручику двести рублей, а с Дубасовым братья помирились. Слуг наших высекли батожьем за то, что они принимали главное участие в баталии». Нужно объяснить, кто были лица, помогшие княжне Марии выпутать братьев из грозившей им беды. Княгиня Марья - мать предполагаемой невесты Матвея Кантемира, бывшая во втором браке за князем И.С. Куракиным, а Семен Андреевич - тоже родственник невесты, граф Салтыков, тогдашний московский генерал-губернатор. Дубасов и его товарищ, поручик Спешнев, уже успели подать ему челобитье «в бою их ночным временем князь Матвеем да князь Сергием Кантемировыми», но предупрежденный княгинею Куракиной московский градоначальник так направил следствие, что сами буяны были выгорожены, а виновными оказались только действовавшие по их приказу их же крепостные люди, которые одни и подверглись наказанию. В таком виде С.А. Салтыков донес об этом происшествии импе ратрице, которая положила резолюцию: «Понеже они в той ссоре по мирились, того ради оное дело оставить и больше не следовать»49. Решение совершенно в духе того времени, когда в подобных делах знатный человек всегда имел возможность выйти сух из воды, а пла тился за него только простолюдин. И умная княжна Мария, как видно, была не выше таких воззрений. Не менее характерно то, что родственники невесты сами старались замять проступок жениха; тем не менее, женитьба князя Матвеяна А.И. Салтыковой, несмотря на все старания княжны Марии, все-таки не состоялась, и 18 апреля 1733 года княжна писала брату Антиоху: «Мне не удалось устроить брак Матвея, хоть я и старалась услужить ему. Даровому коню в зубы не смотрят, а он все отговаривался тем, что приданое незначительно и невеста не молода. Я с трудом отделалась от ее родственников: вы знаете, что это за люди. Я дала себе зарок не искать более для него невесты; пусть делает, как хочет. Боюсь только, чтобы в конце концов он не женился на Харайке. Меня эта неудача очень опечалила, так как я дала слово брату невесты устроить это дело». Год спустя однако князь Матвей уже по собственному выбору женился на княжне Агр. Як. Лобановой-Ростовской, и княжна Мария была очень тому рада.

Князь Сергей причинял сестре горе другого рода: он вовсе не хотел вступать в брак и возился с любовницами. Кроме того, сестре приходилось платить его долги и тревожиться за него, когда он находился в походах. Он желал выслужиться и в 1735 году прикомандировался волонтером в корпус, отправленный на Рейн под командой генерала Лесси; в военные действия он не попал, но, бу дучи в Германии, сильно нуждался в деньгах и писал сестре, что хлеб ценится у них на вес золота, а квартиры дороги, как се ребро, не говоря уже о порциях и вине. Благоразумная сестра не за медлила ответить ему приличным наставлением: «Хлеб придает бодрости, а вино веселит душу, но без хлеба ни порции, ни вино ни чего не стоят. Видно, и в Германии живут не все Иосифы или Танталы, но есть и подобные нам Козьмы и Дамианы».

Однако, вместе с наставлением сестра послала брату и денег. Позже князь Сергей участвовал в походах Миниха против турок, между прочим был при осаде Очакова, и княжне Марии приходилось тревожиться за жизнь брата по неимению о нем известий, но в конце концов он возвратился с войны цел и невредим, да еще с пленною турчанкой. Пострадать этому беспокойному человеку пришлось только от пьяных ямщиков, которые избили его в Тосне на пути в Петербург в 1740 году. Впрочем, такие происшествия с братьями были, по-видимому, не в диво княжне, и об этом последнем случае она даже не сообщала князю Антиоху.

Неудачный брак князя Константина и несостоявшаяся попытка женить князя Матвея на Салтыковой не охладили матримониального усердия княжны Марии; она только перенесла его на своего младшего любимого брата.

Было уже упомянуто, что еще до отъезда князя Антиоха за границу она желала повенчать его с княжной В.А. Черкасской. На этот раз сестрины соображения о выгодах совпадали с сердечным расположением самих молодых людей. Но Антиоху пришлось оставить Москву и Россию почти внезапно, и притом в полной неизвестности, на долго ли он уезжает. Правда, во второй половине 1732 года это обстоятельство выяснилось: он был облечен в звание чрезвычайного посланника и полномочного министра при Сент-Джемсском дворе. Тем не менее, сестра не теряла надежды на скорое его возвращение в Россию и на возможность осуществить столь желанный для нее брак; поэтому в письмах своих к молодому дипло мату она постоянно возвращалась к этому предмету.

Княжне Марии тем легче было сообщать Антиоху известия о семействе Черкасских, что по отъезде двора из Москвы в январе 1732 года один князь Алексей Михайлович последовал за ним в Петербург, между тем как его жена и дочь остались на жительство в древней столице. Княгиня Марья Юрьевна Черкасская оправдывала перед государыней свое пребывание в Москве постоянными болезнями, а княжне Кантемировой говорила о дороговизне жизни в Петербурге, где все стараются перещеголять друг друга, иные стремятся стать выше ее, и ей нельзя играть первую роль в обществе; этими последними словами она, очевидно, намекала на совместничество своей двою родной сестры, вдовы господаря княгини Анастасии Ивановны, с которою была не в ладах. На самом деле причина, почему княгиня Марья Юрьевна не переселялась вслед за мужем в Петербург, была иная: она заключалась в нерасположении русской знати к Петровскому «парадизу», который стал теперь сущим раем для всяких немцев. Это давно наболевшее чувство оставалось в полной силе во все царствование императрицы Анны. «Русские только и мечтают о житье в Москве и считают себя чужими в Петербурге», - писал в одной из своих депеш 1740 года французский посол маркиз де ла Шетарди, незадолго перед тем прибывший в Россию50. «Из русских дворян нет ни одного, который не желал бы видеть Петербург на дне морском, а завоеванные (Петром Великим) области пошедшими к черту, лишь бы иметь возможность возвратиться в Москву, где, вблизи своих имений, они могла бы жить с большею роскошью и с меньшими издержками», - замечал со своей стороны английский резидент Финч в 1741 году51. Короче сказать, и теперь чувствовалось и втихомолку говорилось то же, что открыто выражалось за несколько лет пред тем, при воцарении Петра II. Чувство это еще более усиливалось теперь под впечатлением тех отношений, в какие стало к русской знати наполненное немцами правительство времен Анны. В феврале 1740 года французскому послу пришлось присутствовать при известной свадьбе князя М.А. Голицына в ледяном доме, и это дикое празднество побудило утонченного дипломата к размышлениям такого рода: «Эта забава вызвана не столько желанием тешиться, сколько несчастною для дворян политикою, которой всегда следовал здешний двор... Посрамление князя Голицына неуместно, так как этим самым презрены службы его предков и тех его родственников, которые теперь состоят на службе. Подоб ными действиями время от времени напоминают знатным людям этого государства, что их происхождение, достояние, звания и награды, которыми их удостоивает государь, никоим образом не охраняют их от малейшей прихоти их властителя, а он, чтобы заставить любить, слушаться и бояться себя, может повергать своих подданных в ничтожество, которое никогда прежде не было им известно»52. Тягость такого порядка вещей сознавалась даже в малоразвитом русском обществе того времени, и кто только мог, старался держаться подальше от опасности: в Москве все-таки жилось полегче и посвободнее, чем на берегах Невы.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Но пренебрежение правительства к родовитым людям вызывало не только пассивный отпор с их стороны; на многих, в особенности на тех, кого увлекало честолюбие или грызла жажда прибытка, систематическое унижение действовало развращающим образом. Тот же француз-наблюдатель писал: «Знатные только по имени, они - рабы в действительности и так свыклись с рабством, что не чувствуют своего положения»53. Таковыми в особенности оказывались люди бесцветные, слабохарактерные, пожалуй, честные настолько, чтобы хоть внутри себя таить недовольство, но совершенно неспособные к протесту и потому впадавшие в уступчивость и угодливость перед грубою силой пришлых иноземцев. К числу таких именно людей принадлежал князь А.М. Черкасский, и его жена, конечно, должна была следовать его примеру. Чтобы покупать себе тот относительный покой, каким она пользовалась в Москве, ей приходилось угождать первой статс-даме императрицы, супруге «всесильного» обер-камергера. Вот, например, что писала княгиня графине Бирон 25 октября 1732 года: «Сиятельнейшая графиня, моя милостивая государыня! Желая ведать о благополучном здравии вашего сиятельства, приняла смелость вас, милостивая государыня, сим покорнейшим утрудить писанием. Что же закоснела несколько времени утрудить ваше сиятельство моим покорным писанием, то истинно от моей болезни. И уже всякими способы доктор меня пользует и на малое время боль в боку прерывает, но по нескольком времени опять по-прежнему приходит, как бывала; хотя доктор и обещает некоторой способ дать, но я уже безнадежна от такой застарелой болезни. При сем вам, моей милостивой государыне, посылаю башмаки, шитые по гродитуру алому, другие тканы; изволь носить на здравие в знак того, чтоб мне в отлучении быть уверенной, что я всегда в вашей милости пребываю. Вашего сиятельства нижайшая и покорная услужница княгиня Марья Черкасская». К этому же письму при писывала и дочь княгини: «При сем я вашему сиятельству отдаю мой нижайший поклон и принимаю смелость послать вашему сиятельству туфли, тканые серебром, и прошу принять и носить на здоровье, и не прогневаться, что такая безделица. Надеючись на вашу к себе милость, нижайше прошу, милостивая государыня, не оставить меня в своей милости, в чем надежна остаюсь вашего сиятельства нижайшая услужница княжна Варвара Черкасская». Послание заключалось новою припиской, опять от матери: «Прошу, моя матушка, отписать, по каким цветам прикажете вышить башмаки, что я себе за великое счастие прииму, чем бы могла вам услужить». В другом письме, от 30 октября 1732 года, княгиня Марья Юрьевна благодарила жену обер-камергера «за неизреченные его сиятельства, вашего графа, также и за ваши, государыни моей, милости... а паче за предстательство ваше у ее императорского величества»54.

Предстательство это понадобилось вот зачем: «Княгиня Марья Юрьевна просила, дабы ей позволить жить в Головинских палатах того ради, что к ним близко живет доктор, и для ее пользования ездить туда ему способ нее».

Докладывал эту просьбу императрице Анне Бирон, и она, согласно его представлению, предписала С.А. Салтыкову 10 февраля 1732 года: «Велите оные палаты очистить и ей (княгине Черкасской) объявить, чтоб переехала»55. Вообще Салтыков, которого сын был женат на сестре княгини Марьи Юрьевны, неоднократно служил посредником в сношениях государыни с княгиней и княжной Черкасскими; через него она пересылала им поклоны, поздравления и выражения благодарности за их письма; через него же было сообщено княжне Варваре, что императрица жалует ей калмычку для услуг56. Анна интересовалась даже - конечно, по-своему - занятиями княжны Черкасской; однажды в 1738 году приехала в Петербург жена управителя дворцового села Дединова, простая женщина; государыня спрашивала ее: «Скажи-тко, стреляют ли дамы в Москве?».

«Видела я, государыня, - отвечала та, - князь Алексей Михайлович учит княжну стрелять из окна, а поставлена мишень на заборе». «Попадает ли она?» «Иное, матушка, попадает, а иное кривенько». «А птиц стреляет ли?» «Видела, государыня, посадили голубя близко мишени, и застрелила в крыло, и голубь ходил на кривобок, а в другой раз уже пристрелила»57. Из всех подобных мелочей можно заключать, что жена и дочь тяжеловесного кабинет-министра пользовались большим расположением императрицы; но все это внимание приобреталось и поддерживалось не иначе, как лестью и послугами со стороны Черкасских пред могущественным фаворитом обер-камергером и его женой.

Между княжной Марией и княгиней Черкасскою истинной близости не было; княжна сознавала свое умственное превосходство над нею и иногда высказывала о ней довольно строгие суждения. В 1733 году, по возвращении из Петербурга, княжна писала брату: «В четверг княгиня Черкасская пригласила меня к себе и прислала за мною карету, так как мои лошади еще в деревне... Она была очень польщена приветом, который государыня велела мне передать ей, и мне сдается, что она нарочно собрала при мне порядочное количество гостей, чтобы все слышали, что я скажу ей от имени государыни.

Я угодила княгине тем, что в присутствии всех передала приветствие. Когда вышел Семен Андреевич, она и ему объявила о том же, и, верно, целый месяц будет твердить об этой монаршей милости. Говорят, что женщины тщеславны; княгиня превосходит всех в этом отношении». В 1730-1731 годах, когда впервые возникла мысль о браке между Антиохом Кантемиром и княжной Варварой, ее мать отнеслась к этому проекту холодно; ревнивая сестра опасалась, что то же повторится и теперь. Недовольная матерью, она, напротив того, питала искреннее расположение к дочери-«тигрице»: часто хвалила ее в письмах к брату и, между прочим, в том письме, из которого сейчас приведен отрывок, говорила о ней: «Мой разговор с тигрицей имел характер как бы письма ее к вам. Зная, что вы любите ее как достойную девушку, я сама привязалась к ней и молю Бога, чтоб она, моя теперешняя приятельница, сделалась в будущем моею невесткой». Однако, в бытность свою в Петербурге княжна Мария не решилась просить у самого Черкасского руки его дочери для брата и могла лишь убедиться в том, что у отца нет ей никакого жениха на примете. Он даже находил, что дочери еще нужно продолжать свое образование. «Дай Бог, - писала сестра брату из Петербурга 20 марта 1733 года, чтобы дочь черепахи не засиделась в девицах: время летит и не возвращается. Но немцев вам нечего бояться, так как Миних в опале... Если явится какой-нибудь иноземец, черепаха, пожалуй, спятит с ума, а пока он в здравом рассудке». По-видимому, у Кантемира возникало опасение, как бы дочь богача-князя не стали снова прочить за жениха вроде графа Левенвольде, например, за только что приехавшого из-за границы сына фельдмаршала Миниха; но князь Антиох не знал, что сам Миних был в то время не в ладах с Бироном, следовательно, не мог рассчитывать на особен ное внимание к себе со стороны государыни58. На это-то и намекали слова сестры.

Не решаясь вступать в непосредственные переговоры с родителями тигрицы, княжна предпочитала действовать чрез посредников и желала запастись верными справками прежде, чем самой предпринять решительный шаг. Но попытки, сделанные ею в этом смысле в Петербурге, оказались безуспешными. Между тем месяцы проходили за месяцами, а дело сватовства не двигалось вперед. В начале 1734 года князь Антиох указал сестре надежного, по его мнению, помощника в лице жившего в Москве барона С.Г. Строганова; но княжне этот выбор был не совсем по душе, и 10 июня того же года она писала брату: «До сих пор я не находила удобной минуты переговорить со Строгановым; постараюсь или его прислать к княгине за решительным ответом, или приищу другого посредника для этого дела. Очень стремлюсь осуществить ваши желания, и если не найду подходящего чело века, сама объяснюсь с матерью, хотя вполне убеждена, что она с презрением назовет меня свахой; если же она позволит себе сказать что-нибудь обидное про вас, я не стерплю». До таких крайностей дело, однако, не дошло, ибо княжна воздержалась от прямого объяснения с княгиней Черкасскою, быть может, опасаясь полного разрыва. Мало того: ее давнее предубеждение против Марьи Юрьевны стало смягчаться. Этому повороту обстоятельств содействовал врач Севаст, живший у княжны Кантемировой и лечивший у Черкасских.

Известия по вопросу о сватовстве, приносимые им из Головинского дворца, имели вообще ободрительный характер: из его слов княжна Мария могла выводить заключение, что со стороны матери нельзя ожидать сопротивления.

Кроме того, до княжны Марии дошел слух, будто бы тигрица говорит: «Я выйду за князя Кантемира, и ни мать, ни отец не удержат меня от этого». Все это укрепляло сестру дипломата в уверенности, что ее надежды и желания действительно близятся к осуществлению. 15 июля 1734 года она написала брату следующее: «Не могу настаивать на том, чтобы вы просились в отпуск в Россию прежде, чем будете награждены достойным образом за вашу службу. Но если бы вы приехали, тигрица вышла бы за вас». «Ее мать, - продолжала княжна в веселом тоне, - посылает вам поклон и велит сказать, что вы слишком спесивы, не написали ей ни строки с самого отъезда, а сама она не станет вам писать первая, хоть вы и министр». В следующем письме, от 8 августа, сестра опять сообщала брату утешительные известия: «Если судить по любви, которую оказывают мне Черкасские, оне почти согласны на предложение; напишите только матери несколько любезностей в отдельном письме». Но в том же письме княжны Марии заключались и другие строки, тревожного свойства: «Мать, однако, не будет в состоянии ничего сделать, если сам черепаха не даст своего согласия».

Действительно, в средине 1734 года брак князя Антиоха с княжной Варварой мог считаться в Москве совсем налаженным. Княгиня Марья Юрьевна окончательно склонилась в его пользу - если не из особенного расположения к Кантемиру, то уступая желанию дочери и принимая в расчет, что она была на возрасте: красивой тигрице шел уже двадцать четвертый год. Княжна Мария была того убеждения, что если бы брак дочери зависел только от матери, «тигрица давно была бы выдана за какого-нибудь льва или, лучше сказать, «золотого осла». Но произнести последнее слово в этом деле предстояло не матери, а отцу. По сведениям, которые имела княжна Мария, и князь Алексей Михайлович питал к ее брату несомненное расположение; сам человек довольно просвещенный, приятель Феофана Прокоповича и В.Н. Татищева, Черкасский не мог не отдавать справедливости блестящим дарованиям и обширному образованию молодого дипломата; оценив его еще юношей, он сохранял к нему добрые отношения в течение его заграничной службы.

Но осторожный кабинет-министр был не только медлитель - по характеру своему он был человек мнительный, и остановиться на каком-либо определенном решении всегда составляло для него мучительно трудную задачу. Так оказывалось и в настоящем случае. Зная и без формального предложения намерения князя Антиоха, Черкасский взвешивал выгоды и невыгоды предполагаемого брачного союза, обдумывал, как бы не воз будить против себя неудовольствия при дворе неосторожным решением, и - не высказывался.

Это упорное молчание сфинкса стало преградой, преодолеть которую не могло ничто.

В таком неопределенном положении дело протянулось еще два года. Княжна Мария пережила их в беспрерывном волнении, тем более, что рядом с неразъяснявшимся брачным вопросом с 1736 года поднялся опять процесс о Кантемировском наследстве. Княгиня и княжна Черкасские тоже оставались в тревожной неизвестности, и только сам нареченный жених ожидал ответа князя-черепахи относительно спокойно. Великая сила времени уже успела сделать над ним свое беспощадное дело: продолжительное отдаление от Москвы, заботы дипломатической службы, заграничная жизнь с ее разнообразными интересами, новые знакомства и привязанности, наконец, постоянная хворость Кантемира - все это охладило его прежний юношеский пыл и дало новое направление его желаниям.

Между тем, княжна Мария не переставала звать брата в Россию. В начале 1736 года она с особенною уверенностью ожидала его возвращения и уже писала ему, что выедет в Петербург к нему на встречу. Но из переписки нашего дипломата, насколько она известна, вовсе не видно, чтоб он возбуждал в это время вопрос о своем отозвании из Лондона. Быть может, тут работало только воображение любящей сестры, но в письме от 1 марта 1736 года она выражала брату удивление, почему князь Черкасский не старается о скорейшем вызове его из Англии, «тогда как это входит в его личные интересы».

Весьма вероятно, однако, что именно по этой причине чересчур осмотрительный сановник воздержался бы от подобных стараний. В том же письме княжна еще раз повторяла брату, что уверена в согласии княгини Черкасской на брак и даже брала ее под свою защиту: «Не думайте, чтоб она была дурная или тщеславная женщина; если она не собралась написать вам в течение полутора года, то лишь потому, что стыдится написать хотя бы две строчки».

Литературная известность Кантемира, очевидно, внушала страх нелитературной барыне. Единственное объяснение, какое можно дать возродившимся у княжны Марии надеждам на возвращение князя Антиоха в Россию в 1736 году, заключается в том, что в это время шла война между Россией и Турцией, предпринятая с целью загладить неудачи Прутского похода Петра Великого, и что при успешном исходе этой борьбы родина Кантемиров, Молдавия, могла отойти под покровительство России; в таком случае - надеялась княжна - ее младший брат будет назначен правителем этой области. В семье Кантемиров твердо помнили обещание, данное Петром покойному господарю в таком смысле59. Не сомненно, что князь Антиох, верный своим родовым преданиям, сочувствовал возгоревшейся войне и желал поражения угнетателям своей родной земли. Действительно, первый крупный успех русских войск - взятие крепости Азова (20 мая 1736 года), которую Петр принужден был возвратить туркам по Прутскому договору, - вызвал патриотическое воодушевление в дипломате-стихотворце, и он написал по этому случаю «похвальную песнь», которую в исходе того же года отослал в Петербург к князю Черкасскому с просьбою представить государыне60. Тем не менее, едва ли князь Антиох простирал свои надежды и мечты так же далеко, как его сестра. Как бы то ни было, 29 июля 1736 года она написала ему следующие строки, по которым можно судить о ее тогдашнем возбужденном настроении: «Мы прожили только половину нашей жизни; что будет дальше, зависит от воли и милосердия Господня. Может быть, когда-нибудь мы увидим наше прежнее отечество и мирно доживем свой век, каждый как бы ему хотелось. Но мне кажется, что тот, кто становится владыкою целой страны, должен принять на себя все тягости правления. Таким образом, если вам будет суждено сделаться господарем нашей родины, вы должны будете проститься с уединенною жизнью философа». От этих прозрачных намеков на злобу дня, льстивших ее честолюбию, княжна Мария ловко переходила к выводу, который касался излюбленной темы ее бесед с братом, - к его женитьбе. «Не думаю, - продолжала она, - чтобы жениться значило навязать себе камень на шею: сужу по первому человеку и множеству других. Нужно только, чтобы жена была добрая, а не походила бы на Ксантиппу, жену философа Сократа, которая вместо ответа облила его с головы до ног. Мужчины дурно отзываются о женщинах, а женщины - о мужчинах. Мало ли у нас прекрасных девушек?

Надобно только, чтобы по возвращении в Россию вы нашли себе подругу по сердцу, а совсем отказываться от брака - совершенно безрассудно. Тигрица больше всех годится вам в жены и - наде юсь - подождет вас».

Ясно, что эта филиппика была ответом на какое-то письмо князя Антиоха, излагавшее соображения, против которых сестра сочла нужным протестовать. Но такого письма не сохранилось, и мы можем только догадываться о его содержании. Надо думать, что Кантемир выражал в нем равнодушие к своим прежним брачным планам и вообще высказывал намеренье остаться холостяком, так как супружество кажется ему несовместимым с наклонностью его к созерцательной жизни. Таким «философом» сестра еще не знала князя Антиоха, и действительно, он не был таков шесть лет тому назад, когда влюбленным юношей покидал Россию. Сестре было известно, что в Лондоне у брата появилась какая-то приятельница, но на эту связь, которой Антиох от нее не скрывал, она смотрела очень снисходительно, в полной уверенности, что она будет легко разорвана, как только Кантемир подымется в обратный путь. Но княжна не подозревала, что может измениться самый образ мыслей брата, а именно это-то и случилось в той обстановке, в которую бросила его судьба. Кантемир не был склонен искать богатства или почестей, и даже когда вступал на дипломати ческое поприще, меньше думал о блестящей будущности, открывав шейся пред ним, чем о возможности продолжать за границей свое образование. Он ревностно исполнял свои посольские обязанности, а в часы досуга искал общества просвещенных людей, много читал, знакомился с произведениями искусства и размышлял. Плодом этих размышлений у него выработалось известное миросозерцание, которое он и выразил в своей VI сатире - «Об истинном блаженстве». Она была написана только в начале 1738 года, но, разумеется, высказанные в ней мысли уже не были тогда для автора свежею новостью.

Тот в сей жизни лишь блажен, кто малым доволен,
В тишине знает прожить, от суетных волен
Мыслей, что мучат других, и топчет надежну
Стезю добродетели к концу неизбежну.
Малый свой дом, на своем построенный поле,
Кое дает нужное умеренной воле,
Не скудный, не лишний корм и средню забаву,
Где б с другом с другим я мог, по моему нраву
Выбранным, в лишни часы прогнать скуки бремя,
Где б, от шуму отдален, прочее все время
Провожать меж мертвыми греки и латины,
Исследуя всех вещей действа и причины,
Учася знать образцом других, что полезно,
Что вредно в нравах, что в них гнусно иль любезно:
Желания все мои крайни составляет....
Добродетель лучшая есть наша украса;
Тишина ума под ней, и своя мне воля
Всего дрогоценнее. Кому богатств доля
Пала и славы, тех трех благ может лишиться,
Хотя бы крайней гибели и мог ущититься.

Вот главные мысли этого стихотворения, конечно, не особенно новые и оригинальные, много раз высказывавшиеся другими поэтами и не поэтами, но чрезвычайно характерные для Кантемира; под пером этого мирного и нечестолюбивого человека они имеют всю цену искренности и задушевности: в своем частном быту, в интимной жизни он - как видно из рассказа его друга аббата Гуаско - действительно старался по возможности приблизиться к идеалу, начертан ному в приведенных стихах. Понятно, что при таком стремлении он должен был задавать себе вопрос: может ли он сохранить верность своему идеалу, если расстанется с холостою жизнью, в ко торой умел достигнуть счастия хоть до некоторой степени, и вступит в брак? И в тех исключительных обстоятельствах, в каких он находился, давно разобщенный со средой, куда вернула бы его женитьба, он почувствовал сомнение и стал склоняться к ответу отрицательному. Тот же друг-биограф сообщает, что впоследствии Кантемир сам ему признавался, как его смущала мысль вступить в родство с одним из важнейших сановников государства; по мнению князя Антиоха, брак такого рода не согласовался бы с тою тишиною жизни и ума, которая составляла для него потребность, и неизбежно вовлек бы его в государственные дела, тогда как он желал вполне пре даться развитию наук и искусства в своем отечестве61.

Само собою разумеется, что княжна Мария не разделяла подобных воззрений брата и даже не была в состоянии стать на братнину точку зрения. При всем своем уме и образовании она в житейских делах все-таки руководилась исключительно так называемыми практическими соображениями. Возражения князя Антиоха против ее брачных затей она объясняла, конечно, каким-нибудь случайным, минутным его настроением, которое нельзя принимать в деловые расчеты. По этому и после своей филиппики она продолжала твердить брату о возможности женитьбы на княжне Черкасской. Князь Антиох большею частию отмалчивался на ее настояния или советовал ей отказаться от дальнейших попыток добиться окончательного ответа от Черкасских; к прежнему предмету своих горячих желаний он стал теперь почти равнодушен. Но сестра не хотела слушать увещаний брата. Весною 1738 года князь Алексей Михайлович приезжал в Москву; видевшись с ним и объясняясь по делам наследства, княжна Мария не воспользовалась однако случаем посватать брата, и только в конце того же года возобновила брачные переговоры, причем повела их опять-таки не сама, а через какое-то третье лицо. Ясного ответа опять не последовало. Когда узнал о том князь Антиох, у него зародилось опасение, как бы поведение сестры относительно Черкасских не получило характера навязчивости; не известно, высказал ли он ей свое неудовольствие, или же она сама догадалась о том, только в начале 1739 года, в письмах своих к брату, она несколько раз принималась объяснять свое поведение. «Что касается тигрицы, я вижу, что сделала ошибку», - сознавалась она в письме от 18 января, а в следующем, от 12 февраля, старалась оправдать себя, и притом довольно неловко: «Как Бог свят скажу вам: никакого предложения я не делала и никакого дурного ответа не получала. Виновата лишь тем, что, имев удобный случай и время, я не представила предложения, как и вы мне пишете. Я очень недовольна своим промахом; но я полагала тогда, что князь может сам исполнить свое намерение (то есть дать свое согласие) и без моего вмешательства. Дай Бог, чтобы он как можно скорее надоумился и исполнил бы ваше желание». Но, очевидно, дело не слаживалось, а расстроивалось: ожидая, что сам медлитель пойдет навстречу ее желаниям, княжна запуталась в тонкостях своей политики и своими руками разрушила то, что так долго и усердно подготовляла. Она, видимо, старилась и утрачивала ту живость и чуткость ума, которые были в ней так привлекательны в молодые годы. С этих пор - судя по сохранившейся переписке - ее участие в брачном проекте Кантемира стало только пассивным и молчаливым, и сам лишь князь Антиох в своих письмах вспоминал иногда о тигрице.

Между тем изменилось служебное положение Кантемира, да и в России совершился ряд событий, оказавших влияние на его судьбу. Еще в апреле 1738 года последовало его назначение чрезвычайным посланником при Версальском дворе, и в сентябре он прибыл в Париж, но оказался вынужденным сохранять здесь инкогнито и долго не имел возможности представить свои верительные грамоты Людовику XV, так как оставался не выясненным вопрос о том, в каком звании - посланника или посла - будет назначен представитель Франции к русскому двору. В Петербурге находили, что Кантемир поспешил выехать из Англии, и были недовольны его пребыванием в Париже «без официального характера». Как видно из письма княжны Марии к брату от 4 декабря 1738 года, слух о том дошел и до нее через княгиню Черкасскую, и нет сомнения, что этот дипломатический промах князя Антиоха, в сущности довольно ничтожный, был принят также в соображение робким медлителем, князем-черепахой, когда он обдумывал многотрудный вопрос: благо разумно ли будет отдать дочь за Кантемира. На самом деле, однако, это обстоятельство не имело дурных последствий для дипломата-писателя, и в 1739 году он даже был возведен в звание посла.

Еще до назначения к Версальскому двору Кантемир имел понятие о Париже, так как еще в 1736 году ездил туда лечить свои больные глаза. В эту первую поездку Париж показался ему скучным и мрачным, а парижское общество - слишком пустым. Так писал он тогда и сестре, и своим лондонским приятелям. «Единственная выгода, вынесенная мною из этой поездки, заключается в том, что я разочаровался в высоком представлении, какое имел до сих пор об этом городе и его обитателях», - говорил Кантемир в письме к Замбони, моденскому резиденту в Лондоне, от 18 августа 1736 года. Не изменились впечатления князя Антиоха и два года спустя, когда он совсем переселился в столицу Франции. «После шести дней путешествия и десятичасового плавания по морю при удивительно благоприятном ветре, - писал он в сентябре 1738 года другому итальянскому дипломату, жившему в Лондоне, кавалеру Озорио, - я наконец прибыл в центр удовольствий, но не нахожу их здесь и, вероятно, долго не найду, так как расстался с друзьями»62. Эта фраза несколько походит на комплимент: приятные и полезные знакомства Кантемир вскоре сумел приобрести и в Париже; тем не менее, смысл сказанного оставался в сущности верным; даже после полуторогодового пребывания в Париже наш дипломат не мог свыкнуться с тамошнею жизнью и не находил себе полного удовлетворения в ее условиях; 5 апреля 1740 года он писал сестре: «Свет так устроен, что в нем нигде не встретишь полного благополучия: то, чего мы желаем всего более, сделав шись нашим достоянием, причиняет нам неудовольствие. Мне всегда хотелось пожить когда-нибудь в Париже; теперь я там и не дождусь часа, когда буду в состоянии выбраться оттуда».

А между тем Кантемиру очень нравилась его дипломатическая служба, и по крайней мере в то время он не имел ни желания, ни даже возможности покинуть ее. «По правде сказать, - признавался он сестре в другом письме (от 1 сентября), - жизнь посла самая приятная, какую только можно вести; поэтому я не расстался бы с нею, если бы только не желал видеться с вами и с братьями, и если бы не на ходился постоянно в денежных затруднениях, так как жалованье мое недостаточно, да и высылается оно очень туго. Впрочем, и этому можно будет помочь со временем. Я уже привык не огорчаться тем, что может быть изменено: у меня теперь своя прекрасная философия, избавляющая меня от многих забот». В этих словах ясно слышится голос автора сатиры «Об истинном блаженстве», и в ней можно прочесть такую сентенцию:

Мудрая малым прожить природа нас учит
В довольстве, коль лакомство разум наш не мучит.

Любопытно, что в том же письме от 5 апреля, в котором Кантемир говорит о своем желании оставить столицу Франции, он касается также старого вопроса - о женитьбе. Упомянув о своем разочаровании от Парижа, который когда-то манил его к себе, он прибавляет: «Пожалуй, то же самое случилось бы с тигрицей, если б она стала моею женой; поэтому я не особенно досадую на препятствия, воздвигаемые черепахой». Итак, даже после семилетних бесплодных переговоров Кантемир еще не вполне отступался от брака с княжной Черкасскою, но теперь он говорил об этом уже без всякого увлечения. Со своей стороны сестра писала брату, что, по ее мнению, нерешительность князя-черепахи более всего вредит ему самому, и князь Антиох соглашался с таким заключением: «Время старит тигрицу, а черепаху глубже погружает в расстройство и долги». Кантемиры почему-то полагали, что выдача дочери замуж может поправить финансовое положение Черкасских, которое действительно было не блестящим, несмотря на их огромное богатство. Несколько месяцев спустя князь Антиох счел нужным еще раз возвратиться к брачному вопросу в своей переписке; по-видимому, он был на это вызван упреком сестры, которая напомнила ему прежние его рассуждения о приятностях одинокой созерцательной жизни. «Что касается жены, - писал Кантемир 7 ноября, - я не думаю, чтобы брак не согласовался с философией, напротив того, полагаю, что философ должен быть женатым, дабы плотские похоти не смущали его, - и потому я предпочел бы не быть одиноким. Но как это нелегко осуществить, то пусть так и будет. Нет человеческого желания, которое нельзя было бы побороть, коль скоро того требует разум». В частности, о княжне Черкасской и особенно об ее матери Кантемир отзывался на этот раз со строгостью, какой не замечалось у него прежде: «О тигрице больше не думаю; мне донельзя надоели постоянные праздные толки о ней, особенно когда вижу, что ее мать ждет кого-нибудь из сынов Юпитера, чтобы выбрать себе зятя, достойного ее непомерного тщеславия. Жалею только бедную девушку, что она так печально проводит свои лучшие годы. Молодость, как вы говорите, не возвращается, а ее молодость почти миновала. Пройдет еще несколько лет, и она станет старою девой, которая всегда найдет себе мужа, но он пожелает жениться не на ней, а на ее богатстве. Это, впрочем, не наше дело; мне досадно, что вы, прогадав удобное время, находитесь теперь в затруднительном положении». На бесплодные старания сестры князь Антиох стал наконец смотреть не без иронии.

17 октября 1740 года скончалась в Петербурге императрица Анна. Последовавшее затем регентство герцога Курляндского дало Кантемиру случай доказать свою политическую проницательность и в то же время окончательно уронило в его глазах авторитет князя Черкасского, которого он привык уважать с молодых лет. Кантемир всегда пользовался вниманием Бирона, но не имел случая узнать его близко; живя с 1732 года за границей, он не был личным, непосредственным свидетелем того порядка вещей, который водворился в России в период Биронова могущества и заклеймлен в народной памяти его именем. Княжна Мария, в понятной осторожности, воздерживалась сообщать брату печальные подробности о русских делах; других надежных корреспондентов у него не было, и все известия из России, особенно о ее внутреннем положении, доходили до него только случайным путем молвы или через иностранные газеты и кое-какие пам флеты в роде «Lettrеs Моsсоvitеs» графа Локателли, против которых, впрочем, Кантемир должен был напечатать возражение63. Тем не менее, он хорошо понимал, что за время была бироновщина, и когда в Париже получено было известие о предсмертном манифесте императрицы Анны, которым герцог Курляндский назначался регентом Российской империи, Кантемир сообразил, что его управление не будет долго терпимо. Поэтому свое поздравительное письмо Бирону князь Антиох послал не прямо в его руки, а в пакете на имя одного из своих петербургских друзей, с просьбой представить приветствие по назначению, если регентство еще существует, - в противном же случае предать письмо огню.

Расчет Кантемира оказался верным: когда его поздравление достигло Петербурга, Бирон был уже арестован64, и 10 ноября 1740 года новый манифест от имени императора-младенца возвестил, что правительницей государства назначена мать Иоанна Антоновича, Анна Леопольдовна, принявшая титул великой княгини.

Кантемир долго не знал подробностей о всех этих событиях. После уведомления о кончине императрицы и о назначении регентства он получил только известие о новом перевороте, о возведении Миниха в должность первого министра, а Черкасского - в звание великого канцлера и о наградах важнейшим лицам, вошедшим в состав нового правительства. Княжна Мария также послала брату список этих новых назначений, но он ей отвечал 15 января 1741 года: «При сланный вами список лиц, получивших высшие должности, я уже имел несколько времени тому назад, но из него не могу понять, кто будет занимать вторые места возле первых. Догадываюсь, что принц Бевернский, графы Миних и Остерман и князь Черкасский будут самыми влиятельными, но мне хотелось бы также знать, кто будет около них». Князь Черкасский также писал Кантемиру вскоре после низвержения Бирона, но извещал только о немедленном препровождении не досланных ему денег, да просил о заказе в Париже каких-то лент, конечно, для жены или дочери; в другом письме Черкасский давал Кантемиру обещание похлопотать о вызове его в Россию.

Однако эти письма подействовали на нашего дипломата ободрительно; обрадованный поданною ему надеждой покинуть Париж и возвратиться, хоть на время, в отечество, он высказал сестре (в письме от 15 января) предположение, что «черепаха теперь скорее согласится уступить тигрицу, да и матушка сама будет меньше противиться. Я и ее не оставляю без внимания, - прибавлял он, - и постоянно пишу ей, хотя ответов не получаю». По первым сведениям о перевороте 9-10 ноября князь Антиох, по-видимому, заключал, что князь Алексей Михайлович принял деятельное участие в низвержении регента; новое повышение Черкасского давало повод к такой догадке. Но вскоре Кантемир узнал совсем иное: не немцы, а русские члены кабинета помогли Бирону возвыситься; Черкасский с А.П. Бестужевым-Рюминым первые гласно высказали желание видеть его на регентстве в случае кончины императрицы Анны. Известие о таком недостойном поступке привело Кантемира в негодование. «Не могу понять, - писал он сестре 12 марта, - как это черепаха пустился летать вместе с Икаром. Такому благоразумному человеку не следовало бы забывать свой долг пред царствующим домом». С Икаром, который, по античному преданию, вздумал подняться к солнцу на восковых крыльях, а оно их растопило, Кантемир сравнивал Бестужева потому, что последний, как фаворит Бирона, тотчас по его падении поплатился за при верженность к нему, был отставлен из кабинет-министров и подвергся аресту и ссылке; но от «благоразумного человека» Кантемир, очевидно, не ожидал такого унижения пред немецким проходимцем. Обращаясь затем к своим личным связям с Черкасским, князь Антиох в том же письме замечал: «Если черепаха спятил с ума, то благодарю Бога, что Он охранил меня от его семейства; придется жалеть о нем, как об утраченном благоприятеле, так как я - враг всем, кто не служит нашему государю верой и правдой. Третьего дня я получил от черепахи письмо, из чего заключаю, что он еще не попал в ловушку. Никогда в жизни не писал он мне столько писем, как в нынешнее время; несмотря на то, я отвечаю ему ко ротко, ибо сказанное слово - серебро, а не сказанное - золото». Теперь Кантемиру стало ясно, что князь-черепаха способен заботиться только о своей выгоде, а затем готов плыть по течению, и честный дипломат потерял всякое доверие к канцлеру, которого не мог уважать.

Князю Антиоху трудно было ладить с двуличневою политикой Версальского двора, и это являлось одною из причин, почему он желал своего отозвания из Парижа; но еще более хотел он возвратиться в Россию ради устройства своих домашних хозяйственных дел: Кантемирам-кадетам грозил новый процесс.

Всегда внимательная к материальному благосостоянию своей семьи, княжна Мария в конце 1740 года уведомила князя Антиоха, что их брат Константин, обладатель Кантемировского маиората, задумал продать все имения, входившие в его состав; князь Константин был бездетен, и в случае его смерти братья и сестра имели право ему наследовать, между тем как капитал, полученный от продажи маиората, обладатель последнего мог завещать своей жене, той самой «Медее», которую так недолюбливала княжна Мария. В интересах Кантемиров-кадетов было остановить эту продажу, но привести это в исполнение было возможно только силою высшей власти. Чтобы направить дело на такой путь, княжна Мария намеревалась съездить в начале 1741 года в Петербург. Князь Антиох находил эту поездку не бесполезною, но, судя по прежним примерам, не слишком верил в успех ходатайств сестры и предпочитал взять их на себя. Он начал с того, что написал ряд просительных писем к петербургским сановникам, а затем сам надеялся получить разрешение на приезд в Петербург, в чем - как мы уже видели - обещал ему поддержку Черкасский. Но поездка княжны Марии не состоялась: ей как-то трудно было двинуться из Москвы; на письма же свои князь Антиох не получал ответов.

Черкасский также, по своему обыкновению, не исполнил обещания. В Петербурге признавали присутствие русского посла в Париже необходимым в виду дипломатических усложнений вместо дозволения приехать в Россию, Кантемира постарались удовлетворить наградой: ему был пожалован чин тайного советника и дано двадцать тысяч рублей в уплату долгов, в которые он вошел на устройство в Париже празднества по случаю объявления Анны Леопольдовны правительницей. Впрочем, несколько времени спустя князь Константин сам отказался от предположенной им продажи имений, и самое дело о Кантемировском маиорате приняло несколько иной оборот. Неустойчивость тогдашнего правительства и частые перемены в его личном составе должны были оказывать несомненное влияние на ход подобных дел.

Едва минул год со дня низвержения Бирона, как в Петербурге совершился новый переворот, возведший на русский престол дочь Петра Великого (25 ноября 1741 года). С воцарением Елисаветы Петровны долго накипавшее негодование русских против господства иноземцев нашло себе наконец удовлетворение: немного разбирали, кто виноват, кто прав, за кем, рядом с преступлениями, есть и действительные заслуги; в чаду победы радовались только, что немцы, занимавшие важнейшие должности в государстве, подвергнуты теперь беспощадному суду и суровому наказанию; мало сожалели и о тех, впрочем, очень немногих русских, которые пострадали вместе с иноземцами за свою приверженность к павшему правительству. Иностранным дипломатам, свидетелям глухого недовольства русских против бироновщины, казалось, что когда оно наконец прорвется, то совсем оттолкнет Россию от Западной Европы и снова погрузит ее в старую московскую косность. Этого не случилось: правительство Елисаветы Петровны заявляло, что желает восстановить истинное Петровское предание и намерено соблюдать выгоды и достоинство России в сфере внешней политики, а во внутреннем управлении давать ход русским людям без предпочтения иноземцев, но и пользуясь последними в случае надобности. Общество охотно приняло такую программу, и его сочувствием обеспечилась прочность и устойчивость правительства.

Для семьи Кантемиров новая перемена представляла свои выгоды и невыгоды. Дети одного из даровитейших сотрудников великого государя могли рассчитывать на расположение его дочери. Княжна Мария была известна Елисавете Петровне с давних пор и даже в тяжелое для цесаревны Аннинское царствование пользовалась ее вниманием; но князь Антиох находился по своей службе в слишком близкой связи с сановниками того времени, попавшими теперь в опалу или под суд; это обстоятельство могло оказать неблагоприятное влияние на положение самого видного из представителей семьи покойного господаря. Новое правительство, естественно, должно было вызвать к деятельности новых людей, но по обстоятельствам не могло пренебречь и кое-кем из прежних государственных деятелей: давно привыкший ко всяким переменам и равнодушно их переносивший старик Черкасский сохранил за собою важное, но в его руках невлиятельное звание великого канцлера; рядом с ним возвысились теперь его свояк князь Н.Ю. Трубецкой, занимавший должность генерал-прокурора, и А.П. Бестужев-Рюмин, возвращенный из ссылки и назначенный вице-канцлером. Но на содействие князя-черепахи Кантемир, наученный многими опытами, не хотел более опираться, а на благорасположение хитрого Бестужева не имел основания рассчитывать; что же касается Трубецкого, то в молодости князь Антиох считал его своим другом, переписывался с ним из-за границы, посвящал ему стихи и верил в его «тихие, честные нравы и чистую совесть»65; но придворная жизнь давно обратила этого умного и образованного честолюбца в холодного эгоиста, и Кантемир, хотя не знал о такой перемене, начинал думать, что забыт своим старым приятелем. Таким образом, благоразумие указывало нашему дипломату на необходимость пробрести новые связи в Петербурге и, главное, найти себе благорасположенных людей среди нового двора. «С нетерпением, - писал князь Антиох сестре 4 января 1742 года, - жду от вас сведений о новом составе нашего двора и министерства, чтобы знать, как себя держать и к кому обра щаться, в особенности для устройства нашего общего дела. Я по-прежнему думаю, что вы поступили бы весьма хорошо, если бы съездили в Петербург, так как вы знаете расположение к вам ее императорского величества, которым можно бы воспользоваться. Но, судя по слухам, ее величество собирается прибыть в Москву для коронования. В таком случае, ваша поездка была бы излишнею». Действительно, в Москве трудно было знать подробности новых придворных отношений. Княжна Мария это хорошо понимала и сама находила, что ей следует представиться новой государыне. Но не успела она собраться в путь, как стало известно, что в конце зимы двор переедет из Петербурга в Москву. Княжна решилась ожидать его прибытия. В течение февраля месяца совершилось это переселение, а 28-го числа и сама государыня торжественно вступила в древнюю столицу.

С приездом петербуржцев княжне Марии открылась возможность собрать те сведения, которых требовал от нее брат. Всего легче могла она это сделать при помощи своих родственников Трубецких, которые стояли тогда к государыне очень близко. Еще при правительнице Анне лучшим другом цесаревны Елисаветы считалась вдова князя Димитрия Кантемира Анастасия Ивановна, вышедшая потом за принца Гессен-Гомбургского; на ее отца, князя И.Ю. Трубецкого, и на других ее родных, как на самых надежных своих сторонников, указывала цесаревна маркизу Шетарди задолго до переворота 25 ноября. В самых событиях этой достопамятной ночи Трубецкие не принимали прямого участия, но как только переворот совершился, на них возлагаются самые доверенные поручения государыни и сыпятся награды: побочный сын Ивана Юрьевича И.И. Бецкий служит посредником в сношениях воцарившейся Елисаветы с французским послом и затем ведет протоколы следственной комиссии над Остерманом, Минихом и др.; князь Никита Юрьевич, племянник князя Ивана, постоянно призывается государыней на совет, а его, Никиты, сыну князю Петру поручается известить иностранных дипломатов, пребывающих в Петербурге, о последовавшей перемене правительства; самой принцессе Анастасии пожалован орден св. Екатерины, ее мужу принцу Людвигу-Вильгельму и старшим из Трубецких даны новые должности, зва-ния и почетные награды66. В близких отношениях к Трубецким находился один из главных участников переворота 25 ноября, доверенный лейб-медик Елисаветы И.-Г. Лесток. К этому-то любезному и влиятельному при дворе человеку княжна Мария и обратилась за покровительством и в то же время указала на него князю Антиоху, который не замедлил вступить с ним в переписку67. «Лестока я называю графом, - писал князь сестре 1 октября 1742 года, - потому что газеты дали ему этот титул; на будущее время беру его назад. Прошу вас поблагодарить его за настоящие и обещанные хлопоты».

Княжна Мария искала покровителей для успешного проведения своих просьб. Они касались, разумеется, имущественных дел. Выше было упомянуто о намерении Константина Кантемира продать свой маиорат и о желании Кантемиров-кадетов остановить эту продажу. К этому делу и относилась первая просьба княжны; отказ самого князя Константина от продажи сделал ее излишнею. Но княжна не успокоилась; изобретательность ее в ходатайствах была неистощима; ввиду коронации Елисаветы ей вздумалось снова возбудить вопрос, все еще остававшийся не вполне решенным, о додаче Кантемирам-кадетам крестьянских дворов, пожалованных им императрицей Анной; по этому делу княжна подала чело битную, которая, впрочем, залежалась у кабинет-секретаря И.А. Черкасова и, как следовало ожидать, не получила движения. Кроме Лестока, княжна Мария нашла доступ к другому близкому к императрице человеку, вновь пожалованному камергеру Михаилу Илларионовичу Воронцову, о чем также уведомила брата. Князь Антиох уже имел случай сноситься с ним официально по своим посольским обязанностями, посредничество сестры упростило характер этих сношений, а мягкая натура Воронцова еще более тому способствовала; с половины 1742 года между ним и Кантемиром установилась деятельная переписка, которою дипломат искусно пользовался, чтобы излагать своему влиятельному корреспонденту разные свои нужды и затруднения. Князю Антиоху хотелось выяснить, может ли он рассчитывать остаться в Париже или будет отозван, может ли надеяться на получение ордена св. Андрее, подобно маркизу Шетарди, может ли получить дозволение съездить на минеральные воды и т. п. Воронцов по возможности удовлетворял просьбы посла, только не мог доставить ему ордена. Со своей стороны и Кантемир исполнял кое-какие поручения Воронцова в Париже68.

Торжество коронования императрицы Елисаветы происходило 25 апреля 1742 года, а празднества по этому случаю продолжались до 7 июня. В качестве фрейлины княжна Мария должна была присутствовать на многих из них, особенно на приеме 26 апреля, когда принадлежавшие ко двору особы женского пола приносили поздравления государыне, восседавшей на троне в аудиенц-зале потешного двора. Кроме того, еще до коронационных торжеств княжна Мария имела случай представиться государыне, причем подала свою неуместную челобитную о додаче крестьянских дворов. В интимном женском кругу императрицы княжна также позаботилась приобрести кое-какие знакомства, которые находила полезными; в особенности чувствовала она себя обязанною перед М. Андр. Румянцовою, женою известного генерала и матерью задунайского героя, и перед доверенною камерюнгферой импера-трицы, итальянкой Иоанной69. О знакомстве с ними княжна тоже сочла нужным написать брату; князь Антиох понял намек и догадался, что этих лиц нужно отблагодарить подарками: камерюнгфере он прислал золотую табакерку, а другую такую же табакерку, только «еще красивее», предназначил Румянцовой вместе с парижскими духами, о присылке которых просила эта дама. Наконец, в числе лиц, о знакомстве с которыми княжна Мария сообщала брату, нужно упомянуть еще генерал-майора Ф.С. Вишневского; он был близкий человек к фавориту Елисаветы А.Г. Разумовскому, которого когда-то и пристроил ко двору цесаревны 70. Этот Вишневский передал княжне Марии какой-то лестный отзыв о Кантемире, сделанный в его присутствии государыней. По этому поводу князь Антиох писал сестре (4 ноября 1742 года): «Весьма благодарен, что вы пишете мне о разговоре, переданном вам г. Вишневским, так как все мои желания состоят в том, чтобы заслужить благоволение всемилостивейшей государыни. Сведения, подобные этому, прошу вас сообщать мне поточнее; я буду вам очень за них обязан и прошу вас не переставать писать мне о них. Поклонитесь от меня г. Вишневскому, которому я чрезвычайно благодарен». Очевидно, князь Антиох не всегда бывал доволен характером известий, которые сообщала ему сестра, и едва ли не подозревал, что она придает им свое личное освещение. Догадка эта подтверждается письмом Константина Кантемира к Антиоху (от 3 мая 1743 года); он тоже писал брату о петербургских придворных отношениях и дал о них гораздо более ясное понятие, чем княжна Мария, в следующих словах: «Не знаю, что написать вам о прид ворных лицах, кто из них пользуется большим влиянием, так как их счастие, по-видимому, переменчиво. Теперь первенствует Алексей Григорьевич Разумовский, за ним следует Воронцов: оба они - самые влиятельные лица. На их стороне, как кажется, находится князь Никита Юрьевич Трубецкой, который, надо полагать, обделывает делишки чрез посредство сената. Лесток, видимо, немного стушевался, равно как и Шувалов... Вишневский никакой роли не играет, а лишь старается кого-нибудь провести и получить за то подарок».

Среди новых лиц, которые получили значение при дворе, князь Черкасский оставался какою-то бледною тенью прошлого; и в прежнее время он не умел приобрести авторитета, а теперь находили, что он утратил и то слабое значение, каким пользовался прежде. Расстался с ним и князь Антиох, но, надобно сказать к чести последнего, расстался по своим личным причинам, а не потому, что Черкасский потерял всякое значение. Даже напоминания о тигрице, которые изредка позволяла себе сестра, уже не производили впечатления на прежнего поклонника красавицы. «Черепаха всегда останется черепахой, - писал князь Антиох 1 октября 1742 года, - и я ничего от него не ожидаю; тигрицу уступаю кому угодно; по правде сказать, мне теперь все равно». То же самое повторял он и в следующем письме от 4 ноября того же года: «Если мое возвращение нужно только для того, чтобы гоняться за тигрицей, то, уверяю вас, - это будет напрасным: я уже совершенно не в состоянии жениться... Было бы хорошо сообщить о том черепахе, а то я буду сочтен за врага, если он когда-нибудь вспомнит снова обо мне; вот почему я и встретиться с ним желал бы не раньше, как через год. Говоря проще, я рассчитываю провести жизнь одиноким, чтобы не сделаться хвостом какой-нибудь кометы, и прожить свой век мирно, вдали от бурь и зависти». Прочитав эти строки, княжна Мария наконец поняла, что решение брата - совершенно бесповоротное, и что на всех блестящих проектах, так долго ее занимавших и волновавших, остается только поставить крест; на обороте братнина письма она собственноручно отметила: «пишет, что отказывается от тигрицы, и велит сообщить о том черепахе». Но содержание письма уже не могло быть передано старому медлителю: князь Черкасский скончался в Москве в тот самый день, когда князь Антиох писал в Париже вышеприведенные строки.

Шесть месяцев спустя, в апреле 1743 года, княжна Варвара Алексеевна была обвенчана с камергером графом Петром Борисовичем Шереметевым.

Кантемир чувствовал себя не в состоянии жениться, потому что его здоровье было совершенно расстроено. Крепостью его он никогда не отличался, а с 1740 года он стал хворать почти беспрерывно; неоднократно предпринимал он поездки в Ахен, в Пломбиер, но минеральные воды не помогали ему, и вообще болезни его не поддавались никакому лечению. Слабость его постоянно увели чивалась, и он жаловался, что у него не хватает сил даже на переезд из Парижа в Версаль. Путешествие в Россию казалось ему неодолимою трудностью, а между тем ему все-таки хотелось возвратиться в отечество, но не с тем, чтобы продолжать службу и «стремиться выше, ближе к солнцу, где восковые крылья таят, и откуда легко полететь вниз головою на дно морское», а единственно для того, чтоб устроить, наконец, свои хозяйственные дела и провести остаток жизни в покое.

Хозяйственные дела семейства Кантемиров действительно нужда лись в упорядочении. Детям покойного господаря словно на роду было написано вести бесконечные тяжбы, которые возникали у них беспрерывно одна за другою. Княжна Мария полагала, что она только отстаивала законные права семьи, когда, по своей деятельной натуре, давала ход всем подобным делам, а между тем, руководимая какими-то приказными искусниками, она все более и более втягивалась в при казную волокиту и наконец, под старость, совсем наполнила этим занятием праздность своего существования. Так как в 1742 году, после празднеств коронования, двор зажился в Москве, то князь Антиох советовал сестре воспользоваться этим обстоятельством для личного ходатайства по накопившимся в ее руках делам. Но княжна не успела или не сумела сделать это до самого декабря, когда двор выехал в Петербург.

Поэтому весной 1743 года ей самой пришлось отправиться туда же, тем более, что к числу Кантемировских тяжеб прибавились в это время еще две новые. На крестьянских дворах, пожалованных Кантемирам-кадетам, числилась значительная недоимка, накопившаяся еще до этого пожалования, да притом со многих дворов население сбежало; поэтому в марте 1743 года. Кантемиры-кадеты подали в Сенат прошение о сложении недоимки. Полного удовлетворения они не получили; но все же уплата денег была отсрочена впредь до издания генерального указа, который признан был необходимым ввиду поступления в Сенат многих прошений, подобных Кантемировскому.

Это был едва ли не единственный результат хлопот княжны Марии в бытность ее в Петербурге в 1743 году. Пред наступлением осени она вернулась в Москву, в самый разгар другой тяжбы, в которую она теперь и погрузилась.

Тяжба эта касалась рокового вопроса о Кантемировском маиорате. Отказавшись от намерения продать его, князь Константин вздумал ходатайствовать о выдаче ему подтвердительной грамоты на обладание отцовским наследством. Князь Антиох писал сестре, что, по его мнению, «ради домашнего мира и душевного спокойствия» и наконец «во избежание лишнего скандала» не следовало бы мешать брату в его неуместном ходатайстве; но княжна Мария, а за нею и князья Сергей с Матвеем были иного мнения и находили, что действия князя Константина нельзя оставлять без протеста с их стороны. Уступая их желанию, князь Антиох должен был подать прошение на
высочайшее имя, с заявлением своих прав на маиорат, сам же намеревался, вступив во владение отцовским наследством, разделить его между всеми своими братьями и сестрой. Прошение князя Антиоха было подано императрице через М.И. Воронцова; государыня предложила разделить имение покойного господаря на две равные части и одну из них оставить за Константином Кантемиром, а другую предоставить братьям-кадетам и сестре. Князь Антиох готов был согласиться на такое окончание тяжбы, но княжна Мария, посоветовавшись «с искуснейшими в делах приказных», нашла нужным возразить против данного совета. Как ни казалось дипломату неудобным это противоречие, он, чтобы не обидеть сестры, вынужден был изменить свое решение и, скрепя сердце, снова писал о том Воронцову. В этих переговорах прошла вся вторая половина 1743 года. Между тем болезнь, давно мучившая Кантемира, развилась до такой степени, что он увидел невозможность продолжать свою дипломатическую службу; он уже просил сестру подготовить ему помещение в Москве и присмотреть для покупки под московную, но прежде, чем вернуться в Россию, он намеревался укрепить свои силы, проведя несколько месяцев в теплом итальянском климате.

Очевидно, надежда поправить свое здоровье еще не покидала Кантемира; размеры своей болезни он заботливо скрывал от сестры, и она еще не подозревала ничего об его слабости, когда в начале января 1744 года писала ему, что намеревается продать свои земли брату Сергею, а себе оставит лишь небольшой клочек, чтобы построить тут монастырь и постричься в нем. Раздосадованный этим известием, больной отвечал сестре письмом на русском языке, в котором сперва делал распоряжения на случай своего прибытия из Италии в Москву, а затем говорил: «О том вас прилежно прошу, чтоб мне никогда не упоминать о монастыре и пострижении вашем; я чернецов весьма гнушаюсь и никогда не стерплю, чтоб вы вступили в такой гнус ной чин, или буде то противно моей воли учините, то я в век уже больше вас не увижу. Я желаю, чтоб по приезде моем в отечестве вы прожили всю жизнь со мною и вдоме моем были хозяйкою, чтоб сбирали и потчивали гостей, одним словом, чтоб были мне увеселением и спомощницей». Сестра поспешала успокоить брата. «Когда вы вернетесь в Москву, - отвечала она на братнин выговор, - я готова хозяйничать в вашем доме и принимать ваших гостей, но от своего намерения все-таки не отказываюсь». Эти строки были уже последними, которые больному суждено было получить от сестры - в начале февраля 1744 года; в конце того же месяца он отправил ей коро тенькое письмо с уве-домлением, что ему становится лучше с улучшением погоды в Париже; но тут же стояли и другие зловещие строки: «Это еще более убеждает меня, что только теплый климат может меня вылечить, и я более, чем когда-либо, вижу необходи мость ехать в Италию». Только из этих строк княжна Мария догадалась об опасности, в которой находился брат. Пользуясь пребыванием двора в Москве, она поспешила во дворец, чтоб узнать, состоялось ли увольнение брата в Италию, и уведомила, что сама туда приедет за ним ухаживать. «Если я долее останусь в неизвестности относительно вас, - писала она Антиоху 12 апреля, - то непременно заболею и умру прежде времени: я и без того расстроила себе здоровье от постоянных тревог и волнений... Не странно ли, что я не боюсь такого дальнего пути, тогда как меня пугает поездка в Петербург? Да, но поездка в Петербург связана для меня с разными неприятностями, а собираясь в Италию, я готова пренебречь всякими неудобствами в надежде на свидание с дорогим братом». Надежда оказалась однако напрасною: когда княжна Мария писала вышеприведенные строки, князя Антиоха уже не было в живых: он скончался в Париже еще 31 марта; вскрытие его тела показало, что причиной его смерти была водянка в груди. До княжны Марии известие о кончине любимого брата дошло не ранее, как в исходе апреля 1744 года.

Смерть князя Антиоха была жестоким ударом для сестры. Как ни изменился с годами ее характер, сделавшись более тяжелым, более властным, но любовь ее к брату осталась все такою же пламенною, как в раннюю пору ее жизни, в то время, когда ей пришлось заменить ему преждевременно скончавшуюся мать и впервые окружить его юность своими попечениями. Еще с тех пор умная сестра стала гордиться блестящими дарованиями своего любимца, а впоследствии с такою же ревнивою гордостью продолжала смотреть на его общественные успехи. Когда брат стал взрослым, сестра нашла в нем себе друга, и притом единственного, так как ни свойства ее характера, ни еще более обстоятельства ее жизни не располагали ее к короткости с чужими людьми, а в остальных своих братьях она слишком хорошо знала недостатки их натуры и видела очень мало достоинств. Не выйдя замуж, она не узнала и семейного счастья; таким образом даже в свои зрелые годы княжна Мария только на одном Антиохе могла сосредоточить свои привязанности, и только ему одному могла поверять свои радости и свое горе. Если к сказанному прибавить, что со смертью князя Антиоха княжна Мария лишилась единственного человека, который умел питать ее умственные интересы, то следует признать, что с этою утратой она теряла почти все, что еще скрашивало ее одинокую жизнь. Княжна Мария пережила брата на тринадцать лет, но от этого периода ее существования осталось так мало памятников и живых следов, что явным образом со смертью любимого брата оскудело самое содержание ее жизни.

В первое время по кончине Антиоха Кантемира княжна Мария была погружена в заботы о перевезении его тела в Россию и об исполнении завещания, которое он написал недели за три до своей смерти. Перевезти тело князя Антиоха оказалось делом дорогим и сложным. Братья пытались уклониться от расходов и хлопот по этому предмету, но княжна Мария выразила готовность принять все траты на себя. Впоследствии однако некоторую часть расходов приняли на себя и князья Матвей и Сергей. Тело князя Антиоха было доставлено в Петербург морем только в сентябре 1745 года и затем, перевезенное в Москву, было предано земле в нижней церкви Никольского Греческого монастыря, рядом с могилой отца. По воле покойного погребение было совершено ночью, без всяких церемоний. Княжна пожелала почтить память любимого брата добрым делом: зная, что в Париже находилась в нужде одна молодая особа, с которою князь Антиох находился в близких отношениях, княжна послала ей от себя денежное вспомоществование.

Приведение в исполнение завещания князя Антиоха обошлось не без значительных затруднений. Назначенные наследниками князья Матвей, Сергей и княжна Мария вступали друг с другом в споры, которые приходилось разрешать тяжебным порядком. Сестре, по воле завещателя, предстояло получить принадлежавшие ему серебряные сервизы, оцененные в 9000 руб. По привозе этих вещей в Петербург они были сданы на хранение князя Константина Канте мира, который не соглашался отдавать их сестре. Князь Константин умер в январе 1747 года, но и после того, в течение нескольких лет, она не могла вступить в обладание своим наследством. Между тем в московском доме княжны Марии произошел пожар, почти вплоть истребивший его. У нее не было средств выстроиться вновь; поэтому она обратилась к М.И. Воронцову с просьбой содейство вать выдаче ей сервизов, которые она намеревалась продать, а деньги употребить на постройку. Удовлетворение этой просьбы последовало не ранее 1752 года. Таким образом, при всем уменьи княжны Марии жить расчетливо и хозяйственно, денежные затруднения преследовали ее до поздних лет ее жизни и вызывали ее на новые тяжбы. По всему вероятию, это и было причиною, почему она не исполнила обета, данного ею еще в молодости, принять монашество.

С 1743 года княжна уже не ездила в Петербург; во уважение к ее болезненности фрейлинское звание было с нее сложено; княжна постоянно жила в Москве и только летние месяцы проводила в своей подмосковной Марьине.

В августе 1757 года княжна Мария решила составить завещание. Первым его пунктом было выставлено желание, чтобы в Марьине был построен женский монастырь; этим распоряжением княжна как бы желала исправить то, что не исполнила данного ею обета; точно определен был штат монастыря и назначены средства на его сооружение и содержание. Если же на основание монастыря не последовало бы разрешения, то часть определенной на него суммы назначалась на раздачу бедным, а остальные деньги, равно как все движимое и недвижимое имущество, предоставлялись братьям и другим родственникам. Похоронить свое тело княжна завещала в том же Марьине, и с тою же простотой, как погребено было тело князя Антиоха. Княжна уже хворала в то время, когда писала эти строки, а месяц спустя после того, 9 сентября 1757 года, ее не стало, и не медленно затем началось нарушение ее предсмертных распоряжений: тело ее было предано земле не в ее любимом Марьине, а в том же Никольском Греческом монастыре, который служил уже усыпальницей для ее отца и матери, брата и сестры. Не состоялось также и основание женской обители в Марьине; наследники не настаивали на исполнении этого пункта завещания, потому что сопровождавшая его оговорка давала им возможность уклониться от того. В жизни своей княжне Марии суждено было испытать немало разочарований, и ряд их заключился только несоблюдением ее предсмертной воли.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

*) Главными источниками при составлении этой статьи служили нам следующие:

1) письма княжны Марии к ее брату, князю Антиоху Кантемиру, хранящиеся в Московском архиве министерства юстиции; подлинники этих писем писаны на новогреческом и итальянском языках; мы пользовались русским рукописным их переводом, доставленным нам И.И. Шимком, который на основании тех же писем и других документов о роде Кантемиров, сохраняемых в том же архиве, составил весьма любопытную книгу: «Новые данные к биографии князя А.Д. Кантемира и его ближайших родственников» (СПб., 1891);

2) письма князя Димитрия Кантемира к императрице Екатерине I и некоторые другие неизданные документы, хранящиеся в Государственном архиве в Санкт-Петербурге и сообщенные нам в копиях профессором Варшавского университета В.Н. Александренком;

3) дневник Ивана Юрьевича Ильинского, секретаря князя Димитрия Кантемира, за 1721–1725 годы, списанный нами с подлинника, который хранится в библиотеке Московского главного архива министерства иностранных дел;

4) История о жизни и деяниях молдавского господаря князя Константина Кантемира, сочиненная профессором Беером, с российским переводом и с приложением родословия князей Кантемиров. М., 1783 (перевод и приложения - труд Н.Н. Бантыша-Каменского, издание Н.И. Новикова);

5) Дневник камер-юнкера Берхгольца, веденный им в России с 1721 по 1725 год. Перевод И. Аммона. 4 части. М., 1857-1860.

Считаем долгом выразить И.И. Шимку и В.Н. Александренку нашу глубокую признательность за их любопытные сообщения.

В заглавии статьи фамилия княжны Марии означена нами в том виде, в каком она сама ее подписывала.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Походный журнал 1711 года. С. 49; Сборник Имп. Русск. Историч. Общества. Т. ХLIХ. С. 114.
2. Histoire de l'empire Ottoman, par Demetrius Cantemir, prince de Moldavie. Traduite par m. de Joncquières. Pans. MDСCXLIII. Т. 1. Рp. 114 et 115.
3. Слово это было произнесено малолетним сыном князя Димитрия Щер-баном 14 марта на греческом языке и тогда же напечатано в переводе на русский и латинский.
4. Это описание Кантемирова дома заимствовано из дневника Берхгольца, но он, очевидно, по недоразумению, называет его построенным «на китайский манер».
5. Сведения о Кондоиди см. в сочинении И.А. Чистовича о Феофане Прокоповиче, в письме М. Схенда Фанербека под заглавием «Рrаеsеns Russiае litterariae status» (в Аctа рhysicо-mеdiса Асаdеmiае Саesаrеае Lеороldinо-Саrоlinае, 1727) и в V. Р. Коhlii, Intrоductio in historiam literariam Slavorum. Аltonaviае 1729. Р. 26.
6. Об Ильинском см. Пекарского «Наука и литература при Петре». Т. I. С. 233 и 236; Материалы для истории Императорской Академии наук (записка Г.-Ф. Миллера). Т. VI. С. 103; Сочинения Тредьяковского. Т. I. С. 777 (издание Смирдина).
7. Время означенных свиданий Кантемира с царем определяется точным указанием «Истории о роде Кантемиров» на место, где они происхо дили, то есть на Москву. По возвращении из-за границы Петр впервые отправился туда 15 декабря 1717 года, а прибыл обратно в Петербург 23 марта 1718 года; затем он не ездил в Москву до конца 1721 года, когда Кантемир уже прочно основался в Петербурге.
8. Dаs vеränderte Russland. Frankfurt. 1744. I-еr Тh. S. 334.
9. В первые именно годы своего пребывания в России Димитрий Кантемир написал самые крупные из своих сочинений, между прочим «Историю Османского государства».
10. Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бас-севича. Перевод И. Аммона. М., 1866. С. 103 и 104.
11. Сборник Имп. Русск. Историч. Общества. Т. ХL. С. 369-371.
12. Мémоirе historique sur l’аmbаssаdе dе Frаnсе à Соnstаntinорlе, раr lе mаrquis dе Воnnас. Рublié аvес un рréсis de ses negotiations à lа Роrtе Оttоmаnе pаr Сh. Sсhеfer. Раris. МDСССХСVI. Р. 121.
13. Записки о России при Петре Великом. С. 104.
14. Современные известия об отношениях Петра к княжне Марии Кантемировой находятся в депешах де Кампредона (Сборник Имп. Русск. Историч. Общества. Т. ХLIХ. С. 114 и 352) и в записке цесарского дипломатического агента (Büsching's Magazin für die neue Historie und Geographie, 13. XI); позднейшие - в Anecdotes Шерера (Londres. 1792). Т. IV и в Memoires du prince Pierre Dolgorouki. Généve. 1867. Ср. также Архив князя Куракина. Т. I. С. 93 и Сказания о роде князей Трубецких. С. 183.
15. Ныне Клецкая станица, близ Дона, в Усть-Медведицком округе.
16. В завещании князя Димитрия эти дрогоценности оценены в 30 000 р., но в завещании, сделанном княжной Марией в 1725 году (см. о нем ниже), прямо указана ошибочность этой оценки, и она понижена до 10 000 р.
17. Московский архив министерства юстиции, дела юстиц-коллегии, вязка № 2491. Д. 24. Сообщением этого документа, а равно и некоторых других, упоминаемых ниже, мы обязаны директору означенного архива Д.Я. Самоквасову, за что считаем долгом выразить ему нашу искреннюю признательность.
18. Слова секретаря прусского посольства И.-Г. Фокеродта в E. Herrmanns Zeitgenössiche Berichte zur Geschichte Russlands. Leipzig, 1872. С. 98.
19. Сочинения князя А.Д. Кантемира. Издание И.А. Ефремова. Т. II. С. 344-349.
20. В генеалогических трудах князя Н.Н. Голицына брак этот отнесен не-верно к 1724 году; точная дата его указана в книге Н. Н. Бантыша Каменского о роде князей Кантемиров.
21. Сборник Имп. Русск. Историч. Общества. Т. ХСIV. С. 600-607; Корсаков Д.А. Из жизни русских деятелей XVIII века. С. 230-232.
22. 25 февраля 1728 года князь И.Ю. Трубецкой был возведен в звание генерал-фельдмаршала, хотя его военные заслуги были очень незна чительны.
23. Ныне в Княгининском уезде Нижегородской губернии.
24. А.И. Салтыкова родилась в 1697 году.
25. Она родилась в 1711 году.
26. Жизнь графа Б.П. Шереметева. Российское сочинение (Ф.Г. Миллера). СПб., 1808. С. 197. Княжна В.А. Черкасская никогда и впоследствии не получала фрейлинского звания.
27. Сатира IV по второй редакции, стихи 151-162.
28. А.И. Терещенко в своем «Опыте обозрения жизни сановников, управлявших иностранными делами в России» (Т. II. С. 302), сообщает, что к княжне В.А. Черкасской и к ее матери относятся несколько злых намеков в VII сатире Кантемира. Не знаем, насколько это справедливо; но во всяком случае указание Терещенка не может быть поставлено в связь с приведенными в тексте нашей статьи словами из письма княжны Марии: VII сатира написана в 1739 году, на шесть лет позже письма. Княжна Мария намекает на какие-нибудь ранние произведения брата - если не на его любовные песни, то, может быть, на сатиру II, первая редакция которой относится к началу 1731 года и имеет название «На зависть и гордость дворян злонравных». Некоторые намеки этой сатиры могли бы относиться к тщеславному князю И.Ю. Трубецкому, родному дяде княгини М. Ю. Черкасской и двоюродному деду ее дочери.
29. Сборник Имп. Р. Истор. Общества. Т. LХVI. С. 253 и 313, ср. С.М. Соловьева «История России». Т. XIX (М., 1869). С. 330.
30. Сборник Имп. Р. Истор. Общества. Т. LХVI. С. 398.
31. Satyres du prince Cantemir, traduites du russe, avec l’histoire de sa vie. Londres. MDCCL. Р. CIXX.
32. Корсаков Д.А. Воцарение императрицы Анны Иоанновны. Стб. 215; Памятники новой русской истории. Т. I. С. 194-306; Русский Архив. 1871. С. 035-070.
33. Русский Архив. 1896. Ч. I. С. 100; Россия и русский двор в первой по-ловине XVIII века. Записки и замечания графа Эрнста Миниха. СПб., 1891.
С. 30.
34. Записки артиллерии маиора М.В. Данилова. М., 1842. С. 64.
35. Подлинник этого письма хранится в государственном архиве. Копия с него, вместе с другими, доставлена профессором Варшавского уни верситета В.Н. Александренком во II отделение Академии наук, которое печатает ныне переписку князя А.Д. Кантемира. Из того же сборника извлечены еще некоторые приводимые ниже данные, относящиеся к излагаемому делу.
36. Княжна намекает на известную восточную сказку, один из вариантов которой был переведен М.А. Гамазовым и напечатан в «Записках Восточн. Отделения Имп. Русск. Археолог. Общества». Т. V; только по этому варианту срок выучки осла не тридцатилетний, а пятилетний. Содержание сказки видно из разговора некоего Мехмеда со своею женой; приводим этот разговор, составляющий заключение сказки:
«Мне этого осла халиф отдал в науку.
Взялся в пять лет я научить
Осла царева говорить!»
- «Спасибо за услугу! -
Жена кричит забавнику супругу.
- Ты спятил, кажется, с ума!..»
Мехмед в ответ: «Мне, царь и то сказал,
Что, если я солгал,
И говорить осла заставить не сумею,
То с головой проститься я имею.
Но ты подумай только об одном,
Что в пять-то эти лет все может стать вверх дном:
Иль окачурюсь я, ослов учитель,
Иль дуду даст сам повелитель,
Иль околеет ученик;
А между тем... ведь срок велик:
Пусть думают, что я ослов учу и школю,
-На царском-то осле я покатаюсь вволю!»
37. Очевидно, княжна, принимая искателя ее руки, надела на себя драгоценности, завещанные ей отцом.
38. На реке Кинели, в нынешней Самарской губернии, которая в первой половине XVIII века была еще пустынною местностью, без всякого почти русского населения.
39. Сведения о Ф.В. Наумове см. в Русском Архиве 1885 года. Кн. I. С. 383 и Кн. II. С. 230, 232 и 289; в Русской Старине 1874 г. Т. IX. С. 185, и 1878 г. Т. ХХIII. С. 743; в Сборнике Имп. Русск. Истор. Общества. Тт. 55, 56, 63, 69, 79, 84 и 94; в Памятниках нов. русск. истории. Т. II. Отд. 2. С. 209; в сочинении Д.А. Корсакова: Воцарение императрицы Анны Иоанновны. С. 234 и в сочинении П.Н. Петрова: История С.-Петербурга. С. 350. По возвращении в Петербург в 1738 году Нау мов сделался верным слугой новых сановников; в 1739 году состоял членом комиссии, судившей князей Долгоруких, а в 1740 году участвовал в расследовании дела Волынского; при правительнице Анне Леопольдовне он был назначен генерал-полицмейстером и снова сенатором, а умер в 1760 году. Женат он был на дочери сенатора Михаила Михайловича Самарина; из его детей от этого брака достигла совершеннолетия только одна дочь Анна, бывшая за князем Андреем Михайловичем Белосельским-Белозерским; она унаследовала от отца богатую Киясовскую вотчину в Коломенском уезде, о которой см. записки А.Т. Болотова. Т. II. Ст. 363 и след.
40. Получив отказ от княжны Марии, Ф.В. Наумов не оставил, однако, мысли о браке: в 1740 году он уже был женат, и вторая его жена, Мария Николаевна, поминается в числе участниц в погребальной процессии императрицы Анны (Внутренний быт Русского государства 1740-1741 годов. Кн. I. С. 476). Детей от второго брака Ф.В. Наумова не известно.
41. Ореrе dеl соntе Аlgаrоtti. Т. V. In Livorno. МDССLХIV. Рр. 67, 74 -78.
42. Дневник камер-юнкера Берхгольца. Ч. II. С. 111-118.
43. Синчапкой княжна Мария называет беличий мех; это обруселая форма
слова синджаб, общего языкам арабскому, персидскому и турец кому и означающего белку, беличью шкурку, беличий мех.
44. Русский Архив 1875 г. Т. I. С. 116-120; Нижегородский Сборник, издаваемый А.С. Гацисским. Т. IX. С. 227-288.
45. После смерти Антиоха Кантемира в Париже в 1744 году была составлена опись его библиотеки, и в ней оказалось 847 сочинений и до 1000 томов; опись эта напечатана в брошюре проф. В.Н. Александренка: К биографии князя А.Д. Кантемира. Варшава, 1896 (отдельный оттиск из Записок Императорского Варшавского университета).
46. Кантемир довел сей перевод до окончания, но труд его остался неизданным; ныне рукопись этого перевода принадлежит В.Г. Дружинину, который напечатал ее описание и Кантемирово предисловие к Юстину в своей статье «Три неизвестные произведения князя Антиоха Кантемира» (Журнал Министерства Народного Просвещения 1887 г. № 12).
47. По всему вероятию, все эти древние авторы были высланы княжне братом в итальянских переводах.
48. В XVII и XVIII веках неоднократно издавались сборники произведений итальянских лириков, обыкновенно носившие заглавие: «Rime dе'рiu illustri poeti italiani». Один из таких сборников был в руках княжны Марии, как видно из ее писем.
49. Книга записная имянным письмам и указам императриц Анны Иоанновны и Елисаветы Петровны С.А. Салтыкову 1732-1742 годов. Чтения в Моск. Общ. истории и древн. росс. 1878. Кн. I. С. 97 и 98.
50. Сборник Имп. Русск. Истор. Общества. Т. 86. С. 573.
51. Там же. Т. 91. С. 107 и 108.
52. Сборник Импер. Русск. Истор. Общества. Т. 86. С. 226 и 227.
53. Там же. С. 337.
54. Исторические бумаги XVIII века. Русская Беседа. 1860. Кн. II. Отд. 2. С. 187 и 188.
55. Чтения в Моск. Обществе истории и древностей Росс. 1878. Кн. 1. С. 6.
56. Там же. С. 62, 77, 102, 107, 109 и 110.
57. Сборник II отдел. Имп. Акад. Наук. Т. IX. Исторические бумаги, со-бранные К.И. Арсеньевым. С. 135.
58. Об этой размолвке Миниха с Бироном, виновником которой был Левен-вольде, см. записки Миниха-сына: Россия и русский двор в пер вой половине XVIII века. СПб., 1891. С. 32-35.
59. Satyres du prince Cantemir, traduites du russe, avec l’histoire de sa vie. Londres. MDCCL. Pp. LХVI et LХVII.
60. Об этом, доселе не найденном стихотворении Кантемира, упоми нается в переписке его с Черкасским, относящейся к декабрю 1736 - январю 1737 г. и сообщенной в Академию Наук профессором В. Н. Александренком.
61. Satyres du prince Cantemir, traduites du russe, avec l’histoire de sa vie. Londres. MDCCL. Рp. LХХХ et LХХХI.
62. Письма Кантемира к Замбони и Озорио известны нам из сообщений, присланных в Академию Наук профессором В. Н. Александренком.
63. См. статью проф. В.Н. Александренка «Переписка барона М. А. Корфа с князем М.А. Оболенским по поводу "Московских писем"» в Журнале Министерства Народного Просвещения 1892 г. № 2.
64. Satyres du prince Cantemir, traduites du russe, avec l’histoire de sa vie. Pp. LХIХ et LХХ.
65. Сочинения Кантемира. Т. I. С. 321. Заметим, кстати, что и Трубецкой в молодости «не худые стихи составлял», как свидетельствует Кантемир в примечаниях к своей VII сатире (Там же. С. 160).
66. Сборник Имп. Рус. Истор. Общества. Т. 96. С. 348, 633-637, 648-657, 669 и 677.
67. Письма Кантемира к Лестоку известны нам из сообщений профес сора В.Н. Александренка в Академию Наук.
68. Письма Кантемира к М.И. Воронцову напечатаны в I томе «Архива князя Воронцова».
69. Об этой Иоанне см.: Неblig. Russische Günstlige. Pp. 213 и 249.
70. О Вишневском см. в труде А.А. Васильчикова «Семейство Разумовских». Т. I. С. 3 и 4.

Источник: Майков Л. Княжна Мария Кантемирова // Русская старина, 1897. Т. 89. № 1. С. 49-69; № 3. С. 401-417; Т. 90. № 6. С. 425-451; Т. 91. № 8. С. 225-253.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Гость
Эта тема закрыта для публикации сообщений.

  • Похожие публикации

    • Гулыга А.В. Роль США в подготовке вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г. // Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
      Автор: Военкомуезд
      А.В. ГУЛЫГА
      РОЛЬ США В ПОДГОТОВКЕ ВТОРЖЕНИЯ НА СОВЕТСКИЙ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК В НАЧАЛЕ 1918 г.

      Крушение капиталистического строя в России привело в смятение весь капиталистический мир, в частности, империалистов США. Захват пролетариатом власти на одной шестой части земного шара создавал непосредственную угрозу всей системе наемного рабства. Начиная борьбу против первого в мире социалистического государства, империалисты США ставили своей целью восстановление в России власти помещиков и капиталистов, расчленение России и превращение ее в свою колонию. В последние годы царского режима, и особенно в период Временного правительства, американские монополии осуществляли широкое экономическое и политическое проникновенне в Россию. Магнаты Уоллстрита уже видели себя в недалеком будущем полновластными владыками русских богатств. Однако непреодолимым препятствием на их пути к закабалению России встала Великая Октябрьская социалистическая революция. Социалистический переворот спас нашу родину от участи колониальной или зависимой страны.

      Правительство США начало борьбу против Советской России сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции. «Нам абсолютно не на что надеяться в том случае, если большевики будут оставаться у власти», [1] — писал в начале декабря 1917 г. государственный секретарь США Лансинг президенту Вильсону, предлагая активизировать антисоветские действия Соединенных Штатов.

      Правительство США знало, однако, что в своих антисоветских действиях оно не может надеяться на поддержку американского народа, который приветствовал рождение Советского государства. На многочисленных рабочих митингах в разных городах Соединенных Штатов принимались резолюции, выражавшие солидарность с русскими рабочими и крестьянами. [2] Правительство США вело борьбу против Советской республики, используя коварные, провокационные методы, прикрывая /33/

      1. Papers relating to the foreign relations of the United States. The Lansing papers, v. II, Washington, 1940, p. 344. (В дальнейшем цит.: The Lansing papers).
      2. Вот одна из таких резолюций, принятая на рабочем митинге в г. Ситтле и доставленная в Советскую Россию американскими моряками: «Приветствуем восторженно русский пролетариат, который первый одержал победу над капиталом, первый осуществил диктатуру пролетариата, первый ввел и осуществил контроль пролетариата в промышленности. Надеемся твердо, что русский пролетариат осуществит социализацию всего производства, что он закрепит и расширит свои победы над капиталом. Уверяем русских борцов за свободу, что мы им горячо сочувствуем, готовы им помочь и просим верить нам, что недалеко время, когда мы сумеем на деле доказать нашу пролетарскую солидарность» («Известия Владивостокского Совета рабочих и солдатских депутатов», 25 января (7 февраля) 1918 г.).

      свое вмешательство во внутренние дела России лицемерными фразами, а иногда даже дезориентирующими действиями. Одним из наиболее ярких примеров провокационной тактики американской дипломатии в борьбе против Советской России является развязывание правительством Соединенных Штатов японского вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г.

      Вся история интервенции США в Советскую Россию на протяжении многих лет умышленно искажалась буржуазными американскими историками. Фальсифицируя смысл документов, они пытались доказать, что американское правительство в течение первых месяцев 1918 г. якобы «возражало» против иностранного вторжения на Дальний Восток и впоследствии дало на нею свое согласие лишь «под давлением» Англии, Франции и Японии. [3] На помощь этим историкам пришел государственный департамент, опубликовавший в 1931—1932 гг. три тома дипломатической переписки за 1918 г. по поводу России. [4] В этой публикации отсутствовали все наиболее разоблачающие документы, которые могли бы в полной мере показать антисоветскую политику Соединенных Штатов. Тем же стремлением фальсифицировать историю, преуменьшить роль США в организации антисоветской интервенции руководствовался и составитель «Архива полковника Хауза» Чарлз Сеймур. Документы в этом «архиве» подтасованы таким образом, что у читателя создается впечатление, будто Вильсон в начале 1918 г. действительно выступал против японской интервенции.

      Только в 1940 г. государственный департамент опубликовал (и то лишь частично) секретные документы, проливающие свет на истинные действия американскою правительства по развязыванию иностранного вторжения на Дальний Восток. Эти материалы увидели свет во втором томе так называемых «документов Лансинга».

      Важная задача советских историков — разоблачение двуличной дипломатии США, выявление ее организующей роли в развязывании иностранной интервенции на Дальнем Востоке, к сожалению, до сих пор не получила достаточного разрешения в исторических исследованиях, посвященных этой интервенции.

      *     *     *

      В своем обращении к народу 2 сентября 1945 г. товарищ Сталин говорил: «В 1918 году, после установления советского строя в нашей стране, Япония, воспользовавшись враждебным тогда отношением к Советской стране Англии, Франции, Соединённых Штатов Америки и опираясь на них, — вновь напала на нашу страну, оккупировала Дальний Восток и четыре года терзала наш народ, грабила Советский Дальний Восток». [5] Это указание товарища Сталина о том, что Япония совершила нападение на Советскую Россию в 1918 г., опираясь на Англию, Францию и США, и служит путеводной нитью для историка, изучающего интервенцию на Дальнем Востоке. /34/

      5. Т. Millard. Democracy and the eastern question, N. Y., 1919; F. Schuman. American policy towards Russia since 1917, N. Y., 1928; W. Griawold. The far Eastern policy of the United States, N. Y., 1938.
      4. Papers relating to the foreign relations of the United States, 1918, Russia, v.v. I—III, Washington. 1931—1932. (В дальнейшем цит.: FR.)
      5. И. B. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза, М., 1949, стр. 205.

      Ленин еще в январе 1918 г. считался с возможностью совместного японо-американского выступления против нашей страны. «Говорят, — указывал он, — что, заключая мир, мы этим самым развязываем руки японцам и американцам, которые тотчас завладевают Владивостоком. Но, пока они дойдут только до Иркутска, мы сумеем укрепить нашу социалистическую республику». [6] Готовясь к выступлению на VII съезде партии, 8 марта 1918 г. Ленин писал: «Новая ситуация: Япония наступать хочет: «ситуация» архи-сложная... отступать здесь с д[огово]ром, там без дог[ово]ра». [7]

      В дальнейшем, объясняя задержку японского выступления, Ленин, как на одну из причин, указывал на противоречия между США и Японией. Однако Ленин всегда подчеркивал возможность сделки между империалистами этих стран для совместной борьбы против Советской России: «Американская буржуазия может стакнуться с японской...» [8] В докладе Ленина о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК и Московского Совета 14 мая 1918 г. содержится глубокий анализ американо-японских империалистических противоречий. Этот анализ заканчивается предупреждением, что возможность сговора между американской и японской буржуазией представляет реальную угрозу для страны Советов. «Вся дипломатическая и экономическая история Дальнего Востока делает совершенно несомненным, что на почве капитализма предотвратить назревающий острый конфликт между Японией и Америкой невозможно. Это противоречие, временно прикрытое теперь союзом Японии и Америки против Германии, задерживает наступление японского империализма против России. Поход, начатый против Советской Республики (десант во Владивостоке, поддержка банд Семенова), задерживается, ибо грозит превратить скрытый конфликт между Японией и Америкой в открытую войну. Конечно, вполне возможно, и мы не должны забывать того, что группировки между империалистскими державами, как бы прочны они ни казались, могут быть в несколько дней опрокинуты, если того требуют интересы священной частной собственности, священные права на концессии и т. п. И, может быть, достаточно малейшей искры, чтобы взорвать существующую группировку держав, и тогда указанные противоречия не могут уже служить мам защитой». [9]

      Такой искрой явилось возобновление военных действий на восточном фронте и германское наступление против Советской республики в конце февраля 1918 г.

      Как известно, правительство США возлагало большие надежды на возможность обострения отношений между Советской Россией и кайзеровской Германией. В конце 1917 г. и в первые месяцы 1918 г. все усилия государственных деятелей США (от интриг посла в России Френсиса до широковещательных выступлений президента Вильсона) были направлены к тому, чтобы обещаниями американской помощи предотвратить выход Советской России из империалистической войны. /35/

      6. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 201.
      7. Ленинский сборник, т. XI, стр. 65.
      8. В. И. Ленин. Соч., т. XXX, стр. 385.
      9. В. И. Ленин. Соч., т. XXIII, стр. 5. История новейшего времени содержит поучительные примеры того, что антагонизм между империалистическими державами не является помехой для развертывания антисоветской агрессин. Так было в годы гражданской войны, так было и в дни Мюнхена.

      Послание Вильсона к конгрессу 8 января 1918 г. и пресловутые «четырнадцать пунктов» имели в качестве одной из своих задач «выражением сочувствия и обещанием более существенной помощи» вовлечь Советскую республику в войну против Германии. [10] Хауз называл «пункты» Вильсона «великолепным оружием пропаганды». [11] Такого же мнения были и руководящие работники государственного департамента, положившие немало усилий на массовое распространение в России «четырнадцати пунктов» всеми пропагандистскими средствами.

      Ленин разгадал и разоблачил планы сокрушения Советской власти при помощи немецких штыков. В статье «О революционной фразе» он писал: «Взгляните на факты относительно поведения англо-французской буржуазии. Она всячески втягивает нас теперь в войну с Германией, обещает нам миллионы благ, сапоги, картошку, снаряды, паровозы (в кредит... это не «кабала», не бойтесь! это «только» кредит!). Она хочет, чтобы мы теперь воевали с Германией.

      Понятно, почему она должна хотеть этого: потому, что, во-первых, мы оттянули бы часть германских сил. Потому, во-вторых, что Советская власть могла бы крахнуть легче всего от несвоевременной военной схватки с германским империализмом». [12]

      В приведенной цитате речь идет об англичанах и французах. Однако с полным правом ленинскую характеристику империалистической политики в отношении выхода Советской России из войны можно отнести и к Соединенным Штатам. Правомерность этого становится еще более очевидной, если сравнить «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира», написанные Лениным 7 января 1918 г., с подготовительными набросками к этим тезисам. Параграф 10 тезисов опровергает довод против подписания мира, заключающийся в том, что, подписывая мир, большевики якобы становятся агентами германского империализма: «...этот довод явно неверен, ибо революционная война в данный момент сделала бы нас, объективно, агентами англо-французского империализма...» [13] В подготовительных заметках этот тбзис сформулирован: «объект[ивно] = агент Вильсона...» [14] И Вильсон являлся олицетворением американского империализма. .

      Попытка американских империалистов столкнуть Советскую Россию с кайзеровской Германией потерпела крах. Однако были дни, когда государственным деятелям Соединенных Штатов казалось, что их планы близки к осуществлению.

      10 февраля 1918 г. брестские переговоры были прерваны. Троцкий, предательски нарушив данные ему директивы, не подписал мирного договора с Германией. Одновременно он сообщил немцам, что Советская республика продолжает демобилизацию армии. Это открывало немецким войскам дорогу на Петроград. 18 февраля германское командование начало наступление по всему фронту.

      В эти тревожные для русского народа дни враги Советской России разработали коварный план удушения социалистического государства. Маршал Фош в интервью с представителем газеты «Нью-Йорк Таймс» /36/

      10. Архив полковника Хауза, т. III, стр. 232.
      11. Там же, т. IV, стр. 118.
      12. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 268.
      13. Там же, стр. 195.
      14. Ленинский сборник, т. XI, стр. 37.

      сформулировал его следующим образом: Германия захватывает Россию, Америка и Япония должны немедленно выступить и встретить немцев в Сибири. [15]

      Этот план был предан гласности французским маршалом. Однако авторы его и главные исполнители находились в Соединенных Штатах. Перспектива сокрушения Советской власти комбинированным ударом с запада и востока была столь заманчивой, что Вильсон начал развязывать японскую интервенцию, торжественно заверяя в то же время о «дружеских чувствах» к русскому народу.

      В 1921 г. Лансинг составил записку, излагающую историю американско-японских переговоров об интервенции. Он писал для себя, поэтому не облекал мысли в витиеватые и двусмысленные дипломатические формулы: многое в этой записке названо своими именами. Относительно позиции США в конце февраля 1918 г. там сказано: «То, что Япония пошлет войска во Владивосток и Харбин, казалось одобренным (accepted) фактом». [16] В Вашингтоне в эти дни немецкого наступления на Петроград считали, что власти большевиков приходит конец. Поэтому решено было устранить возможные недоразумения и информировать союзные державы о согласии США на японское вооруженное выступление против Советской России.

      18 февраля, в тот день, когда германские полчища ринулись на Петроград, в Верховном совете Антанты был поднят вопрос о посылке иностранных войск на Дальний Восток. Инициатива постановки этого вопроса принадлежала американскому представителю генералу Блиссу. Было решено предоставить Японии свободу действий против Советской России. Союзники согласились, — говорилось в этом принятом документе — так называемой совместной ноте №16, — в том, что «1) оккупация Сибирской железной дороги от Владивостока до Харбина, включая оба конечных пункта, дает военные выгоды, которые перевешивают возможный политический ущерб, 2) рекомендованная оккупация должна осуществляться японскими силами после получении соответствующих гарантий под контролем союзной миссии». [17]

      Действия Блисса, подписавшего этот документ в качестве официального представителя Соединенных Штатов, получили полное одобрение американского правительства.

      В Вашингтоне стало известно, что Япония закончила последние приготовления и ее войска готовы к вторжению на Дальний Восток. [18] Государственные деятели США начинают форсировать события. 27 февраля Лансинг беседовал в Вашингтоне с французским послом. Последний сообщил, что японское правительство намеревается, начав интервенцию, расширить военные операции вплоть до Уральского хребта. Лансинг ответил, что правительство США не примет участия в интервенции, однако против японской экспедиции возражать не будет.

      В тот же день Лансинг письмом доложил об этом Вильсону. Обращая особое внимание на обещание японцев наступать до Урала, он писал: «поскольку это затрагивает наше правительство, то мне кажется, что все, что от нас потребуется, это создание практической уверенности в том, что с нашей стороны не последует протеста против этого шага Японии». [19] /37/

      15. «Information», 1 марта 1918 г.
      16. The Lansing papers, v. II, p. 394.
      17. Там же, стр. 272.
      18. FR, v. II, p. 56.
      19. The Lansing papers, v. II, p. 355.

      Для того, чтобы создать эту «практическую уверенность», Вильсон решил отправить в Японию меморандум об отношении США к интервенции. В меморандуме черным по белому было написано, что правительство Соединенных Штатов дает свое согласие на высадку японских войск на Дальнем Востоке. На языке Вильсона это звучало следующим образом: «правительство США не считает разумным объединиться с правительством Антанты в просьбе к японскому правительству выступить в Сибири. Оно не имеет возражений против того, чтобы просьба эта была принесена, и оно готово уверить японское правительство, что оно вполне доверяет ему в том отношении, что, вводя вооруженные силы в Сибирь, Япония действует в качестве союзника России, не имея никакой иной цели, кроме спасения Сибири от вторжения армий Германии и от германских интриг, и с полным желанием предоставить разрешение всех вопросов, которые могут воздействовать на неизменные судьбы Сибири, мирной конференции». [20] Последняя оговорка, а именно тот факт, что дальнейшее решение судьбы Сибири Вильсон намеревался предоставить международной конференции, свидетельствовала о том, что США собирались использовать Японию на Дальнем Востоке лишь в качестве жандарма, который должен будет уйти, исполнив свое дело. Япония, как известно, рассматривала свою роль в Азии несколько иначе.

      Совместные действия против Советской республики отнюдь не устраняли японо-американского соперничества. Наоборот, борьба за новые «сферы влияния» (именно так рисовалась американцам будущая Россия) должна была усилить это соперничество. Перспектива захвата Сибири сильной японской армией вызывала у военных руководителей США невольный вопрос: каким образом удастся впоследствии выдворить эту армию из областей, на которые претендовали американские капиталисты. «Я часто думаю, — писал генерал Блисс начальнику американского генерального штаба Марчу, — что эта война, вместо того чтобы быть последней, явится причиной еще одной. Японская интервенция открывает путь, по которому придет новая война». [21] Это писалось как раз в те дни, когда США начали провоцировать Японию на военное выступление против Советской России. Вопрос о японской интервенции ставил, таким образом, перед американскими политиками проблему будущей войны с Японией. Интересы «священной частной собственности», ненависть к Советскому государству объединили на время усилия двух империалистических хищников. Более осторожный толкал на опасную авантюру своего ослепленного жадностью собрата, не забывая, однако, о неизбежности их будущего столкновения, а быть может, даже в расчете на это столкновение.

      Составитель «Архива Хауза» постарался создать впечатление, будто февральский меморандум был написан Вильсоном «под непрерывным давлением со стороны французов и англичан» и являлся в биографии президента чем-то вроде досадного недоразумения, проявлением слабости и т. п. Изучение «документов Лансинга» дает возможность сделать иное заключение: это был один из немногих случаев, когда Вильсон в стремлении форсировать события выразился более или менее откровенно.

      1 марта 1918 г. заместитель Лансинга Полк пригласил в государственный департамент послов Англии и Франции и ознакомил их с /38/

      20. The Lansing papers, v. II, p. 355 См. также «Архив полковника Хауза» т. III, стр. 294.
      21. С. March. Nation at war, N. Y., 1932, p. 115.

      текстом меморандума. Английскому послу было даже разрешено снять копию. Это означала, в силу существовавшего тогда англо-японского союза, что текст меморандума станет немедленно известен в Токио. Так, без официального дипломатического акта вручения ноты, правительство СЛИЛ допело до сведения японского правительства свою точку зрения. Теперь с отправкой меморандума можно было не спешить, тем более что из России поступали сведения о возможности подписания мира с немцами.

      5 марта Вильсон вызвал к себе Полка (Лансинг был в это время в отпуске) и вручил ему для немедленной отправки в Токио измененный вариант меморандума. Полк прочитал его и изумился: вместо согласия на японскую интервенцию в ноте содержались возражения против нее. Однако, поговорив с президентом, Полк успокоился. Свое впечатление, вынесенное из разговора с Вильсоном, Полк изложил в письме к Лансингу. «Это — изменение нашей позиции,— писал Полк,— однако, я не думаю, что это существенно повлияет на ситуацию. Я слегка возражал ему (Вильсону. — А. Г.), но он сказал, что продумал это и чувствует, что второе заявление абсолютно необходимо... Я не думаю, что японцы будут вполне довольны, однако это (т. е. нота.— Л. Г.) не является протестом. Таким образом, они могут воспринять ее просто как совет выступить и делать все, что им угодно». [22]

      Таким же образом оценил впоследствии этот документ и Лансинг. В его записке 1921 г. по этому поводу говорится: «Президент решил, что бессмысленно выступать против японской интервенции, и сообщил союзным правительствам, что Соединенные Штаты не возражают против их просьбы, обращенной к Японии, выступить в Сибири, но Соединенные Штаты, в силу определенных обстоятельств, не могут присоединиться к этой просьбе. Это было 1 марта. Четыре дня спустя Токио было оповещено о точке зрения правительства Соединенных Штатов, согласно которой Япония должна была заявить, что если она начнет интервенцию в Сибирь, она сделает это только как союзник России». [23]

      Для характеристики второго варианта меморандума Лансинг отнюдь не употребляет слово «протест», ибо по сути дела вильсоновский документ ни в какой мере не являлся протестом. Лансинг в своей записке не только не говорит об изменении позиции правительства США, но даже не противопоставляет второго варианта меморандума первому, а рассматривает их как последовательные этапы выражения одобрения действиям японского правительства по подготовке вторжения.

      Относительно мотивов, определивших замену нот, не приходится гадать. Не столько вмешательство Хауза (как это можно понять из чтения его «архива») повлияло на Вильсона, сколько телеграмма о подписании Брестского мира, полученная в Вашингтоне вечером 4 марта. Заключение мира между Германией и Советской Россией смешало все карты Вильсона. Немцы остановились; останавливать японцев Вильсон не собирался, однако для него было очень важно скрыть свою роль в развязывании японской интервенции, поскольку предстояло опять разыгрывать из себя «друга» русского народа и снова добиваться вовлечения России в войну с Германией. [24] Японцы знали от англичан /39/

      22. The Lansing papers, v. II, p. 356. (Подчеркнуто мной. — Л. Г.).
      23. Там же, стр. 394.

      истинную позицию США. Поэтому, полагал Вильсон, они не сделают неверных выводов, даже получив ноту, содержащую утверждения, противоположные тому, что им было известно. В случае же проникновения сведений в печать позиция Соединенных Штатов будет выглядеть как «вполне демократическая». Вильсон решился на дипломатический подлог. «При чтении, — писал Полк Лансингу, — вы, вероятно, увидите, что повлияло на него, а именно соображения относительно того, как будет выглядеть позиция нашего правительства в глазах демократических народов мира». [25]

      Как и следовало ожидать, японцы поняли Вильсона. Зная текст первою варианта меморандума, они могли безошибочно читать между строк второго. Министр иностранных дел Японии Мотоко, ознакомившись с нотой США, заявил не без иронии американскому послу Моррису, что он «высоко оценивает искренность и дружеский дух меморандума». [26] Японский поверенный в делах, посетивший Полка, выразил ему «полное удовлетворение тем путем, который избрал государственный департамент». [27] Наконец, 19 марта Моррису был вручен официальный ответ японского правительства на меморандум США. По казуистике и лицемерию ответ не уступал вильсоновским документам. Министерство иностранных дел Японии выражало полное удовлетворение по поводу американского заявления и снова ехидно благодарило за «абсолютную искренность, с которой американское правительство изложило свои взгляды». С невинным видом японцы заявляли, что идея интервенции родилась не у них, а была предложена им правительствами стран Антанты. Что касается существа вопроса, то, с одной стороны, японское правительство намеревалось, в случае обострения положения /40/

      24. Не прошло и недели, как Вильсон обратился с «приветственной» телеграммой к IV съезду Советов с намерением воспрепятствовать ратификации Брестского мира. Это было 11 марта 1918 г. В тот же день государственный департамент направил Френсису для ознакомления Советского правительства (неофициальным путем, через Робинса) копию меморандума, врученного 5 марта японскому правительству, а также представителям Англии, Франции и Италии. Интересно, что на копии, посланной в Россию, в качестве даты написания документа было поставлено «3 марта 1918 г.». В американской правительственной публикации (FR, v. II, р. 67) утверждается, что это было сделано «ошибочно». Зная методы государственного департамента, можно утверждать, что эта «ошибка» была сделана умышленно, с провокационной целью. Для такого предположения имеются достаточные основания. Государственный департамент направил копию меморандума в Россию для того, чтобы ввести в заблуждение советское правительство, показать США «противником» японской интервенции. Замена даты 5 марта на 3 марта могла сделать документ более «убедительным»: 1 марта в Вашингтоне еще не знали о подписании Брестского мира, следовательно меморандум, составленный в этот день, не мог являться следствием выхода Советской России из империалистической войны, а отражал «демократическую позицию» Соединенных Штатов.
      Несмотря на все ухищрения Вильсона, планы американских империалистов не осуществились — Брестский мир был ратифицирован. Советская Россия вышла из империалистической войны.
      23. Махинации Вильсона ввели в заблуждение современное ему общественное мнение Америки. В свое время ни текст двух вариантов меморандума, ни даже сам факт его вручения не были преданы гласности. В газетах о позиции США в отношении японской интервенции появлялись противоречивые сообщения. Только через два года журналист Линкольн Колькорд опубликовал текст «секретного» американского меморандума, отправленного 5 марта 1918 г. в Японию (журнал «Nation» от 21 февраля 1920 г.). Вопрос казался выясненным окончательно. Лишь много лет спустя было опубликовано «второе дно» меморандума — его первый вариант.
      26. FR, v II, р. 78.
      27. Там же, стр. 69.

      на Дальнем Востоке, выступить в целях «самозащиты», а с другой стороны, в японской ноте содержалось обещание, что ни один шаг не будет предпринт без согласия США.

      Лансингу тон ответа, вероятно, показался недостаточно решительнным. Он решил подтолкнуть японцев на более активные действия против Советской России. Через несколько часов после получения японской ноты он уже телеграфировал в Токио Моррису: «Воспользуйтесь, пожалуйста, первой подходящей возможностью и скажите к о н ф и д е н ц и а л ь н о министру иностранных дел, что наше правительство надеется самым серьезным образом на понимание японским правительством того обстоятельства, что н а ш а позиция в от н о ш е н и и п о с ы л к и Японией экспедиционных сил в Сибирь н и к о и м образом не основывается на подозрении п о п о в о д у мотивов, которые заставят японское правительство совершить эту акцию, когда она окажется уместной. Наоборот, у нас есть внутренняя вера в лойяльность Японии по отношению к общему делу и в ее искреннее стремление бескорыстно принимать участие в настоящей войне.

      Позиция нашего правительства определяется следующими фактами: 1) информация, поступившая к нам из различных источников, дает нам возможность сделать вывод, что эта акция вызовет отрицательную моральную реакцию русского народа и несомненно послужил на пользу Германии; 2) сведения, которыми мы располагаем, недостаточны, чтобы показать, что военный успех такой акции будет достаточно велик, чтобы покрыть моральный ущерб, который она повлечет за собой». [29]

      В этом документе в обычной для американской дипломатии казуистической форме выражена следующая мысль: США не будут возлежать против интервенции, если они получат заверение японцев в том, что последние нанесут Советской России тщательно подготовленный удар, достаточно сильный, чтобы сокрушить власть большевиков. Государственный департамент активно развязывал японскую интервенцию. Лансинг спешил предупредить Токио, что США не только поддерживают план японского вторжения на Дальний Восток, но даже настаивают на том, чтобы оно носило характер смертельного удара для Советской республики. Это была установка на ведение войны чужими руками, на втягивание в военный конфликт своего соперника. Возможно, что здесь имел место также расчет и на будущее — в случае провала антисоветской интервенции добиться по крайней мере ослабления и компрометации Японии; однако пока что государственный Департамент и японская военщина выступали в трогательном единении.

      Лансинг даже старательно подбирал предлог для оправдывания антисоветского выступления Японии. Давать согласие на вооруженное вторжение, не прикрыв его никакой лицемерной фразой, было не в правилах США. Ощущалась острая необходимость в какой-либо фальшивке, призванной отвлечь внимание от агрессивных замыслов Японии и США. Тогда в недрах государственного департамента родился миф о германской угрозе Дальнему Востоку. Лансингу этот миф казался весьма подходящим. «Экспедиция против немцев, — писал он Вильсону, — /41/

      28. Там же, стр. 81.
      29. Там же, стр. 82. (Подчеркнуто иной. — А. Г.)

      совсем иная вещь, чем оккупация сибирской железной дороги с целью поддержания порядка, нарушенного борьбой русских партий. Первое выглядит как законная операция против общего врага» [80].

      Руководители государственного департамента толкали своих представителей в России и Китае на путь лжи и дезинформации, настойчиво требуя от них фабрикации фальшивок о «германской опасности».

      Еще 13 февраля Лансинг предлагает американскому посланнику в Китае Рейншу доложить о деятельности немецких и австрийских военнопленных. [31] Ответ Рейнша, однако, был весьма неопределенным и не удовлетворил государственный департамент. [32] Вашингтон снова предложил посольству в Пекине «проверить или дополнить слухи о вооруженных немецких пленных». [33] Из Пекина опять поступил неопределенный ответ о том, что «военнопленные вооружены и организованы». [34] Тогда заместитель Лансинга Полк, не полагаясь уже на фантазию своих дипломатов, направляет в Пекин следующий вопросник: «Сколько пленных выпущено на свободу? Сколько пленных имеют оружие? Где они получили оружие? Каково соотношение между немцами и австрийцами? Кто руководит ими? Пришлите нам также и другие сведения, как только их добудете, и продолжайте, пожалуйста, присылать аналогичную информацию». [35] Но и на этот раз информация из Пекина оказалась бледной и невыразительной. [36]

      Гораздо большие способности в искусстве клеветы проявил американский консул Мак-Говен. В cвоей телеграмме из Иркутска 4 марта он нарисовал живописную картину немецкого проникновения в Сибирь»: «12-го проследовал в восточном направлении поезд с военнопленными и двенадцатью пулеметами; две тысячи останавливались здесь... Надежный осведомитель сообщает, что прибыли германские генералы, другие офицеры... (пропуск), свыше тридцати саперов, генеральный штаб ожидает из Петрограда указаний о разрушении мостов, тоннелей и об осуществлении плана обороны. Немецкие, турецкие, австрийские офицеры заполняют станцию и улицы, причем признаки их воинского звания видны из-под русских шинелей. Каждый военнопленный, независимо от того, находится ли он на свободе или в лагере; имеет винтовку» [37].

      Из дипломатических донесений подобные фальшивки переходили в американскую печать, которая уже давно вела злобную интервенционистскую кампанию.

      Тем временем во Владивостоке происходили события, не менее ярко свидетельствовавшие об истинном отношении США к подготовке японского десанта. /42/

      30. The Lansing papers, v. II; p. 358.
      31. FR, v. II, p. 45.
      32. Там же, стр. 52.
      33. Там же, стр. 63.
      34. Там же, стр. 64.
      36. Там же, стр. 66.
      36. Там же, стр. 69.
      37. Russiafn-American Relations, p. 164. Американские представители в России находились, как известно, в тесной связи с эсерами. 12 марта из Иркутска член Сибирской областной думы эсер Неупокоев отправил «правительству автономной Сибири» письмо, одно место, в котором удивительно напоминает телеграмму Мак-Говена: «Сегодня прибыло 2.000 человек австрийцев, турок, славян, одетых в русскую форму, вооружены винтовками и пулеметами и проследовали дальше на восток». («Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 95.) Вполне возможно, что именно эсер Неупокоев был «надежным осведомителем» Мак-Говена.

      12 января во Владивостокском порту стал на якорь японский крейсер «Ивами». Во Владивостокский порт раньше заходили военные суда Антанты (в том числе и американский крейсер «Бруклин»). [38] В данном случае, вторжение «Ивами» являлось явной и прямой подготовкой к агрессивным действиям.

      Пытаясь сгладить впечатление от этого незаконного акта, японский консул выступил с заявлением, что его правительство послало военный корабль «исключительно с целью защиты своих подданных».

      Владивостокский Совет заявил решительный протест против вторжения японского военного корабля в русский порт. Относительно того, что крейсер «Ивами» якобы послан для защиты японских подданных, Совет заявил следующее: «Защита всех жителей, проживающих на территории Российской республики, является прямой обязанностью российских властей, и мы должны засвидетельствовать, что за 10 месяцев революции порядок в городе Владивостоке не был нарушен». [39]

      Адвокатами японской агрессии выступили американский и английский консулы. 16 января они направили в земскую управу письмо, в котором по поводу протеста местных властей заявлялось: «Утверждение, содержащееся в заявлении относительно того, что общественный порядок во Владивостоке до сих пор не был нарушен, мы признаем правильным. Но, с другой стороны, мы считаем, что как в отношении чувства неуверенности у стран, имеющих здесь значительные материальные интересы, так и в отношении того направления, в кагором могут развиваться события в этом районе, политическая ситуация в настоящий момент дает право правительствам союзных стран, включая Японию, принять предохранительные меры, которые они сочтут необходимыми для защиты своих интересов, если последним будет грозить явная опасность». [40]

      Таким образом, американский и английский консулы встали на защиту захватнических действий японской военщины. За месяц до того, как Вильсон составил свой первый меморандум об отношении к интервенции, американский представитель во Владивостоке принял активное участие в подготовке японской провокации.

      Задача консулов заключалась теперь в том, чтобы создать картину «нарушения общественного порядка» во Владивостоке, «слабости местных властей» и «необходимости интервенции». Для этого по всякому поводу, даже самому незначительному, иностранные консулы обращались в земскую управу с протестами. Они придирались даже к мелким уголовным правонарушениям, столь обычным в большом портовом городе, изображая их в виде событий величайшей важности, требующих иностранного вмешательства.

      В начале февраля во Владивостоке состоялось совещание представителей иностранной буржуазии совместно с консулами. На совещании обсуждался вопрос о борьбе с «анархией». Затем последовали протесты консульского корпуса против ликвидации буржуазного самоуправления в городе, против рабочего контроля за деятельностью порта и таможни, /43/

      38. «Бруклин» появился во Владивостокском порту 24 ноября 1917 г.— накануне выборов в Учредительное собрание. Американские пушки, направленные на город, должны были предрешить исход выборов в пользу буржуазных партий. Однако этот агрессивный демарш не дал желаемых результатов: по количеству поданных голосов большевики оказались сильнейшей политической партией во Владивостоке.
      39. «Известия Владивостокского совета рабочих и солдатских депутатов», 4 (17) января 1918 г.
      40. Japanese agression in the Russian Far East Extracts from the Congressional Record. March 2, 1922. In the Senate of the United States, Washington, 1922, p. 7.

      против действий Красной гвардии и т. д. Американский консул открыто выступал против мероприятий советских властей и грозил применением вооруженной силы. [41] К этому времени во Владивостокском порту находилось уже четыре иностранных военных корабля: американский, английский и два японских.

      Трудящиеся массы Владивостока с возмущением следили за провокационными действиями иностранных консулов и были полны решимости с оружием в руках защищать Советскую власть. На заседании Владивостокского совета было решенo заявить о готовности оказать вооруженное сопротивление иностранной агрессии. Дальневосточный краевой комитет Советов отверг протесты консулов как совершенно необоснованные, знаменующие явное вмешательство во внутренние дела края.

      В марте во Владивостоке стало известно о контрреволюционных интригах белогвардейской организации, именовавшей себя «Временным правительством автономной Сибири». Эта шпионская группа, возглавленная веерами Дербером, Уструговым и др., добивалась превращения Дальнего Востока и Сибири в колонию Соединенных Штатов и готовила себя к роли марионеточного правительства этой американской вотчины.

      Правительство США впоследствии утверждало, будто оно узнало о существовании «сибирского правительства» лишь в конце апреля 1918 г. [49] На самом деле, уже в марте американский адмирал Найт находился в тесном контакте с представителями этой подпольной контрреволюционной организации. [41]

      29 марта Владивостокская городская дума опубликовала провокационное воззвание. В этом воззвании, полном клеветнических нападок на Совет депутатов, дума заявляла о своем бессилии поддерживать порядок в городе. [41] Это был документ, специально рассчитанный на создание повода для высадки иностранного десанта. Атмосфера в городе накалилась: «Владивосток буквально на вулкане», — сообщал за границу одни из агентов «сибирского правительства». [45]

      Японские войска высадились во Владивостоке 5 апреля 1918 г. В этот же день был высажен английский десант. Одновременно с высадкой иностранных войск начал в Манчжурии свое новое наступление на Читу бандит Семенов. Все свидетельствовало о предварительном сговоре, о согласованности действий всех контрреволюционных сил на Дальнем Востоке.

      Поводом для выступления японцев послужило, как известно, убийство японских подданных во Владивостоке. Несмотря на то, что это была явная провокация, руководители американской внешней политики ухватились за нее, чтобы «оправдать» действия японцев и уменьшить «отрицательную моральную реакцию» в России. Лживая японская версия была усилена в Вашингтоне и немедленно передана в Вологду послу Френсису.

      Американский консул во Владивостоке передал по телеграфу в государственный департамент: «Пять вооруженных русских вошли в японскую контору в центре города, потребовали денег. Получив отказ, стреляли в трех японцев, одного убили и других серьез-/44/

      41. FR, v. II, р. 71.
      42. Russian-American Relations, p. 197.
      43. «Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 97.
      44. «Известия» от 7 апреля 1918 г.
      45. «Красный архив», 1928, т. 4 (29). стр. 111.

      но ранили». [46] Лансинг внес в это сообщение свои коррективы, после чего оно выглядело следующим образом: «Пять русских солдат вошли в японскую контору во Владивостоке и потребовали денег. Ввиду отказа убили трех японцев». [47] В редакции Лансинга ответственность за инцидент ложилась на русскую армию. При всей своей незначительности эта деталь очень характерна: она показывает отношение Лансинга к японскому десанту и разоблачает провокационные методы государственного департамента.

      Правительство США не сочло нужным заявить даже формальный протест против японского выступления. Вильсон, выступая на следующий день в Балтиморе, в речи, посвященной внешнеполитическим вопросам, ни единым словом не обмолвился о десанте во Владивостоке. [48]

      Добившись выступления Японии, США пытались продолжать игру в «иную позицию». Военный «корабль США «Бруклин», стоявший во Владивостокском порту, не спустил на берег ни одного вооруженного американского солдата даже после высадки английского отряда. В русской печати американское посольство поспешило опубликовать заявление о том, что Соединенные Штаты непричастны к высадке японского десанта. [49]

      Американские дипломаты прилагали все усилия, чтобы изобразить японское вторжение в советский город как незначительный эпизод, которому не следует придавать серьезного значения. Именно так пытался представить дело американский консул представителям Владивостокского Совета. [50] Посол Френсис устроил специальную пресс-конференцию, на которой старался убедить журналистов в том, что советское правительство и советская пресса придают слишком большое значение этой высадке моряков, которая в действительности лишена всякого политического значения и является простой полицейской предосторожностью. [51]

      Однако американским дипломатам не удалось ввести в заблуждение Советскую власть. 7 апреля В. И. Ленин и И. В. Сталин отправили во Владивосток телеграмму с анализом обстановки и практическими указаниями городскому совету. «Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать, — говорилось в телеграмме. — Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники». [52] Последующие события оправдали прогноз Ленина и Сталина.

      Советская печать правильно оценила роль Соединенных Штатов в развязывании японского выступления. В статье под заголовком: «Наконец разоблачились» «Известия» вскрывали причастность США к японскому вторжению. [53] В обзоре печати, посвященном событиям на Дальнем Востоке, «Известия» приводили откровенное высказывание представителя американского дипломатического корпуса. «Нас, американцев, — заявил он, — сибирские общественные круги обвиняют в том, что мы будто бы связываем руки /45/

      46. FR, v. II, p. 99. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      47. Там же, стр. 100. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      48. Russian-American Relations, p. 190.
      49. «Известия» от 11 апреля 1918 г.
      50. «Известия» от 12 апреля 1918 г.
      51. «Известия» от 13 апреля 1918 г.
      52. «Документы по истории гражданской войны в СССР», т. 1940, стр. 186.
      53. «Известия» от 10 апреля 1918 г.

      большевизма. Дело обстоит, конечно, не так». [54]

      Во Владивостоке при обыске у одного из членов «сибирского правительства» были найдены документы, разоблачавшие контрреволюционный заговор на Дальнем Востоке. В этом заговоре были замешаны иностранные консулы и американский адмирал Найт. [55]

      Советское правительство направило эти компрометирующие документы правительству Соединенных Штатов и предложило немедленно отозвать американского консула во Владивостоке, назначить расследование о причастности американских дипломатических представителей к контрреволюционному заговору, а также выяснить отношение правительства США к советскому правительству и ко всем попыткам официальных американских представителей вмешиваться во внутреннюю жизнь России. [56] В этой ноте нашла выражение твердая решимость советского правительства пресечь все попытки вмешательства во внутреннюю жизнь страны, а также последовательное стремление к мирному урегулированию отношений с иностранными державами. В последнем, однако, американское правительство не было заинтересовано. Соединенные Штаты развязывали военный конфликт. /46/

      54 «Известия» от 27 апреля 1913 г. (Подчеркнуто мной.— А. Г.)
      55. «Известия» от 25 апреля 1918 г.
      56. Russiain-American Relations, p. 197.

      Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
    • Психология допроса военнопленных
      Автор: Сергий
      Не буду давать никаких своих оценок.
      Сохраню для истории.
      Вот такая книга была издана в 2013 году Украинской военно-медицинской академией.
      Автор - этнический русский, уроженец Томска, "негражданин" Латвии (есть в Латвии такой документ в зеленой обложке - "паспорт негражданина") - Сыропятов Олег Геннадьевич
      доктор медицинских наук, профессор, врач-психиатр, психотерапевт высшей категории.
      1997 (сентябрь) по июнь 2016 года - профессор кафедры военной терапии (по курсам психиатрии и психотерапии) Военно-медицинского института Украинской военно-медицинской академии.
      О. Г. Сыропятов
      Психология допроса военнопленных
      2013
      книга доступна в сети (ссылку не прикрепляю)
      цитата:
      "Согласно определению пыток, существование цели является существенным для юридической квалификации. Другими словами, если нет конкретной цели, то такие действия трудно квалифицировать как пытки".

    • Асташов А.Б. Борьба за людские ресурсы в Первой мировой войне: мобилизация преступников в Русскую армию // Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
      Автор: Военкомуезд
      Александр Борисович
      АСТАШОВ
      д-р ист. наук, профессор
      Российского государственного
      гуманитарного университета
      БОРЬБА ЗА ЛЮДСКИЕ РЕСУРСЫ В ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ: МОБИЛИЗАЦИЯ ПРЕСТУПНИКОВ В РУССКУЮ АРМИЮ
      Аннотация. Автор рассматривает проблему расширения людских ресурсов в Первой мировой войне — первой тотальной войне XX в. В статье исследуется политика по привлечению в русскую армию бывших осужденных преступников: основные этапы, объемы и различные категории привлеченного контингента, ключевые аргументы о необходимости применяемых приемов и мер, общий успех и причины неудач. Работа основана на впервые привлеченных архивных материалах. Автор приходит к выводу о невысокой эффективности предпринятых усилий по задействованию такого специфического контингента, как уголовники царских тюрем. Причины кроются в сложности условий мировой войны, специфике социально-политической ситуации в России, вынужденном характере решения проблемы массовой мобилизации в период назревания и прохождения революционного кризиса, совпавшего с гибелью русской армии.
      Ключевые слова: тотальная война, людские ресурсы в войне, русская армия, преступники, морально-политическое состояние армии, армейская и трудовая дисциплина на войне, борьба с деструктивными элементами в армии. /217/
      Использование человеческих ресурсов — один из важнейших вопросов истории мировых войн. Первая мировая, являющаяся первым тотальным военным конфликтом, сделала актуальным привлечение к делу обороны всех групп населения, включая те, которые в мирной ситуации считаются «вредными» для общества и изолируются. В условиях всеобщего призыва происходит переосмысление понятий тягот и лишений: добропорядочные граждане рискуют жизнью на фронте, переносят все перипетии фронтового быта, в то время как преступники оказываются избавленными от них. Такая ситуация воспринималась в обществе как несправедливая. Кроме решения проблемы равного объема трудностей для всех групп населения власти столкнулись, с одной стороны, с вопросом эффективного использования «преступного элемента» для дела обороны, с другой стороны — с проблемой нейтрализации негативного его влияния на армию.
      Тема использования бывших осужденных в русской армии мало представлена в отечественной историографии, исключая отдельные эпизоды на региональном материале [1]. В настоящей работе ставится вопрос использования в деле обороны различных видов преступников. В центре внимания — их разряды и характеристики; способы нейтрализации вредного влияния на рядовой состав; проблемы в обществе,
      1. Коняев Р. В. Использование людских ресурсов Омского военного округа в годы Первой мировой войны // Манускрипт. Тамбов, 2018. № 12. Ч. 2. С. 232. Никулин Д. О. Подготовка пополнения для действующей армии периода Первой мировой войны 1914-1918 гг. в запасных частях Омского военного округа. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Новосибирск, 2019. С. 228-229. /219/
      возникавшие в процессе решения этого вопроса; а также эффективность предпринятых мер как в годы войны, так и во время революции 1917 г. Работа написана на архивных материалах фонда Ставки главковерха, военного министерства и Главного штаба, а также на основе анализа информации, содержащейся в переписке различных инстанций, вовлеченных в эту деятельность. Все материалы хранятся в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА).
      Проблема пополнения людских ресурсов решалась в зависимости от наличия и правового статуса имевшихся контингентов преступников. В России было несколько групп населения, которые по существовавшим законам не принимали участия в военных действиях. Это военнослужащие, отбывающие наказание по воинским преступлениям; лица, находившиеся под полицейским надзором по месту жительства, причем как административно высланные гражданскими властями в рамках Положения о государственной охране, так и высланные военными властями с театра военных действий согласно Правилам о военном положении; многочисленная группа подследственных или отбывающих наказание за мелкие преступления, не связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. права на военную службу; значительная группа подследственных, а также отбывающих или отбывших наказание за серьезные преступления, связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. и права на военную службу. /220/
      Впервые вопрос о привлечении уголовных элементов к несению службы в русской армии встал еще в годы русско-японской войны, когда на Сахалине пытались создать дружины из ссыльных каторжан. Опыт оказался неудачным. Среди каторжан было много людей старых, слабосильных, с физическими недостатками. Но главное — все они поступали в дружины не по убеждениям, не по желанию сразиться с врагом, а потому, что льготы, данные за службу, быстро сокращали обязательные сроки пребывания на острове, обеспечивали казенный паек и некоторые другие преимущества. В конечном счете пользы такие отряды в военном отношении не принесли и были расформированы, как только исчезла опасность высадки врага [1].
      В годы Первой мировой войны власти привлекали правонарушителей на военную службу в зависимости от исчерпания людских ресурсов и их пользы для дела обороны. В самом начале войны встал вопрос о судьбе находящихся в военно-тюремных учреждениях (военных тюрьмах и дисциплинарных батальонах) лиц, совершивших воинские преступления на военной службе еще до войны [2]. В Главном военно-судебном управлении (ГВСУ) считали, что обитатели военно-тюремных заведений совершили преступление большей частью по легкомыслию, недостаточному усвоению требований воинской дисциплины и порядка, под влиянием опьянения и т. п., и в массе своей не являлись закоренелыми преступниками и глубоко испорченными людьми. В связи с этим предполагалось применить к ним ст. 1429 Военно-судебного устава, согласно которой в районе театра военных действий при исполнении приговоров над военнослужащими применялись правила, позволявшие принимать их на службу, а после войны переводить в разряд штрафованных. Немедленное же приведение нака-
      1. Русско-Японская война. Т. IX. Ч. 2. Военные действия на острове Сахалине и западном побережье Татарского пролива. Работа военно-исторической комиссии по описанию Русско-Японской войны. СПб., 1910. С. 94; Российский государственный военно-исторический архив (далее — РГВИА). Ф. 2000. On. 1. Д. 1248. Л. 31-32 об. Доклад по мобилизационному отделению Главного управления генерального штаба (ГУГШ), 3 октября 1917 г.
      2. См. п. 1 таблицы категорий преступников. /221/
      зания в исполнение зависело от начальников частей, если они посчитают, что в силу испорченности такие осужденные лица могут оказывать вредное влияние на товарищей. С другой стороны, то же войсковое начальство могло сделать представление вышестоящему начальству о даровании смягчения наказания и даже совершенного помилования «в случае примерной храбрости в сражении, отличного подвига, усердия и примерного исполнения служебных обязанностей во время войны» военнослужащих, в отношении которых исполнение приговора отложено [1].
      23 июля 1914 г. император Николай II утвердил соответствующий доклад Военного министра —теперь заключенные военно-тюремных учреждений (кроме разряда «худших») направлялись в строй [2]. Такой же процедуре подлежали и лица, находящиеся под судом за преступления, совершенные на военной службе [3]. Из военно-тюремных учреждений уже в первые месяцы войны были высланы на фронт фактически все (свыше 4 тыс.) заключенные и подследственные (при списочном составе в 5 125 человек), а сам штат тюремной стражи подлежал расформированию и также направлению
      на военную службу [4]. Формально считалось, что царь просто приостановил дальнейшее исполнение судебных приговоров. Военное начальство с удовлетворением констатировало, что не прошло и месяца, как стали приходить письма, что такие-то бывшие заключенные отличились и награждены георгиевскими крестами [5].
      Летом 1915 г. в связи с большими потерями появилась идея послать в армию осужденных или состоящих под судом из состава гражданских лиц, не лишенных по закону права
      1. РГВИА. Ф. 1932. Оп. 2. Д. 326. Л. 1-2. Доклад ГВСУ, 22 июля 1914 г.
      2. РГВИА. Ф. 2126. Оп. 2. Д. 232. Л. 1 об. Правила о порядке постановления и исполнения приговоров над военнослужащими в районе театра военных действий. Прил. 10 к ст. 1429 Военно-судебного устава.
      3. Там же. ГВСУ — штаб войск Петроградского военного округа. См. 2-ю категорию преступников таблицы.
      4. Там же. Л. 3-4 об., 6 об., 10-11, 14-29. Переписка начальства военно-тюремных заведений с ГВСУ, 1914 г.
      5. РГВИА. Ф. 801. Оп. 30. Д. 14. Л. 42, 45 об. Данные ГВСУ по военно-тюремным заведениям, 1914 г. /222/
      защищать родину [1]. Еще ранее о такой возможности ходатайствовали сами уголовники, но эти просьбы были оставлены без ответа. В августе 1915 г. теперь уже Военное министерство и Главный штаб подняли этот вопрос перед начальником штаба Верховного Главнокомандующего (ВГК) генералом М. В. Алексеевым. Военное ведомство предлагало отправить в армию тех, кто пребывал под следствием или под судом, а также осужденных, находившихся уже в тюрьме и ссылке. Алексеев соглашался на такие меры, если будут хорошие отзывы тюремного начальства о лицах, желавших пойти на военную службу, и с условием распределения таких лиц по войсковым частям равномерно, «во избежание скопления в некоторых частях порочных людей» [2].
      Но оставались опасения фронтового командования по поводу претворения в жизнь планируемой меры в связи с понижением морального духа армии после отступления 1915 г. Прежде всего решением призвать «порочных людей» в ряды армии уничтожалось важнейшее условие принципа, по которому защита родины могла быть возложена лишь на достойных, а звание солдата являлось высоким и почетным. Военные опасались прилива в армию порочного элемента, могущего оказать разлагающее влияние на окружение нижних чинов, зачастую не обладающих достаточно устойчивыми воззрениями и нравственным развитием для противостояния вредному влиянию представителей преступного мира [3]. Это представлялось важным, «когда воспитательные меры неосуществимы, а надзор за каждым отдельным бойцом затруднителен». «Допущение в ряды войск лиц, не заслуживающих доверия по своим нравственным качествам и своим дурным примером могущих оказать растлевающее влияние, является вопросом, решение коего требует вообще особой осторожности и в особенности ввиду того, что среди офицеров состава армий имеется достаточный процент малоопыт-
      1. См. п. 5 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 230, 240-242а. Переписка дежурного генерала, начальника штаба ВГК, военного министерства и Главного штаба, 27-30 августа 1915 г., 8, 4 сентября 1915 г.
      3. Там же. Д. 805. Л. 17-18. /223/
      ных прапорщиков», — подчеркивало командование Юго-Западного фронта. Большое количество заявлений от бывших уголовников с просьбой принять их на военную службу не убеждало в своей искренности. Наоборот, такая отправка на фронт рассматривалась просто как шанс выйти на свободу. В армии вообще сомневались, что «питомцы тюрьмы или исправительных арестантских отделений в массе были бы проникнуты чувствами патриотизма», в то время как в такой войне дисциплинированность и стойкость являются основным залогом успешных боевых действий. Вред от таких порочных людей мог быть гораздо большим, нежели ожидаемая польза. По мнению начальника штаба Киевского военного округа, нижние чины из состава бывших заключенных будут пытаться уйти из армии через совершение нового преступления. Если их высылать в запасной батальон с тем, чтобы там держать все время войны, то, в сущности, такая высылка явится им своего рода наградой, т. к. их будут кормить, одевать и не пошлют на войну. Вместе с тем призыв уголовников засорит запасной батальон, и без того уже переполненный [1]. Другие представители фронтового командования настаивали в отказе прихода на фронт грабителей, особенно рецидивистов, профессиональных преступников, двукратно наказанных за кражу, мошенничество или присвоение вверенного имущества. Из этой группы исключались убийцы по неосторожности, а также лица по особому ходатайству тюремных властей.
      В целом фронтовое командование признало практическую потребность такой меры, которая заставляла «поступиться теоретическими соображениями», и в конечном счете согласилось на допущение в армию по особым ходатайствам порочных лиц, за исключением лишенных всех прав состояния [2]. Инициатива военного ведомства получила поддержку в Главном штабе с уточнением, чтобы из допущенных в войска были исключены осужденные за разбой, грабеж, вымогательство, присвоение и растрату чужого имущества, кражу
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 16.
      2. Там же. Л. 2-3. Начальники штаба Юго-Западного и Северного фронтов — дежурному генералу при ВТК, 19, 21 сентября 1915 г. /224/
      и мошенничество, ибо такого рода элемент «развращающе будет действовать на среду нижних чинов и, несомненно, будет способствовать развитию в армии мародерства» [1]. Вопрос этот вскоре был представлен на обсуждение в министерство юстиции и, наконец, императору в январе 1916 г. [2] Подписанное 3 февраля 1916 г. (в порядке статьи 87) положение Совета министров позволяло привлекать на военную службу лиц, состоящих под судом или следствием, а также отбывающих наказание по суду, за исключением тех, кто привлечен к суду за преступные деяния, влекущие за собою лишение всех прав состояния, либо всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, т. е. за наиболее тяжкие преступления [3]. Реально речь шла о предоставлении отсрочки наказания для таких лиц до конца войны. Но это не распространялось на нижние чины, относительно которых последовало бы требование их начальников о немедленном приведении приговоров над ними в исполнение [4]. После указа от 3 февраля 1916 г. увеличилось количество осужденных, просивших перевода на воинскую службу. Обычно такие ходатайства сопровождались типовым желанием «искупить свой проступок своею кровью за Государя и родину». Однако прошения осужденных по более тяжким статьям оставлялись без ответа [5].
      Одновременно подобный вопрос встал и относительно осужденных за воинские преступления на военной службе [6]. Предполагалось их принять на военные окопные, обозные работы, т. к. на них как раз допускались лица, лишенные воинского звания [7].
      Но здесь мнения командующих армиями разделились по вопросу правильного их использования для дела обороны. Одни командармы вообще были против использования таких
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 242-242а; Д. 805. Л. 1.
      2. Там же. Д. 805. Л. 239, 249 об.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 1-2, 16-16 об.
      4. Там же. Л. 2 об.
      5. РГВИА. Ф. 1343. Оп. 2. Д. 247. Л. 189, 191.
      6. См. п. 2 таблицы категорий преступников.
      7. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 490. Выписка и заявления, поданные присяжными заседателями Екатеринбургского окружного суда на январской сессии 1916 г. /225/
      лиц в тылу армии, опасаясь, что военные преступники, особенно осужденные за побеги, членовредительство, мародерство и другие проступки, могли войти в контакт с нижними чинами инженерных организаций, дружин, запасных батальонов, работавших в тылу, оказывая на них не менее вредное влияние, чем если бы это было в войсковом районе. Главнокомандующий армиями Западного фронта также выступал против привлечения на военную службу осужденных приговорами судов к лишению воинского звания в тылу армии, мотивируя это тем же аргументом о «моральном влиянии» [1].
      Были и голоса за привлечение на работы для нужд армии лиц, лишенных по суду воинского звания, мотивированные мнением, что в любом случае они тем самым потратят время на то, чтобы заслужить себе прощение и сделаться выдающимися воинами [2]. В некоторых штабах полагали даже возможным использовать такой труд на самом фронте в тюремных мастерских или в качестве артелей подневольных чернорабочих при погрузке и разгрузке интендантских и других грузов в складах, на железных дорогах и пристанях, а также на полевых, дорожных и окопных работах. В конечном счете было признано необходимым привлечение бывших осужденных на разного рода казенные работы для нужд армии во внутренних губерниях империи, но с определенными оговорками. Так, для полевых работ считали возможным использовать только крупные партии таких бывших осужденных в имениях крупных землевладельцев, поскольку в мелких имениях это могло привести к грабежу крестьянских хозяйств и побегам [3].
      В начале 1916 г. министерство внутренних дел возбудило вопрос о принятии на действительную службу лиц, как состоящих под гласным надзором полиции в порядке положения
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 478-478 об. Дежурный генерал штаба армий Западного фронта, 17.4.1916 — дежурному генералу штаба ВГК.
      2. Там же. Л. 475. Начальник штаба Кавказской армии, 30 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК.
      3. Там же. Л. 474-474 об. Начальник штаба Западного фронта, 29 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК. /226/
      о Государственной охране, так и высланных с театра войны по распоряжению военных властей [1]. Проблема заключалась в том, что и те, и другие не призывались на военную службу до истечения срока надзора. Всего таких лиц насчитывалось 1,8 тыс. человек. Они были водворены в Сибири, в отдаленных губерниях Европейской России или состояли под надзором полиции в Европейской России в избранных ими местах жительства. В МВД считали, что среди поднадзорных, высланных в порядке Государственной охраны, много таких, которые не представляют никакой опасности для стойкости войск. Их можно было принять в армию, за исключением тех поднадзорных, пребывание которых в действующей армии по характеру их виновности могло бы представлять опасность для охранения интересов армии или жизни начальствующих лиц. К категории последних причисляли высланных за шпионаж, тайный перевод нарушителей границы (что близко соприкасалось со шпионажем), ярко проявленное германофильство, а также за принадлежность к военно-революционным, террористическим, анархическим и другим революционным организациям.
      Точное число лиц, высланных под надзор полиции военными властями с театра военных действий, согласно Правилам военного положения, не было известно. Но, по имевшимся сведениям, в Сибирь и отдаленные губернии Европейской России выслали свыше 5 тыс. человек. Эти лица признавались военными властями вредными для нахождения даже в тылу армии, и считалось, что допущение их на фронт зависит главным образом от Ставки. Но в тот момент в армии полагали, что они были высланы с театра войны, когда не состояли еще на военной службе. Призыв их в строй позволил бы обеспечить непосредственное наблюдение военного начальства, что стало бы полезным для их вхождения в военную среду и безвредно для дела, поскольку с принятием на действительную службу их социальное положение резко менялось. К тому же опасность привлечения вредных лиц из числа поднадзорных нейтрализовалась бы предварительным согласованием меж-
      1. См. п. 3 и 4 таблицы категорий преступников. /227/
      ду военными властями и губернаторами при рассмотрении дел конкретных поднадзорных перед их отправкой на фронт [1].
      Пытаясь решить проблему пребывания поднадзорных в армии, власти одновременно хотели, с одной стороны, привлечь в армию желавших искренне воевать, а с другой — устранить опасность намеренного поведения со стороны некоторых лиц в стремлении попасть под такой надзор с целью избежать военной службы. Была еще проблема в техническом принятии решения. При принудительном призыве необходим был закон, что могло замедлить дело. Оставался открытым вопрос, куда их призывать: в отдельные части внутри России или в окопные команды. К тому же, не желая давать запрет на просьбы искренних патриотов, власти все же опасались революционной пропаганды со стороны поднадзорных. По этой причине было решено проводить постепенное снятие надзора с тех категорий поднадзорных, которые могли быть допущены в войска, исключая высланных за шпионаж, участие в военно-революционных организациях и т. п. После снятия такого надзора к ним применялся бы принудительный призыв в армию [2]. В связи с этим министерство внутренних дел дало указание губернаторам и градоначальникам о пересмотре постановлений об отдаче под надзор молодых людей призывного возраста, а также ратников и запасных, чтобы снять надзор с тех, состояние которых на военной службе не может вызывать опасений в их неблагонадежности. Главной целью было не допускать в армию «порочных» лиц [3]. В отношении же подчиненных надзору полиции в порядке Правил военного положения ожидались особые распоряжения со стороны военных властей [4].
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373-374. Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.; РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 4 об. МВД — военному министру, 10 января 1916 г.
      2. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. 1221. Л. 2 об. Министр внутренних дел — военному министру, 10 января 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 226. И. д. начальника мобилизационного отдела ГУГШ — дежурному генералу штаба ВГК, 25 января 1916г.; РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373.Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.
      4. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 22 об., 46-47, 50 об., 370. Переписка МВД, Военного министерства, ГУГШ, март 1916 г. /228/
      Существовала еще одна категория осужденных — без лишения прав, но в то же время освобожденных от призыва (как правило, по состоянию здоровья) [1]. Эти лица также стремились выйти из тюрьмы и требовали направления их на военные работы. В этом случае им давалось право взамен заключения бесплатно исполнять военно-инженерные работы на фронтах с учетом срока службы за время тюремного заключения. Такое разрешение было дано в соизволении императора на доклад от 20 января 1916 г. министра юстиции [2]. Несмотря на небольшое количество таких просьб (сначала около 200 прошений), власти были озабочены как характером работ, на которые предполагалось их посылать, так и возможными последствиями самого нахождения бывших преступников с гражданскими рабочими на этих производствах. Для решения вопроса была организована особая межведомственная комиссия при Главном тюремном управлении в составе представителей военного, морского, внутренних дел и юстиции министерств, которая должна была рассмотреть в принципе вопрос о допущении бывших осужденных на работы в тылу [3]. В комиссии высказывались различные мнения за допущение к военно-инженерным работам лиц, привлеченных к ответственности в административном порядке, даже по обвинению в преступных деяниях политического характера, и вообще за возможно широкое допущение на работы без различия категорий и независимо от прежней судимости. Но в конечном счете возобладали голоса за то, чтобы настороженно относиться к самой личности преступников, желавших поступить на военно-инженерные работы. Предписывалось собирать сведения о прежней судимости таких лиц, принимая во внимание характер их преступлений, поведение во время заключения и в целом их «нравственный облик». В конечном итоге на военно-инженерные работы не допускались следующие категории заключенных: отбывающие наказание за некоторые особенно опасные в государственном смысле преступные деяния и во-
      1. См. п. 6 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 239. Министр юстиции — военному министру, 25 января 1916 г.
      3. Там же. Л. 518. /229/
      обще приговоренные к наказаниям, соединенным с лишением права; отличающиеся дурным поведением во время содержания под стражей, при отбывании наказания; могущие явиться вредным или опасным элементом при производстве работ; рецидивисты; отбывающие наказание за возбуждение вражды между отдельными частями или классами населения, между сословиями или за один из видов преступной пропаганды [1]. Допущенных на фронт бывших заключенных предполагалось переводить сначала в фильтрационные пункты в Петрограде, Киеве и Тифлисе и уже оттуда направлять на
      военно-инженерные работы [2]. Практика выдержки бывших подследственных и подсудимых в отдельных частях перед их направлением на военно-инженерные работы существовала и в морском ведомстве с той разницей, что таких лиц изолировали в одном штрафном экипаже (Гомель), через который в январе 1916 г. прошли 1,8 тыс. матросов [3].
      Поднимался и вопрос характера работ, на которые допускались бывшие преступники. Предполагалось организовать отдельные партии из заключенных, не допуская их смешения с гражданскими специалистами, добавив к уже существующим партиям рабочих арестантов на положении особых команд. Представитель военного ведомства в комиссии настаивал, чтобы поступление рабочих следовало непосредственно и по возможности без всяких проволочек за требованием при общем положении предоставить как можно больше рабочих и как можно скорее. В конечном счете было решено, что бывшие арестанты переходят в ведение структур, ведущих военно-инженерные работы, которые должны сами решить вопросы организации рабочих в команды и оплаты их труда [4].
      Оставалась, правда, проблема, где именно использовать труд бывших осужденных — на фронте или в тылу. На фронте это казалось неудобным из-за необходимости создания штата конвоя (личного состава и так не хватало), возможного
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 519-520.
      2. Там же. Л. 516 об. — 517 об. Министр юстиции — начальнику штаба ВТК, 29 мая 1916 г.
      3. Там же. Л. 522 об.
      4. Там же. Л. 520-522. /230/
      общения «нравственно испорченного элемента» с военнопленными (на работах), а также угрозы упадка дисциплины и низкого успеха работ. К концу же 1916 г. приводились и другие аргументы: на театре военных действий существовали трудности при присоединении такого контингента к занятым на оборонительных работах группам военнопленных, инженерно-строительным дружинам, инородческим партиям, мобилизованным среди местного населения рабочим. Появление бывших арестантов могло подорвать уже сложившийся ритм работ и вообще было невозможно в условиях дробления и разбросанности рабочих партий [1].
      Во всяком случае, в Ставке продолжали настаивать на необходимости привлечения бывших заключенных как бесплатных рабочих, чтобы освободить тем самым от работ солдат. Вредное влияние заключенных хотели нейтрализовать тем, что при приеме на работу учитывался бы характер прежней их судимости, самого преступления и поведения под стражей, что устраняло опасность деморализации армии [2].
      После принципиального решения о приеме в армию бывших осужденных, не лишенных прав, а также поднадзорных и воинских преступников, в конце 1916 г. встал вопрос о привлечении к делу обороны и уголовников, настоящих и уже отбывших наказание, лишенных гражданских прав вследствие совершения тяжких преступлений [3]. В Главном штабе насчитывали в 23 возрастах 360 тыс. человек, способных носить оружие [4]. Однако эти проекты не содержали предложения использования таких резервов на самом фронте, только лишь на тыловых работах. Вновь встал вопрос о месте работы. В октябре 1916 г. военный министр Д. С. Шуваев высказал предложение об использовании таких уголовников в военно-рабочих командах на особо тяжелых работах: по испытанию и
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 556. Переписка штабов Западного фронта и ВГК, 30 августа — 12 декабря 1916 г.
      2. Там же. Л. 556 об. — 556а об. Дежурный генерал ВГК — Главному начальнику снабжений Западного фронта, 19 декабря 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1221. Л. 146. См. п. 7 таблицы категорий преступников.
      4. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 14. Сведения Министерства юстиции. /231/
      применению удушливых газов, в химических командах, по постройке и усовершенствованию передовых окопов и искусственных препятствий под огнем противника, а также на некоторых тяжелых работах на заводах. Однако товарищ министра внутренних дел С. А. Куколь-Яснопольский считал эту меру малоосуществимой. В качестве аргументов он приводил тезисы о том, что для содержания команд из «порочных лиц» потребовалось бы большое количество конвойных — как для поддержания дисциплины и порядка, так и (в особенности) для недопущения побегов. С другой стороны, нахождение подобных команд в сфере огня противника могло сказаться на духе войск в «самом нежелательном направлении». Наконец, представлялось невозможным посылать бывших уголовников на заводы, поскольку потребовались бы чрезвычайные меры охраны [1].
      В конце 1916 — начале 1917 г. в связи с общественно-политическим кризисом в стране обострился вопрос об отправке в армию бывших преступников. Так, в Главном штабе опасались разлагающего влияния лиц, находившихся под жандармским надзором, на войска, а с другой стороны, указывали на их незначительное количество [2]. При этом армию беспокоили и допущенные в нее уголовники, и проникновение политических неблагонадежных, часто являвшихся «авторитетами» для первых. Когда с сентября 1916 г. в запасные полки Омского военного округа стали поступать «целыми сотнями» лица, допущенные в армию по закону от 3 февраля 1916г., среди них оказалось много осужденных, о которых были весьма неблагоприятные отзывы жандармской полиции. По данным командующего Омским военным округом, а также енисейского губернатора, бывшие ссыльные из Нарымского края и других районов Сибири, в т.ч. и видные революционные работники РСДРП и ПСР, вели пропаганду против войны, отстаивали интересы рабочих и крестьян, убеждали сослуживцев не исполнять приказаний начальства в случае привлечения к подавлению беспорядков и т. п. Во-
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 5 об., 14.
      2. Там же. Д. 136. Л. 30. /232/
      енные категорически высказывались против их отправки на фронт, поскольку они «нравственно испортят самую лучшую маршевую роту», и убедительно просили избавить войска от преступного элемента [1]. Но бывшие уголовники, как гражданские, так и военные, все равно продолжали поступать в войска, включая передовую линию. Так, в состав Одоевского пехотного полка за период с 4 ноября по 24 декабря 1916 г. было влито из маршевых рот 884 человека беглых, задержанных на разных этапах, а также 19 находившихся под судом матросов. Люди эти даже среди товарищей получили прозвище «каторжников», что сыграло важную роль в волнениях в этом полку в январе 1917 г. [2]
      В запасные батальоны также часто принимались лица с судимостью или отбытием срока наказания, но без лишения гражданских прав. Их было много, до 5-10 %, среди лиц, поступивших в команды для направления в запасные полки гвардии (в Петрограде). Они были судимы за хулиганство, дурное поведение, кражу хлеба, муки, леса, грабеж и попытки грабежа (в т. ч. в составе шаек), буйство, склонность к буйству и пьянству, оскорбление девушек, нападение на помещиков и приставов, участие в аграрном движении, отпадение от православия, агитационную деятельность, а также за стрельбу в портрет царя. Многие из них, уже будучи зачисленными в запасные батальоны, подлежали пересмотру своего статуса и отсылке из гвардии, что стало выясняться только к концу 1916г., после нахождения в гвардии в течение нескольких месяцев [3].
      Февральская революция привнесла новый опыт в вопросе привлечения бывших уголовников к делу обороны. В дни переворота по указу Временного правительства об амнистии от
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 136. Л. 204 об., 213-213 об., 215 об.; Ф. 2000. Оп. 10. Д. 9. Л. 37, 53-54.
      2. РГВИА. Ф. 801. Оп. 28. Д. 28. Л. 41 об., 43 об.
      3. РГВИА. Ф. 16071. On. 1. Д. 107. Л. 20, 23, 31 об., 32-33 об, 56-58 об., 75 об., 77, 79-79 об., 81 об., 82 об., 100, 103 об., 105 об., 106, 165, 232, 239, 336, 339, 349, 372, 385, 389, 390, 392, 393, 400-401, 404, 406, 423 об., 427, 426, 428, 512, 541-545, 561, 562, 578-579, 578-579, 581, 602-611, 612, 621. Сообщения уездных воинских начальников в управление
      запасных гвардейских частей в Петрограде, август — декабрь 1916 г. /233/
      6 марта 1917 г. были освобождены из тюрем почти все уголовники [1]. Но вскоре, согласно статье 10 Указа Временного правительства от 17 марта 1917 г., все лица, совершившие уголовные преступления, или состоящие под следствием или судом, или отбывающие по суду наказания, включая лишенных прав состояния, получали право условного освобождения и зачисления в ряды армии. Теперь условно амнистированные, как стали называть бывших осужденных, имели право пойти на военную службу добровольно на положении охотников, добровольцев с правом заслужить прощение и избавиться вовсе от наказания. Правда, такое зачисление происходило лишь при условии согласия на это принимающих войсковых частей, а не попавшие в части зачислялись в запасные батальоны [2].
      Амнистия и восстановление в правах всех категорий бывших заключенных породили, однако, ряд проблем. В некоторых тюрьмах начались беспорядки с требованием допуска арестантов в армию. С другой стороны, возникло множество недоразумений о порядке призыва. Одни амнистированные воспользовались указанным в законе требованием явиться на призывной пункт, другие, наоборот, стали уклоняться от явки. В этом случае для них был определен срок явки до 15 мая 1917 г., после чего они вновь представали перед законом. Третьи, особенно из ссыльных в Сибири, требовали перед посылкой в армию двухмесячного отпуска для свидания с родственниками, бесплатного проезда и кормовых. Как бы там ни было, фактически бывшие уголовники отнюдь не стремились в армию, затягивая прохождение службы на фронте [3].
      В самой армии бывшие уголовники продолжали совершать преступления, прикрываясь революционными целями, что сходило им с рук. Этим они возбуждали ропот в солдатской среде, ухудшая мотивацию нахождения на фронте.
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 72 об. ГУГШ — военному министру, 4 июля 1917 г.
      2. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 77-78 об. Разъяснение статьи 10 постановления Временного правительства от 17 марта 1917 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 28-29, 41. Переписка ГУГШ с дежурным генералом ВГК, апрель — июль 1917 г. /234/
      «Особенных прав» требовали для себя бывшие «политические», которые требовали вовсе освобождения от воинской службы. В некоторых частях бывшие амнистированные по политическим делам (а за ними по делам о грабежах, убийствах, подделке документов и пр.), апеллируя к своему добровольному приходу в армию, ходатайствовали о восстановлении их в звании унтер-офицеров и поступлении в школы прапорщиков [1].
      Крайне обеспокоенное наплывом бывших уголовников в армию начальство, согласно приказу по военному ведомству № 433 от 10 июля 1917 г., получило право избавить армию от этих лиц [2]. 12 июля Главковерх генерал А. А. Брусилов обратился с письмом к министру-председателю А. Ф. Керенскому, выступая против «загрязнения армии сомнительным сбродом». По его данным, с самого момента посадки на железной дороге для отправления в армию они «буйствуют и разбойничают, пуская в ход ножи и оружие. В войсках они ведут самую вредную пропаганду большевистского толка». По мнению Главковерха, такие лица могли бы быть назначены на наиболее тяжелые работы по обороне, где показали бы стремление к раскаянию [3]. В приказе по военному ведомству № 465 от 14 июля разъяснялось, что такие лица могут быть приняты в войска лишь в качестве охотников и с согласия на это самих войсковых частей [4].
      В августе 1917 г. этот вопрос был поднят Б. В. Савинковым перед новым Главковерхом Л. Г. Корниловым. Наконец, уже в октябре 1917 г. Главное управление Генштаба подготовило документы с предписанием задержать наводнение армии преступниками, немедленно возвращать из войсковых частей в распоряжение прокурорского надзора лиц, оказавшихся в армии без надлежащих документов, а также установить срок, за который необходимо получить свидетельство
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 25-26; 28-29, 41-42, 75, 136, 142-143.
      2. Там же. Д. 1248. Л. 26, 28.
      3. Там же. Л. 29-29 об.
      4. Там же. Л. 25-25 об.; Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1245. Л. 145. /235/
      «о добром поведении», допускающее право дальнейшего пребывания в армии [1].
      По данным министерства юстиции, на август 1917 г. из 130 тыс. (до постановления от 17 марта) освободилось 100 тыс. заключенных [2]. При этом только некоторые из них сразу явились в армию, однако не всех из них приняли, поэтому эта группа находилась в запасных частях внутренних округов. Наконец, третья группа амнистированных, самая многочисленная, воспользовавшись амнистией, никуда не явилась и находилась вне армии. Эта группа занимала, однако, активную общественную позицию. Так, бывшие каторжане из Смоленска предлагали создать самостоятельные боевые единицы партизанского характера (на турецком фронте), что «правильно и благородно разрешит тюремный вопрос» и будет выгодно для дела войны [3]. Были и другие попытки организовать движение бывших уголовных для дела обороны в стране в целом. Образец такой деятельности представлен в Постановлении Петроградской группы бывших уголовных, поступившем в Главный штаб в сентябре 1917 г. Группа протестовала против обвинений в адрес уголовников в развале армии. Уголовники, «озабоченные судьбами свободы и революции», предлагали выделить всех бывших заключенных в особые отряды. Постановление предусматривало также организацию санитарных отрядов из женщин-уголовниц в качестве сестер милосердия. В постановлении заверялось, что «отряды уголовных не только добросовестно, но и геройски будут исполнять возложенные на них обязанности, так как этому будет способствовать кроме преданности уголовных делу свободы и революции, кроме естественного в них чувства любви к их родине и присущее им чувство гордости и личного самолюбия». Одновременно с обращением в Главный штаб группа обратилась с подобным ходатайством в Военный отдел ЦИК Петроградского Совета. Несмотря на всю эксцентричность данного заявления, 30 сентября 1917 г. для его обсуждения было созвано межведомственное совещание
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 26, 29-29 об., 47-47 об.
      2. Там же. Л. 31.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 18 об. /236/
      с участием представителей от министерств внутренних дел, юстиции, политического и главного военно-судебного управлений военного министерства, в присутствии криминалистов и психиатров. Возможно, причиной внимания к этому вопросу были продолжавшие развиваться в руководстве страны идеи о сформировании безоружных рабочих команд из бывших уголовников. Однако совещание даже не поставило вопроса о создании таковых. Требование же образования собственных вооруженных частей из состава бывших уголовников было категорически отвергнуто, «поскольку такие отряды могли лишь увеличить анархию на местах, не принеся ровно никакой пользы военному делу». Совещание соглашалось только на «вкрапление» условно амнистированных в «здоровые воинские части». Создание частей из бывших уголовников допускалось исключительно при формировании их не на фронте, а во внутренних округах, и только тем, кто получит от своих комитетов свидетельства о «добропорядочном поведении». Что же касалось самой «петроградской группы бывших уголовных», то предлагалось сначала подвергнуть ее членов наказанию за неявку на призывные пункты. Впрочем, до этого дело не дошло, т. к. по адресу петроградской артели уголовных помещалось похоронное бюро [1].
      Опыт по привлечению уголовных элементов в армию в годы Первой мировой войны был чрезвычайно многообразен. В русскую армию последовательно направлялось все большее и большее их количество по мере истощения людских ресурсов. Однако массовости такого контингента не удалось обеспечить. Причина была в нарастании множества препятствий: от необходимости оптимальной организации труда в тылу армии на военно-инженерных работах до нейтрализации «вредного» влияния бывших уголовников на различные группы на театре военных действий — военнослужащих, военнопленных, реквизированных рабочих, гражданского населения. Особенно остро вопрос принятия в армию бывших заключенных встал в конце 1916 — начале 1917 г. в связи с нарастанием революционных настроений в армии. Крими-
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 40; Д. 1247. Л. 69. /237/
      нальные группы могли сыграть в этом роль детонирующего фактора. В революционном 1917 г. военное руководство предприняло попытку создания «армии свободной России», используя в т. ч. и призыв к бывшим уголовникам вступать на военную службу. И здесь не удалось обеспечить массового прихода солдат «новой России» из числа бывших преступников. Являясь, в сущности, актом декриминализации военных и гражданских преступлений, эта попытка натолкнулась на противодействие не только уголовного элемента, но и всей остальной армии, в которой широко распространялись антивоенные и революционные настроения. В целом армия и руководство страны не сумели обеспечить равенства тягот для всего населения в годы войны. /238/
      Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва: Издательский дом «Российское военно-историческое общество» ; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
    • Базанов С.Н. Большевизация 5-й армии Северного фронта накануне Великого Октября // Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.
      Автор: Военкомуезд
      БОЛЬШЕВИЗАЦИЯ 5-Й АРМИИ СЕВЕРНОГО ФРОНТА НАКАНУНЕ ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ

      С. Н. Базанов

      Революционное движение в действующей армии в 1917 г. является одной из важнейших проблем истории Великого Октября Однако далеко не все аспекты этой проблемы получили надлежащее освещение в советской историографии. Так, если Северному фронту в целом и его 12-й армии посвящено значительное количество работ [1], то другие армии фронта (1-я и 5-я) в известной степени оставались в тени. Недостаточное внимание к 1-й армии вполне объяснимо (небольшая численность, переброска на Юго-Западный фронт в связи с подготовкой наступления). Иное дело 5-я армия. Ее солдаты, включенные в состав карательного отряда генерала Н. И. Иванова, отказались сражаться с революционными рабочими и солдатами Петрограда и тем самым внесли свой вклад в победу Февральской буржуазно-демократической революции. В период подготовки наступления на фронте, в котором 5-я армия должна была сыграть активную роль, в ней развернулось массовое антивоенное выступление солдат, охватившее значительную часть армии. Накануне Октября большевики 5-й армии, незадолго до того оформившиеся в самостоятельную организацию, сумели повести за собой значительную часть делегатов армейского съезда, и образованный на нем комитет был единственным в действующей армии, где преобладали большевики, а председателем был их представитель Э. М. Склянский. Большевики 5-й армии сыграли важную роль в разгроме мятежа Керенского — Краснова, воспрепятствовав продвижению контрреволюционных частей на помощь мятежникам. Все это убедительно свидетельствует о том, что процесс большевизации 5-й армии Северного фронта заслуживает специального исследования.

      5-я армия занимала левое крыло Северного фронта, в состав которого она вошла после летней кампании 1915 г. В начале 1917 г. линия фронта 5-й армии проходила южнее Якобштадта, от разграничительной линии с 1-й армией и вдоль Западной Двины до разграничительной линии с Западным фронтом у местечка Видзы. В июле — сентябре правый фланг 5-й армии удлинился в связи с переброской 1-й армии на Юго-Западный фронт. Протяженность линии фронта 5-й армии при этом составила 208 км [2]. Штаб ее был в 15 км от передовых позиций, в Двинске. /262/

      В состав 5-й армии в марте — июне входили 13, 14, 19, 28-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в июле — сентябре — 1, 19 27, 37-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в октябре- ноябре — 14, 19, 27, 37, 45-й армейские корпуса [3]. Как видим, только 14-й и 19-й армейские корпуса были «коренными», т.е. постоянно находились в составе 5-й армии за весь исследуемый период. Это обстоятельство создает известные трудности в учении процесса большевизации 5-й армии. Фронт и тыл армии находились в Латгалии, входившей в состав Витебской губернии (ныне часть территории Латвийской ССР). Крупнейшим голодом Латгалии был Двинск, находившийся на правом берегу Западной Двины на пересечении Риго-Орловской и Петроградско-Варшавской железных дорог. Накануне первой мировой войны на-селение его составляло 130 тыс. человек. С приближением к Двинску линии фронта многие промышленные предприятия эвакуировались. Сильно уменьшилось и население. Так, в 1915 г. было эвакуировано до 60 предприятий с 5069 рабочими и их семьями [4]. В городе осталось лишь одно крупное предприятие — вагоноремонтные мастерские Риго-Орловской железной дороги (около 800 рабочих). Кроме того, действовало несколько мелких мастерских и кустарных заведений. К кануну Февральской революции население Двинска состояло преимущественно из полупролетарских и мелкобуржуазных элементов. Вот в этом городе с 1915 г. размещался штаб 5-й армии.

      В тыловом ее районе находился второй по значению город Латгалии — Режица. По составу населения он мало отличался от Двинска. Наиболее организованными и сознательными отрядами пролетариата здесь были железнодорожники. Более мелкими городами являлись Люцин, Краславль и др.

      Что касается сельского населения Латгалии, то оно состояло в основном из беднейших крестьян и батраков при сравнительно небольшой прослойке кулачества и середняков. Большинство земель и лесных угодий находилось в руках помещиков (большей частью немецкого и польского происхождения). В целом крестьянская масса Латгалии была значительно более отсталой, чем в других районах Латвии [5]. Все перечисленные причины обусловили относительно невысокую политическую активность пролетарских и крестьянских масс рассматриваемого района. Солдатские массы 5-й армии явились здесь основной политической силой.

      До войны в Двинске действовала большевистская организация, но в годы войны она была разгромлена полицией. К февралю 1917 г. здесь уцелела только партийная группа в мастерских Риго-Орловской железной дороги [6]. В целом же на Северном Фронте до Февральской революции существовало несколько подпольных большевистских групп, которые вели агитационно-пропагандистскую работу в воинских частях [7]. Их деятельность беспокоила командование. На совещании главнокомандующих фрон-/263/-тами, состоявшемся в Ставке 17—18 декабря 1916 г., главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский отмечал, что «Рига и Двинск несчастье Северного фронта... Это два распропагандированных гнезда» [8].

      Победа Февральской революции привела к легализации существовавших подполью большевистских групп и появлению новых. В создании партийной организации 5-й армии большую роль сыграла 38 пехотная дивизия, входившая в состав 19-го армейского корпуса. Организатором большевиков дивизии был врач Э. М. Склянский, член партии с 1913 г., служивший в 149-м пехотном Черноморском полку. Большую помощь ему оказывал штабс-капитан А. И. Седякин из 151-го пехотного Пятигорского полка, вскоре вступивший в партию большевиков. В марте 1917 г. Склянский и Седякин стали председателями полковых комитетов. На проходившем 20—22 апреля совещании Совета солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии Склянский был избран председателем дивизионного Совета, а Седякин — секретарем [9]. Это сразу же сказалось на работе Совета: по предложению Склянского Советом солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии была принята резолюция об отношении к войне, посланная Временному правительству, в которой содержался отказ от поддержки его империалистической политики [10]. Позднее, на состоявшемся 9—12 мая в Двинске II съезде 5-й армии, Склянский образовал большевистскую партийную группу [11].

      В апреле — мае 1917 г. в частях армии, стоявших в Двинске, развернули работу такие большевистские организаторы, как поручик 17-й пехотной дивизии С. Н. Крылов, рядовой железнодорожного батальона Т. В. Матузков. В этот же период активную работу вели большевики и во фронтовых частях. Например, в 143-м пехотном Дорогобужском полку активно работали члены большевистской партии А. Козин, И. Карпухин, Г. Шипов, A. Инюшев, Ф. Буланов, И. Винокуров, Ф. Рыбаков [12]. Большевики выступали на митингах перед солдатами 67-го Тарутинского и 68-го Бородинского пехотных полков и других частей Двинского гарнизона [13].

      Нередко агитационно-массовая работа большевиков принимала форму бесед с группами солдат. Например, 6 мая в Двинске солдатом 731-го пехотного Комаровского полка большевиком И. Лежаниным была проведена беседа о текущих событиях с группой солдат из 17-й пехотной дивизии. Лежанин разъяснял солдатам, что назначение А. Ф. Керенского военным министром вместо А. И. Гучкова не изменит положения в стране и на фронте, что для окончания войны и завоевания настоящей свободы народу нужно свергнуть власть капиталистов, что путь к миру и свободе могут указать только большевики и их вождь — B. И. Ленин [14]. /264/

      Армейские большевики поддерживали связи с военной организацией при Петроградском комитете РСДРП(б), а также побывали в Риге, Ревеле, Гельсингфорсе и Кронштадте. Возвращаясь из этих поездок, они привозили агитационную литературу и рассказывали солдатам о революционных событиях в стране [15]. В солдатские организации в период их возникновения и начальной деятельности в марте — апреле попало много меньшевиков и эсеров. В своих выступлениях большевики разоблачали лживый характер обещаний соглашателей, раскрывали сущность их политики. Все это оказывало несомненное влияние па солдатские массы.

      Росту большевистских сил в армии способствовали маршевые роты, прибывавшие почти еженедельно. Они направлялись в 5-ю армию в основном из трех военных округов — Московского, Петроградского и Казанского. Пункты квартирования запасных полков, где формировались маршевые роты, находились в крупных промышленных центрах — Петрограде, Москве, Казани, Ярославле, Нижнем Новгороде, Орле, Екатеринбурге и др. [16] В некоторых запасных полках имелись большевистские организации, которые оказывали немалое влияние на отправлявшиеся в действующую армию маршевые роты.

      При посредстве военного бюро МК РСДРП (б) весной 1917 г. была создана военная организация большевиков Московского гарнизона. С ее помощью были образованы партийные группы в 55, 56, 184, 193-м и 251-м запасных пехотных полках [17]. В 5-ю армию часто присылались маршевые роты, сформированные в 56-м полку [18]. Прибывавшие пополнения приносили с собой агитационную литературу, оказывали революционизирующее влияние на фронтовиков. Об этом красноречиво говорят многочисленные сводки командования: «Влияние прибывающих пополнений отрицательное...», «...прибывающие пополнения, зараженные в тылу духом большевизма, также являются важным слагаемым в сумме причин, влияющих на резкое понижение боеспособности и духа армии» [19] и т. д.

      И действительно, маршевые роты, сформированные в промышленных центрах страны, являлись важным фактором в большевизации 5-й армии, поскольку отражали классовый состав районов расквартирования запасных полков. При этом следует отметить, что по социальному составу 5-я армия отличалась от некоторых других армий. Здесь было много рабочих из Петрограда, Москвы и даже с Урала [20]. Все это создавало благоприятные условия для возникновения большевистской армейской организации. Тем более что за май — июнь, как показано в исследовании академика И. И. Минца, число большевистских групп и членов партии на Северном фронте возросло более чем в 2 раза [21].

      Тем не менее большевистская организация в 5-й армии в этот период не сложилась. По мнению В. И. Миллера, это можно /265/ объяснить рядом причин. С одной стороны, в Двинске не было как отмечалось, большевистской организации, которая могла бы возглавить процесс объединения большевистских групп в воинских частях; не было достаточного числа опытных большевиков и в армии. С другой стороны, постоянные связи, существовавшие у отдельных большевистских групп с Петроградом, создавали условия, при которых образование армейской партийной организации могло показаться излишним [22]. В марте в Двинске была создана объединенная организация РСДРП, куда большевики вошли вместе с меньшевиками [23]. Хотя большевики поддерживали связь с ЦК РСДРП(б), участие в объединенной организации сковывало их борьбу за солдатские массы, мешало проводить собственную линию в солдатских комитетах.

      Итоги первого этапа партийного строительства в армии подвела Всероссийская конференция фронтовых и тыловых организаций партии большевиков, проходившая в Петрограде с 16 по 23 июня. В ее работе приняли участие и делегаты от 5-й армии На заседании 16 июня с докладом о партийной работе в 5-й армии выступил делегат Серов [24]. Конференция внесла серьезный вклад в разработку военной политики партии и сыграла выдающуюся роль в завоевании партией солдатских масс. В результате ее работы упрочились связи местных военных организаций с ЦК партии. Решения конференции вооружили армейских большевиков общей боевой программой действий. В этих решениях были даны ответы на важнейшие вопросы, волновавшие солдатские массы. После конференции деятельность армейских большевиков еще более активизировалась, выросли авторитет и влияние большевистской партии среди солдат.

      Характеризуя политическую обстановку в армии накануне наступления, можно отметить, что к атому времени крайне обострилась борьба между силами реакции и революции за солдат-фронтовиков. Пробным камнем для определения истинной позиции партий и выборных организаций, как известно, явилось их отношение к вопросам войны и мира вообще, братания и наступления в особенности. В результате размежевания по одну сторону встали оборонческий армиском, придаток контрреволюционного командования, и часть соглашательских комитетов, особенно высших, по другую — в основном низовые комитеты, поддерживавшиеся широкими солдатскими массами.

      Борьба солдатских масс 5-й армии под руководством большевиков против наступления на фронте вылилась в крупные антивоенные выступления. Они начались 18 июня в связи с объявлением приказа о наступлении армий Юго-Западного фронта и достигли наивысшей точки 25 июня, когда в отношении многих воинских частей 5-й армии было произведено «вооруженное воздействие» [25]. Эти массовые репрессивные меры продолжались до 8 июля, т. в. до начала наступления на фронте 5-й армии. Сводки /266/ Ставки и донесения командования за вторую половину июня — начало июля постоянно содержали сообщения об антивоенных выступлениях солдат 5-й армии. В составленном командованием армии «Перечне воинских частей, где производились дознания по делам о неисполнении боевых приказов» названо 55 воинских частей [26]. Однако этот список далеко не полный. В хранящихся в Центральном музее Революции СССР тетрадях со списками солдат- «двинцев» [27], помимо указанных в «Перечне» 55 частей, перечислено еще 40 других [28]. В общей сложности в 5-й армии репрессии обрушились на 95 воинских частей, 64 из которых являлись пехотными, особыми пехотными и стрелковыми полками. Таким образом, больше всего арестов было среди «окопных жителей», которым и предстояло принять непосредственное участие в готовящемся наступлении.

      Если учесть, что в конце июня — начале июля по боевому расписанию в 5-й армии находилось 72 пехотных, особых пехотных и стрелковых полка [29], то получается, что антивоенное движение охватило до 90% этих частей. Особенно значительным репрессиям подверглись те части, где было наиболее сильное влияние большевиков и во главе полковых комитетов стояли большевики или им сочувствующие. Общее число арестованных солдат доходило до 20 тыс. [30], а Чрезвычайной следственной комиссией к суду было привлечено 12 725 солдат и 37 офицеров [31].

      После «наведения порядка» командование 5-й армии 8 июля отдало приказ о наступлении, которое уже через два дня провалилось. Потери составили 12 587 солдат и офицеров [32]. Ответственность за эту кровавую авантюру ложилась не только на контрреволюционное командование, но и на соглашателей, таких, как особоуполномоченный военного министра для 5-й армии меньшевик Ю. П. Мазуренко, комиссар армии меньшевик А. Е. Ходоров, председатель армискома народный социалист А. А. Виленкин. 11 июля собралось экстренное заседание армискома, посвященное обсуждению причин неудачи наступления [33]. 15 июля командующий 5-й армией генерал Ю. Н. Данилов в приказе по войскам объявил, что эти причины заключаются «в отсутствии порыва пехоты как результате злостной пропаганды большевиков и общего длительного разложения армии» [34]. Однако генерал не указал главного: солдаты не желали воевать за чуждые им интересы русской и англо-французской буржуазии.

      Эти события помогли солдатам разобраться в антинародном характере политики Временного правительства и в предательстве меньшевиков и эсеров. Солдаты освобождались от «оборончества», вступали в решительную борьбу с буржуазией под лозунгами большевистской партии, оказывали активную помощь армейским большевикам. Например, при содействии солдат большевики 12-й армии не допустили разгрома своих газет, значительное количество которых доставлялось в 5-ю армию. /267/

      Вот что сообщала Ставка в сводке о настроении войск Северного фронта с 23 по 31 июля: «Большевистские лозунги распространяются проникающей в части в громадном количестве газетой «Окопный набат», заменившей закрытую «Окопную правду»» [35].

      Несмотря на начавшийся в июле разгул реакции, армейские большевики и сочувствующие им солдаты старались осуществлять связь с главным революционным центром страны — Петроградом. Так, в своих воспоминаниях И. М. Гронский, бывший в то время заместителем председателя комитета 70-й пехотной дивизии [36], пишет, что в середине июля по поручению полковых комитетов своей дивизии он и солдат 280-го пехотного Сурского полка Иванов ездили в двухнедельную командировку в Петроград. Там они посетили заводы — Путиловский и Новый Лесснер, где беседовали с рабочими, а также «встретились с Н. И. Подвойским и еще одним товарищем из Бюро военной организации большевиков». Подвойского интересовали, вспоминает И. М. Гронский, прежде всего наши связи с солдатскими массами. Еще он особенно настаивал на организации в армии отпора генеральско-кадетской реакции. Далее И. М. Гронский заключает, что «встреча и беседа с Н. И. Подвойским была на редкость плодотворной. Мы получили не только исчерпывающую информацию, но и весьма ценные советы, как нам надлежит вести себя на фронте, что делать для отражения наступления контрреволюции» [37].

      Работа армейских большевиков в этот период осложнилась тем, что из-за арестов сильно уменьшилось число членов партии, силы их были распылены. Вот тогда, в июле — августе 1917 г., постепенно и начала осуществляться в 5-й армии тактика «левого блока». Некоторые эсеры, например, упомянутый выше Гронский, начали сознавать, что Временное правительство идет по пути реакции и сближается с контрреволюционной генеральской верхушкой. Осознав это, они стали склоняться на сторону большевиков. Большевики охотно контактировали с ними, шли навстречу тем, кто борется против Временного правительства. Большевики понимали, что это поможет им завоевать солдатские массы, значительная часть которых была из крестьян и еще шла за эсерами.

      Складывание «левого блока» прослеживается по многим фактам. Он рождался снизу. Так, Гронский в своих воспоминаниях пишет, что солдаты стихийно тянулись к большевикам, а организовывать их было почти некому. В некоторых полковых комитетах не осталось ни одного члена большевистской партии. «Поэтому я, — пишет далее Гронский, — попросил Петрашкевича и Николюка (офицеры 279-го пехотного Лохвицкого полка, сочувствующие большевикам. — С. Б.) помочь большевикам, солдатам 279-го Лохвицкого полка и других частей в организации партийных групп и снабжении их большевистской литературой. С подобного рода /268/ просьбами я не раз обращался к сочувствующим нам офицерам я других частей (в 277-м пехотном Переяславском полку — к поручику Шлезингеру, в 278-м пехотном Кромском полку — к поручику Рогову и другим). И они, надо сказать, оказали нам существенную помощь. В сентябре и особенно в октябре во всех частях и крупных командах дивизии (70-й пехотной дивизии. — С. Б.) мы уже имели оформившиеся большевистские организаций» [38].

      Агитационно-пропагандистская работа большевиков среди солдатских масс в этот период проводилась путем сочетания легальной и нелегальной деятельности. Так, наряду с нелегальным распространением большевистской литературы в полках 70-й и 120-й пехотных дивизий большевики широко использовали публичные читки газет не только соглашательских, но и правого направления. В них большевики отыскивали и зачитывали солдатам откровенно реакционные по своему характеру высказывания, которые как нельзя лучше разоблачали соглашателей и контрреволюционеров всех мастей. Самое же главное, к этому средству пропаганды нельзя было придраться контрреволюционному командованию [39].

      О скрытой работе большевиков догадывалось командование. Но выявить большевистских агитаторов ему не удавалось, так как солдатская масса не выдавала их. Основная ее часть уже поддерживала политику большевиков. В начале августа в донесении в Ставку комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров отмечал: «Запрещение митингов и собраний не дает возможности выявляться массовым эксцессам, но по единичным случаям, имеющим место, чувствуется какая-то агитация, но уловить содержание, планомерность и форму пока не удалось» [40]. В сводке сведений о настроении на Северном фронте за время с 10 по 19 августа сообщалось, что «и в 5-й и в 12-й армиях по-прежнему отмечается деятельность большевиков, которая, однако, стала носить характер скрытой подпольной работы» [41]. А в своем отчете в Ставку за период с 16 по 20 августа тот же Ходоров отмечал заметную активизацию солдатской массы и дальнейшее обострение классовой борьбы в армии [42]. Активизация солдатских масс выражалась в требованиях отмены смертной казни на фронте, демократизации армии, освобождения из-под ареста солдат, прекращения преследования выборных солдатских организаций. 16 августа состоялся митинг солдат 3-го батальона 479-го пехотного Кадниковского полка, на котором была принята резолюция с требованием освободить арестованных командованием руководителей полковой организации большевиков. Участники митинга высказались против Временного правительства. Аналогичную резолюцию вынесло объединенное заседание ротных комитетов 3-го батальона 719-го пехотного Лысогорского полка, состоявшееся 24 августа [43]. /269/

      Полевение комитетов сильно встревожило соглашательский армиском 5-й армии. На состоявшихся 17 августа корпусных и дивизионных совещаниях отмечалось, что «сильной помехой в деле закрепления положения комитетов является неустойчивость некоторых из них — преимущественно низших (ротных и полковых), подрывающая частой сменой состава самую возможность плодотворной работы» [44].

      В целом же, характеризуя период июля — августа, можно сказать, что, несмотря на репрессивные меры, большевики 5-й армии не прекратили своей деятельности. Они неустанно мобилизовывали и сплачивали массы на борьбу за победу пролетарской революции. Таково было положение в 5-й армии к моменту начала корниловского мятежа.

      Весть о генеральской авантюре всколыхнула солдатские массы. Соглашательский армиском 5-й армии выпустил обращение к солдатам с призывом сохранять спокойствие, особо подчеркнул, что он не выделяет части для подавления корниловщины, так как «этим должно заниматься Временное правительство, а фронт должен отражать наступление немцев» [45]. Отпор мятежу могли дать только солдатские массы под руководством большевиков. Ими было сформировано несколько сводных отрядов, установивших контроль над железнодорожными станциями, а также создан военно-революционный комитет. Как сообщалось в донесении комиссара Ходорова Временному правительству, в связи с выступлением генерала Корнилова за период со 2 по 4 сентября солдаты арестовали 18 офицеров, зарекомендовавших себя отъявленными контрреволюционерами. Аресты имели место в 17-й и и 38-й артиллерийских бригадах, в частях 19-го армейского корпуса, в 717-м пехотном Сандомирском полку, 47-м отдельном тяжелом дивизионе и других частях [46]. Солдатские комитеты действовали и другими методами. В сводках сведений о настроении в армии, переданных в Ставку с 28 августа по 12 сентября, зарегистрировано 20 случаев вынесения низовыми солдатскими комитетами резолюций о смещении, недоверии и контроле над деятельностью командиров [47]. Комиссар 5-й армии Ходоров сообщал Временному правительству: «Корниловская авантюра уже как свое последствие создала повышенное настроение солдатских масс, и в первую очередь это сказалось в подозрительном отношении к командному составу» [48].

      Таким образом, в корниловские дни солдатские массы 5-й армии доказали свою преданность революции, единодушно выступили против мятежников, добились в большинстве случаев их изоляции, смещения с командных постов и ареста. Разгром корниловщины в значительной мере способствовал изживанию последних соглашательских иллюзий. Наступил новый этап большевизации солдатских масс. /270/

      После разгрома генеральского заговора значительная часть низовых солдатских комитетов выступила с резолюциями, в которых настаивала на разгоне контрреволюционного Союза офицеров, чистке командного состава, отмене смертной казни, разрешений политической борьбы в армии [49]. Однако требования солдатских масс шли гораздо дальше этой достаточно умеренной программы. Солдаты требовали заключения мира, безвозмездной передачи земли крестьянам и национализации ее, а наиболее сознательные — передачи всей власти Советам [50]. На такую позицию эсеро-меньшевистское руководство комитетов стать не могло. Это приводило к тому, что солдаты переизбирали комитеты, заменяя соглашателей большевиками и представителями «левого блока».

      После корниловщины (в сентябре — октябре) революционное движение солдатских масс поднялось на новую, более высокую ступень. Солдаты начали выходить из повиновения командованию: не исполнять приказы, переизбирать командиров, вести активную борьбу за мир, брататься с противником. Партии меньшевиков и эсеров быстро утрачивали свое влияние.

      Авторитет же большевиков после корниловских дней резко возрос. Об этом красноречиво свидетельствуют сводки комиссаров и командования о настроении в частях 5-й армии. В сводке помощника комиссара 5-й армии В. С. Долгополова от 15 сентября сообщалось, что «большевистские течения крепнут» [51]. В недельной сводке командования от 17 сентября сообщалось, что «в 187-й дивизии 5-й армии отмечалось значительное влияние большевистской пропаганды» [52]. В сводке командования от 20 сентября говорилось, что «большевистская пропаганда наблюдается в 5-й армии, особенно в частях 120 дивизии» [53]. 21 сентября Долгополов писал, что большевистская агитация усиливается [54]. То же самое сообщалось и в сводках командования от 25 и 29 сентября [55]. 2 октября командующий 5-й армией В. Г. Болдырев докладывал военному министру: «Во всей армии чрезвычайно возросло влияние большевизма» [56].

      ЦК РСДРП(б) уделял большое внимание партийной работе в действующей армии, заслушивал на своих заседаниях сообщения о положении на отдельных фронтах. С такими сообщениями, в частности, трижды (10, 16 и 21 октября) выступал Я. М. Свердлов, докладывавший об обстановке на Северном и Западном фронтах [57]. ЦК оказывал постоянную помощь большевистским организациям в действующей армии, число которых на Северном фронте к этому времени значительно возросло. К концу октября 1917 г. ЦК РСДРП (б) был непосредственно связан, по подсчетам П. А. Голуба, с большевистскими организациями и группами более 80 воинских частей действующей армии [58]. В адресной книге ЦК РСДРП (б) значатся 11 воинских частей 5-й армии, имевших с ним переписку, среди которых отмечен и 149-й пехотный Чер-/271/-номорский полк. От его большевистской группы переписку вел Э. М. Склянский [59].

      Солдаты 5-й армии ноодпокритно посылали свои депутации в Петроградский и Московский Советы. Так, 27 сентября комитетом 479-го пехотного Кадниковского полка был делегирован в Моссовет член комитета В. Фролов. Ему поручили передать благодарность Моссовету за горячее участие в дело освобождения из Бутырской тюрьмы двинцев, особенно однополчан — большевиков П. Ф. Федотова, М. Е. Летунова, Политова и др. [60] 17 октября Московский Совет посетила делегация комитета 37-го армейского корпуса [61]. Посылка солдатских делегаций в революционные центры способствовала росту и укреплению большевистских организаций в армии.

      Руководители армейских большевиков посылали членов партии в ЦК для получения инструкций и агитационной литературы. С таким поручением от большевиков 14-го армейского корпуса 17 октября отправился в Петроград член корпусного комитета Г. М. Чертов [62]. ЦК партии, в свою очередь, посылал к армейским большевикам видных партийных деятелей для инструктирования и укрепления связей с центром. В середине сентября большевиков 5-й армии посетил В. Н. Залежский [63], а в середине октября — делегация петроградских партийных работников, возглавляемая Б. П. Позерном [64].

      О тактике большевистской работы в армии пишет в своих воспоминаниях служивший в то время вольноопределяющимся в одной из частей 5-й армии большевик Г. Я. Мерэн: «Основные силы наличных в армии большевиков были направлены на низовые солдатские массы. Отдельные большевики в войсковых частях создали группы большевистски настроенных солдат, распространяли свое влияние на низовые войсковые комитеты, устанавливали связь между собой, а также с ЦК и в первую очередь с военной организацией» [65]. Этим в значительной мере и объясняется тот факт, что большевизация комитетов начиналась снизу.

      Этот процесс отражен в ряде воспоминаний участников революционных событий в 5-й армии. И. М. Гронский пишет, что «во всех частях и командах дивизии (70-й пехотной.— С. Б.) эсеры и особенно меньшевики потерпели поражение. Количество избранных в комитеты сторонников этих двух партий сократилось. Перевыборы принесли победу большевикам» [66]. Н. А. Брыкин сообщает, что во второй половине сентября солдаты 16-го Особого пехотного полка под руководством выпущенных по их настоянию из двинской тюрьмы большевиков «взялись за перевыборы полкового комитета, комиссара, ротных судов и всякого рода комиссий. Ушков (большевик. — С. Б.) был избран комиссаром полка, Студии (большевик.— С. Б.) — председателем полкового комитета, меня избрали председателем полковой организации большевиков» [67]. /272/

      Процесс большевизации отчетливо прослеживается и по сводкам сведений, отправлявшихся из армии в штаб фронта. В сводке за период от 30 сентября по 6 октября отмечалось: «От полковых и высших комитетов все чаще и чаще поступают заявления, что они утрачивают доверие масс и бессильны что-либо сделать...». А за 5—12 октября сообщалось, что «в настоящее время происходят перевыборы комитетов; результаты еще неизвестны, но процентное отношение большевиков растет». Следующая сводка (за 20—27 октября) подтвердила это предположение: «Перевыборы комитетов дали перевес большевикам» [68].

      Одновременно с завоеванием солдатских организаций большевики развернули работу по созданию своей организации в масштабе всей армии. Существовавшая в Двинске организация РСДРП была, как уже отмечалось, объединенной. В имевшуюся при ней военную секцию входило, по данным на август 1917 г., 275 человек [69]. На состоявшемся 22 сентября в Двинске собрании этой организации произошло размежевание большевиков и меньшевиков 5-й армии [70].

      Вслед за тем был избран Двинский комитет РСДРП (б). Порвав с меньшевиками и создав свою организацию, большевики Двинска подготовили благоприятные условия для создания большевистской организации 5-й армии. Пока же при городском комитете РСДРП (б) образовался армейский большевистский центр. Разрозненные до этого отдельные организации и группы обрели наконец единство. Руководство партийной работой возглавили энергичные вожаки армейских большевиков: Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер, Н. Д. Собакин и др. [71]

      Созданию армейской организации большевиков способствовало также то, что вскоре оформился ряд самостоятельных большевистских организаций в тыловых частях 5-й армии, расположенных в крупных населенных пунктах, в частности в Дагде, Режице, Краславле [72]. Двинский комитет РСДРП(б) совместно с временным армейским большевистским центром стал готовиться к армейской партийной конференции.

      Перед этим состоялись конференции соглашательских партий (22—24 сентября у эсеров и 3—4 октября у меньшевиков), все еще пытавшихся повести за собой солдат. Однако важнейший вопрос — о мире — на этих конференциях либо вовсе игнорировался (у эсеров) [73], либо решался отрицательно (у меньшевиков) [74]. Это усиливало тяготение солдат в сторону большевиков.

      Новым шагом в укреплении позиций большевиков 5-й армии накануне Великого Октября явилось их оформление в единую организацию. Инициаторами созыва I конференции большевистских организаций 5-й армии (Двинск, 8—9 октября) были Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер [75]. На конференцию прибыли 34 делегата с правом решающего голоса и 25— с правом совещательного, представлявшие около 2 тыс. членов /273/ партии от трех корпусов армии. (Военные организации остальные двух корпусов не прислали своих представителей, так как до них не дошли телеграфные сообщения о конференции [76]) Прибыли представители от большевистских организаций гарнизонов Витебска, Двинска, Дагды, Краславля, Люцина и др. [77].

      Сообщения делегатов конференции показали, что подавляющее большинство солдат доверяет партии большевиков, требует перехода власти в руки Советов и заключения демократического мира. В резолюции, принятой после докладов с мест, конференция призвала армейских большевиков «с еще большей энергией основывать организации в частях и развивать существующие», а в резолюции о текущем моменте провозглашалось, что «спасение революции, спасение республики только в переходе власти к Советам рабочих, солдатских, крестьянских и батрацких депутатов» [78].

      Конференция избрала Бюро военной организации большевиков 5-й армии из 11 человек (во главе с Э. М. Склянским) и выдвинула 9 кандидатов в Учредительное собрание. Четверо из них были непосредственно из 5-й армии (Склянский, Седякин, Собакин, Андреев), а остальные из списков ЦК РСДРП (б) [79]. Бюро военной организации большевиков 5-й армии, послав в секретариат ЦК партии отчет о конференции, просило прислать литературу, посвященную выборам в Учредительное собрание, на что был получен положительный ответ [80].

      Бюро начало свою работу в тесном контакте с Двинским комитетом РСДРП(б), установило связь с военной организацией большевиков 12-й армии, а также с организациями большевиков Режицы и Витебска.

      После исторического решения ЦК РСДРП (б) от 10 октября о вооруженном восстании большевики Северного фронта мобилизовали все свои силы на выполнение ленинского плана взятия власти пролетариатом. 15—16 октября в Вендене состоялась учредительная конференция военных большевистских организаций всего Северного фронта. На нее собрались представители от организаций Балтийского флота, дислоцировавшегося в Финляндии, 42-го отдельного армейского корпуса, 1, 5, 12-й армий [81]. Конференция заслушала доклады с мест, обсудила текущий момент, вопрос о выборах в Учредительное собрание. Она прошла под знаком единства и сплочения большевиков Северного фронта вокруг ЦК партии, полностью поддержала его курс на вооруженное восстание.

      Объединение работающих на фронте большевиков в армейские и фронтовые организации позволяло ЦК РСДРП(б) усилить руководство большевистскими организациями действующей армии, направить их деятельность на решение общепартийных задач, связанных с подготовкой и проведением социалистической революции. Важнейшей задачей большевиков 5-й армии на дан-/274/-ном этапе были перевыборы соглашательского армискома. Многие части армии выдвигали подобные требования на своих собраниях, что видно из сводок командовании и периодической печати того времени [82]. И октябре оказались переизбранными большинство ротных и полковых комитетом и часть комитетом высшего звена. К октябрю большевики повели за собой значительную долю полковых, дивизионных и даже корпусных комитетов 5-й армии.

      Все это требовало созыва армейского съезда, где предстояло переизбрать армиском. Военная организация большевиков 5-й армии мобилизовала партийные силы на местах, развернула борьбу за избрание на съезд своих представителей.

      III съезд начал свою работу 16 октября в Двинске. 5-ю армию представляли 392 делегата [83]. Первым выступил командующий 5-й армией генерал В. Г. Болдырев. Он говорил о «невозможности немедленного мира» и «преступности братанья» [84]. Затем съезд избрал президиум, включавший по три представителя от больших и по одному от малых фракций: Э. М. Склянский, А. И. Седикин, К. С. Рожкевич (большевики), В. Л. Колеров, И. Ф. Модницей, Качарский (эсеры) [85], Харитонов (меньшевик-интернационалист), Ю. П. Мазуренко (меньшевик-оборонец) и А. А. Виленкин (народный социалист). Председателем съезда делегаты избрали руководителя большевистской организации 5-й армии Э. М. Склянского. Но меньшевистско-эсеровская часть съезда потребовала переголосования путем выхода в разные двери: в левую — те, кто голосует за Склянского, в правую — за эсера Колерова. Однако переголосование все равно дало перевес кандидатуре Склянского. За него голосовали 199 делегатов, а за Колерова — 193 делегата [86].

      На съезде большевики разоблачали соглашателей, подробно излагали линию партии но вопросам земли и мира. Используя колебании меньшевиков-интернационалистов, левых эсеров, максималистов, большевики успешно проводили свою линию, что отразилось в принятых съездом резолюциях. Так, в первый день работы но предложению большевиков съезд принял резолюцию о работе армискома. Прежнее руководство было охарактеризовано как недемократичное и оторванное от масс [87]. 17 октября съезд принял резолюцию о передаче всей земли, вод, лесов и сельскохозяйственного инвентаря в полное распоряжение земельных комитетов [88]. Съезд указал (19 октября) на сложность политического и экономического положения в стране и подчеркнул, что выход из него — созыв II Всероссийского съезда Советов [89]. Правые эсеры и меньшевики-оборонцы пытались снять вопрос о передаче власти в руки Советов. Против этих попыток решительно выступили большевики, которых поддержала часть левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Склянский в своей речи дал ответ соглашателям: «Мы не должны ждать Учредительного собрания, которое уже откладывалось не без согласия оборонцев, ко-/275/-торые возражают и против съезда Советов. Главнейшая задача нашего съезда — это избрать делегатов на съезд Советов, который созывается не для срыва Учредительного собрания, а для обеспечении его созыва, и от съезда Советов мы обязаны потребовать проведении тех мер, которые семь месяцев ждет вся революционная армии» [90].

      Таким образом, по аграрному вопросу и текущему моменту были приняты в основном большевистские резолюции. Остальные разрабатывались также в большевистском духе (о мире, об отношении к командному составу и др.). Этому способствовало практическое осуществление большевиками 5-й армии, с июля — августа 1917 г., тактики «левого блока». Они сумели привлечь на свою сторону левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов, что сказалось на работе съезда.

      Немаловажную роль в поднятии авторитета большевиков на съезде сыграло присутствие на нем группы видных петроградских партийных работников во главе с Б. П. По зерном [91], посланной ЦК РСДРП (б) на Северный фронт с целью инструктирования, агитации и связи [92]. Петроградские большевики информировали своих товарищей из 5-й армии о решениях ЦК партии, о задачах, которые должны выполнить армейские большевики в общем плане восстания. Посланцы столицы выступили на съезде с приветствием от Петроградского Совета [93].

      Завершая свою работу (20 октября), съезд избрал новый состав армискома во главе с Э. М. Склянским, его заместителем стал А. И. Седякин. В армиском вошло 28 большевиков, в том числе Н. Д. Собакин, И. М. Кригер, С. В. Шапурин, Г. Я. Мерэн, Ашмарин, а также 7 меньшевиков-интернационалистов, 23 эсера и 2 меньшевика-оборонца [94]. Это был первый во фронтовых частях армейский комитет с такой многочисленной фракцией большевиков.

      Победа большевиков на III армейском съезде ускорила переход на большевистские позиции крупных выборных организаций 5-й армии и ее тылового района. 20—22 октября в Двинске состоялось собрание солдат-латышей 5-й армии, избравшее свое бюро в составе 6 большевиков и 1 меньшевика-интернационалиста [95]. 22 октября на заседании Режицкого Совета был избран новый состав Исполнительного комитета. В него вошли 10 большевиков и 5 представителей партий эсеров и меньшевиков. Председателем Совета был избран солдат 3-го железнодорожного батальона большевик П. Н. Солонко [96]. Незначительное преимущество у соглашателей оставалось пока в Двинском и Люцинском Советах [97].

      Большевики 5-й армии смогли добиться крупных успехов благодаря тому, что создали в частях и соединениях разветвленную сеть партийных групп, организовали их в масштабе армии, провели огромную агитационно-пропагандистскую работу среди /276/ солдат. Свою роль сыграли печать, маршевые роты, рабочие делегации на фронт, а также делегации, посылаемые солдатами в Петроград, Москву, Ригу и другие революционные центры.

      Рост большевистского влияния на фронте способствовал усилению большевизации солдатских комитетов, которая выразилась в изгнании из них соглашателей, выдвижении требований заключения мира, разрешения аграрного вопроса, полной демократизации армии и передачи власти Советам. Переизбранные комитеты становились фактической властью в пределах своей части, и ни одно распоряжение командного состава не выполнялось без их санкции. С каждым днем Временное правительство и командование все больше теряли возможность не только политического, но и оперативного управления войсками.

      В. И. Ленин писал, что к октябрю — ноябрю 1917 г. армия была наполовину большевистской. «Следовательно, в армии большевики тоже имели уже к ноябрю 1917 года политический «ударный кулак», который обеспечивал им подавляющий перевес сил в решающем пункте в решающий момент. Ни о каком сопротивлении со стороны армии против Октябрьской революции пролетариата, против завоевания политической власти пролетариатом, не могло быть и речи...» [98].

      Успех большевиков на III армейском съезде подготовил переход большинства солдат 5-й армии Северного фронта на сторону революции. В последний день работы съезда (20 октября) начальник штаба фронта генерал С. Г. Лукирский доложил по прямому проводу в Ставку генералу Н. Н. Духонину: «1-я и 5-я армии заявили, что они пойдут не за Временным правительством, а за Петроградским Советом» [99]. Такова была политическая обстановка в 5-й армии накануне Великого Октября.

      На основании вышеизложенного большевизацию солдатских масс 5-й армии Северного фронта можно условно разделить на три основных периода: 1) образование в армии большевистских групп, сплочение вокруг них наиболее сознательных солдат (март — июнь); 2) полевение солдатских масс после июльских событий и начало складывания «левого блока» в 5-й армии (июль — август); 3) новая ступень полевения солдатских масс после корниловщины, образование самостоятельной большевистской организации, практическое осуществление политики «левого блока», в частности в ходе III армейского съезда, переход большинства солдат на сторону революции (сентябрь — октябрь). Процесс большевизации солдатских масс 5-й армии окончательно завершился вскоре после победы Великого Октября в ходе установления власти Советов.

      1. Капустин М. И. Солдаты Северного фронта в борьбе за власть Советов. М., 1957; Шурыгин Ф. А. Революционное движение солдатских масс Северного фронта в 1917 году. М., 1958; Рипа Е. И. Военно-революционные комитеты района XII армии в 1917 г. на не-/237/-оккупированной территории Латвии. Рига, 1969; Смольников А. С. Большевизация XII армии Северного фронта в 1917 году. М., 1979.
      2. ЦГВИА, ф. 2031 (Штаб главнокомандующего армиями Северного фронта), оп. 1, д. 539.
      3. Там же, д. 212, л. 631—631 об.; д. 214, л. 316—322; ф. 2122 (Штаб 5-й армии), оп. 1, д. 561, л. 211—213, 271—276; д. 652, л. 102—105 об.
      4. Очерки экономической истории Латвии (1900—1917). Рига, 1968, с. 290.
      5. Яковенко А. М. V армия в период мирного развития революции (март — июнь 1917 г.).— Изв. АН ЛатвССР, 1978, № 2, с. 104—105.
      6. Денисенко В. С. Солдаты пятой.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания. М., 1967, с. 93; Миллер В. И. Солдатские комитеты русской армии в 1917 г.: (Возникновение и начальный период деятельности). М., 1974, с. 192.
      7. Шелюбский А. П. Большевистская пропаганда и революционное движение на Северном фронте накануне 1917 г.— Вопр. ист., 1947, № 2, с. 73.
      8. Разложение армии в 1917 г.: Сб. док. М.; Л., 1925, с. 7.
      9. Миллер В. И. Указ. соч., с. 194—195.
      10. Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис: Документы и материалы. М., 1958, с. 785—786.
      11. Денисенко В. С. Указ. соч., с. 96— 97.
      12. Там же, с. 95.
      13. Якупов Н. М. Партия большевиков в борьбе за армию в период двоевластия. Киев, 1972, с. 116.
      14. Громова 3. М. Борьба большевиков за солдатские массы на Северном фронте в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции. Рига, 1955, с. 129.
      15. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 116.
      16. ЦГВИА, ф. 2003 (Ставка / Штаб верховного главнокомандующего /), оп. 2, д. 468, 498, 510; ф. 2015 (Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем), оп. 1, д. 54; ф. 2031, оп. 1, д. 1550; оп. 2, д. 295, 306.
      17. Андреев А. М. Солдатские массы гарнизонов русской армии в Октябрьской революции. М., 1975 с. 59—60; Вооруженные силы Безликого Октября. М., 1977, с. 127-128.
      18. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 2, д. 295 л. 98—98 об., 112, 151—151 об.
      19. Там же, оп. 1, д. 1550, л. 24 об. 63.
      20. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 45.
      21. Минц И. И. История Великого Октября: В 3-х т. 2-е изд. М., 1978 т. 2, с. 400.
      22. Миллер В. И. Указ. соч., с. 195—196.
      23. К маю 1917 г. объединенная организация РСДРП в Двинске насчитывала 315 членов. Возглавлял ее меньшевик М. И. Кром. См.: Всероссийская конференция меньшевистских и объединенных организаций РСДРП 6—12 мая 1917 г. в Петрограде. Пг., 1917, с. 30.
      24. Борьба партии большевиков за армию в социалистической революции: Сб. док. М., 1977, с. 179.
      25. Более подробно об этом см.: Громова 3. М. Провал июньского наступления и июльские дни на Северном фронте. — Изв. АН ЛатвССР, 1955, № 4; Журавлев Г. И. Борьба солдатских масс против летнего наступления на фронте (июнь —июль 1917 г.). — Исторические записки, М., 1957, т. 61.
      26. ЦГВИА, ф. 366 (Военный кабинет министра-председателя и политическое управление Военного министерства), оп. 2, д. 17, л. 217. Этот «Перечень» с неточностями и пропусками опубликован в кн.: Двинцы: Сборник воспоминаний участников Октябрьских боев в Москве и документы. М., 1957, с. 158—159.
      27. «Двинцы» — революционные солдаты 5-й армии, арестованные за антивоенные выступления в июне — июле 1917 г. Содержались в двинской тюрьме, а затем в количестве 869 человек — в Бутырской, в Москве. 22 сентября по требованию МК РСДРП (б) и Моссовета освобождены. Из них был создан отряд, принявший участие в Октябрьском вооруженном восстании в Москве. /278/
      28. Центральный музей Революции СССР. ГИК, Вс. 5047/15 аб., Д 112-2 р.
      29. ЦГВПА, ф. 2031, оп. 1, д. 212, л. 631—631 об.
      30. Такую цифру называет П. Ф. Федотов, бывший в то время одним из руководителей большевиков 479-го пехотного Кадниковского полка. См.: Двинцы, с. 19.
      31. Революционное движение в русской армии. 27 февраля — 24 октября 1917 г.: Сб. док. М., 1968, с. 376—377.
      32. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 1, д. 680, л. 282.
      33. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии (Двинск), 1917, 15 июля.
      34. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 2, д. 13, ч. II, л. 313—313 об.
      35. Революционное движение в России в июле 1917 г. Июльский кризис: Документы и материалы. М., 1959, с. 436—437.
      36. И. М. Гронский в то время был эсером-максималистом, но в июльские дни поддерживал партию большевиков, а впоследствии вступил в нее. По его воспоминаниям можно проследить, как в 5-й армии складывался «левый блок».
      37. Гронский И. М. 1917 год. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 10, С. 193—195. О подобных же поездках в Петроград, Кронштадт, Гельсингфорс, Ревель и другие пролетарские центры сообщает в своих воспоминаниях бывший тогда председателем комитета 143-го пехотного Дорогобужского полка (36-я пехотная дивизия) В. С. Денисенко (Указ. соч., с. 94—95). Однако следует отметить, что такие поездки осуществлялись с большим трудом и не носили регулярного характера (см.: Гронский И. М. Указ. соч., с. 199).
      38. Гронский И. М. Указ. соч., с. 199.
      39. Об этом пишет И. М. Гронский (Указ. соч., с. 196—197), а также доносит комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров в Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем. См.: ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 54, л. 124.
      40. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 59.
      41. ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 57, л. 91.
      42. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 63—64.
      43. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1960, т. 3. 26 июля — 11 сентября 1917 г., с. 211; Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа: Документы и материалы. М., 1959, с. 283—284.
      44. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 23 авг.
      45. Там же, 1917, 31 авг.
      46. Минц И. И. Указ. соч., т. 2, с. 650.
      47. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 41—46 об. (Подсчет автора).
      48. ЦГАОР СССР, ф. 1235 (ВЦИК), оп. 36, д. 180, л. 107.
      49. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 61—61 об.
      50. Рабочий путь, 1917, 30 сент.
      51. О положении армии накануне Октября (Донесения комиссаров Временного правительства и командиров воинских частей действующей армии).— Исторический архив, 1957, № 6, с. 37.
      52. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1961, т. 4. 12 сент.— 25 окт. 1917 г. с. 78.
      53. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 31, л. 24 об.
      54. Армия в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции.— Красный архив, 1937, т. 84, с. 168—169.
      55. Исторический архив, 1957, № 6, с. 37, 44.
      56. Муратов X. И. Революционное движение в русской армии в 1917 году. М., 1958, с. 103.
      57. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). Авг. 1917 — февр. 1918. М., 1958, с. 84, 94, 117.
      58. Голуб П. А. Большевики и армия в трех революциях. М., 1977, с. 145.
      59. Аникеев В. В. Деятельность ЦК РСДРП (б) в 1917 году: Хроника событий. М., 1969, с. 447—473.
      60. ЦГВИА, ф. 2433 (120-я пехотная дивизия), оп. 1, д. 7, л. 63 об., 64.
      61. Солдат, 1917, 20 окт. /279/
      62. Чертов Г. М. У истоков Октября: (Воспоминания о первой мировой войне и 1917 г. на фронте. Петроград накануне Октябрьского вооруженного восстания) / Рукопись. Государственный музей Великой Октябрьской социалистической революции (Ленинград), Отдел фондов, ф. 6 (Воспоминания активных участников Великой Октябрьской социалистической революции), с. 36—37.
      63. Аникеев В. В. Указ. соч., т. 285, 290.
      64. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      65. Мерэн Г. Я. Октябрь в V армии Северного фронта.— Знамя, 1933, № 11, с. 140.
      66. Гронский И. М. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 11, с. 206.
      67. Брыкин Н. А. Начало жизни.— Звезда, 1937, № 11, с. 242—243.
      68. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 71—72, 77 об.— 78, 93—93 об.
      69. Миллер В. И. Военные организации меньшевиков в 1917 г.: (К постановке проблемы).— В кн.: Банкротство мелкобуржуазных партий России, 1917—1922 гг. М., 1977, ч. 2, с. 210.
      70. Рабочий путь, 1917, 28 сент.
      71. Шапурин С. В. На переднем крае.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания, с. 104.
      72. Дризул А. А. Великий Октябрь в Латвии: Канун, история, значение. Рига, 1977, с. 268.
      73. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 27 сент.
      74. Там же, 1917, 10, 12 окт.
      75. Вооруженные силы Великого Октября, с. 144.
      76. Рабочий путь, 1917, 26 окт.
      77. Андреев А. М. Указ. соч., с. 299.
      78. Солдат, 1917, 22 окт.
      79. Революционное движение в России накануне Октябрьского вооруженного восстания (1—24 октября 4917 г.): Документы и материалы. М., 1962, с. 379.
      80. Переписка секретариата ЦК РСДРП (б) с местными партийными организациями. (Март — октябрь 1917): Сб. док. М., 1957, с. 96.
      81. Окопный набат, 1917, 17 окт.
      82. Рабочий путь, 1917, 7 окт.; ИГапъ. СССР, ф. 1235, оп. 78, д. 98, л. 44-49; ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 44, л. 45 об.; ф. 2433, оп. 1, д. 3, л. 17 об.
      83. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      84. Из дневника ген. Болдырева.— Красный архив, 1927, т. 23, с. 271—272.
      85. Самостоятельная фракция левых эсеров не была представлена на съезде, поскольку входила в единую эсеровскую организацию.— Новый мир, 1977, № 10, с. 206.
      86. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      87. Там же, 1917, 24 окт.
      88. Окопный набат, 1917, 20 окт.
      89. Рабочий путь, 1917, 21 окт.
      90. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      91. По предложению Склянского Позерн 17 октября был избран почетным членом президиума съезда.— Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      93. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      93. Рабочий путь, 1917, 18 окт.
      94. Мерэн Г. Я. Указ. соч., с. 141; III ап урин С. В. Указ. соч., с. 104—105.
      95. Кайминь Я. Латышские стрелки в борьбе за победу Октябрьской революции, 1917—1918. Рига, 1961, с. 347.
      96. Изв. Режицкого Совета солдатских. рабочих и крестьянских депутатов, 1917, 25 окт.; Солонко П. // Врагам нет пути к Петрограду! — Красная звезда, 1966, 4 нояб.
      97. Смирнов А. М. Трудящиеся Латгалии и солдаты V армии Северного фронта в борьбе за Советскую власть в 1917 году.— Изв. АН ЛатвССР, 1963, № 11, с. 13.
      98. Ленин В. И. Полн: собр. соч., т. 40, с. 10.
      99. Великая Октябрьская социалистическая революция, т. 4, с. 515.

      Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.