Saygo

Сукарно

2 сообщения в этой теме

ВОРОНИН С. А. СУКАРНО: ОРЕЛ, ПАРЯЩИЙ В ОДИНОЧЕСТВЕ
 
«Это утки сбиваются в стаи, а орёл парит в одиночестве», - заявлял Сукарно в интервью Синди  Адамс1.  Эти  слова  стали  для него пророческими. к середине  60-х  г. Сукарно  оказался  в  полной  изоляции. Его  лидерство  стало  властью  яванского  монарха, лишенного социальной базы и политических сторонников. Однако ошибки и заблуждения Сукарно  не  способны  затмить  главное. Ему удалось  создать единое  многонациональное и  поликонфессиональное  государство,  в  котором  проживало  свыше  90%  мусульман  и 10% составляли христиане, индуисты и анимисты. Спецификой религиозной ситуации в Индонезии являлось то, что эти 10% не были растворены в общей массе населения, а были представлены  целыми  этническими  общностями. Таким  образом,  здесь  имело  и  имеет место  переплетение религиозных  различий с  этническими2.  Этот  синкретизм  является пульсирующей  основой  для  конфликтов  в Индонезии.

В основу  политической  философии  деятельности Сукарно  был  положен  принцип «единство  в  многообразии», впервые сформулированный  в XIV в.  поэтом Мпу Тантуларом, жившим во времена империи Маджапахит. Сукарно  последовательно выступал против  создания  в Индонезии  теократического  государства,  понимая,  что  религиозное доминирование ислама – путь к конфликту в обществе. Единство  всех  народностей Архипелага  вне  зависимости  от  их  религиозных убеждений – главная цель политической деятельности индонезийского лидера.

Ахмед Сукарно  родился  в Сурабае  на о. Ява 6 июня 1901 года.  Две шестёрки предвещали счастливую жизнь и удачу. Родившийся  на  заре  считался  избранником  судьбы4.

Синкретизм его религиозности закладывался с детства. Его отец был мусульманином, работал учителем. Мать – индуистка, дочь брахмана, прислуживала  в  индуистском  храме.

Ребёнку дали имя Кусно. Мальчик рос болезненным  ребёнком. Отец  нашёл  объяснение этому  в  том,  что  ему  при  рождении  избрали неудачное  имя. Родители  решили  дать  ему новое  имя,  символизирующее  начало  новой жизни – Карно – имя героя легендарного эпоса «Махабхарата», смелого воина и патриота. К этому имени добавили префикс превосходной  степени  «су»,  означающий  «лучший»5.

Сукарно воспитывался в условиях религиозной толерантности и традиционной патриархальности. Флер  народного  эпоса  витал  над его детскими увлечениями.

Окончив  начальную  школу  в Моджокерто, в 1916 г. он поступил в среднюю школу в Сурабае6. Там Сукарно поселился у лидера «Сарекат ислама» Чокроаминото, влияние которого в это время было очень велико, и с которым  лично  был  знаком  отец Сукарно.
 

Sukarno_HBS.png
1916

1930sukarnoprocestegenpni.jpg
1930
 
800px-Indonesia_declaration_of_independe
17 августа 1945

Sukarno_and_Fatmawati.jpg
Со второй женой Фатьмавати
 
COLLECTIE_TROPENMUSEUM_President_Soekarn
1947
 
COLLECTIE_TROPENMUSEUM_President_Soekarn
1949
 
Presiden_Sukarno.jpg
1949
 
COLLECTIE_TROPENMUSEUM_President_Soekarn
1947-1951
 
1955_Indonesian_Election_Sukarno.png
1955

756px-Sukarno_family_Proklamasi_11_Febru
Фатьмавати, вторая жена Сукарно, 1956
 
800px-1959_Decree_1.jpg
1959
 
Sukarno_and_Fidel%2C_1960.jpg
1960

 

Лидер  «Сарекат  ислама»  стал  идеалом  для юного Сукарно. Чокроаминото  оказал  значительное влияние на становление личности будущего индонезийского лидера. Он принадлежал к суперинтеллектуалам того времени. Чокроаминото знал голландский, немецкий, английский, французский  языки,  писал  акварелью, обладал феноменальной памятью7.
 
В школьном  дискуссионном  клубе  состоялось  первое  политическое  выступление Сукарно. 16-летний Сукарно подготовил речь на  яванском языке.  При  первых  же  словах председатель прервал его выступление, заметив, что все выступающие обязаны говорить на голландском. В ответ он услышал резкую отповедь юного Сукарно: «Мы должны знать наш родной язык. Голландцы – люди другой расы,  их  страна  находится за  тысячи  километров от нас. Да и говорят-то по-голландски всего  шесть  миллионов  человек.  Почему  мы обязаны говорить именно по-голландски?»8.

В это время Сукарно активно занимается самообразованием, много времени проводит в библиотеке теософского общества. Он познакомился с взглядами Т. Джефферсона, Дж. Вашингтона,  А. Линкольна9. Сукарно становится  публичным  политиком,  выступая перед массами.

В 1921 г. он закончил среднюю школу, будучи уже известным молодым политиком и поступил в технологический институт в Бандунге. В 1926 году Сукарно получил диплом инженера-строителя. Однако  по  специальности работать он не стал, так как ему претила карьера колониального чиновника. Сукарно  стал  учителем  в  школе. Его  уроки  стали открытым  призывом  к  борьбе  за  независимость  и  обличением  пороков колониальной системы. Как-то  на  его  урок  пришел  директор департамента. как образно пишут авторы биографии Сукарно – известные востоковеды М.С. Капица и Н. П. Малетин:  «Звонок  прервал пламенную тираду Сукарно и его карьеру учителя»10. Сукарно полностью погрузился в революционную деятельность, основав в Бандунге всеобщий исследовательский клуб.

В июле  1927  г.  на  его  основе  была  сформирована  новая  организация  – Национальный союз  Индонезии,  позднее  переименованный в НПИ  (Национальную  Партию  Индонезии). Программными  требованиями  партии  стали несотрудничество  с  колониальной  администрацией, единство национального движения, опора на «конструктивные действия» массового движения (создание школ и больниц, организация профсоюзов и т.д.)11.

В декабре 1929 г. было арестовано около ста активистов НПИ. В 1930 г. состоялся суд над председателем партии Сукарно и его тремя соратниками12.

На  судебном  процессе Сукарно  выступил  со  своей  знаменитой  речью  «Индонезия обвиняет»,  в  которой  он  вскрывал  пороки голландского колониализма и говорил об исторической  неизбежности  национализма  и освободительного  движения. В речи  на  суде Сукарно приводил цитаты из 80 западных авторов и 10 восточных13. Годы, проведенные в доме Чокроаминото и стремление к самообразованию сделали свое дело. Сукарно в конце 20-х - начале 30-х гг. — светский политик с широкими  взглядами  и  мировоззренческими  оценками. Он  владел индонезийским  и яванским языками. Свободно изъяснялся на английском,  голландском,  французском  и немецком языках. В 5 статьях, написанных Сукарно в этот период и вошедших в сборник «Под  знаменем  революции»,  упоминается 150  западных  и  американских общественных деятелей и ученых и 70 афро-азиатских теологов  и  ученых14. Приведенная  статистика  свидетельствует  не  только  о  высоком интеллектуальном  и  образовательном  уровне индонезийского  лидера,  но  и  характеризует уровень общественного развития в стране. В последнее  десятилетие  перед Второй  Мировой войной ислам перестал быть авангардом политической  авансцены  Индонезии. Национально-освободительное  движение  стали возглавлять  политические  деятели,  придерживающиеся светских разносторонних взглядов.  И  массы готовы  были  воспринимать  их идеологию.

Именно  в  эти  годы Сукарно  начал  разрабатывать  свою  идеологическую  доктрину радикального  национализма,  включающую элементы народного утопического социализма. Ею  стало  учение  мархаэнизма,  получившее свое наименование от распространенного среди простолюдинов западной Явы  имени Мархаэн (Умар Хайэн). Исходя из своего названия,  учение  должно  было  выражать  интересы  простого народа,  трудящихся,  низов (мархаэнов). Концепция  Мархаэнизма  стала программной  основой НПИ  (1927-191)  и Партии Индонезии (Партиндо) (191-196)15.

Впервые  понятие  «мархаэнизм»  прозвучало в речи Сукарно на судебном процессе  1930  г.  Изначально  он  употребил  термин «кромоизм»  -  от  распространенного  среди яванцев имени Кромо16.

В основе  концепции  мархаэнизма  лежала  апелляция  к  великому  историческому прошлому,  наследником  которого  являлась Индонезия. Патриархально-общинные  нормы  и  ценности  эгалитарно-традиционного сознания умело использовались Сукарно для установления контакта с массами, поскольку опора  на  легендарное  прошлое  и  понятные ментальные установки облекали идеи Сукарно в доступные массовому традиционному сознанию образы. Оживление  духа  великих  средневековых империй было необходимым для Сукарно  инструментом пробуждения  национального  самосознания,  ликвидации  туземного комплекса неполноценности и внушение уверенности  в  собственных силах  и  возможностях17.

Главным условием для создания новой общественной  модели  являлось  достижение независимости.  Борьба  с  колонизаторами должна  была  носить  ненасильственный  характер  и  проходить  в  форме  несотрудничества. Для  этого  необходимо  было  разбудить «национальный  дух»,  который  трансформируется в «национальную волю», которая реализуется в «национальном действии»18.

Фундаментом  мархаэнизма  стал  принцип  единства  всех  антиколониальных  сил как единство политическое и идеологическое; как  единство национальное  и  государственное;  как  единство  социальное,  т.е.  стратификационная консолидация в борьбе против колониализма. К 1926 году Сукарно сгенерировал  идею  единства  и  сотрудничества  трех ведущих  политических  течений  Индонезии – националистического, религиозного и ком-мунистического19.

Парадигмой идеологического эклектизма концепции Сукарно было единство. Он пытался подогнать, порой исказить марксизм и ислам, загоняя их в прокрустово ложе национализма. Как отмечает В. А. Цыганов: «Именно единство есть альфа и омега политической идеологии индонезийского  революционного демократа. Это и её отправная точка («единство  мархаэнов»),  и  стратегия  продвижения к  идеалу («всеобщая  общенародная  революция»), и – в перспективе сам этот идеал («индонезийский  социализм»). Но,  как  оказалось, это и узилище, тупик, куда привел себя великий  индонезийский  лидер,  заложник собственной идеи»20.

Сукарно  выступал  против  классовой борьбы  до  завоевания  независимости,  настаивая  на  том,  что,  учитывая  индонезийскую специфику, главными являются не социальные, а национальные противоречия. В начале 30-х гг. Сукарно изложил свою концепцию о «национализме мархаэнов» или о соционационализме как основном орудии борьбы за независимость. После достижения идеала - независимости соционационализм  утрачивает свою  интерьерную  функцию,  сохраняя  внешнюю, экстерьерную в борьбе с мировым империализмом. Внутри страны соционационализм  трансформируется  в  социодемократию с  целью  создания  справедливой  общественной модели для всех слоев населения21. В эти годы впервые из уст Сукарно звучит критика западной  демократии,  как  не  обеспечивающей истинные права и свободы для всех членов  общества.  Индонезийская  модель  социодемократии исправит, по мнению Сукарно, этот недостаток.

Мархаэнизм  и  его  поздняя  модификация  —  «индонезийский  социализм»  базировались  на  коллективистских,  эгалитарных традициях. К традиционным индонезийским идеям относятся три понятия, активно включенные  в  политическую  лексику Сукарно  в 30-е гг. XX века.

1. Готонг-ройонг – взаимопомощь в ходе общественных  работ,  солидарность  коллектива  сельской  и  родовой  общины,  взаимная ответственность  членов  коллектива  по  отношению друг к другу и к общине в целом.
2. Мушаварах – совместное обсуждение возникающих проблем.
3. Муфакат  –  единодушное  решение, имеющее  компромиссный  характер,  принятое в ходе мушавараха22.

Политический гений Сукарно выразился в том, что он, блестяще владея психологией масс, подчас манипулируя общественным мнением,  сумел  расставить  акценты  на  тех элементах  политической  культуры  индонезийцев, которые сделали возможным процесс нациестроительства после обретения независимости. В центре  социально-политической модели Сукарно был поставлен «простой человек.., имеющий лишь столько, сколько необходимо ему самому. Никто не эксплуатирует  никого. Никто  не  работает  на  другого»23.

Лидер, наделенный космической энергией и авторитетом, выступает в традиционной для востока роли патрона, главы племени, рода, семьи. Сукарно  писал:  «Для  нас  лидер  государства ничем не отличается от главы семьи. В соответствии с предписаниями ислама. Отец принимает  решения  за  членов  всей  семьи, староста управляет деревней. Этот обычай существует  издавна»24. Стремясь  к  конвергенции культур,  пытаясь  синтезировать  западное знание и восточную традицию в вопросах управления,  осуществления  политической власти, Сукарно  выступал  за  консервацию существующих  в  Индонезии  взаимоотношений  между  массой  и  лидером.  А. Ю. Другов замечает:  «У Сукарно  и  его  сподвижников неизменно  присутствует  идея  народного  суверенитета,  но  народ  выступает  как  некое нерасчленённое единство. От его имени в соответствии  с  древней  традицией  выступает лидер,  наделенный  неоспоримыми  полномочиями выступать в роли выразителя чаяний своих  сограждан»25. В этот  период  закладывались основы авторитарно-патриархального лидерства Сукарно, позволяющие ему спустя 20  лет  делать  заявления в  духе  французского  монарха Людовика XIV:  «Встретиться  со мной — всё равно, что встретиться с Индонезией»26.

Три  элемента  мархаэнизма  особенно активно  вошли  в  политическую  практику в  период  независимости. Сукарно  опирался на них, противопоставляя социодемократию Индонезии  западному  стандарту. Он  рассматривал  принцип  муфакат  как  тождество демократическим ценностям,  модифицированным  для  перенесения  на  индонезийскую почву.

Речи  и  выступления Сукарно  всегда были образны и предельно насыщены персонажами  индо-яванского  эпоса  и  мифологии. Он стремился говорить с толпой на понятном ей языке. Любая его доктрина получала символико-традиционное  оформление27. Мессианские надежды яванцев на пришествие Рату Адиля  были  плотно  инкорпорированы  в  политическое  лидерство Сукарно. Он  заявлял, как бы оправдывая свой султанский стиль и образ жизни: «Они хотят видеть героическую фигуру, и я её им даю»28.

Главным в учении мархаэнизма как модераторе национально-освободительного движения  было  акцентирование  общеиндонезийских  задач нациестроительства  и  борьбы за независимость при снятии религиозных и этнических  противоречий. Концепцией Сукарно, на наш взгляд, стала формула: «Сначала нация, потом религия».

Японская оккупация Индонезии с 1942 по  1945  годы  оказала  значительное  воздействие  на  политическую  судьбу Сукарно,  открыв очередной раунд борьбы между светскими  националистами  и  исламистами. Начало в сентябре 1939 года Второй Мировой войны актуализировало роль Индонезии как источника  стратегического  сырья  (олова,  нефти, каучука). В этой связи в конце 30-х — начале 40-х гг. Япония недвусмысленно обозначила свои  экспансионистские  амбиции  по  захвату  Индонезии. Японское  правительство  грамотно манипулировало  антиколониальными настроениями  жителей  Архипелага,  гарантируя  «братьям-азиатам»  скорейшее  освобождение  от голландцев. Японская  пропаганда активно использовала новое прочтение пророчества  Прабу Джойобойо,  правителя яванского государства Кедири в XII веке. По преданиям  он  был  знаменитым  астрологом. Яванская  традиция  приписывает  ему  предсказание о приходе справедливого правителя – Рату Адила, который вернет «добрые старые времена», создаст справедливое и счастливое государство для всех, где будет править Херу Чакра – воплощение справедливого правителя29. Он  предсказал  упадок  и  последующее возрождение  государства. В соответствии с новой  интерпретацией  его  пророчества,  произойдёт  это  тогда,  когда  «маленькие  желтокожие люди с севера» прогонят белых правителей Явы30.
 
10  января  1942  года  морской  и воздушный  десанты  японских  войск  начали операцию по захвату Индонезии. К середине февраля Япония полностью  контролировала ситуацию. 9 марта 1942 года голландское командование  приняло  японское  требование  окапитуляции31.
 
Японская  оккупация  оказала  глобальное  воздействие  на  общественную жизнь Индонезии и сознание рядовых граждан, ознаменовав начало конца голландского колониализма и повысив авторитет исламистов  и  консолидирующей  роли  ислама.  Поскольку  одним из пропагандистских  лозунгов,  обосновывавших  японское  вторжение на  острова  Архипелага,  стал  лозунг  защиты Японией  ислама,  первыми  шагами  японцев стала поддержка мусульманских политических  организаций  Индонезии  и  расширение сферы их общественного влияния32.

Однако идеализация Японии населением  Индонезии  продолжалась  недолго.  Уже вскоре  стало  очевидным,  что  гнет  старых колонизаторов сменился новым в лице оккупационных  властей,  которые,  помимо  экономического  притеснения  и  эксплуатации природных  ресурсов, окружили  население системой  доносов. Свирепствовала  японская военная полиция, применявшая пытки и казни. Официальным языком вместо голландского был объявлен японский33. При совершении молитвы  теперь  надлежало  обращаться  не  в сторону Мекки, а на север, где находился дворец японского императора34. Сукарно никогда не питал иллюзий относительно истинных целей  японского  милитаризма. Ещё  в 30-е гг. он заявлял, характеризуя экспансионистские цели Японии: «Её название – «защитница  порабощённых  народов  Азии»  -  является ложью,  лицемерием,  пустым  вымыслом  реакционных националистов, которые думают, что именно Япония остановит империалистов Запада  окриком  «Стой!» Нет,  она  не  кричит «Стой!», она сама стала алчным империалистическим хищником. Она сама превратилась в  дьявола, угрожающего  безопасности Китая,  она  сама,  борясь  с  империалистическими хищниками Америки и Англии, угрожает спокойствию и безопасности стран Тихого океана,  она  сама  является  одним  из  хищников, которые примут участие в предстоящей войне на Тихом океане»35.

В результате политики оккупационных властей чувство растерянности охватило оба противоборствующих лагеря – и исламистов и националистов. Эту ситуацию очень верно охарактеризовал  известный  американский индонезиевед Г. Бенда.  Индонезийские  политические партии не могли быстро сориентироваться  и  адаптироваться  к  новым  условиям. Ситуация  молниеносно  поменялась. Голландский колониализм  продемонстрировал  крайнюю  слабость,  уступив  Индонезию мощной азиатской военной машине. Политика квазинейтралитета в отношении индонезийского ислама, проводимая нидерландами в течение длительного периода, за несколько дней рассыпалась в прах, и её сменила агрессивная мощная японская армия36.

Торжество  милитаристской  Японии было полным и само собой снимало вопрос о выборе  между  коллаборационизмом  или  сопротивлением оккупантам. Исламисты,  принявшие  решение  о  сотрудничестве (так же, как и националисты), тем не менее пытались распространить на индонезийцев  чувство  уверенности  в  своих  силах и превосходства. В глазах индонезийских мусульман  японцы  оставались  варварами-идолопоклонниками, но обладающими мощной  вооруженной  силой.  И  таким  образом, мусульмане имели перед ними определенное моральное преимущество и могли позволить себе сотрудничать с ними, не подвергая унижению  чувство  собственного  достоинства  и сохраняя высокое чувство религиозной убежденности37.

В марте  1943 года  японская  оккупационная  администрация  санкционировала формирование политических организаций. 8 марта была создана Путера (Центр народных сил) во главе с Сукарно. Осенью того же года оккупационные  власти  положительно  отреагировали  на создание Машуми  (Консультативного  совета  мусульман  Индонезии)38.

Основой  поощрения  лидеров  светского  националистического  крыла  и  мусульманских сил Индонезии со стороны Японии стал классический принцип завоевателей – «разделяй и  властвуй». Японии  было  выгодно  внести раскол  в  национально-освободительное  движение Индонезии,  вбить  клин  в  единство, оживив давние противоречия между светскими и религиозными националистами. Следует  отметить коренное  отличие многовековой голландской колониальной политики  от  политики  японских  оккупантов. Голландская  колониальная администрация придерживалась весьма толерантной религиозной  политики,  была  эластична  в  вопросах веры. Голландцы,  создав  единую сеть  железных  дорог,  обозначив  голландский  язык в  качестве  средства  общения  разобщённых этносов  Архипелага,  вольно  или  невольно, привели  к  интеграции  индонезийцев.  Политика Нидерландов,  разделяя,  объединяла, создавала  фундамент  для  формирования  будущей индонезийской  нации.  Последствия японской  оккупации  дали  совершенно  иные плоды. В индонезийскую политическую почву были брошены ростки глубинного процесса исламизации.

Политика японских оккупантов привела к рождению уникального для индонезийского  менталитета  явления. Она  породила конфессиональную нетерпимость,  нехарактерную ни для древнеяванской, ни для древнеиндонезийской  культуры. Крайний  шовинизм  японцев, экстраполированный  на сознание  этносов  Архипелага,  сформировал нетерпимое  отношение  к  мнению  оппонентов  и  жесткую конкурентную  борьбу  между политическими партиями и объединениями. Как  отмечает В. Ф. Сычев:  «Произошедшие после  1945  года сепаратистские  движения под  исламистскими  лозунгами  во  многом были порождены  японской  политикой  потворства чрезмерной политической активности мусульманской общины»39.

Развитие  ситуации  на  фронтах  в  ходе Второй  Мировой  войны  не  в  пользу Японии заставило  японские  оккупационные  власти рассмотреть  возможность  предоставления независимости  Индонезии. В сентябре  1944 года  новый  премьер-министр Японии Койсо обещал  предоставить  Индонезии  независимость40. Взамен Япония требовала поддержания  своих  военных  усилий. Сукарно  пошел на  коллаборационизм  с  японской  администрацией,  понимая,  что  в  результате  он  получает  возможность  почти  легально  консолидировать национальные  силы  и  публично выступать перед массами.

Учитывая  специфику  индонезийского менталитета — особое отношение к коллаборационизму,  популярность Сукарно  за  годы японской оккупации только выросла. Общественное  мнение  рассматривало  его  не  как политика,  сотрудничавшего  с  оккупантами, а  как хитроумного  национального  лидера, усыпившего бдительность японцев, обманувшего их и создавшего условия для завоевания независимости41.
 
Сам Сукарно всегда придерживался принципа – цель оправдывает средства. Целью была независимость, а средством, на этом этапе, - сотрудничество с Японией. Генерал Имамура так характеризовал Сукарно: «Он был человеком железной воли. Его мысли  были  полностью поглощены  и  сконцентрированы на достижении независимости. Он ни о чем другом не думал»42. По сути, Сукарно взял на себя роль коннектора между японцами и этносами Архипелага. Сукарно даже побывал  на  приёме  у  японского  императора и был награжден орденом.Характеризуя ситуацию  того  времени,  отвечая  на  обвинения оппонентов  в  коллаборационизме, Сукарно заявлял:  «Мы  посадили семена  национализма. Пусть японцы их выращивают»43.

В апреле  1945  года  японская  администрация  создала  Исследовательский  комитет по подготовке независимости Индонезии в составе 6 членов. Руководящие функции принадлежали Сукарно и Хатте44.

1  июня  1945  года  на  первом  заседании комитета  выступил Сукарно  с  концепцией Панча Сила (пять принципов; санскрит), ставшей программой  борьбы  за  независимость Индонезии  и  программой  формирования  и построения  индонезийского  общества  после достижения независимости. Сукарно обозначил столпы национального единства, которые стали  базой  для  независимости  Индонезии. Прежде всего он потребовал свободы, т.е. политической  независимости,  провозгласив принцип построения модели индонезийского общества – «всё для всех»45, выступив против притязаний на лидерство какой-либо личности.  «Разве  мы  хотим  создать  независимое … государство, которое только будет называться независимой Индонезией, а на деле будет служить возвеличению только одного человека?»  -  задавался  вопросом Сукарно  в  интродукции своего знаменитого доклада «Рождение Панча Силы»46.

Далее Сукарно  последовательно  и  доказательно обозначил пять принципов, которые легли в основу политической философии независимой Индонезии:

1. Индонезийский национализм.
2. Интернационализм, или гуманизм.
3. Дискуссия, или демократия.
4. Социальное благосостояние.
5. Цивилизованная вера в Бога47.

Изначально Сукарно  сформулировал первый  принцип  как  «общеиндонезийский национализм»,  но,  по  настоянию М. Хатты, заменил формулировку  на  «единство  Индонезии»,  поскольку  японцы  разделили  территорию Архипелага на три оккупационные зоны,  и территориальное  единство  необходимо было реанимировать и закрепить законодательно. Хатта также настаивал на изменении в иерархии принципов, требуя, чтобы принцип  религиозности  занял  первое  место, поскольку  он  является  источником  всех  остальных48.

Детализируя  каждое  положение  своей  концепции, Сукарно  пояснял,  что  национализм  понимается  им  как  стремление  к единству  нации, которая  является  общностью  характера,  возникающей  из  общности исторической судьбы. Индонезия была национальным государством лишь во времена империй Шривиджайя и Маджапахит. Отсюда, по  словам Сукарно,  «индонезийский  национализм – основа национального государства, а не шовинизм»49. Далее он заявлял, что «мы должны  стремиться  к  содружеству  наций, т.е.  к  интернационализму …, а он бесплоден, если в его основе не лежит национализм. Национализм бесплоден, если он не живет в лоне  интернационализма. Оба эти принципа неразрывно связаны между собой»50. Требуя осуществления демократических принципов в  политической  жизни  общества, Сукарно делал акцент на достижении согласия между всеми  слоями  населения  путем  дискуссии  и формирования  единого  решения,  резюмирующего взгляды всех членов коллектива, т.е. настаивал на пути от мушаварах к муфакат.

При  этом Сукарно  облекал  будущую  светскую  модель  государственности  в  религиозные  формы,  пытаясь  снять  напряжение  и конфликт между светскими националистами и  мусульманскими  лидерами. Он  заявлял: «Если  большинство  индонезийского  народа действительно составляют мусульмане, если ислам действительно является той религией, которая  горит  в  душе  народа,  то  давайте … поможем народу сделать так, чтобы как можно больше представителей мусульман оказались в представительном органе. Но пока это не  так:  «Поэтому  важен принцип  переговоров»51.

Сукарно постоянно апеллировал к исламу, учитывая приверженность к нему большинства населения страны. Он  использовал мусульманскую риторику,  обосновывая  многие  светские,  националистические постулаты  и  принципы. Говоря  о  четвертом принципе  своей  концепции,  он заявлял:  «Я мусульманин,  а  поскольку  я  мусульманин –  я  демократ;  я  хочу  согласия,  я  хочу,  чтобы  каждый  глава  государства избирался»52.

Здесь Сукарно  созвучен  со  многими  исламскими  ортодоксами,  уверяющими,  что  ислам дает человечеству главный урок демократии, заложенной в самой сути исламской религии ещё во времена пророка Мухаммеда.

Особого обоснования, учитывая полиэтнический,  поликонфессиональный  характер гетерогенного  индонезийского  общества,  заслуживал пятый принцип Панча Сила – принцип религиозности. Сукарно, будучи убежденным  сторонником  светского  государства, выступал  за секулярную  модель  общественного  развития,  которая  обеспечивала  бы  равенство и единство всех конфессий, веротерпимость  и  свободу слова53. В своем  докладе он заявлял: «Желательно, чтобы Индонезийское  государство  было  таким  государством, где каждый человек сможет беспрепятственно  поклоняться  своему  Богу. Необходимо, чтобы весь народ верил в Бога цивилизованно, т.е. без «религиозного эгоизма»54.

И как бы опасаясь своего секуляризма, Сукарно тут же делает реверанс исламистам и  исламскому  большинству. Он  решительно
восклицает: «Необходимо, чтобы Индонезийское  государство  было  религиозным!... Что означает  цивилизованно?  Это  означает  взаимное уважение»55. В конце  речи Сукарно, апеллируя  к  сознанию  мархаэнов,  заявил, что все вышеперечисленные принципы можно  свести  к одному,  который  являлся  во  все времена  фундаментальным  для  яванцев  и других этносов Архипелага – «gotong-rojong» - принципу взаимной помощи, на основании которого и будет создано прочное и нерушимое Индонезийское государство – государство «взаимной помощи» 56.

В целом философия Панча Сила носила эластичный характер. Сукарно максимально постарался сгладить все противоречия и острые углы. Её аморфность была не её пороком, а её достоинством. Заслуга Сукарно состояла в  том,  что  он  не  стал  заложником  идеологических  форм, которые  неизбежно  отправляли полиэтническое и поликонфессиональное индонезийское общество в прокрустово ложе рамок и ограничений жесткого единого подхода, не подразумевающего поливариантности  развития. С одной  стороны,  Панча  Сила предоставляла  гражданам известную  свободу, а власть выступала в роли интерпретатора этой идеологии в зависимости от конкретного этапа развития57.

Японская  оккупация  оказала  значи-тельное  влияние  на  политизацию  ислама  на Архипелаге. Затухшее  в 30-е  гг.  движение исламистов снова  набрало  вес  и  оказывало  значительное  влияние  на  политическую жизнь Индонезии. На заседании комитета по подготовке независимости 22 июня 1945 года исламисты  настояли  на  внесении в  проект конституции  Индонезии  дополнения  –  формулы из семи слов – в раздел принципа Панча  Сила,  говорящего  о  религиозности:  «Все последователи ислама обязаны строго соблюдать  законы  шариата»58.
 
Мусульманские  политические организации настаивали на принятии так называемой Джакартской хартии, представляющей собой проект конституции, состоящий из принципов Панча Сила и дополненной фразой из семи слов. В развернувшейся  дискуссии  столкнулись  интересы двух  крупных  политических сил  страны  –  сторонников  построения  теократического  государства  и  националистов, стремящихся к тому, чтобы вопросы религии были  отделены  от  государства. Спецификой индонезийских  националистов  была  их  нейтральность  в  вопросе относительно  религиозных амбиций исламистов. Изначально они видели Индонезию как государство, базирующееся на принципе веры в единого Бога. другими  словами,  финалом  их  борьбы  вовсе  не было  секулярное  политическое  устройство. Основой государственности Индонезии, по их мнению,  являются  Божественные  идеи  разных культур и этносов. Единая Божественная идея  рассматривалась  как цементирующий раствор  полиэтнической  и  поликонфессиональной  государственности  политического здания Архипелага59.

По мысли националистов и исламистов, политическая архитектура Индонезии строилась на основе принципа веры в Бога. Вторым вопросом дискуссии был вопрос о том, какая эта  будет  вера  и  в  какого  Бога. Таким  образом, индонезийские националисты, при всем восторге и преклонении Сукарно перед кемалистским экспериментом в Турции, не были секуляристами. В результате развернувшейся дискуссии в ходе подготовки проекта конституции независимой Индонезии была принята компромиссная  формулировка,  и  принцип Панча Сила  о религиозности  получил  следующую  редакцию:  «Основой  является  вера  в единого и всемогущего Бога и все верующие мусульмане обязаны строго исполнять предписания шариата». Проект вошел в историю как Джакартская хартия, в которой декларировалось, что главой государства может быть только мусульманин60.

Попыткой  примирения  полюсов  мировоззрения националистов и исламистов стала интегралистская  концепция Супомо,  которая снимала напряжение с принципа религиозности,  перенося  сакральную  благодать  на лидера, воплощающего в себе весь народ. Он полагал, что политическая система гитлеровской Германии  близка  восточному  менталитету, поскольку базируется на единстве вождя  и  народных  масс. Также  индонезийцам импонирует  японская  политическая  философия, в центре которой — единство императора  и  народа. Супомо  заявлял:  «Не  существует  противоречий  между государством и личностью, между административным аппаратом и положением индивидуумов. Нет необходимости гарантировать права и свободы гражданина…, поскольку индивид  является составной  частью  государства  и  имеет право и  обязан  содействовать  его  процветанию»61.

Теория Супомо стала  фундаментом политической системы Индонезии после 1945 года, кто бы ни стоял у руля индонезийской государственной машины.

17 августа 1945 г. Сукарно в Джакарте зачитал декларацию независимости. Характерно, что подготовка к этому событию велась в доме японского вице-адмирала Маэда62. Видимо, японцы обозначили свой нейтралитет, делая прагматичный выбор в сторону будущего союзника в лице независимой Индонезии.

18  августа  1945  г.  была  принята конституция республики Индонезия, из которой была  изъята  формулировка из семи слов и положение  об исповедовании  ислама  главой государства63.  Это  была  победа Сукарно, основной  целью  политической  деятельности которого  были независимость  и  единство  на пути  процесса  нациестроительства. Сукарно раздал авансы всем противоборствующим силам  в  стране. Текст конституции  эклектичен  и  сознательно  смешивает  различные подходы. Так,  в  тексте  содержатся  слова  и «Аллах», и просто безличное, внеконфессиональное «Бог». В преамбуле  документа  сказано:  «С благословления  всемогущего  Аллаха  и  движимый  возвышенным желанием  жить  в  семье  свободных  наций,  индонезийский  народ настоящим  провозглашает  свою  независимость», и далее… суверенитет народа «… ос-новывается на вере в единого Бога»64.

Все  формулировки  конституции  18 августа  пропитаны  дуализмом.  Это  одновременно месседж и мусульманам, и верующим других конфессий - монотеистам и анимистам. Это  попытка,  объяв  необъятное,  консолидировать все силы в борьбе против метрополии. Присяга президента, при снятии пункта о его обязательном  вероисповедании  ислама,  тем не менее начинается со слов: «Клянусь Аллахом…»65. Отражением  не  только  политического прагматизма Сукарно, но и его толерантного  отношения  к  религии,  воспитанного  с детства отцом-мусульманином и матерью-индуисткой,  стала  статья  29 раздела XI конституции: «Государство основывается на вере в  единого  Бога.  Государство  гарантирует каждому свободу вероисповедания и отправления  религиозных  обрядов  в  соответствии с  его  религиозными убеждениями»66. Конституция  закладывала  базу  для  дальнейшего авторитарного  лидерства Сукарно, наделяя президента  чрезвычайно широкими  полномочиями. Он являлся и главой государства и председателем  правительства. Был  неподотчетен  парламенту  и  обладал правом  единоличного назначения министров67.

Осуществив  в  июне  1945  г.  реверанс исламистам, Сукарно уже в августе одержал реванш, сняв доминанту с принципа религиозности вообще  и  исламской  тем  более. Ему было абсолютно понятно, что создание в Индонезии исламского государства привело бы к расколу в социуме и ускорило бы центробежные силы. Нетерпимость любого толка оказалась бы губительной для этносов Архипелага и парализовала бы все центростремительные тенденции. Спустя  годы,  в  январе 1953 г. в ходе поездки по Калимантану Сукарно, последовательно отстаивая свою позицию, заявлял: «Создание исламского государства приведёт к тому, что от нас отпадут территории с большинством  немусульманского  населения – Молукки, Бали, Тимор и др.»68. В ответ национал-консерваторы  обвинили  его  в  неконституционных  и недемократических  шагах.

В 1954 г., находясь на Молуккских островах, президент  вновь  призывал  к  единству  всех этносов,  независимо  от  их  вероисповедания. Против выступили лидеры Машуми69.

Основой деятельности Сукарно-политика была опора на фундаментальные ценности политической культуры Индонезии – традиционное символическое сознание и патриархальные устои, замешанные на мистицизме и мессианских ожиданиях Рату Адиля. Мистика сопровождает многие политические шаги индонезийского  лидера. В своей  речи  «Рождение  Панча  Сила»  он  говорил:  «Я изложил основные  принципы государства.  Их  пять. Является ли это Панча Дхарма? Нет. Не подходит. Дхарма  означает  обязанность,  а  мы говорим об основах. Мне нравятся символы, обозначающие  числа.  Имеется  пять  заповедей  Ислама.  У  нас  по  пять  пальцев  на  каждой руке. Имеются пять органов чувств. Что ещё  состоит  из  пяти  частей?  (голос  из  зала: «Пять героев из древнейших сказаний»). Их было  пятеро. Теперь посмотрим  количество принципов … Их тоже пять … Я назову всё это Панча  Сила.  «Сила»  означает  принцип  или основу»70.

Выбор  даты  для  объявления  независимости также связан с мистическим обоснованием. 17 августа было пятницей – священным днём в исламе, семнадцатого – мусульманам был  ниспослан Коран,  согласно  заповедям Пророка, мусульмане должны вершить религиозные действия семнадцать раз в день71.

Магия  чисел,  столь  любимая Сукарно  и  глубоко  укоренившаяся  в  менталитете жителей  Архипелага,  отразилась  и  в  государственном гербе независимой республики. Птица Гаруда,  изображенная  на  нем,  имеет 17  перьев  в  каждом  крыле,  восемь  перьев  в хвосте (август – восьмой месяц года), и сорок пять перьев на лапах и нижней части туловища (1945 г.). Сама Гаруда была мифическим существом,  царём  птиц,  наполовину  человеком,  наполовину  птицей. Создание  образа Гаруды  относится  к  индийскому  средневековью72.
 
В качестве девиза на гербе были начертаны слова из религиозной поэмы XIV в. «Сутасома» - «Bhinneka Tunggal Ika» - поэта и  общественного деятеля Мпу Тантулара. В поэме он изложил доктрину примирения буддистов и индуистов, являвшимися основным населением острова в те времена. Ислам стал господствовать на Яве спустя несколько столетий. Один из вариантов полной строфы таков: «Хоть Шива и Будда и различны, но по сущности своей они едины». На гербе Индонезии, по настоянию Сукарно, была помеще-на только часть поэтической строки, которая переводится, как «единство в многообразии» или «различные, но единые»73, что отражало специфику  уже  мусульманской  Индонезии середины XX в. и позволяло апеллировать к великому средневековому прошлому страны.

В целом  следует  отметить,  что  после принятия конституции  и Джакартской хартии усилия Сукарно по консолидации общества создали специфичную и во многом уникальную  политическую  систему  и  ситуацию в  молодом  независимом  государстве.  Индонезия  стала своеобразным  политическим гермафродитом,  она  не  является  теократическим государством, но и не носит характер секуляристской государственности. Оценивая  эту  ситуацию,  известный  исследователь – индонезиевед Дж. Боланд отмечал: «Родившаяся  …  Индонезия  не является  исламистским  государством, чего бы желали сторонники ортодоксальных взглядов, но она и не является  светским … государством,  которое рассматривает  религию … как  частное  дело гражданина… Избран какой-то средний путь развития, когда государство расценивает религию как важный элемент собственного совершенствования  и  укрепления  духовности … всего социума, что и выражается в основополагающем принципе Панча Сила – «вера в единого и всемогущего Бога»74.

Итак , теоретический  фундамент под здание  индонезийской  государственности был подведен. Следующим шагом стала борьба за его претворение на практике, реальная борьба  за  независимость  молодой  республики. Как  покажет  время,  консолидирующим фактором лидерства Сукарно  стала  борьба  с внешним врагом. Эта была почва, идеальная для реализации лидерских амбиций индонезийского президента. Он  поэтапно  реализовал  их  сначала  в  ходе  отражения  англо-голладской интервенции в 1945-1949 гг., борьбы за включение в состав Индонезии Западного Ириана, войны против Малайзии.

24  августа  1945  г.  было  подписано  англо-голландское  соглашение,  по  которому управление  освобожденными  от  японской оккупации территориями  должна  была  осуществлять  голландская  администрация Нидерландской Индии. 29 сентября в Джакарте высадились английские  войска,  4  октября прибыл  голландский  генерал-губернатор75.

Именно  в  ходе  антиколониальной  борьбы  в 1945-1949  гг.  сформировалась  специфика индонезийской  армии,  которая  оказала значительное воздействие на всю новейшую индонезийскую историю и на создание политической системы страны.

Агрессия Голландии к 1949 г. приобрела характер агонии и всё менее находила поддержку  или  хотя  бы  лояльность на  международной арене. К этому периоду Индонезия стала  территорией  политических  амбиций и  интересов  двух  великих  держав  – СССР и США,  которые стремились  вовлечь  её  в  орбиту своего влияния. СБ ООН 28 января 1949 г.  потребовал  прекращения  огня  и  создания до  15  марта временного  правительства  и  передачи ему суверенитета над Индонезией до 1 января 1950 г.76

16 августа 1950 г. было провозглашено  создание  унитарной  республики Индонезии  и  утвержден  временный  проект конституции, которая сильно отличалась от конституции  1945  г.  Это  была конституция парламентской демократии, которая установила ответственность исполнительной власти перед законодательной.

Прерогативой президента являлся лишь подбор кандидата на пост премьер-министра и  поручение  ему  сформировать  правительство. Состав кабинета министров утверждался парламентом.  Широко  и  детально  трактовались гражданские права и свободы77.
 
Конституция  1950  года  стала  скорее  популистским маневром  с  целью  завоевания  авторитета  на международной  арене.  Архаично-патриархальное  сознание  индонезийцев  не  нуждалось в постулируемых демократических свободах и правах, целиком и полностью будучи погруженным  в  патронажно-клиентельные отношения. Именно на это и была рассчитана «религиозно-синкретическая  подкладка»78 идеологии Сукарно.

Политика  метрополии  зачастую  была направлена на консервацию наиболее архаичных элементов традиционных социумов. Период голландского колониального господства в Индонезии создал весьма неблагоприятные условия для формирования и развития местной национальной  буржуазии. В результате в  авангарде  национально-освободительной борьбы встали интеллигенция и мелкие буржуа. Основой борьбы  стал  синтез  радикального  национализма,  антиколониализма  и ренессанс  самоидентичности  и  традиционализма. Заветной стратегической целью было единство, а основой единства – личность лидера. Отсюда  и  главный  постулат Сукарно: «Главное в нашей демократии – это руководство»79.  «Я знаю  психологию  масс,  -  заявлял Сукарно - …В Индонезии лидер должен воплощать власть в своем лице, от него должно исходить  дыхание  власти.  Это  обязательное условие  для  бывшей  угнетенной  нации»80.

Сукарно  и  его  сторонники  должны  были  в короткий  срок  преодолеть  комплекс  неполноценности,  сложившийся  в  колониальный период и  у  элиты  индонезийского  общества, и  у  простых  мархаэнов. Соратник Сукарно Али Састроамиджойо  заявлял:  «В Индонезии нужно бороться против «туземного образа мышления» в умах людей и заменить его чувством  принадлежности  к  индонезийской нации. Кроме  того, в  колониальный  период наш народ никогда не был вовлечен в экономический процесс иначе как в качестве дешевой рабочей силы»81.

В условиях господства патриархального сознания сформировалась характерная черта политической  культуры  Индонезии  того  периода. Парламентская  демократия  воспринималась  партиями  постольку,  поскольку она создавала им предпосылки к достижению намеченных целей. Во  всех  иных  случаях демократические  ценности  объявлялись  не соответствующими  национальной  самобытности. Социальные идеалы  молодой  республики не вписывались в рамки парламентской демократии,  зато  идеально  укладывались  в концепцию Панча Сила и конституцию 1945 г. Векторы  подчиняющего  лидерства  совпадали с подчиненным власти массовым сознанием, в котором преклонение перед вождями, султанами, раджами формировалось веками.

Как верно сформулировал А.Ю. Другов: «Авторитарное сознание тиражируется на уровне не только правителей, но и подданных и то, что на поверхности выступает как недовольство авторитарной системой, часто, в сущности,  означает  лишь  неудовлетворенность  своим местом в этой системе»82.

Парламентская  демократия  являлась абсолютно чужеродным  явлением  для  индонезийского  менталитета. Яванская  политическая культура базировалась на компромиссе  и  уважении  оппонента.  Парламентская борьба фракций и партии входила с этим положением  в  глубокое противоречие,  делала возможным  публичную  критику  человека, акцентировав  внимание  на  его  недостатках.

Это было неприемлемо для яванского менталитета. Все это вело к дискредитации в обществе системы представительной демократии. Немало «усилий»  для  дискредитации политической  системы  Индонезии  в  первой половине 50-х гг. XX в. было приложено и самим Сукарно, увлекшимся  формированием имиджа страны за рубежом и пребывавшим в длительных заграничных вояжах. За теоретическими концепциями в  области  политики  был  совершенно  упущен  экономический блок. Сукарно  позволял  себе  этим  даже  бравировать. Он с гордостью заявлял: «Я не экономист  и  не  специалист  в  области  торговли, я  революционный  экономист»83. В результате  в  обществе  нарастали  серьёзные противоречия. Давние  разногласия  между Явой  и другими  островами  Архипелага  в  этот  период  обострились.  Истоками  проблемы  были различия  между  традиционным  этатизмом экономически слабой буржуазией Явы и ориентацией на свободное предпринимательство более развитых в промышленном отношении внешних островов84. Поощрение ускоренного темпа роста национальной буржуазии вело к росту коррупции. В 1950-1954 гг. около 44% парламентариев имело собственный бизнес85.

В середине 50-х гг., по мнению исследователя Г. Фита, в Индонезии сформировались два типа политических лидеров.

1.  Администраторы:  прагматично  настроенные  политики,  нацеленные  на  преодоление  противоречий,  на  экономическую стабилизацию, готовые  к  использованию иностранных инвестиций, не склонные к догматизму.
2. Солидаристы: идеализировавшие индонезийскую  самоидентичность,  резко  критиковавшие  западный  индивидуализм  и  общество потребления. К ним  и  принадлежал Сукарно86.

Критика  капитализма  солидаристами имела успех у простых индонезийцев. У населения Архипелага существовала устойчивая ассоциация колониализма и капитализма как экономического  способа  производства,  присущего  угнетателям-колонизаторам. Яванская патриархальная культура видела в лице Сукарно мессию, прокладывавшего «золотой мост» к эпохе процветания и построения общества  «всех  для  всех». Негоциантство  никогда  не  поощрялось  массовым  сознанием  в Индонезии, поскольку торговлей и бизнесом занимались  преимущественно иностранцы – арабы, китайцы, голландцы, т.е. «чужие», «они».  Индонезийские  лидеры,  по  словам американского ученого Дж. Кейка, «не имели капиталистических  корней»87. Все  это  приводило  к  популярности  социалистических идей,  выразившихся  позднее  в  концепции «индонезийского социализма» Сукарно.

К середине  50-х  гг.  нарастающие  противоречия  и  экономические  проблемы  окончательно  подготовили  общественное  мнение к отказу от пути парламентской демократии. Ведь если основой политической системы был её  вождь,  он  и  должен  указывать  направление её развития. Индонезия подошла к смене курса  парламентской  демократии  на  демократию направляемую.

ЛИТЕРАТУРА

1. Sukarno. An autobiography  as told  to  Cindy Adams , N-Y, 1965. P.188.
2. Симония Н.А. Буржуазия и формирование нации в Индонезии. М., 1964. с.140.
3. Симония Н.Ф. Индонезия. М., 1978. с.8.
4. Колоницкий Б. Сукарно. Легко ли быть независимым? // «Дело», СПб // http: // www. Ideo.ru/ 275/ 31. html
5. Капица М.С., Малетин Н.П. Сукарно. Политическая биография. М., 1980. с.8.
6. Там же. с.10.
7. Там же. с.20-23.
8. Adams C. Bung Karno penjambung Lidah rakjat Indonesia. Djakarta, 1965. P.58.
9.  Ibid p.54.
10. Капица М.С., Малетин Н.П. Цит. соч. с.32.
11. Цыганов В.А.  Национально-революционные партии Индонезии (1927-1942). М., 1969. с.49.
12. Другов А.Ю., Тюрин В.А. История Индонезии XX век. М., 2005. с.101.
13.  Беленький  А.Б.Идеология  национально-освободительного  движения  в  Индонезии  (1917-1942). М., 1978. с.247-248.
14. Там же.
15. Беленький А.Б. Роль традиционных элементов массового сознания в идеологии светских националистов (на примере Индонезии) // Идеологические  процессы  и  массовое  сознание  в  развивающихся  странах  Азии  и  Африки. М.,  1984. с.135.
16. Сукарно. Индонезия обвиняет. Сборник статей и речей. М., 1956. с.122-123.С
17. Там же. с.103-117, 198-200.
18. Другов А.Ю., Тюрин В.А. Цит. соч. с.105.
19. Там же. с.106.
20. Цыганов В.А. Сукарно: творец и романтик «идеологии  единства» // Сукарно: политик и личность, отв. редакторы Другов А.Ю., Пахомова Л. Ф. М., 2001. с.35.
21. Другов А.Ю., Тюрин В.А. Цит. соч. с.106-107.
22. Беленький А.Б. Цит. соч. с.136.
23. Sukarno. An autobiography  as told  to  Cindy Adams. N-Y, 1965. P.63.
24. Ibid p.265.
25. Другов А.Ю. Индонезия: Политическая культура и политический режим. М., 1997. с.35.
26. Малетин Н.П. Сукарно  –  руководитель  внешней  политики республики  Индонезия  // Сукарно: политик и личность. М., 2001. с.189.
27. Ионова А.И. Об эволюции «национальной идеологии» в Индонезии (60-70 гг.) // Народы Азии и Африки. №2, 1974. с.41.
28. Sukarno. An autobiography  as told  to  Cindy Adams. N-Y, 1965. P.81.
29. Сукарно. Индонезия обвиняет. Сборник статей и речей. М., 1956. с.66.
30. Другов  А.Ю., Тюрин В.А. Цит.  соч. с.  120-121.
31. Демин Л.М. Японская  оккупация  Индонезии (1942-1945). М., 196. с.73-79.
32. Сычев в.ф. Индонезия и мусульманский мир в XX веке. М., 200. с. 221-225.
33. Другов А.Ю., Тюрин В.А. Цит. соч. с.127.
34. Колоницкий Б. Сукарно. Легко ли быть независимым? // «Дело», СПб // http: // www. Ideo.ru / 275/ 31. html
35. Сукарно. Индонезия обвиняет. Сборник статей и речей. М., 1956. с.30.
36. Bendа Harry J. The Crescent and the rising sun, Indonesian Islam under the japanese occupation 1942-1945, the Hague, Bandung 1958. P.111.
37. Сычев В.Ф. Цит. соч. с.227.
38. Другов А.Ю., Тюрин В.А. Цит. соч. с.129.
39. Сычев В.Ф. Цит.соч. с. 250.
40. Другов А.Ю., Тюрин В.А. Цит. соч. с.130.
41. Национально-освободительное движение в Индонезии (1942-1965). М., 1970. с.69.
42. Dahm B. Sukarno & the struggle for Indonesian independence (west) Berlin, 1969. P.2.
43. Колоницкий Б. Сукарно. Легко ли быть независимым? // «Дело», СПб // http: // www. Ideo.ru / 275/ 31. html
44. Другов А.Ю., Тюрин В.А. Цит. соч. с.133.
45. Сукарно. Индонезия обвиняет. Сборник статей и речей. М., 1956. с.259.
46. Там же.
47. Там же. с.269.
48. Цыганов В.А. Сукарно:  творец  и  романтик «идеологии  единства»  // Сукарно:  политик  и личность. отв.  редакторы Другов  А.Ю., Пахомова Л.Ф. М., 2001. с.63
49. Сукарно. Индонезия обвиняет. Сборник статей и речей М., 1956. с.263.
50. Там же. с. 265.
51. Там же. с. 266.
52. Там же. с. 269.
53. Там же. с. 266-271.
54. Там же. с. 269.
55. Там же.
56. Там же. с. 270.
57. Другов А.Ю. Индонезия: Политическая культура и политический режим. М., 1997. с.38.
58. Цит. по Сычев В.Ф. Цит. соч. с.251.
59. Там же. с.251-252.
60. Ефимова Л.М. Основные этапы борьбы мусульманских партий и организаций за исламизацию Индонезийского  государства  // Религия  и общественная  мысль  народов Востока. М.,  1971. с.154-159.
61. Indonesian political thinking (1945-1965), Feith H.  &  Castles l.  (eds),  Ithaca, London,  1970. P.189-191.
62. Dahm  B.  History  of  Indonesia  in  the  20th Century, l, 1971. P.112.
63. Сычев В.Ф. Цит. соч. C.253.
64. Конституция Индонезии 18 августа 1945 г. // Конституции государств Юго-восточной Азии и Тихого океана. М., 1960. с.153.
65. Там же. с.155.
66. Там же. с.160.
67. Там же. с.155-156.
68. Indonesian political thinking (1945-1965), Feith H.  &  Castles l.  (eds),  Ithaca, London,  1970. P.164.
69. J.M.  van  der  Kroef.  Indonesia  in  the  modern world, p. II, Bandung, 1956. P.221-222.
70. Доклад Сукарно в комиссии по подготовке независимости 01.06.1945. Рождение Панча Сила // Сукарно. Индонезия обвиняет. Сборник статей и речей. М., 1956. с.270.
71. Sukarno. An autobiography  as told  to  Cindy Adams. N-Y, 1965. P. 209.
72. Сукарно. Индонезия обвиняет. Сборник статей и речей. М., 1956. с. 299-300.
73. http: // polusharie.com / index.php?topic=325,25,msg=299123
74.  Boland J. The struggle  of  Islam  in  Indonesia 1945-1970, Jakarta, 1985. P.40-41.
75. Другов А.Ю., Тюрин В.А. Цит. соч. с.144.
76. Национально-освободительное движение в Индонезии (1942-1965) М., 1970. с.146.
77. Другов А.Ю., Тюрин В.А. Цит. соч. с.164.
78. Сумский В.В. Национализм  и  авторитаризм. Политико-идеологические процессы в Индонезии, Пакистане и Бангладеш. М., 1987. с.9.
79. Цит. по Капица М.С., Малетин Н.П. Сукарно. Политическая биография. М., 1980. с.139.
80. Sukarno. An autobiography  as told  to  Cindy Adams. N-Y, 1965. P.81.
81. Цит. по Другов А.Ю. Сукарно как политический лидер // Сукарно: политик и личность. М., 2001. с.50.
82. Другов А.Ю. Индонезия: Политическая культура и политический режим. М., 1997. с.48.
83. Капица М. С., Малетин Н.П. Цит. соч. с.194.
84. Андреев Г. А. Индонезийское государство. Проблема  единства  и  автономии. М.,  1974. с.75-76.
85. “Bulletin Indonesian economic studies, Canberra", 1956. №11. P.17.
86. Feith H. The decline of constitutional democracy in Indonesia. N-Y, 1962. P. 33-35.
87. Kahin G. Nationalism & Revolution in Indonesia. N-Y, 1955. P. 476.
 
Вестник Московского государственного областного университета. Серия: История и политические науки. 2010. № 1. С. 125-136.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

ДРУГОВ А. Ю. ИНДОНЕЗИЯ: ПУТЧ, КОТОРОГО НЕ БЫЛО?

В ночь на 1 октября 1965 г. в столице Индонезии произошли события, которые продолжают привлекать внимание историков, политологов и политиков. Причин для этого несколько. Осень 1965 г. стала переломным моментом в развитии пятой по численности населения страны мира. Социально-политические потрясения, начавшиеся в ту ночь, унесли жизни по крайней мере полумиллиона и стоили свободы не менее чем полутора миллионам индонезийцев. Содержание, предпосылки и направленность этого перелома, инструменты его осуществления представляют и общеисторический и политический интерес.

Именно потому, что события 1965 г. коснулись судеб не только индонезийской нации, но и в определенной мере всего региона, что в них оказались вовлеченными целые социальные слои и политические движения со своими специфическими интересами, что некоторые непосредственные участники этих событий остаются на авансцене государственной жизни Индонезии, объективное исследование происшедшего сталкивается с серьезными трудностями. С самого начала вокруг оценки этих событий, их причин и характера, ответственности тех или иных партий и группировок развернулась острая политическая и идеологическая борьба. У нас и за рубежом многие исследователи давно указывали на комплексный характер политического кризиса 1965 г. в Индонезии, на сложное переплетение интересов различных сил, придавшее этому кризису столь трагический характер1.

Внутреннее развитие индонезийского общества после национальной революции 1945 г. привело в начале 60-х годов к неустойчивому балансу сил. Армия, традиционно выступавшая как самостоятельная политическая сила, а в социальном плане выражавшая интересы нарождавшегося и укреплявшегося бюрократического капитала, противостояла Компартии Индонезии (КПИ), которая с ее многочисленными массовыми организациями олицетворяла значительный антиимпериалистический и антикапиталистический потенциал национально-освободительного движения страны.

Армия и КПИ стали двумя полюсами политической системы, сложившейся в Индонезии под эгидой президента Сукарно и получившей из уст ее лидера наименование "направляемой демократии". Это был авторитарный режим с весьма ощутимым налетом восточного патернализма, и возглавлялся он, как это нередко было в постколониальную эпоху, общенациональным харизматическим лидером с национал-народнической системой взглядов. Провозглашенный в 1959 г. режим не предусматривал ответственности министров перед парламентом, ограничивал деятельность партий рамками государственной политики и резко усиливал исполнительную власть во главе с президентом, который сохранял широчайшие законодательные полномочия.

"Направляемая демократия" была результатом сознательного компромисса политических сил страны. Личные взгляды Сукарно, не совпадая до конца с их интересами, устраивали все основные группировки, в особенности наиболее могущественные из них - армию и КПИ, как способ временного сосуществования, передышка, которую каждая сторона надеялась использовать, чтобы изменить соотношение сил в свою пользу. Личный авторитет Сукарно был велик, но он не имел своей политической организации, что побуждало его балансировать между различными, часто противоположными интересами. Командование армии знало, что разнородность социальной базы поставит Сукарно в зависимость от военных, и оказалось право - если в 1958 г. лишь 11% министерских постов занимали военные, то к 1965 г. их доля возросла до 40%2, а на местах позиции военной администрации были еще значительнее. Коммунисты со своей стороны надеялись, что им удастся использовать революционно-демократический потенциал президента, его воинствующий антиимпериализм.

Драматичность отношений в треугольнике Сукарно - армия - КПИ заключалась в том, что каждая из его составляющих связывала судьбу Индонезии только с собой. При жизни президента военные и коммунисты должны были хотя бы формально следовать в фарватере этого национального лидера, но в случае его ухода с политической арены их смертельная схватка представлялась неизбежной. В свою очередь Сукарно знал, что относительная прочность его верховенства зависит от сохранения примерного равновесия сил армии и КПИ и известного уровня их соперничества. Опасность разрушительного конфликта была заложена в этой системе, так сказать, генетически, даже если бы "направляемой демократии" не пришлось действовать в условиях углублявшегося экономического кризиса.

Но противоречиями в треугольнике не исчерпывались факторы, воздействовавшие на обстановку в Индонезии. Бюрократическая буржуазия, завершая этап первоначального накопления, не только переставала нуждаться в национально-революционной мимикрии, которую давал ей режим Сукарно, но и начала ощущать эту революционность как обременительную. Кроме того, армия также была неоднородна. Во всех слоях офицерства было немало сторонников президента и людей, по своим идеалам близких к целям КПИ, воспринимавшимся по преимуществу как социальное равенство, антиимпериализм, борьба с нищетой, отсталостью, внешней зависимостью. При этом военные - сторонники президента и военные, симпатизирующие компартии, часто были одни и те же люди, видевшие в коммунистах наиболее последовательную и мощную просукарновскую силу. Их поддержка КПИ была ограничена рамками сотрудничества партии и Сукарно при главенстве президента.

К середине 60-х годов обозначилось еще одно противоречие в рядах вооруженных сил - недовольство среднего и младшего офицерства стилем руководства, кадровой политикой и малой компетентностью высшего эшелона военного командования. Генеральские и адмиральские должности занимали участники освободительной войны, получившие первичное военное образование в голландских (до 1942 г.) или японских (во время оккупации) учебных заведениях. С конца 50-х годов на вооружение армии, авиации и флота стали поступать современное ракетное оружие, реактивные самолеты, электронные средства. Офицеры, обучавшиеся за рубежом его применению, в большинстве своем молодые люди, оказались в профессиональном отношении на голову выше своих начальников. Одним из первых симптомов этого противоречия стало выступление офицеров флота на главной базе ВМФ в Сурабайе весной 1965 г., протестовавших против косности и некомпетентности своих начальников.

Имели место соперничество и определенные различия в политической ориентации между видами вооруженных сил и их командованием. Наиболее близки президенту были военно-воздушные силы и государственная полиция; позиция высшего командного состава флота определялась в целом как центристская, тогда как в среде армейского генералитета царили правооппозиционные настроения. Но и внутри командования сухопутной армии не было единства. Министр обороны генерал А. Х. Насутион, находившийся в чрезвычайно натянутых отношениях с президентом, по некоторым данным, почти не разговаривал с главкомом сухопутной армии А. Яни3. Последний же серьезно расходился в политических взглядах со своим первым заместителем генералом Муршидом и неприязненно относился к командующему стратегическим резервом армии генералу Сухарто4, который прежде руководил операциями по подготовке к освобождению Западного Ириана от голландцев и имел основания претендовать на более значительный пост.

Все это накладывалось на высокий уровень недовольства широких слоев индонезийского общества непрерывно ухудшавшимся экономическим положением, пробуксовыванием аграрной реформы и обезземеливанием крестьян, безудержной коррупцией в военном и гражданском аппарате. Все эти темы активно использовались в острейшей полемике, развернувшейся в печати и на многочисленных митингах, проводившихся по самым различным поводам основными политическими группировками, и прежде всего КПИ, и армией.

Боевой, отчасти гипертрофированный антиимпериализм Сукарно, его активное взаимодействие с тогдашним руководством Китая вызывали в Вашингтоне, Лондоне, Гааге серьезные опасения, что соотношение сил в Юго-Восточной Азии может измениться в ущерб интересам Запада. Как реальная возможность рассматривался приход к власти в стране компартии, в особенности в случае смерти Сукарно. Естественно, что предпринимались усилия для предотвращения такого развития событий. В 70-е годы и позже достоянием гласности стал ряд материалов о деятельности западных спецслужб в Индонезии. В докладе "Вопросы подготовки кадров в рамках военной помощи странам Восточной и Юго-Восточной Азии", подготовленном для подкомитетов по национальной безопасности и научным исследованиям Комитета по международным делам палаты представителей конгресса США в феврале 1971 г., говорилось, что к октябрю 1965 г. более 1200 индонезийских офицеров, включая представителей высшего военного командования, прошли подготовку в США. "В результате во многих случаях были установлены дружественные отношения между военнослужащими обеих стран. Сразу после переворота (событий 30 сентября 1965 г. - А. Д.), когда политическая ситуация еще не стабилизировалась, США, используя существующие каналы связи, смогли предоставить антикоммунистическим силам моральную и определенную материальную помощь. Все убитые генералы... прошли обучение в США или имели дружественные связи с гражданами западных стран в Джакарте"5. И это не единственное такого рода свидетельство.

Что касается предполагаемой или действительной роли тогдашнего руководства Китая в потрясениях, постигших Индонезию в 1965 г., то не следует забывать, что оценки этой роли долго несли на себе отпечаток политической и идеологической борьбы, которая велась тогда на мировой арене в целом и в рядах коммунистического и национально-освободительного движения в частности. Очевидным представляется сейчас лишь то, что, исходя из своего политического курса, тогдашние лидеры КНР были заинтересованы в тесных связях с Индонезией. В этом контексте они поощряли безоглядную непримиримость, которую провозглашал Сукарно в адрес Запада, и в меру сил способствовали отчуждению между Индонезией и СССР. Идеологические концепции маоизма создавали в рядах левых сил не только Индонезии, но и других стран "третьего мира" ощущение своеобразной революционной эйфории, близости конечной победы. Но конкретно в Индонезии Пекин был, скорее всего, заинтересован в сохранении и упрочении положения Сукарно как главы государства.

Кризисные явления в политической жизни Индонезии, обострение отношений в треугольнике Сукарно - армия - КПИ начали вполне отчетливо ощущаться в начале 1965 года. При этом нарастало отчуждение между армейским командованием и президентом, происходил постепенный сдвиг в сторону блока главы государства с компартией. Первый заместитель премьер-министра Субандрио, один из самых близких президенту людей, в канун 1965 г. заявил, что имущественное и политическое расслоение в обществе зашло слишком далеко, грядущий год будет весьма напряженным и "вчерашний друг может стать врагом"6. В первые месяцы 1965 г. борьба между армией и КПИ обостряется. Коммунисты, в частности, потребовали проведения аграрной реформы, непосредственного участия партий в решении военных вопросов и создания пятого (наряду с сухопутной армией, авиацией, флотом и полицией) вида вооруженных сил - нечто вроде вооруженного народного ополчения для отражения империалистической угрозы. Армейский генералитет не без основания усмотрел в этой идее подрыв монополии армии на обладание оружием как последним аргументом в политической дискуссии.

Летом 1965 г. произошла концентрация отборных сил индонезийской армии на Яве и Суматре под предлогом вероятных боевых действий против Малайзии. В этой накаленной атмосфере катализатором напряженности стали настойчивые слухи об ухудшении здоровья Сукарно, страдавшего хронической болезнью почек. Угрожавшие ему смерть или паралич необратимо нарушили бы хрупкое равновесие сил, привели бы к столкновению армии с левыми.

15 мая (по другим данным, между 18 и 20 мая) Субандрио, наряду с Министерством иностранных дел возглавлявший политическую разведку, получил по почте от анонимного лица черновик телеграммы английского посла в Джакарте Э. Джилкриста в Форин оффис, из которой можно было сделать вывод о наличии тайных связей антисукарновских кругов индонезийской армии с Вашингтоном и Лондоном. Примерно в то же время Субандрио получил информацию о существовании в армии Совета генералов, находящегося в оппозиции президенту. 26 мая Сукарно вызвал генерала Яни, который на прямо поставленные ему вопросы о наличии нелегальных связей между его подчиненными и Западом ответил отрицательно, неохотно признав, что занимающиеся разведкой генералы А. Сукендро и С. Парман поддерживают по его поручению контакты с посольствами США и Англии7. Яни отрицал существование Совета генералов как политического органа, сославшись на то, что под этим названием действует совет по присвоению высших воинских званий. Он признал, однако, что однажды собирал генералов для обмена мнениями "по проблемам, стоящим перед нашей революцией"8.

Яни был не вполне искренен с президентом как верховным главнокомандующим. По свидетельству бывшего тогда послом США в Джакарте Г. Джонса, уже с января 1965 г. Яни и его ближайшие коллеги начали секретные встречи для обсуждения политической ситуации в стране. Эти дискуссии переросли в обсуждение вопроса о политическом руководстве сопротивлением армии попыткам президента преобразовать сухопутные войска по своему усмотрению9. В конце мая или начале июня Субандрио встретился с председателем ЦК КПИ Д. Н. Айдитом и беседовал с ним о Совете генералов10. К этому времени руководство КПИ получило информацию по данному вопросу из кругов политической разведки11.

Современная официальная историография в Индонезии изображает дело так, будто слухи о генеральском заговоре исходили от руководства КПИ и шли через контролируемые партией каналы. Есть, однако, ряд фактов, не совпадающих с этим мнением. Весьма важные события развертывались в июле 1965 г., когда Айдит, без которого ни одно серьезное решение в партии не принималось, находился за пределами Индонезии. 30 июля генерал Яни на совещании высших офицеров своего штаба и местных военачальников заявил, что не будет следовать линии президента, если тот решит создать пятый вид вооруженных сил и политизировать армию12. Вряд ли случайно уже на следующий день Сукарно приказал отозвать из заграничной поездки Айдита и члена руководства партии Ньото, с которым президента связывала личная дружба13.

4 августа, еще до возвращения Айдита, Сукарно вызвал командира полка дворцовой гвардии бригадного генерала М. Сабура и командира входившего в этот полк батальона подполковника Унтунга ("унтунг" - по-индонезийски "счастливчик"). Президент спросил, готовы ли они в случае необходимости принять меры против нелояльных генералов. Унтунг ответил согласием14. Эту информацию содержат показания, которые в 1970 г. давал следственной комиссии бывший адъютант Сукарно полковник Б. Виджанарко, свидетель этого разговора. Остается загадкой, почему он не только не пострадал после событий осени 1965 г., но и остался на военной службе на достаточно ответственных постах. Наиболее логично предположить, что он постоянно информировал о действиях и планах президента лиц, впоследствии занявших достаточно высокое положение. Во всяком случае, это, видимо, были не те генералы, против которых готовил акцию президент. Характерно, что на вышедшую на Западе книгу воспоминаний Виджанарко в Индонезии наложен запрет.

7 августа в Джакарту вернулся Айдит. Днем позже он навестил больного Сукарно и встретился с лечившими его врачами, специально присланными из Китая, прогнозы которых относительно исхода болезни были весьма пессимистические15. Для лидера КПИ это могло означать лишь одно - в случае смерти главы государства генералы могли узнать о ней первыми и нанести упреждающий удар по левым организациям. У лидера КПИ наряду с партийной структурой имелась система органов лично ему подчиненного Специального бюро, созданного для работы в вооруженных силах (показное негодование индонезийских военных по этому поводу вряд ли оправданно: при министре обороны действовало Особое управление, занимавшееся внедрением агентуры в КПИ)16. Возглавлял Специальное бюро некто Камарузаман, он же Шам, личность достаточно таинственная, мало кому известная в партии. В ходе судебных процессов после 1965 г. вскрылось, что он и его ближайшие помощники по Специальному бюро поддерживали тесные связи с военной контрразведкой17. Шам и его помощник Боно (Мульоно бин Нгали) были связаны со спецслужбами Джакартского военного округа, а Боно являлся платным осведомителем секретной службы президентской охраны18.

8 то же время, если верить данным, опубликованным индонезийской службой безопасности в 1978 г., деятельность Специального бюро была весьма эффективной - на Центральной Яве, например, связанные с ним группы действовали даже в батальонах, половина командиров которых были людьми КПИ, коммунистам удалось проникнуть на всех уровнях в органы разведки, кадров, территориальных формирований. Из семи помощников начальника штаба военного округа трое были людьми КПИ. Успехи партии в ВВС и ВМФ были якобы еще более впечатляющими19. Но дело не в том, были ли эти оценки преувеличенными, а, скорее, в том, что офицеры видели в компартии наиболее организованную национальную силу, тем более что в некоторых антиимпериалистических лозунгах КПИ была даже левее Сукарно.

По официальной индонезийской версии - достаточно правдоподобной, - между 8 и 11 августа Айдит поручил Шаму "формировать силы для упреждающего удара по Совету генералов, для чего немедленно связаться с теми офицерами, которых намечено использовать"20. Но к этому времени Унтунг, получивший указания Сукарно, сам вышел на контакт с Шамом. Остается неясным, имел ли Унтунг связи с КПИ с 1950 г., как это приписывал ему впоследствии трибунал, или они возникли в процессе подготовки выступления, как говорил он сам21. Но в последнем случае труднее объяснить, почему Унтунг и Шам так безошибочно и быстро вышли друг на друга в августе 1965 года. Вместе с Унтунгом во встречах с Шамом участвовали командир расквартированной в Джакарте пехотной бригады полковник Латиф и несколько офицеров авиации. Унтунг позже заявил, что их объединяла общность не идеологии, а цели - борьба против Совета генералов22.

Острота ситуации нарастала. По данным австралийского историка С. Л. Пендерса, в августе группа генералов во главе с Насутионом и Яни имела бурное объяснение с Сукарно и пригрозила ему взять власть в свои руки, если президент не перестанет взаимодействовать с КПИ. Примечательно, что все поименованные автором участники встречи позже попали в списки лиц, подлежавших устранению в ходе акции по предотвращению правого переворота23.

Параллельно с этим в августе 1965 г. проходили заседания Политбюро ЦК КПИ. Айдит информировал руководство партии о заговоре Совета генералов и о планах лояльных президенту офицеров сухопутной армии выступить против своего командования и спасти Сукарно. Основными вопросами, которые обсуждались в Политбюро, были: поддержать ли акцию офицеров или вести дело к нанесению упреждающего удара24. Руководители партии, не осведомленные о роли и позиции Сукарно в событиях, заняли весьма осторожную позицию. Они считали, что необходимо доложить президенту о сложившейся ситуации, просить его принять необходимые меры, информировать членов партии об опасности переворота и ждать указаний Сукарно. Было решено, что в дальнейшем этой проблемой займется Исполком Политбюро, и после 28 августа Политбюро не собиралось ни разу25. Автором этого решения был Айдит, которому, по всей видимости, уже было известно, что президент имел разговор об упреждающих акциях с Унтунгом и что возможность выбора тактики у КПИ весьма ограничена. Дальнейшие решения принимал фактически лично Айдит, которому помогали 3 - 4 члена Политбюро.

Принципиально важно то, что обсуждение в руководстве КПИ шло под углом зрения предотвращения правого переворота, который радикально изменил бы всю политическую систему страны. Не только не выдвигалась идея захвата власти, но даже лозунг формирования правительства с участием коммунистов было решено на этом этапе не ставить, поскольку сам президент с этим "не спешит"26. Это вовсе не значит, что партия не стремилась к власти или к участию в ней при благоприятном развитии событий, но в рамках планируемой акции эта задача не рассматривалась. К тому же невозможно себе представить, чтобы Сукарно с его мессианским политическим эгоцентризмом, затевая выступление, мыслил себе будущее Индонезии иначе, как под своим непререкаемым лидерством.

Вместе с тем есть основания полагать, что в кругах армии и армейской разведки прилагались усилия, чтобы подтолкнуть КПИ к действиям, которые позволили бы скомпрометировать ее в глазах народа. Генерал Праното Рексосамудро, выступавший впоследствии на одном из судебных процессов, говорил, что, по его мнению, главком сухопутных войск генерал Яни и его заместитель генерал Парман знали о какой-то готовящейся акции и Яни будто бы сказал: "Дадим КПИ выступить первой, и она неизбежно потерпит поражение"27. С этим сообщением перекликаются сведения из письма посла Пакистана в Париже главе своего правительства З. А. Бхутто. В декабре 1964 г. посол сообщал о беседе с офицером голландской разведки, работавшим в НАТО. Тот сказал ему, что Индонезия "готова упасть в лоно Запада, как подгнивший плод". По его словам, западные разведки инспирировали "неподготовленный коммунистический заговор, обреченный на неудачу и призванный дать законную и долгожданную возможность армии сокрушить коммунистов и сделать Сукарно своим пленником"28.

Учитывая, что, как выяснилось впоследствии, в рядах участников выступления было значительное число офицеров разведслужб, можно предположить наличие элемента провокации, стремления придать КПИ роль, выходившую за рамки осмотрительной позиции ее Политбюро. Ту же выжидательную позицию занимало командование ВВС. Главком авиации маршал О. Дани оказывал всемерную материальную и техническую помощь подготовке выступления, но считал, что инициативу следует оставить за офицерами сухопутных войск, то есть за Унтунгом, Латифом и др.

С 6 по 29 сентября состоялось не менее десяти совещаний между Шамом и другими представителями Специального бюро, с одной стороны, и Унтунгом, Латифом и другими офицерами - с другой. Тон на этих совещаниях как будто бы задавал Шам - он вмешивался от имени Айдита не только в политические, но и в военные вопросы (сам Председатель ЦК КПИ ни с кем из военных руководителей предлагаемой акции не виделся, включая и Унтунга, который впоследствии говорил: "Действительно, они (то есть Шам и Поно, заместитель Шама. - А. Д.) называли себя людьми Айдита, но так ли это было на самом деле, я до конца не уверен")29. Унтунг в своих показаниях делал упор на то, что КПИ в планах выступления отводилась вспомогательная роль.

Порой Шам действовал явно провокационно. На одном из совещаний он заявил, что, если Сукарно не одобрит акцию офицеров, придется его отстранить. Это вызвало резкую негативную реакцию присутствовавших военных, в том числе Унтунга, сказавшего, что за сохранение Сукарно у кормила индонезийской революции он готов сражаться не на жизнь, а на смерть. Назревавший скандал с трудом удалось погасить30. Вообще поведение Шама вплоть до его будущих показаний на судебных процессах в 60 - 70-х годах свидетельствует о стремлении придать всей акции максимально прокоммунистический характер - он вел себя как хозяин на совещаниях в сентябре 1965 г., он стремился быть все время на первом плане (в отличие от Айдита) в день выступления, и уже в 1978 г. на процессе Латифа без всякой надобности принял на себя ответственность за приказ о расстреле арестованных генералов, хотя уже были показания одного из подсудимых, что именно он отдал это распоряжение31.

Поведение Шама прямо противоречит линии Политбюро ЦК КПИ, которое стояло на позициях поддержки выступления, но не руководства им. Можно предположить, что Шам и возглавлявшееся им Специальное бюро оказывали чрезмерное воздействие на формирование курса Айдита в вопросах военной политики КПИ вопреки уставным органам партии. Наводит на размышления и еще одно обстоятельство. Военные в Индонезии объединены чувством определенной кастовой замкнутости и превосходства. Поэтому трудно объяснить, почему "штафирка" Шам вел себя с ними столь бесцеремонно, а они не только терпели такое поведение, но и выполняли его распоряжения. "Идеологическими связями", как это представляет официальная историография Индонезии, здесь нельзя ограничиться.

В совещаниях с Шамом и его помощниками со стороны военных участвовали Унтунг, Латиф, командир комендантского батальона расположенной близ Джакарты авиабазы Халим Перданакусума майор Суйоно, командир батальона из бригады Латифа майор Сигит и командир артиллерийской батареи капитан Вахьюди (Сигит позже отошел от дела, не будучи убежден в существовании Совета генералов)32. Активных сторонников они имели и на местах, в том числе в Бандунге на Западной Яве, на Центральной и Восточной Яве, их поддерживал бригадный генерал Супарджо, командовавший частями Стратегического резерва сухопутных войск, расположенными на Калимантане.

Когда стали подсчитывать наличные силы, их оказалось сравнительно немного: один батальон из бригады Латифа, комендантский батальон базы ВВС, артиллерийская батарея и одна рота из батальона Унтунга. Кроме того, предполагалось привлечь два батальона, которые должны были прибыть в конце сентября в Джакарту для участия в параде 5 октября по случаю Дня вооруженных сил33. Принимались в расчет проходившие на авиабазе Халим под руководством офицеров ВВС военное обучение группы ополченцев на случай ожидавшейся войны с Малайзией.

Политическая подготовка выступления шла в то время по крайней мере по нескольким каналам. 23 сентября Сукарно созвал во дворце совещание, на котором первый заместитель главкома сухопутных сил генерал-майор Муршид доложил, что группировка армейских генералов продолжает свою оппозиционную деятельность. Президент приказал командиру дворцовой гвардии генералу Сабуру принять меры против них. Главком ВВС Дани заявил, что авиация полностью поддерживает президента34. В тот же день (возможно, это было простым совпадением) президент распорядился перенести открытие Всеиндонезийского совещания инженеров и техников, на котором он должен был выступать, с вечера 1 октября на вечер 30 сентября35. Через три дня Сукарно дал указания приближенным на случай чрезвычайных обстоятельств, то есть попытки государственного переворота, - сам он должен был вылететь из столицы в Джокьякарту (Центральная Ява), Субандрио - на Суматру, второй заместитель премьера, Й. Леймена (достаточно бесцветный политик), - остаться в Джакарте, а третий заместитель, Х. Салех, был назначен главой делегации, отправлявшейся в Пекин на празднование годовщины образования КНР36.

В течение сентября Шам объехал ряд провинций, где встретился с руководителями местных спецбюро, проинформировал их о предстоящих событиях и дал детальные инструкции, направленные (по официальной индонезийской версии) на то, чтобы поставить предстоящее выступление полностью под контроль местных спецбюро. При этом верный своей линии Шам пошел в инструкциях гораздо дальше решений Политбюро ЦК КПИ в смысле роли партии в готовящейся акции. Члены руководства партии, которые были в сентябре направлены на места, имели значительно более ограниченные задачи - информировать местные парторганизации о Совете генералов, болезни президента и готовящемся выступлении лояльных офицеров. Кроме того, этим членам руководства КПИ предписывалось слушать Радио Джакарты и в случае важных событий взаимодействовать с местными парторганизациями37. Эти инструкции были ближе к линии, одобренной Политбюро.

Впоследствии было много спекуляций в связи с обучением военному делу ополченцев на авиабазе Халим, начатым по приказу маршала Дани в интересах создания системы гражданской обороны на случай обострения развивавшегося тогда конфликта с Малайзией. Несомненно, руководство КПИ, используя ситуацию, старалось обучить военному делу возможно большее число своих кадров. За направление людей на учебу отвечали первый секретарь столичного обкома КПИ Ньоно и генеральный секретарь близкой к КПИ организации "Народная молодежь" Сукатно. Всего на авиабазе Халим было обучено 3700 человек38. Но и подготовка, и использование ополченцев находились под строгим контролем военных, в частности Унтунг впоследствии не разрешил привлекать их к активным действиям ввиду "недостаточной дисциплинированности"39.

На совещаниях военных лидеров готовящегося выступления с руководителями Специального бюро активно обсуждались два вопроса: техническая сторона предстоящей акции и ее политическое содержание. Был составлен список генералов, подлежавших аресту. В их числе министр обороны, начальник Генерального штаба вооруженных сил генерал Насутион, министр-главком сухопутных войск генерал-лейтенант Яни, два его заместителя - генерал-майор Р. Супрапто, ведавший вопросами тыла, и генерал-майор М. Т. Харьоно (финансовая служба и связи с общественностью), генерал-майор Парман, помощник главкома по разведке, бригадный генерал Д. И. Панджаитан, помощник по тылу, и бригадный генерал С. Сутойо, военный прокурор сухопутных войск.

Принцип формирования этого списка представляет загадку. Высказывалось мнение, что в него вошли члены кабинета, якобы составленного для замены правительства Сукарно. Возможно также, что выбор пал на тех, кто участвовал в упомянутом бурном совещании в президентском дворце в августе 1965 года. К некоторым из них Сукарно питал личную неприязнь - Насутиону, Парману, Сутойо. Возможна и глубоко скрытая игра различных клик в армейском генералитете. Во всяком случае, настораживает, что, несмотря на большое число людей, вовлеченных в подготовку акции, сведения о ней не дошли до высшего военного руководства. Утечки информации не могло не быть хотя бы потому, что в деле участвовали многочисленные офицеры спецслужб в центре и на местах. Вопрос лишь в том, кто не дал этой информации дойти по назначению (скажем, до Насутиона или Яни).

В течение сентября были сформированы руководящие органы выступления. Во главе их было решено поставить Центральное командование, куда вошли подполковник Унтунг в качестве командующего, а также Латиф, майор ВВС Суйоно, Шам и Поно - на двух последних возлагались политические вопросы и работа с массами40. Хотя по официальной индонезийской версии во главе всего предприятия стоял Председатель ЦК КПИ Айдит, имеющиеся объективные материалы этого не подтверждают. Не следует также переоценивать того факта, что политическая сторона дела была возложена на Специальное бюро КПИ. Ведь подлинный архитектор акции Сукарно и его военные сторонники вовсе не намеревались придавать выступлению самостоятельное значение.

Для захвата генералов были созданы боевые группы, в состав которых вошли подразделения президентской гвардии, пехоты и парашютистов-десантников ВВС. Вопреки официальной версии ополченцы не были в них включены, поскольку против этого возражал Унтунг. Отдельной группе были поручены захват и охрана жизненно важных объектов столицы, включая дворец президента, радиоцентр и др. Джакарта была разделена на секторы, где войскам должны были оказывать помощь группы ополченцев под общим руководством члена Политбюро ЦК КПИ, первого секретаря Джакартского обкома партии Ньоно. Оружие для них должно было выделяться со складов ВВС. Еще одна группа подразделений сосредоточивалась на авиабазе Халим и в прилегающих деревнях с задачей охраны штаба движения и в качестве резерва.

Сукарно был в курсе всех основных событий. Еще 17 августа в речи по случаю Национального дня он сказал: "Даже если кто-то был в 1945 г. отважным генералом, а сейчас раскалывает национальное единство... он становится реакционером". Эту же мысль он повторил в выступлении перед членами левой студенческой организации 29 сентября, подчеркнув, что генералы, ставшие контрреволюционерами, должны быть сокрушены41. В тот же день Сукарно встретился с главкомом ВВС Дани, первым заместителем главкома сухопутных войск генералом Муршидом, генералом Сабуром и некоторыми другими приближенными. Он торопил их с принятием мер против нелояльных генералов и обещал Муршиду поставить его на место Яни. Президент приказал одному из своих адъютантов вызвать Яни на утро 1 октября в загородный дворец в Богоре, примерно в 70 км от столицы42 (хотя, судя по его поведению вечером 30 сентября, Сукарно не собирался наутро быть в Богоре). Возможно, однако, что точная дата выступления была еще ему неизвестна. Лишь вечером 29 сентября руководители акции решили начать ее в ночь на 1 октября. Она получила название "Движение 30 сентября".

В эти же дни состоялись встречи, оказавшие позже, может быть, решающее воздействие на исход событий. Много лет спустя за пределами Индонезии были распространены показания, данные Латифом на допросах и на судебном процессе. Он заявил, что за два дня до выступления был вместе с семьей в гостях у командующего Стратегическим резервом генерал-майора Сухарто, под началом которого служил раньше43. Латиф заговорил с Сухарто о Совете генералов. "Он ответил мне, что накануне узнал от своего прежнего подчиненного из Джокьякарты по имени Субагьо о существовании совета армейских генералов, планирующих переворот против президента Сукарно и его правительства. Сухарто считал, что это нужно расследовать"44. Поздно вечером 30 сентября, уже после того, как был назначен час выступления, как утверждал Латиф, он по поручению Супарджо и Унтунга вновь встретился с Сухарто (на сей раз в госпитале, где генерал навещал своего больного сына) и проинформировал его об их планах. Сухарто якобы одобрил их и в ходе беседы не сказал ничего, что могло бы рассматриваться как запрещение акции. Отсутствие негативной реакции со стороны Сухарто стало, по словам Латифа, для них моральной поддержкой45.

У нас нет полной уверенности в подлинности показаний Латифа, хотя индонезийская печать сообщала об этих встречах46. Показания были даны в 1978 г. - от ареста до суда над Латифом прошло более 12 лет. Его приговорили к пожизненному заключению в отличие от сотоварищей по руководству "Движением 30 сентября", приговоренных к смерти. Латиф, если бы он действительно был обладателем столь важной информации, должен был понимать, что единственный способ купить себе жизнь - молчание. Его откровенность кажется неестественной. Возможно, есть и другие обстоятельства, нам неизвестные. Но в пользу показаний Латифа говорит тот факт, что лидеры "Движения" не включили Сухарто в список лиц, подлежавших аресту, и не пытались как-то иначе его нейтрализовать, хотя именно под его командованием находились самые боеспособные соединения армии, которые он мог в любой момент бросить в дело.

Вечером 30 сентября Унтунг передал через офицеров охраны президенту, выступавшему на открытии Всеиндонезийского совещания инженеров и техников во Дворце спорта, записку, в которой сообщалось, что акция начнется через несколько часов47. Сукарно внешне никак не прореагировал на это сообщение. После выступления он заехал во дворец, а затем в дом одной из своих жен, где остался до утра.

Поздно вечером того же дня на авиабазу Халим прибыли все основные лидеры "Движения". Туда же был доставлен Айдит и размещен в отдельном доме, примерно в двух километрах от "Центрального командования". Некоторые исследователи (например, научный сотрудник Оксфордского университета Н. Максуэлл) сомневаются, находился ли он вообще на авиабазе Халим в ночь на 1 октября48. Мы считаем, что он был там, но смысл его пребывания на базе не вполне ясен. Возможно, лидера КПИ постарались изолировать от партии, чтобы он с его исключительными полномочиями не поднял КПИ на действия, выходящие за рамки той роли, которая была отведена ей по плану "Движения".

Он начал осуществляться вскоре после полуночи. Находившиеся в распоряжении "Движения" батальоны, прибывшие с Центральной и Восточной Явы, за исключением нескольких подразделений, направленных на авиабазу Халим, заняли позиции на площади перед дворцом президента; непосредственно во дворце и вокруг него службу несла дворцовая гвардия. Сукарно в резиденции не было, но лидеры акции, предпринятой для его защиты, об этом не знали.

Сразу после полуночи с авиабазы Халим были отправлены группы для захвата намеченных к аресту генералов. Трое из них - Яни, Панджаитан и Харьоно - были убиты на месте, якобы при попытке оказать сопротивление, Насутиону удалось бежать, при этом погибла его маленькая дочь, а принятый в темноте за Насутиона его адъютант схвачен, увезен на базу и там расстрелян. Жестокость по отношению к пленным кажется бессмысленной - коль скоро их обвиняли в заговоре против президента, следовало допросить виновных и получить доказательства, оправдывающие всю акцию. Но и взятые живыми генералы Супрапто, Парман и Сутойо были отвезены на авиабазу Халим, где были убиты по приказу Латифа (хотя Шам позже настойчиво старался приписать себе эту сомнительную заслугу)49.

Вероятной причиной такой поспешности представляется желание военных лидеров "Движения" проделать всю "грязную работу" до того, как итоги ночной операции будут доложены президенту. Унтунг, Латиф, Супарджо, Дани, зная характер Сукарно, его склонность к компромиссам, к уходу от жестких решений, могли опасаться, что, если перед президентом предстанут мятежные генералы, он ограничится "отеческим" выговором или иной формой прощения. А тогда руководители "Движения", офицеры и генералы, занимавшие второстепенное положение в армии, были бы отданы на милость своих начальников, которых они только что пытались устранить. Но нельзя исключить и другой вариант - Сукарно умышленно избежал причастности к этой кровавой части акции и именно для этого провел ночь вне досягаемости лидеров инициированного им движения, не поддерживая с ними связи и обеспечив себе алиби.

Рано утром, специально выделенные подразделения заняли "Радио Республики Индонезии". В 6 час. утра генерал Супарджо выехал во дворец для доклада президенту о событиях ночи, но не нашел там главы государства, которого спасал от заговорщиков. Сукарно в это время разбудили в доме его жены и доложили, что в городе "что-то неладно". Он принял решение выехать на авиабазу Халим. Это решение президент позже объяснял желанием иметь в своем распоряжении самолет, чтобы срочно покинуть столицу в случае нежелательного развития событий50, не уточняя, какое развитие он считал для себя нежелательным.

Между тем утром 1 октября разворачивался еще один слой событий, оказавшийся во многом решающим. Генерала Сухарто, который, по его словам, спал дома, разбудили в 5 час. 30 мин. докладом о перестрелке у домов генералов Насутиона и Харьоно. Через час он был в своем штабе поблизости от президентского дворца. Меньше, чем час спустя он услышал по радио сообщение "Движения" о мерах, принятых против Совета генералов.

По словам Сухарто, он действовал не торопясь. "Моими первыми шагами было выяснить лояльность войск, находившихся в Джакарте, - армии, авиации, флота и полиции. Затем я приказал лояльным частям быть в боевой готовности, но оставаться в казармах". При этом он, по его словам, опирался на постоянно действующий приказ по сухопутной армии, согласно которому он замещал Яни в отсутствие последнего51. В тот утренний час само понятие "лояльность войск" (кому?) было довольно расплывчатым. Одновременно с выяснением обстановки Сухарто пытался наладить контакты и взаимопонимание с командирами войск, окруживших президентский дворец.

В 9 час. Сукарно прибыл на авиабазу Халим, где Дани и Супарджо доложили ему о событиях ночи (в общих чертах он узнал о них еще в Джакарте). Характерно, что докладывал президенту не глава "Движения" Унтунг, а его более высокопоставленные соратники. Реакция Сукарно была своеобразной. Он, по словам свидетелей, похлопал Супарджо по плечу, сказав: "Ты неплохо поработал", - философски заметил, что такие вещи случаются в ходе революции, и приказал прекратить кровопролитие. Его явно встревожило бегство Насутиона, и он сказал, что это может "иметь свои последствия"52. Сукарно поинтересовался, почему главой "Движения" стал Унтунг, на что Супарджо ответил: его сочли наиболее подходящим53.

Однако не произошел главный акт сценария - президент уклонился от официального благословения акции. О причинах этого остается только догадываться. Возможно, Сукарно обеспокоило, что самый популярный в стране военачальник - Насутион - остался жив, и поэтому он не был уверен в исходе предприятия. Но в других случаях президент вел себя так, будто принял на себя руководящую роль в "Движении". Сукарно вызвал к себе главкомов флота и полиции, командующего столичным военным округом и второго заместителя премьера, Леймену. Главком ВВС Дани находился на авиабазе с вечера 30 сентября и утром 1 октября издал приказ, в котором выражалась поддержка "Движения"54. Сухарто среди вызванных к президенту лиц не фигурировал.

С прибывшими к нему военачальниками (кроме командующего округом генерала У. Вирахадикусума) президент обсудил кандидатуры на пост главкома сухопутных войск. Среди пяти кандидатов был и Сухарто, но Сукарно отвел его за "упрямство", как, впрочем, и Муршида, которому уже обещал это место. Наконец, общее руководство армией он принял на себя, а временно исполняющим обязанности главкома назначил генерал-майора Праното - малоизвестного в армии, но сыгравшего довольно двусмысленную роль в процессе подготовки "Движения". Одному из своих адъютантов, Виджанарко, президент поручил вызвать к нему Праното.

Во время этих обсуждений по радио были переданы еще два сообщения. В первом говорилось о сформировании Революционного совета, к которому переходила вся полнота государственной власти. Кабинет министров объявлялся распущенным. Во главе Совета стоял президиум, а в состав его вошли Унтунг (председатель) и четыре его заместителя (офицеры, представлявшие сухопутные войска, авиацию, флот и полицию). В совет был включен ряд высших офицеров вооруженных сил и представителей политических партий (как потом выяснилось, большинство из них не имело к "Движению" никакого отношения и узнало о своем назначении лишь из радиопередач). Предписывалось создавать революционные советы в провинциях, районах, уездах и деревнях. В другом сообщении говорилось об упразднении всех воинских званий выше подполковника (этот чин носил Унтунг) и о повышении в званиях всех рядовых и унтер-офицеров, участвовавших в выступлении. Ни имя Сукарно, ни его статус в новой структуре не упоминались.

Унтунг позже утверждал, что проекты подписанных им документов он получил от Шама55. Находившийся с Айдитом на авиабазе Халим один из старейших деятелей КПИ, И. Субекти, показал, что по поручению Председателя ЦК КПИ он перепечатывал и редактировал эти проекты. В то же время адъютант президента Виджанарко утверждал, что видел список членов Революционного совета в руках Сукарно56. Но важнее не установление авторства документов Революционного совета, а ответ на вопрос, было ли положение о переходе всей власти в руки Совета оплошностью его лидеров или чьим-то сознательным стремлением представить всю акцию как антисукарновский переворот и дать повод к ее подавлению.

Сукарно и его окружение на авиабазе Халим 1 октября отнюдь не восприняли декреты Революционного совета как враждебную акцию. Участники событий впоследствии говорили, что роспуск кабинета и переход власти к Совету был промежуточным шагом, за которым должны были последовать радикальные меры со стороны президента. Это отчасти объясняет, почему в документах "Движения" нет и намека на мало-мальски серьезные программные положения. Когда Унтунга, еще будучи на базе, один из его товарищей спросил, не слишком ли далеко они зашли, он ответил: "Это же все равно только на время". На судебном процессе Унтунг заявил: "Для меня роспуск кабинета был средством достижения цели - чистки от сторонников Совета генералов. После выполнения этой задачи Ревсовет должен был вновь подчиниться президенту". В том же смысле показывал на допросах и Шам57. И Сукарно, надо полагать, думал так же, однако это не меняет общественного звучания документов, придававших "Движению" характер антисукарновского путча.

Адъютант президента Виджанарко, посланный в Джакарту за генералом Праното, направился прямо в штаб Стратегического резерва. Из его слов Сухарто понял или мог понять, что в новой структуре власти ему не отводится достойного места. Он передал Сукарно: 1. генералы Праното и Умар Вирахадикусума не прибудут к президенту, дабы не увеличивать числа жертв; 2. генерал Сухарто временно принял на себя командование сухопутными войсками на основании постоянно действующего приказа; 3. просьба в дальнейшем все распоряжения президента передавать через генерала Сухарто; 4. генерал Сухарто просит полковника Виджанарко принять меры, чтобы вывезти президента с авиабазы Халим, которая подвергнется удару войск Стратегического резерва58.

Этот ответ, по мнению многих исследователей, означал, что командующий Стратегическим резервом решил разыграть самостоятельную партию, используя имевшиеся у него силы. К вечеру войска "Движения", дислоцированные вблизи президентского дворца, не получая ни распоряжений, ни пищи, частично перешли в расположение штаба Сухарто, частично отошли к авиабазе Халим. Лишь к 17 час. к Сухарто прибывают подразделения десантников (они явно не очень спешили, если учесть, что их казармы находились близ столицы). Через полтора часа они получили приказ занять радиоцентр59, а еще через полчаса - выступить на авиабазу Халим. Десантники и на этот раз неторопливы - они подходят туда лишь к 3 час. утра 2 октября.

Сообщение вернувшегося на базу Виджанарко, что Сухарто выступил против "Движения", привело к резкому перелому в ситуации и было воспринято как явный знак поражения (в силу каких-то причин раньше такая возможность даже не рассматривалась). Возник вопрос, куда бежать. Президент хотел вылететь в Джокьякарту, Дани уговаривал его укрыться на базе ВВС на Восточной Яве, но Леймена и Виджанарко убедили его выехать в Богор. Думается, что они действовали по согласованию с Сухарто, который отнюдь не был заинтересован, чтобы все еще полновластный президент оказался вне сферы досягаемости. По свидетельству Виджанарко, Сукарно был растерян и плохо владел собой60. По прибытии президента в Богор по Радио Джакарты было передано сообщение начальника его охраны генерала Сабура, что Сукарно находится в добром здравии и вновь осуществляет руководство государством61. Слово "вновь" могло быть первым признаком, что президент намерен отмежеваться от "Движения".

Айдит на самолете ВВС в ночь на 2 октября вылетел в Джокьякарту. По- видимому, он не имел связи с руководством КПИ и не смог скорректировать дальнейшие действия партии с учетом изменившейся обстановки. Во всяком случае, утром 2 октября центральный орган КПИ "Harian Rakjat" в редакционной статье выразил одобрение и поддержку "Движению", хотя и с оговоркой, что оно является внутренним делом сухопутных войск. В тот же день было опубликовано заявление командования ВВС, которое во изменение приказа маршала Дани, изданного накануне, гласило, что ВВС не вмешиваются в дела других видов вооруженных сил, не имеют отношения ни к "Движению", ни к "Ревсовету", хотя и одобряют все меры по чистке "орудий революции", проводимые в соответствии с курсом президента62.

После отлета Айдита Шам встретился с военными лидерами "Движения". Обсудив ситуацию, они пришли к выводу, что акция потерпела поражение, продолжать ее невозможно и следует распустить участвовавшие в ней войска. Показательно, что для принятия этого принципиального решения согласия Айдита или кого-либо другого из руководителей КПИ не потребовалось.

Через несколько дней ставшая хозяином положения армия объявила происшедшие события организованной компартией попыткой государственного переворота, направленного против президента. Документы Революционного совета и статья в "Harian Rakjat" были использованы для подтверждения этого тезиса. Не изменило положения заявление ЦК КПИ от 5 октября, что компартия непричастна к "Движению", имена членов партии были включены в состав Революционного совета без ее ведома и что она доверяет политическое урегулирование кризиса главе государства63. Началась жестокая антикоммунистическая кампания. Она стала первым этапом длительной борьбы за радикальное изменение всей политической структуры и ориентации страны. Эта борьба привела к смещению в 1967 г. президента Сукарно, которого его противники обвинили в прямом участии в событиях осени 1965 года. (Ставший его преемником на посту главы государства Сухарто постарался хотя бы формально отвести от Сукарно это обвинение.)

В последние месяцы 1965 г. погибли многие тысячи членов КПИ, не имевшие никакого отношения к происшедшим событиям64. Без суда и следствия были уничтожены захваченные армией ведущие лидеры КПИ, которые могли бы пролить свет на подлинную подоплеку и характер событий, и истинную роль в них конкретных лиц. Суду был предан лишь Ньоно, имевший формальное отношение к "Движению" - он был ответственным за обеспечение военным поддержки в столице, но фактически так и не приступил к выполнению этой задачи ввиду полной неясности обстановки. Он, по-видимому, не знал тайных пружин, управлявших событиями.

Айдит, покинув авиабазу Халим, скрывался в деревнях Центральной и Восточной Явы. В начале октября он нелегально направил несколько писем Сукарно с призывом остановить начавшийся террор, но это было уже не в силах президента. Сурабайская газета "Djalan Rakjat" опубликовала 6 октября его письмо, адресованное восточнояванскому обкому КПИ от 2 октября 1965 г., в котором "Движение" характеризовалось как внутреннее дело армии; компартия в него не вмешивается, однако одобряет все меры по обеспечению безопасности республики и президента65. Айдит был выдан провокатором и задержан 22 ноября 1965 года. Арестовавший его офицер, впоследствии видный армейский генерал Ясир Хадиброто, позднее вспоминал, что Айдит по его предложению написал показания. После этого Хадиброто повез его в Джакарту, но по дороге изменил свое решение и расстрелял пленника.

Когда доложили об этом Сухарто, который к тому времени стал командующим операциями по восстановлению безопасности порядка в стране, он сказал, что принимает на себя ответственность за эти действия. Через два дня после убийства Айдита написанный им документ и сделанные после ареста фотографии были сожжены по приказу командующего военным округом генерала Сурьосумпено66. Когда Сухарто доложил президенту о смерти Айдита, тот ограничился фразой: "Ну раз убит, тут уж ничего не яюделаешь"67.

Сукарно почти полтора года вел безнадежную борьбу за власть. Под нажимом своих противников он в ряде случаев осудил "Движение", но эти его высказывания имели известный налет двусмысленности. В послании высшему органу государственной власти Индонезии Временному народному консультативному конгрессу 10 января 1967 г. он вновь заявил, что "Движение 30 сентября" было для него полнейшей неожиданностью и что причинами его были, во-первых, "оплошность" (использованное им в данном случае индонезийское слово было весьма уклончивым) руководства КПИ, во-вторых, изощренная подрывная деятельность империализма и, в-третьих, то, что действительно были лица, которые неправильно вели себя68. Под последними он подразумевал своих противников в армии. Как вспоминала жена Сукарно Ратна Сари Деви, самый близкий к нему человек в первое после описываемых событий время, в частных разговорах он настаивал, что КПИ ни в какой мере не была ответственной за то, что произошло в те дни69.

События осени 1965 г., их исход, непосредственные и более отдаленные последствия не были лишь цепью случайностей, и если бы Сукарно, находясь на авиабазе Халим, официально благословил действия "Движения", то это не направило бы все дальнейшее развитие Индонезии на многие годы по другому пути. Конечно, каждое из конкретных событий тех дней могло быть и часто было следствием случайности, неорганизованности и беспечности одних, нерешительности других, корыстных расчетов третьих, прямых провокаций и обмана со стороны четвертых. Если же абстрагироваться от частностей, то следует констатировать, что акция в ночь на 1 октября 1965 г. не была путчем ни со стороны подполковника Унтунга, ни тем более Компартии Индонезии, ибо в ней не было обязательной для путча черты - намерения захватить власть.

События 30 сентября - 1 октября 1965 г. в Индонезии представляли собой попытку главы государства предотвратить государственный переворот, прибегнув к антизаконным методам. (Впрочем, в условиях авторитарного режима грань между законными и антизаконными деяниями власти нередко бывает размытой.) Важно выяснить, что в действиях Унтунга и его соратников было прямым исполнением воли президента, что - "эксцессом исполнителя", а что - следствием злого умысла посторонних сил. Но, как бы то ни было, вся полнота ответственности за "30 сентября" лежит на Сукарно. И эта ответственность только усугубляется его положением харизматического лидера в стране с недостаточно развитой политической и правовой культурой, где каждое слово или действие "отца нации" может иметь самые непредсказуемые последствия.

Противостояние политических сил в Индонезии, обозначившееся в 1965 г., и масштабы потрясений, обрушившихся на нее после "30 сентября", были следствием остроты и запущенности социальных антагонизмов в индонезийском обществе и экономике, отсутствия у государственной власти реальной концепции и программы вывода страны из кризиса. Когда Сукарно в одной из речей в конце октября 1965 г. назвал "Движение" всего лишь рябью на поверхности океана индонезийской революции, он был прав, хотя и не в том смысле, который имел в виду. И если предположить, что ему и его сторонникам удалось бы в октябре 1965 г. отвести непосредственную угрозу от режима "направляемой демократии", то вскоре или даже немедленно вслед за этим должно было произойти новое обострение противоречий вокруг путей дальнейшего развития Индонезии.

Примечания

1. Из советских работ см.: ГАЛИНИН С. И. Буржуазная историография Движения 30 сентября в Индонезии. - В кн.: Источниковедение и историография стран Юго-Восточной Азии. М. 1971; СИМОНИЯ Н. А. Путь индонезийской революции. - Азия и Африка сегодня, 1967, N 6; основанные на изучении оригинальных материалов исследования А. Б. Резникова, опубликованные в 70-х годах и во многих отношениях предварившие предлагаемую работу. Следует назвать и документ Коммунистической партии Индонезии: Jawaban PKI kepada KOPKAMTIB. Jakarta. Maret, 1979. Diperbanyak dan disebarkan oleh Redaksi "Tekad Rakyat".
2. Political Power and Communications in Indonesia. Los Angeles - Lnd. 1978, p. 101.
3. VITTACHI T. The Fall of Sukarno. N. Y. - Washington. 1967, p. 48.
4. MAY B. The Indonesian Tragedy. Lnd. Henley and Boston, 1978, p. 119.
5. Ibid., p. 126.
6. Tanahair, Djanuari, 1965, pp. 21 - 23 (Koln).
7. G-30-S Dihadapan Mahmillub. Perkara Dr. Subandrio, Dj. 1. Djakarta. 1967, p. 108.
8. Gerakan 30 September Partai Komunis Indonesia. Dikeluarkan oleh Komando Operasi Pemulihan Keamanan dan Ketertiban. Jakarta. 1978, p. 91.
9. JONES H. P. Indonesia: The Possible Dream. N. Y. 1978, pp. 377 - 378.
10. Perkara Dr. Subandrio, p. 89.
11. G-30-S Dihadapan Mahmillub. Perkara Njono. Djakarta. 1966, p. 133.
12. DAKE A. In the Spirit of the Red Banteng. Indonesian Communists between Moscow and Peking, 1959- 1965. The Hague. P. 1973, p. 381.
13. Perkara Dr. Subandrio, p. 140.
14. KARNIR. S. The Devious Dalang. Sukarno and the So-Called Untung Putsch. Eye Witness Report by Bambang S. Widjanarko. The Hague. 1974, pp. 21,124 (Сабур в ходе последующих событий играл довольно уклончивую роль).
15. DAKEA. Op. cit., р. 398.
16. Suara Karya, 30. IX. 1985.
17. Kompas, 31.I.1972.
18. MAY B. Op. cit., p. 112; Kompas, 21.I.1972; Indonesia Raya, 21.I.1972.
19. Gerakan 30 September, pp. 63 - 65.
20. Ibid., p. 95.
21. G-30-S Dihadapan Mahmillub. Perkara Untung. Djakarta. 1966, pp. 203, 37.
22. Ibid., p. 49.
23. PENDERS C. L. M. The Life and Times of Sukarno. Lnd. 1974. pp. 185 - 186.
24. Perkara Njono, pp. 36 - 47.
25. Ibid.
26. Ibid., p. 36.
27. Kompas, 29.I.1972.
28. Journal of Contemporary Asia Quarterly, 1979, N 2, p. 252.
29. Perkara Untung, p. 213.
30. Perkara Njono, pp. 211 - 212.
31. Pelita, 17.V.1978.
32. Gerakan 30 September, p. 102.
33. Ibid., pp. 102 - 103.
34. KARNI R. S. Op. cit., p. 13.
35. Suluh Indonesia, 24.IX.1965.
36. Gerakan 30 September, p. 93.
37. Perkara Njono, p. 137.
38. Gerakan 30 September, p.110.
39. Perkara Untung, pp. 46 - 49.
40. Ibid., p. 39.
41. Цит. по: HUGHES J. Indonesian Upheaval. N. Y. 1967, p. 13.
42. KARNI R. S. Op. cit., p. 15.
43. Унтунг тоже раньше был подчиненным Сухарто, который его хорошо знал и даже был гостем на его свадьбе, а генерал Супарджо осенью 1965 г. являлся прямым подчиненным Сухарто (Suara Karya, 2.X.1985).
44. Journal of Contemporary Asia Quarterly, 1979, N 2, p. 249.
45. Ibid., p. 250.
46. Pelita, 10.V. 1978.
47. Tempo, 21.VII.1990, p. 109.
48. Journal of Contemporary Asia Quarterly, 1979, N 2, p. 224.
49. Perkara Untung, p. 97; Pelita, 17.V. 1978.
50. Fakta-fakta Persoalan Sekitar "Gerakan 30 September". Djakarta. 1966, p. 39.
51. ROEDER O. G. The Smiling General. Djakarta. 1969, pp. 12 - 13. Не совсем понятно, почему этот приказ не фигурировал в расчетах руководителей "Движения", по крайней мере генерал Супарджо и полковник Латиф должны были о нем знать. Насколько нам известно, оригинал этого документа нигде опубликован не был.
52. ROEDER O. G. Op. cit., pp. 19 - 20.
53. Perkara Untung, p. 60.
54. Fakta-fakta Persoalan, p. 46.
55. Perkara Untung, p. 51.
56. Angkatan Bersenjata, 17.X.1972; Kompas, 25.I.1972.
57. Perkara Njono, p. 221; Perkara Untung, p. 52; Pelita, 17.V.1978.
58. Gerakan 30 September, p. 144.
59. ROEDER O. G. Op. cit., p. 14.
60. KARNI R. S. Op. cit., p. 35.
61. Fakta-fakta Persoalan, p. 29.
62. Ibid., pp. 46 - 47 ("орудиями революции" в Индонезии именовались все государственные институты, партии, общественные организации).
63. Gerakan 30 September, p. 191.
64. В США опубликованы данные о том, что американское посольство в Джакарте, используя свои разведывательные возможности, оказывало индонезийской армии помощь в борьбе против левых сил (индонезийская сторона, впрочем, опровергла это сообщение) (Far Eastern Economic Review, 2.VIII. 1990, p. 18; Washington Post, 21.V.1990).
65. Цит. по: VITTACHI T. Op. cit., pp. 116 - 117.
66. Suara Karya, 2 - 3.X.1984.
67. Suara Karya, 2.X.1985.
68. Surat Perintah 11 Maret. Surabaya, 1969, pp. 153 - 154.
69. MAYB. Op. cit., p. 128.

Вопросы истории,  № 7, Август  1991, C. 26-40.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас

  • Похожие публикации

    • Yingcong Dai. A Disguised Defeat: The Myanmar Campaign of the Qing Dynasty
      Автор: hoplit
      Просмотреть файл Yingcong Dai. A Disguised Defeat: The Myanmar Campaign of the Qing Dynasty
       
      Yingcong Dai. A Disguised Defeat: The Myanmar Campaign of the Qing Dynasty // Modern Asian Studies. Volume 38. Issue 01. February 2004, pp 145 - 189.
      Автор hoplit Добавлен 09.01.2020 Категория Китай
    • Yingcong Dai. A Disguised Defeat: The Myanmar Campaign of the Qing Dynasty
      Автор: hoplit
      Yingcong Dai. A Disguised Defeat: The Myanmar Campaign of the Qing Dynasty // Modern Asian Studies. Volume 38. Issue 01. February 2004, pp 145 - 189.
    • Гребенщикова Г. А. Андрей Яковлевич Италинский
      Автор: Saygo
      Гребенщикова Г. А. Андрей Яковлевич Италинский // Вопросы истории. - 2018. - № 3. - С. 20-34.
      Публикация, основанная на архивных документах, посвящена российскому дипломату конца XVIII — первой трети XIX в. А. Я. Италинскому, его напряженному труду на благо Отечества и вкладу отстаивание интересов России в Европе и Турции. Он находился на ответственных постах в сложные предвоенные и послевоенные годы, когда продолжалось военно-политическое противостояние двух великих держав — Российской и Османской империй. Часть донесений А. Я. Италинского своему руководству, хранящаяся в Архиве внешней политики Российской империи Историко-документального Департамента МИД РФ, впервые вводится в научный оборот.
      Вторая половина XVIII в. ознаменовалась нахождением на российском государственном поприще блестящей когорты дипломатов — чрезвычайных посланников и полномочных министров. Высокообразованные, эрудированные, в совершенстве владевшие несколькими иностранными языками, они неустанно отстаивали интересы и достоинство своей державы, много и напряженно трудились на благо Отечества. При Екатерине II замечательную плеяду дипломатов, представлявших Россию при монархических Дворах Европы, пополнили С. Р. Воронцов, Н. В. Репнин, Д. М. Голицын, И. М. Симолин, Я. И. Булгаков. Но, пожалуй, более значимым и ответственным как в царствование Екатерины II, так и ее наследников — императоров Павла и Александра I — являлся пост на Востоке. В столице Турции Константинополе пересекались военно-стратегические и геополитические интересы ведущих морских держав, туда вели нити их большой политики. Константинополь представлял собой важный коммуникационный узел и ключевое связующее звено между Востоком и Западом, где дипломаты состязались в искусстве влиять на султана и его окружение с целью получения политических выгод для своих держав. От грамотных, продуманных и правильно рассчитанных действий российских представителей зависели многие факторы, но, прежде всего, — сохранение дружественных отношений с государством, в котором они служили, и предотвращение войны.
      Одним из талантливых представителей русской школы дипломатии являлся Андрей Яковлевич Италинский — фигура до сих пор малоизвестная среди историков. Между тем, этот человек достоин более подробного знакомства с ним, так как за годы службы в посольстве в Константинополе (Стамбуле) он стяжал себе уважение и признательность в равной степени и императора Александра I, и турецкого султана Селима III. Высокую оценку А. Я. Италинскому дал сын переводчика российской миссии в Константинополе П. Фонтона — Ф. П. Фонтон. «Италинский, — вспоминал он, — человек обширного образования, полиглот, геолог, химик, антикварий, историолог. С этими познаниями он соединял тонкий политический взгляд и истинную бескорыстную любовь к России и непоколебимую стойкость в своих убеждениях». А в целом, подытожил он, «уже сами факты доказывали искусство и ловкость наших посланников» в столице Османской империи1.Только человек такого редкого ума, трудолюбия и способностей как Италинский, мог оставить о себе столь лестное воспоминание, а проявленные им дипломатическое искусство и ловкость свидетельствовали о его высоком профессиональном уровне. Биографические сведения об Италинском довольно скудны, но в одном из архивных делопроизводств Историко-документального Департамента МИД РФ обнаружены важные дополнительные факты из жизни дипломата и его служебная переписка.
      Андрей Яковлевич Италинский, выходец «из малороссийского дворянства Черниговской губернии», родился в 1743 году. В юном возрасте, не будучи связан семейной традицией, он, тем не менее, осознанно избрал духовную стезю и пожелал учиться в Киевской духовной академии. После ее успешного окончания 18-летний Андрей также самостоятельно, без чьей-либо подсказки, принял неординарное решение — отказаться от духовного поприща и посвятить жизнь медицине, изучать которую он стремился глубоко и основательно, чувствуя к этой науке свое истинное призвание. Как указано в его послужном списке, «в службу вступил медицинскую с 1761 года и проходя обыкновенными в сей должности чинами, был, наконец, лекарем в Морской Санкт Петербургской гошпитали и в Пермском Нахабинском полку»2. Опыт, полученный в названных местах, безусловно, пригодился Италинскому, но ему, пытливому и талантливому лекарю, остро не хватало теоретических знаний, причем не отрывочных, из различных областей естественных наук, а системных и глубоких. Он рвался за границу, чтобы продолжить обучение, но осенью 1768 г. разразилась Русско-турецкая война, и из столичного Санкт-Петербургского морского госпиталя Италинский выехал в действующую армию. «С 1768 по 1770 год он пребывал в турецких походах в должности полкового лекаря»3.
      Именно тогда, в царствование Екатерины II, Италинский впервые стал свидетелем важных событий российской военной истории, когда одновременно с командующим 1-й армией графом Петром Александровичем Румянцевым находился на театре военных действий во время крупных сражений россиян с турками. Так, в решающем 1770 г. для операций на Дунае Турция выставила против Рос­сии почти 200-тысячную армию: великий визирь Халил-паша намеревался вернуть потерянные города и развернуть наступление на Дунайские княжества Молдавию и Валахию. Однако блестящие успехи армии П. А. Румянцева сорвали планы превосходящего в силах противника. В сражении 7 июля 1770 г. при реке Ларге малочисленные российские войска наголову разбили турецкие, россияне заняли весь турецкий лагерь с трофеями и ставки трех пашей. Остатки турецкой армии отступили к реке Кагул, где с помощью татар великий визирь увеличил свою армию до 100 тыс. человек В честь победы при Ларге Екатерина II назначила торжественное богослужение и благодарственный молебен в церкви Рождества Богородицы на Невском проспекте. В той церкви хранилась особо чтимая на Руси икона Казанской Божьей Матери, к которой припадали и которой молились о даровании победы над врагами. После завершения богослужения при большом стечении народа был произведен пушечный салют.
      21 июля того же 1770 г. на реке Кагул произошло генеральное сражение, завершившееся полным разгромом противника. Во время панического бегства с поля боя турки оставили все свои позиции и укрепления, побросали артиллерию и обозы. Напрасно великий визирь Халил-паша с саблей в руках метался среди бегущих янычар и пытался их остановить. Как потом рассказывали спасшиеся турки, «второй паша рубил отступавшим носы и уши», однако и это не помогало.
      Победителям достались богатые трофеи: весь турецкий лагерь, обозы, палатки, верблюды, множество ценной утвари, дорогие ковры и посуда. Потери турок в живой силе составили до 20 тыс. чел.; россияне потеряли убитыми 353 чел., ранеными — 550. Румянцев не скрывал перед императрицей своей гордости, когда докладывал ей об итогах битвы при Кагуле: «Ни столь жестокой, ни так в малых силах не вела еще армия Вашего Императорского Величества битвы с турками, какова в сей день происходила. Действием своей артиллерии и ружейным огнем, а наипаче дружным приемом храбрых наших солдат в штыки ударяли мы во всю мочь на меч и огонь турецкий, и одержали над оным верх»4.
      Сухопутные победы России сыграли важную роль в коренном переломе в войне, и полковой лекарь Андрей Италинский, оказывавший помощь больным и раненым в подвижных лазаретах и в полковых госпитальных палатках, был непосредственным очевидцем и участником того героического прошлого.
      После крупных успехов армии Румянцева Италинский подал прошение об увольнении от службы, чтобы выехать за границу и продолжить обучение. Получив разрешение, он отправился изучать медицину в Голландию, в Лейденский университет, по окончании которого в 1774 г. получил диплом доктора медицины. Достигнутые успехи, однако, не стали для Италинского окончательными: далее его путь лежал в Лондон, где он надеялся получить практику и одновременно продолжить освоение медицины. В Лондоне Андрей Яковлевич познакомился с главой российского посольства Иваном Матвеевичем Симолиным, и эта встреча стала для Италинского судьбоносной, вновь изменившей его жизнь.
      И. М. Симолин, много трудившейся на ниве дипломатии, увидел в солидном и целеустремленном докторе вовсе не будущее медицинское светило, а умного, перспективного дипломата, способного отстаивать державное достоинство России при монархических дворах Европы. Тогда, после завершения Русско-турецкой войны 1768—1774 гг. и подписания Кючук-Кайнарджийского мира, империя Екатерины II вступала в новый этап исторического развития, и сфера ее геополитических и стратегических интересов значительно расширилась. Внешняя политика Петербурга с каждым годом становилась более активной и целенаправленной5, и Екатерина II крайне нуждалась в талантливых, эрудированных сотрудниках, обладавших аналитическим складом ума, которых она без тени сомнения могла бы направлять своими представителями за границу. При встречах и беседах с Италинским Симолин лишний раз убеждался в том, что этот врач как нельзя лучше подходит для дипломатической службы, но Симолин понимал и другое — Италинского надо морально подготовить для столь резкой перемены сферы его деятельности и дать ему время, чтобы завершить в Лондоне выполнение намеченных им целей.
      Андрей Яковлевич прожил в Лондоне девять лет и, судя по столь приличному сроку, дела его как практикующего врача шли неплохо, но, тем не менее, под большим влиянием главы российской миссии он окончательно сделал выбор в пользу карьеры дипломата. После получения на это согласия посольский курьер повез в Петербург ходатайство и рекомендацию Симолина, и в 1783 г. в Лондон пришел ответ: именным указом императрицы Екатерины II Андрей Италинский был «пожалован в коллежские асессоры и определен к службе» при дворе короля Неаполя и Обеих Сицилий. В справке Коллегии иностранных дел (МИД) об Италинском записано: «После тринадцатилетнего увольнения от службы (медицинской. — Г. Г.) и пробытия во все оное время в иностранных государствах на собственном его иждивении для приобретения знаний в разных науках и между прочим, в таких, которые настоящему его званию приличны», Италинский получил назначение в Италию. А 20 февраля 1785 г. он был «пожалован в советники посольства»6.
      Так в судьбе Италинского трижды совершились кардинальные перемены: от духовной карьеры — к медицинской, затем — к дипломатической. Избрав последний вид деятельности, он оставался верен ему до конца своей жизни и с честью служил России свыше сорока пяти лет.
      Спустя четыре года после того, как Италинский приступил к исполнению своих обязанностей в Неаполе, в русско-турецких отношениях вновь возникли серьезные осложнения, вызванные присоединением к Российской державе Крыма и укреплением Россией своих южных границ. Приобретение стратегически важных крепостей Керчи, Еникале и Кинбурна, а затем Ахтиара (будущего Севастополя) позволило кабинету Екатерины II обустраивать на Чёрном море порты базирования и развернуть строительство флота. Однако Турция не смирилась с потерями названных пунктов и крепостей, равно как и с вхождением Крыма в состав России и лишением верховенства над крымскими татарами, и приступила к наращиванию военного потенциала, чтобы взять реванш.
      Наступил 1787 год. В январе Екатерина II предприняла поездку в Крым, чтобы посмотреть на «дорогое сердцу заведение» — молодой Черноморский флот. Выезжала она открыто и в сопровождении иностранных дипломатов, перед которыми не скрывала цели столь важной поездки, считая это своим правом как главы государства. В намерении посетить Крым императрица не видела ничего предосудительного — во всяком случае, того, что могло бы дать повод державам объявить ее «крымский вояж» неким вызовом Оттоманской Порте и выставить Россию инициатором войны. Однако именно так и произошло.
      Турция, подогреваемая западными миссиями в Константинопо­ле, расценила поездку русской государыни на юг как прямую подготовку к нападению, и приняла меры. Английский, французский и прусский дипломаты наставляли Диван (турецкое правительство): «Порта должна оказаться твердою, дабы заставить себя почитать». Для этого нужно было укрепить крепости первостепенного значения — Очаков и Измаил — и собрать на Дунае не менее 100-тысячной армии. Главную задачу по организации обороны столицы и Проливов султан Абдул-Гамид сформулировал коротко и по-военному четко: «Запереть Чёрное море, умножить гарнизоны в Бендерах и Очакове, вооружить 22 корабля». Французский посол Шуазель-Гуфье рекомендовал туркам «не оказывать слабости и лишней податливости на учреждение требований российских»7.
      В поездке по Крыму, с остановками в городах и портах Херсоне, Бахчисарае, Севастополе Екатерину II в числе прочих государственных и военных деятелей сопровождал посланник в Неаполе Павел Мартынович Скавронский. Соответственно, на время его отсутствия всеми делами миссии заведовал советник посольства Андрей Яковлевич Италинский, и именно в тот важный для России период началась его самостоятельная работа как дипломата: он выполнял обязанности посланника и курировал всю работу миссии, включая составление донесений руководству. Италинский со всей ответственностью подо­шел к выполнению посольских обязанностей, а его депеши вице-канцлеру России Ивану Андреевичу Остерману были чрезвычайно информативны, насыщены аналитическими выкладками и прогнозами относительно европейских дел. Сообщал Италинский об увеличении масштабов антитурецкого восстания албанцев, о приходе в Адриатику турецкой эскадры для блокирования побережья, о подготовке Турцией сухопутных войск для высадки в албанских провинциях и отправления их для подавления мятежа8. Донесения Италинского кабинет Екатерины II учитывал при разработках стратегических планов в отношении своего потенциального противника и намеревался воспользоваться нестабильной обстановкой в Османских владениях.
      Пока продолжался «крымский вояж» императрицы, заседания турецкого руководства следовали почти непрерывно с неизменной повесткой дня — остановить Россию на Чёрном море, вернуть Крым, а в случае отказа русских от добровольного возвращения полуострова объявить им войну. Осенью 1787 г. война стала неизбежной, а на начальном ее этапе сотрудники Екатерины II делали ставку на Вторую экспедицию Балтийского флота в Средиземное и Эгейское моря. После прихода флота в Греческий Архипелаг предполагалось поднять мятеж среди христианских подданных султана и с их помощью сокрушать Османскую империю изнутри. Со стороны Дарданелл балтийские эскадры будут отвлекать силы турок от Чёрного моря, где будет действовать Черноморский флот. Но Вторая экспедиция в Греческий Архипелаг не состоялась: шведский король Густав III (двоюродный брат Екатерины II) без объявления войны совершил нападение на Россию.
      В тот период военно-политические цели короля совпали с замыслами турецкого султана: Густав III стремился вернуть потерянные со времен Петра Великого земли в Прибалтике и захватить Петербург, а Абдул Гамид — сорвать поход Балтийского флота в недра Османских владений, для чего воспользоваться воинственными устремлениями шведского короля. Получив из Константинополя крупную финансовую поддержку, Густав III в июне 1788 г. начал кампанию. В честь этого события в загородной резиденции турецкого султана Пере состоялся прием шведского посла, который прибыл во дворец при полном параде и в сопровождении пышной свиты. Абдул Гамид встречал дорогого гостя вместе с высшими сановниками, улемами и пашами и в церемониальном зале произнес торжественную речь, в которой поблагодарил Густава III «за объявление войны Российской империи и за усердие Швеции в пользу империи Оттоманской». Затем султан вручил королевскому послу роскошную табакерку с бриллиантами стоимостью 12 тысяч пиастров9.Таким образом, Густав III вынудил Екатерину II вести войну одновременно на двух театрах — на северо-западе и на юге.
      Италинский регулярно информировал руководство о поведении шведов в Италии. В одной из шифрованных депеш он доложил, что в середине июля 1788 г. из Неаполя выехал швед по фамилии Фриденсгейм, который тайно, под видом путешественника прожил там около месяца. Как точно выяснил Италинский, швед «проник ко двору» неаполитанского короля Фердинанда с целью «прельстить его и склонить к поступкам, противным состоящим ныне дружбе» между Неаполем и Россией. Но «проникнуть» к самому королю предприимчивому шведу не удалось — фактически, всеми делами при дворе заведовал военный министр генерал Джон Актон, который лично контролировал посетителей и назначал время приема.
      Д. Актон поинтересовался целью визита, и Фриденсгейм, без лишних предисловий, принялся уговаривать его не оказывать помощи русской каперской флотилии, которая будет вести в Эгейском море боевые действия против Турции. Также Фриденсгейм призывал Актона заключить дружественный союз со Швецией, который, по его словам, имел довольно заманчивые перспективы. Если король Фердинанд согласится подписать договор, говорил Фриденсгейм, то шведы будут поставлять в Неаполь и на Сицилию железо отличных сортов, качественную артиллерию, ядра, стратегическое сырье и многое другое — то, что издавна привозили стокгольмские купцы и продавали по баснословным ценам. Но после заключения союза, уверял швед, Густав III распорядится привозить все перечисленные товары и предметы в Неаполь напрямую, минуя посредников-купцов, и за меньшие деньги10.
      Внимательно выслушав шведа, генерал Актон сказал: «Разговор столь странного содержания не может быть принят в уважение их Неаполитанскими Величествами», а что касается поставок из Швеции железа и прочего, то «Двор сей» вполне «доволен чинимою поставкою купцами». Однако самое главное то, что, король и королева не хотят огорчать Данию, с которой уже ведутся переговоры по заключению торгового договора11.
      В конце июля 1788 г. Италинский доложил вице-канцлеру И. А. Остерману о прибытии в Неаполь контр-адмирала российской службы (ранга генерал-майора) С. С. Гиббса, которого Екатерина II назначила председателем Призовой Комиссии в Сиракузах. Гиббс передал Италинскому письма и высочайшие распоряжения касательно флотилии и объяснил, что образование Комиссии вызвано необходимостью контролировать российских арматоров (каперов) и «воздерживать их от угнетения нейтральных подданных», направляя действия капитанов судов в законное и цивилизованное русло. По поручению главы посольства П. М. Скавронского Италинский передал контр-адмиралу Гиббсу желание короля Неаполя сохранять дружественные отношения с Екатериной II и не допускать со стороны российских арматоров грабежей неаполитанских купцов12. В течение всей Русско-турецкой войны 1787—1791 гг. Италинский координировал взаимодействие и обмен информацией между Неаполем, Сиракузами, островами Зант, Цериго, Цефалония, городами Триест, Ливорно и Петербургом, поскольку сам посланник Скавронский в те годы часто болел и не мог выполнять служебные обязанности.
      В 1802 г., уже при Александре I, последовало назначение Андрея Яковлевича на новый и ответственный пост — чрезвычайным посланником и полномочным министром России в Турции. Однако судьба распорядилась так, что до начала очередной войны с Турцией Италинский пробыл в Константинополе (Стамбуле) недолго — всего четыре года. В декабре 1791 г. в Яссах российская и турецкая стороны скрепили подписями мирный договор, по которому Российская империя получила новые земли и окончательно закрепила за собой Крым. Однако не смирившись с условиями Ясского договора, султан Селим III помышлял о реванше и занялся военными приготовлениями. Во все провинции Османской империи курьеры везли его строжайшие фирманы (указы): доставлять в столицу продовольствие, зерно, строевой лес, железо, порох, селитру и другие «жизненные припасы и материалы». Султан приказал укреплять и оснащать крепости на западном побережье Чёрного моря с главными портами базирования своего флота — Варну и Сизополь, а на восточном побережье — Анапу. В Константинопольском Адмиралтействе и на верфях Синопа на благо Османской империи усердно трудились французские корабельные мастера, пополняя турецкий флот добротными кораблями.
      При поддержке Франции Турция активно готовилась к войне и наращивала военную мощь, о чем Италинский регулярно докладывал руководству, предупреждая «о худом расположении Порты и ее недоброжелательстве» к России. Положение усугубляла нестабильная обстановка в бывших польских землях. По третьему разделу Польши к России отошли польские территории, где проживало преимущественно татарское население. Татары постоянно жаловались туркам на то, что Россия будто бы «чинит им притеснения в исполнении Магометанского закона», и по этому поводу турецкий министр иностранных дел (Рейс-Эфенди) требовал от Италинского разъяснений. Андрей Яковлевич твердо заверял Порту в абсурдности и несправедливости подобных обвинений: «Магометанам, как и другим народам в России обитающим, предоставлена совершенная и полная свобода в последовании догматам веры их»13.
      В 1804 г. в Константинополе с новой силой разгорелась борьба между Россией и бонапартистской Францией за влияние на Турцию. Профранцузская партия, пытаясь расширить подконтрольные области в Османских владениях с целью создания там будущего плацдарма против России, усиленно добивалась от султана разрешения на учреждение должности французского комиссара в Варне, но благодаря стараниям Италинского Селим III отказал Первому консулу в его настойчивой просьбе, и назначения не состоялось. Император Александр I одобрил действия своего представителя в Турции, а канцлер Воронцов в письме Андрею Яковлевичу прямо обвинил французов в нечистоплотности: Франция, «республика сия, всех агентов своих в Турецких областях содержит в едином намерении, чтоб развращать нравы жителей, удалять их от повиновения законной власти и обращать в свои интересы», направленные во вред России.
      Воронцов высказал дипломату похвалу за предпринятые им «предосторожности, дабы поставить преграды покушениям Франции на Турецкие области, да и Порта час от часу более удостоверяется о хищных против ея намерениях Франции». В Петербурге надеялись, что Турция ясно осознает важность «тесной связи Двора нашего с нею к ограждению ея безопасности», поскольку завоевательные планы Бонапарта не иссякли, а в конце письма Воронцов выразил полное согласие с намерением Италинского вручить подарки Рейс-Эфенди «и другим знаменитейшим турецким чиновникам», и просил «не оставить стараний своих употребить к снисканию дружбы нового капитана паши». Воронцов добавил: «Прошу уведомлять о качествах чиновника сего, о доверии, каким он пользуется у султана, о влиянии его в дела, о связях его с чиновниками Порты и о сношениях его с находящимися в Царе Граде министрами чужестранных держав, особливо с французским послом»14.
      В январе 1804 г., докладывая о ситуации в Египте, Италинский подчеркивал: «Французы беспрерывно упражнены старанием о расположении беев в пользу Франции, прельщают албанцов всеми возможными средствами, дабы сделать из них орудие, полезное видам Франции на Египет», устраивают политические провокации в крупном турецком городе и порте Синопе. В частности, находившийся в Синопе представитель Французской Республики (комиссар) Фуркад распространил заведомо ложный слух о том, что русские якобы хотят захватить Синоп, который «в скорости будет принадлежать России», а потому он, Фуркад, «будет иметь удовольствие быть комиссаром в России»15. Российский консул в Синопе сообщал: «Здешний начальник Киозу Бусок Оглу, узнав сие и видя, что собралось здесь зимовать 6 судов под российским флагом и полагая, что они собрались нарочито для взятия Синопа», приказал всем местным священникам во время службы в церквах призывать прихожан не вступать с россиянами ни в какие отношения, вплоть до частных разговоров. Турецкие власти подвигли местных жителей прийти к дому российского консула и выкрикивать протесты, капитанам российских торговых судов запретили стрелять из пушек, а греческим пригрозили, что повесят их за малейшее ослушание османским властям16.
      Предвоенные годы стали для Италинского временем тяжелых испытаний. На нем как на главе посольства лежала огромная ответственность за предотвращение войны, за проведение многочисленных встреч и переговоров с турецким министерством. В апреле 1804 г. он докладывал главе МИД князю Адаму Чарторыйскому: «Клеветы, беспрестанно чинимые Порте на Россию от французского здесь посла, и ныне от самого Первого Консула слагаемые и доставляемые, могут иногда возбуждать в ней некоторое ощущение беспокойства и поколебать доверенность» к нам. Чтобы нарушить дружественные отношения между Россией и Турцией, Бонапарт пустил в ход все возможные способы — подкуп, «хитрость и обман, внушения и ласки», и сотрудникам российской миссии в Константинополе выпала сложная задача противодействовать таким методам17. В течение нескольких месяцев им удавалось сохранять доверие турецкого руководства, а Рейс-Эфенди даже передал Италинскому копию письма Бонапарта к султану на турецком языке. После перевода текста выяснилось, что «Первый Консул изъясняется к Султану словами высокомерного наставника и учителя, яко повелитель, имеющий право учреждать в пользу свою действия Его Султанского Величества, и имеющий власть и силу наказать за ослушание». Из письма было видно намерение французов расторгнуть существовавшие дружественные русско-турецкий и русско-английский союзы и «довести Порту до нещастия коварными внушениями против России». По словам Италинского, «пуская в ход ласкательство, Первый Консул продолжает клеветать на Россию, приводит деятельных, усердных нам членов Министерства здешнего в подозрение у Султана», в результате чего «Порта находится в замешательстве» и растерянности, и Селим III теперь не знает, какой ответ отсылать в Париж18.
      Противодействовать «коварным внушениям французов» в Стамбуле становилось все труднее, но Италинский не терял надежды и прибегал к давнему способу воздействия на турок — одаривал их подарками и подношениями. Письмом от 1 (13) декабря 1804 г. он благодарил А. А. Чарторыйского за «всемилостивейшее Его Императорского Величества назначение подарков Юсуфу Аге и Рейс Эфендию», и за присланный вексель на сумму 15 тыс. турецких пиастров19. На протяжении 1804 и первой половины 1805 г. усилиями дипломата удавалось сохранять дружественные отношения с Высокой Портой, а султан без лишних проволочек выдавал фирманы на беспрепятственный пропуск российских войск, военных и купеческих судов через Босфор и Дарданеллы, поскольку оставалось присутствие российского флота и войск в Ионическом море, с базированием на острове Корфу.
      Судя по всему, Андрей Яковлевич действительно надеялся на мирное развитие событий, поскольку в феврале 1805 г. он начал активно ходатайствовать об учреждении при посольстве в Константинополе (Стамбуле) студенческого училища на 10 мест. При поддержке и одобрении князя Чарторыйского Италинский приступил к делу, подготовил годовую смету расходов в размере 30 тыс. пиастров и занялся поисками преподавателей. Отчитываясь перед главой МИД, Италинский писал: «Из христиан и турков можно приискать людей, которые в состоянии учить арапскому, персидскому, турецкому и греческому языкам. Но учителей, имеющих просвещение для приведения учеников в некоторые познания словесных наук и для подаяния им начальных политических сведений, не обретается ни в Пере, ни в Константинополе», а это, как полагал Италинский, очень важная составляющая воспитательного процесса. Поэтому он решил пока ограничиться четырьмя студентами, которых собирался вызвать из Киевской духовной семинарии и из Астраханской (или Казанской, причем из этих семинарий обязательно татарской национальности), «возрастом не менее 20 лет, и таких, которые уже находились в философическом классе. «Жалования для них довольно по 1000 пиастров в год — столько получают венские и английские студенты, и сверх того по 50 пиастров в год на покупку книг и пишущих материалов». Кроме основного курса и осваивания иностранных языков студенты должны были изучать грамматику и лексику и заниматься со священниками, а столь высокое жалование обучающимся обусловливалось дороговизной жилья в Константинополе, которое ученики будут снимать20.
      И все же, пагубное влияние французов в турецкой столице возобладало. Посол в Константинополе Себастиани исправно выполнял поручения своего патрона Наполеона, возложившего на себя титул императора. Себастиани внушал Порте мысль о том, что только под покровительством такого непревзойденного гения военного искусства как Наполеон, турки могут находиться в безопасности, а никакая Россия их уже не защитит. Франция посылала своих эмиссаров в турецкие провинции и не жалела золота, чтобы настроить легко поддающееся внушению население против русских. А когда Себастиани пообещал туркам помочь вернуть Крым, то этот прием сильно склонил чашу турецких весов в пользу Франции. После катастрофы под Аустерлицем и сокрушительного поражения русско-австрийских войск, для Селима III стал окончательно ясен военный феномен Наполеона, и султан принял решение в пользу Франции. Для самого же императора главной целью являлось подвигнуть турок на войну с Россией, чтобы ослабить ее и отвлечь армию от европейских театров военных действий.
      Из донесений Италинского следовало, что в турецкой столице кроме профранцузской партии во вред интересам России действовали некие «доктор Тиболд и банкир Папаригопуло», которые имели прямой доступ к руководству Турции и внушали министрам султана недоброжелательные мысли. Дипломат сообщал, что «старается о изобретении наилучших мер для приведения сих интриганов в невозможность действовать по недоброхотству своему к России», разъяснял турецкому министерству «дружественно усердные Его Императорского Величества расположения к Султану», но отношения с Турцией резко ухудшились21.В 1806 г. положение дел коренным образом изменилось, и кабинет Александра I уже не сомневался в подготовке турками войны с Россией. В мае Италинский отправил в Петербург важные новости: по настоянию французского посла Селим III аннулировал русско-турецкий договор от 1798 г., оперативно закрыл Проливы и запретил пропуск русских военных судов в Средиземное море и обратно — в Чёрное. Это сразу затруднило снабжение эскадры вице-адмирала Д. Н. Сенявина, базировавшейся на Корфу, из Севастополя и Херсона и отрезало ее от черноморских портов. Дипломат доложил и о сосредоточении на рейде Константинополя в полной готовности десяти военных судов, а всего боеспособных кораблей и фрегатов в турецком флоте вместе с бомбардирскими и мелкими судами насчитывалось 60 единиц, что во много крат превосходило морские силы России на Чёрном море22.
      15 октября 1806 г. Турция объявила российского посланника и полномочного министра Италинского персоной non grata, а 18 (30) декабря последовало объявление войны России. Из посольского особняка российский дипломат с семьей и сотрудниками посольства успел перебраться на английский фрегат «Асйуе», который доставил всех на Мальту. Там Италинский активно сотрудничал с англичанами как с представителями дружественной державы. В то время король Англии Георг III оказал императору Александру I важную услугу — поддержал его, когда правитель Туниса, солидаризируясь с турецким султаном, объявил России войну. В это время тунисский бей приказал арестовать четыре российских купеческих судна, а экипажи сослал на каторжные работы. Италинский, будучи на Мальте, первым узнал эту новость. Успокаивая его, англичане напомнили, что для того и существует флот, чтобы оперативно решить этот вопрос: «Зная Тунис, можно достоверно сказать, что отделение двух кораблей и нескольких фрегатов для блокады Туниса достаточно будет, чтоб заставить Бея отпустить суда и освободить экипаж»23. В апреле 1807 г. тунисский бей освободил российский экипаж и вернул суда, правда, разграбленные до последней такелажной веревки.
      В 1808 г. началась война России с Англией, поэтому Италинский вынужденно покинув Мальту, выехал в действующую Молдавскую армию, где пригодился его прошлый врачебный опыт и где он начал оказывать помощь больным и раненым. На театре военных действий
      Италинский находился до окончания войны с Турцией, а 6 мая 1812 г. в Бухаресте он скрепил своей подписью мирный договор с Турцией. Тогда император Александр I, желая предоставить политические выгоды многострадальной Сербии и сербскому народу, пожертвовал завоеванными крепостями Анапой и Поти и вернул их Турции, но Италинский добился для России приобретения плодородных земель в Бессарабии, бывших турецких крепостей Измаила, Хотина и Бендер, а также левого берега Дуная от Ренни до Килии. Это дало возможность развернуть на Дунае флотилию как вспомогательную Черноморскому флоту. В целом, дипломат Италинский внес весомый вклад в подписание мира в Бухаресте.
      Из Бухареста Андрей Яковлевич по указу Александра I выехал прямо в Стамбул — вновь в ранге чрезвычайного посланника и полномочного министра. В его деятельности начался напряженный период, связанный с тем, что турки периодически нарушали статьи договоров с Россией, особенно касавшиеся пропуска торговых судов через Проливы. Российскому посольству часто приходилось регулировать такого рода дела, вплоть до подачи нот протестов Высокой Порте. Наиболее характерной стала нота от 24 ноября (6 декабря) 1812 г., поданная Италинским по поводу задержания турецкими властями в Дарданеллах четырех русских судов с зерном. Турция требовала от русского купечества продавать зерно по рыночным ценам в самом Константинополе, а не везти его в порты Средиземного моря. В ноте Италинский прямо указал на то, что турецкие власти в Дарданеллах нарушают статьи ранее заключенных двусторонних торговых договоров, нанося тем самым ущерб экономике России. А русские купцы и судовладельцы имеют юридическое право провозить свои товары и зерно в любой средиземноморский порт, заплатив Порте пошлины в установленном размере24.
      В реляции императору от 1 (13) февраля 1813 г. Андрей Яковлевич упомянул о трудностях, с которым ему пришлось столкнуться в турецкой столице и которые требовали от него «все более тонкого поведения и определенной податливости», но при неизменном соблюдении достоинства державы. «Мне удалось использовать кое-какие тайные связи, установленные мною как для получения различных сведений, так и для того, чтобы быть в состоянии сорвать интриги наших неприятелей против только что заключенного мира», — подытожил он25.
      В апреле 1813 г. Италинский вплотную занялся сербскими делами. По Бухарестскому трактату, турки пошли на ряд уступок Сербии, и в переговорах с Рейс-Эфенди Италинский добивался выполнения следующих пунктов:
      1. Пребывание в крепости в Белграде турецкого гарнизона численностью не более 50 человек.
      2. Приграничные укрепления должны остаться в ведении сербов.
      3. Оставить сербам территории, приобретенные в ходе военных действий.
      4. Предоставить сербам право избирать собственного князя по примеру Молдавии и Валахии.
      5. Предоставить сербам право держать вооруженные отряды для защиты своей территории.
      Однако длительные и напряженные переговоры по Сербии не давали желаемого результата: турки проявляли упрямство и не соглашались идти на компромиссы, а 16 (28) мая 1813 г. Рейс-Эфенди официально уведомил главу российского посольства о том, что «Порта намерена силою оружия покорить Сербию». Это заявление было подкреплено выдвижением армии к Адрианополю, сосредоточением значительных сил в Софии и усилением турецких гарнизонов в крепостях, расположенных на территории Сербии26. Но путем сложных переговоров российскому дипломату удавалось удерживать султана от развязывания большой войны против сербского народа, от «пускания в ход силы оружия».
      16 (28) апреля 1813 г. министр иностранных дел России граф Н. П. Румянцев направил в Стамбул Италинскому письмо такого содержания: «Я полагаю, что Оттоманское министерство уже получило от своих собственных представителей уведомление о передаче им крепостей Поти и Ахалкалак». Возвращение таких важных крепостей, подчеркивал Румянцев, «это, скорее, подарок, великодушие нашего государя. Но нашим врагам, вовлекающим Порту в свои интриги, возможно, удастся заставить ее потребовать у вас возвращения крепости Сухум-Кале, которая является резиденцией абхазского шаха. Передача этой крепости имела бы следствием подчинения Порте этого князя и его владений. Вам надлежит решительно отвергнуть подобное предложение. Допустить такую передачу и счесть, что она вытекает из наших обязательств и подразумевается в договоре, значило бы признать за Портой право вновь потребовать от нас Грузию, Мингрелию, Имеретию и Гурию. Владетель Абхазии, как и владетели перечисленных княжеств, добровольно перешел под скипетр его величества. Он, также как и эти князья, исповедует общую с нами религию, он отправил в Петербург для обучения своего сына, наследника его княжества»27.
      Таким образом, в дополнение к сербским делам геополитические интересы России и Турции непосредственно столкнулись на восточном побережье Чёрного моря, у берегов Кавказа, где в борьбе с русскими турки рассчитывали на горские народы и на их лидеров. Италинский неоднократно предупреждал руководство об оказываемой Турцией военной помощи кавказским вождям, «о производимых Портою Оттоманскою военных всякого рода приготовлениях против России, и в особенности против Мингрелии, по поводу притязаний на наши побережные владения со стороны Чёрного моря»28. Большой отдачи турки ожидали от паши крепости Анапа, который начал «неприязненные предприятия против российской границы, занимаемой Войском Черноморским по реке Кубани».
      Италинский вступил в переписку с командованием Черноморского флота и, сообщая эти сведения, просил отправить военные суда флота «с морским десантом для крейсирования у берегов Абхазии, Мингрелии и Гурии» с целью не допустить турок со стороны моря совершить нападение на российские форпосты и погранзаставы. Главнокомандующему войсками на Кавказской линии и в Грузии генерал-лейтенанту Н. Ф. Ртищеву Италинский настоятельно рекомендовал усилить гарнизон крепости Святого Николая артиллерией и личным составом и на случай нападения турок и горцев доставить в крепость шесть орудий большого калибра, поскольку имевшихся там «нескольких азиатских фальконетов» не хватало для целей обороны.
      На основании донесений Италинского генерал от инфантерии военный губернатор города Херсона граф А. Ф. Ланжерон, генерал-лейтенант Н. Ф. Ртищев и Севастопольский флотский начальник вице-адмирал Р. Р. Галл приняли зависевшие от каждого из них меры. Войсковому атаману Черноморского войска генерал-майору Бурсаку ушло предписание «о недремленном и бдительнейшем наблюдении за черкесами», а вице-адмирал Р. Р. Галл без промедления вооружил в Севастополе «для крейсирования у берегов Абхазии, Мингрелии и Гурии» военные фрегаты и бриги. На двух фрегатах в форт Св. Николая от­правили шесть крепостных орудий: четыре 24-фунтовые пушки и две 18-фунтовые «при офицере тамошнего гарнизона, с положенным числом нижних чинов и двойным количеством зарядов против Штатного положения»29.
      Секретным письмом от 17 (29) апреля 1816 г. Италинский уведомил Ланжерона об отправлении турками лезгинским вождям большой партии (несколько десятков тысяч) ружей для нападения на пограничные с Россией территории, которое планировалось совершить со стороны Анапы. Из данных агентурной разведки и из показаний пленных кизлярских татар, взятых на Кавказской линии, российское командование узнало, что в Анапу приходило турецкое судно, на котором привезли порох, свинец, свыше 50 орудий и до 60 янычар. В Анапе, говорили пленные, «укрепляют входы батареями» на случай подхода российских войск, и идут военные приготовления. Анапский паша Назыр «возбудил ногайские и другие закубанские народы к завоеванию Таманского полуострова, сим народам секретно отправляет пушки, ружья и вооружает их, отправил с бумагами в Царь Град военное судно. Скоро будет произведено нападение водою и сухим путем»30.
      Италинский неоднократно заявлял турецкому министерству про­тесты по поводу действий паши крепости Анапа. Более того, дипломат напомнил Порте о великодушном поступке императора Александра I, приказавшего (по личной просьбе султана) в январе 1816 г. вернуть туркам в Анапу 61 орудие, вывезенное в годы войны из крепости. Уважив просьбу султана, Александр I надеялся на добрые отношения с ним, хотя понимал, что таким подарком он способствовал усилению крепости. Например, военный губернатор Херсона граф Ланжерон прямо высказался по этому вопросу: «Турецкий паша, находящийся в Анапе, делает большой вред для нас. Он из числа тех чиновников, которые перевели за Кубань 27 тысяч ногайцев, передерживает наших дезертиров и поощряет черкес к нападению на нашу границу. Да и сама Порта на основании трактата не выполняет требований посланника нашего в Константинополе. Возвращением орудий мы Анапскую крепость вооружили собственно против себя». Орудия доставили в Анапу из крымских крепостей, «но от Порты Оттоманской и Анапского паши кроме неблагонамеренных и дерзких предприятий ничего соответствовавшего Монаршему ожиданию не видно», — считал Ланжерон. В заключение он пришел к выводу: «На случай, если Анапский паша будет оправдываться своим бессилием против черкесе, кои против его воли продолжают делать набеги, то таковое оправдание его служит предлогом, а он сам как хитрый человек подстрекает их к сему. Для восстановления по границе должного порядка и обеспечение жителей необходимо... сменить помянутого пашу»31.
      Совместными усилиями черноморских начальников и дипломатии в лице главы российского посольства в Стамбуле тайного советника Италинского удалось предотвратить враждебные России акции и нападение на форт Св. Николая. В том же 1816 г. дипломат получил новое назначение в Рим, где он возглавлял посольство до конца своей жизни. Умер Андрей Яковлевич в 1827 г. в возрасте 84 лет. Хорошо знакомые с Италинским люди считали его не только выдающимся дипломатом, но и блестящим знатоком Италии, ее достопримечательностей, архитектуры, живописи, истории и археологии. Он оказывал помощь и покровительство своим соотечественникам, приезжавшим в Италию учиться живописи, архитектуре и ваянию, и сам являлся почетным членом Российской Академии наук и Российской Академии художеств. Его труд отмечен несколькими орденами, в том числе орденом Св. Владимира и орденом Св. Александра Невского, с алмазными знаками.
      Примечания
      1. ФОНТОН Ф.П. Воспоминания. Т. 1. Лейпциг. 1862, с. 17, 19—20.
      2. Архив внешней политики Российской империи (АВП РИ). Историко-документальный департамент МИД РФ, ф. 70, оп. 70/5, д. 206, л. боб.
      3. Там же, л. 6об.—7.
      4. ПЕТРОВ А.Н. Первая русско-турецкая война в царствование Екатерины II. ЕГО ЖЕ. Влияние турецких войн с половины прошлого столетия на развитие русского военного искусства. Т. 1. СПб. 1893.
      5. Подробнее об этом см.: Россия в системе международных отношений во второй половине XVIII в. В кн.: От царства к империи. М.-СПб. 2015, с. 209—259.
      6. АВП РИ, ф. 70, оп. 70/5, д. 206, л. 6 об.-7.
      7. Там же, ф. 89, оп. 89/8, д. 686, л. 72—73.
      8. Там же, ф. 70, оп. 70/2, д. 188, л. 33, 37—37об.
      9. Там же, д. 201, л. 77об.; ф. 89, оп.89/8, д. 2036, л. 95об.
      10. Там же, ф. 70, оп. 70/2, д. 201, л. 1 — 1 об.
      11. Там же, л. 2—3.
      12. Там же, л. 11об.—12.
      13. Там же, ф. 180, оп. 517/1, д. 40, л. 1 —1об. От 17 февраля 1803 г.
      14. Там же, л. 6—9об., 22—24об.
      15. Там же, д. 35, л. 13— 1 Зоб., 54—60. Документы от 12 декабря 1803 г. и от 4 (16) января 1804 г.
      16. Там же, л. 54—60.
      17. Там же, д. 36, л. 96. От 17 (29) апреля 1804 г.
      18. Там же, л. 119-120. От 2 (14) мая 1804 г.
      19. Там же, д. 38, л. 167.
      20. Там же, д. 41, л. 96—99.
      21. Там же, л. 22.
      22. Там же, д. 3214, л. 73об.; д. 46, л. 6—7.
      23. Там же, л. 83—84, 101.
      24. Внешняя политика России XIX и начала XX века. Т. 7. М. 1970, с. 51—52.
      25. Там же, с. 52.
      26. Там же.
      27. Там же, с. 181-183,219.
      28. АВПРИ,ф. 180, оп. 517/1, д. 2907, л. 8.
      29. Там же, л. 9—11.
      30. Там же, л. 12—14.
      31. Там же, л. 15—17.
    • Суслопарова Е. А. Маргарет Бондфилд
      Автор: Saygo
      Суслопарова Е. А. Маргарет Бондфилд // Вопросы истории. - 2018. - № 2. С. 14-33.
      Публикация посвящена первой женщине — члену британского кабинета министров — Маргарет Бондфилд (1873—1953). Автор прослеживает основные этапы биографии М. Бондфилд, формирование ее личности, политическую карьеру, взгляды, рассматривает, как она оценивала важнейшие события в истории лейбористской партии, свидетелем которых была.
      На протяжении десятилетий научная литература пестрит работами, посвященными первой британской женщине премьер-министру М. Тэтчер. Авторы изучают ее характер, привычки, стиль руководства и многое другое. Однако на сегодняшний день мало кто помнит имя женщины, во многом открывшей двери в британскую большую политику для представительниц слабого пола. Лейбориста Маргарет Бондфилд стала первой в истории Великобритании женщиной — членом кабинета министров, а также Тайного Совета еще в 1929 году.
      Сама Бондфилд всегда считала себя командным игроком. Взлет ее карьеры неотделим от истории развития и усиления лейбористской партии в послевоенные 1920-е годы. Лейбористы впервые пришли к власти в 1924 г. и традиционно поощряли участие женщин в политической жизни в большей степени, нежели консерваторы и либералы. Несмотря на статус первой женщины-министра Бондфилд не была обласкана вниманием историков даже у себя на Родине. Практически единственной на сегодняшний день специально посвященной ей книгой остается работа современницы М. Гамильтон, изданная еще в 1924 году1.
      Тем не менее, Маргарет прожила довольно яркую и насыщенную событиями жизнь. Неоценимым источником для историка являются ее воспоминания, опубликованные в 1948 г., где Бондфилд подробно описывает важнейшие события своей жизни и карьеры. Книга не оставляет у читателя сомнений в том, что автор знала себе цену, была достаточно умна, наблюдательная, обладала сильным характером и умела противостоять обстоятельствам. В отечественной историографии личность Бондфилд пока не удостаивалась пристального изучения. В этой связи в данной работе предполагается проследить основные вехи биографии Маргарет Бондфилд, разобраться, кем же была первая британская женщина-министр, как она оценивала важнейшие события в истории лейбористской партии, свидетелем которых являлась, стало ли ее политическое восхождение случайным стечением обстоятельств или закономерным результатом успешной послевоенной карьеры лейбористской активистки.
      Маргарет Бондфилд родилась 17 марта 1873 г. в небогатой многодетной семье недалеко от небольшого городка Чард в графстве Сомерсет. Ее отец, Уильям Бондфилд, работал в текстильной промышленности и со временем дослужился до начальника цеха. К моменту рождения дочери ему было далеко за шестьдесят. Уильям Бондфилд был нонконформистом, радикалом, членом Лиги за отмену Хлебных законов. Он смолоду много читал, увлекался геологией, астрономией, ботаникой, а также одно время преподавал в воскресной церковной школе. Мать, Энн Тейлор, была дочерью священника-конгрегационалиста. До 13 лет Маргарет училась в местной школе, а затем недолгое время, в 1886—1887 гг., работала помощницей учителя в классе ддя мальчиков. Всего в семье было 11 детей, из которых Маргарет по старшинству была десятой. По ее собственным воспоминаниям, по-настоящему близка она была лишь с тремя из детей2.
      В 1887 г. Маргарет Бондфилд начала полностью самостоятельную жизнь. Она переехала в Брайтон и стала работать помощницей продавца. Жизнь в городе была нелегкой. Маргарет регулярно посещала конгрегационалистскую церковь, а также познакомилась с одной из создательниц Женской Либеральной ассоциации — активной сторонницей борьбы за женские права Луизой Мартиндейл, которая, по воспоминаниям Бондфилд, а также по свидетельству М. Гамильтон, оказала на нее огромное влияние. По словам Маргарет, у нее был дар «вытягивать» из человека самое лучшее. Мартиндейл помогла ей «узнать себя», почувствовать себя человеком, способным на независимые суждения и поступки3. Луиза Мартиндейл приучила Бондфилд к чтению литературы по социальным проблематике и привила ей вкус к политике.
      В 1894 г., накопив, как ей казалось, достаточно денег, Маргарет решила перебраться в Лондон, где к тому времени обосновался ее старший брат Фрэнк. После долгих поисков ей с трудом удалось найти уже привычную работу продавца. Первые несколько месяцев в огромном городе в поисках работы она вспоминала как кошмар4. В Лондоне Бондфилд вступила в так называемый Идеальный клуб, расположенный на Тоттенхэм Корт Роуд, неподалеку от ее магазина. Членами клуба в ту пору были драматург Б. Шоу, супруги фабианцы Сидней и Беатриса Вебб и ряд других интересных личностей. Как вспоминала сама Маргарет, целью клуба было «сломать классовые преграды». Его члены дискутировали, развлекались, танцевали.
      В Лондоне Маргарет также вступила в профсоюз продавцов и вскоре была избрана в его районный совет. «Я работала примерно по 65 часов в неделю за 15—25 фунтов в год... я чувствовала, что это правильный поступок», — отмечала она впоследствии5. В результате в 1890-х гг. Бондфилд пришлось сделать своеобразный выбор между церковью и тред-юнионом, поскольку мероприятия для прихожан и профсоюзные собрания проводились в одно и то же время по воскресеньям. Маргарет предпочла посещать последние, однако до конца жизни оставалась человеком верующим.
      Впоследствии она подчеркивала, что величайшая разница между английским рабочим движением и аналогичным на континенте состояла в том, что его «островные» основоположники имели глубокие религиозные убеждения. Карл Маркс обладал лишь доктриной, разработанной в Британском музее, отмечала Бондфилд. Британские же социалисты имели за своей спиной вековые традиции. Сложно определить, что ими движет — интересы рабочего движения или религия, писала она о социалистических и профсоюзных функционерах, подобных себе. Ее интересовало, что заставляет таких людей после тяжелой работы, оставаясь без выходных, ехать в Лондон или из Лондона, возвращаться домой лишь в воскресенье вечером, чтобы с утра в понедельник вновь выйти на работу. Неужели просто «желание добиться более короткой продолжительности рабочего дня и увеличения зарплаты для кого-то другого?» На взгляд Бондфилд, именно религиозность лежала в основе подобного самопожертвования6.
      Маргарет также вступила в Женский промышленный совет, членами которого были жена будущего первого лейбористского премьер-министра Р. Макдональда Маргарет и ряд других примечательных личностей. Наиболее близка Бондфилд была с активистской Лилиан Гилкрайст Томпсон. В Женском промышленном совете Маргарет занималась исследовательской рабой, в частности, проблемой детского труда7.
      В 1901 г. умер отец Бондфилд, и проживавший в Лондоне ее брат Фрэнк был вынужден вернуться в Чард, чтобы поддержать мать. В августе того же года в возрасте 24 лет скончалась самая близкая из сестер — Кэти. Еще один брат, Эрнст, с которым Маргарет дружила в детстве, умер в 1902 г. от пневмонии. После потери близких делом жизни Маргарет стало профсоюзное движение. Никакие любовные истории не нарушали ее спокойствие. «У меня не было времени ни на замужество, ни на материнство, лишь настойчивое желание служить моему профсоюзу», — писала она8. В 1898 г. Бондфилд стала помощником секретаря профсоюза продавцов, а в дальнейшем, до 1908 г., занимала должность секретаря.
      В этот период Маргарет познакомилась с активистами образованной еще в 1884 г. Социал-демократической федерации (СДФ), возглавляемой Г. Гайндманом. Она вспоминала, что в первые годы профсоюзной деятельности ей приходилось выступать на митингах со многими членами СДФ, но ей не нравился тот акцент, который ее представители ставили на необходимости «кровавой классовой войны»9. Гораздо ближе Бондфилд были взгляды другой известной социалистической организации тех лет — Фабианского общества, пропагандировавшего необходимость мирного и медленного перехода к социализму.
      Маргарет с интересом читала фабианские трактаты, а также вступила в «предвестницу» лейбористской партии — Независимую рабочую партию (НРП), созданную в Брэдфорде в 1893 году.
      На рубеже XIX—XX вв. Бондфилд приняла участие в организованной НРП кампании «Война против бедности» и познакомилась со многими ее известными активистами и руководителями — К. Гради, Б. Глазье, Дж. Лэнсбери, Р. Макдональдом. Впоследствии Маргарет подчеркивала, что членство в НРП очень существенно расширило ее кругозор. Она также была представлена известному английскому писателю У. Моррису. По свидетельству современницы и биографа Бондфилд М. Гамильтон, в эти годы ее героиня также довольно много писала под псевдонимом Грейс Дэе для издания «Продавец».
      В своей работе Гамильтон обращала внимание на исключительные ораторские способности, присущие Маргарет смолоду. На взгляд Гамильтон, Бондфилд обладала актерским магнетизмом и невероятным умением устанавливать контакт с аудиторией. «Горящая душа, сокрытая в этой женщине с блестящими глазами, — отмечала Гамильтон, — вызывает ответный отклик у всех людей, с кем ей приходится общаться»10. Сама Бондфильд в этой связи писала: «Меня часто спрашивают, как я овладела искусством публичного выступления. Я им не овладевала». Маргарет признавалась, что после своей первой публичной речи толком не помнила, что сказала11. Однако с началом профсоюзной карьеры ей приходилось выступать довольно много. Страх перед трибуной прошел. Бондфилд обладала хорошим зычным голосом, смолоду была уверена в себе. По всей вероятности, эти качества и сделали ее одной из лучших женщин-ораторов своего поколения. Впрочем, современники признавали, что ей больше удавались воодушевляющие короткие речи, нежели длинные.
      В 1899 г. Маргарет впервые оказалась делегатом ежегодного съезда Британского конгресса тред-юнионов (БКТ). Она была единственной женщиной, присутствовавшей на профсоюзном собрании, принявшим судьбоносную для британской политической истории резолюцию, приведшую вскоре к созданию Комитета рабочего представительства для защиты интересов рабочих в парламенте. В 1906 г. он был переименован в лейбористскую партию. На съезде БКТ 1899 г. Бондфилд впервые довелось выступить перед столь представительной аудиторией. Издание «Морнинг Лидер» писало по этому поводу: «Это была поразительная картина, юная девушка, стоящая и читающая лекцию 300 или более мужчинам... вначале конгресс слушал равнодушно, но вскоре осознал, что единственная леди делегат является оратором неожиданной силы и смелости»12.
      С 1902 г. на два последующих десятилетия ближайшей подругой Бондфилд стала профсоюзная активистка Мэри Макартур. По словам биографа Гамильтон, это был «роман ее жизни». С 1903 г. Мэри перебралась в Лондон и стала секретарем Женской профсоюзной лиги, основанной еще в 1874 г. с целью популяризации профсоюзного движения среди представительниц слабого пола. Впоследствии, в 1920 г., лига была превращена в женское отделение БКТ. Бондфилд долгие годы представляла в этой Лиге свой профсоюз продавцов. В 1906 г. Мэри Макартур также основала Национальную федерацию женщин-работниц. Последняя в дальнейшем эволюционировала в женскую секцию крупнейшего в Великобритании профсоюза неквалифицированных и муниципальных рабочих, с которым будет связана и судьба Маргарет.
      В своих мемуарах Бондфилд писала, что впервые оказалась на континенте в 1904 году. Наряду с Макартур и женой Рамсея Макдональда она была приглашена на международный женский конгресс в Берлине. Маргарет не осталась безучастна к важнейшим событиям, будоражившим ее страну в конце XIX — начале XX века. Она занимала пробурскую сторону в годы англо-бурской войны. Бондфилд приветствовала известный «Доклад меньшинства», подготовленный, главным образом, Беатрисой Вебб по итогам работы королевской комиссии, целью которой было усовершенствование законодательства о бедных13. «Доклад» предлагал полную отмену Работных домов, учреждение вместо этого специального государственного департамента с целью защиты интересов безработных и ряд других мер.
      Маргарет была вовлечена в суфражистское движение, являясь членом, а затем и председателем одного из суфражистских обществ. С точки зрения Гамильтон, убеждение в полном равенстве мужчин и женщин шло у Бондфилд из детства, поскольку ее мать подчеркнуто одинаково относилась как к дочерям, так и к сыновьям14. Позиция Маргарет была специфической. Сама она писала, что выступала, в отличие от некоторых современников, против ограниченного распространения избирательного права на женщин на основе имущественного ценза. На ее взгляд, это лишь усиливало политическую власть имущих слоев населения. Маргарет же требовала всеобщего избирательного права для мужчин и женщин, а также призывала к борьбе с коррупцией на выборах. Вспоминая тщетные предвоенные попытки добиться расширения избирательного права, Бондфилд справедливо писала о том, что только вклад женщин в победу в первой мировой войне наконец свел на нет аргументы противников реформы15.
      В 1908 г. Маргарет оставила пост секретаря профсоюза продавцов. Ее биограф Гамильтон объясняет этот поступок желанием своей героини найти себе более широкое применение16. В 1910 г. Маргарет впервые посетила США по приглашению знакомой. В ходе поездки ей довелось присутствовать на выступлении Теодора Рузвельта, который, по ее мнению, эффективно сочетал в себе таланты государственного деятеля и способного пропагандиста17.
      Маргарет много ездила по стране и выступала в качестве оратора-пропагандиста от НРП. Как писала Гамильтон, в эти годы она была среди тех, кто «создавал общественное мнение»18. В 1913 г. Маргарет стала членом Национального административного совета этой партии. Она также участвовала в работе Женской профсоюзной лиги и Женской лейбористской лиги, основанной в 1906 г. при участии жены Макдональда. Лига работала в связке с лейбористской партией с целью популяризации ее среди женского электората. В 1910 г. Бондфилд приняла участие в выборах в Совет лондонского графства от Вулвича, но заняла лишь третье место. Она начала активно работать в Женской кооперативной гильдии, созданной еще в 1883 г. и насчитывавшей примерно 32 тыс. человек19.
      Очень многие представители НРП были убежденными пацифистами. Бондфилд была с ними солидарна. Она отмечала, что разделяла взгляды тех, кто осуждал тайную предвоенную дипломатию министра иностранных дел Э. Грея. Маргарет вспоминала, как восхищалась лидером лейбористской партии Макдональдом, когда он осмелился в ходе известных парламентских дебатов 3 августа 1914 г. выступить в палате общин против Грея20. Тем не менее, большинство членов лейбористской партии, в отличие от НРП, с началом войны поддержало политику правительства. Это вынудило Макдональда подать в отставку со своего поста.
      Вскоре после начала войны Бондфилд согласилась, по просьбе подруги Мэри Макартур, занять пост помощника секретаря Национальной федерации женщин-работниц. В 1916 г. Маргарет, как и большинство представителей НРП, резко протестовала против перехода к всеобщей воинской повинности. В своих мемуарах она отмечала, что отношение к человеческой жизни как к самому дешевому средству решения проблемы стало «величайшим позором» первой мировой войны21.
      В 1918 г. в лейбористской партии произошли серьезные перемены, инициированные ее секретарем А. Гендерсоном, к которому Бондфилд всегда испытывала симпатию и уважение. Был принят новый Устав, вводивший индивидуальное членство, позволившее в дальнейшем расширить электорат партии за счет населения за рамками тред-юнионов. Наряду с этим была принята первая в истории программа, включавшая в себя важнейшие социал-демократические принципы. Все это существенно укрепило позицию лейбористской партии и способствовало ее заметному усилению в послевоенное десятилетие. Как вспоминала Маргарет, «мы вступили в военный период сравнительно скромной и небольшой партией идеалистов... Мы вышли из него с организацией, политикой и принципами великой национальной партии»22. Несмотря на то, что лейбористы проиграли выборы 1918 г., новая партийная машина, запущенная в 1918 г., позволила им добиться заметного успеха в ближайшее десятилетие, а Бондфилд со временем занять кресло министра.
      В начале 1919 г. Бондфилд приняла участие в международной конференции в Берне, явившей собой неудавшуюся в конечном счете попытку возродить фактически распавшийся с началом первой мировой войны Второй интернационал. Наряду с Маргарет, со стороны Великобритании в ней участвовали Р. Макдональд, Г. Трейси, Р. Бакстон, Э. Сноуден и ряд других фигур. В том же году Бондфилд была отправлена в качестве делегата БКТ на конференцию Американской федерации труда. Это был ее второй визит в США. В ходе поездки она познакомилась с президентом Американской федерации труда С. Гомперсом.
      В первые послевоенные годы одним из острейших в британской политической жизни стал ирландский вопрос. «Пасхальное воскресенье» 1916 г., вооруженное восстание ирландских националистов, подавленное британскими властями, практически перечеркнуло все довоенные попытки премьер-министра Г. Асквита умиротворить Ирландию обещанием предоставить ей самоуправление. «Если мы не откажемся от военного господства в Ирландии, то это чревато катастрофой, — заявила Бондфилд в 1920 г. в одном из публичных выступлений. — Я твердо стою на том, чтобы предоставить большинству ирландского населения возможность иметь то правительство, которое они хотят, в надежде, что они, возможно, пожелают войти в наше союзное государство. Это единственный шанс достичь мира с Ирландией»23.
      Маргарет приветствовала англо-ирландский договор 1921 г., который было вынуждено заключить послевоенное консервативно-либеральное правительство Д. Ллойд Джорджа после провала насильственных попыток подавить национально-освободительное движение. Согласно договору, большая часть Ирландии провозглашалась «Ирландским свободным государством», однако Северная Ирландия (Ольстер) оставалась в составе Соединенного королевства. Бондфилд с печалью отмечала, что политики «опоздали на десять лет» в решении ирландского вопроса24.
      В 1920 г. Маргарет стала одной из первых англичанок, посетивших большевистскую Россию в рамках лейбористско-профсоюзной делегации. Членами делегации были также Б. Тернер, Т. Шоу, Р. Уильямс, Э. Сноуден и ряд других активистов25. Целью визита было собрать и донести до британского рабочего движения достоверную информацию о том, что на самом деле происходит в России. В ходе поездки Бондфилд вела подробный дневник, впоследствии опубликованный на страницах ее воспоминаний. Он позволяет судить о том, какое впечатление первое в мире социалистическое государство произвело на автора. Любопытно, что другая женщина — член делегации — Этель Сноуден, жена будущего лейбористского министра финансов, также обнародовала свои впечатления от этого визита, в 1920 г. издав книгу «Сквозь большевистскую Россию»26. Если сравнивать наблюдения двух лейбористок, то Бондфилд увидела Россию в целом в менее мрачных тонах, нежели ее спутница.
      Маргарет посетила Петроград, Москву, Рязань, Смоленск и ряд других мест. Она встречалась с Л. Б. Каменевым, С. П. Середой, В. И. Лениным. Последний, по воспоминаниям Бондфилд, был откровенен и даже готов признать, что власть допустила некоторые ошибки, а западные демократии извлекут урок из этих ошибок27. Простые люди, встречавшиеся в ходе поездки, показались Маргарет худыми и холодными. Ее поразило, что женщины наравне с мужчинами занимаются тяжелым физическим трудом.
      В отличие от Э. Сноуден, Маргарет не склонна была резко критиковать большевистский режим. Она отмечала в дневнике, что неоднократно встречалась с простыми людьми, которые от всего сердца поддерживали перемены. Тем не менее, Бондвилд не скрывала и того, что столкнулась в России с теми, для кого новый режим стал трагедией. По поводу иностранной интервенции Маргарет писала в 1920 г., что, на ее взгляд, она не сможет сломить советских людей, но лишь «заставит их ненавидеть нас»28.
      Более того, впоследствии в своих мемуарах Бондфилд подчеркивала, что делегация не нашла в России ничего, что оправдывало бы политику войны против нее. Активная поддержка представителями лейбористской партии кампании «Руки прочь от России» в целом не была обусловлена желанием основной массы активистов повторить сценарий русской революции. Бондфилд, как и многие ее коллеги по партии, была убеждена в том, что жители России имеют полное право без иностранного вмешательства определять контуры того общества, в котором они намерены жить.
      В 1920 г. Маргарет впервые выставила свою кандидатуру на дополнительных выборах в парламент от округа Нортамптон. Борьба закончилась поражением, принеся, тем не менее, Бондфилд ценный опыт предвыборной борьбы. В начале 20-х гг. XX в. лейбористы вели на местах напряженную организационную работу, чтобы перехватить инициативу у расколовшейся еще в 1916 г. либеральной партии. В ходе всеобщих выборов 1922 г., последовавших за распадом консервативно-либеральной коалиции во главе с Ллойд Джорджем, Бондфилд вновь боролась за Нортамптон. Несмотря на второй проигрыш подряд, она справедливо отмечала, что выборы 1922 г. стали вехой в лейбористской истории. Они принесли партии первый в XX в. настоящий успех. Лейбористы заняли второе место, вслед за консерваторами, обойдя наконец обе группировки расколовшейся либеральной партии вместе взятые. Впервые, писала Бондфилд, «мы стали оппозицией Его Величества, что на практике означало альтернативное правительство»29.
      Несмотря на неудачные попытки Маргарет стать парламентарием, ее профсоюзная карьера в послевоенные годы складывалась весьма успешно. В 1921 г. Национальная федерация женщин-работниц слилась с профсоюзом неквалифицированных и муниципальных рабочих, превратившись в его женскую секцию. После смерти своей подруги Макартур Бондфилд стала с 1921 г. на долгие годы секретарем секции. В 1923 г. она оказалась первой женщиной, которой была оказана честь стать председателем БКТ30.
      В конце 1923 г. консервативный премьер-министр С. Болдуин фактически намеренно спровоцировал досрочные выборы с тем, чтобы консерваторы могли осуществить протекционистскую программу реформ, не представленную ими в ходе последней избирательной кампании 1922 года. Лейбористы вышли на эти выборы под флагом защиты свободы торговли. Маргарет вновь была заявлена партийным кандидатом от Нортамптона. В своем предвыборном обращении она заявляла, что ни свобода торговли, ни протекционизм сами по себе не способны решить проблемы британской экономики. Необходима «реальная свобода торговли», отмена всех налогов на продукты питания и предметы первой необходимости, тяжелым бременем лежащих на рабочих и среднем классе31.
      Выборы впервые принесли Бондфилд успех. Она одержала победу как над консервативным, так и над либеральным соперником. «Округ почти сошел с ума от радости», — не без гордости вспоминала Маргарет. Победительницу торжественно провезли по городу в открытом экипаже32. Наряду с Бондфилд, в парламент были избраны еще две женщины-лейбористки: С. Лоуренс и Д. Джусон33. Что касается результатов по стране, то в целом парламент оказался «подвешенным». Ни одна из партий — ни консервативная (248 мест), ни лейбористская (191 мест), ни впервые объединившаяся после войны в защиту свободы торговли либеральная (158 мест) — не получила абсолютного парламентского большинства34.
      Формирование правительства могло быть предложено лидеру либералов Г. Асквиту, но он не желал зависеть от благосклонности соперников. В результате с согласия Асквита, изъявившего готовность подержать в парламенте стоящих на стороне фри-треда лейбористов, в январе 1924 г. было создано первое в истории Великобритании лейбористское правительство во главе с Р. Макдональдом.
      В действительности это был трагический рубеж в истории либеральной партии, которой больше никогда в XX в. не представится даже отдаленный шанс сформировать собственное правительство, и судьбоносный в истории лейбористов. Бондфилд, вспоминая события того времени, полагала, что решением 1924 г. Асквит фактически «разрушил свою партию». Вопрос спорный, поскольку в трагической судьбе либералов свою роль, несомненно, сыграл и другой известный либеральный политик — Д. Ллойд Джордж. Именно он согласился в 1916 г. стать премьер-министром взамен Асквита и тем самым способствовал расколу либеральных рядов в годы первой мировой войны на две группировки (свою и асквитанцев). Тем не менее, на взгляд Бондфилд, Асквит в своем решении 1924 г. руководствовался не только интересами свободы торговли, но и личными мотивами. Он желал, пишет она, отомстить людям, «вытолкнувшим» его из премьерского кресла в 1916 году35.
      В рядах лейбористов были определенные колебания относительно того, стоит ли формировать правительство меньшинства, не имея надежной опоры в парламенте. На митинге 13 января 1924 г., проходившем незадолго до объявления вотума недоверия консерваторам и создания лейбористского кабинета, Бондфилд говорила о том, что за возможность прийти к власти «необходимо хвататься обеими руками»36. Эту позицию полностью разделяло и руководство лейбористской партии. В итоге 22 января 1924 г. Макдональд занял пост премьер-министра. В ходе дебатов по вопросу о доверии кабинету Болдуина Маргарет произнесла свою первую речь в парламенте. Ее внимание было, главным образом, обращено к проблеме безработицы, а также фабричной инспекции37. Спустя годы, в своих воспоминаниях Бондфилд не без гордости отмечала, что представители прессы охарактеризовали эту речь как «первое интеллектуальное выступление женщины в палате общин, которое когда-либо доводилось слышать»38.
      С приходом лейбористов к власти Маргарет было предложено занять должность парламентского секретаря Министерства труда, которое в 1924 г. возглавил Т. Шоу. Как отмечала Бондфилд, новость ее одновременно опечалила и обрадовала. В связи с назначением она была вынуждена оставить почетный пост председателя БКТ. Рассказывая о событиях 1924 г., Бондфилд не смогла в своих мемуарах удержаться от комментариев относительно неопытности первого лейбористского кабинета. Она писала об огромном наплыве информации и деталей, что практически не позволяло ей вникнуть в работу других связанных с Министерством труда департаментов. «Мы были новой командой, — вспоминала она, — большинству из нас предстояло постичь особенности функционирования палаты общин в равной степени, как и овладеть навыками министерской работы, справиться с огромным количеством бумаг...»39
      К тому же работу первого лейбористского кабинета осложняло отсутствие за спиной парламентского большинства в палате общин. При продвижении законопроектов министрам приходилось оглядываться на оппозицию, строго следившую за тем, чтобы правительство не вышло из-под контроля. Комментируя эту ситуацию спустя более двух десятилетий, в конце 1940-х гг., Бондфилд по-прежнему удивлялась тому, что правительство не допустило серьезных промахов и в целом показало себя вполне достойной командой.
      Кабинет Макдональда в самом деле продемонстрировал британцам, что лейбористы способны управлять страной. Отсутствие серьезных внутренних реформ (самой заметной стала жилищная программа Уитли — предоставление рабочим дешевого жилья в аренду) с лихвой компенсировалось яркими внешнеполитическими шагами. Первое лейбористское правительство признало СССР, подписало с ним общий и торговый договоры, способствовало принятию репарационного плана Дауэса на Лондонской международной конференции, позволившего в пику Франции реализовать концепцию «не слишком слабой Германии». Партия у власти активно отстаивала идею арбитража и сотрудничества на международной арене.
      В должности парламентского секретаря Министерства труда Бондфилд отправилась в сентябре 1924 г. в Канаду с целью изучить возможность расширения семейной миграции в этот британский доминион. Пока Маргарет находилась за океаном, события на родине стали приобретать неприятный для лейбористов поворот. В августе 1924 г. был задержан Дж. Кэмпбелл, исполнявший обязанности редактора прокоммунистического издания «Уокере Уикли». На страницах газеты был опубликован сомнительный, с точки зрения респектабельной Англии, призыв к военнослужащим не выступать с оружием в руках против рабочих во время стачек, напротив, обратить это оружие против угнетателей. Генеральный атторней, однако, приостановил дело Кэмпбелла за недостатком улик. Собравшиеся на осеннюю сессию консерваторы и либералы потребовали назначить следственную комиссию с целью разобраться в правомерности подобных действий. Макдональд расценил это как знак недоверия кабинету. Парламент был распущен, а новые выборы назначены на 29 октября.
      Лейбористы вышли на выборы под лозунгом «Мы были в правительстве, но не у власти», требуя абсолютного парламентского большинства. Однако избирательная кампания оказалась омрачена публикацией в прессе за несколько дней до голосования так называемого «письма Зиновьева», являвшегося в то время председателем исполкома Коминтерна. Вероятная фальшивка, «сенсация», по словам «Таймс», содержала в себе указания британским коммунистам, как вести борьбу в пользу ратификации англо-советских договоров, заключенных правительством Макдональда, а также рекомендации относительно вооруженного захвата власти40. По неосмотрительности Макдональда, наряду с премьерством исполнявшего обязанности министра иностранных дел, письмо было опубликовано в прессе вместе с нотой протеста. Это косвенно свидетельствовало о том, что лейбористское правительство признает его подлинность. На этом фоне недавно заключенные с СССР договоры предстали в глазах публики в сомнительном свете. По воспоминаниям одного из современников, репутация Макдональда в этот момент «опустилась ниже нулевой отметки»41.
      Лейбористы проиграли выборы. К власти вновь вернулось консервативное правительство во главе с Болдуином. Бонфилд возвратилась из Канады слишком поздно, чтобы успешно побороться за свой округ Нортамптон. Как писала она сама, оппоненты обвиняли ее в том, что она пренебрегла своими обязанностями, «спасаясь за границей». В результате Маргарет оказалась вне стен парламента. Возвращаясь к событиям осени 1924 г. в своих мемуарах, Бондфилд не скрывала впоследствии своего недовольства Макдональдом. Давая задним числом оценку лейбористскому руководителю, Маргарет писала, что он не обладал силой духа, необходимой политическому лидеру его ранга. «При неоспоримых способностях и личном обаянии... он по сути был человеком слабым, — отмечала она, — при всех его внешних добродетелях и декоративных талантах». Его доверчивость и слабость оставались скрыты от посторонних глаз, пока враги этим не воспользовались42.
      В мае 1926 г. в Великобритании произошло эпохальное для всего профсоюзного движения событие — всеобщая стачка, руководимая БКТ и закончившаяся поражением рабочих. В течение девяти дней Бондфилд разъезжала по стране, встречалась с профсоюзными активистами, о чем свидетельствует ее дневник 1926 г., вошедший в издание воспоминаний 1948 года. Маргарет отмечала, с одной стороны, преданность, дисциплину бастующих, с другой, некомпетентность работодателей. В то же время она винила в плачевном для рабочих исходе событий руководителей профсоюза шахтеров — Г. Смита и А. Кука. Поддержка бастующих горняков другими рабочими, с точки зрения Маргарет, практически ничего не дала в итоге из-за того, что указанные двое заняли слишком жесткую позицию в ходе переговоров с шахтовладельцами и не желали идти на компромисс43. Тот факт, что Кук по сути явился бунтарской фигурой, на протяжении 1925—1926 гг. намеренно подогревавшей боевые настроения в шахтерских районах, отмечали и другие современники44. В своих наблюдениях Бондфилд была не одинока.
      Летом того же 1926 г. один из лейбористских избирательных округов (Уоллсенд) оказался вакантным, и Бондфилд было предложено выступить там парламентским кандидатом на дополнительных выбоpax. Избирательная кампания закончилась ее победой. Это позволило Маргарет, не дожидаясь всеобщих выборов, вернуться в палату общин уже в 1926 году.
      Еще в ноябре 1925 г. правительство Болдуина дало поручение лорду Блэнсбургу возглавить комитет, который должен был заняться проблемой усовершенствования системы поддержки безработных. Бондфилд получила приглашение войти в его состав. В январе 1927 г. был обнародован доклад комитета. Документ носил компромиссный характер и в целом не удовлетворил многих рабочих, полагавших, что система предоставления пособий безработным не охватывает всех нуждающихся, а выплачиваемые суммы недостаточны. Тем не менее, Бондфилд подписала доклад наряду с представителями консерваторов и либералов. Таким образом она обеспечила единогласие в рамках всего комитета. Это вызвало волну недовольства. По воспоминаниям самой Маргарет, в лейбористских рядах против нее поднялась настоящая кампания. Многие были возмущены тем, что Бондфилд не подготовила свой собственный «доклад меньшинства». Более того, некоторые недоброжелатели подозревали, что она подписала доклад комитета Блэнсбурга, не читая его. Впрочем, сама героиня этой статьи категорически опровергала данное утверждение45.
      Много лет спустя в свое оправдание Маргарет писала, что была солидарна далеко не со всеми предложениями подписанного ею доклада. Однако в целом настаивала на своей правоте, поскольку полагала, что на тот момент доклад был очевидным шагом вперед в плане совершенствования страхования по безработице46.
      На парламентских выборах 1929 г. лейбористская партия одержала самую крупную за все межвоенные годы победу, завоевав 287 парламентских мест. Активная пропагандистская работа в избирательных округах, стремление дистанцироваться от излишне радикальных требований принесли плоды. Лейбористам удалось переманить на свою сторону часть «колеблющегося избирателя». Бондфилд вновь выставила свою кандидатуру от Уоллсенда. Наряду с консервативным соперником в округе, в 1929 г. ей также довелось сразиться с коммунистом. Тем не менее, выборы 1929 г. вновь оказались для Маргарет успешными. Более того, по совету секретаря партии А. Гендерсона, Макдональд предложил ей занять пост министра труда. Это была должность в рамках кабинета, ступень, на которую в британской истории на тот момент не поднималась еще ни одна женщина. В должности министра Бондфилд также вошла в Тайный Совет.
      Размышляя, почему выбор в 1929 г. пал именно на нее, Маргарет впоследствии без ложной скромности называла себя вполне достойной кандидатурой, умеющей аргументировано отстаивать свою точку зрения, спонтанно отвечать на вопросы, не боясь противостоять враждебной критике. По иронии судьбы, скандал с докладом Блэнсбурга продемонстрировал широкой публике, как считала сама Бондфилд, ее бойцовские качества и сослужил в итоге хорошую службу. Маргарет писала в воспоминаниях, что в 1929 г. в полной мере осознавала значимость момента. Это была «часть великой революции в положении женщин, которая произошла на моих глазах и в которой я приняла непосредственное участие», — отмечала она47. Впоследствии Маргарет не раз спрашивали, волновалась ли она, принимая новое назначения. Она отвечала отрицательно. В 1929 г. Бондфилд казалось, что ей предстояло заниматься вопросами, хорошо знакомыми по профсоюзной работе.
      Большое внимание было приковано к тому, как должна быть одета первая женщина-министр во время представления королю. Маргарет вспоминала, что у нее даже не было времени на обновление гардероба. Из новых вещей были лишь шелковая блузка и перчатки. Из Букингемского дворца поступило указание, что дама должна быть в шляпе. Бондфилд была категорически с этим не согласна и в дальнейшем появлялась на официальных церемониях без головного убора. Она пишет, что в момент представления королю Георгу V, последний, вопреки обычаям, нарушил молчание и произнес: «Приятно, что мне представилась возможность принять у себя первую женщину — члена Тайного Совета»48.
      Тем не менее, как справедливо отмечала Маргарет, Министерство труда не было синекурой. Главная, стоявшая перед министром задача, заключалась в усовершенствовании страхования по безработице. В ноябре 1929 г. в палате общин состоялось второе чтение законопроекта о страховании по безработице, подготовленного и представленного Бондфилд. Несмотря на возражения оппозиции, Билль прошел второе чтение и в декабре обсуждался в рамках комитета. Он поднимал с 7 до 9 шиллингов размеры пособий для взрослых иждивенцев, а также на несколько шиллингов увеличивал пособия для безработных подростков. Бондфилд также удалось откорректировать ненавистную для безработных формулировку относительно того, что на пособие может претендовать лишь тот, кто «действительно ищет работу»49. Отныне власти должны были доказывать в случае отказа в пособии, что претендент «по-настоящему» не искал работу.
      Тем не менее в рядах лейбористов закон не вызвал удовлетворения. Еще до представления Билля, в начале ноября 1929 г., совместная делегация БКТ и исполкома лейбористской партии встречалась с Бондфилд и настаивала на более высокой сумме пособий50. Пожелания не были учтены. В дальнейшем недовольные участники ежегодной лейбористской конференции 1930 г. приняли резолюцию, призывавшую увеличить суммы пособий безработным, к которой также не прислушались51.
      В целом деятельность второго кабинета Макдональда оказалась существенно осложнена навалившимся на Великобританию мировым экономическим кризисом. Достойная поддержка безработных была слишком дорогим удовольствием для страны, зажатой в тисках финансовых проблем. На фоне недостатка денежных средств на поддержку малоимущих Бондфилд в целом не смогла проявить себя в роли министра труда в 1929—1931 годах. В своих воспоминаниях Маргарет всячески подчеркивает, что на посту министра труда не была способна смягчить проблему безработицы в силу объективных, нисколько не зависевших от нее обстоятельств начала 1930-х годов52. Отчасти это действительно так. Но напористое желание возложить ответственность на других и отстраниться от возможных обвинений достаточно ярко характеризует автора мемуаров.
      Еще в 1929 г. при правительстве Макдональда был сформирован специальный комитет во главе с профсоюзным функционером Дж. Томасом для изучения вопросов безработицы и разработки средств борьбы с нею. В комитет вошли канцлер герцогства Ланкастерского О. Мосли, помощник министра по делам Шотландии Т. Джонстон и руководитель ведомства общественных работ, левый лейборист Дж. Лэнсбери. Проект оказался провальным. По признанию современников, в том числе самой Бондфилд, Томас не обладал должным потенциалом для руководства подобным комитетом. Его младший коллега Мосли попытался форсировать события и подготовил специальный Меморандум, представленный в начале 1930 г. на рассмотрение Кабинета министров. Он включал такие предложения, как введение протекционистских тарифов, контроль над банковской политикой и ряд других мер. Они показались неприемлемыми для правительства Макдональда и, прежде всего, Министерства финансов во главе со сторонником ортодоксального экономического курса Ф. Сноуденом. Последующая отставка Мосли и его попытка поднять знамя протеста за рамками правительства в конечном счете ни к чему не привели. Сам же Мосли вскоре связал свою судьбу с фашизмом.
      31 июля 1931 г. был обнародован доклад комитета под председательством банкира Дж. Мэя. Комитет должен был исследовать экономическое положение Великобритании и предложить конструктивное решение. Согласно оценкам доклада, страна находилась на грани финансового краха. Бюджетный дефицит на следующий 1932/1933 финансовый год ожидался в размере 120 млн фунтов. Рекомендации комитета состояли в жесточайшей экономии государственных средств. В частности, значительную сумму предполагалось сэкономить за счет снижения пособий по безработице53.
      Как вспоминала Бондфилд, с публикацией доклада «вся затруднительная ситуация стала достоянием гласности»54. В результате 23 августа 1931 г. во время голосования о возможности сокращения пособий по безработице кабинет Макдональда раскололся фактически надвое. Это означало его невозможность функционировать в прежнем составе и скорейший уход в отставку. Однако на. следующий день, 24 августа, Макдональд поддался уговорам короля и остался на посту премьер-министра. Он изъявил готовность возглавить уже не лейбористское, а так называемое «национальное правительство», состоявшее, главным образом, из консерваторов, а также горстки либералов и единичных его сторонников из числа лейбористов. Вскоре этот поступок и намерение Макдональда выйти на досрочные выборы под руку с консерваторами против лейбористской партии были расценены как предательство. В конце сентября 1931 г. Макдональд и его соратники решением исполкома были исключены из лейбористской партии55.
      События 1931 г. стали драматичной страницей в истории лейбористской партии. Возникает вопрос, как же проголосовала Маргарет на историческом заседании 23 августа? Согласно отчетам прессы, Бондфилд в момент раскола кабинета выступила на стороне Макдональда, то есть за сокращение пособий на 10%56. Показательно, что в своих весьма подробных воспоминаниях, где автор периодически при­водит подробную информацию даже о том, что подавали к столу, Маргарет странным образом обходит вниманием детали августовского голосования, лишь отмечая, что 24 августа лейбористский кабинет, «все еще преисполненный решимости не сокращать пособия по безработице, ушел в отставку»57. Складывается впечатление, что Бондфилд намеренно не хотела сообщать читателю, что всего лишь накануне она лично не разделяла подобную решимость. В данном случае молчание автора красноречивее ее слов. Маргарет не желала вспоминать не украшавший ее биографию поступок.
      Впрочем, приведенный выше эпизод с голосованием нельзя назвать «несмываемым пятном». Так, например, голосовавший вместе с Бондфилд ее более молодой коллега Г. Моррисон успешно продолжил свое политическое восхождение в 1940-е гг. и добился немалых высот. Однако Маргарет было уже 58 лет. Ее министерская карьера завершилась августовскими событиями 1931 года. В своей автобиографии она подчеркивала, что у нее нет ни малейшего намерения предлагать читателю какие-то «сенсационные откровения» относительно раскола 1931 года58.
      В лейбористской послевоенной историографии Макдональд был подвергнут резкой критике на страницах целого ряда работ. В адрес бывшего партийного лидера звучали такие эпитеты, как «раб» консерваторов, «ренегат», человек, поставивший задачей в 1931 г. «удержать свой пост любой ценой»59. Бондфилд, издавшая мемуары в 1948 г., не разделяла такую точку зрения. «Нам не следует..., — писала она, — думать о нем (Макдональде. — Е. С.) как ренегате и предателе. Он не отказался ни от чего, во что сам действительно верил, он не изменил своему мнению, он не принял ничьи взгляды, с коими бы не был согласен». Макдональд никогда не принадлежал к числу профсоюзных функционеров и, с точки зрения Бондфилд, не слишком симпатизировал «промышленному крылу» партии. Его отношения с заметно сместившейся влево на рубеже 1920—1930-х гг. НРП, через которую бывший лидер много лет назад оказался в лейбористских рядах, также были испорчены из-за расхождения во взглядах. «Ничто не препятствовало для его перехода к сотрудничеству с консерваторами», — заключает Бондфилд60.
      С этим утверждением можно отчасти поспорить. Макдональд до «предательства» был относительно популярен среди лейбористов, и испорченные отношения с НРП, недовольной умеренным характером деятельности первого и второго лейбористских кабинетов, еще не означали потери диалога с партией в целом, с ее менее левыми представителями. Тем не менее, определенная доля истины, в частности относительного того, что Макдональду в начале 1930-х гг. на посту премьера порой легче было найти понимание у представителей правой оппозиции, нежели у бунтарского крыла лейбористов и у тред- юнионов, недовольных скудостью социальных реформ, в словах Бондфилд присутствует.
      Наблюдая за деятельностью Макдональда в последующие годы, Маргарет отмечала, что он постепенно погружался «в своего рода старческое слабоумие, за которым все наблюдали молча»61. Сама она не скрывала, что с сожалением покинула министерское кресло в августе 1931 года.
      В октябре 1931 г. в Великобритании состоялись парламентские выборы, на которых лейбористская партия выступила против «национального правительства» во главе с Макдональдом. Большинство лейбористских кандидатов оказалось забаллотировано. Из примерно 500 претендентов в парламент прошло лишь 46 человек62. Такого поражения в XX в. лейбористам больше переживать не доводилось. Бондфилд вновь баллотировалась от Уоллсенда и проиграла.
      Вспоминая события осени 1931 г., Маргарет отмечала, что избирательная кампания стала для партии, совсем недавно пребывавшей в статусе правительства Его Величества, хорошим уроком. С ее точки зрения, 1931 г. оказался своего рода рубежом в истории лейбористов. Они расстались с Макдональдом, упорно на протяжении своего лидерства двигавшим партию вправо. К руководству пришли новые люди — К. Эттли, С. Криппс, X. Далтон. Для партии наступил период переосмысления своей политики и раздумий. Бондфилд характеризует Эттли, ставшего лидером лейбористской партии в 1935 г. и находившегося на посту премьер-министра после второй мировой войны, как человека твердого, практичного и даже, на ее взгляд, прозаичного. Как пишет Маргарет, он был полностью лишен как достоинств, так и недостатков Макдональда63.
      После поражения на выборах 1931 г. Бондфилд вновь заняла пост руководителя женской секции профсоюза неквалифицированных и муниципальных рабочих. Все ее время занимали работа, лекции и выступления. В начале 1930-х гг., будучи свободной от парламентской деятельности, Маргарет вновь посетила США. Ей посчастливилось встретиться с президентом Франклином Рузвельтом. Реформы «нового курса» вызвали у Бондфилд живейший интерес. «У Франклина Рузвельта за плечами единодушная поддержка всей страны, которой редко удостаивается политический лидер. Он поймал волну эмоциональной и духовной революции, которую необходимо осторожно направлять, проявляя в максимальной степени политическую честность...», — писала она64.
      Рассуждая о проблемах 1930-х гг. в своих воспоминаниях, Маргарет уделяет значительное внимание фашистской угрозе. С ее точки зрения, до появления фашизма фактически не существовало общественной философии, нацеленной на то, чтобы противостоять социализму. Однако, «как лейбористская партия отвергла коммунизм как доктрину, враждебную демократии, — пишет Бондфилд, — так она отвергла по той же причине и фашизм». Даже в неблагоприятные кризисные годы Маргарет никогда не теряла веры в демократические идеалы. «Демократия, — отмечала она позднее, — сильнее, чем любая другая форма правления, поскольку предоставляет свободу для критики»65. В 1930-е гг. Бондфилд не раз выступала в качестве профсоюзной активистки на антифашистскую тему.
      Вновь в качестве кандидата Маргарет приняла участие в парламентских выборах в 1935 году. Но, как ив 1931 г., результат стал для нее неутешительным. Однако, наблюдая изнутри происходившие в эти годы процессы в лейбористских рядах, она отмечала, что партия постепенно возрождалась. «Не было ни малейших причин сомневаться, — писала она, — в том, что со временем мы получим (парламентское. — Е. С.) большинство и вернемся к власти, преисполненные решимости реализовать нашу собственную надлежащую политику. Как скоро? Консервативное правительство несло ветром прямо на камни, оно не было готово ни к миру, ни к войне; у него не было определенной согласованной политики, направленной на национальное возрождение и улучшение; оно стремилось умиротворить неумиротворяемую враждебность нацистов»66. С точки зрения Бондфилд, лейбористская партия, находясь в оппозиции, напротив, переживала в эти годы период «переобучения», оттачивая свои программные установки и принципы.
      В 1938 г. Маргарет оставила престижный пост в профсоюзе неквалифицированных и муниципальных рабочих. «Есть люди, для которых выход на пенсию звучит как смертный приговор, — писала она в воспоминаниях. — Это был не мой случай». В интервью журналисту в 1938 г. Бондфилд отмечала, что не чувствует своего возраста, полна энергии и планов, а также не намерена думать о полном отстранении от дел. Однако годы напряженной работы, подчеркнула она в ходе беседы, научили ее ценить свободное время, которым она была намерена воспользоваться в большей мере, нежели ранее67.
      Последующие два годы Маргарет много путешествовала. В 1938— 1939 гг. она посетила США, Канаду, Мексику. Несмотря на приятные впечатления, встречу со старыми знакомыми и обретение новых, Бондфилд отмечала, что даже через океан чувствовала угрозу войны, исходившую из Европы. В ее дневнике за 1938 г., включенном в книгу мемуаров, уделено внимание Чехословацкому кризису. Еще 16 сентября 1938 г. Маргарет писала о том, что ценой, которую западным демократиям придется заплатить за мир, похоже, станет предательство Чехословакии. После Мюнхенского договора о разделе этой страны, заключенного в конце сентября лидерами Великобритании и Франции с Гитлером, Бонфилд справедливо подчеркивала, что от старого Версальского договора не осталось камня на камне68.
      Вернувшись из Америки в конце января 1939 г., летом того же года Маргарет направилась к подруге в Женеву. Пакт Молотова-Риббентропа, подписанный в августе 1939 г., вызвал у Бондфилд, по ее собственным словам, «состояние шока». В воспоминаниях Маргарет содержатся комментарии на тему двух мировых войн, свидетельницей которых ей довелось быть, и состояния лейбористской партии к началу каждой из них. Бондфилд писала об огромной разнице между обстановкой 1914 и 1939 годов. Многие по праву считают, отмечала она, что первой мировой войны можно было избежать. Вторая мировая война была из разряда неизбежных. Лейбористская партия в 1939 г., продолжает Маргарет, была неизмеримо сильнее и влиятельнее в сравнении с 1914 годом69.
      В 1941 г. Бондфилд опубликовала небольшую брошюру «Почему лейбористы сражаются». «Мы последовательно отвергли методы анархистов, синдикалистов и коммунистов в пользу системы парламентской демократии..., — писала она, — мы принимаем вызов диктатуры, которая разрушила родственные нам движения в Германии, Австрии, Чехословакии и Польши, и угрожает подобным в Скандинавских странах в равной степени, как и в нашей собственной»70.
      В 1941 г. Маргарет вновь отправилась в США с лекциями. Как вспоминала она сама, ее главной задачей было донести до американской аудитории британскую точку зрения. В годы войны и вплоть до 1949 г. Бондфилд являлась председателем так называемой «Женской группы общественного благоденствия»71. В период военных действий она занималась, главным образом, вопросами санитарных условий жизни детей.
      На первых послевоенных выборах 1945 г. Маргарет не стала выдвигать свою кандидатуру. В свое время она дала себе слово не баллотироваться в парламент после 70 лет и сдержала его. Наступают времена, когда силы уже необходимо экономить, писала Маргарет72. Впрочем, она приняла участие в предвыборной кампании, оказывая поддержку другим кандидатам. Последние годы жизни Маргарет были посвящены подготовке мемуаров, вышедших в 1948 году. В 1949 г. она в последний раз посетила США. Маргарет Бонфилд умерла 16 июня 1953 г. в возрасте 80 лет. На похоронах присутствовали все руководители лейбористской партии во главе с К. Эттли.
      Судьба Бондфилд стала яркой иллюстрацией изменения статуса женщины в Великобритании в первые десятилетия XX века. «Когда я начинала свою деятельность, — писала Маргарет, — в обществе превалировало мнение, что только мужчины способны добывать хлеб насущный. Женщинам же было положено оставаться дома, присматривать за хозяйством, кормить детей и не иметь более никаких интересов. Должно было вырасти не одно поколение, чтобы взгляды на данный вопрос изменились»73.
      Бондфилд сумела пройти путь от продавца в магазине в парламент, а затем и в правительство благодаря своей энергии, работоспособности, определенной силе воли, такту и организаторским качествам. Всю жизнь она была свободна от домашних обязанностей, связанных с воспитанием детей и заботой о муже. В результате Маргарет имела возможность все свое время посвящать профсоюзной и политической карьере. Размышляя на тему успеха на политическом поприще, она признавалась, что от современного политика требуются такие качества, как сила, быстрота реакции и неограниченный запас «скрытой энергии»74. Безусловно, она ими обладала.
      В своей книге Гамильтон вспоминала случившийся однажды разговор с Бондфилд на тему счастья и радости. Счастья добиться непросто, делилась своими размышлениями Маргарет, однако служение и самопожертвование приносят радость. Именно этим и была наполнена ее жизнь. Бондфилд невозможно было представить в плохом настроении, скучающую или в состоянии депрессии, писала ее биограф. Лондонская квартира Маргарет всегда была полна цветов. Своим внешним видом Бондфилд никогда не походила на изысканных английских аристократок и не стремилась к этому. Однако, по мнению Гамильтон, она всегда оставалась «женщиной до кончиков пальцев»75. Ее стиль одежды был весьма скромен и непретенциозен. Собранные в пучок волосы свидетельствовали о нежелании «пускать пыль в глаза» замысловатой и модной прической. Тем не менее, в профсоюзной среде, где безусловно доминировали мужчины, Маргарет держалась уверенно и свободно, ее мнение уважали и ценили.
      По свидетельству Гамильтон, Маргарет была практически напрочь лишена таких качеств как рассеянность, склонность волноваться по пустякам. Ей было свойственно чувство юмора, исключительная сообразительность76. Тем не менее, едва ли Бондфилд можно назвать харизматичной фигурой. Ее мемуары свидетельствуют о настойчивом желании показать себя с наилучшей стороны. Однако порой им не хватает некой глубины в анализе происходивших событий, свойственной лучшим образцам этого жанра. При характеристике лейбористской партии, Маргарет неизменно пишет, что она «становилась сильнее», «извлекала уроки». Тем не менее, более весомый анализ ситуации часто остается за рамками ее работы. Бондфилд обладала высоким, но не выдающимся интеллектом.
      По своим взглядам Маргарет была ближе скорее к правому крылу лейбористской партии. Как правило, она не участвовала в кампаниях, организуемых левыми бунтарями в 1920-е — 1930-е гг. с целью радикализации лейбористского партийного курса, на посту министра труда не форсировала смелые социальные реформы. Тем не менее, ее можно охарактеризовать как социалистку, пришедшую в политику не по карьерным соображениям, а по убеждениям. Как писала Бондфилд, социализм, который она проповедовала, это способ направить всю силу общества на поддержку бедных и слабых, которые в ней нуждаются, с тем, чтобы улучшить их уровень жизни. Одновременно, подчеркивала она, социализм — это и стремление поднять стандарты жизни обычных людей77. В отсутствие «государства благоденствия» в первые десятилетия XX в. такие убеждения были востребованы и актуальны. Мемуары героини этой публикации также свидетельствуют, что до конца жизни она в принципе оставалась идеалисткой, верящей в духовные, христианские корни социалистической идеи.
      Примечания
      1. HAMILTON М.А. Margaret Bondfield. London. 1924.
      2. BONDFIELD M. A Life’s Work. London. 1948, p. 19.
      3. Ibid., p. 26. См. также: HAMILTON M. Op. cit., p. 46.
      4. BONDFIELD M. Op. cit., p. 27.
      5. Ibid., p. 28.
      6. Ibid., p. 352-353.
      7. Ibid., p. 30.
      8. Ibid., p. 37.
      9. Ibid., p. 48.
      10. HAMILTON M. Op. cit., p. 16-17.
      11. BONDFIELD M. Op. cit., p. 48.
      12. Цит. по: HAMILTON M. Op. cit., p. 67.
      13. BONDFIELD M. Op. cit., p. 55, 76, 78.
      14. HAMILTON M. Op. cit., p. 83.
      15. BONDFIELD M. Op. cit., p. 82, 85, 87.
      16. HAMILTON M. Op. cit., p. 71.
      17. BONDFIELD M. Op. cit., p. 109.
      18. HAMILTON M. Op. cit., p. 72.
      19. BONDFIELD M. Op. cit., p. 80, 124-137.
      20. Ibid., p. 140, 142.
      21. Ibid., p. 153.
      22. Ibid., p. 161.
      23. Ibid., p. 186.
      24. Ibid., p. 188.
      25. Report of the 20-th Annual Conference of the Labour Party. London. 1920, p. 4.
      26. SNOWDEN E. Through Bolshevik Russia. London. 1920.
      27. BONDFIELD M. Op. cit., p. 200.
      28. Ibid., p. 224. Фрагменты дневника Бондфилд были изданы и в отчете британской рабочей делегации за 1920 год. См.: British Labour Delegation to Russia 1920. Report. London. 1920. Appendix XII. Interview with the Centrosoius — Notes from the Diary of Margaret Bondfield; Appendix XIII. Further Notes from the Diary of Margaret Bondfield.
      29. BONDFIELD M. Op. cit., p. 245.
      30. Ibidem.
      31. Ibid., p. 249-250.
      32. Ibid., p. 251.
      33. Report of the 24-th Annual Conference of the Labour Party. London. 1924, p. 12.
      34. Ibid., p. 11.
      35. BONDFIELD M. Op. cit., p. 252.
      36. Ibid., p. 254.
      37. Parliamentary Debates. House of Commons. 1924, vol. 169, col. 601—606.
      38. BONDFIELD M. Op. cit., p. 254.
      39. Ibid., p. 255-256.
      40. Times. 27.X.1924.
      41. BROCKWAY F. Towards Tomorrow. An Autobiography. London. 1977, p. 68.
      42. BONDFIELD M. Op. cit., p. 262.
      43. Ibid., p. 268-269.
      44. См., например: CITRINE W. Men and Work: An Autobiography. London. 1964, p. 210; WILLIAMS F. Magnificent Journey. The Rise of Trade Unions. London. 1954, p. 368.
      45. BONDFIELD M. Op. cit., p. 270-272.
      46. Ibid., p. 275.
      47. Ibid., p. 276.
      48. Ibid., p. 278.
      49. The Annual Register. A Review of Public Events at Home and Abroad for the Year 1929. London. 1930, p. 100; См. также представление Бондфилд Билля в парламенте: Parliamentary Debates. House of Commons, v. 232, col. 738—752.
      50. Report of the 30-th Annual Conference of the Labour Party. London. 1930, p. 56—57.
      51. Ibid., p. 225—227.
      52. BONDFIELD M. Op. cit., p. 296-297.
      53. SNOWDEN P. An Autobiography. London. 1934, vol. II, p. 933—934; New Statesman and Nation. 1931, v. II, № 24, p. 160.
      54. BONDFIELD M. Op. cit., p. 304.
      55. Daily Herald. 30.IX.1931.
      56. Ibid. 24, 25.VIII.1931.
      57. BONDFIELD M. Op. cit., p. 304.
      58. Ibid., p. 305.
      59. The British Labour Party. Its History, Growth, Policy and Leaders. Vol. I. London. 1948, p. 175. COLE G.D.H. A History of the Labour Party from 1914. New York. 1969, p. 258.
      60. BONDFIELD M. Op. cit., p. 306.
      61. Ibid., p. 305.
      62. В дополнение к этому несколько депутатов представляли отдельную фракцию НРП, которая в скором времени покинула лейбористские ряды в связи с идейными спорами.
      63. BONDFIELD М. Op. cit., р. 317.
      64. Ibid., р. 323.
      65. Ibid., р. 319-320.
      66. Ibid., р. 334.
      67. Ibid., р. 339-340.
      68. Ibid., р. 340, 343-344.
      69. Ibid., р. 350.
      70. Ibid., р. 351.
      71. Dictionary of Labour Biography. London. 2001, p. 72.
      72. BONDFIELD M. Op. cit., p. 338.
      73. Ibid., p. 329.
      74. Ibid., p. 338.
      75. HAMILTON M. Op. cit., p. 176, 179-180.
      76. Ibid., p. 93, 178.
      77. BONDFIELD M. Op. cit., p. 357.
    • Ярыгин В. В. Джеймс Блейн
      Автор: Saygo
      Ярыгин В. В. Джеймс Блейн // Вопросы истории. - 2018. - № 6. - С. 26-37.
      В работе представлена биография известного американского политика второй половины XIX в. Джеймса Блейна. Он долгое время являлся лидером Республиканской партии, три срока подряд был спикером палаты представителей и занимал пост госсекретаря в администрациях трех президентов: Дж. Гарфилда, Ч. Артура и Б. Гаррисона. Блейн — один из главных идеологов американской экспансии конца XIX века.
      Вторая половина XIX в. — время не самых ярких политических деятелей в США, в особенности хозяев Белого дома. Это эпоха всевластия «партийных машин» и партийных функционеров, обеспечивавших нормальную и бесперебойную работа данных конструкций американской двухпартийной системы периода «Позолоченного века». Но, как известно, из каждого правила есть исключение. Таким исключением стал лидер республиканцев в 1870—1880-х гг. Джеймс Блейн. Основатель г. Санкт-Петербурга во Флориде, русский предприниматель П. А. Дементьев, писавший свои очерки о жизни в США под псевдонимом «Тверской» и трижды встречавшийся с Блейном, так отзывался нем: «Ни один человек, нигде, никогда не производил на меня ничего подобного тому впечатлению, которое произвел этот последний великий представитель великой американской республики. Его ресурсы по всем отраслям человеческого знания были неисчерпаемы — и он умел так группировать факты и так освещать их своим нескончаемым остроумием, что превосходство его натуры чувствовалось собеседником от первого до последнего слова»1.
      Джеймс Гиллеспи Блейн родился в Браунсвилле (штат Пенсильвания) 31 января 1830 года. Он был третьим ребенком. Семья жила в относительном комфорте. Мать — Мария-Луиза Гиллеспи — была убежденной католичкой, как и ее предки. Ее дед был иммигрантом-католиком из Ирландии, прибывшим под конец войны за независимость. В 1787 г. он купил кусок земли в местечке «Индейский Холм» в Западном Браунсвилле на западе Пенсильвании2. Отец будущего политика — Эфраим Ллойд Блейн — придерживался пресвитерианской веры, был бизнесменом и зажиточным землевладельцем, а по политическим убеждениям — вигом.
      Как писал один из биографов Джеймса Блейна, уже в возрасте восьми лет он прочитал биографию Наполеона Уолтера Скотта, а в девять — всего Плутарха3. Получив домашнее образование, юный Джеймс в 1843 г. поступил в Вашингтонский колледж в родном штате и в 17 лет закончил обучение. По свидетельствам его одноклассника Александра Гоу, Блейн был «мальчиком с приятными манерами и речью, действительно популярным среди студентов и в обществе. Он был больше ученый, чем студент. Обладая острым умом и выдающейся памятью, он был способен легко схватывать и держать в памяти столько, сколько у других получалось с трудом»4. Уже в то время у Блейна проявились задатки политика. У него была прирожденная склонность к ведению дебатов и выступлениям перед публикой.
      В возрасте 18 лет, после окончания колледжа, будущий политик стал преподавателем военной академии в Блю-Лик-Спрингс (штат Кентукки). Тогда же он познакомился со своей будущей женой — Гарриет Стэнвуд. Блейн с перерывами работал в академии до 1852 г., после чего переехал с женой в Филадельфию и начал изучать юриспруденцию. Год спустя начинающий юрист получил предложение стать редактором и совладельцем выходившей в Огасте (штат Мэн) газеты «Kennebek Journal». В 1854 г. Блэйн уже работал редактором не толь­ко в этом еженедельном печатном издании, являвшемся рупором партии вигов, но и в «Portland Advertiser»5.
      После распада вигов в 1856 г. Блейн примкнул к недавно появившейся Республиканской партии и, по признанию губернатора штата, стал «ведущей силой» на ее собраниях6. Будучи редактором, он активно продвигал новое политическое объединение в печати.
      Летом того же 1856 г. на митинге в Личфилде (штат Мэн) он произнес зажигательную речь в поддержку Джона Фремонта — первого кандидата в президенты от Республиканской партии — которого демократы обвиняли в том, что он, «секционный (региональный. — В. Я.) кандидат, стоит на антирабовладельческой платформе, и чье избрание голосами северян разрушит Союз»7. В своей речи начинающий политик обрушился с критикой на соглашательскую политику федерального правительства по отношению к «особому институту» и плантаторам Юга: «У них (правительства. — В.Я.) нет намерений препятствовать распространению рабства в штатах, у них нет намерений препятствовать рабству повсюду; кроме тех территорий, на которых оно было запрещено Томасом Джефферсоном и Отцами-основателями» 8. Хотя, как он сам потом утверждал, тогда «антирабовладельческое движение на Севере было не настолько сильным, как движение в защиту рабства на Юге»9.
      В 1858 г. в Иллинойсе во время кампании демократа Стивена Дугласа завязалось личное знакомство между Блейном и А. Линкольном. В то время на страницах своих публикаций Блейн предсказывал, что Линкольн потерпит поражение от Дугласа в гонке за место в сенате, но зато сможет победить его на президентских выборах 1860 года10.
      Осенью того же года в возрасте 28 лет Блейн был избран в палату представителей штата Мэн, а затем переизбран в 1859, 1860 и 1861 годах. В начале третьего срока Блейн уже был спикером нижней палаты законодательного собрания штата. Карьера постепенно вела молодого республиканца вверх по партийной лестнице. В 1859 г. глава республиканского комитета штата Мэн и по совместительству партнер Блейна по работе в «Kennebek Journal» Джон Стивенс подал в отставку со своего партийного поста. Блейн занял его место и оставался главой комитета штата до 1881 года.
      В мае 1860 г. Блейн и Стивенс приехали в Чикаго на партийный съезд республиканцев, на котором произошло выдвижение Линкольна. Первый — как независимый наблюдатель, второй — как делегат от штата Мэн. Стивенс поддерживал кандидатуру Уильяма Сьюарда — будущего госсекретаря в администрациях Линкольна и Э. Джонсона. Блейн же считал Линкольна лучшей кандидатурой, поскольку тот был далек от политического радикализма.
      В 1862 г. Джеймс Блейн был впервые избран в палату представителей от округа Кеннебек (штат Мэн). Пока шла гражданская война, политик твердо отвергал любой компромисс, связанный с возможностью выхода отдельных штатов из состава Союза: «Наша большая задача — подавить мятеж, быстро, эффективно, окончательно»11. Блейн в своей речи заявил, что «мы получили право конфисковать имущество и освободить рабов мятежников»12. Однако в вопросе о предоставлении им гражданских прав Блейн тогда не был столь категоричен и не одобрял инициативу радикальных республиканцев. Он считал, что с рабством необходимо покончить в любом случае, но с предоставлением чернокожему населению одинаковых прав с белыми нужно повременить.
      Молодой конгрессмен сразу уверено проявил себя на депутатском поприще. Выражение «Человек из штата Мэн» (“The Man from Main”. — В. Я.) стало широко известно13. Блейн поддерживал политику Реконструкции Юга, проводимую президентом Эндрю Джонсоном, но в то же время считал, что не стоит слишком унижать бывших мятежников. В январе 1868 г. он представил в Конгресс резолюцию, которая была направлена в Комитет по Реконструкции и позднее стала основой XIV поправки к Конституции14.
      Начиная со своего первого срока в нижней палате Конгресса, Джеймс Блейн показал себя сторонником высоких таможенных пошлин и защиты национальной промышленности, мотивируя это «сохранением нашего национального кредита»15. Такая позиция была обычной для политика с северо-востока страны — данный регион США в XIX в. являлся наиболее промышленно развитым.
      В 60-х гг. XIX в. внутри Республиканской партии образовались две крупные фракции: так называемые «стойкие» (“stalwarts”) и «полукровки» (“half-breed”). «Стойкие» считали себя наследниками радикальных республиканцев, в то время как «полукровки» представляли более либеральное крыло партии. Эти группировки просуществовали примерно до конца 1880-х годов. Как правило, данное фракционное разделение базировалось больше на личной лояльности по отношению к тому или иному влиятельному политику, нежели на каких-либо четких политических принципах, хотя между «стойкими» и «полукровками» имели место противоречия в вопросах о реформе гражданской службы или политике в отношении Южных штатов.
      Лидером «полукровок» стал Блейн, хотя, по свидетельству американского исследователя А. Пискина, сам он не называл так своих сторонников16. Помимо него в эту партийную группу в свое время входили президенты Разерфорд Хейс, Джеймс Гарфилд, Бенджамин Гаррисон, а также такие видные сенаторы, как Джон Шерман (Огайо) и Джордж Хоар (Массачусетс). В 1866 г. между Блейном и лидером «стойких» Роско Конклингом произошло столкновение. Поводом к нему послужила скоропостижная смерть конгрессмена Генри Уинтера Дэвиса 30 декабря 1865 г., который был неформальным главой республиканцев в палате представителей. Именно за право занять его место и началась персональная борьба между Конклингом и Блейном. В одной из речей в палате представителей Блейн назвал Конклинга «напыщенным индюком»17. В результате противостояния будущий госсекретарь повысил свой авторитет среди республиканцев как парламентарий и оратор. Но личные отношения между двумя политиками испортились навсегда — они стали не просто политическими противниками, но и личными врагами.
      В 1869 г. Блейн стал спикером нижней палаты Конгресса. Он был на тот момент одним из самых молодых людей, когда-либо занимавших этот пост (39 лет) и оставался спикером пока его не сменил демократ Майкл Керр из Индианы в 1875 году. До него только два политика занимали пост спикера палаты представителей три срока подряд: Генри Клей (1811—1817) и Шайлер Колфакс (1863—1867).
      В декабре 1875 г. политик вынес на рассмотрение поправку к федеральной Конституции по дальнейшему разделению церкви и государства. Блейн исходил из того, что первая поправка к Конституции, гарантировавшая свободу вероисповедания, касалась полномочий федерального правительства, но не штатов. Инициатива была вызвана тем, что в 1871 г. католики подали петицию по изъятию протестантской Библии из школ Нью-Йорка18. Поправка имела два основных положения и предусматривала, что никакой штат не имеет права принимать законы в пользу какой-либо религии или препятствовать свободному вероисповеданию. Также запрещалось использование общественных фондов и земель школами и государственное субсидирование религиозного образования. Предложение бывшего спикера успешно прошло голосование в нижней палате, но не смогло набрать необходимые две трети голосов в сенате.
      После ухода с поста спикера палаты представителей в марте 1875 г. честолюбивый сорокапятилетний Джеймс Блейн был уже фигурой общенационального масштаба. Обладая личной харизмой и магнетизмом, как политический оратор, он стал в глазах публики «мистером Республиканцем». Многие в партии верили, что Блейн предназначен для того, чтобы сместить Гранта в Белом доме. Он ратовал за жесткий контроль со стороны исполнительной власти над внешней политикой19, а за интеллект и личные качества получил прозвище «Рыцарь с султаном».
      В 1876 г. легислатура штата Мэн избрала Джеймса Блейна сенатором. На съезде Республиканской партии он был фаворитом на номинирование в кандидаты в президенты, поскольку большинство партии было против выдвижения президента Гранта на третий срок из-за скандалов, связанных с его администрацией. Блейн же был известен как умеренный политик, дистанцировался от радикальных республиканцев и администрации Гранта. К тому же Блейн не пускался в воспоминая о гражданской войне — он не прибегал к этой излюбленной технике радикалов для возбуждения избирателей Севера20. Но в то же время он высказался категорически против амнистии в отношении оставшихся лидеров Конфедерации, включая Джэфферсона Дэвиса — соответствующий билль демократы пытались провести в палате представителей в 1876 году. Блейн возлагал на Дэвиса персональную ответственность за существование концлагеря для пленных солдат Союза в Андерсонвилле (штат Джорджия) во время гражданской войны, называя его «непосредственным автором, сознательно, умышленно виновным в великом преступлении Андерсонвилля»21.
      Однако такому перспективному политику с, казалось бы, безупречной репутацией пришлось оставить президентскую кампанию 1876 г. — партия на съезде в Чикаго, состоявшемся 14—16 июня, предпочла кандидатуру Разерфорда Хейса — губернатора Огайо. Основной причиной неудачи Блейна стал скандал, связанный с взяткой. Ходили слухи, что в 1869 г. железнодорожная компания «Union Pacific Railroad» заплатила ему 64 тыс. долл, за долговые обязательства «Little Rock and Fort Smith Railroad», которые стоили значительно меньше указанной суммы. Помимо этого, используя свое положение спикера нижней палаты, Блейн обеспечил земельный грант для «Little Rock and Fort Smith Railroad».
      Сенатор отвергал все обвинения, заявляя, что только однажды имел дело с ценными бумагами вышеуказанной железнодорожной компании и прогорел на этом. Демократы требовали расследования Конгресса по данному делу. Блейн пытался оправдаться в палате представителей, но копии его писем к Уоррену Фишеру — подрядчику «Little Rock and Fort Smith Railroad» — доказывали его связь с железнодорожниками. Письма были предоставлены недовольным клерком компании Джеймсом Маллиганом. Протоколы расследования получили огласку в прессе. Этот скандал стоил Джеймсу Блейну номинации на партийных съездах 1876 и 1880 гг. и остался несмываемым пятном на его биографии.
      В верхней палате Конгресса он проявил себя убежденным сторонником золотого стандарта и твердой валюты, выступая против принятия билля Бленда-Эллисона 1878 г., который восстанавливал обращение серебряных долларов в США. Сенатор не верил, что свободная чеканка подобных монет будет полезна для экономики страны, ссылаясь при этом на опыт европейских стран. Блейн доказывал, что это приведет к вымыванию золота из казначейства.
      Как и большинство республиканцев, он поддерживал политику высоких тарифных ставок, считая, что те предупреждают монополизм среди капиталистов, обеспечивают достойную заработную плату рабочим и защищают потребителей от проблем экспорта22. Блейн показал себя как сторонник ограничения ввоза в Америку китайских законтрактованных рабочих, считая, что они не «американизируются»23. Он сравнивал их с рабами и утверждал, что использование дешевого труда китайцев подрывает положение американских рабочих. В то же время политик являлся приверженцем американской военной и торговой экспансии, направленной на Азиатско-Тихоокеанский регион и Карибский бассейн.
      Во время президентской кампании 1880 г. среди Республиканской партии оформилось движение за выдвижение Гранта на третий срок. Бывшего президента — героя войны — поддерживали «стойкие» республиканцы, в частности, такие партийные боссы, как Роско Конклинг и Томас Платт (Нью-Йорк), Дон Кэмерон (Пенсильвания) и Джон Логан (Иллинойс). Фаворитами партийного съезда в Чикаго являлись Джеймс Блейн, Улисс Грант и Джон Шерман — бывший сенатор из Огайо, министр финансов в администрации Р. Хейса и брат прославленного генерала армии северян Уильяма Текумсе Шермана. Но делегаты снова сделали ставку на «темную лошадку» — компромиссного кандидата, который устраивал большинство видных партийных функционеров. Таким кандидатом стал член палаты представителей от Огайо — Джеймс Гарфилд.
      4 марта 1881 г. Блейн занял пост государственного секретаря в администрации Дж. Гарфилда, внешняя политика которого имела два основных направления: принести мир и не допускать войн в будущем в Северной и Южной Америке; культивировать торговые отношение со всеми американскими странами, чтобы увеличить экспорт Соединенных Штатов24. Его концепция общей торговли между всеми нациями Западного полушария вызвала серьезное увеличение товарооборота между Южной и Северной Америкой. Заняв пост главы американского МИД, Блейн занялся подготовкой Панамериканской конференции, чтобы уже в ходе переговоров с представителями стран Латинской Америки попытаться юридически закрепить проникновение капитала из Соединенных Штатов в Южное полушарие.
      Но проработал в должности госсекретаря Блейн лишь до декабря 1881 года. Причиной этого стало покушение на президента, осуществленное 2 июля 1881 года. После смерти Гарфилда 19 сентября того же года к присяге был приведен вице-президент Честер Артур, который был представителем фракции «стойких» в Республиканской партии и ставленником старого врага Блейна — Р. Конклинга. Он отправил главу внешнеполитического ведомства в отставку. Уйдя из политики, бывший госсекретарь опубликовал речь, произнесенную 27 февраля 1882 г. в палате представителей в честь погибшего президента, которого оценил как «парламентария и оратора самого высокого ранга»25.
      Временно оказавшись не у дел, Блейн начал писать книгу под названием «20 лет Конгресса: от Линкольна до Гарфилда», являющеюся не столько мемуарами опытного политика, сколько историческим трудом. Он решительно отказался баллотироваться в законодательный орган США по причине пошатнувшегося здоровья. Перейдя в положение частного лица, проводил время, занимаясь литературной деятельностью и следя за обустройством нового дома в Вашингтоне.
      Но республиканцы не могли пренебречь таким политическим тяжеловесом, как сенатор от штата Мэн, поскольку Ч. Артур практически не имел шансов на переизбрание. Положение «слонов» было настолько отчаянное, что кандидатуру бывшего госсекретаря поддержал даже его политический противник из фракции «стойких» — влиятельный нью-йоркский сенатор Т. Платт. Этим решением он «ошарашил до потери дара речи»26 лидера фракции Р. Конклинга.
      Съезд Республиканской партии открылся 5 июня 1884 г. в Чикаго. На следующий день, после четырех кругов голосования Блейн получил 541 голос делегатов. Утверждение оказалось единогласным и было встречено с большим энтузиазмом. Заседание перенесли на вечер, генерал Джон Логан из Иллинойса был выбран кандидатом в вице-президенты за один круг голосования, получив 779 голосов27. Президент Артур в телеграмме заверил Блейна, как новоизбранного кандидата от «Великой старой партии», в своей «искренней и сердечной поддержке»28.
      В письме, адресованном Республиканскому комитету по случаю одобрения свое кандидатуры, политик в очередной раз заявил о приверженности доктрине американского протекционизма, которая стала лейтмотивом всего послания. Блейн связывал напрямую экономическое процветание Соединенных Штатов после гражданской войны с принятием высоких таможенных пошлин.
      Он уверял американских рабочих, что Республиканская партия будет защищать их интересы, борясь с «нечестной конкуренцией со стороны законтрактованных рабочих из Китая»29 и европейских иммигрантов. В области внешней политики Блейн выразил намерение продолжить курс президента Гарфилда на мирное сосуществование стран Западного полушария. Не обошел кандидат стороной и проблему мормонов на территории Юты: он требовал ограничения политических прав для представителей этой религии, заявляя, что «полигамия никогда не получит официального разрешения со стороны общества»30.
      Оба кандидата от главных американских партий в 1884 г. стали фигурантами громких скандалов. И если Гроверу Кливленду удалось довольно успешно погасить шумиху, связанную с вопросом об отцовстве, то у Блейна дела обстояли несколько хуже. Один из его сторонников — нью-йоркский пресвитерианский священник Сэмюэл Берчард — опрометчиво назвал Демократическую партию партией «Рома, Романизма (католицизма. — В.Я.) и Мятежа». В сущности, связывание католицизма («Романизма») с пьяницами и сецессионистами являлось серьезным и не имевшим оправдания выпадом в адрес нью-йоркских ирландцев и католиков по всей стране. Это все не было новым явлением: Гарфилд в письме в 1876 г. назвал Демократическую партию партией «Мятежа, Католицизма и виски». Но Блейн не сделал ничего, чтобы дистанцироваться от этого высказывания31. Результатом такого поведения стала потеря республиканцами голосов ирландской диаспоры и католиков.
      Помимо этого, во время президентской гонки на газетных полосах снова всплыл скандал со спекуляциями ценными бумагами железнодорожной компании в 1876 году32. На кандидата от Республиканской партии опять посыпались обвинения в коррупции. Среди политических оппонентов республиканцев был популярен стишок: «Блейн! Блейн! Джеймс Г. Блейн! Континентальный лжец из штата Мэн!»
      Журнал «Harper’s Weekly» в карикатурах изображал Блейна вместе с Уильямом Твидом — известным демократическим боссом-коррупционером из Нью-Йорка, осужденным за многомиллионные хищения из городской казны33.
      Президентские выборы Блейн Кливленду проиграл, набрав 4 млн 850 тыс. голосов избирателей и 182 голоса в коллегии выборщиков34. После этого он решил снова удалиться от общественной жизни и заняться написанием второго тома своей книги. Во время президентской кампании 1888 г. Блейн находился в Европе и в письме сообщил о самоотводе. Американский «железный король» Эндрю Карнеги, будучи в Шотландии, отправил послание Республиканскому комитету: «Слишком поздно. Блейн непреклонен. Берите Гаррисона»35. На этот раз республиканцам удалось взять реванш, и президентом стала очередная «темная лошадка» — бывший сенатор от Индианы Бенджамин Гаррисон.
      17 января 1889 г. телеграммой новоизбранный глава государства предложил Блейну во второй раз занять пост госсекретаря США. Спустя четыре дня тот отправил президенту положительный ответ36. Блейн, как глава внешнеполитического ведомства, рекомендовал президенту назначить знаменитого бывшего раба Фредерика Дугласа дипломатом в Гаити, где тот проработал до июля 1891 года.
      Безусловно, госсекретарь являлся самым опытным и известным политиком федерального уровня в администрации Гаррисона. К концу 1880-х гг. он уже несколько отошел от своих позиций непоколебимого протекциониста, по крайней мере, по отношению к странам западного полушария. В частности, в декабре 1887 г. он заявил, что «поддерживает идею аннулировать пошлины на табак»37.
      В последние десятилетия XIX в. США все настойчивее заявляли о себе, как о «великой державе», претендующей на экспансию. В августе 1891 г. Блейн писал президенту о необходимости аннексии Гавайев, Кубы и Пуэрто-Рико38. В стране широкое распространение получила идеология панамериканизма, согласно которой все страны Западного полушария должны на международной арене находиться под эгидой Соединенных Штатов. И второй срок пребывания Джеймса Блейна на посту главы американского МИД прошел в работе над воплощением этих идей. Именно из-за приверженности идеям панамериканизма сенатор Т. Платт назвал его «американским Бисмарком»39.
      Одной из первых попыток проникновения в Тихоокеанский регион стало разделение протектората над архипелагом Самоа между Германий, США и Великобританией на Берлинской конференции в 1889 году. Блейн инструктировал делегацию отстаивать американские интересы в Самоа — США имели военную базу на острове Паго Паго с 1878 года40.
      Главным достижением госсекретаря на международной арене стал созыв в октябре 1889 г. I Панамериканской конференции, в которой приняли участие все государства Нового Света, кроме Доминиканской республики. Помимо того, что на конференции США захотели закрепить за собой роль арбитра в международных делах, госсекретарь Блейн предложил создать Межамериканский таможенный союз41. Но, как показал ход дискуссии на самой конференции, страны Латинской Америки не были настроены переходить под защиту «Большого брата» в лице Соединенных Штатов ни в экономическом, ни, тем более, в политическом плане. Делегаты высказывали опасения относительно торговых отношений со странами Старого Света, в первую очередь с Великобританией. Переговоры продолжались до апреля 1890 года. В конечном счете представители 17 латиноамериканских государств и США создали международный альянс, ныне именуемый Организация Американских Государств (ОАГ), задачей которого было содействие торгово-экономическим связям между Латинской Америкой и Соединенными Штатами. Несмотря на то, что председательствовавший на конференции Блейн в заключительной речи высокопарно сравнил подписанные соглашения с «Великой Хартией Вольностей»42, реальные результаты американской дипломатии на конференции были много скромнее.
      Внешняя политика Белого дома в начале 1890-х гг. была направлена не только в сторону Латинской Америки и Тихого Океана. Противостояние между фритредом, олицетворением которого считалась Великобритания, и американским протекционизмом вышло на новый уровень в связи с принятием администрацией президента Гаррисона рекордно протекционистского тарифа Мак-Кинли в 1890 году.
      В том же году между госсекретарем США Джеймсом Блейном и премьер-министром Великобритании Уильямом Гладстоном, которого американский политик назвал «главным защитником фритреда в интересах промышленности Великобритании»43, завязалась эпистолярная «дуэль», ставшая достоянием общественности. Конгрессмен-демократ из Техаса Роджер Миллс, известный своей приверженностью к фритреду, справедливо отметил, что это был «не вопрос между странами, а между системами»44.
      Гладстон отстаивал доктрину свободной торговли. Отвечая ему, Блейн писал, что «американцы уже получали уроки депрессии в собственном производстве, которые совпадали с периодами благополучия Англии в торговых отношениях с Соединенными Штатами. С одним исключением: они совпадали по времени с принятием Конгрессом фритредерского тарифа»45. Глава внешнеполитического ведомства имел в виду тарифные ставки, принятые в США в 1846, 1833 и 1816 годах. «Трижды, — продолжал Блейн, — фритредерские тарифы вели к промышленной стагнации, финансовым затруднениям и бедственному положению всех классов, добывающих средства к существованию своим трудом»46. Помимо прочего, Блейн доказывал, что идея о свободной торговле в том виде, в котором ее видит Великобритания, невыгодна и неравноправна для США: «Советы мистера Гладстона показывают, что находится глубоко внутри британского мышления: промышленные производства и процессы должны оставаться в Великобритании, а сырье должно покидать Америку. Это старая колониальная идея прошлого столетия, когда учреждение мануфактур на этой стороне океана ревностно сдерживалась британскими политиками и предпринимателями»47.
      Госсекретарь указывал, что введение таможенных пошлин необходимо производить с учетом конкретных условий каждой страны: населения, географического положения, уровня развития экономики, государственного аппарата. Блейн писал, что «ни один здравомыслящий протекционист в Соединенных Штатах не станет утверждать, что для любой страны будет выгодным принятие протекционистской системы»48.
      В отсутствие более значительных политических успехов Блейну оставалось удовлетворяться тем, что периодически возникавшие сложности с рядом стран — в 1890 г. с Англией и Канадой (по поводу прав на охоту на тюленей), в 1891 г. с Италией (в связи с линчеванием в Нью-Орлеане нескольких членов итальянской преступной группировки), в 1891 г. с Чили (по поводу убийства двух и ранения еще 17 американских моряков в Вальпараисо), в 1891 г. с Германией (в связи с ожесточившимся торговым соперничеством на мировом рынке продовольственных товаров) — удавалось в конечном счете разрешать мирным путем. Однако в двух последних случаях дело чуть не дошло до начала военных действий. Давней мечте Блейна аннексировать Гавайские острова в годы администрации Гаррисона не суждено было осуществиться49. Но в ноябре 1891 г. подготовка соглашения об аннексии шла, что подтверждает переписка между президентом и главой внешнеполитического ведомства50.
      Госсекретарь, плохое здоровье которого не было ни для кого секретом, ушел с должности 4 июня 1892 года. Внезапная смерть сына и дочери в 1890 г. и еще одного сына спустя два года окончательно подкосили его. Президент Гаррисон писал, что у него «не остается выбора, кроме как удовлетворить прошение об отставке»51. Преемником Блейна на посту госсекретаря стал его заместитель Джон Фостер — бывший посол в Мексике (1873—1880), России (1880—1881) и Испании (1883—1885). Про нового главу внешнеполитического ведомства США говорили, что ему далеко по части политических талантов до своего бывшего начальника и предшественника.
      Уже после выхода в отставку Блейн в журнале «The North American Review» опубликовал статью, в которой анализировал и критиковал президентскую кампанию республиканцев 1892 года. Разбирая платформы двух основных американских партий, Блейн пришел к выводу, что они были, в сущности, одинаковы. И единственное, что их различало — это проблема тарифов52. Поэтому, по мнению автора, избиратель не видел серьезной разницы между основными положениями программ республиканцев и демократов.
      Здоровье бывшего госсекретаря стремительно ухудшалось, и 27 января 1893 г. Джеймс Блейн скончался у себя дома в Вашингтоне. В знак траура президент Гаррисон постановил в день похорон закрыть все правительственные учреждения в столице и приспустить государственные флаги53. В 1920 г. прах политика был перезахоронен в мемориальном парке г. Огаста (штат Мэн).
      Примечания
      1. ТВЕРСКОЙ П.А. Очерки Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ. СПб. 1895, с. 199.
      2. BLANTZ Т.Е. James Gillespie Blaine, his family, and “Romanism”. — The Catholic Historical Review. 2008, vol. 94, № 4 (Oct. 2008), p. 702.
      3. BRADFORD G. American portraits 1875—1900. N.Y. 1922, p. 117.
      4. Цит. по: BALESTIER C.W. James G. Blaine, a sketch of his life, with a brief record of the life of John A. Logan. N.Y. 1884, p. 13.
      5. A biographical congressional directory with an outline history of the national congress 1774-1911. Washington. 1913, p. 480.
      6. Цит. по: BALESTIER C.W. Op. cit., p. 29.
      7. BLAINE J. Twenty years of Congress: from Lincoln to Garfield. Vol. I. Norwich, Conn. 1884, p. 129.
      8. EJUSD. Political discussions, legislative, diplomatic and popular 1856—1886. Norwich, Conn. 1887, p. 2.
      9. EJUSD. Twenty years of Congress: from Lincoln to Garfield, vol. I, p. 118.
      10. COOPER T.V. Campaign of “84: Biographies of James G. Blaine, the Republican candidate for president, and John A. Logan, the Republican candidate for vice-president, with a description of the leading issues and the proceedings of the national convention. Together with a history of the political parties of the United States: comparisons of platforms on all important questions, and political tables for ready reference. San Francisco, Cal. 1884, p. 30.
      11. Цит. no: BALESTIER C.W. Op. cit., p. 31.
      12. BLAINE J. Political discussions, legislative, diplomatic, and popular 1856—1886, p. 23.
      13. NORTHROPE G.D. Life and public services of Hon. James G. Blaine “The Plumed Knight”. Philadelphia, Pa. 1893, p. 100.
      14. Ibid., p. 89.
      15. Цит. по: Ibid., p. 116.
      16. PESKIN A. Who were Stalwarts? Who were their rivals? Republican factions in the Gilded Age. — Political Science Quarterly. 1984, vol. 99, № 4 (Winter 1984—1985), p. 705.
      17. Цит. по: HAYERS S.M. President-Making in the Gilded Age: The Nominating Conventions of 1876—1900. Jefferson, North Carolina. 2016, p. 6.
      18. GREEN S.K. The Blaine amendment reconsidered. — The American journal of legal history. 1991, vol. 36, N° 1 (Jan. 1992), p. 42.
      19. CRAPOOL E.P. James G. Blaine: architect of empire. Wilmington, Del. 2000, p. 38.
      20. HAYERS S.M. Op. cit., p. 7-8.
      21. BLAINE J. Political discussions, legislative, diplomatic, and popular 1856—1886, p. 154.
      22. The Republican campaign text-book for 1888. Pub. for the Republican National Committee. N.Y. 1888, p. 31.
      23. BLAINE J., VAIL W. The words of James G. Blaine on the issues of the day: embracing selections from his speeches, letters and public writings: also an account of his nomination to the presidency, his letter of acceptance, a list of the delegates to the National Republican Convention of 1884, etc., with a biographical sketch: together with the life and public service of John A. Logan. Boston. 1884, p. 122.
      24. RIDPATH J.C. The life and work of James G. Blaine. Philadelphia. 1893, p. 169—170.
      25. BLAINE J. James A. Garfield. Memorial Address pronounced in the Hall of the Representatives. Washington. 1882, p. 28—29.
      26. PLATT T. The autobiography of Thomas Collier Platt. N.Y. 1910, p. 181.
      27. McCLURE A.K. Our Presidents and how we make them. N.Y. 1900, p. 289.
      28. Цит. no: BLAINE J., VAIL W. Op. cit., p. 260.
      29. Ibid., p. 284.
      30. Ibid., p. 293.
      31. BLANTZ T.E. Op. cit., p. 698.
      32. The daily Cairo bulletin. 1884, July 12, p. 3.; Memphis daily appeal. 1884, August 9, p. 2.; Daily evening bulletin. 1884, August 15, p. 2.; The Abilene reflector. 1884, August 28, p. 3.
      33. Harper’s Weekly. 1884, November 1. URL: elections.harpweek.com/1884/cartoons/ 110184p07225w.jpg; Harper’s Weekly. 1884, September 27. URL: elections.harpweek.com/1884/cartoons/092784p06275w.jpg.
      34. Historical Statistics of the United States: Colonial Times to 1970. Washington. 1975, р. 1073.
      35. Цит. no: RHODES J.F. History of the United States from Hayes to McKinley 1877— 1896. N.Y. 1919, p. 316.
      36. The correspondence between Benjamin Harrison and James G. Blaine 1882—1893. Philadelphia. 1940, p. 43, 49.
      37. Which? Protection, free trade, or revenue reform. A collection of the best articles on both sides of this great national issue, from the most eminent political economists and statesman. Burlington, la. 1888, p. 445.
      38. The correspondence between Benjamin Harrison and James G. Blaine 1882—1893, p. 174.
      39. PLATT T. Op. cit., p. 186.
      40. SPETTER A. Harrison and Blaine: Foreign Policy, 1889—1893. — Indiana Magazine of History. 1969, vol. 65, № 3 (Sept. 1969), p. 226.
      41. ПЕЧАТНОВ B.O., МАНЫКИН A.C. История внешней политики США. М. 2012, с. 82.
      42. BLAINE J. International American Conference. Opening and closing addresses. Washington. 1890, p. 11.
      43. Both sides of the tariff question, by the world’s leading men. With portraits and biographical notices. N.Y. 1890, p. 45.
      44. MILLS R.Q. The Gladstone-Blaine Controversy. — The North American Review. 1890, vol. 150, № 399 (Feb. 1890), p. 10.
      45. Both sides of the tariff question, by the world’s leading men. With portraits and biographical notices, p. 49.
      46. Ibid., p. 54.
      47. Ibid., p. 64.
      48. Ibid., p. 46.
      49. ИВАНЯН Э.А. История США: пособие для вузов. М. 2008, с. 294.
      50. The correspondence between Benjamin Harrison and James G. Blaine 1882—1893, p. 211—212.
      51. Ibid., p. 288.
      52. BLAINE J. The Presidential elections of 1892. — The North American Review, 1892, vol. 155, № 432 (Nov. 1892), p. 524.
      53. Public Papers and Addresses of Benjamin Harrison, Twenty-Third President of the United States. Washington. 1893, p. 270.