Saygo

Альтернативы государства

1 сообщение в этой теме

Л.Е. ГРИНИН. АНАЛОГИ РАННЕГО ГОСУДАРСТВА: АЛЬТЕРНАТИВНЫЕ ПУТИ ЭВОЛЮЦИИ

В статье рассматриваются альтернативные пути эволюции постпервобытных обществ. Известно немало исторических и этнографичес­ких негосударственных обществ, не уступавших раннегосударственным по размерам, социокультурной и/или политической сложности. Их можно рассматривать как аналоги раннего государства, поскольку они сталки­вались с теми же, что и государства, проблемами и решали сравнимые по масштабам задачи. Следовательно, раннее государство являлось лишь од­ной из многих форм организации сложных доцивилизационных обществ, которая стала ведущей и типичной только в ходе длительного эволюци­онного отбора.

В ранее опубликованной в журнале статье Н.В. Разуваева [1] спра­ведливо подчеркнуто, что одна из наиболее важных задач исторического познания заключается в объяснении причин качественного своеобразия государственно-правового развития народов мира. Разуваев считает, что предпосылки для оформления главных путей развития человеческой ци­вилизации вообще и государства и права в частности появились еще на заре человечества [1, 271-272] (см. прим. 1). Правда, неясно, что подра­зумевается под «зарей человечества», но вполне можно согласиться, что исходную точку возникновения многих фундаментальных различий в дальнейшем историческом пути обществ надо, действительно, искать в достаточно древних эпохах. В то же время важно избежать своего рода ретроспективной эсхатологии, неправомерно акцентируя внимание толь­ко на каком-то одном исходном пункте развития, полагая, что именно и только с этого момента четко наметились и начали неуклонно реализовы­ваться важнейшие для всемирно-исторического процесса особенности.

В эволюции человечества в целом и каждого общества в частности постоянно появлялись новые точки эволюционных развилок и бифур­каций, в которых почковались новые модели и пути. Поэтому для каж­дого уровня сложности какой-либо эволюционной линии развития можно найти альтернативные ей эволюционные модели и варианты развития [2, 35; 3, 54]. Таким образом, исторический процесс — это не жестко запрограммированное развитие, а движение в рамках постоянного выбора аль­тернатив и моделей. Причем эти модели далеко не всегда находятся в оппозиции, а часто интегрируются, переходят друг в друга и активно за­имствуют достижения.

В настоящей статье рассматривается одна из таких интересных и малоисследованных альтернатив социально-политической эволюции поздне- и постпервобытных обществ, которые могли развиваться не толь­ко в направлении к раннему государству, но и по пути создания сложных негосударственных форм.

В данной статье везде под ранним государством понимается особая форма политической организации достаточно крупного и сложного аграрно-ремесленного общества (группы обществ, территорий), определяю­щая его внешнюю политику и частично социальный и общественный порядок; эта политическая форма в то же время есть отделенная от насе­ления организация власти: а) обладающая верховностью и сувереннос­тью; б) способная принуждать к выполнению своих требований; менять важные отношения и перераспределять ресурсы; в) построенная (хотя бы в значительной части) не на принципе родства (см. прим. 2).

Постановка проблемы

Достаточно общепризнанно, что догосударственное общество для сво­его превращения в государство должно обладать определенными размера­ми, необходимой социокультурной сложностью и возможностью произ­водить достаточное количество прибавочного продукта [4]. Однако быва­ет, что социумы существенно переходят необходимый уровень таких пока­зателей, но не образуют государства. Также известно немало исторических и этнографических негосударственных обществ, не уступавших раннего­сударственным по размерам, социокультурной и/или политической слож­ности [5; 6; 7]. Как же классифицировать такие общества?

В ряде наших работ мы доказывали, что их следует рассматривать как аналоги раннего государства [8; 9; 10]. Ведь, с одной стороны, по сравнению с бесспорно догосударственными политиями, такими, как, напри­мер, коллективы во главе с бигменами, простые вождества, небольшие племена и другими, они — не только более крупные, но и гораздо более сложные. А с другой стороны, они имели сравнимые с ранними государ­ствами размеры и уровень сложности, а также решали сравнимые по мас­штабам задачи. Потому в определенном смысле их можно считать нахо­дящимися на одном уровне социокультурного и/или политического раз­вития с раннегосударственными обществами. Несмотря на различия в механизмах регулирования социально-политической жизни, и в тех, и в других обществах реализовывались аналогичные функции (см. прим. 3). Таким образом, структурно-функционально ранние государства, отли­чаются от аналогов не столько уровнем развития, сколько, прежде всего, некоторыми особенностями политического устройства и «техникой» уп­равления, а исторически — тем, что первые имели определенное, удачное для образования именно государства сочетание особых условий, а вто­рые — не имели их [10; 8]. Ниже приводятся примеры таких аналогов.

Аналоги раннего государства: размеры и некоторые характеристики

Прежде всего, нужно сказать о размерах аналогов раннего государ­ства. Этот вопрос очень важен, поскольку есть прямая зависимость: чем больше население политии, тем выше (при прочих равных условиях) сложность устройства общества в связи с тем, что новые объемы населения и территории могут требовать новых уровней иерархии и управле­ния, равно как и наоборот [11; 12; 13]. И раз аналоги сравниваются с ран­ним государством, необходимо понять, какие размеры считаются мини­мально необходимыми для ранних государств. Однако по данному во­просу единого мнения нет. Мало того, здесь гораздо меньше согласия, чем можно было бы этого ожидать [12, 97-99].

Иногда выстраивают такую шкалу: простое вождество — население тысячи человек; сложное вождество — десятки тысяч человек; государст­во — сотни тысяч и миллионы человек. При этом получается внешне стройная и безупречная линия уровней культурной эволюции: семья (семейная группа), локальная группа, коллективы во главе с бигменами, вождество, сложное вождество, архаическое государство, национальное государство [14: 245-246, 304; 15, 45].

Для построения схемы эволюции развития человечества в целом та­кая линия может быть принята (и то с оговорками). Но для исследова­ния политогенеза и раннего государства в частности она не годится. Ведь в ней полностью проигнорированы государства размерами от несколь­ких тысяч до 100 тысяч, которые есть даже и сегодня, и которых в древ­ности и Средневековье было гораздо больше.

В то же время высказывается также мнение, если и не бесспорное, то заслуживающее внимания, что первые государства (имеются в виду первичные, по определению М. Фрида, государства) всегда и всюду бывают мелкими, охватывая одну территориальную общину или несколько свя­занных между собой общин [16, 34; 17, 130-136]. Также представляется оправданной точка зрения Х.М. Классена, который считает, что в отдель­ных случаях государство может возникнуть уже в политии с населением от пяти тысяч человек и выше [18, 107]. Но это, конечно, самый нижний уровень для образования государства, обычно требуется большее населе­ние. Следовательно, ранние государства размером от нескольких тысяч до 100—200 тыс. человек имеют особый интерес для исследователей гене­зиса государства.

Приведем данные о численности жителей некоторых малых ранних государств, в частности о предполагаемом населении городов-государств Двуречья в III тыс. до н.э. Население всей округи Ура (площадью 90 кв. км.) в XXVIII — XXVII вв. до н.э. составляло предположительно 6 тыс. человек, из них 2/3 в самом Уре. Население «нома» Шуруппак в XXVII — XXVI вв. до н.э. могло составлять 15 — 20 тыс. Население Лагаша в XXV — XXIV вв. до н.э. приближалось к 100 тыс. человек [19: 167,174, 203]. Мож­но привести и другие примеры. Размер типичного города-государства в Центральной Мексике накануне испанского завоевания составлял 15 — 30 тыс. человек [20, 84]. Население даже самых крупных городов Север­ной Италии (с округой они представляли города-государства), таких как Милан и Венеция, в XII — XV вв. едва ли превышало 200 тыс. человек. Население большинства других городов-государств не превышало 50 — 60 тыс. человек [21: 208, 252, 261; 22, 329; 23: 74, 112].

Наряду с такими небольшими государствами, конечно, были сред­ние и крупные с населением во многие миллионы. Поэтому различия в численности населения (и соответственно сложности устройства) ран­них государств можно условно отразить в следующей схеме:

  • малое раннее государство — от нескольких тысяч до нескольких десятков тысяч человек;
  • среднее раннее государство — от нескольких десятков до несколь­ких сотен тысяч;
  • крупное раннее государство — от нескольких сот тысяч до 2—3 мил­лионов;
  • очень крупное раннее государство — свыше 3 миллионов человек.

Таблица 1. Типы ранних государств и аналогов ранних государств

[table]

Размер политииТип раннего государства и примерыТип аналогов раннего государства и примерыОт нескольких тысяч до нескольких десятков тысяч человекМалое раннее государство (Ур в XXVIII-ХХVII в. до н.э.)Аналог малого раннего государства (Исландия в XI веке)От нескольких десятков тысяч до нескольких сотен тысяч человекСреднее малое государство (Гавайи XIX в.)Аналог среднего раннего государства (здуи, арверны, гельветы в Гаплии до Цезаря)От нескольких сотен тысяч до 3 млн. человекКрупное раннее государство (раннее государство в Польше в XI-XIV вв.)Аналог крупного раннего государства (хунну 200 г. до н.э. - 48 г.н.э.)Свыше 3 млн. человекОчень крупное раннее государство (Римская республика II в. до н.э.; Империя инков)Стабильных аналогов очень крупного раннего государства не существует[/table]

Соответственно и аналоги раннего государства надо подразделить на:
  • аналоги малого раннего государства;
  • аналоги среднего раннего государства;
  • аналоги крупного раннего государства.

Должно быть очевидным, что аналоги раннего, среднего и круп­ного государств заметно отличаются друг от друга по сложности уст­ройства. Соотношение размеров ранних государств и их аналогов см. в таблице 1.
Критическим для аналога раннего государства можно считать раз­мер в несколько сот тысяч человек. Это, вероятно, уже предел, за кото­рым такая полития или разваливается, или трансформируется в государ­ство. Поэтому аналоги крупного государства очень редки. Из нижепри­веденных примеров это только некоторые объединения кочевников, вроде хунну. Следовательно, такие аналоги соответствуют только малым из крупных государств. Аналогов же очень крупного раннего государства, мы думаем, просто не могло быть.

Аналоги раннего государства: классификация

Без сомнения, все аналоги отличаются от ранних государств осо­бенностями политического устройства и управления. Однако в каж­дом типе аналогов это проявляется по-разному. Например, в само­управляющихся общинах недостаточно прослеживается отделение власти от населения; в конфедерациях — налицо слабость централи­зации власти и т.п. Поэтому мы старались классифицировать аналоги по особенностям их политической формы, хотя полностью провести этот принцип достаточно трудно. Можно выделить следующие типы и подтипы аналогов.

Во-первых, некоторые самоуправляющиеся общины и территории.

  • Городские, полисные и храмовые. Примерами таких самоуправ­ляющихся общин являются города этрусков; гражданско-храмовые об­щины древней Южной Аравии [24, 136-137].
  • Достаточно крупные самоуправляющиеся переселенческие тер­ритории (вроде Исландии X—XIII вв.).

В конце XI века в Исландии насчитывалось примерно 4500 сельско­хозяйственных дворов, а население, вероятно, составляло где-то 20—30 тыс. человек, хотя данные тут разнятся. Оно затем сильно увеличилось и в XIII в. достигло 70—80 тыс. человек. Соответственно изменилась и со­циальная структура общества. В начале XI в. было принято решение о разделе крупных земельных хозяйств знати (хавдингов) между фермера­ми (бондами), который завершился в середине XI столетия. Таким обра­зом, Исландия превратилась в общество фермеров-середняков. Однако через некоторое время вследствие роста населения число арендаторов («держателей») земли вновь стало увеличиваться, и, в конце концов, они начали составлять большинство населения. В результате уже в XII столе­тии имущественное и социальное неравенство вновь так усилилось, что стало влиять на трансформацию основных институтов исландского обще­ства. Усилению неравенства и изменению структуры общества в обществе способствовало и введение в самом конце XI в. церковной десятины. Ис­ландия также дает интересный пример превращения малого аналога в бо­лее крупный, а также того, как рост объема и сложности общества посте­пенно все же переводит развитие аналогов к государственному пути.

В XII в. необычайно ожесточились кровавые раздоры, хотя ранее военные действия не были ни столь жестокими, ни столь массовыми. В столкновениях подчас принимали участие не единицы или десятки лю­дей, а сотни и даже тысячи. Причинами междоусобиц среди хавдингов все чаще были жажда добычи и власти. Таким образом, необходимый для становления государства элемент социально-политического насилия, прежде в Исландии почти отсутствующий, стал усиливаться, что, несо­мненно, способствовало движению общества именно к государственно­сти [25: 8, 9; 26; 27, 341-348; 28].

  • Территории, на которых жили крупные группы различного рода изгоев, имеющие свои органы самоуправления и представляющие собой организованную и грозную военную силу, например, донские и запорож­ские казаки.

Во-вторых, это некоторые большие племенные союзы, с достаточно сильной властью верховного вождя («короля», хана и т.п.).

А) Более или менее устойчивые союзы племен, этнически однород­ные или имеющие крепкое моноэтническое ядро.

Примером могут служить некоторые германские племенные объеди­нения периода Великого переселения народов (бургунды, салические франки, вестготы, остготы, вандалы и другие), которые насчитывали 80 — 150 тыс. населения; союзы племен некоторых галльских народов, в част­ности в Бельгике и Аквитании [29, 40; 30, 33; 31, 596-617; 32, 140].

Б) Очень крупные политии, возникшие в результате успешных войн, вроде гуннского союза Аттилы V в. н.э., аварского каганата хана Баяна второй половины VI в. н.э., но непрочные и этнически разнородные. Близким к такому типу был союз во главе с готским вождем Германарихом в Северном Причерноморье в IV в. н.э., который состоял из многих разноязычных, чуждых друг другу племен, в том числе кочевых и земледельческих. Даже среди самих готских племен не было достаточного един­ства и прочных внутренних связей, в том числе из-за своеволия аристо­кратии. Но готы достигли более высокого уровня социальной стратифи­кации и культуры, чем гунны и авары, и они, как считает Зиньковская, стояли «между варварством и цивилизацией» [33, 105-116; 34, 133-136; 35; 36, 84-85].

В) Промежуточным типом между аналогами, описанными в пунктах А и Б, могут служить союзы племен под руководством того или иного выдающегося лидера, состоящие из этнически близких народов, но не очень прочные, обычно распадающиеся после смерти лидера или даже при его жизни. В I в. дон.э. — II в. н.э., например, у германцев возникали крупные союзы: свевский союз Ариовиста, союз херусков Арминия, мар­команский союз Маробода, батавский союз Цивилиса и другие [31, 601- 602; 37, 225-247].

К подобному типу следует отнести и различные (средних размеров) объединения кочевников под руководством одного лидера, иногда не пе­реживающие смерти вождя, иногда имеющие короткие династии. Таким был, например, восточный (донской) союз половцев под руководством хана Кончака и его сына Юрия Кончаковича.

Г) Крупные образования, которые удерживались в единстве в основ­ном силой авторитета вождей, а не силой принуждения.
Например, доинкское вождество Лупака (XV в.) в Перу имело насе­ление более 150 тыс. человек и им управляли два верховных вождя без института принудительной силы, а специализированный и принудитель­ный труд имел место, по сути, на основе взаимного согласия [38, 52].

В-третьих, большие племенные союзы и конфедерации, в которых королевская власть отсутствовала.

А) Примерами таких племенных союзов без королевской власти мо­гут служить саксы в Саксонии; эдуи, арверны, гельветы в Галлии. При­чем необходимо особо подчеркнуть, что процессы социального и иму­щественного расслоения у них (особенно у галлов) зашли весьма далеко и опережали политическое развитие.

У саксов (в Саксонии) до их завоевания Карлом Великим королев­ская власть отсутствовала, но во главе племенных подразделений стояли герцоги. Общее военное командование осуществлял герцог, избранный по жребию. Политическая организация всей территории осуществлялась в форме своеобразной федерации отдельных областей. Общие дела ре­шались на собрании представителей областей в Маркло на Везере. Сак­сы (за исключением рабов) делились на три социальных слоя: родовую знать (эделингов-нобилей), свободных (фрилингов-liberi) и полусвобод­ных литов. При этом существовали резкие различия в правовом статусе между нобилями и фрилингами, что было юридически закреплено в Сак­сонской правде. В первых двадцати статьях этого кодекса нобили высту­пают единственными носителями правовых норм [39; 31, 608].

Галлия времен завоевания Юлием Цезарем была очень богатой тер­риторией с огромным населением, по разным подсчетам, от 5 до 10 и бо­лее млн. человек с большим количеством городов, развитыми торговлей и ремеслами. В Галлии в целом насчитывалось до тысячи «подлинных городов», население некоторых из них достигало десятков тысяч чело­век. Размеры некоторых городов достигали 100 га и более, и они были укреплены мощными стенами.

Социальное расслоение было велико. По свидетельству Цезаря (Галльская война VI, 13), простой народ жил на положении рабов, а мно­гие, страдая от долгов и обид, добровольно отдавались в рабство знат­ным. В то же время знатные галлы имели по несколько сот, а самые знат­ные по несколько тысяч клиентов, из которых они формировали кон­ное войско, заменявшее всеобщее ополчение и тем самым противосто­ящее основной массе галлов. В аристократических без королевской вла­сти галльских политиях имелось вполне четкое военное единство, а механизмы принятия политических и иных решений реализовывались через посредство одного или нескольких выборных магистратов — вергобретов. Однако привилегии аристократии были столь сильны, что она всячески старалась ослабить и даже свести к нулю политическую цент­рализацию, т.к. боялась возможности появления монархии, к которой тяготел народ. Численность отдельных племенных союзов и конфеде­раций была очень большой. Например, число гельветов, которые под давлением свевов стремились в 58 г. до н.э. переселиться в Западную Галлию, по разным данным составляла от 250 тыс. до 400 тыс. [40, 61- 62; 32; 41, 116-129; 42, 310-328; 43].

Б) Конфедерации различных по форме обществ, порой образующие весьма устойчивые и сильные с военной точки зрения политические образования. Например, конфедерации племен, вроде ирокезов, туарегов, печенегов [44, 109-156; 45, 157-174; 46; 47, 289-293]. Правда, тут уместно процитировать Хазанова, что большинство «федераций» и «конфедера­ций» (по крайней мере, у кочевников) создавалось отнюдь не на добро­вольной основе [48, 48].

В) Конфедерации городов, подобные этрусским конфедерациям. Сами этрусские города, в которых было олигархическое правление военно-служивой и жреческой знати, скорее всего не являлись государства­ми (насколько можно судить по скудным данным), а представляли собой аналоги малого государства. А их федерация представляла собой аналог уже среднего государства. Можно сравнить по эволюционному динамиз­му греческие и этрусские города. Первые смогли быстро создать военно­политический союз против Персии, а после победы над ней политичес­кая жизнь Эллады вращалась вокруг борьбы двух крупных военно-политических объединений: Афинского морского и Пелопонесского союзов. Этрусские города имели федерацию, но она была «преимущественно ре­лигиозным союзом». И даже при римской угрозе этот союз не стал военно-политическим, что и явилось важнейшей причиной потери Этрурией независимости [49, 369-381; 50].

В известной мере аналогом среднего государства выступал и союз немецких городов — Ганза в XIII—XVI вв. Этот союз в период своего рас­цвета объединял около 160 городов и был способен выигрывать войны у Дании.

Д) Автономные сельские территории, представляющие собой феде­рацию (или конфедерацию) сельских политически независимых общин, например, у горцев (см. прим. 4). При этом низовые члены такого союза могут быть как в форме вождеств, так и безвождеских самоуправляемых общин, либо в иных формах.

Ярким примером такой конфедерации может служить Нагорный Дагестан [51]. Общины (джамааты), входившие в федерацию (т.н. «воль­ное общество»), иногда и сами по себе представляли весьма крупные по­селения. Некоторые общины насчитывали до 1500 и более домов, то есть были размером в небольшой полис, и имели многоуровневую (до пяти уровней) систему самоуправления. А федерация, иногда объединявшая по 13 и более сел, представляла собой политическую единицу в десятки тысяч человек, с еще более сложной организацией. Между семейными группами (тухумами) существовало социальное неравенство и различие в рангах. Другим примером служат группы деревень (village groups) в юго­восточной Нигерии, объединяющие нередко десятки деревень с общим населением в десятки (до 75) тысяч человек. Каждая такая группа дере­вень имеет собственное название, внутреннюю организацию и централь­ный рынок [52, 9].

Указанные в пункте Д общества являются, по классификации Крамли, типичными гетерархиями [53, 1-15]. Она развивает в своих работах мысль о том, что помимо иерархически устроенных обществ можно го­ворить и о гетерархических, то есть таких, в которых решения принимаются иным способом: консенсусом, либо делегированием полномочий, либо сложными согласительными процедурами, либо организацией по определенным интересам и т.п., а структурные единицы обществ нахо­дятся между собой не в строгом подчинении, а в состоянии сотрудничества, союза и т.п., на основе учета интересов, сложившихся традиций и механизмов и т.п. «Такие гетерархические общества могут быть достаточно сложными, и их можно обнаружить по всему миру», включая азиатские общества такие, как сообщества качинов в Мьянме (Бирме) и многие африканские общества [18, 109].

В-четвертых, это очень крупные и сильные в военном отношении объединения некоторых кочевников, внешне напоминавшие большие государства, которые H.H. Крадин называет «кочевыми империями» и определяет как суперсложные вождества. Они, по его мнению, имели население до 1—1,5 млн. чел. Их можно считать аналогами раннего го­сударства. К таким относится, например, «империя» хунну, образован­ная под властью правителя (шаньюя) Моде в конце III до н.э. [54, 79; 55, 127].

Нам также думается, что аналогом раннего государства можно счи­тать и Скифию VI—V вв. до н.э. Это было крупное, иерархическое много­уровневое объединение с идеологией родового единства всего общества, с редистрибуцией (дань и повинности), обладающее военным единством. Скифия делилась на три царства во главе с царями, один из которых, по- видимому, был верховным правителем. Имеется также мнение, что в це­лом Скифия управлялась обособленным царским родом, который правил по принципам улусной системы. Цари имели собственные военные дру­жины. У скифов выделялись сословие жрецов и аристократия. Последняя имела частные дружины воинов и большие богатства. Методы управления в Скифии, однако, оставались еще в основном традиционными, поэтому ранним государством ее считать нельзя, но и на обычное догосударствен- ное общество она никак не походит. В конце V — первой половине IV в. до н.э. при царе Атее в Скифии происходит переход к раннему государству. Этот царь устранил других царей, узурпировал власть и объединил всю стра­ну от Меотиды (Азовского моря) до низовьев Дуная и даже стал продви­гаться на запад за Дунай [56, 196-199; 48, 37-58; 57, 220].

В-пятых, в связи с вышесказанным, становится очевидно, что мно­гие (и уж тем более очень крупные) сложные вождества можно считать аналогами раннего государства, поскольку по размерам, населенности и сложности они не уступают малым и даже средним государствам. И, кста­ти, этот факт отмечается даже теми, кто, как Роберт Карнейро, считает такие вождества догосударственными обществами в стадиальном смыс­ле. По его мнению, самые развитые вождества — это политии, которые столь велики (т.к. включают в себя до ста поселений) и сложны, что за­служивают называться государством [58, 37-39; 59, 90]. Некоторые при­меры таких сложных вождеств уже приводились выше. Можно упомя­нуть еще вождества на Гаити в конце XV—XVI вв. Гаити в это время был, вероятно, наиболее густо заселенным островом среди других Больших Антильских островов и состоял из нескольких крупных вождеств, враж­дующих между собой. Среди множества вождей (касиков) испанцы вы­деляли несколько наиболее крупных, верховных. По некоторым сообще­ниям, каждый из четырех главных вождей имел в подчинении от 60 до 80 и даже больше младших вождей [60, 143-151]. Но в качестве наиболее показательного примера крупных вождеств как аналогов раннего госу­дарства стоит взять гавайцев. Это особенно важно, учитывая, что к мо­менту контакта с европейцами социальная организация на Гавайских островах была наиболее сложной из всех полинезийских вождеств и, по мнению Т. Ёрла, возможно, даже из всех когда-либо известных вождеств [61; 14; 62; 63, 97-109; 64, 152-158; 65, 77-88; 66; 67].

Как известно, гавайцы достигли значительных хозяйственных успе­хов, в частности в ирригации, очень высокого уровня стратификации и аккумуляции прибавочного продукта элитой, основательного идеологи­ческого обоснования привилегий высшего слоя. К моменту открытия их Джеймсом Куком здесь сложилась политическая система, когда сосуще­ствовало несколько крупных вождеств, границы которых определялись отдельными островами. Войны были обычным явлением. Число жите­лей отдельных вождеств колебалось от 30 до 100 тыс. человек. Вождества делились на районы от 4 до 25 тыс. человек. Таким образом, все условия для образования раннего государства в этих вождествах были: достаточ­ная территория с разделением на районы и большое население, высокая степень социальной стратификации и значительный прибавочный про­дукт, сильная власть верховного вождя и жесткая иерархия власти, раз­витая идеология и территориальное деление, а также и другое. Однако государства не было.

Тем не менее некоторые ученые (например, C.JI. Ситон и М.А. ван Бакел [68, 269-287; 69, 329-345]) считают, что на Гавайях раннее государ­ство существовало еще до появления там Кука. Но такие утверждения основаны скорее на предположениях, поскольку нет ни археологических данных, ни письменных источников, которые позволили бы бесспорно решить, были ли эти политии (до открытия островов Куком) уже ранни­ми государствами или высшими вождествами. Таким образом, многое зависит от того, что считать государством. Исходя из данного выше определения государства, мы считаем правильным присоединиться к более распространенному мнению (разделяемому, например, Т.К. Ёрлом, А.У. Джонсоном, М. Харрисом, М.Д. Салинзом, Э. Сервисом идр.), что в тот момент на Гавайях не было государства. С точки зрения нашей тео­рии, аргументировать это можно тем, что главный принцип построения политической организации власти в гавайских вождествах был жестко связан с родственной иерархией, которая основывалась на генеалогиче­ской близости к предкам, линиджу верховного вождя и к самому вождю. Линии старших братьев и сыновей считались более высокими. Таким образом, вся политическая и социальная иерархия строилась вокруг родственных отношений, а правящие слои представляли собой эндогам­ные касты [61, 34-35; 64, 125-154; 69; 63; 98-99].

Согласно нашему определению (см. выше), государство должно пред­ставлять не просто отделенную от населения организацию власти, но систему специальных (специализированных) институтов, органов и пра­вил. Гавайские же вождества, хотя и имели отделенную от населения ор­ганизацию власти, и в этом плане приближались к государству, но эта организация не представляла собой систему специальных и тем более спе­циализированных институтов, органов и правил. Слово специальные пред­полагает, что эти институты, органы и правила возникали в первую оче­редь для политического и административного управления, что они име­ли в рамках всего общества именно такую управленческую направлен­ность. На Гавайях же, хотя система органов власти и в известной мере управления существовала, но она не была специализированной. Она суще­ствовала как система обеспечения сословно-кастового господства опре­деленных линиджей и кланов вождей разных рангов в целом, где полити­ческие, экономические, этические и духовные аспекты являлись нераз­рывным целым. Причем, на наш и ряда исследователей взгляд, в этом симбиозе идеологический момент был самым важным, дающим прочную легитимность власти высшего сословия (алии, то есть благородных) [64, 158]. По этой причине, вероятно, не появился и специальный судебный орган. Даже дружины вождей были инструментом внешней политики (также как во многих образованиях кочевников), но не эксплуатации общества, как это было, скажем в Древней Руси. Власть вождей и воз­можность изъятия прибавочного продукта держалась на их идеологичес­кой силе и традициях. И в еще меньшей степени, чем институты, специ­альными государственными можно считать правила в виде различных табу, с помощью которых гавайские вожди укрепляли и часто реализо­вывали свою власть, а наиболее важные табу обеспечивали власть выс­шего сословия алии в целом. Еще один важный момент, по которому га­вайские политии не подходили под наше определение государства — не­достаточная или просто слабая возможность «изменять отношения и нор­мы» с помощью политической власти. Поскольку вековые традиции, обы­чаи и вера в особые сакральные качества вождей были важнейшей опо­рой власти в гавайских вождествах, постольку возможности существен­но менять (то есть коренным образом, в виде реформ, политических ре­шений и т.п.) традиционные отношения на Гавайях почти отсутствовали. Менялись персональные вожди и границы вождеств, табу накладывались на что-то или снимались, колебались в определенных рамках нормы по­винностей. Но все институты и нормы оставались в основном прежними.

Однако к выше сделанному анализу надо добавить одно очень важ­ное пояснение. Дело в том, что наше определение государства в полной мере может относиться только к уже более или менее сложившимся госу­дарствам. И естественно, что когда общество только трансформируется в государство, когда государство является еще «зачаточным» (в термино­логии Классена и Скальника), специализация его политических и адми­нистративных органов является весьма слабой. Поэтому в нашем опре­делении раннего государства это требование «ослаблено». В этой связи, думается, более точным будет рассмотреть Гавайи в аспекте их соответ­ствия дефиниции раннего государства.
Если обратиться к вышеприведенному определению раннего госу­дарства, то гавайские политии не соответствуют пункту «в», согласно которому раннее государство — это организация власти, построенная (хотя бы в значительной части) не на принципе родства. А как мы видели выше, именно система родства и генеалогической близости к верховному вож­дю, а также эндогамная закрытость высшего слоя являлись главными звеньями в организации власти на Гавайях. Словосочетание же в «значи­тельной части» означает, что в ранних государствах существует заметная социальная мобильность при формировании и пополнении слоя адми­нистраторов (по крайней мере, среднего слоя управленцев), которая в гавайских вождествах практически отсутствовала. А чем строже ограни­чения на вхождение в аппарат управления «со стороны», тем труднее по- литии перейти к собственно государственным методам управления [10, 40-46; 8, 110-111].

Мы сформулировали четыре главных отличия раннего государства от его аналогов: особые свойства верховной власти; новые принципы управ­ления; нетрадиционные и новые формы регулирования жизни; редистрибу­ция власти (то есть перераспределение власти в пользу центра в рамках общества) [10; 8]. Гавайи им в основном не отвечали. Верховная власть там не была способна изменить главные социально-политические и иде­ологические отношения, принципы управления оставались традицион­ными — родственными и кастовыми; новые формы регулирования жиз­ни отсутствовали; перераспределение власти было в основном только внешним, то есть в виде борьбы вождей за власть. В рамках же собствен­но вождества баланс власти оставался прежним.

Это можно представить более подробно и наглядно в сравнении с теми крутыми изменениями, которые произошли в период формирования уже собственно гавайского государства в начале XIX в. Если суммировать, то в целом гавайским политиям мешало стать государством: а) слишком силь­ное социальное деление по признаку родства, а также старшинства линий внутри одного рода и соответственно слишком большая роль положения индивида в родственной иерархии для занятия какого-либо заметного ме­ста в системе управления. С объединением Гавайских островов Камехаме- хой I в конце XVIII— начале XIX вв. и уничтожением или понижением зна­чимости побежденных вождеских родов (в том числе путем конфискации их земель) возможности для включения незнатных или недостаточно знат­ных людей в правящий слой возросли. В частности, приближенные ново­го короля получили власть и земли на завоеванных территориях, позже на службу были привлечены иностранцы и даже наделены имениями с даро­вой рабочей силой; б) слишком сильная роль традиций и соответственно слабая роль новых и нетрадиционных форм и способов регулирования жизни. С образованием же единого государства изменилось очень многое не только в политической, но и в социальной и духовной жизни, в быте высших слоев, даже в придворном церемониале, обычаях и одежде при дво­ре; в) слабые возможности центра для изменения отношений в обществе, поскольку весь порядок держался на строгой идеологии сакральности и превосходства знатных родов и линий, всякие изменения подрывали не просто идеологию, но и само положение правящей группы. Также и по­пытки повысить нормы эксплуатации простолюдинов, если верить М. Салинзу, натыкались на их сопротивление и часто кончались восстания­ми [70] (см. прим. 5). Быстрые изменения в течение двух десятилетий по­сле образования раннего гавайского государства в плане реформ (напри­мер, создания регулярной армии и полиции) и в плане повышения экс­плуатации (в частности в заготовках сандалового дерева), а также в отно­шении изменения религиозных обычаев и порядков [64, 156-158] показы­вают наглядно, чем отличается раннее государство от аналогов.
В то же время величина и развитость гавайских вождеств и тем более вождества непосредственно на самом о. Гавайи в период до контакта с европейцами дают основания считать их аналогами ранних государств. Для доказательства этого утверждения стоит сделать некоторые сравне­ния. Население этого самого крупного вождества гавайского архипелага составляло сто тысяч человек, что в сто раз превосходило численность населения типичных простых вождеств, подобных тем, какие, например, были на тробриандских островах. По мнению Джонсона и Ёрла, только число вождей на о. Гавайи могло доходить до тысячи человек, то есть рав­нялось всему количеству жителей одного тробриандского вождества. Та­кова разница между принципиально догосударственной политией и ана­логовой раннему государству! Таким образом, гавайские политии вполне сравнимы с ранними государствами и даже превосходят некоторые из них по размерам, населенности, социокультурной сложности, степени соци­альной стратификации и централизации власти. Все это доказывает, что гавайские сложные вождества можно считать аналогами малых и сред­них ранних государств.

Выводы

Можно согласиться с мнением Г. Поссела, что «древние цивилиза­ции, или сложные общества, намного более разнообразны по форме и организации, чем способны отразить типологические схемы традицион­ной однолинейной эволюции» [71, 291]. Тем не менее, как мы видим, не только древние цивилизации, но и различные другие сложные общества самых разных эпох демонстрируют разнообразие социополитических форм и альтернативные варианты процессу формирования государства.

Фактически переход к государству в разных обществах осуществлялся не с одинакового, а с разных уровней социокультурной и политической сложности; поскольку общество, достигая объемов и сложности, с кото­рых переход к государству в принципе уже возможен, могло продолжать развиваться, но при этом долго (или вовсе) не создавать раннегосударст­венную политическую форму. Такие подходы позволяют полнее увидеть эволюционные альтернативы в политогенезе раннему государству на любом уровне сложности и развитости раннего государства.
В целом наш вывод заключается в том, что раннее государство явля­лось лишь одной из многих форм организации сложных постпервобытных обществ, которая стала типичной только в ходе длительного эволюцион­ного отбора. Но, конечно, очень важно не упускать из вида, что именно государство оказалось ведущей политической формой организации об­ществ. Все же остальные, длительное время альтернативные ему, в конце концов либо преобразовались в государство, либо исчезли, либо превра­тились в боковые или тупиковые виды.

ЛИТЕРАТУРА

  • Разуваев Н.В. Два пути развития права и государства // Личность. Культура. Общество. 2005. Т. VII. Вып. 4.
  • Kopomaee А.В., Крадин Н.Н., Лынша В.А. Альтернативы социаль­ной эволюции (вводные замечания) // Альтернативные пути к цивили­зации. М., 2000.
  • Bondarenko D.M., Grinin L.E., Korotayev A.V Alternative Pathways of Social Evolution // Social Evolution & History. 2002. Vol. 1. №. 1.
  • Claessen H.J.M. The Early State: A Structural Approach // Claessen H.J.M., Skalnik P. (eds.). The Early State. The Hague, 1978.
  • Bondarenko D.M., Korotayev A.V. (eds.) Civilizational Models of Politogenesis. М., 2000.
  • Крадин H.H., Kopomaee A.B., Бондаренко Д.М., Лынша В.А. (ред.) Альтернативные пути к цивилизации. М., 2000.
  • Grinin L.E., Carneiro R.L., Bondarenko D.M., Kradin N.N., Korotayev A. V. (eds.) The Early State, Its Alternatives and Analogues. Volgograd, 2004. (Подробнее см.: Grinin L.E. The Early State and Its Analogues: A Comparative Analysis // Grinin L.E. et al. The Early State, Its Alternatives and Analogues. Volgograd, 2004. P. 88-136).
  • Grinin L.E. The Early State and its Analogues // Social Evolution & History, 2003. Vol. 3. №. 1.
  • Гринин Л.Е. Формации и цивилизации // Философия и общество. 1997. № 5.
  • Гринин Л.Е. Генезис государства как составная часть процесса перехода от первобытности к цивилизации (общий контекст социаль­ной эволюции при образовании раннего государства). Философия и об­щество. 2001—2005 (последняя работа печаталась в ряде номеров журна­ла «Философия и общество» с 2001 по 2005 г).
  • Carneiro R.L. On the Relationship Between Size of Population and Complexity of Social Organization // Southwestern Journal of Anthropology. 1967. Vol. 23.
  • Feinman G.M. Scale and Social Organization: Perspectives on the Archaic State // Feinman G.M., Marcus /. (eds.) Archaic States. Santa Fe, 1998.
  • Джонсон Г.А. Соотношение между размерами общества и систе­мой принятия решений в нем // Древние цивилизации Востока. Таш­кент, 1986.
  • Johnson A. W., Earle Т.К. The Evolution of Human Societies: from Foraging Group to Agrarian State. Stanford, 2000.
  • Васильев JI.C. Проблемы генезиса Китайского государства (фор­мирование основ социальной структуры и политической администра­ции). М., 1983.
  • Дьяконов ИМ. Возникновение земледелия, скотоводства и ремесла // История Востока. Т. 1. М., 2000.
  • Саутхолл Э. О возникновении государства // Альтернативные пути к цивилизации. М., 2000.
  • Claessen H.J.M. Was the State Inevitable? // Social Evolution & History. 2002. Vol. 1. № 1.
  • Дьяконов ИМ. История древнего Востока. Зарождение древней­ших классовых обществ и первые очаги рабовладельческой формации. Т. 1: Месопотамия. М., 1983.
  • Гуляев В.И. Типология древних государств: Месопотамия и Мезоамерика // Древние цивилизации Востока. Ташкент, 1986.
  • Баткин ДМ. Период городских коммун // История Италии. М., 1970.
  • Вернадская Е.В. Политический строй итальянских государств. Синьории и принципаты // История Италии. М., 1970.
  • Рутенбург В.И. Итальянский город. От раннего Средневековья до Возрождения. М., 1987.
  • Kopoтаев А.В. Сабейские этюды. Некоторые общие тенденции и факторы эволюции сабейской цивилизации. М., 1997. См. подробнее об одной из таких храмово-гражданских общин древней Южной Аравии, Райбуне (Frantsuzoff S.A. The Society of Raybbin // Alternatives of Social Evolution. M„ 2000. P. 258-265).
  • Гуревич А.Я. История и сага. М., 1972.
  • Ольгейрссон Э. Из прошлого исландского народа. Родовой строй и государство в Исландии. М., 1957.
  • Филатов И. Исландия // Советская историческая энциклопедия. Т. 6. М., 1965.
  • Хьяульмарссон Й.Р. История Исландии. М., 2003.
  • Бессмертный Ю.Л Возникновение Франции // История Фран­ции. Т. 1. М., 1972.
  • Лe Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992.
  • Неусыхин А.И. Дофеодальный период как переходная стадия раз­вития от родоплеменного строя к раннефеодальному (на материалах ис­тории Западной Европы раннего средневековья) // Проблемы истории докапиталистических обществ. М., 1968.
  • Шкунаев С.В. Община и общество западных кельтов. М., 1989.
  • Корсунский А.Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение варварских королевств (до середины VI в.). М., 1984.
  • Буданова В.П. Готы в эпоху Великого переселения народов. М., 1990.
  • Тиханова М.А. Готы в Причерноморских степях // Очерки исто­рии СССР III—IX вв. М., 1958.
  • Zin’kovskaya TV. The Hermanarich Kingdom: Between Barbarity and Civilization // Sledzevsky r.V. et al. (eds.). Hierarchy and Power in the History of Civilizations. Abstracts of the 3rd International Conference. М., 2004.
  • Oosten Г. Ideology and the Development of European Kingdoms // Claessen Н.Г.М., Oosten Г. (eds.). Ideology and the Formation of Early States. Leiden, 1996.
  • Schaedel R.P. The Temporal Variants of Proto-state Societies // Kradin N.N. et al. (eds.). Alternative Pathways to Early State. Vladivostok, 1995.
  • Колесницкий Н.Ф. Об этническом и государственном развитии средневековой Германии (VI—XIV вв.) // Средние века. 1963. № 23.
  • Бродель Ф. Что такое Франция ? Книга 2. Люди и вещи. Ч. 1. Чис­ленность народонаселения и ее колебания на протяжении веков. М., 1995.
  • Филипп Я. Кельтская цивилизация и ее наследие. Прага, 1961.
  • Clark G., Piggott S. Prehistoric Societies. Harmondsworth, 1970.
  • JTepy Ф. Друиды. СПб., 2000.
  • Фентон У.ГГ. Ирокезы в истории // Североамериканские индей­цы. М., 1978.
  • Vorobyov D.V The Iroquois (15th—18th centuries A. D.) // Civilizational Models of Politogenesis. Moscow, 2000.
  • ПершицАИ. Общественный строй туарегов Сахары в XIX в. // Раз­ложение родового строя и формирование классового общества. М., 1968.
  • Marey А. V. The Socio-Political Structure of the Pechenegs // Kradin et al. (eds.). Alternatives of Social Evolution. Vladivostok, 2000.
  • Хазанов A.M. Кочевники евразийских степей в исторической ре­троспективе // Кочевая альтернатива социальной эволюции. М., 2002.
  • Неронова В.Д. Этрусские города-государства в Италии // Исто­рия древнего мира. Т. 1: Ранняя древность. М., 1989.
  • Залесский Н.Н. Этруски в Северной Италии. Л., 1959.
  • Агларов М.А. Сельская община в нагорном Дагестане в XVII — начале XIX в. М., 1988.
  • McIntosh S.K. Pathways to Complexity: an African Perspective // McIntosh S.K. (ed.). Beyond Chiefdoms; Pathways to Complexity in Africa. Cambridge, 1999.
  • Crumley C.L. Heterarchy and the Analysis of Complex Societies // Ehrenreih R.M., Crumley C.L., Levy I.E. (eds.). Heterarchy and the Analysis of Complex Societies. Washington, 1995.
  • Крадин H.H. Империя хунну. Владивосток, 2001.
  • Крадин Н.Н. Кочевники в мировом историческом процессе // Философия и общество. 2001. № 2.
  • Хазанов А.М. Разложение первобытнообщинного строя и возник­новение классового общества // Первобытное общество. Основные про­блемы развития. М., 1975.
  • Мелюкова А.И., Смирнов А.П. Киммерийцы, скифы, сарматы // История СССР с древнейших времен до наших дней. Т. 1: Первобытно­общинный строй. Древнейшие государства Закавказья и Средней Азии. Древняя Русь. М., 1966.
  • Carneiro R.L. TheChiefdom: Precursor of the State //1ones G.D., Kautz R.R. (eds.). The Transition to Statehood in the New World. Cambridge, 1981.
  • Карнейро Р. Л. Процесс или стадии: ложная дихотомия в исследо­вании истории возникновения государства // Альтернативные пути к цивилизации. М., 2000.
  • Александренков Э.Г. Индейцы Антильских островов. М., 1976.
  • Earle Т.К. How Chiefs Come to Power: The Political Economy in Prehistory. Stanford, 1997.
  • SahlinsM.D. Social Stratification in Polynesia. Seattle-London, 1972/1958.
  • Bellwood P. The Polynesians. Prehistory of an Island People. London, 1987.
  • Service E.R. Origins of the State and Civilization. The Process of Cultural Evolution. N.Y., 1975.
  • Ерл Т.К. Гавайские острова (800—1824 гг.) // Цивилизационные модели политогенеза. М., 2002.
  • Тумаркин Д.Д. Вторжение колонизаторов в «край вечной весны». М., 1964.
  • Тумаркин Д.Д. Гавайский народ и американские колонизаторы. 1820-1865.
  • Seaton S.L. The Early State in Hawaii // Claessen H.I.M., Skalrnk P. (eds.). Early State. The Hague, 1978.
  • Van Bakel M.A. Ideological Perspectives of the Development of Kingship in the Early States of Hawaii // Claessen H.I.M., Oosten I.G. (eds.). Ideology and the Formation of Early States. Leiden, 1996.
  • Салинз М. Экономика каменного века. М., 1999.
  • Possehl G.L. Sociocultural Complexity Without the State: The Indus Civilization // Feinman G.M., Marcus J. (eds.). Archaic States. Santa Fe—New Mexico, 1998.

Примечания

  • Действительно, общества и социумы, находящиеся на сравнимых стадиях развития, часто представляют очень разные модели. «Например, достижения эскимосов в технической области значительны, а в области социологической ничтожны, а у австралийских аборигенов наблюдается противоположная картина» (Леви-Стросс К. История и этнология // Лич­ность. Культура. Общество. 2000. Т. II. Вып. 2 (3). С. 171—172).
  • Следовательно, важно подчеркнуть, что в данной работе везде ран­нее государство рассматривается не как особый тип общества (социума в целом), а, прежде всего, как особая политическая организация общества (система политических и административных институтов), возникающая, но не всегда, а лишь при определенных условиях в обществе, которое достиг­ло необходимого уровня развития. Есть необходимость также привести наше общее (родовое) определение государства. Государство — это система спе­циальных (специализированных) институтов, органов и правил, обеспе­чивающая внешнюю и внутреннюю политическую жизнь общества; дан­ная система в то же время есть отделенная от населения организация вла­сти, управления и обеспечения порядка, которая должна обладать следу­ющими характеристиками: а) суверенностью; б) верховностью, легитим­ностью и реальностью власти в рамках определенной территории и круга лиц; в) возможностью принуждать к выполнению своих требований, а также изменять отношения и нормы.
  • Имеются в виду, например, следующие функции: создание поли­тического и идеологического единства и сплоченности в разросшемся обществе (группе близких обществ) для решения общих задач; обеспече­ние внешней безопасности или условий для экспансии; обеспечение со­циального порядка и перераспределения прибавочного продукта в усло­виях социальной стратификации и усложнившихся задач; и др.
  • У горцев развитие часто идет не путем создания крупных террито­риальных или этнических образований, а по линии более четкого обо­собления локальных сегментов (типа общин или независимых кланов). Вследствие этого социальная и политическая организация горских на­родов включает сумму автономных общин, которые являются основны­ми ячейками общества (См.: Маретина С.А. К проблеме универсальнос­ти вождеств: о природе вождей у нага (Индия) // Ранние формы полити­ческой организации: от первобытности к государственности. М., 1995. С. 81—82; см. также: Korotayev A.V. Mountains and Democracy: An Introduction // Kradin N.N., Lynsha V.A. (eds.). Alternative Pathways to Early State. Yladivistok, 1995. P. 60—74).
  • Причем такие восстания, как правило, возглавляли недовольные и обиженные вожди. В этом плане перераспределение власти в пользу центра, формирование единого высшего правящего рода и уничтожение вождеской знати, подорвало возможности такой оппозиции. Соответст­венно, в отличие от верховного вождя гавайский король стал менее зави­сеть от своих приверженцев.

Личность. Культура. Общество.– 2007.– Т.9. - Вып.1(34).– С.149-170.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас

  • Похожие публикации

    • Теории заговоров
      Автор: Saygo
      ДЖОРДЖ ЭНТИН. ТЕОРИИ ЗАГОВОРОВ И КОНСПИРАТИВИСТСКИЙ МЕНТАЛИТЕТ

      Заговор - это противозаконные действия небольшой, работающей в тайне группы людей, вознамерившихся осуществить поворот в развитии исторических событий, например свергнуть правительство. Теория же заговора - это попытка объяснить событие, или ряд событий как результат заговора. Конспиративизм как менталитет рассматривает все существенные события с позиций теорий заговора. Для людей с таким менталитетом заговор - единственная модель перемен в истории, а теории заговора - единственная форма исторических объяснений. Немецкое слово Verschworungsmythos (мифы о заговорах) указывает на "теорию заговора" как на миф. И действительно, это более подходящий термин нежели "теория", которая подразумевает рациональную, научную базу. Американский ученый Ричард Хофштадтер1 использовал фразу "параноидальный стиль" для характеристики конспиративизма, т.е. конспиративистского менталитета.

      Цель этой статьи заключается в том, чтобы очертить контуры конспиративистского менталитета, проследить в общих чертах его эволюцию в Европе и США и предложить некое объяснение этого явления. Теории заговоров как средство интерпретации истории и политики являются опасным и дестабилизирующим явлением в сегодняшнем мире. Я надеюсь, что предлагаемая статья поможет открыть дискуссию - и научную, и практическую - вокруг этой актуальной проблемы.

      Заговоры уходят так же далеко в прошлое, как и сама политика. Их корни следует искать в средневековье, а может быть, и в античности, но по большей части они порождены Французской революцией конца XVIII в., великой рассадницей всех мировых "измов". В Америке конспиративизм старше Соединенных Штатов как государства. Один из наиболее проницательных исследователей Американской революции считает конспиративизм одним из факторов, которые обусловливали реакцию колонистов на политику британского правительства2. Благодатной почвой как для заговоров, так и для конспиративизма оказалась Россия. Пожалуй, большинство историков, кроме советских, рассматривают Октябрьскую революцию как результат заговора, и мало кто станет возражать, что КПСС плела заговоры против других правительств. Хотя возможно, что конспиративизм сходит на нет в Западной и Центральной Европе, но и там у него есть богатая история. Распространение конспиративизма на третий мир является одним из наиболее очевидных признаков модернизации и вестернизации стран этой части земли. Вряд ли можно переоценить значение конспиративизма в современном мире. Теории заговоров помогают объяснить смятение умов нашего времени, а также широко распространенную неспособность частных лиц и групп действовать в своих интересах.

      Действительно ли конспиративизм увеличивает свое присутствие в современном мире, или нет? Растет ли количество людей, которые считают, что исторические события и их собственные жизни контролируются невидимыми и непостижимыми силами, или наоборот, все меньше людей разделяют эти псевдотеории? Существует обширная литература об отдельных теориях заговоров, таких, как так называемый заговор сионских мудрецов, поставивших своей целью завладеть всем миром, теории о франкмасонах и других закрытых или тайных обществах3. Основанные на таких теориях движения изучались в больших подробностях и со многих сторон.

      Изучение истории нацистской Германии все расширяется и углубляется. Многое из того, что ранее называлось "советологией", можно рассматривать как исследование конспиративистского поведения. Это особенно верно в отношении периода правления Сталина. Однако конспиративизм в целом как явление современной истории и современного сознания пользуется не столь большим вниманием. Не так давно появилась важная книга, своего рода разъяснительное эссе, которое, возможно, проложит путь для дальнейших исследований4. Интересный пример современного психологического анализа можно найти в работах Михаила Биллига5. Много лет тому назад ученый Франкфуртской школы Франц Нойманн предпринял попытку на уровне объяснения соединить взгляды Маркса и Фрейда6. Историк и философ Ханна Арендт более, чем кто-либо другой, участвовала в выработке концепции тоталитаризма и сделала важные замечания по поводу конспиративизма7. Отношение к этой теме имеют также различные труды по мифологии и мифотворчеству в современном мире8. Ниже мы рассмотрим некоторые из толкований конспиративизма.

      Политические действия часто требуют секретности и планируются заранее. Поэтому порой нелегко провести черту между обычной политикой и заговором. Имеется один важный показатель: для приверженца теории заговоров предстоящее изменение имеет глобальное значение; на карту поставлены судьбы народов и всего мира. К тому же у страдающих паранойей отдельных лиц могут быть настоящие враги, а приверженцы теорий заговоров могут быть душевнобольными людьми.

      Необъяснимым образом теории заговоров имеют формальное сходство с настоящими теориями и нормальными историческими объяснениями. Наиболее важные истории заговоров представлены в книгах и журналах, которые выглядят научными в том смысле, что они содержат сноски и библиографию, а также иные черты подлинной учености. Однако такое сходство носит чисто формальный характер.

      Научные толкования и теории заговоров характеризуются двумя разными менталитетами. Конспиративизм начисто лишен здравого смысла, мало знает о действительных заговорах и о том, как часто они проваливаются, власть рассматривается как единственная цель. Резюмируя, приверженцы теорий заговоров не умеют оперировать доказательствами, не представляют, как историк оценивает свои источники и делает из них выводы и почему одному толкованию он предпочитает другое. Короче говоря, конспиративизм напоминает менталитет параноика, которому мерещатся заговоры против него самого. Приверженцы же теорий заговоров полагают, что таковые направлены против групп, к которым они принадлежат или с которыми они себя идентифицируют.

      Конспиративизм можно рассматривать как менталитет или состояние сознания; его можно также рассматривать как стиль мышления. Понятие Хофштадтера о "параноидном стиле" полезно для наших целей, даже если оно не охватывает всех случаев конспиративизма. "Отличительная черта параноидного стиля заключается не в том, что его приверженцы видят заговоры повсюду в истории, а в том, что они рассуждают об "огромном" или "глобальном" заговоре как движущей силе исторических событий. Сама история является заговором, составленным демоническими силами почти трансцендентной мощи, и чтобы нанести им поражение, нужны не обычные политические компромиссы, а всеобщий крестовый поход. Писатель-параноик рассматривает судьбу такого заговора в апокалиптических терминах - он торгует рождением и смертью целых миров, политических укладов, целых систем человеческих ценностей. Он всегда на баррикадах цивилизации. Он постоянно живет на поворотном пункте: время организовать сопротивление заговору - сейчас или никогда. Времени становится все меньше. Подобно предсказателям конца света, он выражает беспокойство тех, кто живет последние дни, а иногда и назначает дату апокалипсиса"9.

      Писатель-параноик не смотрит на конфликт как на "нечто, что можно урегулировать". Ставки слишком высоки, чтобы допустить компромисс. В конфликт вступили "абсолютное добро" и "абсолютное зло". "Только полная победа"10.

      По мнению некоторых исследователей, происхождение конспиративистского менталитета можно вывести из дуалистических религий древнего Ирана11. Этот менталитет приобрел более определенные формы в Европе в средние века, предвещая более современные варианты, в которых он обернулся против тайных обществ и якобы существовавших заговоров евреев. В течение первого тысячелетия христианства евреи имели сносное, хотя и маргинализованное существование. Начиная с первого крестового похода в 1096 г. начались массовые погромы. Церковь выступала против погромов, но их поддерживали многие низшие церковные чины. В сознании масс евреи стали ассоциироваться с противниками-мусульманами, от которых требовалось освободить Святую Землю. После первоначальных погромов возникло представление, что евреи замышляют месть. Широкое хождение получили дикие рассказы об отравлении колодцев и ритуальных убийствах.

      В 1119г. появилось первое известное тайное общество - Орден тамплиеров, первая из групп рыцарей-монахов, миссией которых было защищать христианских паломников. Со временем тамплиеры накопили огромные богатства и стали сильно обособленными, придумали сложные ритуалы и знаки, чтобы обезопасить свои границы. В 1306 г. король Франции Филипп IV изгнал евреев из своей страны. На следующий же год он расправился с тамплиерами, захватив их имущество и подвергнув их мучительной казни. Другие правители последовали его примеру. Пайпс обращает внимание на парадоксальность этих событий. "Почему именно евреи, когда мусульмане представляли собой гораздо более существенную угрозу? Почему тамплиеры, которые служили наиболее доблестными воинами христовыми?". Пайпс усматривает в этом закономерность: "подозреваемые в заговоре очень редко бывают теми, на которых могла бы указать логика; напротив, это те, кто менее всего способен к заговору"12.

      XVI и XVII вв. - эпоха великих научных открытий - были также золотым веком предрассудков. Широкое хождение получили идеи конца света; ведьм видели в каждой встречной. Вешали и сжигали тысячи, может быть около сотни тысяч, ни в чем не повинных женщин. Охота на ведьм не совсем идентична конспиративизму, однако между ними есть нечто общее.

      Охотники на ведьм и искатели заговоров отказываются принимать вещи такими, какие они есть. Будь то наводнение, пожар или голод, или даже смерть чьей-то коровы, - они смотрят глубже и ищут скрытые причины. Это только кажется изощренностью ума, на самом же деле - это признак поверхностного мышления, склонность находить виновников, вместо того чтобы изучать сложную совокупность явления, свидетелем которого является такой человек13.

      Эпоха Просвещения была золотым веком тайных обществ. Наиболее известными из них являются франкмасоны - организация, которая стремилась осуществить реформы в соответствии с идеологией Просвещения. Хотя они не были демократами в современном смысле этого слова, франкмасоны стремились ослабить социальную систему, которая разделяла общества на сословия и которая предусматривала наследование статуса и прав. Франкмасонские ложи были местом встречи либерально- настроенных лиц высшего и среднего сословий. Их конспиративность была довольно невинной и по-видимому служила, в основном, удовольствию, которое члены лож получали при выполнении ритуалов14.

      Иллюминаты были вторым по известности, после франкмасонов, тайным обществом, а по значению, пожалуй, даже большим, чем франкмасоны. Оно было основано Адамом Вайсхауптом в 1776 г. и просуществовало активно лишь до 1784 г., хотя и после этого еще несколько лет держалось в тени. Во времена своего расцвета это общество насчитывало всего около трех тысяч членов, но оно действительно стремилось к радикальному переустройству современного общества. Члены этого тайного общества выработали теорию и продумали средства достижения целей. Его огромное значение состоит в том, что оно послужило образцом для будущих тайных обществ, заложив традицию, которой следовали Буонаротти, Н.П. Огарев и В.И. Ленин. Например, Буонаротти использовал концепцию "двойной доктрины": одни верования и цели для узкого круга руководства, другие - для остальных членов. С этого начинается использование организаций, служащих в качестве вывесок, - важный элемент тактики коммунистических партий.

      Помимо самих организаций, созданных иллюминатами, они стали источником преувеличенных страхов. Это и вызвало рождение теории заговоров15. Этому обществу приписывали длительное подпольное существование. Те, кто его боялся, не могли поверить, что общество прекратило свое существование. Они продолжали верить в его подпольную работу и усматривали его руку во всех событиях, которые их озадачивали.

      В XVIII в. конспиративизм существовал в американских колониях и в Англии. Заговоры потрясали трон российских монархов, а судьба Польши порождала опасения, которые питали собой конспиративизм. Однако именно Французская революция конца XVIII в. породила тот конспиративизм, с которым мы живем и по сей день. Как это ни парадоксально, сама революция уничтожила возможности для успеха большого заговора. При "ancienne regime" господствовала элита. Революция положила начало веку идеологии, появлению в общественной жизни самых разнообразных "измов", политических партий и массовых движений. Более того, зарождающиеся промышленные отношения в пан-Европейском масштабе сделали рынок значительной детерминантой социально- политических преобразований16.

      Имя аббата Огюстена де Баррюля мало кому известно, однако он был фигурой новой истории. Баррюль был бывшим иезуитом, который спасался от Французской революции конца XVIII в. в Англии. В 1779-1798 гг. он написал четырехтомную историю тайных обществ - франкмасонов, иллюминатов и др., которых он связал с якобинцами. Он объяснил французскую революцию результатом успешного заговора. По его словам, якобинцы противопоставили себя не только французскому правительству. Ставки были более высокими; они желали уничтожить религию, правительство и частную собственность. Интерпретация Баррюля была не первой попыткой объяснить французскую революцию как результат заговора, но его попытка была наиболее детальной и элегантной с точки зрения целой коллекции внешних атрибутов наукообразности. К 1812 г. его многотомный труд был переведен на девять языков, в том числе на русский и неоднократно переиздавался, вплоть до 1837 г. Баррюль оказал влияние на несколько поколений французских мыслителей и оставил глубокий след в германском романтизме. Даже такой здравый ум, как Эдмунд Берке, воспринял этот труд с энтузиазмом. Взгляд на революцию как на результат заговора положил начало новому ощущению истории, новой модели исторического развития.

      В 1806 г. Баррюль получил письмо от одного итальянского офицера, Дж. Б. Симонини, который заявлял, что евреи не только вызвали французскую революцию, но и задумали свергнуть существовавшие учреждения. Само письмо, возможно, было написано французской тайной полицией, чтобы убедить Наполеона отказаться от своих планов наделения евреев определенными гражданскими правами и положить конец их заточению в гетто17. Баррюль согласился с представлением о том, что за и над тайными обществами, о которых он писал, стоят евреи. В их планы входило уничтожение христианства, порабощение христиан и создание своего всемирного правительства. В своем воображении он представлял себе невидимую, пустившую свои побеги по всей Западной Европе, вплоть до богом забытых деревень империю, которая была полностью во власти совета иудеев. Он заявлял, что заговор существует со времен появления манихейства, а в свое время его участниками были тамплиеры18. Здесь мы находим первоисточник того, что со временем было опубликовано в качестве "Протоколов сионских мудрецов".

      Баррюль советовался с Папой Пием VII относительно достоверности письма Симонини, и, похоже, получил заверения в том, что есть доказательства для таких утверждений. Тогда он написал книгу, в которой развил сюжет, подсказанный письмом. За два дня до смерти он уничтожил рукопись, опасаясь массовой резни евреев. Между тем, он познакомил со своими изысканиями церковные круги и французское правительство19. Его заявления были восторженно поддержаны другими, включая известного французского философа Жозефа де Мэстра, который повторил их царю в своих предупреждениях20.

      Столетие между поражением Наполеона и началом первой мировой войны было свидетелем укрепления демократии, национальной консолидации и быстрой индустриализации. Больших высот достигли искусства и наука. Однако конспиративизм и другие формы иррациональности тоже цвели пышным цветом. Крупных войн не было, зато широко распространилась социальная борьба и межнациональная рознь. Князь фон Меттерних, который руководил политикой европейского континента в годы после Венского конгресса, создал атмосферу, которая ограничивала возможность публичных действий - и это в то время, когда демократические и национальные движения пытались увеличить свое влияние. Консерваторам повсюду мерещились тайные общества. Радикалы реагировали на страхи консерваторов тем, что сами и организовывались именно в такие общества. Они эксплуатировали миф могущественных тайных обществ и ставили его на голову, преувеличивая свою силу и численность, и изображая их членов героическими фигурами. Страхи правых стали самореализовавшимся пророчеством - случай, когда жизнь имитирует искусство21.

      Тайные общества распространились вплоть до Великобритании. Наиболее известным, вероятно, было общество карбонариев. Наиболее важным, видимо, были декабристы, устремления и действия которых заложили основу для революционной контркультуры в России. Молодые люди, отвергшие образ жизни своего сословия, смогли возлагать надежды на революционное движение, преданно служить ему и отождествлять себя с ним; они стали искать социальной справедливости и надеяться на вечную славу освободителей народа.

      По мере того, как демократия одерживала победы в Западной Европе, влияние, хотя и не количество, тайных обществ уменьшалось. В Восточной же Европе происходил обратный процесс: социальные и национальные движения вели тайную борьбу с многонациональными государствами. Самыми важными проявлениями такой традиции были большевизм и ленинизм. Большевики стремились прийти к власти недемократическим путем; они составили заговор, но верили ли они сами в теорию заговоров, были ли они конспиративистами? Мы еще вернемся к этому вопросу.

      К середине XIX в. внимание сторонников конспиративизма переключилось с тайных обществ на национальные государства, в первую очередь на Великобританию, затем на США. Недоверие к Британии имеет давнюю историю на европейском континенте. Во Франции оно уходит корнями в средние века. Подозрение вызывало в первую очередь та легкость, с которой Великобритании удавалось поддерживать баланс власти на континенте таким образом, чтобы ни одно государство не получало гегемонию. Видный английский мыслитель Дж.А. Гобсон сыграл определенную роль в укреплении этой тенденции. В 1902 г. он обнародовал теорию империализма, в которой отдал дань конспиративистскому менталитету. Он утверждал, что империализм приносил богатства не Великобритании в целом, а лишь меньшинству ее населения. "Определенные хорошо организованные деловые интересы могут перевесить слабые, распыленные интересы общества"22. Этот тезис оказал большое влияние на Ленина и представлял собой мостик к переходу конспиративизма из стана правых в стан левых сил и движений.

      Со временем для этих чувств было найдено новое приложение. С Великобритании они перешли на США, и особенно на ЦРУ. Одной из основных целей КГБ было представить ЦРУ источником политических переворотов. ЦРУ платило КГБ той же монетой. Разумеется, оба агентства занимались заговорами и оба преуспели в насаждении конспиративистского менталитета.

      Конспиративизм правых имел наиболее зловещие оттенки. Приписываемый евреям заговор в сочетании с псевдонаучной теорией превосходства арийской расы привели к чудовищным последствиям. Мы уже упоминали работу Баррюля и письмо Симонини. В 1868 г. Герман Гедше опубликовал художественное произведение, озаглавленное "На еврейском кладбище Праги"23. Это повествование о вымышленной, происходящей раз в сто лет встрече двенадцати колен Израиля, и их планах покорения мира. Всего через несколько лет вымышленная история уже рассматривалась как факт, а ее пересказы пополнились еще более ужасными подробностями.

      Такие образы и темы нашли свое наиболее полное отражение в так называемых "Протоколах сионских мудрецов". Эти "Протоколы" выдавались за стенографическую запись первого сионистского конгресса, который был созван в 1898 г. в Швейцарии Теодором Герцелем с целью воссоздания древнего еврейского государства Израиль. "Протоколы" стали наиболее успешной и результативной подделкой за всю мировую историю. "Протоколы" составлялись целым рядом авторов, использовавших различные источники. Спонсировал подделку Петр Иванович Рачковский, глава резиденции охранки (тайной полиции России) в Париже. По-видимому, его целью было доказать царю, что российские либералы были еврейскими агентами. Первоначально "Протоколы" были изданы в 1903 г. в Санкт-Петербургской газете "Знамя". Они оставались малоизвестными вплоть до первой мировой войны и революции 1917 г. в России. После самоубийства Гитлера количество их изданий уменьшилось, но с распадом Советского Союза "Протоколы" обрели второе рождение в России и Восточной Европе. "Протоколы" имеют большую читательскую аудиторию в странах "третьего мира"24.

      Якобы существующий план евреев завоевать господство над миром изложен в "протоколах" достаточно хитроумно. Сама их абстрактность, почти полное отсутствие каких-либо имен или дат, создают у читателя впечатление универсальности. Для достижения своих целей "Мудрецы" готовы использовать любое оружие, даже если это производило впечатление совмещения противоположностей: капитализм и коммунизм, любовь к семитам и антисемитизм, демократия и тирания. В результате "Протоколы" находили отклик среди людей разных классов и мировоззрений - богатых и бедных, правых и левых, христиан и мусульман.

      "Конспиративистский антисемитизм выражал глубокую сущность национал- социализма и был одной из ключевых доктрин, которые привели Адольфа Гитлера к власти", - писал Д. Пайпс. Нацисты "сочетали расизм с конспиративистским антисемитизмом: евреи получают власть, поощряя смешение рас, которое ведет к моральному и физическому вырождению, тем самым ослабляя чистоту арийской расы"25. Особенностью германского антисемитизма была романтическая тоска по язычеству и миру вагнеровских богов. По сути дела, многие в Германии смотрели на христианство как на смирительную рубашку, напяленную на них евреями! Они рассматривали христианство как инструмент еврейского господства. Хотя нацисты так и не изобрели столь же всеохватывающей и изощренной организации, как Агитпроп, но они создали разветвленную бюрократию для пропаганды и насаждения своих преступных идей.

      После 1945 г. конспиративизм в Западной Европе, которая была его колыбелью, пошел на убыль. Однако он попал на питательную почву в Восточной Европе, которая отошла под советское господство, и пережил смерть Сталина. В качестве инструмента КГБ конспиративизм становился своеобразным суррогатом "социализма" по мере того, как это слово теряло свою власть над умами, а первоначальные марксистские представления утрачивали идеализм утопии. Пламя конспиративизма разгоралось все сильнее в США, подпитываемое страхом перед мировым коммунизмом. Создание государства Израиль способствовало распространению конспиративизма в страны "третьего мира", а не только на Ближний Восток. Израиль оказался в фокусе советского конспиративизма, соперничавшего с ЦРУ как с предположительным центром мирового заговора.

      Распространение теорий заговора на "третий мир" было признаком его вестернизации. Евреи, или во всяком случае евреи-сионисты (те, кто выступал за воссоздание древнего государства Израиль) стали рассматриваться как пособники распространения бедности и беспорядков. После второй мировой войны соперником евреев в этом качестве стало ЦРУ. Ближний Восток, с его значительным еврейским населением, был наиболее благодатной почвой для конспиративизма. Считалось, что даже сам термин "антисемитизм" был подброшен еврейскими заговорщиками, поскольку в нем евреи и арабы были объединены в одну группу, что по сути расфокусировало антиеврейские настроения. С Ближнего Востока такой взгляд перешел в другие мусульманские страны. Наиболее странным случаем выглядит Япония, где теорий о еврейских заговорах больше, чем самих евреев. Юдайака, еврейская опасность, и страх перед ней существовали в Японии с 1920-х годов. Некоторые исследователи в Японии даже считают открытие Японии коммодором Перри частью еврейского заговора. В книжных магазинах Японии есть "еврейские уголки" с книгами на эту тему26. В результате такого конспиративистского мышления многие страны "третьего мира" смотрят на сионизм и ЦРУ как на врагов и слепы к враждебным планам своих соседей.

      Представляется, что у США и России особая предрасположенность к конспиративизму. Как уже отмечалось выше, американский конспиративизм старше Французской революции конца XVIII в. Страх перед британским заговором, направленным на то, чтобы отнять у колонистов их права как англичан, был движущим фактором Американской революции. В 1827 г. ненадолго появилась политическая партия, чьей конкретной целью была борьба с франкмасонством. Позже, к середине века, из нескольких тайных обществ образовалась партия "незнаек", поставившая своей целью борьбу с римско-католическим влиянием, которое они рассматривали как растущую угрозу в преимущественно протестантских Соединенных Штатах Америки. Более известный Ку-клукс-клан унаследовал эти антикатолические настроения, сочетав их с расистскими и антисемитскими предрассудками.

      Конспиративизм достиг своего пика в США вскоре после второй мировой войны, когда коммунистическая экспансия в Восточной Европе и Китае достигла максимальных масштабов. Сенатор Джозеф Маккарти больше других преуспел в эксплуатации таких страхов. Он объявил свой крестовый поход против внутренних врагов в речи в 1951 г., в которой, совсем в манере Сталина, он отвечал на заданные самому же себе вопросы:

      "Как еще можно объяснить нынешнюю ситуацию, если не верить, что высокопоставленные лица в нашем правительстве скоординированно ведут нас к катастрофе? Очевидно, что это плод обширного заговора, заговора таких масштабов, по сравнению с которым любые, имевшие ранее место в истории, становятся ничтожными. Заговора настолько позорного и черного, что когда он все-таки будет раскрыт, его принципы будут достойны проклятия со стороны каждого честного человека"27.

      Воинственный тон Маккарти мобилизовал сторонников в разных слоях общества, а его по большей части голословные обвинения создали удушающую атмосферу в американской культурной жизни, в том числе в высших учебных заведениях. Осуждение маккартизма его же коллегами по сенату, которое произошло несколькими годами позже, полностью дискредитировало Маккарти, но, к сожалению, не положило конец конспиративизму. В 50-е годы появилось Общество Джона Берча, которое получило печальную известность тем, что объявило президента Эйзенхауэра сознательным агентом коммунистического заговора, тем самым пойдя дальше даже самого Маккарти. В настоящее время существуют тысячи членов полувоенных организаций, которые опасаются, что та или иная международная группировка под контролем Организации Объединенных Наций готовится подчинить себе американское правительство, или даже уже сделала это. Под лозунгами защиты конституции, они противостоят правительству и отказываются ему подчиняться. Некоторые из этих групп пропагандируют расистскую идеологию. Отдельные лица, которые разделяли идеологию таких организаций, виновны в совершении террористических актов.

      Другой источник конспиративизма в современных США - это Луис Фаррахан, лидер организации "Исламская нация". Эта организация рассматривает всю историю человечества через призму заговора белых против черных. Среди обвинений было и то, что белые произвели вирус СПИДа в целях уничтожения черных; в тех же целях белые способствуют сбыту наркотиков в кварталах, где проживают черные. Фаррахан заявляет, что в центре заговора белых все те же евреи. С его точки зрения, капитализм и коммунизм и обе мировые войны являются результатом еврейского заговора, и даже Гитлера финансировали евреи.

      Широкие, а как говорят некоторые, чрезмерные свободы в США создают в этой стране благодатную почву для распространителей теорий заговоров по всему миру.

      Памфлеты и символы конспиративизма, по большей части нацистские, рождаются в Америке, а затем распространяются в тех странах, где их публикация запрещена.

      Особая подверженность России конспиративизму имеет несколько объяснений. В самодержавном государстве не было легитимного политического пространства для политических дискуссий и процессов. Такое пространство было создано лишь в 1860 г., и только после 1905 г. в нем начали участвовать радикальные партии. Другое объяснение - это несколько двусмысленное положение России по отношению к Европе. Вызвать у русских страхи перед заговорами иностранных правительств против России оказалось совсем нетрудно. Навязанная И.В. Сталиным изоляция России намного усилила эти страхи и облегчала задачу контроля над населением. Такая изоляция была одной из главных опор сталинского режима.

      Ленин занимался заговорами, но не теориями заговоров28. У него не было конспиративистского менталитета, и он не пользовался теориями заговоров для понимания событий, однако заговор был основным орудием его политических действий и ключом к пониманию его способа построения политической организации, революционной партии нового типа. Хотя противники Ленина обвиняли его в бланкизме, он был марксистом. История для него развивалась по неумолимым законам, которые коренились в экономических процессах и расстановке классов. Впрочем, обвинение в бланкизме не лишено оснований. Ленин был учеником не только Маркса, но и Огарева, который, в свою очередь, был учеником декабристов и Г. Бабефа29. От них он унаследовал этот образ небольшой, сознательной и самоотверженной группы, стоящей за и над массовой полусознательной организацией, которую это ядро двигало по направлению к восстанию. Большевики воплотили этот образ в жизнь самым великолепным образом в 1917 г. Можно ли представить себе Октябрьскую революцию без такого образа? Другим ярким воплощением этого образа было то, как Л.Д. Троцкий манипулировал Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов и Военно-революционным комитетом.

      Вопросы заговоров и конспиративизма приобретают более острое звучание с приходом к власти Сталина. И его сторонники, и его противники отдавали ему должное как мастеру интриг. "Прекрасным" тому примером была борьба с правой оппозицией, возглавлявшейся Н.И. Бухариным, на которую ушло около полутора лет и которая закончилась ее ликвидацией в 1929 г. Сталин выдвинул идею, что империалисты из-за границы, в отчаянии от глубокого экономического кризиса, вступили в сговор с капиталистическими элементами в стране - представителями интеллигенции, людьми свободных профессий, а также зажиточными крестьянами - с целью свергнуть советскую власть. Не просто враждебное отношение, а якобы имевший место заговор был той теорией, которая привела его фракцию к неограниченной власти. После этого он подключил свою фракцию к поощрению наращивания культа собственной личности. Я считаю, что Сталин проявил свою гениальность в использовании теории заговоров в качестве инструмента своего собственного заговора.

      Пик его усилий в этом направлении приходится не на показательные процессы и массовый террор 1930-х годов, а на публикацию сталинской истории коммунистической партии, широко известного "Краткого курса ВКП(б)", который, после Библии, стал самой читаемой в мировой истории книгой. В этой работе Сталин придал форму и значение - мифическое значение - показательным процессам. Он трансформировал теорию классовой борьбы в концепцию оппозиции и необходимости ее подавления. Показания, полученные на процессах, были представлены в книге как доказательство того, что его противниками были беспринципные интриганы и предатели, не имевшие иной цели кроме свержения советской власти, с помощью которой Сталин вел народы СССР к светлому будущему. Этот образ Ленина и Сталина, правивших на основании марксистской науки и постоянно срывавших замыслы новых и новых ревизионистов, стал лейтмотивом всей истории. Все события партийной истории приобретали соответствующую структуру, что придавало работе единство и логическую последовательность, характерную для конспиративизма, "Краткий курс" в этом смысле соперничает с "Протоколами сионских мудрецов" как классический образец теории заговоров.

      Хотя не кто иной, как сам Сталин был автором сценариев показательных процессов, вполне вероятно, что он верил в то, что его оппоненты - беспринципиальные интриганы, замышлявшие разрушить плоды его трудов. Даже если они не были виновными в тех заговорах, которые вменялись им на скамье подсудимых, они были виновны в других, пока не раскрытых заговорах. Сталин проецировал свои страхи на Советский Союз и на весь коммунистический мир. К концу его жизни его конспиративизм явно превратился в душевное помешательство. Его боязнь врачей довела его до такого состояния, что он предпочитал ставить себе пиявки. Меры личной безопасности достигли нелепых масштабов и становились все более дорогостоящими.

      Я исхожу из предположения, что во взглядах Сталина присутствовал элемент патологии, и что необходимо учитывать факты его биографии и психологические особенности личности. Трудно понять взгляды и поведение Сталина, если считать их результатом только большевистской культуры. Остается нечто необъяснимое. Его страхи превосходили все, что можно было бы приписать общей культуре. Иными словами, поведение Сталина отчасти проистекало из общей культуры, а отчасти из его уникального политического положения, которое давало ему власть над жизнью и смертью на подвластной территории. Он был на самом верху - и одинок. Он был лишен спонтанности человеческих отношений. Не сбрасывая со счетов политические и культурные аспекты большевизма, для объяснения его патологии требуется психоанализ.

      Смерть Сталина и свежий воздух, который принес с собой Н.С. Хрущев, приоткрыли шоры конспиративизма, но не сняли их полностью. Ленинская теория империализма была извращена еще более, чем при Сталине. Империализм рассматривался не просто как объективно обусловленная стадия капитализма, но как состояние, которое требовало заговорщической политики от тех, кто пожинал ее плоды. Противники Советского Союза были не просто соперниками за сферы влияния в мире, но активными заговорщиками. Еще один выверт - объявление в центре заговора сионизма, который рассматривался как глобальная политическая сила, выходившая далеко за пределы еврейского государства. Все это сопровождалось возвращением к антимасонской теме. Опубликование в 1974 г. книги Н.Н. Яковлева "Первое августа 1914 г." можно, по-видимому, рассматривать как сознательное решение идеологического отдела КГБ. Чувствуя ослабление позиций социалистической идеологии с ее представлениями о светлом будущем, КГБ увидело в русском национализме более эффективный лозунг - как мобилизирующий, так и цементирующий общество. Если бы такая идеология, сочетающая национальную гордость со страхом перед иностранными заговорами, укоренилась, она бы еще смогла удержать людей "в обойме", или точнее - "в очередях".

      Развал СССР положил конец конспиративизму, которому покровительствовало государство, зато в самом обществе теории заговоров множились день ото дня. То, что рассматривалось как неудачи реформ, убеждало многих в том, что конец коммунизма представлял собой не победу свободолюбивых граждан, а скорее успех заговора ЦРУ. Популярными темами стали возвеличивание России, с одной стороны, и объяснение ее слабости результатом неустанных усилий Запада не дать России развиваться и эксплуатировать ее - с другой стороны. И опять масоны и евреи были провозглашены главными заговорщиками.

      Конспиративизм - это обширная и сложная тема, которая заслуживает изучения с разных сторон. Социальная психология раскрывает, что теории заговоров дают их сторонникам целостную картину мира, в которой нет противоречий, неточных деталей и вопросов без ответов30. Они дают ощущение комфорта, снимают тревогу и объясняют личные неудачи31. Ричард Хофштадтер напоминает о том, что мир конспиративиста радикально дуален и полон угроз; в нем проводится четкая грань между силами добра и силами зла, причем последние одерживают верх32. Невидимые силы постоянно действуют и, как правило, держат невинных под наблюдением.

      Можно пытаться объяснить конспиративизм в терминах классовой борьбы. Мне, однако, трудно делать предположения в таком духе. То обстоятельство, что конспиративизм присутствует и в левой и в правой части политического спектра, причем обе части им манипулировали, делает классовый анализ затруднительным. Конспиративизм - это мировоззрение, свойственное многим классам, а заговор - это инструмент, которым пользовались многие классы, причем не только классы, но и разного рода группы и подгруппы.

      Если не классовый анализ как таковой, то социальный анализ в более широком смысле слова все же дает результат. Франц Нойманн, немецкий социал-демократ, бежавший от нацистов, хорошо известен своими усилиями объяснить нацизм в экономических терминах33. В эссе "Тревога в политике" он первым предпринял попытку синтезировать учения Маркса и Фрейда34. Суть его аргументации состоит в том, что разрушение сословного общества увеличило бремя тревоги, беспокойства. В сословном обществе место человека определялось его происхождением. Лишь немногие имели сомнения относительно того, на какой ступени иерархической лестницы им следует стоять. В классовом же обществе статус каждого определяется его личными достижениями, а это довольно скользкое положение, которое и вызывает тревоги. "Тревожные" граждане склонны связывать себя с лидерами путем идентификации; они видят в истории конфликт между великими героями и великими негодяями. Последние же и дергают за ниточки, оставаясь часто невидимыми. Вполне оправданно предположить, что такой менталитет является благодатной почвой для параноидного стиля.

      Исторический анализ находит аналоги конспиративизма в прошлых веках. Мы находим примеры не параноидного стиля как такового, но схожего менталитета, который разжигал костры охоты на ведьм: "в основе этой фантазии лежит представление о том, что где-то внутри большого общества существует еще одно общество, немногочисленное и подпольное, которое не только угрожает существованию большого общества, но и занимается практикой, которая считалась отвратительной и в буквальном смысле бесчеловечной"35. Во II в. греки и римляне также фантазировали по поводу христиан, обвиняя их в ритуальных убийствах младенцев и последующем каннибализме как преддверии кровосмесительных оргий.

      Мы находим следы такого менталитета в действиях, приведших к расправе с тамплиерами. Имели место и хитрые и оппортунистические расчеты Филиппа IV, который увидел в этих гонениях средство обогащения казны. Любопытно, что истребление тамплиеров, которые считались членами тайного общества, совпало с началом антиеврейских мятежей во время первого крестового похода.

      В XVIII в. историю объясняли, главным образом, ссылаясь на интересы и способности отдельных личностей - королей, министров и генералов. Такой подход к истории иногда называли "психологизмом"36. Такой способ объяснения исключал безличные силы, такие, как Провидение или фортуна, а консервативные мыслители были далеки от того, чтобы объяснить французскую революцию конца XVIII в. теорией прогресса. На выручку не могла прийти и Божья воля, поскольку речь шла о разрушении "ниспосланного свыше" общественного порядка. Тупик был налицо. Теория заговоров помогла найти выход из него.

      Заговорщики были, разумеется, обычными людьми, но они потеряли свою индивидуальность "в тени" и действовали, как бы, из-за кулис. Примечательно, что в то самое время, когда теория заговора появилась на свет для объяснения Французской революции конца XVIII в., появились, хотя и на совершенно иных основаниях, грандиозная гегелевская система, а затем и марксизм, которые также все объясняли действием безличных сил.

      Один из первых выводов, которые можно сделать из нашего исследования, заключается в том, что конспиративизм существует по обе части - левой и правой - политического спектра, что в свою очередь показывает на неадекватность этих терминов. Политические крайности имеют схожий, если не идентичный менталитет. Конспиративизм был рожден как консервативная реакция на Французскую революцию конца XVIII в.

      С развитием индустриализации и нежелательными социальными изменениями он превратился в широкомасштабную тенденцию. Ревность и недоверие к Великобритании вызвали к жизни теории заговоров, которые стали частью социалистической традиции. В XX в. правый и левый конспиративизм стали поощряться государством в Германии и Советском Союзе. Гитлеровский режим просуществовал всего 12 лет; его крах открыл двери для полного развития левой разновидности конспиративизма. Коммунистическая идеология сделала конспиративизм почти глобальным явлением. Она адаптировала антисемитизм к своим собственным целям, оторвав его от расистской мифологической почвы и пересадив его на почву теории империализма.

      Хотя конспиративизм существует по обоим краям политического спектра, необходимо провести различие между ними. К правым разновидностям вполне приложимо процитированное выше определение Хофштадтера о параноидном стиле. Их мир населен призраками и демонами. Левые разновидности смотрят на человечество как на жертву злодейских замыслов богачей, но не имеют своей демонологии и ссылок на потусторонние силы.

      Несколько заключительных слов о левых и правых разновидностях конспиративизма. Говорим ли мы о страхе перед Великобританией в XIX в. или о советских представлениях о врагах в Вашингтоне или Иерусалиме, левая разновидность сопровождалась утопизмом. Речь идет об убеждении о том, что революционные действия приведут к "светлому будущему", совершенному обществу полной свободы и полного равенства; все человеческие способности будут процветать в условиях изобилия и социального мира. Это можно охарактеризовать как "утопический стиль". В то же время нельзя не видеть утопические аспекты нацистской идеологии "тысячелетнего рейха", в котором восстанавливались бы "расовая чистота и естественная иерархия рас", а противники будут уничтожены. Однако темные и кошмарные образы затмевают собой утопическую сторону. В идеологии левых конспиративизм - это тема второго плана; у него не такое страшное лицо, как у правой разновидности, делающей акцент, как обычно, на расистских доктринах. Левая разновидность конспиративизма не столь пропитана ненавистью и тревогой, хотя и является не менее людоедской в ее сталинском варианте.

      Сравнивая конспиративизм левых и правых, я не отрицаю тесной связи между ними. Они представляют собой соперничающие формы мифологии и являются если не близнецами, то, пожалуй, двоюродными братьями. Определять мифологию - задача не из легких. Узкие определения, например те, которые используют Ханс Блюмберг37 и Эрик Феглин38, сводят определение к рассказам эпохи, когда еще не было письменности. По их мнению, экстремистские "измы" нашего времени - это не более чем псевдомифы. Более широкие определения, например Роланда Бартса39 и Хайдена Уайта40, делают мифологию вездесущей. По мнению Бартса, любое выражение человеческих условностей или социальных структур как природного явления - это упражнение в мифотворчестве. По Уайту, мифология необходимо присутствует в любом рассказе. Конспиративизм и утопизм, по-видимому, существуют где-то между молотом мифа и наковальней паранойи.

      В конспиративизме нет того очарования и мудрости, которые свойственны мифам древности; он не настолько широко распространен и не настолько невинен, чтобы попасть под широкое определение. Однако конспиративизму, как и античным мифам, присуща высокая символичность: почти любая вещь или человек являются символом чего-то иного: "В этой Вселенной нет ничего нейтрального: все обременено аффектами, коллективными чувствами и намерениями. Будучи субъективными, люди очень часто придают предметам и существам свойства, которыми последние не обладают ни в какой форме или степени. Воображаемое пропитывает реальность и подчиняет ее до такой степени, что всякая дифференциация становится невозможной. Иными словами, объективные, социальные и экономические причины той или иной ситуации вообще не принимаются во внимание"41.

      Конспиративизм можно рассматривать как одну из разновидностей мифологии в образованных обществах. Утопизм же можно рассматривать как другую разновидность мифологии, а религиозный фундаментализм - как третью. Их можно считать взаимно дополняющими, а иногда соперничающими, формами мифологического мышления.

      Эти краткие замечания по поводу мифологии поднимают еще один заключительный вопрос этого эссе. Имеется ли взаимоотношение между мифологией и современными политическими формами - парламентской системой и демократией в целом? Можно утверждать, что в той степени, в которой демократия зависит от существования политических партий, такое взаимоотношение имеется, и довольно тесное. Политические партии служат благодатной почвой для мифологии. Каждая партия выступает под своими собственными знаменами и с набором других символов. Каждая партия возвеличивает своих собственных лидеров и их предшественников как героев; каждая партия имеет свой реестр врагов. Иными словами, каждая партия вырабатывает собственную версию национальной и мировой истории и делает это в духе противостояния. Такие символические структуры не обязательно имеют мифологический характер, но легко приобретают его в результате усилий демагогов.

      Быть может, мифология и Конспиративизм являются болезнями переходного этапа. В сравнительно зрелых демократиях Западной Европы такой менталитет менее очевиден, чем в начале этого столетия. США, возможно, представляют собой исключение - зрелая демократия, которая в весьма заметной степени подвержена теориям заговоров. Постколониальные Азия, Африка и Ближний Восток являются ареной войн и революций, и конспиративистский менталитет в них процветает. Какое место в этом континууме занимает Россия?

      ПРИМЕЧАНИЯ

      1. Hofstadter R. The Paranoid Style in American Politics and other Essays. New York, 1965.
      2. Bailyn В. The Ideological Origins of the American Revolution. Cambridge (Mass.), 1967, p. 95, 119-120.
      3. Перечисление и художественное описание таковых можно найти в романе Умберто Эко "Маятник Фуко": Ессо Urn. Foucalt's Pendulum. New York, 1988.
      4. Pipes D. Conspiracy: How the Paranoid Style Flourishes and Where it Comes from. New York, 1997. Даниил Пайпс, сын Ричарда Пайпса, американского специалиста по русской истории. Пайпс-младший является специалистом по истории Ближнего Востока.
      5. Billig М. Ideology and Opinions: Studies in Rhetorical Psychology. London, 1991.
      6. Neumann F. The Democratic and Authoritarian State. New York. 1957, p. 270- 300.
      7. Arendt Н. The Origins of Totalitarianism. New York, 1958. Арендт была ученицей Хайдеггера, которая бежала от нацистов и провела свои зрелые годы в Соединенных Штатах Америки.
      8. См. в особенности: Edelman М. The Symbolic Uses of Politics. Chicago, 1967, различные труды Юрия Лотмана и исследователей Тартуской школы. См. также: Barthes R. Mythologies. New York, 1972.
      9. Hofstadter R. Op. cit., p. 29-30.
      10. Ibid., p. 31.
      11. Wernick R. "Don't Look - But All Those Plotters Might Be Hiding under Your Bed." Smithsonian. March, 1994, p.108-124.
      12. Pipes D. Conspiracy, p. 39.
      13. Обычно считается, что в России охота на ведьм имела меньшие масштабы и была менее кровавой, чем в остальной части Европы: см. Russel Z. Witchcraft Trials in Seventheenth Century Russia. - In: American Historical Review, v. 82, 5, 1977. Однако этот взгляд на исключительность России оспаривается. Более того, представляется, что в России за ведовство казнили больше мужчин, чем женщин. - Ryan W.F. The Witchcraft Hysteria in Early Modern Europe: Was Russia an Exception? - In: The Slavonic and Eastern European Review, v. 76, 1, 1998, p. 49-84.
      14. Наиболее ценное описание франкмасонства содержится в "Войне и мире" Л.Н. Толстого.
      15. Pipes D. Conspiracy, p. 65.
      16. Ibid., p. 68.
      17. Cohn N. Warrant for Genocide: the Myth of the Jewish World Conspiracy and the Protocols of the Elders of Zion. New York, 1966, p. 27.
      18. Papies D. Op. cit., p. 69-75.
      19. Polyakov L. The History of Anti-Semitism. New York, 1975.
      20. Ouvres Completes. Lyon, 1884, v. VIII, p. 336.
      21. Pipes D. Op. cit., p. 78.
      22. Holson JA. Imperialism: A Study. London, 1902, p. 46, 48, 53, 57.
      23. Sir John Retcliffe (псевдоним Гедше). Biarritz, Historisch-politischer Roman. Berlin, 1868.
      24. См. подробнее: Pipes D. Op. cit., p. 84-87, 217.
      25. Ibid., p. 99.
      26. Ibid., р. 124-125.
      27. Congressional Record, 83d Cong., 1 session, 14 June 1950, v. 97, part 5, p. 6602.
      28. Д. Пайпс утверждает, что ленинская теория империализма была проявлением конспиративизма. и что Ленин усматривал руку империализма в важнейших событиях своего времени (Pipes D. Op. cit., p. 50, 82). Мне это представляется преувеличением.
      29. См. предисловие С.В. Утехина к работе В.И. Ленина "Что делать?" (Lenin V.I. What Is To Be Done? Oxford, 1963, p. 29-31), в переводе С.В. Утехина и Патриции Утехиной, а также его же. "Кто учил Ленина?". - "Twentieth Century". ("Двадцатый век") (июль 1960), с. 8-16.
      30. Billins М. Ор. cit., p. 115-120.
      31. Edelman М. Ор. cit., р. 8.
      32. Hofstadter R. Ор. cit., p. 10.
      33. Behemoth: The Structure and Practice of National Socialism. New York, 1942.
      34. Neumann F. Ор. cit.
      35. Cohn N. Europe's Inner Demons: an Enquiry Inspired by the Great Witch- Hunt. New York, 1975. p. X.
      36. Furet F. Interpreting the French Revolution. Cambridge, 1981.
      37. Work on Myth. Cambridge, 1985, p. XII, 125.
      38. The New Science of Politics. Chicago, 1952, p. 58 and ff.
      39. Barthes R. Op. cit.
      40. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth Century Europe. Baltimore and London, 1973, p. 146; The Content of Form. Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore and London, 1987, p. IX-X, 151.
      41. Changing Conceptions of Conspiracy. Ed. by C.F. Graumann and S. Voscovici. New York, 1987.

      Новая и новейшая история. - 2000. - № 1. С. 69-81.
    • Было ли Раннее Средневековье Темным?
      Автор: Saygo
      Я не дискутирую в закрытом разделе, поскольку здесь нет аудитории, а значит это никак не сказывается на развитии ресурса, так что если есть желание обсуждать этот вопрос - то я перенесу этот пост и ответ на него в раздел "Философия и методология".
      Кратко пока пару тезисов напишу:
      1. Средневековье - период расцвета книжной культуры и вовлечения в культурную орбиту стран и народов, о которых в античные времена знали в основном понаслышке.
      2. Средневековье - период расцвета ремесленного производства, металлообработки, создания, диверсификации и расцвета новых торговых путей.
      3. Средневековье - это период развития права. Весь путь от Юстиниана до Гуго Гроция приходится на средневековье.
      4. Изобретения в принципе не имеют отношения к культурному развитию, если только они не являются новшествами в архитектуре или живописи, книжном деле или литературе. Китайцы в империи Цинь вовсю использовали арбалеты, а веке в IV-ом имели рецепт пороха - следует ли на этом основании считать античный мир по сравнению с современным ему Китаем отсталым? Что же касается изобретений в мирном производстве и искусстве - то их в Средние века было больше, чем за весь античный период.
      Термин "Темное Средневековье" столь же нелеп и архаичен, как и термин "европейский абсолютизм".
    • С. А. Нефедов. Происхождение "регулярного государства" Петра Великого
      Автор: Saygo
      С. А. Нефедов. Происхождение "регулярного государства" Петра Великого

      Споры о реформах Петра Великого, начавшиеся вскоре после смерти преобразователя, продолжаются по сей день. Две крайние позиции в этих спорах обозначены классическими работами П. Н. Милюкова и С. М. Соловьева. Как известно, Милюков отказывался называть деятельность Петра преобразовательной, ибо "хозяйничанье изо дня в день не представляет собой ничего похожего на реформу"1. Соловьев, напротив, писал, что "история ни одного народа не представляет нам такого великого, многостороннего преобразования"2. Именно так представляли деяния Петра его современники, их дети и внуки. "Задолго до Соловьева всеобщим стало мнение о том, что деятельность Петра и ее результаты были порождением почти сверхчеловеческого разума", - отмечает Х. Баггер3.

      Что же хотел создать Петр Великий? М. М. Богословский писал, что идеалом преобразователя было государство, которое регулирует всю общественную жизнь в целях достижения "всеобщего блага" - "регулярное государство"4. Некоторые современные историки отождествляют "регулярное государство" и государственный социализм5, однако вернее будет придерживаться терминологии XVIII века. Концепция "регулярного государства" была новой для того времени, ее разрабатывали знаменитые философы Самуил Пуфендорф, Готфрид Лейбниц, Христиан Вольф. Петр не раз встречался с Лейбницем, состоял в переписке с Вольфом и участвовал в переводе трудов Пуфендорфа; он знал эти труды так хорошо, что переводивший их ученый монах Гавриил Бужинский называл царя "российским Пуфендорфом"6. По словам Б. И. Сыромятникова, Петр всецело уверовал в спасительную силу "регулярного государства", в то, что Лоренц фон Штейн назвал "машиной для производства счастия народов"7.

      В чем же заключалась концепция "регулярного государства"? Был ли это философский фантом, или такие государства действительно существовали в истории? Копировал ли Петр какой-то конкретный образец, или же пытался претворить в жизнь абстрактную теорию? Разрабатывавший эту теорию Х. Вольф в 1721 г., выступая перед профессорами университета в Галле, неожиданно для всех заявил, что в Китае уже давно придерживаются этих принципов управления, что - как он узнал из переводов конфуцианских канонов - его учение в общих чертах совпадает с традиционной конфуцианской доктриной. Речь Вольфа вызвала возмущение университетских теологов, и по их настоянию король Фридрих Вильгельм I предписал Вольфу покинуть Пруссию. Петр I предложил изгнанному ученому пост президента создававшейся Санкт-Петербургской академии, но Вольф не поехал в холодную Россию - хотя он очень уважал Петра и называл его "монархом-философом"8.

      Сходство теоретических принципов Вольфа с конфуцианским учением состояло прежде всего в примате системы государственного регулирования, в государственных монополиях, во всеобщей регламентации, в строгой и отлаженной бюрократической системе, в основании которой лежал принцип продвижения по заслугам. В те времена высшие должности обычно были достоянием аристократии, и, например, во Франции и Пруссии офицером мог быть лишь потомственный дворянин, поэтому идеи Вольфа не могли получить сочувствия у знати. Но Петр поддерживал эти идеи и в 1722 г. утвердил "Табель о рангах", согласно которой повысить в чине можно было только за заслуги, независимо от происхождения. "Однако ж мы для того никому какова ранга не позволяем, пока они нам и отечеству никаких услуг не покажут", - гласила 8-я статья "Табели".

      "Табель о рангах" уравнивала дворян и простолюдинов, что было неслыханным как для России, так и для большинства европейских государств. С. М. Троицкий в объяснение появления 8-й статьи приводил в качестве аналога "Королевское прусское учреждение о степени" 1705 года. В русском переводе этого регламента, который использовался при разработке "Табели о рангах", говорится, что "все наши служители, хотя они суть не шляхетные или вышнего урождения, только по чинам, которые от нас имеют, достоинство и установленную степень в явных и особливых собраниях по порядку, како мы учредили, держать должны"9. Однако легко видеть, что в прусском регламенте речь идет лишь о соблюдении рангов в чиновных собраниях, а не о присвоении рангов независимо от происхождения.

      Восьмая статья "Табели о рангах" - это не единственная "революционная" статья, происхождение которой вызывает вопросы. То же самое можно сказать об 11-й статье, которая дает дворянство простолюдинам, выслужившим самый низший ранговый чин, чин секретаря или прапорщика. Как и 8-я статья, по своему эгалитарному характеру эта статья не имеет аналогов в регламентах других государств. Не имеют аналогов и многие другие законы, в частности, постановления, касающиеся экономического регулирования. Не имеет прецедентов "главный" закон Петра I - "Генеральный регламент".

      Следует ли отсюда, что в своей деятельности Петр I пытался реализовать некий отвлеченный философский проект - проект "регулярного государства", в котором абстрактные идеи о "всеобщем благе" смешались с конфуцианскими идеалами? Или все же царь имел перед глазами европейский образец - образец, с которого он брал пример? Существовало ли в Европе начала XVIII в. "регулярное государство"? И если существовало, то каким образом оно возникло?

      Для того, чтобы исследовать эту проблему, необходимо сначала коснуться более общего вопроса о закономерностях эволюции государств в новое время. В 1960-х годах М. Робертс предложил так называемую теорию "военной революции"10. Согласно этой теории, причиной социально-политической трансформации государств являлись революционные изменения в военных технологиях. Для средних веков было характерно военное преобладание рыцарской кавалерии; рыцарь, который был господином на поле боя, был господином и в обыденной жизни - это порождало сеньориальную систему и феодализм11. С появлением огнестрельного оружия начался закат эпохи рыцарской кавалерии; дворяне-рыцари утратили свое военное превосходство, что означало неизбежное крушение феодального режима. В середине XVI в. на поле боя господствовали массы пехоты, организованные в баталии и терции: по периметру терции стояли мушкетеры, а внутри - пикинеры. Приближаясь к противнику, мушкетеры производили несколько залпов, а затем уступали место пикинерам, которые шли в атаку, выставив пятиметровые пики. На смену анархичным рыцарям пришла сложная военная машина, где все зависело от слаженности и дисциплины. "Строгая дисциплина и механическая тренировка, требуемые новой... тактикой, согласовывались с тенденцией эпохи к абсолютизму, - отмечал Робертс. - Она наводила на мысль, что дисциплина, дающая успех в бою, могла дать положительные результаты в применении к гражданскому обществу. Правитель все более и более ассоциировался с главнокомандующим, и из новой дисциплины и обучения рождалось не только самодержавие, но и тот особый тип монарха, который предпочитал называть себя Kriegsherr12".

      Механизм перехода к абсолютизму на примере некоторых европейских государств был проанализироаван в известной работе Б. Даунинга. Создание новой армии требовало больших финансовых затрат и введения новых налогов, что вызывало сопротивление сословных собраний, парламентов и штатов. Дворянство, господствовавшее в этих собраниях, понимало, что оно теряет не только доходы, но и лишается своей военной опоры, рыцарского ополчения. Однако дворяне-рыцари ничего не могли противопоставить новой военной силе, и подчинявшаяся монарху-полководцу (Kriegsherr) дисциплинированная армия расчищала ему дорогу к абсолютизму. Монарх-полководец, естественно, стремился переделать все общество по образцу своей армии, учредить для граждан уставы и регламенты и заставить все государство маршировать как один батальон. Новая военная монархия заботилась прежде всего о военной мощи государства; для этого она сосредоточивала в своих руках финансы, налаживала строгий учет и контроль, увеличивала налоги и стремилась поднять доходы путем развития промышленности и торговли. Итогом "военной революции" было становление режима, который Даунинг назвал "военно-бюрократическим абсолютизмом"13.

      Вследствие своей аморфности понятие абсолютизма в последнее время стало подвергаться критике; в частности, Н. Хеншелл в работе "Миф абсолютизма" утверждал, что в действительности абсолютизм во многих случаях лишь маскировал реальную власть дворянской элиты. Военно-бюрократический абсолютизм не относится к числу таких случаев: как следует из модели Даунинга, он появляется в результате конфликта между монархией и дворянством. По мнению Хеншелла, этот конфликт может принимать такие масштабы, что, например, в Швеции, "дворянство стало жертвой абсолютизма"14. Таким образом, военно-бюрократический абсолютизм - это отнюдь не миф, это особая разновидность абсолютизма, и его нельзя путать с другими автократическими режимами.

      Разумеется, путь к военно-бюрократическому абсолютизму не был прямолинейным; эволюция совершалась методом проб и ошибок; естественный отбор благоприятствовал тем государствам, которые наиболее эффективно использовали новые военные технологии. Сторонники теории диффузионизма утверждают, что фундаментальные нововведения вызывают волны завоеваний: государства, которые первыми овладевают новым оружием, используют свое преимущество для военной экспансии. Страны, находящиеся перед фронтом наступления, вынуждены спешно заимствовать оружие завоевателей и те социальные порядки, которые обеспечивают его эффективное применение. Вместе с этими порядками заимствуются и другие элементы культуры, и таким образом появляется "культурный круг", область распространения данного технического достижения и сопутствующих социальных и культурных явлений.

      Такова одна из схем, объясняющих возникновение и распространение военно-бюрократического абсолютизма. Однако очевидно, что военно-бюрократическое государство Робертса отнюдь не тождественно "регулярному государству" Пуфендорфа. Главное отличие кроется в той самой 8-й статье "Табели о рангах": военная монархия не обязана быть эгалитарной и заботиться о "всеобщем благе". Прусская военная монархия, наоборот, была построена на началах строгой сословности. Таким образом, данная схема не отвечает на вопрос о том, как появилась "военная монархия" и каким образом она трансформировалась в "регулярное государство" (если такая трансформация действительно имела место).

      Робертс датировал первый этап "военной революции" реформами Морица Нассау, штатгальтера Нидерландов в 1585 - 1625 годах. В этот период Нидерланды, отстаивая свою независимость, вели тяжелую борьбу с Испанией, и Мориц Нассау противопоставил испанским терциям новую военную тактику. При этой тактике мушкетеры строились в 8 - 10 шеренг, первая шеренга стреляла залпом, разворачивалась и уходила сквозь проходы в других шеренгах, чтобы встать позади них (это называлось "контрмарш"). Пока другие шеренги стреляли и совершали контрмарш, первая шеренга перезаряжала свои мушкеты; эта операция была разделена на 42 "темпа" и проводилась солдатами синхронно под команды офицеров. Время было рассчитано так, что на последнем такте шеренга вновь стояла перед противником; она делала залп и снова уходила в тыл15.

      Новая тактика требовала согласованности действий и железной дисциплины. Офицеры должны были не только командовать "темпы", но и следить, чтобы совершавшие контрмарш солдаты не бежали с поля боя. Чтобы уменьшить риск бегства, Мориц ограничил использование немецких наемников и предпочитал набирать в полки местных уроженцев, по большей части кальвинистов. В своей борьбе с католиками кальвинисты выработали навыки самодисциплины; члены кальвинистской общины отвечали за поведение своих товарищей как в мирной жизни, так и на поле боя16. Требовалось также улучшить профессиональную подготовку офицеров; с этой целью кузен Морица, Иоганн Нассау, в 1616 г. создал первое офицерское училище, "Schola Militaris"; курс обучения в этом училище занимал полгода17.

      Тактика Морица требовала, чтобы солдаты имели одинаковые мушкеты, и Соединенным провинциям понадобилось перевооружить свои войска; это было сопряжено с большими финансовыми затратами. Война с могущественной Испанией ложилась на молодую республику тяжелым бременем - в особенности после того, как к обычным военным расходам прибавились расходы на реформу. В 1575 - 1610 гг. налоговые платежи в расчете на душу населения возросли примерно в шесть раз18. Большую часть дохода давали акцизы, но существовал также налог на землю и здания, а в некоторых провинциях - подоходный налог. Небольшие размеры страны и бухгалтерские навыки купцов позволяли проводить кадастры и вести учет имущества; финансовые дела центрального правительства были сосредоточены в бюджетно-контрольной коллегии "Generaliteits Rekenkamer"19. Помимо увеличения компетентности, коллегиальное принятие решений позволяло уменьшить коррупцию и патернализм.

      Таким образом, в соответствии с теорией "военной революции", реформа Морица Нассау вызвала резкий рост военных расходов, увеличение налогов и создание совершенного финансово-бюрократического аппарата. В соответствии с теорией, Мориц стремился к расширению своей власти и жестоко расправлялся с противниками, но эти абсолютистские тенденции встретили ожесточенное сопротивление правящей купеческой олигархии. Соединенные провинции резко отличались от других государств Европы: это была купеческая республика, которая жила морской торговлей. Подобно тому, как "военная революция" породила военную монархию, купеческая республика была порождением "морской революции"; эта великая технологическая революция ознаменовалась созданием океанских морских судов, каравелл, галеонов и флейтов. Флейт был голландским изобретением, этот корабль имел штурвал и составные мачты с совершенным парусным вооружением; он был намного более быстроходным и маневренным, чем каравеллы и галеоны. Флейт подарил Голландии господство на морях, и купеческая республика захватила монополию посреднической морской торговли. Огромные торговые прибыли определяли всю жизнь Нидерландов, и власть принадлежала тому, кому принадлежали эти прибыли, - купеческой олигархии. Дворянство, которое господствовало в других странах Европы, в Нидерландах не имело ни денег, ни привилегий. Даже обладая дисциплинированной армией, монарх или военный диктатор не мог отнять у купцов их капиталы, потому что источники прибыли находились за морями, на неподвластных ему территориях. Контролируя финансы, олигархия не только не допускала Морица к абсолютной власти, но и не позволяла ему вести политику завоеваний: купцы не нуждались в приращении территорий, их экономические интересы лежали на морях и далеко за морями. Бургомистр Амстердама К. Хуфт выразил эту политическую доктрину в отточенной фразе: "Наша власть и интерес состоит в Imperium maris и международной торговле"20.

      Огромные прибыли от голландской посреднической торговли создали избыток капиталов, и эти капиталы искали применения в других сферах, в том числе в мануфактурной промышленности. Капиталы вкладывались в новую технику, в образование, в университеты и в науку - Голландия была главным научно-технологическим центром Европы. В поисках новых прибылей голландские предприниматели строили мануфактуры в других странах, в том числе в Швеции, Дании и России; они приносили с собой новые технологии и таким образом способствовали распространению голландского культурного круга21. Отличительными элементами этого культурного круга были океанские корабли, морская торговля и торгово-промышленное предпринимательство, а в политической сфере - правление купеческой олигархии и равенство сословий. В Европе распространение голландских нововведений приняло в основном характер мирной диффузии. Почти каждое европейское государство стремилось по голландскому образцу завести свой флот, основать торговые компании и вступить в торговлю с дальними странами - и конечно, без корыстных голландских посредников. Министр Людовика XIV Ж. -Б. Кольбер создал французский флот и, перенимая голландские технологии, построил сотни мануфактур. Кольбер пытался заимствовать и голландскую науку, он создал Парижскую академию наук и пригласил из Голландии знаменитого Х. Гюйгенса - но когда начались гонения на протестантов, Гюйгенс вернулся на родину. После смерти Кольбера Людовик XIV почти перестал заботиться о науках и мануфактурах; он был также уверен, что его великой державе нет нужды что-то заимствовать на стороне.

      Распространение военных новшеств Морица Нассау поначалу замыкалось в рамках расширения голландского культурного круга. После того как в 1600 г. армия Морица разгромила дотоле непобедимые испанские терции в битве при Ньюпорте, соседние государства стали поспешно перенимать новую тактику. Изданный в 1607 г. военный устав Иоганна Нассау22 был сразу же переведен на немецкий, датский и французский языки. Мориц и Иоганн стремились научить новой тактике своих протестантских союзников, и голландские офицеры обучали солдат в Бадене, Гессене, Саксонии, Вюртемберге, Бранденбурге23.

      Особое место в планах братьев Нассау занимала протестантская Швеция. Молодой шведский король Густав II Адольф получил первоначальные сведения о новой тактике от своего наставника Йохана Скитте. В 1620 - 1621 гг. король, сохраняя инкогнито, под именем "капитана Гирса" предпринял поездку в Германию, где ознакомился с военными реформами в протестантских княжествах. Его путешествие завершилось встречей с Иоганном Нассау в Гейдельберге - результатом этого визита было появление первого шведского военного устава, "Воинского артикула"24.

      Густав Адольф продолжил дело Морица, при этом шведские военные реформы стали началом второго этапа "военной революции". Как известно, в процессе распространения фундаментальных военных новшеств копируется не только военная технология, но и военная инфраструктура, которая является частью социально-экономической системы. Реформы такого рода приводят к глубоким общественным, политическим и экономическим преобразованиям - поэтому необходим краткий анализ социоэкономической ситуации в Швеции до и после реформ.

      Географическое положение Швеции, страны на краю Европы, обусловило особый характер развития этой страны. Швеции процесс распространения рыцарской кавалерии достиг сравнительно поздно; сеньориальная система и феодализм распространялись здесь лишь с XIV века. В то время как на континенте дворяне постепенно избавились от обязанности рыцарской службы и превратились в помещиков, в Швеции этот процесс не получил завершения, и по старой традиции в рыцарское сословие ("фрельсе") мог записаться любой зажиточный бонд, пожелавший вместо уплаты налогов исполнять конную службу. Крестьяне сохраняли право носить оружие, и в случае войны их призывали в ополчение; вместе с дворянами, духовенством и бюргерами они посылали своих представителей в четырехсословный парламент, риксдаг. В начале XVI в. половина обрабатываемой земли (52%) принадлежала крестьянам, доли дворян и церкви были равны - по 21%; 6% приходилось на долю короля25. В ходе реформации король Густав Ваза (1523 - 1560) отнял земли у церкви, и домениальный сектор экономики, таким образом, значительно расширился. Густав Ваза, энергично используя методы государственного регулирования, создавал мануфактуры, вел обширную торговлю и, случалось, даже предписывал крестьянам время сельскохозяйственных работ. Были составлены земельные кадастры и установлены точные размеры податей (некоторые из них еще имели продуктовую форму)26.

      Своими административными и финансовыми успехами Густав Ваза был обязан приглашенным им немецким чиновникам во главе с канцлером Конрадом фон Пюхю. Пюхю реорганизовал финансовое ведомство, придал ему коллегиальный характер и наладил строгий учет доходов и расходов. В отличие от многих других стран, в Швеции проводились земельные кадастры и в провинциальных земельных книгах относительно каждой крестьянской фермы имелись записи об имуществе фермера, арендной плате и уплачиваемых налогах. Как полагает Робертс, канцлер использовал в качестве образца немецкие и бургундские традиции (в состав Бургундии входили самоуправляющиеся города Фландрии и Нидерландов)27.

      Таким образом, в середине XVI в. Швеция представляла собой централизованное государство с сильной королевской властью, налаженной бюрократией и значительным государственным сектором экономики. При этом дворянство было относительно слабым, а крестьянство сохраняло свою свободу и пользовалось покровительством короля, заботившегося - как стали говорить позднее - о "всеобщем благе". "Всем хорошо известно, как по-христиански и доброжелательно мы за время нашего управления обращались со всеми вами и с нашим дорогим отечеством - так, как святой Моисей правил детьми Израиля", - писал Густав Ваза крестьянам Эланда28.

      В какой-то мере этот стиль патриархального правления "доброго короля" соответствовал идеальному образу "регулярного государства", однако траектория исторического развития была направлена в другую сторону. В Швеции наблюдались те же тенденции феодализации, что и в средневековой Европе. Во второй половине XVI в. шведское дворянство - по примеру дворянства Германии и Франции - пыталось освободиться от обязанности рыцарской службы и закрепить наследственный характер своих привилегий. При Юхане III (в 1569 г.) срок службы фрельсе был ограничен 14 днями, а при Карле IX неявки на воинские сборы приобрели массовый характер. Когда в 1623 г. было объявлено о созыве дворянского ополчения, на службу явилось только 200 рыцарей29.

      После смерти Карла IX в 1611 г. дворянство заставило юного Густава II Адольфа дать "королевское обещание" (konungafdrsakra), согласно которому король должен был править вместе с Государственным советом (риксродом) и дворяне получили монополию на занятие всех высших должностей, причем эти должности сделались пожизненными. Канцлером стал граф Аксель Оксеншерна, стремившийся направить короля на путь завоеваний, которые дали бы добычу дворянству и примирили интересы монарха и аристократии30. Со своей стороны, Нидерланды стремились привлечь протестантскую Швецию к общеевропейской войне между протестантами и католиками - и содействовали проведению военных реформ. При участии офицеров из Schola Militaris шведская армия была организована и обучена по образцу армии Морица Нассау31. Солдаты носили форму, маршировали в ногу, почти автоматически выполняли ружейные приемы и соблюдали строгую дисциплину. Как в Нидерландах, войска комплектовались по большей части местными уроженцами. Густав Адольф использовал существовавшую издавна обязанность крестьян поставлять солдат в ополчение, но эта повинность стала более тяжелой, чем прежде: в рекруты брали одного из 10 взрослых мужчин и срок службы составлял 20 лет32. К моменту высадки в Германии шведская армия насчитывала 72,5 тыс. солдат, из них 38 тыс. были шведами или финнами, а остальные - иностранными наемниками33.

      Это была огромная по тем временам армия, на содержание которой были мобилизованы все силы страны. Военная реформа 1620-х годов сопровождалась не только введением рекрутской повинности, но и резким повышением налогов. В 1624 г. был проведен земельный кадастр и все налоги преобразованы в единый поземельный налог, определяемый в зависимости от размеров посева и количества скота. Были введены новые акцизы, повышены пошлины в балтийских портах, печатались медные деньги с номинальной стоимостью. Государство вводило монополии на экспорт и производство отдельных товаров; особенно большие доходы давала медная монополия. В 1623 - 1632 гг. доходы государства увеличились с 2,5 до 6,5 млн. талеров. "Производство, торговля, потребление - все было объектом регулирования, - пишет Робертс, - каждый подданный рассматривался как шестеренка, функционирующая в назначенном месте большой государственной машины"34.

      Чтобы эффективно руководить этой мобилизационной экономикой, с участием нидерландских специалистов была преобразована система управления. Было учреждено пять коллегий-министерств, возглавляемых членами рикерода. Специальными регламентами устанавливались служебные чины, их обязанности, порядок подчинения, присяга при вступлении в должность и даже часы работы. В коллегиях был введен правильный документооборот, все заседания пунктуально протоколировались. У голландцев были заимствованы методы составления регулярных бюджетов и усовершенствованная бухгалтерия. Была введена также система ревизии и контроля, и, хотя высшие должности были закреплены за дворянством, для занятия постов требовалось образование и служебные навыки. В 1634 г. этот весьма совершенный по тому времени бюрократический аппарат был детально описан в так называемой "Форме правления" - регламенте, который утверждал порядки управления регентов после смерти Густава Адольфа35. Таким образом, в Швеции появилась "эффективная бюрократия", впоследствии послужившая образцом для других европейских государств36.

      Шведские историки называют государство Густава II Адольфа "военным государством"37, и оно имеет много общего с "военной монархией" Робертса: с ее приматом военной мощи, государственном регулированием, строгим учетом и контролем, резким увеличением налогов. Однако шведское "военное государство" имело некоторые характерные голландские черты, проявлявшиеся и в устройстве коллегий, и в дисциплине и организации, и в военной технологии, которая была голландского происхождения. Главное его отличие от "военной монархии" Робертса заключалось в том, что Густав Адольф не был абсолютным монархом, он разделял власть над государством с аристократией и старался ублажить дворян титулами и пожалованиями коронных земель. После смерти Густава Адольфа Оксеншерна подвел итог его внутренней политики: "Покойный король не одобрял того, что старый Густав (Густав Ваза. - С. Н.) и другие короли стяжали все для короны и таким образом обедняли подданных, так что во времена Эрика и Юхана дворянин был вынужден влачить жалкое существование... И поэтому он дает своим подданным землю и делает их богатыми"38. Разумеется, речь шла об обогащении дворянства - для крестьян политика "покойного короля" означала рекрутчину и огромный рост податей.

      Военные реформы Густава Адольфа подразумевали создание военной промышленности. Первоначально король закупал оружие у нидерландских промышленников, а затем предоставил им льготы для создания местного производства в Швеции, располагавшей уникальными условиями для развития металлургии, включая богатые руды и леса, которые давали древесный уголь. Нидерландские капиталисты, такие как Луи де Геер, Антон Монье, Говерт Силенц, привлекали мастеров из Бельгии, строили доменные заводы и отливали пушки. Голландские предприниматели получали прибыль, продавая оружие в Нидерланды и в другие страны Европы. Это был процесс распространения голландского культурного круга, который наблюдался и в других странах Европы. Подражая голландцам, шведы стали строить океанские корабли; была создана "Компания южных морей" и основаны торговые фактории в Северной Америке и Африке39.

      Восприятие голландских металлургических технологий сыграло в истории Швеции революционную роль. Строительство оснащенных по последнему слову тогдашней техники литейных заводов открывало путь к дальнейшему совершенствованию. Существовавшая в начале XVII в. технология литья вынуждала делать стенки ствола пушек настолько толстыми, что даже малокалиберные орудия было трудно перевозить по полю боя. Густав Адольф осознал, как важно улучшить качество литья для создания легкой полевой артиллерии. Были приглашены лучшие мастера из Германии и Бельгии; работы продолжались более десяти лет, и в конце концов в 1629 г. была создана легкая "полковая пушка", "regementsstycke"40. "Полковую пушку" могла везти одна лошадь; два-три солдата могли катить ее по полю боя рядом с шеренгами пехоты: пехота получала постоянную огневую поддержку. "Это было фундаментальное нововведение", - писал Робертс41.

      Появление "полковой пушки" положило начало второго этапа "военной революции". Создание нового оружия вызвало волну шведских завоеваний: в своих походах шведская армия достигала Мюнхена, Франкфурта, Кракова и Полтавы. Война кормила сама себя, и грабеж завоеванных территорий приносил немалые доходы - в отдельные годы они на порядок превосходили обычные доходы бюджета44. Шведское дворянство познакомилось с европейской роскошью, жившие ранее в бревенчатых избах дворяне строили великолепные усадьбы, окруженные парками в немецком стиле42. После смерти Густава Адольфа, в правление королевы Кристины (1632 - 1654), стало проявляться французское влияние, выражавшееся в основном внешне - в стремлении к роскоши и в придворных празднествах, требовавших больших средств. В малолетство Кристины власть оказалась в руках аристократического риксрода; его возглавлял Оксеншерна, который сохранял свое влияние до конца правления королевы. Оксеншерна не мог долгое время продолжать политику военной мобилизации, проводимую Густавом Адольфом: после смерти короля риксдаг потребовал уменьшить налоги и правительство было вынуждено пойти на частичные уступки43. Получаемые из Германии военные контрибуции позволили не только уменьшить налоги, но и сократить набор рекрутов, заменив их немецкими наемниками. Но денег все же не хватало, поэтому аристократическое правительство продолжало распродажу и раздачу дворянам коронных земель, которая началась еще при Густаве Адольфе; оно вознаграждало землями воевавших в Германии офицеров. Одновременно было роздано большое количество баронских и графских титулов, а общее количество дворянских родов удвоилось. К середине XVII в. в руках дворянства находилось 2/3 земель Швеции и, поскольку земли дворянских поместий освобождались от налогов, то правительство утратило значительную часть доходов44. По существу, это означало широкомасштабную приватизацию государственного сектора и демонтаж созданного Густавом Адольфом "военного государства".

      Для простого народа война означала прежде всего чрезвычайные налоги и рекрутчину. На риксдаге 1650 г. неблагородные сословия обратились с ходатайством к королеве Кристине; депутаты жаловались, что для войны жертвовали всем, но всю выгоду присвоили немногие, "как будто мы боролись за них, а не за интересы родины". После заключения в 1648 г. Вестфальского мира уже не поступала военная добыча, поэтому армия должна была содержаться за счет налогов. Между тем в результате "приватизации" обыкновенные доходы казны уменьшились, и правительство пыталось ввести новые налоги. Неблагородные сословия протестовали, они требовали проведения "редукции" - возврата короне присвоенных дворянством земель. На риксдаге 1655 г. при поддержке нового короля Карла X Густава было принято решение о возвращении короне четвертой части земель, розданных после 1632 года. Однако проведение этой "четвертной редукции" было вскоре приостановлено: Карл X отправился на войну с Польшей; так же как Густав Адольф, новый король пытался решить все проблемы с помощью военных контрибуций45.

      Шведские завоевания П. Андерсон назвал "шоком, сформировавшим восточный (восточноевропейский. - С. Н.) абсолютизм"46. Действительно, согласно концепции диффузионизма волна завоеваний, казалось бы, должна была заставить страны Восточной Европы не только перенимать шведскую военную технологию, но и копировать принципы шведского "военного государства", создавая шведский "культурный круг". Однако абсолютизм не был исходным элементом этого культурного круга, шведское "военное государство" управлялось на основе конституции, "королевского обещания", и ни Густав Адольф, ни Карл Густав не обладали абсолютной властью. Откуда же взялся "восточный абсолютизм"?

      Первый удар шведской завоевательной волны пришелся на северогерманские княжества, которые стали полем боя враждующих армий. В 1638 г. шведский главнокомандующий Ю. Банер докладывал канцлеру Оксеншерне, что после прохождения его войск в некоторых районах не осталось ничего, кроме "песка и воздуха", потому что все "разорено и снесено с лица земли". Под 1637 - 1639 гг. в хронике Бранденбурга записано: "При неурожаях бедствия стали страшными. Местные жители и солдаты пожирали кошек, мышей, падаль и мертвецов"47. После заключения Вестфальского мира основной задачей бранденбургского курфюста Фридриха Вильгельма (1640 - 1688) стало создание армии, способной защитить его владения. Были приглашены голландские и шведские инструкторы, которые обучали войска в соответствии с уставом Густава Адольфа; у шведов были позаимствованы знаменитые "полковые пушки"; командование войсками поручено генералу шведской службы Г. Дерфлингеру. Однако маленькая армия курфюрста состояла лишь из 5 тыс. солдат, и главная проблема состояла в отсутствии средств для ее увеличения48.

      Так же, как другие германские княжества, Бранденбург был сословной монархией, и налоги вотировались собранием сословий, ландтагом. Социальная структура курфюршества была наследием феодализма и рыцарского строя. Главную роль в ландтаге играли дворяне-рыцари, юнкеры, владевшие большей частью земель княжества. Пользуясь своей военной силой, дворяне-рыцари постепенно закрепощали крестьян, и в 1538 г. ландтаг запретил крестьянам покидать поместья без разрешения господ. Однако после Тридцатилетней войны проявилась нехватка рабочей силы, хозяева поместий переманивали крестьян, обещая им льготы, крепостное право зашаталось, и дворяне не могли увеличивать ренту крестьян. На ландтаге 1653 г. курфюрст пришел к соглашению с дворянством: он утвердил за юнкерами право неограниченно распоряжаться в своих поместьях, устанавливать размеры ренты, творить суд и расправу. Взамен ландтаг вотировал на шесть лет сбор прямой подати, "контрибуции"; эту подать платили сельские и городские общины по разверстке49.

      "Контрибуция" позволила Фридриху Вильгельму создать 20-тысячную армию, вооруженную, среди прочего, и позаимствованными у шведов "полковыми пушками". Курфюрст выступал в роли ученика Густава Адольфа и полагал, что война решит все проблемы; в 1655 г. он присоединился к шведам в их нашествии на Польшу. Помимо славы и военной добычи, эта война обеспечила курфюрсту полную власть над Пруссией (которая прежде находилась в вассальной зависимости от Польши). Когда истек шестилетний срок, Фридрих Вильгельм продолжил собирать "контрибуцию" с помощью своих солдат, не обращая внимания на протесты сословий. Кенигсберг отказался платить налог, но возмущение было быстро подавлено; позже, в 1674 г., новое дворянско-бюргерское восстание закончилось казнью его руководителя, полковника Х. фон Калькштейна. В соответствии с теорией военной революции дисциплинированная армия расчищала монарху-полководцу дорогу к абсолютизму50.

      В 1667 г. Фридрих Вильгельм созвал ландтаг, чтобы ввести новый косвенный налог, "акциз". Так же, как "контрибуция", этот налог первоначально вводился на определенный срок, однако впоследствии курфюрст самовольно возобновил его сбор. Взыскивала налоги армия, в роли налоговых чиновников использовались военные, получившие отставку по ранению или болезни. Все управление было сосредоточено в Генеральном военном комиссариате; регулярные созывы ландтага прекратились. Военная монархия управляла страной военными методами51.

      В конечном счете военные победы примирили Фридриха Вильгельма с его дворянством. В 1675 г. бранденбургская армия одержала победу над непобедимыми до тех пор шведами в сражении при Фербелине; за время правления "великого курфюста" территория Бранденбурга-Пруссии увеличилась в полтора раза, а население - в два раза, с 750 тыс. до 1,5 миллиона52. Пройдя обучение в созданном королем кадетском корпусе, сыновья юнкеров становились офицерами победоносной армии и возвращались домой с военной добычей. Местное самоуправление осталось в руках дворянства, вдобавок юнкера получили полную власть над своими крестьянами; они увеличивали барщину, которая к концу столетия достигала шести дней в неделю. "Крестьяне Бранденбурга-Пруссии заплатили жестокую цену за создание военного государства Фридриха Вильгельма", - констатирует М. Шенан53.

      Свою цену заплатили и горожане-бюргеры. Дворяне не желали, чтобы их крестьяне тратили средства на уплату "акциза", поэтому новый налог платили только горожане; помимо того они же платили основную часть "контрибуции". Чтобы заставить бюргеров платить, к городским чиновникам были приставлены офицеры из Комиссариата. В конечном счете высокие налоги стали мешать развитию городов и торговли; число судов, приходивших в Кенигсберг, за время правления "великого курфюрста" уменьшилось вдвое54.

      "Военная революция" ознаменовалась огромным ростом военных расходов. При Фридрихе Вильгельме налоги возросли в несколько раз. Государственные доходы достигли 2,5 млн. талеров; 2/5 от этих средств расходовалось на 25-тысячную армию. При Фридрихе I (1688 - 1713) доходы увеличились до 3,6 млн. талеров, из них 2/3 расходовались на содержание регулярной армии в 30 тыс. солдат и ландмилиции в 20 тысяч. По примеру Швеции (и Дании) ландмилиция формировалась на основе рекрутской повинности; срок службы в милиции составлял пять лет55.

      Большую часть доходов прусского государства составляли не налоги, а доходы от домена: примерно треть земель Бранденбурга-Пруссии принадлежала короне, и на этих землях курфюрст в качестве помещика собирал земельную ренту. Так же, как в Швеции, прусское государство имело домениальный характер и вело активную экономическую политику. Курфюрсты стремились заселить свободные земли домена и привлекали переселенцев - в том числе из других стран. После отмены Людовиком XIV Нантского эдикта Фридрих Вильгельм предложил французским гугенотам перебраться в Бранденбург, и общее количество переселенцев превысило 20 тысяч. В Пруссии, как и в Швеции, явственно ощущалось влияние распространяющегося голландского "культурного круга". Фридрих Вильгельм в молодости бывал в Голландии и понимал выгоды создания собственного флота; было построено несколько океанских кораблей, которые совершали плавания к торговым факториям на берегах Африки. Голландские подрядчики строили мануфактуры и образцовые сельскохозяйственные фермы. Приглашали также евреев, которые привозили с собой большие капиталы и содействовали экономическому развитию страны. С целью поощрения местных мануфактур был запрещен вывоз шерсти и ввоз шерстяных тканей; для транспортировки товаров был построен канал, соединивший Одер и Эльбу. Однако главное внимание уделялось развитию военной промышленности, были построены оружейные фабрики в Потсдаме и Шпандау, и прусская армия была обеспечена собственным оружием56.

      Все эти меры были подобны мероприятиям Густава Адольфа и соответствовали тому направлению экономической политики, которое позже называли камерализмом. А. Смолл характеризует камерализм как сборник практических ответов на вопрос: "Какую программу должно принять мудрое правительство, чтобы обеспечить свои финансы и быть способным исполнять свои государственные обязанности?". Один из классиков камерализма Л. фон Секендорф (1626 - 1692) понимал главную обязанность государства как "обеспечение подданных средствами для получения предметов первой необходимости". Список направленных к этой цели практических мер включал: обучение молодежи, использование всех средств для надлежащей обработки земли, особое внимание к производству жизненно необходимых товаров, регулирование цен, запрещение ростовщичества, ограничение расходов на празднества, ограничение роскоши в одежде, отказ от использования импортных товаров и т.д.57

      Как отмечал М. Раев, немецкий камерализм оказал большое влияние на преобразовательную деятельность Петра I. Регламенты его "в действительности являлись не чем иным как прямым копированием и переводом более ранних немецких административных правил"58. Вряд ли это так: не все регламенты в действительности копировались помощниками Петра. При этом даже в Пруссии до правления Фридриха Вильгельма I (1713 - 1740) камерализм оставался лишь теорией, которая не играла большой роли в практике государственного управления; в те времена прусская бюрократия была далека от совершенства59. При Фридрихе I в Берлине господствовало французское влияние: получив в 1701 г. титул короля Пруссии, бранденбургский курфюрст стремился сделать свой двор столь же пышным, как венский или версальский. Министры были озабочены не эффективностью управления, а организацией торжеств и приемов; еще не завершенное здание "военной монархии" уже разрушалось под действием фаворитизма и коррупции60.

      В возвышении Бранденбурга-Пруссии можно видеть пример действенности теории "военной революции", и этот пример показывает, каким образом появление новой военной технологии порождает "военную монархию". Однако эта монархия, как и монархия Густава Адольфа, не похожа на "регулярное государство" Петра I и вообще вряд ли могла служить примером для философов того времени. Для того, чтобы проследить происхождение такого рода государственного устройства, требуется рассмотреть еще другие случаи возникновения "военной монархии", продолжив анализ процессов распространения "военной революции" в Европе.

      (Продолжение следует)

      Примечания

      Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ N13 - 01 - 00114 "Волны вестернизации в России (XVII - начало XX в.)".
      1. МИЛЮКОВ П. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформы Петра Великого. СПб. 1905, с. 123.
      2. СОЛОВЬЕВ С. М. Соч. Кн. 9. М. 1993, с. 525.
      3. БАГГЕР Х. Реформы Петра Великого. Обзор исследований. М. 1985, с. 31.
      4. БОГОСЛОВСКИЙ М. М. Областная реформа Петра Великого. Провинция 1719 - 1729 гг. М. 1902, с. 18 - 19.
      5. ФЕНОР В. Фридрих Вильгельм I. М. 2004, с. 215; РАЕВ М. Регулярное полицейское государство и понятие модернизма в Европе XVII-XVIII веков: попытка сравнительного подхода к проблеме. В кн.: Американская русистика: вехи историографии последних лет. Императорский период. Самара. 2000, с. 78.
      6. Введение в гисторию европейскую через Самуила Пуффендорфа на немецком языке изложенное. СПб. 1718, с. 7.
      7. СЫРОМЯТНИКОВ Б. И. "Регулярное государство" Петра Первого и его идеология. М. 1943, с. 152.
      8. LACH D. The Sinophilism of Christian Wolff (1679 - 1754). - Journal of the History of Ideas, 1953, Vol. 14, N4, p. 563 - 566; DEMEL W. China in the political thought of Western and Central Europe, 1570 - 1750. In: China and Europe: images and influences in 16th - 18th centuries. Beijing. 1991, p. 55.
      9. ТРОИЦКИЙ С. М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в. Формирование бюрократии. М. 1972, с. 74.
      10. ROBERTS M. Essays in Swedish history. Minneapolis. 1967.
      11. WHITE L. Medieval technology and social change. Oxford. 1966, p. 1 - 38; DOWNING B. The military revolution and political change. Princeton. 1992.
      12. ROBERTS M. Op. cit., p. 206.
      13. DOWNING B. Op. cit., p. 11, 74 - 78.
      14. HENSHALL N. The myth of absolutism: change and continuity in early modern European monarchy. London. 1992, p. 11.
      15. PARKER G. The limits to revolutions in military affairs: Maurice of Nassau, the Battle of Nieuwpoort (1600), and the legacy. - Journal of Military History, 2007, vol. 71, N2, p. 361.
      16. GORSKI P. The Protestant ethic revisited: disciplinary revolution and state formation in Holland and Prussia. - American Journal of Sociology, 1993, vol. 99, N2, p. 272 - 273.
      17. PARKER G. Op. cit., p. 364.
      18. FRITSCHY W.A. "Financial Revolution" revisited: public finance in Holland during the Dutch revolt, 1568 - 1648. - The Economic History Review, 2003, vol. 56, N1, p. 71.
      19. GORSKI P. Op. cit., p. 283; FRITSCHY W. A history of the income tax in the Netherlands. - Revue beige de philologie et d'histoire, 1997, t. 75, fasc. 4, p. 1047.
      20. LUITEN VAN ZANDENF J., MAARTEN P. Towards an economic interpretation of citizenship: The Dutch Republic between medieval communes and modern nation-states. - European Review of Economic History, 2006, N10, p. 123.
      21. БРОДЕЛЬ Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм в XV-XVIII вв. Т. 3. М. 1992, с. 173 - 268.
      22. Wapenhandelinghe van roers, musquetten ende spiessen, achtervolgende de ordre van syn excellentie Maurits Prins van Orangie figuirlyck uutgebeelt door Jacob de Gheijn's. Gravenhage. 1607; facsimile ed., with an introduction by J.B. Kist. Lochem. 1971.
      23. PARKER G. Op. cit., p. 21.
      24. ROBERTS M. Gustavus Adolphus. A history of Sweden. Vol. 2. London - NY. - Toronto. 1958, p. 198; ЛАПШОВ С. П. Польско-шведские войны 1621 - 1622 и 1626 - 1629 годов: армии противников.
      25. АНДЕРСОН И. История Швеции. М. 1951, с. 139.
      26. HALLENBERG M., HOLM J., JOHANSSON D. Organization, legitimation, participation. State formation as a dynamic process - the Swedish example, с 1523 - 1680. - Scandinavian Journal of History, 2008, vol. 33, N3, p. 251.
      27. ROBERTS M. The constitutional development of Sweden in the reign of Gustav Adolf. - History, 1940, vol. 24, N96, p. 338; UPTON A. Charles XI and Swedish absolutism, 1660 - 1697. Cambridge. 2006, p. 60.
      28. АНДЕРСОН И. Ук. соч., с. 147.
      29. ROBERTS M. Gustavus Adolphus, p. 211, 213; EJUSD. The constitutional development, p. 330 - 331.
      30. HALLENBERG M., HOLM J., JOHANSSON D. Op. cit., p. 258.
      31. МАКНИЛ У. В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках. М. 2008, с. 159.
      32. ROBERTS M. Gustavus Adolphus, p. 208, 214, 236 - 241.
      33. GLETE J. The Swedish fiscal-military state in transition and decline, 1650 - 1815. In: Paper to the XIV International Economic History Congress. Helsinki. 21 - 25 August 2006, p. 3.
      34. ROBERTS M. Gustavus Adolphus, p. 64, 66.
      35. ROBERTS M. The constitutional development, p. 339; JESPERSEN L. The constitutional and administrative situation. In: A revolution from above? The power state of 16th and 17th century Scandinavia. Odense, 2000, p. 69.
      36. JESPERSEN L. Office and offence crisis and structural transformation in 17th century Scandinavia. - Scandinavian Journal of History, 1993, vol. 18, N2, p. 113.
      37. HALLENBERG M., HOLM J., JOHANSSON D. Op. cit., p. 258.
      38. ROBERTS M. Gustavus Adolphus, p. 79.
      39. Ibid., p. 92 - 98, 108 - 120; История Швеции, с. 226.
      40. ROBERTS M. Gustavus Adolphus, p. 232; НИЛУС А. История материальной части артиллерии. Т. 1. СПб. 1904, с. 142 - 143.
      41. ROBERTS M. Essays, p. 195.
      42. АНДЕРСОН И. Ук. соч., с. 196.
      43. HALLENBERG M., HOLM J., JOHANSSON D. Op. cit., p. 258.
      44. UPTON A. Op. cit., p. 8; История Швеции. М. 1974, с. 193 - 194.
      45. UPTON A. Op. cit., p. 9 - 10; История Швеции, с. 199.
      46. ANDERSON P. Lineages of the absolutist state. London. 1974, p. 195.
      47. KAXK Ю. Ю. Крестьянство восточнонемецких земель в XVI - середине XIX в. В кн.: История крестьянства в Европе. Т. 3. М. 1986, с. 275.
      48. SHENNAN M. The rise of Brandenburg-Prussia. London. 1995, p. 14, 30, 32; KAXK Ю. Ю. Ук. соч., с. 274; НИЛУС А. Ук. соч., с. 155, 163.
      49. SHENNAN M. Op. cit., p. 32.
      50. Ibid., p. 32 - 34.
      51. Ibid., р. 32 - 35; KISER E., SCHNEIDER J. Bureaucracy and efficiency: an analysis of taxation in Early Modern Prussia. - American Sociological Review, 1994, vol. 59, N2, p. 195.
      52. ФЕНОР В. Ук. соч., с. 24.
      53. SHENNAN M. Op. cit., p. 36.
      54. Ibid.
      55. ФЕНОР В. Ук. соч., с. 24, 140, 153, 222, 223; SHENNAN M. Op. cit., p. 54 - 55.
      56. SHENNAN M. Op. cit., p. 38 - 39, 56; ФЕНОР В. Ук. соч., с. 152.
      57. SMALL A.W. The Cameralists. The pioneers of German social polity. Kitchener. 2001, p. 22, 82.
      58. PAEB M. Ук. соч., с. 61.
      59. KISER E., SCHNEIDER J. Op. cit., p. 190 - 201.
      60. ФЕНОР В. Ук. соч., с. 86 - 93.

      Вопросы истории, № 12, Декабрь 2013, C. 53-65
    • Мигель де Унамуно-и-Хуго
      Автор: Saygo
      Мигель де Унамуно-и-Хуго (29 сентября 1864, Бильбао — 31 декабря 1936, Саламанка) - баскский и испанский писатель, философ и один из ярчайших представителей "поколения 98". "Поколение 98" (исп. Generación del 98, автор мема - Хосе Аугусто Тринидад Мартинес Руис, подписывавшийся псевдонимом "Асорин") - испанское "разбитое поколение" испанских деятелей литературы и искусства, болезненно переживавших в своем творчестве падение испанской империи после испано-американской войны и потери Кубы, Пуэрто-Рико, Филиппинских островов и кризиса в метрополии. Большинство из них родились в промежутке между 1864 и 1875 годами.









      Унамуно родился в доме на улице Ронда, в старом районе Бильбао и был третьим ребёнком и первым мальчиком в семье коммерсанта Феликса де Унамуно Ларраса и его родной племянницы Саломеи Хуго Унамуно. Когда будущему писателю и философу было десять лет, он стал свидетелем осады родного города во время Третьей Карлистской Войны (1872-1876), что позже найдет отражение в его первом романе "Мир во время войны" (Paz en la Guerra, 1897).

      С 1880 по 1884 годы Унамуно слушает лекции на философском факультете Мадридского университета, который с отличием оканчивает в возрасте 19 лет. В следующем году он пишет диссертацию о баскском языке под названием «Критика версии происхождения и истории басков», в которой он выдвигает свою версию происхождения басков, противоречащую идее баскофилов.

      В 1885 году Унамуно начинает преподавать латынь и психологию и пишет статьи о баскском языке в "Хронике Бильбао". Унамуно полемизирует с Сабино Арана, считавшего его «происпанским» баском за высказанное им предположение, что баскский язык должен будет в перспективе исчезнуть, будучи вытеснен испанским.

      31 января 1891 года он женится на Конче Лисарраге, в которую был влюблён с детства. 11 октября 1894 года писатель вступает в социалистическую партию Бильбао, но уже в 1897 году выходит из ее рядов, испытав тяжелейшее разочарование. В 1901 году Унамуно становится ректором Саламанкского Университета, но в 1914 году его отстраняют от ректората как политически неблагонадежного. Тем не менее, в 1920 году Унамуно избирается своими коллегами деканом философского факультета Мадридского университета, а в 1921 году его назначают проректором.

      Из-за постоянной критики короля и диктатора Примо де Ривера в феврале 1924 года Унамуно ссылают на Канарские острова. 9 июля выходит приговор о помиловании, но писатель и философ решает переехать во Францию и возвращается в Саламанку лишь после падения режима Примо де Ривера. В 1931 году его избирают членом нового городского совета, и 14 февраля Унамуно провозглашает Саламанку республикой.

      Он все-таки становится ректором университета Саламанка (с 1934 года – пожизненно), где открывается кафедра имени Унамуно. В 1935 году его назначают почетным гражданином Республики. Философ начинает постепенно разочаровываться в новой демократической власти и отказывается от повторного участия в выборах 1933 года. Унамуно открыто критикует аграрную реформу, религиозную политику и само правительство.

      В начале Гражданской Войны Унамуно стоит на стороне повстанцев. Летом 1936 года он, будучи членом городского совета, призывает европейскую общественность поддержать повстанцев, так как, по его словам, они защищают западную цивилизацию и христианскую традицию, что вызывает ужас в глазах мировой общественности.

      Однако восхищение Унамуно быстро улетучивается, когда в его карманах копятся письма от жен его друзей, которые просят замолвить слово о своих мужьях, томящихся в застенках. Все больше его друзей становятся жертвами репрессий нового режима. 12 октября 1936 года Унамуно публично объявляет о своем разочаровании в повстанческом режиме, назвав его нецивилизованным (тем самым опровергнув свои собственные слова). Он говорит во всеуслышание, что повстанцы обладают грубой силой, которая может привести их к формальной победе, но не к победе разума и права, которого у них нет. 22 октября Франко отдает приказ об увольнении Унамуно с должности ректора.

      Последние дни жизни (с октября по декабрь 1936 года) Унамуно проводит под домашним арестом в опустошении, отчаянии и одиночестве. Унамуно уходит из жизни 31 декабря 1936 года во время литературного вечера, который он, по обычаю проводит с парой друзей. Испанский поэт Антонио Мачадо пишет: «Унамуно ушел из жизни внезапно, как солдат на войне. Войны против кого? Пожалуй, против себя самого».

      Среди прозаических произведений Унамуно автобиографическая проза «Мир во время войны» (Paz en la Guerra, 1897), «Воспоминания детства и юности» (Recuerdos de niñez y mocedad, 1908), в которой писатель вспоминает свои первые годы жизни в Бильбао; сборники рассказов “Зеркало смерти” (El espejo de la muerte, 1913); роман “Абель Санчес” (Abel Sánchez, 1917), основанный на Библейском сюжете о братьях Каине и Авиле, где речь идет о сущности ненависти, “Тулио Монтальбан” (Tulio Montalbán, 1920), повествующий о вытеснении истинной личности человека его образом в глазах общества; ключевое произведение Унамуно под названием “Туман” (Niebla, 1914), написанное в несвойственной для романа свободной форме; “Три назидательные новеллы и один пролог” (Tres novelas ejemplares y un prólogo, 1920); “Тетя Тула” (La tía Tula, 1921), где речь идет о страстном желании женщины родить ребенка (эту тему писатель также поднимал в своих романах “Любовь и педагогика” (Amor y pedagogía) и “Две матери” (Dos madres); “Как пишется роман” (Cómo se hace una novella, 1927), тщательное исследование особенностей своего романа; и последние его романы 1930 года “святой Мануэль Добрый, мученик” (San Manuel Bueno, mártir), в котором речь идет о священнике, предсказывающим то, во что сам так и не смог поверить и “Дон Сандалио, игрок в шахматы” (Don Sandalio, jugador de ajedrez).

      Унамуно жил в то время, когда существовал достаточно жёсткий регламент написания романа: определенная тематика, специфические сюжетные линии, общественные условности... Писатель всячески старался преодолеть эти ограничения, поэтому он изобрел новый литературный жанр, который назвал “нивола”. Таким образом, его работу не могли критиковать с точки зрения стиля и композиции, и единственные правила, которым он теперь должен был следовать – это правила его собственного жанра. Унамуно пишет об этом в прологе “ниволы” “Туман”.

      Беспокойство писателя за судьбу своей родины особенно отразилось в таких произведениях, как “О кастицизме” (En torno al casticismo, 1895); “Жизнь Дон Кихота и Санчо” (Vida de Don Quijote y Sancho, 1905); “По испанской и португальской земле” (Por tierras de Portugal y España, 1911). Во время войны, начиная с августа 1936 года, Унамуно начинает делать заметки для книги, где выражает свои политические взгляды, но она так и не была завершена (“Трагическое раскаяние жизни. Заметки об испанской революции и гражданской войне” (El resentimiento trágico de la vida. Notas sobre la revolución y la guerra civil españolas). От великого испанского писателя также осталось богатое эпистолярное наследие, включающее в себя путевые заметки.

      В поэзии, как и в прозе, Унамуно затрагивает все те же извечные темы: душевная тоска и боль, вызванная безмолвием Бога, временем и смертью. В своих первых стихах он стремится избавиться от рифмы, но впоследствии снова к ней прибегает. В первой же книге стихов «Стихртворения» (Poesías, 1907) он затрагивает темы, характерные и для его поздних произведений: религиозный конфликт, родина и семейная жизнь. Среди его стихотворных сборников выделяются: «Стихотворения», «Четки из лирических сонетов» (Rosario de sonetos líricos (1911), «Христос Веласкеса» (El Cristo de Velázquez, 1920), «Рифмы изнутри» (Rimas de dentro, 1923), «Тереза. Рифмы неизвестного поэта» (Teresa. Rimas de un poeta desconocido, 1924), «От Фуэнтевентуры до Парижа» (De Fuerteventura a París, 1925) и поэтический дневник «Кансьонеро» (Cancionero, 1953).

      Философия Унамуно представляет собой отрицание любой системы и утверждение веры “в самой себе”. Она сформировалась на основе рационализма и позитивизма. В молодости Унамуно увлекался идеями социализма, однако впоследствии он отошел от них под влиянием таких философов, как, например, Адольф фон Харнак. Это отразилось в его произведении святой “Мануэль Хороший, мученик”, где снег, идущий над озером, символизирует его приятие веры. Он всегда осознавал внутренний конфликт между верой в Бога и разумом, который ее отрицает.

      Унамуно считается одним из предвестников экзистенциализма, который спустя несколько десятилетий достигнет своего рассвета в европейской мысли. Унамуно даже специально изучал датский, чтобы читать в оригинале Серена Кьеркегора (1813–1855), которого называет в своих работах “братом”. Среди его философских произведений такие работы, как “О трагическом чувстве жизни” (Del sentimiento trágico de la vida, 1913); “Агония христианства” (La agonía del cristianismo, 1925).

      Нельзя не упомянуть о драматическом наследии Унамуно, хотя оно и не получило такой известности, как другие его работы. В пьесах «Сфинкс» (La esfinge, 1898), «Бинт» (La venda (1899) и “Другой” (El otro, 1932).он поднимает проблемы индивидуальной духовности, веры как “уловки жизни” и двуличия. Унамуно переписывает трагедию Эврипида “Федра” (Fedra, 1918) и переводит “Медею” (Medea, 1933) Сенеки.

      Театр Унамуно имеет следующие отличительные черты: он схематичен и лишен всякой искусственности, в нем имеют значение лишь конфликты и страсти, которые напрямую касаются персонажей. Эта строгость формы является следствием влияния классической греческой трагедии. Если персонажи и конфликты предстают перед нами без прикрас, то оформление спектакля тоже лишается всего неестественного и наносного и максимально упрощается. Унамуно, прежде всего, волнует внутренняя драма персонажей, которая проявляется вовне. Символизм страстей и строгость слова и формы роднит театр Унамуно с экспериментами европейского драматического театра и открывает дорогу обновлению испанской драмы, по которой последует Рамон Валье-Инклан (испанский писатель, одна из крупнейших фигур многонациональной испанской культуры конца 19 - первой трети 20 в) и позднее Федерико Гарсия Лорка.
    • «Историков, историков слушайте!»
      Автор: Adige
      П.Б. Уваров

      Челябинский государственный педагогический университет

      «Историков, историков слушайте!» Историко-философские построения В.М. Рыбакова

      Огромной социально-культурной проблемой современной исторической науки является свойственная ей функциональная диспропорция. Мемориалистика как функция памяти, притом понимаемая чересчур буквально, преимущественно исчерпывает собой содержание исторического знания и образования. Сущность последнего заключается в освоении (исключительно формальном) определенного количества сведений о прошлом пространственно-временного и терминологического характера, а также формируемой способности к их дальнейшей механической передаче. Историческая прагматика, т.е. способность на экспертном уровне понимать актуальные социально-культурные процессы, а, при необходимости, осознанно их регулировать и формировать, практически остается за пределами исторического знания и образования.

      Оторванность от прагматики (прежде всего на теоретико-методологическом уровне) делает историков специалистами по датам и определениям, и ретроспективно-реферативному изложению прошлого, приучая общество к тому, что они не являются носителями актуального экспертного знания, с вытекающими отсюда для самих историков социально-культурными последствиями. В этих условиях укрепление позиций таких прикладных дисциплин как социология и политология лишь подчеркивает архаичность исторического знания в его сложившемся на сегодняшний день виде. А окончательное превращение историка в шиллеровского Brotgelehrte делает сложившуюся ситуацию почти необратимой.

      Именно поэтому любое явление, порывающее с давно наметившейся стагнацией исторической науки, воспринимается как надежда на возможность изменений давно сложившегося тренда.

      Таким историко-культурным феноменом является известный российский историк-востоковед, синолог В.М. Рыбаков. Его исследования уголовных установлений династии Тан и танской бюрократии отвечают самым высоким требованиям эмпирического историописания и являются выдающимся вкладом в отечественную и мировую синологию1. Наряду с этим, В.М. Рыбаков уже давно заявил о себе как один из столпов исторической прагматики. Его статьи историко-философской, теоретической тематики хорошо известны интеллектуальному сообществу. К тому же в последнее время В.М. Рыбаков выпустил сборники, объединившие его лучшие историософские тексты2.

      Очень важно, что, несмотря на, казалось бы, значительную дистанцированность его научных интересов от экспертизы актуального, он с самого начала заявляет о приверженности исторической прагматике: «Когда я начинал заниматься средневековой китайской бюрократией в глубине души я лелеял надежду отыскать в тогдашнем административном праве, регулировавшем деятельность чиновничества, некий секрет, который смог бы затем на блюдечке поднести Отечеству и тем помочь ему сделать более дееспособным чиновничество собственное» [1, с. 8].

      Отдавая должное эффективности китайской бюрократии, обеспечившей невиданную в истории социокультурную стабильность своей цивилизации, исследователь задается вопросом об истоках данного явления: «Что же это такое – правильное, естественное поведение, не требующее понукания свыше, не ориентированное на подачки со стороны компетентных органов и вовсе не имеющее среди своих стимулов страх уголовного наказания? Да то, которое освящено устоявшейся моралью, вековой традицией, впитавшейся в плоть и кровь так, что человек, следуя ей, ощущает удовлетворение, ощущает себя хорошим, гордится собой, а нарушая, - испытывает угрызения совести, даже если нарушения никто не видел» [1, с. 12].

      В.М. Рыбаков подчеркивает культурный, духовный, внематериальный характер данной традиции: «Всякое крупномасштабное движение государства по отношению к своему народу, если государство не хочет повиснуть в собственной стране, как в вакууме, без воздуха и без опоры, не хочет вызвать катастрофу, которая его же, государство, и взорвет, должно совершаться в рамках культурной традиции. Должно быть, закодировано ее, традицией, кодом.

      Даже если целью самого этого движения является некая корректировка, некое назревшее изменение традиции – все равно. И даже - тем более. Тут нет никакого противоречия. Удачная, перспективная политика – это всегда удачная попытка примирить непримиримое.

      Верное и обратное. Единственным механизмом, который хоть как-то смягчает социальные встряски, хоть как-то ослабляет сопровождающее их повальное остервенение, является культурная традиция. Культура. Не в смысле начитанности, эрудиции или знания наизусть таблицы логарифмов, а в смысле почти инстинктивной ориентированности на моральные стереотипы поведения» [1, с. 15].

      Вековая традиция конфуцианской императивной этики является стержнем, кодом данной культурной традиции: «… конфуцианство потому и выдвинулось на первое место среди всех древних идеологий Китая, что выработало наилучшие методики делать чиновника по возможности верным долгу и бескорыстным. Как бы можно было управлять столь огромной империей иначе? Ведь на сакраментальный вопрос «Кто будет контролировать контролирующих?» еще ни одна культура мира не смогла дать более реалистичного ответа, нежели тот, что выглядит самым идеалистичным: совесть» [1, с. 95].

      При этом идеализм культурного основания поддерживается весьма жесткой и определенной систематикой отбора и социально-правовых требований: «…Квалификационный экзамен, который должны были в присутствии императора держать люди, желавшие резко ускорить свою карьеру, назывался не «научный феодализм» какой-нибудь и не «некоторые аспекты домашнего рабовладения», а «экзамен на звание мудрого, порядочного, непреклонного и справедливого, способного говорить прямые слова, и увещевать императора до последней крайности». <…> Право бдительно стояло на страже чиновничьей «порядочности». Для чиновника предусматривалось чуть ли ни вдвое-втрое большее количество деяний, подлежащих наказанию, чем простого человека; стоит только вспомнить запрет на зачатие во время траура» [1, с. 20–21].

      И, тем не менее, право в несовременных обществах играет важную, но второстепенную роль, а главным регулятором личного и общественного поведения является традиционная мораль: «Строго говоря, у общества есть лишь два основных стимула самоорганизации, поддержания единства и порядка – страх человека перед наказанием и желание человека оставаться хорошим. Первое связано с нарочно придумываемыми законами, второе – с естественно сложившейся культурной традицией, потому что «плохо» и «хорошо» зачастую суть понятия специфические для данной культуры. Если исчезает стремление быть традиционно хорошим, остается лишь стремление не быть наказанным. Вот почему все государства, ломающие традицию, волей-неволей делаются тоталитарными: кроме как на страх наказания, им не на что опереться, упорядочивая повседневную жизнь народа. Поэтому так опасно сталкивать лбами мораль и закон» [1, с. 13].

      В развитие данного положения, В.М. Рыбаков прямо указывает на важность влияния конфуцианского индивидуального этического идеала не только на самого управленца, но и, через механизм положительной престижности, на общество в целом: «Сформулировав эталон этического человека цзюньцзы и постулировав, а частично и доказав его принципиальную достижимость для любого, кто постарается его достичь, конфуцианство задало индивидуальный этический идеал, без которого ни одно общество существовать не может, и в этом смысле сделало то, что в других регионах мира сделали великие этические религии, оплодотворившие развитие общества индуцированием в людях стремления не только лучше жить, но и самим становиться лучше. <…> Другими словами, если в обществе быть цзюньцзы престижно (сладостно и почетно, как говаривали римляне), люди будут уважать тех, кто ведет себя как цзюньцзы, и стараться хотя бы в какой-то степени походить на них, а дети и впрямь будут мечтать стать совершенными мужами и даже кое-кто и впрямь постарается им стать.

      Может быть, кому-то это покажется печальным, но только так, через простое подражание, т.е. через принятый обществом благодаря воздействию религии – или традиции, или тоталитарной, либо протестно-тоталитарной идеологии, или средств массовой информации – линчостный эталон, через естественным образом происходящую добровольную самоподшлифовку к нему средних людей, можно реально менять общественное поведение» [1, с. 76–77, 78, 79].

      Конечно, крупный историк и мыслитель понимает, что с развитием процессов секуляризации общества, опора на исключительно религиозное сознание перестает быть опорой универсальной, в рамках светского общества, в том числе и для воспитания чиновничества: «… Религия, с возникновением так называемой свободы совести (хотя от чего может быть свободна совесть? от угрызений? так это только у подонков) перестает играть роль единого арбитра, единого указателя общих целей, и единого фильтра избираемых для достижения этих целей средств» [2, с. 42].

      И здесь, в теоретико-философских размышлениях В.М. Рыбакова возникает тема истории в том ее качестве, которое открывает перед ней новые горизонты социальной прагматики, обязательной для любой науки и потерянной историками в мелкотемье и узкой специализации мемориалистики: «Функции эти переходят к общепринятому, исповедуемому подавляющим большинством населения страны представлению о своей истории. <…> История базируется на фактах. Для нового среднего человека, ставшего со средним человеком традиционного общества значительно более рациональным, она доказательна. Она может иметь своей опорой информацию и ее личную, непредвзятую оценку здравым смыслом. <…> История личностна. Даже самый достоверный исторический факт сам по себе кардинально отличается от фактов, например, физики. <…> История, как и религия, дает простор для интерпретационного творчества, как и религия, вызывает нескончаемые споры специалистов- богословов и притом, как религия, нуждается в верховном утверждении уже бесспорных, базисных основ, которые составляют упрощенный канон. <…> Он упорядочивает информационный хаос, который подавляющему большинству людей совершенно не нужен и только мешает, разобщает, нервирует, злит. В быту такой канон никогда не потребует от людей невозможного. В сфере социальных обязанностей и обязательств он по большей части возводит в норму то, что уже и так сложилось и действует. <…> История всегда духовна и всегда злободневна. Рассказ даже самого увлеченного своим предметом естественника о том, как электроны под воздействием вторгающихся в атом частиц прыгают с одного энергетического уровня на другой, при всей своей занимательности, ничего не скажет обычному человеку о том, как ему дальше жить, кого держать за пример для подражания, как оценивать события окружающей реальности, кто ему друг и кто враг, за кого в конце концов голосовать на выборах. <…> В посттрадиционных обществах именно история предлагает общие цели, помогает выбирать для их достижения общие средства и ставит границы между этически допустимыми и этически недопустимыми средствами. То же как в свое время - религия. И еще одно, крайне существенное. Одним из саамы мощных психических механизмов, одним из самых действенных стимулов деятельности человека является перспектива собственного улучшения <…> Вот здесь-то, к слову сказать, и таится ответ на вопрос, что такое патриотизм и преданность своей стране. Не любовь к березкам. И не верность вождям или знаменам как таковым. Но – тому представлению об истории как улучшению общности, о том, что плохо и что хорошо, которое сформировалось, пока наша история несла нас сквозь перекаты веков и теснины жестокостей и подвигов. Которое является более или менее общим, а потому – объединяющим. Тому представлению о целях общности, о ее добродетелях и о грозящих ей опасностях, которое каноническим образом истории обусловлено и порождено» [2, с.42, 43, 44, 45, 47–48].

      Таким образом, на наш взгляд историко-философские тексты В.М. Рыбакова, выходя за пределы собственно синологии, но используя систематику, наработанную в рамках социокультурной практики древнейшей из существующих доныне цивилизаций, ставят вопросы, разрешение которых весьма важно для судьбы общества и собственно исторической науки.

      Во-первых, история должна рассматриваться обществом как ценнейший прагматический теоретико-культурный ресурс, без которого оно утрачивает необходимый уровень интеграции и стратегической перспективы.

      Во-вторых, требуется кардинальное изменение отношения к историческому образованию от мемориально-орнаментального к социально конструктивному, предполагающему получение исторического образования в качестве особой личностной социальной характеристики. Например, она должна быть настоятельно рекомендуема всем, кто связывает свою деятельность с государственной службой и общественной деятельностью.

      В-третьих, историческая наука должна перераспределить свое внимание между теоретико-методологической составляющей и ростом мемориальной эмпирики, в пользу теоретического знания. Именно развиваемая в этом направлении история может обеспечить обществу серьезные инновационные преимущества в сложном неопределенном современном мире те преимущества, которые дают китайской цивилизации постоянные импульсы для поступательного развития, позволяющие надеяться на одно из лидирующих позиций в ХХI веке, о чем нас и предупреждает высококлассный эксперт-синолог и историософ В.М. Рыбаков. Именно поэтому в заглавие статьи мы вынесли поистине крик души В.М. Рыбакова, который одновременно является и названием одной из реплик, актуализирующей место историка в современном обществе, на авторском сайте ученого http://rybakov.pvost.org.

      Библиографический список

      1. Рыбаков В.М. Напрямую: Эссеистика, письма, интервью. – СПб., 2008.
      2. Рыбаков В.М. Руль истории. – СПб., 2012.

      Примечания:

      1. Уголовные установления Тан с разъяснениями (Тан люй шу и). Цзюани 1 – 30. – СПб., 1990 – 2008. Введ., пер. с кит. и коммент. В.М. Рыбакова; Вячеслав Рыбаков. Танская бюрократия. Ч.1 – 2, том 1. – СПб., 2009–2013.
      2. В.М. Рыбаков. Напрямую: Эссеистика, письма, интервью. – СПб., 2008; В.М. Рыбаков. Руль истории. – СПб., 2012.

      Традиционные общества: неизвестное прошлое [Текст]: материалы X Междунар. науч.-практ. конф., 21–22 апреля 2014 г. / редколлегия: Д.В. Чарыков (гл. ред.), О.Д. Бугас, И.А. Толчев. – Челябинск: Изд-во ООО «ПИРС», 2014. – 324 с. С.с. 18-20.