21 сообщение в этой теме

централизация власти, бюрократизация, укрепление феодально-крепостнических устоев, внешняя экспансия. Объективно все это тормозило развитие страны, усиливало ее социально- политическое и экономическое отставание.

Уж нонешние-то историки знают как надо управлять государством, чтоб не усиливать отставание. Их бы на машине времени забросить в то время, так всё б сделали как надо.

надо признать, что... результаты ее деятельности ни в какое сравнение с делами Петра, буквально изменившего облик России, не идут,

Надо признать, что результаты правления Екатерины ничуть не менее значительны. А может и более. Пётр завоевал выход к Балтийскому морю, Екатерина к Чёрному. Территориальных приобретений больше чем при Петре. Турок победила, а Пётр не смог. Да и условия, в которых действовала Екатерина, были существенно сложнее, чем у Петра. Свергла законного царя. Да ещё и иностранка. На таких основаниях агитацию можно выстроить будь здоров. Недовольные всегда найдутся.

... не писали советские историки, ибо на Западе лишь за последние десять лет вышло несколько монографий.

Так что рекомендуется к прочтению?

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Уж нонешние-то историки знают как надо управлять государством, чтоб не усиливать отставание. Их бы на машине времени забросить в то время, так всё б сделали как надо.

Это вы к чему?

Так что рекомендуется к прочтению?

Все, что размещается на нашем форуме (и не только это).

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

1.Это к тому что историки любят судить и критиковать. Не имея на это морального права (на мой взгляд).

2.Это отговорка,а не ответ. Если ответить нечего, не лучше ли промолчать?

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Это к тому что историки любят судить и критиковать.

Есть такое, не без этого.

Это отговорка,а не ответ.

Каков вопрос, таков ответ.

1 пользователю понравилось это

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Проглядел я, что статейка-то перестроечная. Так что и говорить тут не о чем. Жаль, что ничего приличного по теме у вас не нашлось.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
статейка-то перестроечная.

Но автор в данном случае - хороший специалист именно по рассматриваемому периоду.

Жаль, что ничего приличного по теме у вас не нашлось.

Увы, по истории царствования Екатерины II хороших работ вообще не густо. Много панегириков, еще больше - копания в белье, а вот исследований немного.

1 пользователю понравилось это

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Но автор в данном случае - хороший специалист именно по рассматриваемому периоду.

Нагородил что-то специалист: Пастернак, Сталин, Грозный... Казалось бы причём тут Екатерина? А всё равно приплёл. Греть пузо на Чёрном море и попрекать за "экспансионизм" того, кто завоевал выход к этому морю - это по-интеллигентски. Да, много сделала Екатерина, но, пытливый ум всегда найдёт к чему придраться: "...Византийскую империю не восстановила..." - не доработала. В войнах победили, но, понимаешь,"затраты несоизмеримы..." - для этого историка войну выиграть, что кастрюлю купить - да, вещь нужная, но дорого, так что обойдёмся.

Арсений Иванович МАРКЕВИЧ (1855-1942): приводит эмоциональное свидетельство очевидца, кстати, не русского: «Самое жестокое сердце тронулось бы, говорит Боплан, при виде, как татары разлучают мужа с женой, мать с дочерью, без надежды когда-нибудь им увидеться; самый хладнокровный человек пришел бы в содрогание, слыша дикое веселье татар, плач и вой несчастных русских...» Московское правительство выкупало пленных деньгами; на размен же пленных татары соглашались неохотно, не видя в том выгоды, — — Большую часть выкупало государство... Простых людей выкупали за 15 — 40 рублей, а за знатных давали больше, иногда по несколько тысяч. Ежегодно поминок (то есть дани — О. М.) посылалось в Крым более чем на 20 тысяч рублей, на выкуп пленных гораздо больше».
Не надо было воевать. Надо было продолжать дань платить. Платить и выкупать. Может и не успели бы выкупить и сгинул бы предок этого "историка" и он бы вообще не родился.
"Нет сомнения в том, что освобождение их народов от национального и религиозного гнета было явлением прогрессивным, но нельзя забывать и о том, что социально-политическое развитие этих территорий было несколько выше, чем России. В частности, ряд городов, оказавшихся под русским скипетром, имел Магдебургское право. Распространение русских крепостнических порядков на эти земли было для них шагом назад." О чём это? Магдебургское право - для горожан. Крепостное - для крестьян. Екатерина сделала горожан крепостными? А может не было в Речи Посполитой крепостного права? Русские (а не восточнославянские) земли освободили - скажи спасибо, нет мы будем печалиться о Магдебургском праве. Что это "историк" оправдывается за успехи России? Комплекс? К психиатру!

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Это уже замечания по существу. Которые и не оспоришь, тут с Вами согласен.

Магдебургское право - для горожан. Крепостное - для крестьян.

Надо посмотреть Магдебургское право для этих городов оставили или упразднили? (в Прибалтике при Петре оставили).

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

С магдебургским правом (М.П.) всё было немножечко совсем не так, как утверждал историк-перестройщик:

а) понятие М.П. было весьма неопределённым;

б) на равне с М.П. применялись местные обычаи и литовский статут;

в) М.П. существовало ещё в начале правления Николая I (и то ещё думали: отменять-не отменять).

Первоначально... жалованные грамоты русским городам на магдебургское П. приказывали непременно составлять раду города из двух национальностей; но мало-помалу национальность польская вытесняла в некоторых городах русскую и нередко принимала меры, оскорблявшие религиозное чувство православной части городского населения. Злоупотребления эти вели иногда к учреждению в городе нескольких рад, В некоторых городах были учреждены особые коллегии для поспольства... Коллегия эта получила законодательную власть, имела своего регента и посылала своего посла на сейм. С радой она вела постоянные споры, внося еще большую путаницу в муниципальное устройство города. В конце концов правительство решилось в 1776 г. уничтожить в Литве магдебургское право во всех городах, кроме 11 больших и старейших (Вильны, Лиды, Трок, Ковна, Новогрудка, Волковыска, Пинска, Мозыря, Минска, Брест-Литовска и Гродна).

Среди городов юго-западной России, пользовавшихся магдебургским П., различают обыкновенно те, которые пользовались им в полном объеме, и те, которые имели неполное магдебургское П.

В левобережной Малороссии устройством и судом по магдебургскому праву пользовались Киев, Чернигов, Нежин, Переяслав, Стародуб, Козелец, Остер, Почеп, Погар, Мглин, Полтава и Новгородсеверск. Грамоты, выданные на магдебургское П. при польском правительстве, у большей части городов затерялись и были, по памяти, утверждены потом русским правительством. При соединении с Россией в 1654 г. Малороссия получила подтверждение ненарушимости своих прав; в 1665 г. были выданы городам жалованные грамоты на магдебургское П. В грамотах этих, однако, не были означены законы, которые должны были определить сущность магдебургского П.; это делалось жизнью, практикой.

Когда в 1824 г. до сената дошло дело полтавского генер. суда о денежных делах по торговле, то сенат отменил решение генерального суда, состоявшееся на основании литовского статута, а не магдебургского П., как бы следовало. Полтавскому суду было предписано на будущее время в делах купцов и мещан руководствоваться магдебургским П. Управлявший министерством юстиции князь Долгорукий вошел, в 1827 г., в комитет министров с представлением о необходимости напечатать новый перевод книг магдебургского П. В то же время 2-му отделению собственной Е. И. В. Канцелярии повелено было рассмотреть вообще перевод и содержание книг магдебургского П. и обсудить вопрос, удобно ли восстанавливать закон, который на практике вышел из употребления. Сперанский составил и передал кн. Долгорукому записку, в которой... охарактеризовал происхождение, свойства и фактическое положение в то время в Малороссии магдебургского П. Записка заканчивалась предложением... ввиду того, что в жизни "закон под именем магдебургского П." давно уже оставлен в бездействии и заменен литовским статутом и отчасти общими русскими законами, на будущее время в делах городских обывателей Малороссии поступать так, как это было до указа сената, предписавшего руководствоваться магдебургским правом. В 1831 г. мнение это получило высочайшую санкцию и магдебургское П. было таким образом, отменено.

Энциклопедический Словарь Ф.А.Брокгауза, И.А.Ефрона. .http://www.nashkray.kiev.ua/podi/magdeburgpravo.html

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Историки забывают, что самую уважаемую награду русской армии - орден святого Великомученика и Победоносца Георгия учредила как раз Екатерина II в 1769 г. До революции в России отмечали День Георгиевских кавалеров. В 2007 г. эта памятная дата восстановлена как День Героев России - 9 декабря. Спасибо новостям, напомнили.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

ВИНОГРАДОВ В.Н. ДИПЛОМАТИЯ ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКОЙ

"МЫ НИ ЗА КЕМ ХВОСТОМ НЕ ТАЩИМСЯ"

Высказывание молодой, вознесенной гвардейцами на трон императрицы Екатерины Алексеевны не следует воспринимать просто как хлесткую фразу, выраженную с присущей ей грубоватой образностью. Слова эти проливали бальзам на раны оскорбленного национального самолюбия россиян. Полугодовое правление ее супруга Петра III воспринималось ими как время глубокого унижения, попрания традиций и пренебрежения к святыням.

Российская армия в Семилетней войне 1756-1763 гг. со славой сражалась против прусского короля Фридриха II, Восточная Пруссия была ею прочно занята. Дисциплинированные немцы в кафедральном соборе Кенигсберга принесли присягу императрице Елизавете Петровне. В 1760 г. депутация дворянства и бюргерства посетила Петербург и выразила царице благодарность за гуманное поведение войск и управление краем. Смирился с потерей провинции и Фридрих II1. Его стратегический талант был неспособен справиться с грозной коалицией России, Австрии и Франции. Час его разгрома и капитуляции приближался неотвратимо. По свидетельству короля, Пруссия "агонизировала и ждала соборования". В кампанию 1761 г. он с трудом наскреб 96 тыс. солдат против 230 тыс. у неприятеля2.

Смерть Елизаветы Петровны 25 декабря 1761 г. (5 января 1762 г.) позволила Фридриху выбраться из бездны поражения. Из Петербурга прибыл гонец с вестью, еще вчера представлявшейся неправдоподобной: Петр III предлагал мир и союз. И речи не было о территориальных уступках, император отказывался даже от возмещения понесенных Россией убытков. Пасторы в кирхах вознесли молитвы во здравие доброго немца Карла-Петера-Ульриха Гольштейн-Готорптского, ставшего Петром Федоровичем. Король Фридрих в ответном послании высоко оценил государственную мудрость новоявленного друга, он взял на себя труд по составлению текста мирного договора, присвоил Петру чин генерал-майора своей армии и наградил его орденом Черного орла. Петр III прилюдно лобзал бюст Фридриха и бросался на колени перед его портретом. Саксонский посланник в полном недоумении сообщал своему правительству: "Король здесь - подлинный император". Все это походило на театр абсурда.

Сам Фридрих был смущен пылкостью чувств самодержца, и не из-за излишней скромности, а из опасения, как бы изъяснения в дружбе к нему, вчерашнему врагу, и нескрываемое пренебрежение ко всему национально-русскому не обошлись дорого обитателю Зимнего дворца. Он советовал Петру побыстрее короноваться, чтобы обрести в глазах подданных ореол легитимного монарха. Петр III, готовившийся к походу на коварную Данию, некогда отторгнувшую у его гольштинских предков провинцию Шлезвиг, отмахивался от советов: он держит "русских" в руках3.

Надо сказать, что, планируя войну с Копенгагеном, Петр Федорович следовал по стопам отца, герцога Карла-Фридриха. В 1724 г. тот сочетался браком с дочерью Петра Великого Анной и полагал, что в приданое за невестой, помимо денег и соболей, получил еще русскую армию, а заодно и флот. Теща, императрица Екатерина I Алексеевна, бывшая портомоя Марта Скавронская, ему сочувствовала и заявляла, что ничего не пожалеет ради любимой дочери. Принялись снаряжать флот - 15 линейных кораблей, 4 фрегата, 80 галер, на борту - тысяча пушек. К походу по суше готовился корпус в 40 тыс. штыков и сабель - и все это ради отвоевания у датчан неведомого солдатам и матросам Шлезвига.

Россия оказалась под угрозой войны с европейской коалицией: в мае 1726 г. у Ревеля (Таллина) показалась англо-датская эскадра в 31 вымпел и - в условиях мира - блокировала в гавани флот. Екатерина с большим чувством собственного достоинства изобличала британцев в попрании норм международного права, а Верховный тайный совет негласно обсуждал вопрос о затоплении, в случае нужды, кораблей на ревельском рейде - сопротивляться англо- датской армаде не представлялось возможным4. Но Екатерина, движимая родственными чувствами, от своего замысла не отступала. В 1727 г. британские паруса вновь замаячили на Балтике. Смерть императрицы избавила Россию от опасной авантюры. Карла-Фридриха Гольштинского, прочно осевшего в Петербурге, с соответствующими ему званию почестями, выдворили на родину5.

Другая совершенно бесцеремонная попытка попрать государственные интересы России пришлась на время восшествия Елизаветы Петровны на престол. После смерти Анны Иоанновны государственные дела пришли в полное расстройство. Фельдмаршал К.Б. Миних арестовал регента Э.И. Бирона. Затем сам Миних, неожиданно для себя, получил отставку. Годовалое дитя, император Иоанн VI, возвел "своим" указом отца, Антона-Ульриха Брауншвейгского, не нюхавшего пороха, в чин генералиссимуса. Вся эта возня вокруг трона породила ненависть "к курляндско-брауншвейгскому табору, собравшемуся, - по словам В.О. Ключевского, - на берегах Невы дотрепывать верховную власть"6. Умы и сердца обращались к царевне Елизавете Петровне: дочь великого преобразователя выросла на родных хлебах, была предана православию и стародавним обычаям, могла при случае и русскую сплясать, слыла своей в казармах гвардейцев и никогда не отказывалась быть крестной матерью их детей. А главное, в глазах россиян она являлась законной и естественной претенденткой на престол, ореол славы ее великого отца переносили и на нее.

Нежданно-негаданно у Елизаветы Петровны появились доброжелатели в лице французского посланника И.Ж. Шетарди и его шведского коллеги Э.М. Нолькена. Париж выступал тогда основным оппонентом России на европейской арене и соорудил на ее порубежье так называемый Восточный барьер из Швеции, Польши и Турции. Секрет их участия объяснялся просто: у царевны требовали, в ответ на поддержку, письменного обязательства пересмотреть условия Ништадтского мира 1721 г., отказаться от петровских завоеваний в Прибалтике. Притязания Елизаветы Петровны были восприняты как счастливый шанс по дешевке добиться многого и, по словам американского историка Р.Н. Бейна, "погрузить Россию вновь в первоначальное варварское состояние"7. Шантажисты натолкнулись на сопротивление царевны, дело отца она разрушать не желала и подписать испрашиваемое у нее обязательство отказалась. Шетарди в погоне за успехом своего предприятия обогатил дипломатическую практику новаторским приемом: не раз он, притаившись за кустами и вооружившись бумагой с текстом, пером и чернильницей, подстерегал Елизавету на прогулках, чтобы выманить ее подпись. Не вышло.

Шведы пошли дальше и спровоцировали войну с Россией 1741-1742 гг. под предлогом, который Бейн счел "в высшей степени фривольным", хотя точнее его следовало бы назвать фарисейским; одной из целей войны провозглашалось стремление "избавить достославную российскую нацию... от тяжелого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании". Как будто иноземцы могли исчезнуть в случае утраты Прибалтики8.

Впоследствии Шетарди хвастливо приписывал себе основную роль в перевороте, приведшем Елизавету Петровну на престол. На самом деле в ночь с 25 на 26 ноября 1742 г., когда это произошло, дипломат мирно почивал в своих апартаментах. Вместо испрашиваемых у него 15 тыс. талеров он выдал царевне всего 2 тыс.9, и той пришлось заложить драгоценности. В последний момент перед тем, как покинуть дворец, Елизавета обшарила шкатулки и нашла еще 300 червонцев.

Все прошло легко: Елизавета во главе гренадерской роты Преображенского полка (308 солдат и ни одного офицера) появилась перед Зимним. Выйдя из кареты, царевна завязла в глубоком снегу, молодцы-гренадеры подхватили ее на руки и внесли во дворец. Внутренняя стража тут же перешла на ее сторону. Брауншвейгское семейство было застигнуто в постелях и взято под охрану.

На поверхностный взгляд переворот отдавал чем-то опереточным. На самом деле он имел глубокий смысл: устранялась чуждая стране и глубоко равнодушная к ее нуждам брауншвейгская фамилия, престол заняла женщина, с которой россияне связывали большие надежды. Отсюда - поддержка со стороны всех слоев общества.

Генерал П.П. Ласси разгромил шведскую армию под Вилманстрандом, заставил капитулировать Гельсингфорс и проник глубоко в глубь Финляндии. В этих условиях Шетарди стал уговаривать Елизавету, уже императрицу, пойти на территориальные уступки разгромленным шведам. Таковы были инструкции, полученные им из Парижа. Дипломату пришлось изворачиваться: шведы-де воевали исключительно из желания видеть Елизавету на престоле и заслуживают за то награды, да и гордость Франции пострадает, если советами ее посла пренебрегут10. Его домогательства были отвергнуты. По Абосскому миру 1743 г. к России отошли города Вилманстранд, Фридрихсгам и Нейшлот. Границу несколько отодвинули от Петербурга. Отношения с Францией обострились до такой степени, что в течение нескольких лет обе страны не поддерживали официальных связей.

Стремительное возрастание могущества Пруссии, военный талант короля Фридриха II и необыкновенная наглость его политических приемов побудили прежних антагонистов объединиться против него. Возник немыслимый ранее союз Австрии, Франции и России, коалиция поневоле, каждый участник которой тянул воз в свою сторону вполне в духе крыловской басни о лебеде, раке и щуке. Посол Л.О. Бретейль получил из Парижа инструкции, которые говорят сами за себя: "Нужно опасаться в равной мере последствий слишком большого влияния или слишком большого успеха русских в этой войне". Ему предписывалось, "если позволят обстоятельства... остановить даже успехи ее (России. - В.В.) армии"11. Французы терпели поражение за поражением на поле боя, но упорно продолжали считать российское войско "вспомогательной силой, не заслуживающей лавров в виде территориальных приобретений"12.

Напряженные отношения сложились и с Веной: австрийское командование настаивало на том, чтобы российская армия сражалась прежде всего ради возвращения Габсбургам отторгнутой у них Фридрихом Силезии, российские генералы предпочитали вести операции в Восточной Пруссии. В Вене все же соглашались на передачу этой провинции России, что и было зафиксировано в договоре от 1 марта 1761 г., но, что характерно, не в основном его тексте, а в приложенной декларации, с которой французского короля не ознакомили, боясь, что он покинет коалицию13. Петр III, взойдя на престол, одним росчерком пера свел к нулю итоги пяти кровопролитных кампаний.

Было бы глубоким заблуждением сводить российскую внешнюю политику к династическим маневрам "случайностей" на троне, как В.О. Ключевский именовал преемников Петра, или преувеличивать успехи других дворов в использовании России в своих интересах. Заветы Петра не предавались забвению, господство в Восточной Балтике не пошатнулось. Жестко, вплоть до вмешательства во внутренние дела Польши, осуществлялась линия на укрепление позиций в Центральной Европе, мысль о продвижении на юг, о выходе к Черному морю, не предавалась забвению. Долгие годы коллегией иностранных дел руководили такие незаурядные личности, как Андрей Иванович Остерман и Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Немецкий историк М. Шульце-Вессель констатирует: "Даже в период мнимого упадка русской внешней политики после смерти Петра I в Петербурге учились рационально формулировать и отстаивать собственные интересы, политически взаимодействуя с европейской системой государств"14. Опасения "с той стороны" насчет российского могущества свидетельствовали о его наращивании. Мы решились бросить взгляд на теневые стороны российской политики потому, что они проявились при Петре III в уродливой форме, были доведены им до степени пренебрежения государственными интересами и, вкупе со скандальным поведением монарха внутри страны, определяли умонастроения широких слоев петербургского общества, отнюдь не ограничивавшегося двором и гвардией.

Принцесса София-Августа-Фредерика Ангальт-Цербстская, перевоплотившаяся в императрицу Екатерину Алексеевну, немка и узурпаторша русского трона, должна была показать и доказать, что иных интересов, кроме российских, для нее не существует. И всем своим правлением, и в первую очередь ведением внешних дел, она это продемонстрировала: никаких особых отношений с родиной, с Германией, ни в политике, ни в жизни, ни в быту. Переписка с немецкими владетелями велась исключительно по-французски. Полный разрыв с родственниками - ни один из них не приглашался в Петербург. Сама Екатерина за 52 года пребывания в России ни разу не пересекала ее границ. Она отказалась от модного тогда обычая брать в услужение иностранцев - только россияне! Дипломатам, русским по происхождению, она предписала составлять депеши на родном языке (любопытно, что Фридрих II перевел дипломатическую корреспонденцию на французский). Когда сын Павел достиг совершеннолетия, мать отказалась за него от прав на герцогство Гольштиния - негоже будущему царю тесниться в толпе немецких князьков. Пришла Павлу пора жениться, и Екатерина предусмотрительно составила наказ для великой княгини: три пункта - послушание мужу, покорность свекрови, преданность России. Юная принцесса "должна чтить нацию, к которой будет принадлежать", считаться с ее обычаями, "проявлять решительную охоту говорить на языке этой обширной империи" и приступить к его изучению "с самой минуты прибытия своего в Петербург"15. И не говорить ни одного худого слова о России.

Петр III оставил супруге в наследие неприязнь к иностранным дворам и желание избавиться от их влияния: "Мое существование состоит в том, чтобы, разве потеряю рассудок, не хотеть быть под игом никакого двора, - и я, славу Богу, не нахожусь под ним". Финансы к концу безалаберного правления Елизаветы Петровны пришли в плачевное состояние. За казначейством числилось 18 млн. долгу, а в его сундуках - хоть шаром покати. Действующая армия восемь месяцев не получала жалованья. По словам Екатерины, "повсюду народ приносил жалобы на лихоимство, взятки, притеснения и неправосудие". Полтораста тысяч монастырских крестьян "отложились от послушания", "флот был в упущении, армия в расстройстве, крепости разваливались". Императрица мечтала о пяти годах покоя: "Заключить мир, привести мое обремененное долгами государство в наилучшее состояние, какое я только могу"16.

Поставленный во главе коллегии иностранных дел Никита Иванович Панин в иных выражениях высказывал сходные с царицыными мысли: "Мы затверделому австрийскому самовластию и воле следовать не хотим и во взаимных интересах наших с оным двором ведаем определить истинное равновесие". Далее следовало утверждение: "Россия независимо от других держав собою весьма действовать может"17. Так что крылатая фраза Екатерины: "Мы ни за кем хвостом не тащимся", - явилась не плодом внезапного озарения, а продуманной программой действий. Ее по значению можно уподобить знаменитому высказыванию канцлера Александра Михайловича Горчакова после Крымской войны: "Россия не сердится. Россия сосредотачивается"18, означавшему, что страна сбрасывает с себя вериги Священного союза и обретает полную свободу действий.

Крепло убеждение, что Европа больше нуждается в России, чем последняя в Европе. Недавние союзники, австрийцы, это сознавали. После свержения Петра III у них затеплилась надежда на возврат беглянки в коалицию. В Петербург спешно прибыл посланец от Габсбургов, но здесь его ждало разочарование: "Россия сама по себе настолько крепкое государство, что может обойтись без всякой иноземной помощи", - сообщал он своему двору. И Россия, и императрица жаждали избавиться от иностранной опеки и вкусить блага мира. Военные действия продолжались еще год, затем истощенные противники помирились на условиях статус-кво анте беллум. Фридрих II начисто утратил военный задор и больше не пускался в рискованные предприятия, С.М. Соловьев писал даже о его "войнобоязни". Что же касается Австрии, то она из союзницы превратилась в соперницу России на южном направлении, переросшем при Екатерине в балканское.

 

Первые шаги екатерининской дипломатии отличались осторожностью и сдержанностью. Н.И. Панин принялся сооружать так называемую Северную систему (или Северный аккорд) - нечто аморфное, трудно поддающееся определению, не коалицию и не союз, а некое согласие жить в мире - в противовес французскому Восточному барьеру, чреватому конфликтами и войной. Сам созидатель мечтал с помощью своего детища "на севере тишину и покой ненарушимо сохранять", - Россия была удовлетворена сложившимся на Балтике положением. К "системе" удалось привлечь Англию, Пруссию, Данию, Швецию и Польшу. Сам этот перечень держав с перекрещивавшимися и сталкивавшимися интересами позволяет определить "систему" как временную и зыбкую комбинацию, пока что-либо из ее участников не попытается изменить существовавший к выгоде для России баланс сил.

В. О. Ключевский именовал творение Никиты Ивановича "дипломатической телегой, запряженной лебедем, раком и щукой". С.М. Соловьев считал ее создание неоправданным. Британец А. Грей называл "продуктом панинского идеализма", а B.C. Лопатин характеризовал ее как пропрусскую19.

Мы не разделяем столь суровые оценки. "Система" для XVIII в. являлась чем-то из ряда вон выходящим, сотрудничество ряда стран тогда осуществлялось ради изменения статус-кво, а не его поддержания, и обычно имело своей целью в близком или далеком будущем развязывание войны. А тут своего рода лига мира. Сам автор усматривал в своем творении "вернейшее ручательство в общем спокойствии" и "залог обеспечения независимости этой части Европы"20. Пожалуй, А. Грей прав в том, что доля идеализма в замысле Никиты Ивановича присутствовала, но он явился провозвестником будущих международных и даже всемирных организаций, и за то Панина должно хвалить, а не попрекать, хотя замечание насчет "знатной части руководства" России в "системе" подрывало ее привлекательность для прочих участников, снижало прелесть самого замысла и не сулило ей долгой жизни.

Екатерину нельзя вырывать из XVIII столетия и судить о ее деяниях, исходя из современных концепций. Как писал Е.В. Тарле, "совсем не к чему ни чернить сверх всякой меры тогдашнюю русскую дипломатию за ее якобы исключительное коварство, ни славить ее и превозносить выше облака ходячего за ее будто бы моральную безукоризненность". Мораль Екатерины "была общепринятой моралью, не хуже и не лучше, и сердиться на нее за то, что ей удавалось почти всегда с необычайной ловкостью побеждать даже наиболее искушенных партнеров... по меньшей мере наивно"21.

Завоевания считались тогда нормой международного права, с их помощью создавались все великие империи. Адепт Просвещения на престоле, Фридрих Прусский, во внешних делах отличался из ряда вон выходящей агрессивностью. И он же выступал теоретиком территориальной экспансии, "поступательного расширения государства". В политическом завещании (1768 г.) король поучал наследников: "Знайте твердо, что каждый великий государь желает распространить свое господство... Государственный разум требует, чтобы эти намерения оставались скрытыми непроницаемым покровом и их исполнение откладывалось, пока отсутствуют средства осуществить это с успехом"22.

Другой представитель Просвещения на престоле, Иосиф II Габсбург, крупный реформатор, отменивший в своих владениях личную зависимость крестьян и провозгласивший веротерпимость, в иностранной политике выступал как откровенный, хотя и неудачливый, хищник. Земли Габсбургов были раскиданы по всей Европе - в Германии и Италии, Чехии (Богемии), Венгрии и даже Бельгии (Австрийские Нидерланды). Последнее владение, чуждое по истории и традициям всем прочим, доставляло императору много хлопот, ибо не желало подчиняться его централизаторским и унификаторским преобразованиям. Иосиф был не прочь избавиться от строптивых бельгийцев, разумеется, при условии компенсации, и те жаловались: "Народом нашим хотят торговать, его всучивают другим, его меняют то на одну провинцию, то на другую, из-за нас дерутся, но нас никто и не думает спрашивать"23.

Екатерина в вопросе о территориальном расширении занимала особую позицию. В циркулярной ноте от 13 ноября 1763 г. говорилось: "Намерения нашего никогда не было, да и нет в этом нужды, чтобы стараться о расширении империи нашей. Она и без того пространством своим составляет нарочитую часть земного круга"24. Это - свидетельство документа, служившего инструкцией всем послам и являвшегося своего рода постулатом российской внешней политики. Не завоевания ради завоеваний, а обусловленные государственным интересом территориальные приращения.

Российская внешняя политика при Екатерине вновь обрела присущий ей при Петре динамизм, утраченный было при его незадачливых преемниках, и импульс исходил от государыни, обладавшей способностью стратегического мышления, целеустремленностью, силой воли, упорством (порой, правда, переходившим в упрямство). Все это сочеталось с честолюбием, тщеславием и падкостью на лесть, но все же положительные качества преобладали. Она прошла суровую школу жизни - 17 лет в России рядом с постылым мужем и под надзором суровой свекрови Елизаветы Петровны в ожидании венца земного. Особо следует отметить такие ее черты, как оптимизм, позволявший стойко переносить удары судьбы, и бившее в молодости через край жизнелюбие. Чего стоит ее письмо в Лондон послу Ивану Чернышеву: "Послушай, барин! Когда ты узнаешь все, что я делала и затеяла противу Российской империи неприятеля, тогда ты скажешь, что после Ивана Чернышева никто более Катерины не любит шум, гром и громаду; не изволь сие принять за бредню. Если нужда потребует, и с шведами управлюся, как с клопами, кои кусают с опасностью быть раздавленными. Твои же англичане ужесть радость как не важны, и, я чаю, таковыми будут до тех пор, пока французы с гишпанцами на них нападут, чего дай Боже хотя на завтра получения сего письма"25. Если добавить к этому ее умение подбирать, ценить и поощрять сотрудников ("я хвалю громко, а ругаю на ушко"), способность не тушить, а подхватывать и развивать их инициативу, станет понятно, что никакой чехарды с кадрами не происходило. Не один слуга Отечества в минуту жизни трудную ощущал твердую руку императрицы.

В 1773 г. наступила черная полоса в жизни прославленного фельдмаршала П.А. Румянцева. Дела на фронте шли плохо. Правда, Суворов разбил турок под Туртукаем (Тутраканом). Но сам Румянцев с корпусом в 13 тыс. штыков и сабель застрял под крепостью Силистрией. Засуха выжгла поля и луга, лошадей кормили камышом из речных плавней, начался их падеж. Полководец снял осаду и отвел войска на левый берег Дуная. Клеветники "дома" воспряли духом и принялись сочинять доносы на потерпевшего неудачу военачальника. Петр Александрович пал духом и в письме царице намекнул на отставку: "Охотно я такового желаю увидеть на своем здесь месте, кто лучше моего находит способы".

И тут императрица проявила себя как государственный деятель с большой буквы: об отставке она и слышать не желает, "ибо я слух свой закрываю от всяких партикулярных ссор, уши - надувателей не имею, переносчиков не люблю и сплетен складчиков, как людей вестьми, ими же часто выдуманными, приводясь в несогласие, терпеть не могу... Подобным интригам и интригантам я дорогу заграждать обыкла". Ее доверие к генералу не поколеблено: "Я вам рук не связываю... Более доверенности от меня желать не можете"26.

Окрыленный монаршьей поддержкой Румянцев стал готовить кампанию 1774 г., которую и завершил блистательным Кючук-Кайнарджийским миром.

В быту и с окружающими Екатерина II держалась просто и приветливо. Но в делах государственной важности, в представительстве она являлась в блеске императорского величия. Эта невысокая и в зрелые годы полная женщина производила на вновь прибывших послов при вручении ими верительных грамот впечатление, о котором они сообщали своим дворам в несвойственных дипломатической корреспонденции восторженных тонах. Британец сэр Чарлз Кэткарт счел нужным прибегнуть к помощи Вергилия и сравнил Екатерину II с Дидоной, которая, "сев на высокий престол, окруженная войска рядами, начала суд и законы давать"27. Его французский коллега Л.Ф. Сегюр в торжественный момент забыл текст заранее заученной речи и говорил что-то экспромтом.

Игнорировать личность Екатерины II в истории нашей страны в XVIII в., как то делалось у нас многие годы, или обращаться к ней для того, чтобы метнуть очередную критическую стрелу, - нельзя; Екатерине II Россия в немалой степени обязана взлетом своего могущества и колоссальным ростом влияния в делах и судьбах Европы.

Власть предержащие во все времена стремились укрепить государство, иметь сильную армию, наполнить его казну; подданные (граждане) должны были исправно платить налоги и содержать войско, для чего пребывать в более или менее сносном состоянии. Никто не подражал щедринскому Угрюм-Бурчееву, целеустремленно разорявшему обывателей города Глупова. Екатерина II выражала свои стремления так: "Видити все Отечество свое на самой вышней ступени благополучия, славы, блаженства и спокойствия" (статья вторая ее Наказа)28. Силу государству придает постоянство, преемственность, целеустремленность, верность традициям в проведении политического курса, и прежде всего в делах зарубежных.

Екатерина II не занималась поиском новых путей во внешней политике. Стремление утвердиться на Балтике, укрепить позиции в Центральной Европе, пробиться к Черному морю, ликвидировать угрозу набегов крымских татар, освоить богатейшие залежи тогдашней целины, красочно именовавшейся Диким полем, она унаследовала от предшественников. Не случайно и Иван Грозный, и Петр I по 20 лет воевали в Прибалтике. Показательно, что донские казаки, лихим налетом захватившие Азов в 1637 г. и удерживавшие его пять лет, и злейшие враги, Петр и царевна Софья, и "случайности", сменившие Петра на престоле, действовали на юге в одном направлении, хотя и с разным успехом. Во многом Екатерина II шла проторенным путем. В унаследованном от предшественников духе она стремилась увеличить российское влияние у ближайших соседей, в Швеции и Речи Посполитой. В Стокгольме самодержица выступала убежденной сторонницей парламентского правления и следила за тем, чтобы король Адольф-Фредрик, ее дядя по матери, не вздумал восстановить абсолютизм. Она поощряла либеральную "парию колпаков", лояльную по отношению к России29, не скупясь на подкупы.

В Польше она горой стояла за сохранение "шляхетской демократии", сложившейся там магнатской и шляхетской вольницы, и в узком кругу радовалась "счастливой анархии, в которой находится Польша, которой мы распоряжаемся по своему усмотрению"30. Король Август III доживал последние дни и следовало заблаговременно позаботиться о преемнике, дабы Австрия и Франция не перебежали дорогу со своей креатурой. Выбор Екатерины II пал на ее бывшего фаворита Станислава Понятовского. Императрица явно рассчитывала на привлекательность своего кандидата в глазах польской общественности: "природный поляк", потомок древней династии Пястов, сам не богат, но по матери связан с кланом Черторыйских, умен, образован, разделяет идеи Просвещения.

Сам граф Станислав честолюбивых замыслов не вынашивал, слал Екатерине II страстные письма и рвался в Петербург к ее стопам. Не без труда царица остановила его порывы. Смущало другое: сомнительно было надеяться на то, что удастся в одиночку обеспечить избрание, а на поддержку можно было рассчитывать только со стороны Фридриха II. Побитый, пребывавший в полнейшей изоляции, он рвался к сотрудничеству с императрицей, что позволило бы ему вернуться на международную арену. Правда, обитатель замка Сан-Суси лелеял мысль об отторжении польского побережья Балтики и соединении Восточной Пруссии со своими основными землями. Не теша себя иллюзией насчет позиции России, он не выдавал своих замыслов.

Утверждение Понятовского на престоле дорого обошлось России: магнаты и шляхта продавались оптом и в розницу, в 1763-1766 гг. на польские дела уходило 7-8 % бюджета, всего - 4,4 млн. рублей. На подкупы членов избирательного сейма посланник Н.В. Репнин истратил 60 тыс., что, на наш взгляд, свидетельствовало об отсутствии у Екатерины II стремления к разделу Польши, в противном случае зачем было пускаться в разорительные расходы? О том же говорило и упоминание в инструкциях дипломатам о желании сохранить "во всем пространстве... целость владений" Речи Посполитой31.

Подписанный в 1764 г. русско-прусский договор предусматривал избрание на престол в Варшаве "природного поляка". В "секретнейшей статье" раскрывалось его имя: Станислав Понятовский, который и был избран с полным соблюдением конституционной процедуры. Екатерина II поздравила. Панина "с королем, которого мы выбрали"32, уплатила немалые долги Станислава-Августа (король ведь!) и определила ему ежегодный пансион в 3 тыс. червонцев (9 тыс. рублей). Тягой Фридриха к сотрудничеству Екатерина II воспользовалась для того, чтобы заручиться его благоприятной позицией на случай войны с Турцией, выговорив себе немалую ежегодную субсидию (400 тыс. рублей). И все равно прижимистый пруссак был рад и рассчитывал, что и на его улицу придет праздник в виде получения лакомых кусков польской территории: "Я смотрю на эту счастливую пору как на основание и фундамент союза, который навсегда будет существовать, если то угодно Богу, между двумя нациями", - писал он царице33.

Екатерина II поторопилась с поздравлением Панину, полагая, что с помощью простейшей комбинации, водворения на трон в Варшаве лояльного ей человека, можно уврачевать застарелые межнациональные противоречия и подвинуть к решению то, что Пушкин именовал "спором славян между собою, домашним старым спором, уж взвешенным судьбою". Слишком глубоко в историю уходил он корнями. В отечестве не забыли о смутном времени и польской интервенции. 50 лет ушло на возвращение Смоленска и других утраченных тогда земель.

Не только территориальные споры и обиды разделяли две страны. Люблинская уния 1569 г. знаменовала государственное объединение Польского королевства и Великого княжества Литовского. Речь Посполитая достигла венца своего могущества. В век религиозной розни Варшава унаследовала обширные русские, украинские и белорусские земли с православным населением, оказавшимся в положении людей второго сорта. В 1596 г. в Бресте была заключена церковная уния, значительная часть православных иерархов признала основные догматы католичества и стала считать своим главой папу римского. Но масса русских, украинцев и белорусов сохранила верность православию, которое открыто подвергалось гонению. Некатолическая шляхта, в том числе лютеранская (так называемые диссиденты), лишилась права занимать государственные должности и участвовать в работе всепольского сейма34.

Религия являлась тогда основой духовной общности, и притеснение единоверцев в Речи Посполитой принималось россиянами близко к сердцу. В выступлении архиепископа Могилевского Георгия Конисского на церемонии коронации Екатерины II содержались горькие жалобы на наступление католической реакции в Речи Посполитой. В его записке, представленной Коллегии иностранных дел, говорилось о разорении 200 православных храмов, что вызвало всеобщее возмущение. Екатерина II, лютеранка по рождению, волею судеб ставшая главою русской церкви, должна была проявлять и демонстрировать неусыпную заботу о новообретенной вере, ее служителях и пастве. Совместными усилиями дипломатии России и Пруссии удалось добиться, и то теоретически, признания веротерпимости и права для диссидентской шляхты занимать должности в местном самоуправлении. А о том, чтобы православный магнат стал сенатором, не мечтала даже императрица.

Но затем коса нашла на камень. При деятельном участии папского нунция А.Е. Висконти даже эти скромные уступки были взяты обратно. На то, чтобы диссидентская шляхта самостоятельно отстояла свои права, нечего было рассчитывать. По словам Н.В. Репнина, без российской "подкрепы" диссиденты "были бы католиками и здешними войсками как бунтовщики перерезаны"35. И вроде бы благое дело - защита прав православного и лютеранского населения страны обернулось вооруженным вмешательством в ее внутренние дела, посылкой туда армии, взрывом национального протеста, гражданской войной и тяжелыми международными последствиями в виде разделов Польши.

Участие Екатерины II в растерзании Речи Посполитой лежит темным пятном на ее репутации и встречает заслуженно резкую оценку в отечественной историографии36. Но муки совести ее не терзали. И тут впору вспомнить высказывание Тарле - ее "мораль была общеевропейской моралью, не хуже и не лучше". Екатерина II была дочерью своего века, когда новые веяния и идеологии причудливо сочетались с унаследованными от средневековья понятиями, принцип народовластья не вытеснил монархическую идею, и никто не думал о самоопределении народов. Выпрыгнуть из XVIII столетия самодержица не могла. И совершенно по тем же канонам действовали польские противники России из магнатских и шляхетских кругов, представлять их чистыми радетелями принципа национальной независимости нет оснований: участников Барской конфедерации 1768 г. нельзя считать невинными жертвами расправы над Польшей. Они успели заключить договор с Высокой Портой, "уступив" последней принадлежавший России Киев, а себе выговорив Смоленск, Стародуб и Чернигов в случае победоносной для турецкого оружия войны против России37. Идея реванша не исчезла в шляхетских кругах и при агонии.

Два звена сооруженного французской дипломатией Восточного барьера, Турция и Польша, продолжали взаимодействовать - война разразилась в том же 1768 г. На юге сложилась ситуация, которую иначе как аномальной не назовешь. Могущественная Российская империя в разгар века Просвещения занималась сооружением очередной оборонительной черты (Закамской линии) для защиты державы от набегов хищников из Крыма. Украина в административном отношении была разбита на полки, население жило в постоянной тревоге. В порубежье селили приезжавших из австрийских и турецких владений сербов. Остро ощущалась необходимость хозяйственного освоения тучных черноземных земель Причерноморья и введения региона в европейский экономический оборот. В историческом сознании россиян эта территория, некогда входившая в состав Киевской Руси, продолжала оставаться своей, ее занятие воспринималось не как экспансия, а как возвращение достояния народа.

Торговля через Балтику не удовлетворяла хозяйственных нужд России. Ассортимент вывозимых товаров был ограничен: лес, руда, чугун, пенька, холст. Подзолистые и глинистые малоплодородные почвы севера давали скудный урожай, едва-едва удовлетворявший внутренние потребности. Основные зерновые районы располагались к югу. Но не на телеге же было везти рожь и пшеницу за сотни верст к замерзающему на зиму Балтийскому морю! На заседании Вольного экономического общества был зачитан доклад, в котором утверждалось, что весь регион к югу от линии Смоленск - Кострома - Воронеж кровно заинтересован в сбыте своей продукции через Черное море; сухопутные перевозки обходились тогда в 50 раз дороже морских38. А путь к морю преграждало Крымское ханство.

И тут Екатерина II столкнулась с тяжелым наследием предшественников.

Июль 1711 г. В раскаленной от зноя "степи молдаванской", близ селения Станилешти, 38-тысячная армия Петра I была окружена впятеро превосходящими силами великого везира Махмеда Балтаджи-паши и крымского хана. Отчаянная атака янычар была отбита, но в лагере не оказалось ни воды, ни хлеба, ни фуража для кавалерии. По Прутскому миру от 12 июля Россия потеряла Азов, срыла Таганрог и Каменный Затон. Итоги Азовских походов 1696-1697 гг. были перечеркнуты.

В 1735-1739 гг. развернулась очередная русско-турецкая война, на этот раз в союзе с Австрией. Но габсбургские войска терпели поражение за поражением и заключили сепаратный мир, уступив ранее завоеванные великим полководцем Евгением Савойским Северную Сербию с Белградом и Малую (Западную) Валахию. Россия осталась одна, ей реально грозила война со Швецией. Неизвестно, по каким причинам мирные переговоры с Турцией поручили вести в качестве посредника французскому послу в Стамбуле Луи Вержену. Он свел итоги четырех кровопролитных и в целом успешных для российской армии кампаний почти к нулю: Россия вернула себе Азов, но без права укреплять его. После четырех войн, растянувшихся почти на столетие, она застряла у азовского мелководья. В договоре турки предусмотрели, "чтобы Российская держава ни на Азовском море, ни на Черном никакой корабельный флот ниже иных кораблей иметь и построить не могла". Земля к югу от бывшей Азовской крепости, гласил трактат, "имеет остаться пустая и между двумя империями бариерою служить будет". Фельдмаршал Б.Х. Миних назвал подписанный мир "срамным", по меланхолическому замечанию С.М. Соловьева, Россия заплатила жизнью 100 тыс. солдат за срытие азовских укреплений39.

Смириться с возвращением почти что к временам царя Алексея Михайловича было просто невозможно, новая схватка с Османской державой надвигалась неотвратимо. И все же не Екатерина II выступила с инициативой, руки были связаны Польшей. Н.И. Панин тревожился: "Не время еще сходиться нам с Портою до разрыва", надо сперва освободиться от "польских хлопот". С турками держались предупредительно, прекратили начатое было строительство крепости Святого Дмитрия (Ростова-на-Дону), посланнику А.М. Обрескову направили 70 тыс. рублей для придания "лестным блеском золота" большей убедительности его миролюбивым демаршам. Екатерина II надеялась, что "с помощью Божьей на сей раз мимо пройдется"40.

Не обошлось. Раздосадованная неудачей в Польше, встревоженная ростом могущества Екатерины II, которую король Луи XV продолжал считать узурпаторшей, французская дипломатия стала натравливать Высокую Порту на Россию. Посол в Стамбуле в апреле 1766 г. получил инструкцию: "Единственной целью Ваших усилий должно быть вовлечение турок в войну". Далее следовала циничная фраза: "Нас не интересует конечный успех, но само ее объявление и ход позволят нам приступить к разрушению зловещих замыслов Екатерины"41.

Особых усилий послу прилагать не понадобилось. В Константинополе с тревогой следили за начавшимся развалом Польши, что грозило крахом всему Восточному барьеру. В диване одержали верх "мужи меча". Великий везир вспомнил о подходившем к случаю условии Прутского мира 1711 г. - обязательстве Петра не вмешиваться в польские дела, и потребовал от Обрезкова на аудиенции гарантии вывода царских войск из Речи Посполитой: "Отвечай, изменник, в двух словах, обязываешься ли ты, что все войска из Польши выведутся, или хочешь видеть войну?". По вошедшему в традицию обычаю Обрескова из дворцовых покоев препроводили в Семибашенный замок и заточили в подземелье. 9 ноября 1768 г. царица известила дворы, что она, "противу истинной склонности своей", намерена употребить дарованные ей "от Бога силы в отмщение" и в доставление России "полного и публичного удовлетворения", подчеркнув тем самым, что стала жертвой агрессии42.

В январе 1769 г. крымская конница вторглась на Украину, разоряя порубежные селения, сжигая все на пути и грабя. Последний в истории набег дорого обошелся России - к Перекопу пригнали полон, 16 тыс. душ. Использовав фактор внезапности, конница как бы испарилась. А генерал-аншеф П.А. Румянцев спешно занял войсками "бариерные земли" и приступил к восстановлению Азова и Таганрога43.

Взвешивая соотношение сил вступивших в противоборство держав, тогдашние наблюдатели прочили успех Высокой Порте: она могла выставить на поле боя 400 тыс. пешего и конного войска и 100 тыс. крымских татар в придачу, русские - не больше 180 тыс. штыков и сабель. Опыт недавней войны (1735-1739 гг.) не вдохновлял: турки разгромили цесарцев и пошли на минимальные уступки российской стороне. При составлении мирной программы в мечтах далеко не возносились, даже помышлять о вторжении на Балканы при противодействии чуть ли не всей Европы было опасно. Совет при высочайшем дворе, размышляя о том, "к какому концу вести войну и в случае наших авантажей какие выгоды за полезные положить", изложил оные выгоды скромно: настоять на свободе плавания по Черному морю и для этого добиться учреждения порта и крепости; в общем плане говорилось об уточнении границы с Польшей так, чтобы "навсегда спокойствие не нарушалось". Высказывалось пожелание получить какой-нибудь остров в Средиземном море для создания там базы44.

С самого начала войны появились стратегические преимущества турецкой стороны - обладание Крымом и господство на море, что позволяло наносить удары в любой точке побережья. Российское командование собиралось прежде всего овладеть выходом из Азовского моря, "дабы зунд Черного моря чрез то заполучить в свои руки и тогда нашим судам способно будет крейсировать до самого Царьградского канала и до устья Дуная"45. Но в целом сухопутные операции в 1769 г. развертывались вяло - противники наращивали силы. Генерал-аншеф А.М. Голицын не решился на штурм крепости Хотин. Осенью город все же был занят, турки ушли сами, опасаясь остаться на зиму без продовольствия. Голицына сместили с должности за нерешительность, армию возглавил энергичный и талантливый Петр Александрович Румянцев, который к концу года занял Дунайские княжества.

Международная обстановка выглядела далеко не безоблачной. Король Людовик XV - открытый подстрекатель турок; венский двор - в тревоге, от былых союзных отношений не осталось и следа, они могли существовать лишь в оборонительном варианте, при отпоре османской экспансии. В 1768 г. обозначился вариант наступательный, а роста российского могущества Габсбурги боялись, Балканы рассматривали как сферу своих интересов, продвижение России к Дунаю считали овладением господствующими позициями на подступах к ним. От венской дипломатии можно было ожидать всяческих каверз, и действительность превзошла самые мрачные опасения.

Союзник поневоле, Фридрих II, занимал двусмысленную позицию. Помогать Екатерине II он не желал и писал своему брату Генриху: "Россия - страшное могущество, от которого через полвека будет трепетать вся Европа". Способствовать ее усилению Берлин не собирался, заманить короля в войну с османами выходило за пределы возможного: "Я заключил союз с Россией... не для того, чтобы под русскими знаменами вести пагубную войну, от которой мне ни тепло, ни холодно". Скуповатому "старому Фрицу" жаль было выдавать ежегодно 400 тыс. рублей субсидии Екатерине II по договору 1764 г. Царица уже заслужила репутацию искусного, а для оппонентов - и коварного дипломата, и Фридрих не скрывал своих опасений: "Боюсь, чтобы меня не стали доить, как корову", в обмен "на изящный комплимент и соболью шубу"46. Король поэтому источал миролюбие и предлагал свои услуги по улаживанию конфликта - со скромными результатами для России и наименьшим ущербом для Высокой Порты. Если это не удастся, Екатерина заупрямится, а война выдастся долгой и трудной, можно выдвинуть иной вариант - предложить царице раздел Речи Посполитой. Фридрих свидетельствовал в своих мемуарах: "Предстояло на выбор: или остановить Россию на поприще ее громадных завоеваний, или, что было благоразумнее, попробовать лавировать, извлечь из ее успехов выгоду для себя"47.

Лояльно держались одни британцы, кровно заинтересованные в торговле с Россией и традиционно враждебные Франции. И тогда родилась дерзновенная мысль - отправить флот из Балтики в Средиземное море, нанести удары по турецкому побережью, повторить легендарную морскую битву при Лепанто (1571 г.), в которой испанцы и венецианцы сожгли и пустили на дно 200 османских галер. Сент-джемский кабинет предоставил английские порты в распоряжение русской эскадры и разрешил вербовку моряков. Статс-секретарь лорд Рошфор делился с послом А. Мусиным-Пушкиным сокровенной мечтой: "Как бы я желал, чтобы мы были в войне с Францией! Два соединенных флота наделали бы прекрасных вещей"48.

Французы в бессилии наблюдали, как мимо их берегов проплывают парусники под андреевским флагом, бросить вызов и России, и Великобритании они не решились. Оставалось предаваться самоутешению. Герцог Э.Ф. Шуазель, ведавший иностранными делами, уведомил посла в Петербурге: "Его величество желает, чтобы война России и Турции продолжалась до тех пор, пока петербургский двор, униженный или по крайней мере ослабленный, не будет в состоянии думать об угнетении соседей и вмешательстве в общеевропейские дела"49.

Эскадра Г.А. Спиридова миновала Гибралтар, в Италии взяла на борт Алексея Орлова, назначенного командующим всеми силами в Средиземном море, и в славном Чесменском сражении 26 июня 1770 г. между островом Хиос и материком разгромила сильный турецкий флот. Отчет адмирала о битве слогом своим походил на торжественную оду: "Турецкий флот атаковали, разбили, разломали, сожгли, на небо пустили, потопили и в пепел обратили, и оставили на том месте престрашное позорище"50.

На сухопутном театре Румянцев разбил неприятеля в трех сражениях - у Рябой Могилы, у Ларги и в генеральной битве на реке Кагул, притоке Дуная, 21 июля (1 августа) 1770 г., имея всего 17 тыс. пехоты и конницы, против 150 тыс. османов. Противостоять умелому маневру и штыковому удару обученных по-европейски полков турки оказались не в состоянии. К концу кампания Румянцев, уже фельдмаршал, занял южную часть Бессарабии, Буджак, крепости Измаил, Килию, Аккерман и Бендеры и овладел дунайским портом Браиловым (Брэилой).

1771 г. ознаменовался занятием Крыма, многие мурзы отказались от безнадежного сопротивления и перешли под высокую царскую руку.

Но на международном горизонте сгущались тучи. Из Вены поступали вести одна тревожнее другой, и под их аккомпанемент прошел весь год. Посол, князь Д.М. Голицын, сообщал о концентрации войск в Трансильвании, на фланге российской Дунайской армии. Всего, по данным дипломата, - а он умел в нужных случаях развязать кошелек, - к переброске намечалось 60 тыс. человек, 17 пехотных и 19 конных полков. А у Румянцева - всего 45 тыс. штыков и сабель51. Ни для кого не было секретом, для чего собираются в кулак австрийские силы. Старший сын и соправитель императрицы Марии-Терезии, Иосиф, жаждал воспрепятствовать "постыдному" (для Турции) миру. Он излагал свои соображения брату Леопольду:

"Если русские прорвутся через Дунай и пойдут к Адрианополю, то для нас наступит время двинуть войска на Дунай для отрезания им обратного перехода, во время которого армия их может быть уничтожена"52. В 1771 г. состоялись две встречи Иосифа II с Фридрихом II, и последний, "верный союзному долгу", информировал, а точнее - дезинформировал Екатерину II, подавая информацию таким образом, чтобы создать преувеличенное представление о жесткости и непримиримости позиции Вены.

В декабре 1771 г. до коллегии иностранных дел дошли слухи о свершившейся австро-турецкой сделке. Пронырливости осведомителей не хватило на то, чтобы вовремя разузнать про подписание еще 7 июля договора, по которому Вена обязывалась "путем переговоров или силой оружия" добиться от России заключения мира с возвращением туркам всех занятых ее войсками "крепостей, провинций и территорий". О себе Габсбурги позаботились, выговорив, в обмен на услугу, лакомый кусок - Олтению, Западную или Малую Валахию до реки Алута (Олт), и субсидию в 200 тыс. кошельков (4 млн. пиастров), отсюда и название конвенции - субсидная. В марте 1772 г. англичане конфиденциально представили Н.И. Панину ее текст53. Неприятной новости так не хотелось верить, что Д.М. Голицын, в порядке перестраховки, подкупил, кого нужно, и заимел копию нужной бумаги, "какую надежным каналом получил я... естли истину сказать, так за денги"54.

Российская дипломатия развила кипучую деятельность, стремясь развеять нависшую над страной угрозу. Императрица заверяла венский двор, что не помышляет о завоеваниях: "Постоянным правилом, на коем она основывает свою славу, является счастье и спокойствие подданных". Ее цель - возмещение убытков, обеспечение границ империи, укрепление мира, снятие преград с черноморской торговли, в отношении татар - сделать соседство с Крымом "менее беспокойным", а для сего добиться прекращения над ними "одиозного ига" (османского) и предоставления им "всех прав и прерогатив свободного и независимого народа". То же самое - независимость (разумеется, при соответствующем влиянии самодержавия), - предусматривалось в отношении Дунайских княжеств.

Из Шенбруннского дворца пришел запрет на все. "Мир на таком основании даст Российской империи громадное могущество, а Оттоманской империи - падение в перспективе, более или менее отдаленное, но неизбежное, что несовместимо с безопасностью Австрии", - гласил ответ венского канцлера В.А. Кауница. Екатерина II негодовала: "Наши кондиции не им на суд отданы... Их устраивает диктовать мир. Но не диктаторам осуществлять свою власть над Россией"55.

От зоркого взора российской дипломатии не укрылись нелады в августейшем габсбургском семействе. Императрица-мать, Мария-Терезия, косо смотрела на свидания своего первенца с Фридрихом Прусским, который захватил у нее богатую Силезию. Старая дама считала себя обобранной до нитки. В двух войнах она потерпела неудачу и не желала испытывать судьбу и третьей, с Россией. Осведомленные люди сообщали о чуть ли не ежедневных столкновениях матери с сыном56.

Не разделяли воинственного азарта Иосифа II многие генералы: удар по армии Румянцева, а дальше что? Поход на Россию? Весь прошлый опыт свидетельствовал, что развязать с ней войну легко, а выбраться из нее трудно, в бескрайних российских просторах можно и заблудиться. Простейший подсчет показывал, что тогда Фридриху II достаточно будет собрать корпус в 20 тыс. и устроить военную прогулку в Богемию (Чехию). Еще легче "старому Фрицу" обрушиться на Австрийские Нидерланды (Бельгию).

Подписав субсидный договор с Портой, австрийцы предались размышлениям, испугавшись содеянного, и не спешили с его ратификацией. Но угроза нападения с фланга и в тыл армии Румянцева не миновала. А тут еще молодой шведский король Густав III, двоюродный брат Екатерины II по матери, совершил государственный переворот, восстановил абсолютную власть монарха, и в Петербурге усилились опасения насчет спокойствия на севере: "Есть ли французская партия верх возмет, то сомнения нет о возобновлении комедии 1741 года", т.е. русско-шведской войны, - тревожилась Екатерина II. Аккредитованные в России дипломаты предвкушали: "Если шведы осмелятся действовать наступательно, ничто не помешает им овладеть Кронштадтом и этой столицей"57, т.е. Петербургом.

Страна устала от длившейся уже четыре года изнурительной войны. Один рекрутский набор шел за другим (всего - 300 тыс. человек). В армию, по словам Румянцева, поступала "слабая неучь"58. В 1771 г. разразился "чумной бунт" в Москве, в 1772 г. произошли волнения на Дону, а впереди - великое Пугачевское восстание. Продолжать войну при постоянной угрозе диверсии с австрийской стороны становилось опасно. Екатерина II пришла к выводу - нужно отвлечь внимание Вены на север, и на улицу Фридриха II пришел праздник: царица сняла свои прежние возражения против раздела Речи Посполитой. Центр противоречий перемещался с Балкан в Центральную Европу. Прусский король потерял интерес к сотрудничеству с Габсбургами и перешел к соперничеству с ними. Австрийцы перестали бряцать оружием в опасной близости от театра войны. Высокая Порта лишалась активной поддержки прежних конфидентов, приступивших к растерзанию Польши. Субсидный договор 1771 г. так и остался нератифицированным, венскому двору пришлось выбираться из паутины козней, им же сотканной. Императрица-королева Мария-Терезия сожалела о провокационной военной демонстрации в Трансильвании и о "несчастной" конвенции с турками: "Мы хотели действовать по-прусски (что в ее устах означало - по-разбойничьи. - В.В.), сохраняя в то же время вид честности"59. Британскому дипломату Р. Гэннингу Панин заявил: "Один только польский раздел помешал Австрии обнажить меч". Денис Иванович Фонвизин, служивший тогда в ведомстве иностранных дел, надеялся на большее: ценой раздела "купили мы прекращение войны, нас изнуряющей"60.

На самом деле боевые действия продолжались еще два года. Австрийцы отказались от силовых приемов, но не от стремления пресечь бег России к могуществу и продолжали поддерживать турок, находя в этом общий язык с пруссаками. В Фокшанах в июле 1772 г. начала работать мирная конференция. Прибывшие туда посланники двух держав пытались навязать свое посредничество. Первый русский уполномоченный Г.Г. Орлов обрезал зарвавшегося австрийца И.А. Тугута, объяснив ему, что приняты лишь добрые услуги немецких дворов, и он намерен "производить дело беспосредственно с Портою Оттоманскою без всяких затруднений и околичностей". О прусском посланнике А. Цегелине Румянцев заметил: "И волчий рот, и лисий хвост"61. К традиционному "крымскому узлу" противоречий логикой событий добавился новый, балканский, и переговоры зашли в тупик.

1 ноября 1772 г. был подписан договор с Крымом "о вольности и независимости татарской", по которому крымцы "никому и ни под каким видом вспомоществовать не имеют права"62. Но выход к Черному морю сам по себе мало что давал прежде всего в экономическом плане. По его берегам лежат плодородные земли, обитаемые самодостаточным в продовольственном отношении населением. В зерне, в перспективе самой многообещающей статье российского экспорта, оно не нуждалось. Нужен был прорыв через Черное море к океану, иными словами - свобода плавания по Босфору и Дарданеллам. А согласие на их открытие можно было вырвать у Высокой Порты лишь нанеся ей сокрушительное поражение не где-нибудь в степях Украины, а вблизи жизненных центров империи, на Дунае, а то и за ним, что Румянцев и совершил. Южное направление внешней политики поэтому с железной закономерностью переросло в балканское.

Сводить балканский аспект внешней политики России к соображениям экономическим и стратегическим было бы близоруким и ущербным. С народами региона поддерживались давние связи. Православная общность в те времена реально существовала и оказывала влияние на формирование политического курса. Формула Ивана III - "Москва - третий Рим", центр и опора православия, - прочно вошла в сознание. Освобождение единоверцев от "агарянского" и "поганского" ига воспринималось как историческая задача России. Именно освобождение, а не аннексия и присоединение к империи, нельзя поэтому рассматривать роль России на Балканах вне сферы религиозных и этнических симпатий, исходя только из корыстных интересов самодержавия.

Показательны с этой точки зрения манифесты, с которыми Петр I обращался к балканцам в 1711 г., не предвидя еще трагического исхода тогдашней кампании: "Мы себе иной славы не желаем, токмо да возможем тамощние народы христианские от тиранского поганского ига избавити, православные церкви тако и животворящий крест возвысити... В сей войне никакого властолюбия и распространения областей своих и какого-либо обогащения не желаем, ибо и своих древних и от неприятелей своих завоеванных земель и городов и сокровищ по Божьей милости предовольно имеем". Далее следовал принципиальный постулат о возрождении, под российским покровительством, попранной османскими завоевателями государственности христианских народов: "Позволим под нашею протекциею избрать себе началников от народа своего и возвратим и подтвердим их права и привилегии древние, не желая себе от них никакой прибыли, но содержа их яко под протекциею нашею"63.

Прошло еще 60 лет. Они ознаменовались появлением на Балканах первых ростков просвещения и поисками путей освобождения от османского гнета. У сербов, болгар, молдаван и валахов появились труды, посвященные их этногенезу, во многом еще наивные, далеко не совпадавшие с действительной картиной развития народов, но рождавшие в их душах трепетный интерес и гордость. Величественные образы прошлого, воспоминания о Византийской империи, двух Болгарских царствах. Сербском королевстве, самостоятельных княжествах, Молдавском и Валашском, питали ненависть к унизительному настоящему.

Иноземное иго воспринималось как иго иноверческое. Грек, серб или болгарин являлся человеком второго сорта не по причине своей этнической или языковой принадлежности, а как "неверный". Церковь выступала хранительницей языка, культуры, старых обычаев и нравов. В храме Божьем паства освобождалась от чувства неравноправия, ощущала свою принадлежность к великой православной семье, враг коей - "поганское" правление.

Связь с Русью - Московским государством - Россией не прерывалась никогда. Но впервые российская армия появилась на берегах Дуная. Солдаты осеняли себя тем же крестом, что и местные жители, молились на те же иконы, говорили на понятном для южных славян языке. И от их штыковых атак врассыпную бежали отборные османские полки. Впечатление было ошеломляющим. Ранее терявшиеся во мгле неизвестности пути к освобождению выявились - в опоре на российскую державу и ее единоверную армию.

В составе российской армии сражались полки из сербов и черногорцев. Они приняли участие в битвах за Хотин, Каменец-Подольский, Фокшаны, на реках Ларге и Кагуле, штурмовали Браилов. Покрыли себя славою Ахтырский, Сербский и Харьковский гусарские полки под командованием генерал-майора И.М. Подгоричанина. На службе в Средиземном море проявили себя черногорцы, братья Иван и Марко Войновичи, М. Ивелич и многие другие моряки из южных славян и греков. Черногорские кнезы, ознакомившись с обращенным к ним манифестом Екатерины II, поклялись пролить "последнюю каплю крови" за православную церковь и императрицу. Предводимые ими отряды заняли много селений в Герцеговине и Северной Албании, но на штурм крепостей они не решились64.

Сразу же по вступлении войск Румянцева в Молдавию, в Яссы духовенство во главе с митрополитом Гавриилом стало приводить народ к присяге императрице. В Петербург прибыли делегации бояр и высших церковных иерархов двух княжеств. "Всеусерднейше же молим ваше императорское величество, - писали в своей грамоте валахи, - да примет ваше величество места наши под неотъемлемое покровительство и утвердит нас непобедимою защитою, присоединив к пространству империи"65. К армии присоединились отряды молдавских и валашских волонтеров.

Особая ситуация сложилась в Греции с прибытием к ее берегам эскадры А.Г. Орлова и Г.А. Спиридова. На помощь высадившемуся десанту стекались добровольцы. В разных местах Морей возникли очаги восстания. Но повстанцы были плохо вооружены и организованы, а десант с кораблей малочислен; отряды янычар и албанских беев нанесли им поражение. Русские укрылись на кораблях, а греки стали жертвами расправы карателей, Морея подверглась опустошению, что оставило горький след в памяти греческого народа66.

Не скрывала своей горечи и российская сторона. Не надо закрывать глаза на реплику Алексея Орлова: "Здешние народы льстивы, обманчивы, непостоянны, дерзки и трусливы, лакомы к деньгам и добыче, так что ничто не может удержать их к сему стремлению. Легковерие и ветреность, трепет от имени турок суть не последние также из качеств наших единоверцев"67. В высказывании присутствовал элемент обобщения, распространения на целые народы тех отрицательных свойств, которые российское командование находило у приходивших к нему на помощь добровольцев. Воспетые в эпосе гайдуки, клефты, арматолы, кирджалии соединяли в одном лице мстителей за страдания народные и разбойников с соответствующими нравами и обычаями.

Тяжело и мучительно изживалась иллюзия насчет будто бы легкости, с которой, можно одолеть "турка". На фоне первоначальных успехов рождались планы-мотыльки, увядавшие до того, как приступали к их осуществлению. Фаворит императрицы Григорий Орлов, не отягощенный стратегическими талантами, как, впрочем, и всякими иными, еще в мае 1770 г. предложил смелый проект: после взятия Бендер отправить "корпус пехоты к Варне для овладения сим местом и переезда с помощью флотилии нашей морем к самому Константинополю, дабы получить там скорый и славный мир". Екатерина II одобрила авантюрный план. Но более опытные мужи в ее совете отложили дело в долгий ящик: "Ничего утвердительного о сем полагать не можно и потребно на то время по важности материи"68.

Отзвук несбыточных надежд Екатерины II заметен в манифесте, с которым она обратилась к христианам 29 января (9 февраля 1769 г.): "И ударяйте уже на общаго нашего врага согласными сердцами и совокупными силами, продолжая и простирая ополчение и победы ваши даже до самаго Константинополя... Изжените оттуда остатки агарян со всем их злочестием и возобновите православие в сем ему посвященном граде"69. Трагедия в Морее показала беспочвенность и вредность легкомысленного оптимизма. "Ударять" пришлось целых 100 лет.

Балканская политика обретала конкретные черты в условиях войны с сильным противником, при яростном противодействии Вены требованиям Петербурга, с неспокойным тылом, где сгущались тучи народного недовольства, предвещавшие великое Пугачевское восстание. Пришлось отказаться от идеи отторжения от Османской империи Дунайских княжеств и предоставления им независимости. Открытого вмешательства в пользу своих христианских подданных Порта не допускала, считая это вторжением в ее внутренние дела. Формулу отношений с балканскими народами удалось найти с подсказки опытного А.М. Обрескова. Он был выпущен из темницы, передан соотечественникам и всей душой отдался длительной и требовавшей немалого терпения процедуре мирного урегулирования. Именно он выдвинул идею религиозного покровительства христианским подданным султана, оказавшуюся приемлемой для противной стороны. Султан считался духовным владыкой всех мусульман, независимо от их государственной принадлежности. Логично было распространить подобный статус и на царя по отношению к православным и признать его особые права в этом плане. Прозорливость Екатерины II проявилась в том, что она подхватила и апробировала мысль своего представителя. Знаменитая седьмая статья Кючук-Кайнарджийского договора от 10 (21) июля 1774 г., на которой вплоть до Крымской войны юридически базировалось влияние России, предусматривала право ее посланников делать в пользу православной церкви "разные представления" и содержала обещание султана "принимать оные в уважение яко чинимые доверенною особою соседственной и искренно- дружественной державы". В отношении Молдавии и Валахии права трактовались шире: Высокая Порта соглашалась "внимать" с уважением российским ходатайствам в пользу княжеств70. Поскольку представления "доверенной особы" петербургского двора подкреплялись всей мощью российской державы, они в последующие десятилетия отличались особой убедительностью.

Османская империя являлась очагом апартеида, мусульмане и христиане в ней жили порознь, и водоразделом служила религия. Греки, болгары и сербы считались райей (по-арабски - стадом) не по причине их этнической принадлежности, а потому что были "неверными". Турком считался каждый, принявший ислам, хотя бы у него имелось десять поколений славянских предков. Вся жизнь православного миллета (общины), не только духовная, но и общественная, сосредотачивалась вокруг церкви, право и мораль тесно переплетались. Конечной целью усилий покровительствующей державы было обретение православными равноправия, что означало крах всей системы турецкого господства, основанной на религиозной розни. Скромный на вид седьмой артикул Кючук-Кайнарджийского договора подводил мину замедленного действия под Османскую империю.

Судьбоносное для российской державы значение имели два других положения трактата. Высокая Порта признала независимость Крыма под властью "хана Чин-гизского поколения" на обширном пространстве (сам полуостров, причерноморские степи, Таманский полуостров и земли на Кубани). К России отошли крепости Керчь и Еникале, контролировавшие выход из Азовского моря в Черное. Обладание ими и Кинбурном в устье Буга позволило установить стратегический контроль над ханством. Россия закрепила за собой Азовский уезд и Кабарду.

Статья 11 предусматривала "беспрепятственное плавание купеческим кораблям" по Черному морю и их свободный проход через Босфор и Дарданеллы, причем это право распространялось и на "купцов" других стран. Был снят запрет на содержание на Черном море военного флота, которое из турецкого озера превратилось в торговую и транспортную магистраль мирового значения. Появился стимул для хозяйственного освоения сказочно-плодородных южных земель империи71. Южное направление внешней политики прекратило существование, стоявшие перед ним задачи были выполнены. Балканскому направлению предстоял еще долгий путь развития.

Неожиданно для себя самой Екатерина II положила начало еще одному направлению, американскому. Посол в Лондоне А. Мусин-Пушкин аккуратно сообщал в Петербург об отказе жителей британских колоний в Северной Америке подчиняться присылаемым из метрополии "узаконениям". Специальную депешу он посвятил "бостонскому чаепитию" в декабре 1773 г., когда жители Бостона ворвались на корабли Ост-Индской компании и выбросили в воду привезенный из Индии без пошлины чай. Дипломат счел нужным особо отметить, что лежавшие тут же рядом другие товары чудесным образом не пострадали. Мусин прислал текст тронной речи короля Георга III при открытии зимней сессии парламента 1774 г. "С великим сожалением, - говорилось в ней, - принуждены мы... уведомить вас, что весьма опасный дух сопротивления и ослушания законам злополучно продолжается в провинции Массачусетского залива, да и в других местах сказывается еще новыми, весьма виновными насильствами". Военные расходы Великобритании за год составили астрономическую по тем понятиям сумму в 1 млн. ф. ст. (7 млн. руб.). Дело дошло до "созрелой кризисы", англичане бросились вербовать рекрутов где только можно, подданные его величества неохотно шли под знамена. В мае 1775 г. поверенному в делах в Петербурге Р. Гэннингу поручили как бы от себя и в туманной форме затронуть больной для Великобритании вопрос. Екатерина II через Панина передала в необязывающих выражениях заверения в дружбе и желании помочь. Сам Никита Иванович привычно излучал улыбки. Ободренный Гэннинг раскрыл карты: нужен корпус численностью в 20 тыс. штыков на два года для отправки в Канаду. За каждого солдата казначейство готово уплатить 7 фт. ст. Довольствие - по нормам британской армии. Из Лондона дипломата понукали: "Увеличение военной силы столь желательно", что расходы не важны. Георг III прислал императрице собственноручное письмо72.

Екатерина II спохватилась, что ее любезность приняли всерьез, и забила отбой. Посылать своих подданных на смерть в Америку она не собиралась, и облекла свой отказ в дипломатичную форму: после недавней войны армия нуждается в отдыхе, бесчеловечно столь надолго отрывать солдат от родины73. В своем кругу Н.И. Панин не улыбался, а негодовал: Джон Буль воображает, будто "гинеи достанут ему всегда союзников", не понимая, что "знатные державы" нельзя ставить на одну доску "с мелкими германскими князьями, обыкшими кровь подданных своих ставить в цену и продавать за наличные деньги". Американцы высоко оценили оказанную им услугу: "Мы немало обрадованы узнать из достоверного источника, что просьбы и предложения Великобритании русской императрице отвергнуты с презрением"74, - писал Джордж Вашингтон. Между двумя дворами пробежала черная кошка.

В 1778-1779 гг. Екатерина II окунулась в центральноевропейские дела: разразилась ссора между императором Иосифом II и "старым Фрицем" в связи с дележом баварского наследства. После смерти курфюрста Максимилиана III Иосиф, его родственник по своей жене, потребовал от преемника более трети баварской территории. Подобного усиления Австрии и перекоса баланса сил в Священной Римской империи германской нации Фридрих II стерпеть не мог. Он выступил под благовидным предлогом - защиты того, что именовалось германской конституцией - иными словами - решений Вестфальского конгресса 1648 г., разбившего Германию на сотни независимых кусков и кусочков. Фридрих II, видимо, забыл, что смолоду только и делал, что эту конституцию нарушал, развязав три войны и поживившись за счет соседей. Практически он вел дело к тому, чтобы уменьшить австрийские притязания и самому получить территориальную компенсацию. Король заручился поддержкой саксонского курфюрста и в июле 1779 г. начал военные операции.

Война вошла в историю под названием "картофельной", прусское воинство, вторгшееся в Чехию, мыкалось в непролазной осенней грязи, солдаты сотнями умирали от дизентерии. Ничего похожего на стремительные атаки Семилетней войны! Королевский брат Генрих с армией в 80 тыс. человек застрял на полях и болотах Чехии. Он, пишет американец Р. Аспри, "потерял, возможно, 10 тыс., и информировал короля, что сумеет удержать позиции лишь до середины сентября из-за нехватки фуража и растущей заболеваемости. Его отступление стало несчастьем"75.

Генрих изначально выступал против развязывания войны, был раздражен, рассорился с братом и не скрывал этого. В письме Мельхиору Гримму, корреспонденту и доверенному лицу Екатерины II, он поклялся, что "никогда больше не обнажит меч ради такого короля". Ссора в благородном семействе не ускользнула от внимания царицы, стремившейся обуздать Иосифа II, показавшего все свое коварство во время войны 1768-1774 гг., и в то же время не дать разгореться аппетитам Фридриха II. Для вящей убедительности она двинула корпус в 15 тыс. штыков к австрийской границе.

 

Обе стороны пригласили Россию и Францию выступить посредниками при улаживании спора. Князь Н.В. Репнин, назначенный выполнять высокую миссию, по пути в Тешен заехал в Бреслау (Вроцлав) к Фридриху II. Он увидел маленького сморщенного старичка, прикованного к креслу жестоким приступом подагры, закутанного в одеяло, поверх которого лежали изуродованные ревматизмом руки. На победоносного военачальника он не походил. Репнин отличался решительностью на поле боя и жесткостью за столом переговоров. Королю русский посредник не приглянулся, генерал, по его мнению, прибыл "диктовать Германии законы по поручению своего двора"76. Но дело свое Репнин знал. Вместе с французским уполномоченным он уговорил противостоящие стороны пойти на компромисс. Иосиф II удовлетворился приобретением округа Инн, Пруссии обещали графства Аншпах и Байрейт после прекращения рода их правителей, что ожидалось77. Тешенский акт подтвердил Вестфальский мирный договор 1648 г., обрекший Германскую империю на бессилие под флагом независимости всех ее членов, даже самых крошечных. Акт 1648 г. содержал перечень стран континента, Московское государство значилось в нем предпоследним. Замыкало список княжество Трансильвания.

В Тешене Россия и Франция взяли на себя роль арбитров в европейских делах. Фридрих II подобострастно благодарил Екатерину II: "Ваше величество сказали: да будет мир, и мир свершился... Такой высокомерный двор, каков двор Австрии, был побежден простым словом, произнесенным Вашими священными устами, вернее, чем если бы он проиграл не знаю сколько сражений". По мнению некоторых западных историков этот мир знаменовал вступление России как великой державы в европейскую политику78. Никому и в голову не могла прийти мысль лишить Россию права голоса в совете Европы. Она там первоприсутствовала.

Дальнейшее развитие дипломатии Екатерины II - тема последующих отдельных очерков.

Примечания

1. Семилетняя война. М., 1948, с. 240-241, 550-555; Ключевский В.О. Русская история, т. 3. М., 1994, с. 187; Кони Ф. Фридрих Великий. Ростов-на-Дону, 1997, с. 339- 340.

2. История внешней политики России. XVIII век. М., 1998, с. 105.

3. Век Екатерины II. Дела балканские. М., 2000, с. 19.

4. Анисимов Е.В. Россия без Петра. СПб., 1994, с. 110.

5. Некрасов Г.А. Роль России в европейской международной политике 1725-1739. М" 1976, с. 57-73.

6. Ключевский В.О. Указ. соч., с. 110.

7. Bain R.N. The Daughter of Peter the Great Saint Clair Shores, 1969, p. 45.

8. Ibid., p. 38; Анисимов Е.В. Женщины на российском престоле. СПб., 1997, с. 175.

9. Bain R.N. Op. cit., p. 51.

10. Ibid., p. 81-82.

11. Грюнвальд К. Франко-русские союзы. М., 1968, с. 53; Валишевский К. Дочь Петра Великого. М., 1990, с.520.

12. Bain R.N. Ор . cit., p. 228.

13. Ibid., p. 290; Семилетняя война, с. 550-555.

14. Польша и Европа в XVIII веке. М., 1999, с. 8.

15. Сборник русского императорского исторического общества (далее - Сб. РИО), 13. СПб., 1874, с. 334-335.

16. Записки императрицы Екатерины II. М., 1989, с. 575; Сб. РИО, 10. СПб., 1872, с. 380-381.

17. Чечулин Н.Д. Внешняя политика России в начале царствования Екатерины II. СПб., 1896, с. 45, 46; Гаврюшкин А.В. Граф Никита Панин. М., 1989, с. 48.

18. Канцлер А.М. Горчаков. М., 1998, с. 212.

19. Ключевский В.О. Указ. соч., с. 230-231; Соловьев С.М. Сочинения, кн. XIV. М., 1995, с. 316; Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка. М., 1997, с. 932; Grey I. Catherine the Great. Westport, 1975, p. 142.

20. Сб. РИО, 12. СПб., 1873, с. 375.

21. Тарле Е.В. Екатерина II и ее дипломатия, ч. 1. М., 1945, с. 5.

22. Туполев Б.М. Фридрих II, Россия и первый раздел Польши. - Новая и новейшая история, 1997, N 5, с. 173; N 6, с. 153-154; Friedrich der Grosse. Politischen Testamente. Berlin, 1922, S. 210.

23. Митрофанов П. Политическая деятельность Иосифа II, ее сторонники и ее враги. СПб., 1907, с. 187.

24. Век Екатерины II, с. 230.

25. Соловьев С.М. Указ. соч., с. 338.

26. Переписка императрицы Екатерины II с графом Румянцевым-Задунайским. М., 1805, с. 6, 13-14.

27. Сб.РИО, 12, с. 350.

28. Екатерина II. Сочинения. М., 1990, с. 23.

29. Прозвище свое "колпаки" получили от оппонентов - аристократической "партии шляп" - за миролюбивую, как бы "в ночном колпаке" внешнюю политику.

30. Записки императрицы Екатерины II. М., 1989, с. 633.

31. История внешней политики России. XVIII век, с. 173; Стегний П.В. Первый раздел Польши и российская дипломатия. - Новая и новейшая история, 2001, N 1, с. 170.

32. Чечулин Н.Д. Внешняя политика России в начале царствования Екатерины II. СПб., 1890, с. 96.

33. Сб. РИО, 26. СПб., 1887, с. 203.

34. См. Носов Б.В. Русская политика в диссидентском вопросе в Польше в 1762-1766 гг. - Польша и Европа в XVIII веке. М., 1999; Стегний П.В. Указ. соч., с. 166.

35. Там же, с. 80. В данном очерке мы останавливаемся на магистральных направлениях внешней политики России. Детальный анализ действий российской дипломатии в 1764-1772 гг. см. в упомянутых работах П.В. Стегния и Б.В. Носова.

36. Павленко Н.И. Екатерина Великая. М., 1999, с. 291; Исламов Т.М. Заговор против Польши. - Польша и Европа..., с. 124, 127.

37. Гаврюшкин А.В. Указ. соч., с. 132.

К польским сюжетам, включая второй и третий разделы Речи Посполитой, мы вернемся в следующих очерках намеченной серии.

38. Дружинина Е.И. Кючук-Кайнарджийский мир 1774 г. М., 1955, с. 55-56.

39. Там же, с. 31, 34; Соловьев С.М. История России с древнейших времен, кн. X. М., 1963, с. 649.

40. Чечулин Н.Д. Указ. соч., с. 205-206; Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ), ф. Сношения с Англией, 1768, д. 201, л. 4.

41. Valloton Н. Catherine II. Paris, 1953, p. 192.

42. АВПРИ, ф. Сношения с Турцией, 1769, д. 8, л. 123.

43. Дружинина Е.И. Указ. соч., с. 131.

44. Архив государственного совета (далее - АГС), т. 1. СПб., 1869, с. 7.

45. Дружинина Е.И. Указ. соч., с. 102.

46. Соловьев С.М. Сочинения, кн. XIV, с. 373- 374, 377, 390-391; кн. XV. М.. 1995, с. 8.

47. Соловьев С.М. Указ. соч., кн. XIV, с. 372.

48. Там же, с. 339.

49. Черкасов П.П. Франция и русско-турецкая война. 1768-1774. - Новая и новейшая история, 1996, N 1, с. 56.

50. АВПРИ, ф. Сношения с Австрией, 1770, д. 507, л. 50; 1771, д. 513, л. 2, 21.

51. Там же, 1770, д. 507, л. 60; 1771. д. 513, л. 2, 21.

52. Соловьев С.М. Указ. соч., кн. XIV, с. 282-284; Туполев Б.М. Фридрих II, Россия и первый раздел Польши. - Новая и новейшая история, 1997, N 1, с. 156.

53. АВПРИ, ф. Сношения с Австрией, 1772, д. 532, л. 3-5.

54. Там же, д. 532, л. 1; Сб. РИО, 19, с. 259.

55. АВПРИ, ф. Сношения с Австрией, 1771, д. 293, л. 1-2, 5-10; Соловьев С.М. Указ. соч., кн. XIV, с. 459-461.

56. Там же, с. 380,534; Madariage 1. Russia in the Age of Catherine the Great. London, 1982, p. 225.

57. Сб. РИО, 19, с. 305.

58. АВПРИ, ф. Сношения с Турцией, 1776, л. 1679, л. 58.

59. Соловьев С.М. Указ. соч., кн. XIV. с. 518.

60. Кандель Г.М. Австрийская дипломатия во время русско-турецкой войны 1768-1774 гг. - Ученые записки Саратовского государственного университета. Саратов, 1977, с. 199; Дружинина Е.И. Указ. соч., с.141.

61. АВПРИ, ф. Сношения с Турцией, 1772, д. 1678, л. 81-82.

62. Дружинина Е.И. Указ. соч., с. 245.

63. Письма и бумаги Петра Великого, т. 11, вып. I. М., 1962, с. 227.

64. Век Екатерины II. Дела балканские, с. 140-145.

65. Там же, с. 136.

66. Там же, с. 151-154.

67. Соловьев С.М. Указ. соч., кн. XIV, с. 361.

68. AГC. T. 1. с. 49.

69. Политические и культурные отношения России с южными славянами в XVIII в. М., 1984, с. 292.

70. Дружинина Е.И. Указ. соч., с. 355, 352.

71. Подробнее о войне 1768-1774 гг. и Кючук- Кайнарджийском мире см. написанные автором главы: Война 1768-1774 гг. - неизбежная, но не своевременная; Кючук- Кайнарджийский мир - окно на Балканы. - Век Екатерины II. Дела балканские.

72. АВПРИ, ф. Сношения с Англией, 1774, д. 261, д. 15, 161, 170; Сб. РИО, 19, с. 483-487.

73. Там же, с. 489-491, 502.

74. У шести князей Англия заполучила 30 тыс. наемников. - История внешней политики России. XVIII век, с. 217; Болховитинов Н.Н. Россия и война США за независимость. М., 1976, с. 33.

75. Asprey R.B. Ор. cit., p. 617-620.

76. Ibid., p. 623.

77. См. Нерсесов Г.Л. Политика России на Тешенском конгрессе, М., 1988.

78. Сб. РИО, 20. СПб., 1877, с. 383; Volloron Н. Ор. cit., р. 187.

Новая и новейшая история. - 2001. - № 3. - С. 131-150.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

ВИНОГРАДОВ В. Н. ДИПЛОМАТИЯ ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКОЙ

КРЫМСКАЯ ЭПОПЕЯ

Кючук-Кайнарджийский мир 1774 г., завершивший победоносную для России войну 1768-1774 г. против Турции1, не внес успокоения в русско-турецкие отношения. Понадобилась особая "изъяснительная конвенция" (март 1779 г.), чтобы подтвердить основные положения трактата. Яблоком раздора оставался Крым, с потерей которого Высокая Порта не желала смириться; разгорелась острая борьба за контроль над ханством.

"В Петербурге никому и в голову не приходила мысль, что Крым может быть независимым", - полагает большой знаток эпохи Е. В. Анисимов2. Мы позволим себе усомниться в достоверности подобного утверждения. Оно несет печать нынешних представлений о Крыме как райском уголке, благословенном месте, сотворенном Богом для отдохновения от житейских забот. Воспоминание о нем у многих, как писал Я. П. Полонский - это:

Запах розы, говор струй,
Всей природы обаянье,
И невольное слиянье
Уст в нежданный поцелуй.

В XVIII в. Крым представлялся в мрачном свете, ведь дважды в русско- турецкой войне 1735-1739 гг. российские войска вторгались на полуостров и дважды его покидали, преследуемые не врагом, а нестерпимой жарой и жаждой, оставляя на пути отступления тела мертвых солдат и трупы павших лошадей. Уже после присоединения ханства к державе князь М. М. Щербатов, автор знаменитого памфлета "О повреждении нравов в России", перечисляя злые дела императрицы Екатерины, писал: зря "приобрели, или лутче сказать, похитили Крым, страну, по разности своего климата служащую гробницею россиянам"3.

Совет при высочайшем дворе предельно четко определил свою позицию на заседании 15 марта 1770 г.: "Совет рассуждал и обще согласился, что крымские и другие под властию хана находящиеся татары, по их свойству и положению, никогда не будут полезными подданными е. и. в. ...Безпосредственным к себе подданством Россия возбудит противу себя общую и небезосновательную зависть о беспредельном намерении умножения своих областей; что от сего однако же предостерегаться благоразумие научает". Затем следовало главное: "Напротив, велико и знатно может быть приращение силе и могуществу российским, если они отторгнутся от власти турецкой и оставлены будут навсегда собою в независимости"4.
 
Итак, не захват Крыма, а стратегический контроль над ним, для чего следовало добиться установления в ханстве лояльного к Петербургу режима. С этой благой целью российская дипломатия погрузилась в омут таких противоречий и интриг, из которого выбраться не сумела.

У Высокой Порты сохранились действенные рычаги влияния на создавшуюся ситуацию. Кючук-Кайиарджийский договор провозглашал независимость ханства в следующей формулировке: "Ни Российский двор, ни Оттоманская Порта не имеют вступаться как в избрание, так и возведение помянутого хана, так и в домашние, политические, гражданские и внутренние их дела ни под каким видом, но признавать оную татарскую нацию в политическом и гражданском состоянии по примеру других держав под собственным своим правлением состоящих, ни от кого, кроме единого Бога не зависящих". Однако тут же следовала оговорка: "В духовных же обрядах, как единоверные с мусульманами в рассуждении его султанского величества яко верховного калифа закона мусульманского имеют сообразоваться правилам, законом их предписанным". Российские негоциаторы, видим, давали себе отчет в том, что духовная лазейка позволяла подбираться к делам светским, и поэтому дополнили вышеприведенные положения важным, как им представлялось, уточнением "без малейшего предосуждения, однакож, утвержденной для них политической и гражданской вольности"5.

Российские переговорщики понапрасну старались разделить неразделимое, светское от духовного в исламском обществе, которое в жизни земной руководствуется законами Корана и шариата; в нем "отсутствует различие между бытием религиозно-обрядовым и гражданственно-юридическим"6. Халиф (т.е. тот же султан) по Кючук-Кайнарджийскому договору сохранил право назначать в Крыму судей-кадиев, считавшихся духовными лицами. Но они же осуществляли правосудие по мирским делам. Порта получила таким образом возможность вмешательства во внутренние дела Крыма. В мечетях ханства по-прежнему возносили молитвы халифу-султану, значительная часть знати продолжала ориентироваться на Стамбул. К "порогу счастья", т.е. к Высокой Порте, прибывали депутации из "почетных крымцев", заявляя об отказе от независимости. Идти на открытое нарушение Кючук-Кайнарджийского мира султан не смел, но обойти его условия пытался. По тому же трактату султан получил право утверждения вновь избранного хана, по букве - чисто формальное: он обязан был выдать требуемую инвеституру. Но воспользоваться услугами своих сторонников для избрания нужного кандидата он мог, и тот обретал ореол легитимности только после получения согласия Стамбула.

Фельдмаршал П. А. Румянцев требовал от своих подчиненных "недреманно, но и рачительнейше наблюдать за всеми поступками, движениями и происками министерства турецкого"7. Но за всем не уследишь. Султан утвердил избранного знатью ханом ярого противника России Девлет-Гирея. Российская сторона оказалась отброшенной на оборонительные позиции и стала добиваться избрания на престол Шагин-Гирея. Поддерживать Девлета силой Порта не решилась, в апреле 1777 г. он бежал в Турцию и исчез с политической арены. В том же апреле состоялось избрание Шагина в Бахчисарае. Оставалось добиться его утверждения в ханском достоинстве султаном, на что понадобилось два года.

Трижды бежал Шагин-Гирей из Бахчисарая и скрывался под крылом российских войск. Трижды Г. А. Потемкин, А. А. Прозоровский, а затем А. В. Суворов водворяли его вновь на престол. Хроника событий тех лет читается как авантюрный роман. Шагин оказался пронырливым и беспокойным авантюристом. Он принялся строить себе дворец, обложил подданных дополнительным налогом и, наконец, вздумал завести регулярное войско, одел солдат в мундиры и принялся их муштровать, к чему татары не привыкли. Терпимое отношение к христианам и разрешение строить церкви было встречено в штыки исламским духовенством. Его избрание произошло при поддержке значительной части знати, а хан ее растерял, так как перераспределил в свою пользу поступления от налогов, попытался ограничить права местных владык, традиционно весьма значительные, и сделать престол наследственным в своей семье. В октябре 1777 г. началось восстание, и российским властям пришлось взять на себя неприятную миссию по его подавлению.

Высокая Порта вмешалась в события с опозданием. В августе 1778 г. у берегов Крыма появилась ее эскадра. Суворов, командовавший войсками, не разрешил турецкому десанту высадиться, потребовав соблюсти 40-дневный карантин: в Турции появились признаки чумы. Османскому адмиралу пришлось повернуть обратно. Лишь в марте 1779 г., исчерпав все мыслимые пути сопротивления. Порта сдалась, признав по Айналы-Кавакской конвенции Шагина крымским ханом. Казалось бы, пришло время для российской дипломатии поздравить себя с успехом. Но нет!

В 1780 г., в соответствии с конвенцией, российские войска были выведены с полуострова. Новое восстание в 1782 г. возглавили два брата Шагина; хан бежал в Еникале, оттуда добрался до форта Петровский на Азовском море. Снова, в третий раз, последовал ввод российских войск в Крым, Потемкин привез Шагина в Кафу (Феодосию). Началось его третье царствование.

На наш взгляд, длительная, утомительная и дорогостоящая эпопея водворения на ханство нужного человека сама по себе свидетельствует о предпочтительности, в глазах Екатерины II и ее совета, мягкого варианта: установления своего доминирования в Крыму без прямого присоединения. А. Фишер, автор монографии на эту тему, с некоторым изумлением отмечал: "Создается впечатление, что Россия искренне желала успеха новому независимому южному соседу". Екатерина явно не спешила с аннексией и удовлетворилась бы "дружественно настроенным правительством в ханстве"8. Но и ее "почти слепая вера" в Шагина пошатнулась: последнее указание о его поддержке относится к июню 1782 г. В Петербурге начали задумываться о смене вех в крымской политике, императрица склонялась к мнению сторонников аннексии: Г. А. Потемкина и А. А. Безбородко, В декабре самодержица обратилась к фельдмаршалу с секретным рескриптом. По ее подсчету, казна истратила 7 млн. рублей на поддержание жизнеспособного режима в Крыму, были принесены бесчисленные человеческие жертвы. И никакого результата. Следует поэтому привести ханство в подданство, желательно мирным путем. И судьба Крыма была решена.

Международная конъюнктура к тому времени выгодно изменилась для России, опасность противодействия держав сводилась к минимуму. Восстание американских колоний Великобритании близилось к победному концу, король Георг III находился в состоянии войны с Францией, Испанией и Голландией. Французские оппоненты российской дипломатии на Востоке сбавили активность. Англо-русские отношения, изрядно подпорченные отказом Екатерины поставить британской армии наемников для войны с американскими колониями, становились все более прохладными.

Война за независимость США велась не только на суше, но и на море. Мощный британский флот, блокировавший побережье непокорных колоний, Захватывал торговые суда нейтральных стран, включая и российские корабли, и их грузы конфисковывались. Все это смахивало на разбой. В феврале 1780 г. Екатерина опубликовала декларацию о вооруженном нейтралитете. Этот документ, ставший знаменитым, провозглашал право нейтральных государств торговать с воюющими всеми товарами, за исключением оружия и боеприпасов. Декларация легла в основу кодификации международного морского права. К ней присоединились Дания, Пруссия, Австрия, Португалия, Королевство обеих Сицилий, образовавшие Лигу вооруженного нейтралитета. Франция и Испания признали ее принципы. В Соединенных Штатах Америки ее приветствовал Континентальный конгресс, признав провозглашенные правила "полезными, разумными и справедливыми"9. Великобритания должна была молчаливо смириться. Россия продемонстрировала свой возросший авторитет и ведущую роль в деле глобальной значимости.

Американцы восприняли акцию Екатерины II как их прямую поддержку. В Петербург приехал их представитель, юрист из Массачусетса Ф. Дейна. В инструкции, которой его снабдил конгресс, выражалось пожелание добиться от императрицы признания независимости Соединенных Штатов, что свидетельствовало о неопытности и даже наивности только что родившейся американской дипломатии: пойти на столь смелый шаг означало для России прервать выгоднейшую торговлю с Великобританией и, вполне возможно, вступить в войну с владычицей морей. Ради чего? Никаких непосредственных интересов на атлантическом побережье Америки у россиян не было, их поселения располагались на тихоокеанском берегу. Миссия Ф. Дейны закончилась безрезультатно.

Не имело успеха и предложенное Петербургом и Веной посредничество в улаживании конфликта. Честолюбию Екатерины II льстило приобретение "в настоящей, все части света объемлющей войне завидной роли медияции". Однако инициатива двух дворов была с самого начала бесперспективной, ибо американцы настаивали на признании независимости всех 13 штатов, часть территории которых в 1780 г. еще занимали британские войска. Екатерина II и Иосиф II не могли начать свою "беспристрастную миссию" с предложения англичанам убраться из колоний, идею же компромисса Континентальный конгресс принимал в штыки.

В таких сложных, но все же благоприятных условиях зарождались российско-американские отношения. Благоприятных, потому что в США не забыли ни отказа Екатерины II поставлять британской короне пушечное мясо, ни созданной ею Лиги вооруженного нейтралитета, которая, по словам Дж. Вашингтона, подорвала "гордость и силу Великобритании на морях". А видный дипломат А. Ли свидетельствовал: "Большая сила Российской империи, мудрость и широта взглядов ее министров и уважение, которым пользуется ее императрица, придают этому двору наибольший вес в конфедерации нейтральных государств"10. Американское направление российской внешней политики закладывалось на доброй и прочной основе.

Но Соединенные Штаты Америки тогда находились на далекой периферии отечественных интересов, в центре которых были балканские дела. К этому времени прежний оппонент России, Иосиф II Австрийский, стал проситься к Екатерине в союзники. После смерти императрицы-королевы Марии-Терезии, добродетельной и многодетной матери (16 детей!), относившейся к Екатерине II с ее чередой фаворитов неприязненно, Иосиф II обрел полную самостоятельность и пришел к выводу, что вторжения России на Балканы избежать не удастся, значит, надо принять в нем участие и отстоять по возможности свои интересы. На десять лет судьбы Екатерины II и Иосифа II оказались тесно связанными друг с другом. Поскольку процессы внутреннего развития Габсбургской монархии отражались на ее внешних делах, в первую очередь на сотрудничестве с Россией, следует хотя бы кратко охарактеризовать Иосифа II и последствия его преобразований.

Иосиф II, быть может, самый колоритный представитель просвещенного абсолютизма на престоле. С его именем связаны такие крупные реформы, как провозглашение веротерпимости (что не означало равноправия религий, католицизм оставался государственной церковью), отмена крепостной зависимости крестьян (при сохранении феодальных повинностей), попытка обложить налогом дворянство и предотвратить дробление крестьянских наделов. Император пригласил в Вену Ч. Беккарию, творца современного уголовного права, и поручил ему работу над новым кодексом, ввел принцип равенства всех перед судом, поощрял развитие мануфактур, способствовал распространению светского образования, заботился о строительстве дорог, усовершенствовал почту, покровительствовал наукам и искусству. Император боготворил государство и служил ему верой и правдой. Персона монарха в его глазах олицетворяла право, справедливость, прогресс и разум. Вмешательство народа в дела правления, с его точки зрения - абсурд, глупость, умопомрачение, охватившая массы эпидемия, которой суждено окончиться кровавой развязкой. Подданные не должны поддаваться революционной заразе, а уповать на божественное провидение, воля коего претворяется в жизнь им, императором. При слабости или полном отсутствии третьего сословия в его владениях носителями революционной идеи выступали мелкие и средние дворяне. В этих условиях кайзер стремился найти опору своим преобразованиям в знати, которой приписывал обуревавшее его чувство долга. На крестьянские повинности он не посягнул и деревню землей не наделил, и она не видела причин для благоговения перед монархом. Иосиф II обладал незаурядной энергией и вовсю трудился, а отвечали ему черной неблагодарностью: "Почему меня не любят мои народы?" - с горечью вопрошал он11.

История не переносит шаблона, даже прогрессивного и благодетельного. Прогресс становится действенным лишь тогда, когда он выношен и выстрадан, когда вытекает из прошлого опыта, а не противоречит ему. Химерой обернулась его идефикс - ввести административное и законодательное единообразие в "лоскутной монархии", преобразовав ее в централизованное государство по образцу Пруссии или России. Разное по историческим судьбам и менталитету население земель не укладывалось в совершенную, по мнению императора, схему. Несбыточной оказалась его мысль провести буржуазные по своей сути реформы с опорой на опутанную феодальными представлениями знать, многонациональную и по природе своей враждебную его централизаторским и унификаторским устремлениям. Навязываемый прогресс плохо принимался и еще хуже приживался. "Желая все осуществить сразу, он все компрометировал... Он обращался только к разуму, а не к сердцу", - замечает французский исследователь Ф. Фейте. Люди не желали стать добродетельными по велению с трона. И он в конце концов сдался, оставив монархию наследникам в том же лоскутном состоянии. "Всемогущий еще при жизни моей свел на нет все мои деяния", - горестно изрек Иосиф II на смертном ложе12.

В крушении надежд немалую роль сыграли агрессивные устремления Иосифа II. Его кумиром и предметом постоянных забот являлась армия, истинную славу государя он видел в победе на поле боя и территориальных приращениях. И тут на фоне впечатляющих успехов Екатерины II и Фридриха Великого его собственные достижения выглядели бледно и блекло; за плечами - одна "картофельная война", в коей пруссаки и австрийцы вязли в грязи, мокли под дождями и маялись животами, и как итог - афронт на Тешенском конгрессе 1779 г. со стороны Екатерины II и Людовика XVI. Кайзер пришел к выводу, что территориального расширения можно добиться, не противодействуя, а сотрудничая с царицей. Подходящий случай для установления контактов появился в 1780 г., когда она решила посетить Могилев в Белоруссии, новообретенное по разделу Польши владение. Иосиф II намекнул на желательность встречи, государыня с готовностью откликнулась - союз с Пруссией себя исчерпал, король Фридрих II грезил новым разделом Речи Посполитой и приобретением Данцига и Торна, чего самодержица стремилась избежать. Сотрудничество же с Иосифом II открывало заманчивые перспективы на балканском направлении.

Император прибыл в Могилев под именем графа Фалькенштейна; впрочем, инкогнито ни для кого тайной не являлось. Его тепло приняли. Не прерывая встречи, монархи отправились в Петербург и обговорили условия сотрудничества.

Ближайшие события убедили Иосифа II в правильности избранного курса. В 1781 г. он решил посетить Австрийские Нидерланды, как тогда называли Бельгию. Императрица-мать Мария-Терезия за 40 лет правления ни разу в Брюссель не заглядывала, но жила с фламандцами и валлонами в добром согласии: она не вмешивалась в их дела, они аккуратно платили налоги, доставляя в имперскую казну больше средств, чем все немецкие земли, вместе взятые. Незадолго перед смертью старая дама отговаривала сына от визита, опасаясь, что Иосиф II с его пылом к реформам, наломает там дров. Так оно и случилось.

Биограф сравнивал чувства, овладевшие Иосифом II в Бельгии, с впечатлениями садовника, прибывшего в некое место разбивать клумбы и очутившегося в экваториальных джунглях. Император пришел в ужас: никакой административной системы, сплошной хаос. Бельгии как единого целого вообще не существовало, а были провинции, города, графства и Бог знает что еще, управлявшиеся по законам, унаследованным от глубокого средневековья. Терпеть этот беспорядок было свыше сил кайзера. Он не обратил внимания на наличие здесь прочного самоуправления и принялся вводить должное административное единообразие.

В этом кайзер натолкнулся на глухую стену сопротивления, его предписания не исполнялись. И тогда у него мелькнула мысль: а нельзя ли вновь пустить в ход баварскую карту, предложив курфюрсту переехать в Брюссель, а самому поживиться Баварией и обменять ненадежных бельгийцев на более покладистых немцев? Брабантское провинциальное собрание тогда приняло исполненную негодования резолюцию: "Народом нашим хотят торговать, его всучивают другим, его меняют то на одну провинцию, то на другую"13. И в Германии Иосиф II встретил сопротивление. Полупарализованный "старый Фриц", правда, на сей раз остался за кулисами, выпустив на авансцену мелких князей. Те выступили в защиту своих прав и привилегий и протестовали против затеянного императором позорного торга. Конфликт растянулся на годы; на свет появилась конфедерация князей (Фюрстенбунд), направленная против императора, в которую вошли почти все немецкие владетели, включая Фридриха II и ганноверского курфюрста (он же - английский король Георг III)14. Иосиф II забил отбой. Он убедился, что путь к территориальному расширению на запад для него закрыт, оставалось юго-восточное направление в сотрудничестве с Россией.

В феврале 1781 г. австрийский посол в Петербурге Л. Кобенцль известил царский двор о желании своего государя утвердить "настоящую между ними дружбу и доброе согласие трактатом обороны и гарантий взаимных". Он немедленно получил положительный ответ, и статьи договора удалось быстро согласовать. "Камень притыкания", как тогда выражались, появился неожиданно: Иосиф II, человек широкого кругозора, в обыденной жизни не чинившийся (скромно одевался, разъезжал по Вене в старой, изношенной карете, запретил подданным бросаться перед ним на колени и целовать руку), свято чтил монархическое местничество. Разногласия возникли по поводу оформления трактата: римский цесарь не соглашался ставить свою подпись второй даже в экземпляре, предназначавшемся российской стороне. "С незапамятных времен, - утверждали австрийцы, - вошло в обычай, что император Римский не признает очередности в трактате ни с одной из держав". Екатерина II отвечала Иосифу II с гордостью за Россию: "Мы не обыкли подражать примеру других, но шествуем тою дорогою, которою ведет нас истинная слава, достоинство и могущество вверенной нам от Бога империи... Мои правила суть: никому места не отымать и никому не уступать".

Царица все же нашла выход из протокольного тупика, предложив заключить союз путем обмена личными письмами монархов идентичного содержания (соответствующие послания помечены 21 и 24 мая 1781 г.). Стороны договорились о совместных усилиях по поддержанию мира в Европе; если же одна из них подвергнется нападению, другая окажет помощь военной силой или денежной субсидией, размеры коих оговаривались. Обязательства теряли силу, если бы Россия оказалась вовлеченной в войну в Азии, а Австрия - в Италии. Оба монарха гарантировали целостность владений Польши и ее конституцию. Фридриху Прусскому давали понять, чтобы он сидел смирно. Важнейшее положение договоренности содержала ее секретная статья: Иосиф II за себя и своих преемников признавал Кючук-Кайнарджийский мир и изъяснительную конвенцию 1779 г., Екатерина - итоги австро-турецких войн. По согласованию с Россией Иосиф обязывался присоединиться к возможной русско-турецкой войне и выставить силы, равные силам союзника15.

Екатерина торжествовала, казалось, уж натиска двух империй османы не выдержат. В обстановке головокружения от успехов родился ее "Греческий проект". Изложен он был в конфиденциальном письме самодержицы Иосифу II от 10 (21) сентября 1782 г. Подпись царицы увенчивала творение ее самой, доверенного секретаря А. А. Безбородко, сделавшего черновой набросок, и Г. А. Потемкина, отредактировавшего текст и внесшего в него поправки. Изложенный в нем замысел носил геополитический характер и предусматривал перекройку карты Юго-Восточной Европы.

Никакого заголовка письмо не имело, но "Греческим проектом" его нарекли не случайно. Европа грезила древней Элладой, ее культурой, достижениями ее философской мысли, изучала опыт афинской демократии. Эллинофильство вошло составной частью в идеологию Просвещения, и Екатерина II отдавала ему дань. Видные представители греческой диаспоры обращались к ней с призывом к освобождению родины, и свои внешнеполитические замыслы царица облекала в греческие одежды. Второму внуку она дала небывалое в династии Романовых, но распространенное среди византийских императоров имя Константин. Младенец пребывал в пеленках, а ему уже предрекали славное будущее. Одописец В. Петров приветствовал его появление на свет словами: "Гроза и ужас чалмоносцев. Великий Константин рожден"16. Дитя выкормила греческая кормилица, Константин выучил греческий язык, его воспитывали как наследника престола возрожденной Византийской монархии.

Но вернемся к письму от 10 (21) сентября 1782 г. Начиналось оно с сетований:

Порта чинит препятствия проходу российских судов через Босфор и Дарданеллы, подстрекает жителей Крыма к восстанию, нарушает автономные права Дунайских княжеств. Затем следовали уверения в миролюбии: "Я не добиваюсь ничего, выходящего за рамки, установленные договорами". Но на всякий случай ей и Иосифу II благоразумно подумать о возможной войне и подписать "секретную конвенцию о вероятных приобретениях, которых мы должны домогаться у нарушителя мира" (т.е. Высокой Порты). Екатерина II представила своему коронованному корреспонденту картину развала Османской империи, не скупясь на черные краски: паши своевольничают, бандиты грабят города и села, некогда грозные янычары торгуют в лавчонках, откуда их не вытащить, члены Дивана казнокрадствуют, христианские подданные готовы восстать. Затем следовало основное: целесообразно, полагала самодержица, создать между тремя империями, Российской, Османской и Габсбургской, некое буферное государство, от них независимое, в составе Молдавии, Валахии и Бессарабии под именем Дакии во главе с монархом-христианином, которое никогда не должно объединяться ни с Австрией, ни с Россией. Притязания последней ограничиваются крепостью Очаков на Днепровском лимане и полосой земли между реками Буг и Днестр. Но если, с помощью Божьей, удастся освободить Европу от врага имени христианского, обращалась Екатерина II к Иосифу II, "в. и. в. не откажется помочь мне в восстановлении древней Греческой монархии на развалинах павшего варварского правления, ныне здесь господствующего, при взятии мною на себя обязательства поддерживать независимость этой восстанавливаемой монархии от моей". Царица излагала затем свою затаенную мечту: возвести на греческий престол Константина при условии, что ни он, ни его наследники не посягнут на российскую корону17.

Иосиф II оказался перед нелегким выбором: ни преклонные годы Фридриха II, ни его, Иосифа, родство с французской королевой Марией-Антуанеттой не дают ему ни малейшей гарантии невмешательства Пруссии и Франции в случае войны на востоке. Страх перед прусским нашествием преследовал его всю жизнь. Но охота пуще неволи. В свете феерических успехов Екатерины собственные деяния на стезе внешней политики представлялись малозначительными, помешать водворению России на Балканах он все равно не мог, значит... И Иосиф не постеснялся, выкраивая себе добычу. В письме от 13 ноября он наметил следующие приобретения: крепость Хотин с окрестностями, Малая Валахия до реки Алута (Олт), оттуда - прямая линия до Адриатического моря у Дринского залива. Поскольку в Далмации император посягал на владения Венецианской республики, он предлагал компенсировать ее островом Крит и землями в Греции18.

В Петербурге откровения Иосифа встретили прохладно - он посягал на предполагаемые владения Греческой монархии. Впрочем, каких-либо реальных последствий обмен мнениями не имел. Сам Иосиф в письме брату Леопольду выражал надежду, что удастся осуществить без войны программу-минимум: образовать Дакию, предоставить России Очаков, а Австрии - Северную Сербию. Леопольд считал и этот замысел опасным: "Нет таких территориальных приобретений, которые могли бы возместить ущерб, причиненный европейской войной".

Нет свидетельств, позволяющих утверждать, что сама Екатерина II собиралась дать ход своему замыслу; в переписке с Потемкиным она рассуждала вполне реалистично: "Политический состав Оттоманской империи разными обстоятельствами еще отдален от конечного разрешения". Сам фельдмаршал полагал границей России - Черное море19.

О. П. Маркова справедливо указывала, что рассуждения о разделе Турции были лишены черт реальной политической программы, настолько они не соответствовали реальной геостратегической обстановке, испускать дух Оттоманская империя не собиралась, большинство держав метили попасть к ней в лекари, а не в могильщики.

На наш взгляд, размышляя о рождении Греческого проекта, нельзя игнорировать психологические факторы. Ничто человеческое не было чуждо Екатерине, включая тщеславие, заблуждение, головокружение от успехов. Волны лести подступали к трону. Прорыв на Балканы, арбитраж в австро-прусском споре о баварском наследстве, создание Лиги вооруженного нейтралитета - было от чего вознестись в мечтаниях. Первый монарх Европы, римский цесарь, по сути дела прицепился к ее внешнеполитической колеснице.

И все же нельзя считать проект просто полетом фантазии, он знаменовал этап в разработке геостратегического курса России на Балканах. Многими своими чертами он тяготел к прошлому и был навеян воспоминаниями о величии Византии; Екатерина II не возражала против поглощения балканских земель ее союзником; в документе отсутствует идея славянской взаимности, равно как и стремление придерживаться при перекройке карты принципа национальности. В советской историографии он долгие годы считался символом агрессивного экспансионизма самодержавия: "Царизм разрабатывал планы широких захватов на Дунае и на Балканах, выражением которых явился известный "Греческий проект""20. В западной литературе он и по сей день представляется эталоном необузданной российской страсти к захватам.

С подобной оценкой согласиться нельзя. Собственные претензии Екатерина II ограничивала Очаковом и полосой земли до реки Днестр. Помимо дани прошлому проект заключал в себе зерно будущего. В нем прослеживаются два постулата: воссоздание в Юго-Восточной Европе государственности христианских народов и отказ России от территориального расширения в этом регионе.

Мысли об этом встречаются в Манифесте Петра I от 8 мая 1711 г., обращенном к балканским христианам. Тогда, перед Прутским походом, царь смотрел далеко вперед: "В сей войне никакого властолюбия и распространения областей своих и какого-либо обогащения не желаем, ибо и своих древних и от неприятелей своих завоеванных земель и городов и сокровищ по Божией милости предостаточно имеем". Далее следовало важнейшее положение о возрождении под российским покровительством государственности балканских христиан: "Позволим под нашею протекциею избрать себе начальников от народа своего и подтвердим их права и привилегии, не желая себе от них никакой прибыли, но содержим их яко под протекциею нашею"21. Трагедия на реке Прут поставила крест на замыслах царя, но его наследие втуне не осталось. "Греческий проект" означал шаг вперед в указанном направлении. При всем своем несовершенстве, при явном пренебрежении сложной конфигурацией этнических разграничений на Балканах (которому Петр уделил внимание), при очевидном благоволении к грекам в ущерб славянам документ содержал основополагающую идею отказа от прямых завоеваний и создания или возрождения здесь государств христианских народов под покровительственной дланью самодержавия. В этом смысле проект послужил отправной точкой комбинаций по территориально- государственному переустройству Балкан, коими богат XIX в. Можно согласиться с оценкой О. И. Елисеевой: "Россия не стремилась к непосредственному включению в свой состав земель, кольцом охватывающих Черноморский бассейн, а предусматривала охватить его поясом православных стран-сателлитов и союзных горских мусульманских племен"22.

Но, помимо прошлого и будущего, "Греческий проект" был обращен и к современности. Он не случайно появился на свет после заключения союза с Австрией и тогда, когда зашел в тупик курс на образование в Крыму самостоятельного ханства. Раскинув перед Иосифом II сети обещаний, Екатерина II достигала двух целей: подрывала в Вене позиции противников раздела Турции во главе с канцлером В. А. Кауницем, который, по ее словам, "ужом и жабою вертится и прыгает", ей противодействуя, и гасила возможное сопротивление кайзера присоединению Крыма к России23.

В памятном письме от 10(22) сентября 1782 г. о ханстве ни словом не упоминалось, но оно незримо присутствовало на его страницах. По ходу подготовки текста Потемкин выступил со специальной запиской. Обращают на себя внимание две фразы из нее: "Крым положением своим разрывает наши границы"; "приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить Вас (Екатерину. - В. В.) не может, но только покой доставит". Итак, единственный смысл присоединения - стратегический. Никаких иных выгод фельдмаршал не усматривал, "с Крымом достанется и господство на Черном море"24. Князь не исключал, что войны с Турцией не избежать, и в таком случае думал о приобретении устья Дуная, и тогда "не Вы от турков станете иметь дозволение ходить в Оспор (Босфор. - В. В.), а они будут просить о выходе судов из Дуная"25. Далее этого завоевательные планы фельдмаршала не простирались.

8 апреля 1783 г. последовала прокламация о присоединении Крыма. Потемкин писал царице: "Я сторонник, чтобы они сами просили подданства, думаю, что тебе то угодно будет"26. Суворов, по согласованию с Шагин-Гиреем, удачно осуществил эту операцию. Воспользовавшись праздником, днем восшествия царицы на престол, он пригласил на него татарскую знать со свитою. Прибыло несколько тысяч человек на пир. Устроители не поленились заглянуть в Коран и обнаружили, что Пророк запретил правоверным употреблять виноградное вино, но отнюдь не хлебную водку (по крайней мере они так интерпретировали соответствующие аяты священной книги). Шагин в выступлении перед собравшимися сложил с себя ханское достоинство. Затем зачитали составленный Потемкиным манифест, в котором татары призывались принять присягу на верность скипетру России. Мурзы принесли клятву на Коране, их примеру последовали все присутствовавшие, и закипел пир.

Екатерина II, выразив свое удовлетворение, поручила князю Потемкину передать "сим верным нам подданным вновь уверения в непременной нашей к ним милости и благоволении при соблюдении неприкосновенно целости их природной веры"27. С фельдмаршалом она делилась тревогой: "С часу на час ожидаю объявления войны по интригам французов и пруссаков".

Но сказались и тщательная дипломатическая подготовка, и выбор момента присоединения. Франция только что вышла из войны с Великобританией и не могла себе позволить роскошь ссоры с Россией, ее посол в Стамбуле советовал великому визирю смирить гордыню, дряхлый Фридрих Прусский находился в конфликте с Иосифом II, а последний, как верный союзник, принес Екатерине II поздравления.

СНОВА ВОЙНА

Собравшись в 1787 г. в Крым, дабы взглянуть на новое владение, Екатерина II пригласила Иосифа II на свидание. Но как? В постскриптуме к письму! Император был возмущен. "Она воображает, что стоит ей поманить меня мизинцем, и я побегу к ней в Херсон", - писал разобиженный император своему канцлеру. И грозил: "Я дам понять этой екатеринизованной принцессе Цербстской, что по отношению ко мне следует употреблять более почтительный тон". Но, поразмыслив, он все же "побежал" на встречу. Екатерина II, спохватившись, что допустила протокольную оплошность, спешила ее загладить: ее "сердце трепещет от радости" при мысли о новом свидании "с дорогим графом Фалькенштейном"28. Она явно стремилась произвести впечатление на союзника: вокруг их кортежа гарцевали татарские всадники, в Севастопольской бухте перед ними маневрировали военные парусники. Впечатление от путешествия Иосифу II испортили дурные вести из Бельгии: провинциальные собрания отказались платить налоги. Приехав в Вену, кайзер рвал и метал - министры, с его точки зрения, проявили малодушие в переговорах с "бунтовщиками":

"Когда эта раздраженная и обезумевшая публика увидит, что ее боятся, она способна на все; я удивляюсь, что брабантцы и фанатики, их возбуждающие, еще не потребовали снять с меня штаны, и правительство не дало заверения, что я им их отошлю" 29 . Строгими мерами недовольство было подавлено, точнее - приглушено. А в маленьком Веймаре знаменитый поэт Иоганн Вольфганг Гете сочинял трагедию "Эгмонт" из истории Нидерландской революции XVI в., но на злобу дня. Действие развертывалось в Брюсселе, и главный герой восклицал: "Я знаю своих земляков... Упорные и крепкие!.. Давить на них можно, но подавить их - нет!".

Во время путешествия августейшие странники проехали в Херсоне под аркой с надписью по-гречески: "Путь в Константинополь". Турки словно бы на углях сидели, не успела Екатерина II вернуться в Петербург, как грянул их ультиматум, точнее - даже два: в первом содержалось требование отказа от провозглашенного в 1783 г. протектората над Восточной Грузией (Картли и Кахетией) и выражалась претензия на осмотр русских торговых судов, проходивших через Проливы. Не дождавшись ответа, Порта предъявила второй: 5 (16) августа 1787 г. посланника Я. И. Булгакова вызвали в совет и вручили ему ноту совершенно наглого содержания - возвратить Османской империи Крым и признать недействительным Кючук-Кайнарджийский трактат. Булгаков счел бессмысленным отправлять ноту в Петербург и был немедленно заключен в Семибашенный замок, скорбное пристанище многих его предшественников30. 13 (24) августа Порта объявила России войну, 17 (28) сентября императрица подписала ответный манифест.

Кажется, никогда прежде российское оружие не покрывало себя столь триумфальной славой: Кинбурн-Очаков-Рымник-Измаил-Мачин - морское сражение при Калиакрии. А. В. Суворов увенчал себя лаврами великого полководца, взошла звезда тогда еще контр-адмирала Ф. Ф. Ушакова. Их подвиги описаны историками, прославлены в литературе, драматургии и киноискусстве, воспеты поэтами.

Но существует и другая сторона разыгравшейся драмы: Европа очутилась на грани войны, подобной Семилетней и Тридцатилетней, России угрожала коалиция из Швеции, Великобритании, Пруссии, Польши и Турции. Эта возможная и непредсказуемо опасная схватка обойдена вниманием и в науке, и в литературе. Более ста лет назад второй "екатерининской" войне во всех ее проявлениях посвятил свой труд полковник генерального штаба А. Н. Петров, уделив в нем внимание прежде всего военным действиям. С тех пор - ничего в плане комплексного подхода.

Манифест Екатерины II содержал знаменательную фразу: Кючук-Кайнарджийским миром Россия доказала, "что и в счастливой войне не приобретение, но оборона и спокойствие государства нашим было предметом"31. Сама эта формулировка говорила об отсутствии широких завоевательных замыслов. В плане территориальных приобретений - лишь междуречье Буга и Днестра. Ни малейших следов "Греческого проекта", сугубо прагматический подход к анализу ситуации. В совете при высочайшем дворе царила тревога: засуха, неурожай, голод во многих губерниях, решено было закупить зерно за границей. Лихорадочную поспешность, с которой турки ввязались в войну, можно было объяснить лишь тем, что они рассчитывали на внешнюю поддержку.

Утешало то, что из игры выбыла Франция, находившаяся на пороге революции: "Нам нет причин опасаться больших препятствий со стороны Франции и по ее бессилию"32. Верным партнером проявил себя Иосиф II, при первой же вести о войне он успокоил Екатерину II: "Будучи верен обязательствам, связывающим меня как союзника с в.и.в., и еще более - нежной дружбе и теплой привязанности на всю жизнь, я готов доказать всеми возможными способами, что Ваше дело является и моим"33. Правда, войну он объявил с некоторым опозданием - 29 января (8 февраля) 1788 г.

Военная коллегия приступила к снаряжению сильной, в 15 линейных кораблей и фрегатов, эскадры для посылки в Средиземное море из Балтики - подвиги моряков А. Г. Орлова и Г. А. Спиридова были у всех на памяти. Если бы, как и в первый раз, Британия разрешила вербовку моряков и предоставила России в распоряжение свои порты, то вторая Архипелагская экспедиция сулила успех.

Жизнь внесла коррективы в этот план. Из Лондона поступили вести, положившие конец средиземноморским расчетам: британские моряки отзывались из российского флота. А без санкции владычицы морей, без ее готовности предоставить свои порты для стоянки по пути нечего было и думать об экспедиции в Архипелаг, поход превращался в авантюру.

Главный ударный кулак представляла Екатеринославская армия Г. А. Потемкина - свыше 80 тыс. человек. В ее задачу входило занятие междуречья Буга и Днестра, взятие крепости Очаков, оккупация Бессарабии, штурм Бендер. Австрийцам поручалась осада Хотина. Прославленному полководцу П. А. Румянцеву предоставили командование по сути дела вспомогательной Украинской армией (30 тыс. солдат и офицеров) с задачей следить за Польшей, обеспечивать стыки российских и австрийских сил и удерживать фронт в междуречье. Налицо была явная дискриминация старого фельдмаршала в пользу царицына любимца, в подчиненного которого он превращался.

Турки не собирались пассивно наблюдать сосредоточение сил неприятеля, а, мечтая о возврате Крыма, хотели навязать свой план действий. Проба сил произошла на полуострове Кинбурн; сооруженная там крепость прикрывала подступы к Крыму и с конца августа подвергалась атакам. На беду османов Кинбурн оборонял Суворов. 1 (12) октября, в день высадки с судов отборного отряда янычар до 5 тыс., произошла отчаянная сеча. Неопытные российские рекруты было дрогнули, и генералу самому пришлось их останавливать и вести в контратаку. Лишь к вечеру удалось добиться перелома, десант был уничтожен почти весь.

Иначе складывались дела на море; посланная Потемкиным в район Варны эскадра оказалась жертвой страшной бури, разметавшей корабли. Фельдмаршала печальная весть, причем, как стало ясно позднее, преувеличивавшая размеры бедствия, повергла в отчаяние: "Флот севастопольский разбит бурею... Корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки". Потемкин просил сложить с него командование: "Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком"34. Не дожидаясь ответа, он известил Румянцева о своем намерении.

Екатерина II была разгневана, отсюда - необычайно резкая отповедь: "Я думаю, что в военное время фельдмаршалу надлежит при армии находиться". "Вы отнюдь не маленькое частное лицо, которое живет и делает, что хочет. Вы принадлежите государству, Вы принадлежите мне"35.

По ходу дел государыне пришлось заняться делом еще более серьезным, чем даже отставка командующего: Потемкин просил у Румянцева совета насчет целесообразности вывода войск из Крыма для усиления обороны Херсона и Кинбурна. Румянцев счел это нецелесообразным, но о письме Потемкина сообщил в Петербург; умонастроение командующего перестало быть тайной. Екатерина II высказалась решительно против. Ей пришлось утешать и успокаивать друга: "Оставь унылую таковую мысль, ободри свой дух", - и даже преподать фельдмаршалу нечто из азов стратегии: "Начать же войну эвакуацией провинции, которая доднесь не в опасности, кажется, спешить не для чего. Равномерно - сдать команду, сложить достоинства, чины и неведомо чего... Все сие пишу тебе как лутчему другу, воспитаннику моему и ученику". И далее: "Вы нетерпеливы как пятилетнее дитя, тогда как дела. Вам порученные в сию минуту, требуют невозмутимого терпения".

Но царица и сама пребывала во взволнованном состоянии. Подумав, она изложила в постскриптуме свои соображения о возможных последствиях эвакуации Крыма: "Чрез то туркам открылась (бы) паки дорога, как то сказать, в сердце империи, ибо на степи едва ли удобно концентрировать оборону"36.

Тем временем в Севастополь вернулись суда (за исключением одного), с порванными парусами, а то и без мачт, с многочисленными пробоинами, но на плаву. У Потемкина отлегло от сердца, он взял себя в руки.

И все же переписка между главнокомандующим и императрицей привела к потере времени и не способствовала развитию операций на поле боя. Турецкий план - приковать основные силы россиян к крепостям, а маневренную войну вести против австрийцев, - в значительной степени удался.
 
1788 год принес новые хлопоты и огорчения. Берлинский двор не собирался безучастно созерцать возможное территориальное расширение Австрии, и еще менее - новый шаг России к могуществу. Первый министр Э.Ф. Герцберг сочинил далеко идущий план перекройки карты Восточной Европы: пусть Иосиф II и Екатерина II углубятся в балканские дали и там застрянут, Пруссия же, опираясь на британскую поддержку, добьется передела Польши, забрав себе Данциг и Торн и компенсировав последнюю отобранной у Австрии частью Галиции. Иосифу II в утешение предоставлялись Дунайские княжества37.

Рывка к лидерству в Европе России не простили, ее, а заодно и Австрию, решили "осадить". В противовес их альянсу образовалась коалиция Великобритании (морская мощь), Пруссии (овеянная славою побед армия Фридриха II) и Голландии (август 1788 г.). К сотрудничеству с ними проявляли интерес шведы. Не было уверенности в том, что в стороне останется Речь Посполитая, раны, нанесенные ей разделом, не затянулись. Екатерина II решила поманить ее территориальным приращением. Король Станислав-Август живо откликнулся, но запросил, по оценке Зимнего двора, чрезмерно - большую часть Молдавского княжества (Бессарабию и земли до реки Серет). Российско-польские зондажи прекратились, Речь Посполитая осталась в выжидательном, а стало быть - и очень тревожном состоянии.

И все же беда пришла, как всегда, с неожиданной - от шведов - стороны. Казалось бы, дважды потерпев в XVIII столетии поражение, заплатив за них утратой позиции великой державы, Стокгольму следовало успокоиться. Но не таков был Густав III, двоюродный брат Екатерины II по матери, занимавший шведский престол. В. О. Ключевский заметил: "Только душевно нездоровые люди, вроде короля Густава III, продолжали думать об отместке". Сама Екатерина II отзывалась о родственнике нелестно: "Он такой же лукавец, как глупец и лгун... Нет лжи, которой бы он на меня не рассеивал", а в свете дальнейшего даже заподозрила - "не сошел ли с ума" кузен?38

Густав III искал повод для ссоры и не побрезговал грубой провокацией, инсценировав "вторжение" россиян в соседские пределы. Злые языки в Стокгольме утверждали, что российские мундиры "нападавших" были заимствованы в столичном оперном театре.

В Петербург доходили слухи, которым верилось и не верилось. Екатерина II сообщала Потемкину: "Говорят, будто он хвастает, что приедет в Петербург, велит низвергнуть конную статую Петра I и поставить свою". Сообщенные королем условия мира не вязались со здравым смыслом: возвращение Швеции части Карелии, включая Кексгольм; разоружение Балтийского флота; шведское посредничество в мирном урегулировании между Россией и Высокой Портой с условием передачи последней Крыма (Густав III успел заключить с Турцией союз). Екатерина II назвала переданный ей документ "сумасшедшей нотой"39.

Шведы двинули на Петербург 36-тысячное войско, у россиян на порубежье не насчитывалось и 20 тыс. Спешно на подводах стали перебрасывать в Карелию гвардейские части, формировать новые полки. Но шведы застряли у первой же крепости -Нейшлота, а российская дипломатия подготовила диверсию с датской стороны: Копенгаген объявил Швеции войну. Правда, под давлением британского кабинета датчане быстро свернули операции, однако Густав III покинул Карелию. "Лукавый унес шведского короля, - писал Екатерина II Потемкину. - Мечется, будто угорелая кошка"40. В следующем году отдельные российские отряды действовали уже на земле Швеции. В июле 1788 г. адмирал С. К. Грейг в сражении у острова Гогланд разбил сильную неприятельскую эскадру и блокировал ее в Свеаборге.

Недруги России образовали полукольцо по ее западному рубежу: Швеция - Англия - Пруссия - Польша - Турция; война со всеми - а такая угроза существовала - превратилась бы в европейскую. Екатерина II писала Потемкину со свойственной ей образностью: "Предпишутся мне самые легкие кондиции, как, например, отдача Финляндии, а может быть и Лифляндии - Швеции; Белоруссии - Польше; по Самару-реку - туркам". Но "они позабыли себя и с кем дело имеют, в том и надежду кладут, дураки, что мы уступчивы будем!". Остается не дипломатические кружева плести, а торжества на поле боя добиваться: "Возьми Очаков и сделай мир с турками, тогда увидим, как осядутся, как снег на степи после оттепели", а то "прусский дурак не унимается", т.е. король Фридрих-Вильгельм II. Этот последний вызывал особую тревогу, как- никак армия в 40 тыс. дежурила у границы: "Законы принять от прусского короля мне не сродно, а России еще менее... Не будет нам покоя, пока прусский король не будет бит, и надобно необходимо помышлять, чем"41.

Ключом турецкой обороны в Причерноморье являлась крепость Очаков. Потемкин обложил ее в июне 1788 г. и приступил к планомерной, по всем законам военной науки осаде, действуя неторопливо и осторожно. Н. Ф. Шахмагонов объясняет его действия желанием сохранить армию и избежать излишних потерь42. 6 (17) октября последовал штурм, осуществленный мастерски. Турки понесли большие потери - 4,5 тыс. убитыми, почти столько же взято в плен (у русских - тысяча убитых и две - раненых). Взятие крепости произошло как на учениях, победителям досталось 310 орудий и 780 знамен. Екатерина II была в восторге: "За ушки взявши обеими руками мысленно тебя целую"43, - писала она фельдмаршалу и осыпала его наградами.

Австрийцам 1788 г. принес много огорчений. Сотрудничество с ними на поле боя не заладилось с самого начала, союзники придерживались доктрины, которую можно назвать антисуворовской. Глава Гофкригсрата, личный друг императора И. Ф. Ласси (сын генерала русской службы Петра Петровича Ласси, разгромившего шведов в 1741-1742 гг.), мнил себя теоретиком и сочинил опус под заглавием "Замечания о военном искусстве", который многие считали лишь пособием по тому, как пудрить и носить парик, расчесывать букли и застегивать гетры. В основу стратегического замысла Ласси положил несколько своеобразный принцип: как избежать столкновения с основными османскими силами и направить их против русских. Иосиф II, назначивший себя главнокомандующим, в глубине души сознавал, что слава полководца добывается победоносным наступлением, но, как свидетельствует его биограф, "вместо того, чтобы следовать советам русских и сосредоточить силы для фронтальной атаки, послушался Ласси и выбрал ведение осадных операций"44.

Кайзер двинул в бой немалые силы, - 125 тыс. пехоты и 22 тыс. кавалерии, но растянул их на громадном пространстве от Днестра до Адриатики, что позволяло туркам легко проникать сквозь негустую завесу австрийских войск. Совместно с русскими удалось взять Хотин, но в Белграде янычары сидели насмерть, а корпус Юсуфа-паши прорвался в Банат. Иосиф II снял осаду с Белграда и бросился на выручку своим, но в сражении при Лугоше (Лугоже) 10 (21) сентября он едва унес ноги. По словам Потемкина, его "чуть было самого в куче не застрелили"45.

Свидетельства "с той стороны" рисуют еще более удручающую картину; смахивавший на фарс инцидент перерос в трагедию для австрийской армии. На обочине дороги, по которой ночью шли отступающие, румынские крестьяне продавали водку (цуйку, самогон из слив). Некие гусары обрадовались возможности выпить и набрались изрядно. Но тут появились пехотинцы. Буйные во хмелю кавалеристы затеяли с ними свару и прогнали прочь. Пехота отошла, а затем обстреляла нахалов. Те вообразили, что на них напали турки, и открыли огонь из карабинов. В полной неразберихе "жуткая паника охватила войска. Солдаты бросали оружие и пускались наутек. Порядок был нарушен даже в колонне, при которой следовал император. Бегущие солдаты опрокидывали пушки, бросали ранцы и стреляли куда попало, - повсюду им мерещились турки. Конные офицеры во весь опор доскакали до Лугожа и привели жителей в смятение. Всяк удирал как мог, - в карете, коляске, верхом, на своих двоих. Император тщетно пытался прекратить это безумие - он умолял, приказывал, угрожал. Его никто не слушал. Свита его разбежалась, он не мог найти даже конюха и остался совершенно один"46. Прошло много часов, прежде чем удалось восстановить хоть какое-то подобие порядка.

Иосиф II пережил глубокое душевное потрясение: его любимое детище, армия, предмет неустанных забот (и бесконечных трат) опозорилась. Он отбыл с театра военных действий, прекратил погоню за воинскими лаврами, заключил с турками бессрочное перемирие.

В Вене монарха ждали испытания иного рода: его держава затрещала по швам в Бельгии и Венгрии. Земли короны Св. Стефана (Иштвана) не входили в состав Священной Римской империи германской нации, Иосиф II здесь был не императором, а королем Йожефом. Мадьяры резко отрицательно относились к его попыткам административной унификации всех владений и введения немецкого языка в качестве государственного (1786 г.). В Венгрии таковым являлась средневековая латынь. Кайзер утверждал, что негоже пользоваться в официальных актах мало кому понятным языком. Мадьярское дворянство рассуждало иначе: вся конституционная система страны, все королевские ордонансы и рескрипты, в совокупности своей утверждавшие всевластие дворянства в Венгрии, были изданы на латыни. Вдобавок ко всему в своей легитимистской спеси (иного термина не подберешь) Иосиф II не удосужился пройти процедуру коронации в Пожони (Пресбурге, ныне - Братислава), официальной столице страны. Его именовали "королем в шляпе", а не в короне, что давало возможность поставить под сомнение законность его пребывания у власти.

В 1784 г. Иосиф II совершил поступок, граничивший с безрассудством: он распорядился перевезти корону Св. Иштвана, основателя государства, национальную святыню, из Пожони в Вену, чем попрал гордость мадьяр, в чьих глазах корона символизировала власть и единство короля и нации. Перевоз святыни был воспринят как нарушение суверенитета и самостоятельности страны.

Начавшаяся в 1789 г. во Франции революция подвигнула бельгийских патриотов на открытое выступление. Сформированные в Голландии отряды вторглись в Бельгию, в Брюсселе вспыхнуло восстание, начальствовавший в городе габсбургский генерал сдал его без боя. Национальная ассамблея провозгласила независимость теперь уже бывших Австрийских Нидерландов.

Мадьяры саботировали поставки продовольствия для армии. По стране рыскали прусские агенты, соблазняя население независимостью. И Иосиф II сдался. В депеше из Вены от 21 января (3 февраля) 1790 г. посол князь Д. М. Голицын сообщал: "Статы Венгерского королевства и другие особы, имеющие участие в правлении дел оного, на прошедшей неделе паки прислали е.в. императору и здешнему министерству прошение свое о возвращении помянутому королевству и великому княжеству Трансильванскому всех их древних привилегий, прав и преимуществ, коих они мало-помалу со вступлением его на престол лишены были" 47 . Иосиф II, находившийся уже при смерти, дал согласие на все, оговорив лишь право на свободное отправление всех христианских религий и освобождение крестьян от крепостной зависимости. И прошение "статов", и рескрипт императора были написаны на латинском языке, умирающий кайзер признал свое поражение и отправил обратно в Пожонь корону Св. Иштвана.

РУССКО-ТУРЕЦКАЯ ВОИНА 1781-1797 гг. - "ПОТЕМКИНСКАЯ" ИЛИ "ЕКАТЕРИНИНСКАЯ"?

После Очакова, осыпанный царскими милостями, Потемкин решил, что пришла пора объясниться насчет общего хода войны, и выступил в пользу более осторожного курса по отношению к Пруссии и Англии с целью их нейтрализации. Убедить ему Екатерину II не удалось. Она "скорбела, сердилась", пребывала в "суете, нерешительности и задумчивости", но идти на уступки и оканчивать войну с пустыми руками не желала, полагая, что лишь решающая победа на поле боя рассеет, как дым, интриги недоброхотов: "С меня более требовать нет возможности, не унижая достоинства. А без того ни жизнь, ни корона мне не нужны"48. Фельдмаршал считал подобную позицию опасным заблуждением.

Весной 1789 г. на юге Украинская армия добилась ряда успехов, от турок освободили Нижний Дунай, заняли Галац. На том карьера Румянцева завершилась. Потемкин тяготился выдающимся подчиненным, не без его влияния к полководцу охладела Екатерина II: "Мое желание есть, - писала она любимцу, - фельд[маршала] Рум[янцева] отозвать из армии и поручить тебе обе армии, дабы согласнее дело шло", что и было сделано под благовидным предлогом заботы о его здоровье. Суворову поручили командование 3-й дивизией из 5 пехотных и 8 конных полков при 30 пушках. С этими небольшими силами он и добился основного успеха в кампании 1789 г. В тесном взаимодействии с австрийским корпусом принца Ф.И. Саксен-Кобургского (новый султан Селим III прервал перемирие с Иосифом II) он нанес поражение туркам в битве при Фокшанах 21 июня (2 июля). Эти же войска, 7 тыс. русских и 18 тыс. цесарцев, разгромили и обратили в бегство 90-тысячную армию великого визиря в сражении при Рымнике (в австрийской историографии - при Мартинешти) 11 (22) сентября. Екатерина торжествовала: "Александру Васильевичу Суворову посылаю: орден, звезду, эполет и шпагу бриллиантовую, весьма богатую. Осыпав его алмазами, думаю, что казист будет"49. Полководец получил графский титул двух империй, Российской и Германской.

Сам Потемкин всю кампанию провел под Бендерами. Попутно был занят Хаджибей (нынешняя Одесса) и капитулировал Аккерман. Фельдмаршал предложил бендерскому гарнизону сложить оружие на почетных условиях, - иначе штурм, "на вас уже тогда Бог взыщет за жен и младенцев". 3 (14) ноября паша сдал крепость при условии свободного выхода своих войск. Екатерина II была в восторге: "Ты отнюдь не хвастун, выполнил все предположения, и цесарцев выучил турков победить", позабыв, что учителем выступал Суворов50. Австрийцы, воодушевленные Рымником, подступили к Белграду. Комендант не стал ждать приступа и капитулировал. Принц Кобург, возведенный в фельдмаршалы, занял Бухарест. Но оптимистические надежды на скорое окончание войны не оправдались. Молодой, энергичный, честолюбивый султан Селим III, сменивший в 1789 г. немощного Абдул-Хамида I, жаждавший славы и мечтавший о возрождении могущества Османской империи, не желал с самого начала своего правления споткнуться об унизительный мир. Ситуация на театре военных действий сложилась тяжелая, но не катастрофическая для Порты. Цепь крепостей - Килия, Исакча, Тулча, Браилов (Брэила), Журжево (Джурджу) и твердыня Измаила охраняли нижнее течение Дуная. На третий год войны операции все еще не были перенесены на правый берег реки, как то предлагал Суворов. Его план совместного с принцем Кобургом вторжения за Дунай для нанесения там решающего удара не получил одобрения осторожного Потемкина.

На Балтике все лето не прекращались сражения, шведские паруса маячили в виду Кронштадта. 15(26) июля произошел бой эскадры адмирала В.Я. Чичагова у острова Эланд с неприятелем. Последний отступил, но и россияне понесли серьезные потери. 13 (24) августа галерный флот под андреевским флагом выиграл битву у Рочесальма. Но морская сила шведов до конца сломлена не была.

1790 год начался мрачными предзнаменованиями. 10 (21) января Екатерина II извещала Потемкина о происках неутомимого Э. Ф. Герцберга, опутывавшего Россию сетью враждебной коалиции. У замыслов первого министра был один существенный недостаток: он никак не мог свести концы с концами в смысле раздела предполагаемой добычи. С Портой Пруссия заключила договор, посулив ей Крым. Не дремали и генералы, на порубежье с Россией и Австрией было сосредоточено по 40 тыс. штыков и сабель, еще 100 тыс. стояли в резерве. С турецкого фронта российские и австрийские полки спешно перебрасывались на север, к Польше и Пруссии. А на Дунайском театре военных действий по необходимости вырисовывался оборонительный вариант, предусматривалось нанесение ударов силами флота в Черном море и наступление на Кубани. Потемкин тревожился: "Разбившись повсюду, везде буде и слабы и нигде не успеем". Крепости Очаков, Аккерман и Бендеры он предлагал срыть - для их защиты потребны 20 тыс. солдат, а где их взять?51 Фельдмаршал полагал, что без серьезных уступок Пруссии из беды не выбраться: "Пусть он берет Померанию и что хочет". Его позиции при дворе пошатнулись, недоброжелатели не дремали. "Пакостники мои неусыпны в злодействах", - жаловался светлейший. Им удалось обратить внимание царицы на юного конногвардейца П. А. Зубова: пригож, тих, красив, услужлив. Екатерина II, опасаясь резкой реакции Потемкина на ее новое увлечение, старалась его смягчить: "При сем прилагаю к тебе письмо рекомендательное самой невинной души... Я знаю, что ты меня любишь и ничем меня не оскорбишь". Фельдмаршал, видимо, счел Зубова "случайненьким" в сердце своей стареющей подруги. "Матушка моя родная, могу ли я не любить смиренного человека, который тебе угождает?"52.

Зубов оказался и не смиренен, и не прост, и стал центральной фигурой в антипотемкинской придворной группировке. Отношения между императрицей и светлейшим князем клонились к закату. Екатерина II уперлась: "Законы принимать от прусского короля мне не сродно, а России - еще менее"; и журила своего друга: "Плюнь на пруссаков, мы им на пакость их отомстим авось-либо". Но Потемкин "на авось" полагаться опасался, безоглядный оптимизм ему не был свойствен.

Ситуация еще более осложнилась с кончиной императора Иосифа II, последовавшей 9(20) февраля 1790 г. До последнего вздоха он сохранил верность союзу с Россией, который два монарха продлили весной 1789 г. еще на восемь лет. Последнее его письмо Екатерине II, не собственноручное, а лишь подписанное дрожащей рукой, датировано 16 февраля: "Сраженный болезнью, ожидая смерти с минуты на минуту", он просил принять "выражение нежной дружбы" и заверял царицу, что завещал брату и наследнику Леопольду хранить верность союзу53. От самого Леопольда II поступило подтверждение: "Напрасно тешат себя надеждой запугать и разъединить нас... Они плохо знают, что честь, слава и дружба способствуют прочности и общности интересов". Увы, это было ложью. Новый монарх немедленно призвал к себе британского посла и заявил ему о своем желании заключить мир с Турцией, назвав союз с Россией "несчастьем"54.

Положение в державе Габсбургов сложилось отчаянное: войска из Бельгии изгнаны, Венгрия в открытом неповиновении, из войны с Турцией не выбрались, на границе с Пруссией пришлось сосредоточить армию в 150 тыс. для отпора возможного нападения. И отнюдь не последнее по важности соображение - Леопольд II по наследству стал обладателем целого букета титулов: король Венгрии, Богемии, Хорватии, Далмации, Славонии и даже Иерусалима (!), эрцгерцог Австрии, великий князь Трансильвании "и прочая, и прочая, и прочая", но для получения самого драгоценного из них - императора Священной Римской империи германской нации, - ему следовало пройти процедуру избрания курфюрстами (князьями-избирателями), среди которых значились прусский король и герцог Ганновера, которым по совместительству был британский монарх Георг III. У двух последних появился дополнительный рычаг давления на Леопольда II. Так что у него были веские причины, и внутренние и внешние, для смены курса, отказа от присущего его предшественнику активного экспант сионизма и перехода к стратегической обороне. Леопольд II осознал, пишет П. Митрофанов, что исконная политика Австрии заключалась в "цепком и терпеливом выжидании событий"55.

"Измена" Леопольда II не замедлила сказаться. В июне-июле 1790 г. в силезском городе Рейхенбах (ныне - Дзержэнюв в Польше) состоялась конференция Австрии, Пруссии, Великобритании и Голландии для улаживания ссоры между первыми двумя. Хотели привлечь и Россию, но Екатерина II пренебрегла приглашением. Над собравшимися витала тень Французской революции, трон под Людовиком XVI и Марией- Антуанеттой, сестрой Леопольда II, шатался, и угроза старым режимам побудила собравшихся переступить через разногласия. Австрия обязалась выйти из войны с Турцией на основе принципа статус-кво анте беллум, что и было осуществлено в августе 1791 г., Пруссия - содействовать восстановлению власти Габсбургов в Бельгии. Берлинской дипломатии пришлось временно отложить планы, связанные с Данцигом и Торном, уполномоченные Англии и Нидерландов дали понять, что своих союзных по отношению к Пруссии обязательств они выполнять не станут в случае столкновения между двумя немецкими государствами. В декабре 1790 г. австрийские войска вступили в Брюссель, был расчищен путь к австро-прусскому сотрудничеству против Французской революции.

Россия осталась в изоляции - одна против всех. Послы Великобритании и Пруссии явились к А. А. Безбородко с информацией о Рейхенбахе и вопросом - "не соизволит ли е. и. в. приступить к оному соглашению для учинения мира с Портою на таковом же основании?". Им учтиво ответили: императрица жаждет мира, но пусть адвокаты высокой Порты склонят ее к уступчивости56.

При всей безотрадности ситуации появился и проблеск надежды: расставшись с мечтой о добыче в Польше, пруссаки не ратифицировали договор с Турцией; воевать во имя ее интересов они не собирались, пункт о возвращении султану Крыма отпал сам собой.

Совещания в Рейхенбахе проходили под гул канонады и на севере, и на юге Европы, и повсюду обозначились российские успехи. Потемкин сместил адмирала М. И. Войновича, который "бегать лих и уходить, а не драться", и назначил флагманом Севастопольский эскадры Ф. Ф. Ушакова. В мае его эскадра покинула стоянку и отправилась в крейсерское плавание, захватывая турецкие суда и прерывая снабжение войск неприятеля. 8 июля его флот (16 линейных кораблей и 2 фрегата) дал бой эскадре капудан-паши (28 линкоров, 32 более мелких судна) и разгромил ее в Таманском проливе. В августе Ушаков провел успешную операцию близ Хаджибея. Опасения фельдмаршала за безопасность Крыма были рассеяны, и он предписал войскам занять левый берег Нижнего Дуная.

Не менее весомых результатов удалось достичь на севере Европы. 2 мая 1790 г. шведы атаковали эскадру В. Я. Чичагова на рейде Ревеля (Таллина), имея тройной перевес в силах, но были отбиты. Обрадованная царица посвятила славной баталии четверостишье, которое, после редакционной обработки, почему-то приписали Державину:

С тройною силою шли шведы на него;
Узнав, он рек: Господь, защитник мой,
Они нас не проглотят.
Отразив, пленил и победу одержал.

Екатерина II удостоила флотоводца личной аудиенции. В разговоре моряк увлекся и перешел на лексику, которую мы теперь именуем ненормативной, смутился и замолк. Царица вывела его из затруднительного положения, молвив милостиво: "Продолжай, Василий Яковлевич. Я ваших морских терминов не разумею".

23-24 мая произошло генеральное сражение у Красной Горки, совсем недалеко от Петербурга, и гул пушечной стрельбы доносился до столицы. Россияне одолели неприятеля, шведские суда, включая корабль под вымпелом короля, укрылись в Выборгской бухте. Балтийский флот ее блокировал. 22 июня (3 июля) шведы вырвались из плена, потеряв 9 кораблей, 800 пушек, 5 тыс. пленных. Екатерина II не без удовольствия сообщила Потемкину, что в числе трофеев достался и королевский завтрак, - жареный гусь, шесть сухарей и штоф водки.

На этом серия успехов прервалась неожиданной и поэтому особенно огорчительной неудачей. Командующему гребной флотилией принцу К. Зиген-Нассау пришло в голову преподнести императрице в годовщину воцарения (28 июня) подарок в виде победы на море. В бухте Швейзунд галеры угодили под огонь береговых батарей. Нассау, по словам секретаря царицы А. В. Храповицкого, "потерял прамы, 8 галер, 4 фрегата и свою голову" (последнее - фигурально)57.

И вдруг непредсказуемый шведский король, утративший веру в возможность победы и столкнувшийся с широкой оппозицией в стране, преподнес союзникам неприятный сюрприз, пойдя на мир с Екатериной II. Договор был подписан 3 (14) августа буквально под дулами орудий, на поле боя под Варелой, где выстроились друг против друга две армии, между которыми сновали уполномоченные. Царица вздохнула с облегчением, извещая подданных о завершении "войны на зрелище от столице нашей не удаленном" и на условиях "неприкосновенной целости границ". Потемкина она информировала о знаменательном событии в тоне не столь торжественном и с явным намеком - пора кончать и на юге: "Одну лапу мы из грязи вытащили. Как вытащим другую, то пропоем "Аллилуйя"".

А пока что петь было рано, надвигалась зима, а решительного, не говоря уже о решающем, успеха все не было. Твердыня Измаила с 30-тысячным гарнизоном и энергичным комендантом сераскером Айдос-Мехмед- пашою оставалась непокоренной, запирая плавание по Дунаю. Осаждавшие крепость генералы на штурм не решались, видя, с каким упорством турки отбивают отдельные атаки. Виду наступления стужи, недостатка в пушках и ядрах военный совет решил осаду снять58. И тогда Потемкин призвал Суворова. 2(13) декабря тот принял командование осадным корпусом, 7 декабря направил Мехмед-паше лаконичное по обыкновению письмо: "Соблюдая долг человечества, дабы отвратить кровопролитие и жестокость" он давал коменданту "24 часа на размышление - воля. Первый мой выстрел - уже неволя, штурм - смерть". 11 (22) декабря на рассвете начался приступ - с суши и с Дуная. Турки сопротивлялись отчаянно, отвага российских солдат была выше всяких похвал. Свыше 20 тыс. турецких солдат погибли, 9 тыс. сдались в плен. Потери победителя составили 4 тыс. человек, особенно сильно пострадал командный состав: из 650 офицеров было убито и ранено 400 человек. Петербург встретил весть о победе колокольным звоном, молебствием и пушечной пальбою. Но заслуженного фельдмаршальского жезла Суворов не получил. Великий полководец медленно продвигался по служебной лестнице и лишь в 1786 г. стал генерал-аншефом, перед ним "по старшинству" числилось немало людей. Его удостоили почетным, но декоративным званием подполковника Семеновского полка и выбили памятную медаль в честь взятия Измаила, чего удостаивались лишь немногие победители.

Итоги кампании 1790 г. Потемкин подвел в торжественных тонах: "Тульча покорена, флотилия турецкая разбита и Исакча, магазейн или депо всей армии турецкой и флотилии, занята со множеством разных припасов, судов потоплено, повреждено до полутораста". И как венец всего - покорен Измаил. Расположив войска на зимние квартиры, полководец отправился в Петербург, передав армию генерал-аншефу Н.В. Репнину. Он оставил в штабе план кампании на 1791 г., не имевшей и намека на скорое завершение войны: часть войск Дунайской армии отправить на север к границе Речи Посполитой, а против Турции перейти к обороне, удерживать Галац, Измаил и Очаков, срыв остальные крепости; не допускать вторжения турок через Дунай; флоту - "искать турецкого и сражаться, силясь наводить страх, при устье Босфора становясь". На Кавказе - взять Анапу и не допускать переброски османских войск на запад. Царица план одобрила, но с существенным добавлением: перенести российское оружие на правый берег Дуная и искать встречи с неприятелем в поле.

В Петербург Потемкин прибыл в конце февраля 1791 г. и сразу угодил в самое пекло внешнеполитических осложнений и дворцовых интриг. Британский кабинет, долгое время остававшийся в тени, выступил в авангарде недругов России. Настроение сторонников премьер-министра Вильяма Питта-младшего выразил лорд Белгрейв:

"Как только русские пройдут Дарданеллы, они, конечно, будут поддержаны коварными греками, и где потом кончатся их завоевания, один Бог может сказать"59. Решено было осадить Россию, не останавливаясь перед применением силы. Две войны кончились ничейно - России со Швецией и Австрии с Турцией, - что создавало, по излюбленной британской трактовке, прецедент: нужно и третью завершить на условиях статус-кво анте беллум, и тогда тишь и гладь воцарятся в Европе. Екатерина II иначе трактовала ситуацию и не соглашалась на сдачу своих европейских позиций.

Питт добился у парламента санкции на снаряжение могучей, в 36 линейных кораблей, эскадры. На суше готовилась прусская армия, Берлин ради присоединения Данцига и Торна не останавливался перед войной; компенсацию обиженной Польше предполагалось предоставить за счет той же России. В союз стремились залучить и Швецию.

На этом угрожающем фоне происходило столкновение мнений Екатерины II и Потемкина по вопросу о том, как выбраться из кризиса. В покоях императрицы разыгрывались бурные сцены. Фельдмаршал, покидая их, так хлопал дверью, что стекла звенели и замирали сердца придворных. Светлейший отводил душу в сердитых репликах дежурному камердинеру Захару Зотову, тот передавал их секретарю А.В. Храповицкому, который заносил их в дневник: царица, сетовал Потемкин, "ничьих советов не слушается... Плачет с досады, не хочет переписаться с королем прусским".

Оба тяжело переживали ссоры, Потемкин, случалось, после очередной стычки шел на исповедь, потом брался за перо: "Выслушай меня как мать и благодетельница". И далее: "Вы обратите в нуль все планы наших врагов и избавитесь, так сказать, от шипов в сердце", переманив на свою сторону шведского короля и Фридриха-Вильгельма II Прусского60. Екатерина II упрямилась, не желая идти навстречу презираемому двоюродному братцу в Стокгольме, и тот не решился снова выступить против России, а в 1792 г. пал жертвой покушения, подготовленного недовольным офицерством.

Но с Великобританией и Пруссией, напротив, все шло к войне. В конце марта 1791 г. Питт отослал в Берлин на согласование текст ультиматума двух держав России с требованием отказаться от присоединения крепости Очаков и полосы земли между реками Буг и Днестр. Предусматривался жесткий срок его принятия - 10 дней, потом - разрыв и война.

Но тут коса нашла на камень. Питт допустил грубейший просчет в оценке настроений общественности, которая не понимала и не принимала войны из-за притулившегося в каком-то европейском закоулке местечка Очаков и от которой пострадали бы судоходство, промышленность и торговля. В завязавшейся "схватке перьев" оппозиция одержала верх над кабинетом. В нее вступило и российское посольство во главе с С. Р. Воронцовым, поставляя публицистам материалы, рисовавшие в самом привлекательном и соблазнительном свете выгоды от коммерции с Россией, и в самых мрачных тонах - пагубу от ее прекращения. Воронцов успокаивал царицу: "Парламент сам собою, противу общей ненависти всей нации, не может поддержать никакого министра"61. Планы тогдашних британских ястребов были сорваны, флот разоружен, ультиматум, предназначенный для России, был отозван с полпути, из Берлина, англичане перестали размахивать кулаками.

В мае 1791 г. в Петербург прибыл некий путешественник Фолкнер (по камер-фурьерскому журналу Фальконер). Любознательный англичанин провел ряд бесед с вице-канцлером И. А. Остерманом; потом "вояжер" был принят Екатериной II (чего, случалось, месяцами добивались послы); у него обнаружились верительные грамоты, он преобразился в дипломата и выразил согласие на основные российские условия мира с Портою - границу по Днестру, присоединение Очакова с прилегающим районом и Буджака. Пруссаки с отмобилизованной армией очутились у разбитого корыта. Им оставалось лишь сетовать на известное всем коварство Альбиона и присоединиться к достигнутой договоренности 62 . Наконец-то Россия осталась один на один с Османской империей!

Оставалось "дожать" султана Селима III. Екатерина теряла терпение и ноты раздражения прорывались в ее переписку с Потемкиным. 22 апреля (2 мая) она адресовала светлейшему записку, которую иначе как отчаянной не назовешь: "Ежели хочешь свалить камень с моего сердца, ежели хочешь спазмы унимать, отправь скорее в армию курьера и разреши силы морские и сухопутные произвести наискорее, а то войну протянешь еще долго". Это личное "протянешь" многозначительно. Лишь 11 (22) мая последовало наконец предписание фельдмаршала Репнину: "Препоручая произведение поисков на неприятеля, где только случаи удобные могут представиться, но с таким рассмотрением, чтобы действовать наверное"63.

Репнин внес заметные коррективы в указания своего шефа, воспользовавшись разрешением перенести операции за Дунай. В марте состоялся первый после трех с половиной лет войны "поиск" на правобережье, в котором участвовал тогда еще генерал-майор М. И. Голенищев-Кутузов. 15 (26) июня он разбил 20-тысячный турецкий корпус при Бабадаге. Великий визирь поспешно стягивал в район главные силы - 80 тыс. пехоты и конницы. Потемкин остался в стороне от этих событий, Петербург он покинул лишь 24 июля (4 августа). Репнин не ждал пассивно приезда фельдмаршала. 27 июня (7 июля) произошло решающее сражение под Мачином. Россиянам помогло то, что турки шли в атаку волнами, и они громили их по частям. После упорного сопротивления, потеряв 4 тыс. янычар и сипахи, турки обратились в бегство. Добрые вести приходили с Кавказа, генерал И. В. Гудович приступом взял Анапу, пленил 8 тыс. человек, в том числе трехбунчужного пашу Мустафу и предводителя чеченцев Ушурму (Шах Мансура)64.

Довершил победоносную кампанию 1791 г. уже адмирал Ф.Ф. Ушаков на море. Его эскадра отправилась к берегам Малой Азии и здесь, у крепости Калиакрия, 31 июля (11 августа) разгромила турецко-алжирский флот, остатки которого бежали в Константинополь. Появление на рейде столицы сильно поврежденных, без мачт и парусов кораблей поставило точку на реваншистских надеждах власть предержащих. Расчеты на крупную англо-прусско-польскую диверсию на севере и на возгорание общеевропейской войны провалились.

Сесть за стол переговоров Репнин отказался наотрез. Посланцев великого визиря он встретил на поле боя и поставил условие: или капитуляция, или он уничтожает укрывшиеся в Мачине остатки вражеских войск. Выдвинутые кондиции (князь руководствовался оставленными Потемкиным "прелиминарами") генерал назвал минимумом того, что может предъявить победитель.

31 июля (11 августа) в Галаце был подписан прелиминарный мир. В нем подтверждались условия Кючук-Кайнарджийского трактата и последовавших соглашений между двумя странами, Днестр становился границей между ними, Молдавия и Валахия оставались в Османской империи, сохранив все прежние привилегии. Чтобы окончательно договориться об условиях прочного мира, державы обязались не браться за оружие восемь месяцев.

Екатерина II с "особливым удовольствием" усмотрела в прелиминарах соблюдение "всех тех условий, которые мы непременными в основании мира полагали". Тревогу вызвал лишь длительный срок перемирия: как бы турки снова не заартачились. Потемкину предписали поспешить с заключением окончательного трактата65. Весьма одобрительно отнесся к подписанному документу совет при высочайшем дворе: в нем "наблюдаемы все те условия, как е.и.в. изволила полагать в основании заключаемого с турками миру"66. Высокая награда - Георгиевский крест I степени, - пожалованная Репнину, свидетельствовала о монаршьей благосклонности.

Иного мнения придерживался Потемкин. К армии он вернулся в состоянии недовольства и раздражения. Царица вроде бы одобрила представленный им план операций, но внесла такие поправки, что он из оборонительного превратился в наступательный. Устранить нового фаворита, юного красавца и пронырливого интригана Зубова, явно игравшего не утешительную роль при старой монархине, не удалось. В Яссах Потемкина ждала неприятность - подписанный прелиминарный мир, и светлейшему представилось, что Репнин похитил у него венец победителя. В дополнение к достигнутым договоренностям он потребовал контрибуции в 20 млн. пиастров. Два месяца шли совещания с турками, и они собрались домой. Казалось, пора садиться за составление плана кампании 1792 г.

От Потемкина, однако, уже мало что зависело, смерть приближалась к нему. Светлейший не выходил из состояния меланхолии, его мучила лихорадка. С большой неохотой он соблюдал диету и принимал хину. Добавлялась стоявшая необычайная для сентября жара. 4 (15) октября он продиктовал прощальное письмо царице: "Нет больше сил переносить мои мучения. Одно спасение остается оставить сей город, и я велел везти себя в Николаев". Собрав последние силы, больной, прыгающим почерком, сделал приписку: "Одно спасение уехать"67.

5 октября он тронулся в путь, сопровождаемый любимой племянницей Александрой Браницкой и небольшой свитой. Отъехав 40 верст, он почувствовал себя дурно, остановил карету и пожелал отдохнуть под деревом. Здесь его и настигла смерть. Конвойный казак вынул из кармана шаровар два медяка и прикрыл ими очи светлейшего князя Российской и Германской империй.

Получив скорбную весть, Екатерина II слегла в постель. Забылись размолвки, осталось главное: ушел из жизни человек, служивший ей опорой в лучшие годы, деливший с ней и бремя, и торжество правления, преданный ей и России, бывший, вероятно, ее единственной глубокой любовью. "Все будет не то", - жаловалась она секретарю А. В. Храповицкому68.

Личность Потемкина величественна и трагична. Крупнейший государственный деятель, великий администратор, видный реформатор армии. Именно он освободил войско от остатков пруссачества и утвердил в нем удобную и соответствующую климату форму. Солдат наконец-то освободили от ненавистных париков. В то жестокое время Потемкин был одним из немногих гуманистов в армии, осуждал побои, заботился о довольствии солдат; высокомерие он проявлял по отношению к знатным и влиятельным, но никогда - к сирым и убогим.

Его записка императрице (март - апрель 1783 г.), формально посвященная обмундированию армии, на деле означала гораздо большее, недаром Потемкин резко осуждал в ней "регулярство", которое принесли с собой иноземные офицеры: "Регулярство состоит в косах, шляпах, клапанах, обшлагах, ружейных приемах". У солдат - "пропасть вещей, век сокращающих". "Завиваться, пудриться, чесать косы, солдатское ли сие дело? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдата должен быть таков, что встал, то и готов... Простительно ли, чтобы страж отечества удручен был прихотями, происходящими от вертопрахов, а то и от безрассудных". Показуха распространялась и на оружие - "полирование и лощение ружей" предпочиталось их "доброте". Солдат должен быть одет просто и удобно: суконные штаны, просторные сапоги, каска вместо шляпы, которую то и дело сдувал с головы ветер. "Армия российская, извлеченная из муки, не перестанет возносить молитвы. Солдат будет здоровее и, лишаясь щегольских оков, поворотливее и храбрее"69. Армия должна готовиться к боям, а не к плац-параду - таков был вывод фельдмаршала.

Потемкин, несомненно, обладал стратегическим мышлением. Еще в конце XIX столетия военный историк Д. Масловский отмечал, что он впервые в отечестве выступил главнокомандующим нескольких армий, действовавших на разных операционных театрах. Светлейший князь усвоил румянцевский завет: турок надо выманивать в чистое поле. В письме Екатерине II от 12 ноября 1787 г. Потемкин размышлял: "Не разбив неприятеля в поле, как приступить к городам. Полевое дело с турками можно назвать игрушкою; но в городах и местах тесных дела с ними кровопролитны. Они же, потеряв баталию, и так города оставляют"70.

Создается, однако, впечатление, что, перейдя от теории к практике, он действовал совсем не так. Его войска осаждали крепости, пали оплоты - Очаков, Бендеры, Измаил. Но штурм или сдача приходились на ноябрь-декабрь. Суворову перед Измаилом пришлось останавливать отходившие от крепости войска и поворачивать их назад, штурм состоялся 11 (22) декабря 1790 г., потом наступил зимний и весенний перерыв в операциях. Всякий раз превратить внушительную победу в решающий стратегический успех не удавалось, полки отправлялись на зимние квартиры, турки получали передышку на несколько месяцев для восстановления сил. По отбытии Потемкина из армии "дело" быстро завершили Репнин, Ушаков и Кутузов, и умалять их заслуги в достижении победы нет причин.

Наша наука и особенно публицистика склонны подразделять исторических героев на любимчиков и постылых. Потемкин долгое время пребывал в последних, затем произошел зигзаг, и светлейший князь стал объектом похвал, напоминающих дифирамбы. Н. Ф. Шахмагонов именует войну 1787-1791 гг. "потемкинской", все действия светлейшего у него вызывают одобрение и оправдание, даже предложение оставить Крым. Авторы книги "Георгиевские кавалеры" дают отпор "клеветникам", пытающимся опорочить командование Потемкина. По словам О. И. Елисеевой, князь "сумел не только победоносно завершить военные действия", но и "предотвратить широкомасштабное вторжение в Россию покровителей Порты". B. C. Лопатин, отмечая успехи кампании 1789 г., пишет: "После этого как-то неловко читать у отечественных и зарубежных авторов фразы о том, что Потемкин не обладал полководческим талантом"71.

Очевидно, дело не во фразах, а во взвешенном суждении и дозволенности критического рассмотрения действий всех без исключения лиц, включая Потемкина, а они не были безупречны. На поле боя прошли испытания два способа ведения войны, две стратегии, суворовская - "быстрота, глазомер и натиск", и потемкинская, неторопливое, взвешенное ведение операций, вылившаяся в осаду крепостей. И будущее осталось за суворовской.

Дипломатическая схватка со зловещим союзом держав - не фон, а составная часть лихолетья 1787-1791 гг.. Россия оказалась на волосок от противоборства с коалицией Великобритании, Швеции, Пруссии, Польши и Турции. Потемкин стоял на позициях компромисса с возможными противниками с неизбежными потерями; царица не желала отступать ни на шаг, ее упорство доходило до упрямства, и ее линия возобладала. Недруги смирились.

Ни в малой степени не посягая на славу Потемкина, мы все же полагаем, что войну 1787-1791 гг. следует именовать "екатерининской", ибо в руках императрицы сходились все нити руководства страной.

* * *
Можно только гадать, что произошло бы с процессом мирного урегулирования, будь Потемкин жив. С его кончиной за дело взялся Безбородко. Камень преткновения в виде солидной контрибуции он снял с шеи турецких уполномоченных, которые, "едва опомнившись от изумления, отвечали вне себя от радости". От имени российских уполномоченных Безбородко заверил их: "Россию нельзя заподозрить... в каких-либо честолюбивых замыслах относительно Османской империи"72.

29 декабря 1791 г. (9 января 1792 г.) в Яссах подписан договор. Он подтвердил все условия Кючук-Кайнарджийского мира и последующих русско-турецких договоренностей. Высокая Порта признала вхождение Крыма в состав России и ее протекторат над Восточной Грузией. К России отошло междуречье Буга и Днестра. На Кавказе границею оставалось течение Кубани; предусматривалось, что турецкие власти не допустят набегов жителей левобережья на российскую территорию; если это все же произойдет, сопровождаемое грабежами и угоном людей, Порта обещала возмещать причиненный ущерб. Дунайские княжества оставались в составе Османской империи, обязавшейся соблюдать их права и привилегии73.

По распространенному и устойчивому мнению, "мир не был адекватен затраченным на войну человеческим и материальным усилиям". Россия вышла из нее "с очень незначительными, по сравнению с понесенными ею жертвами, территориальными приращениями". Поэтому "Ясский мир ни в коей мере нельзя признать блестящим"74. Что же, действительно, за каждый шаг в отстаивании своих геополитических интересов России приходилось расплачиваться большой ценой.

Конечно, не скромное территориальное приращение определяло значение Ясского мира; его сущность - в подтверждении и утверждении прежде завоеванного и достигнутого, которое стало необратимым. Ясский мир развил и закрепил заложенные в Кючук-Кайнарджи предпосылки для освоения южных степей, хозяйственного развития обширного причерноморского региона. Присоединение Крыма и создание Черноморского флота обеспечили рубежи России на юге. Подтверждалось покровительство христианским народам Юго-Восточной Европы, оставшимся под властью Османской империи. Ни Высокой Порте, ни ее европейским покровителям не удалось поколебать основы балканской политики России. Завершающий очерк о дипломатии Екатерины II следует.

Примечания

Работа осуществлена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект 01-01-00256а).

1. См. очерк: Виноградов В. Н. Дипломатия Екатерины Великой. - Новая и новейшая история, 2001, N 3.
2. Анисимов Е. В. Женщины на престоле. СПб., 1997, с. 353.
3. Цит. по: Хрестоматия по русской литературе XVIII в. М., 1952, с. 275.
4. Архив государственного совета (далее - АГС), т. 1. СПб., 1869, стб. 43-44.
5. Юзефович Т. Договоры России с Востоком политические и торговые. СПб., 1869, с. 26-27.
6. Смирнов В. Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты в XVIII в. Одесса, 1889, с. 27.
7. Там же, с. 161.
8. Fisher A. The Russian Annexation of the Crimea. Cambridge, 1970, p. 83.
9. Болховитинов Н. Н. Россия открывает Америку. 1732- 1799. М., 1991, с. 63.
10. Там же, с. 63, 80.
11. Fejto F. Un Habsburg revolutionnaire. Joseph II, portriait d' un despot eclaree. Paris, 1953, p. 328.
12. Ibid., p. 331, 338.
13. Митрофанов П. Политическая деятельность Иосифа II, ее сторонники и ее враги. СПб., 1907, с. 187.
14. Fejto F. Op. cit., p. 256-257.
15. Arneth A. Joseph II und Katharina von Russland. Ihre Briefwechsel. Wien, 1869. S. 66, 68, 72-88; Архив внешней политики Российской империи (далее - АВПРИ), ф. Сношения России с Австрией, 1781, д. 635, л. 234; д. 634, л. 7-8; Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка. М., 1997, с. 145.
16. Цит. по: Век Екатерины II. Дела балканские. М., 2000, с. 212.
17. Arneth A. Ор. cit., S. 146-148, 152-154.
18. Ibid., S. 169-175,275.
19. Fejto F. Ор. cit., p. 251; Век Екатерины II, с. 65.
20. Очерки истории СССР. XVIII век. Вторая половина. М., 1956, с. 323.
21. Письма и бумаги императора Петра Великого, т. 11, вып. 2. М., 1962, с. 227.
22. Елисеева О. И. Переписка Екатерины II и Г. А. Потемкина периода второй русско-турецкой войны 1787-1791 гг. М., 1997, с. 13.
23. Arneth A. Op. cit., S. 202.
24. Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка, с. 155.
25. Век Екатерины II: Россия и Балканы, с. 65.
26. Павленко Н. И. Екатерина Великая. М., 1999, с. 249.
27. Петров А. Н. Вторая турецкая война в царствование Екатерины II, т. 1. СПб., 1880, с. 13-23.
28. Fejto F. Op. cit., p. 283.
29. Arneth A. Op. cit., S. 295.
30. Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 781. Подробнее см.: Век Екатерины II. Дела Балканские.
31. Петров А. Н. Указ. соч., с. 56.
32. АГС, т. 1, с. 504; Сборник императорского русского исторического общества (далее - Сб. РИО), т. 29. СПб., 1881, с. 527.
33. Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 785.
34. Там же, с. 785, 232.
35. Там же, с. 529, 233.
36. Там же, с. 787, 819, 233, 238, 239.
37. The Cambridge History of British Foreign Policy, v. 1. Cambridge, 1922, p. 191.
38. Елисеева О. И. Указ. соч., с. 58, 59, 73; Ключевский В. О. Русская история, кн. 3. М., 1993, с. 502; Петров А.Н. Указ. соч., с. 226; Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 304.
39. Петров А. Н. Указ. соч., с. 227, 228.
40. Там же, с. 232, 233, 236, 267; Тарле Е. В. Екатерина II и ее дипломатия, ч. I. M., 1946, с. 25.
41. Тарле Е. В. Указ. соч., с. 24, 25; Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 420.
42. Шахмагонов Н. Ф. От Очакова до Измаила. М., 1991, с. 30.
43. Там же; Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 847; Елисеева О. И. Указ. соч., с. 74.
44. Fejto F . Op. cit., p. 310.
45. Петров А. Н. Указ. соч., с. 180, 181, 182; Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 844.
46. Fejto F . Op. cit., p. 310.
47. Хванова О. В. Нация, отечество, патриотизм в венгерской политической культуре. М., 2000, с. 40-52, 112-128; АВПРИ, ф. Сношения России с Австрией, 1789, д. 736, л. 81; д. 745, л. 33.
48. Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 330, 851, 337.
49. Петров А. Н. Указ. соч., с. 57, 72, т. II; Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 378. Суворов был награжден Георгиевским крестом I степени.
50. Шахмагонов Н. Ф. Указ. соч., с. 49; Петров А. Н. Указ. соч., с. 87, 92.
51. Екатерина II и Г.А. Потемкин , с. 902, 925, 397, 404.
52. Елисеева О. И. Указ. соч., с. 86, 84, 85.
53. Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 397, 420, 436; Arneth A. Op. cit., p. 349, 350.
54. АВПРИ, ф. Сношения с Австрией, 1790, д. 192, л. 3, 4; The Cambridge History..., p. 193.
55 Митрофанов П. Политическая деятельность Иосифа II, ее сторонники и ее враги. СПб., 1907, с. 182.
56. АГС, стб. 810.
57. Елисеева О. И. Указ. соч., с. 102; Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 916. Прама - плоскодонное судно с тяжелым артиллерийским вооружением.
58. АВПРИ, ф. Сношения с Австрией, 1790, л. 759, л. 21; Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 426.
59. Станиславская A. M. Англо-русские отношения в конце XVIII в. - Доклады и сообщения Института истории АН СССР, вып. 12. М., 1957, с. 115.
60. Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 941, 943, 455; Елисеева О. И. Указ. соч., с. 110.
61. Станиславская А. М. Указ. соч., с. 116, 117, 119; АГС, с. 119.
62. Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 945, 946, 949.
63. Петров А. Н. Указ. соч., с. 197, 223; Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 946, 945; Елисеева О. И. Указ. соч., с. 115.
64. Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 941; Петров А. И. Указ. соч., с. 223, 211.
65. Там же, приложение, с. 44-46, 47.
66. АГС, с. 879-880. По непонятным нам соображениям Н. И. Павленко именует подписанный в Галаце документ "перемирием" (Указ. соч., с. 267), а О. И. Елисеева полагает, что поспешность Репнина оказала России "дурную услугу" (Указ. соч., с. 124).
67. Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 470.
68. Там же, с. 963.
69. Там же, с. 936, 246.
70. Там же, с. 159-161.
71. Шахмагонов Н. Ф. Указ. соч., с. 21; Георгиевские кавалеры. М., 1993, с. 115; Отечественная история, 1997, N 4, с. 38; Екатерина II и Г. А. Потемкин, с. 893; Отечественная история, 1997, N 4, с. 38.
72. Григорович Н. Канцлер князь А. А. Безбородко в связи с событиями его времени - Сб. РИО, т. 29. СПб., 1881, с. 826.
73. АВПРИ, ф. Сношения России с Турцией, 1791, д. 33, л. 1-11. По Георгиевскому трактату 1783 г. Кахетия и Картли было предоставлено испрашиваемое царем Ираклием покровительство. - См.: Под стягом России. М., 1992, с. 248-252, 238-247.
74. Павленко Н. И. Указ. соч., с. 267, 478: Очерки истории СССР, XVIII век. Вторая половина..., с. 387.

Новая и новейшая история. - 2001. - № 4. - С. 124-148.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

ВИНОГРАДОВ В. Н. ДИПЛОМАТИЯ ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКОЙ

ЕКАТЕРИНА II И ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Старость подступила незаметно. Все миновало. Почти за 50 лет стройная девочка, порхавшая на балах, легко вскакивавшая в мужское седло, превратилась в грузную, с одышкой старуху, с трудом взбиравшуюся на несколько ступенек. Личного счастья на ее долю не выпало: Григорий Орлов лишился рассудка, нежно любимый Ланской скончался совсем юным, бурный роман с Г. А. Потемкиным продолжался два года, затем оба властолюбца разошлись, а под конец и охладели друг к другу. Сын Павел - чужой, не понявший ее преобразований, в страхе и ненависти затаившийся в Гатчине - как бы мать не лишила его престола. Обожаемые внуки? Александр, старший, с детских лет научился носить маску - одну для Зимнего дворца, другую для Гатчины. Второй, Константин, приводил бабку в отчаяние своим безудержным, в отца и деда, темпераментом и страстным увлечением плац- парадной шагистикой ("капральством", по словам Екатерины II). От "греческого воспитания" в нем не осталось и следа.

Узнав о кончине Потемкина, Екатерина сказала своему секретарю А.В. Храповицкому: "Все будет не то"'. Она могла бы добавить: "И не те". А. А. Безбородко, вернувшись из Ясс, обнаружил, что отставлен от важнейшей функции - представлять бумаги на подпись императрице, что открывало возможность влиять на царское решение. Его сменил пронырливый П. А. Зубов.

Время великих свершений Екатерины II кончилось. Жизнь и правление клонились к закату. А над Европой занялась заря французской революции, и императрица заняла место в общем строю монархов, вступивших с нею в борьбу.

Чтобы понять яростные филиппики императрицы против революции (Париж -"адово пекло", "притон разбойников". Национальное собрание - "гидра о 1200 головах", где верховодит "шайка безумцев и злодеев"), надо почувствовать ее психологическое состояние, в которое ее повергали свидетельства посла И. М. Смолина: "Чернь расправилась с г. де Фулоном, бывшим интендантом армии. Его повесили на фонарном столбе, отрубили потом его голову, насадили ее на палку от метлы и понесли по улицам Парижа". Та же участь постигла г. Бертье: "Его сердце и внутренности были сожжены в Пале-Рояле, а остатки трупа разрубили на куски" (донесение от 13 (24) июля 1789г.); "Несколько сотен торговок, величаемых теперь "дамами рынка", рассеялись по городу и принудили идти за собой попадавшихся им навстречу женщин". С требованием "Короля и хлеба!" они двинулись в Версаль. "Отдельным сопротивлявшимся солдатам отрубили головы. Войска безмолвствовали". Ночью толпа ворвалась во дворец и увезла королевскую семью в Париж (донесение от 28 сентября (9 октября) 1789 г.); "Только пасквили и клевета на двор и королевскую семью пользуются терпимостью и уважением, газеты же, сообщающие об убийствах и ужасах, происходящих при новом порядке вещей, преследуются" (13 (24) мая 1790 г.); "Банда разбойников опустошила Шантильи, сады были вытоптаны и обезображены. Орды варваров не причинили бы большего разорения на своем пути. Парк Сильвии, хижины, зеленые рощи, фазанник, цветники - все было уничтожено" (донесение от 3 (14) февраля 1791 г.)2.

Екатерина II с ужасом читала депеши из Парижа. Холодная социологическая формула - революцию она "ненавидела животной ненавистью, руководствуясь классовым инстинктом дворянской царицы", - не может, на наш взгляд, передать всю гамму душевных переживаний императрицы. Н. И. Павленко вполне резонно пишет: что же, государыня должна была "покорно и безропотно ожидать судьбы Людовика XVI и его супруги, чтобы быть повешенной и задушенной?". Но вот его же утверждение: "Среди монархов Европы она проявила наибольшую активность... в борьбе с революционной Францией"3, по нашему мнению, нуждается в корректировке. Что считать борьбой? До ноября 1796 г., до дня кончины Екатерины, французы воевали против австрийцев, пруссаков, немцев других мастей, англичан, шотландцев, ирландцев, голландцев, испанцев, итальянцев; россияне среди них не числились. Так кто же проявлял наибольшую активность?

Революция развертывалась в благоприятной для нее международной обстановке, монархи были заняты сведением счетов с Екатериной, Россия воевала с Турцией и Швецией, над ней нависла угроза англо-прусско-польского нашествия. Лишь спустя два года и десять месяцев после взятия Бастилии интервенты вступили на землю Франции.

И в гневе, и в негодовании императрица оставалась трезвым и прагматичным политиком. Отсюда - ее стремление сблизиться с умеренным течением во Франции, с фельянами, чтобы создать противовес угрожавшей России коалиции. По ее заданию Симолин установил контакты с влиятельными членами Национального собрания и его Дипломатического комитета не из числа драчливых, а из тех, кто усматривал опасность в той изоляции, в которой очутилась страна. Указанный комитет, докладывал посол в реляции от 23 июля (3 августа) 1791 г., "занят, в сущности, Россией; наиболее авторитетные его члены вполне убеждены в полезности для новой Франции завязать с упомянутой державой (Россией. - В. В.) самые тесные и полезные связи", Комитет усматривает "в альянсе с Россией принципы, которые отвечают склонностям всего мира; он считает, что данному союзу предначертано стать самым тесным и солидным, которого Франция может достичь"4.

Возможно, рисуя перспективы сближения двух тогдашних изгоев, России и Франции, Симолин принимал желаемое за действительное. Но что шаги к сближению предпринимались, это несомненно. Он получил через Амстердам солидную сумму, 60 тыс. ливров, предназначенную для подкупа нужных людей, в чем и преуспел. Так, Симолин раздобыл ключ к шифру французского поверенного в делах в Петербурге Э. Жене, вошел в контакт с Ш. М. Талейраном, ему предписали действовать "со всей щедростью" в деле подкупа самого О. Г. Мирабо, но тот еще до попытки подкупа скончался5. Екатерина II рассчитывала использовать в своих целях тот страх, который внушали Парижу британские морские вооружения. Напомним, что в Портсмуте снаряжалась могучая, в 36 линейных судов, эскадра для похода против России. Но ведь ничто не помешало бы ей повернуть и на юг: французский берег совсем рядом. Поэтому Екатерина проявила глубокий интерес к французскому флоту, базировавшемуся в Бресте, надеясь повлиять на дебаты в Дипломатическом комитете в нужном направлении, - а именно, чтобы число кораблей было доведено до 35, тогда у британцев отпадет охота пускаться в поход на Балтику. Симолин выражал надежду, что с помощью своих конфидентов и упомянутых 60 тыс. ливров удастся "побудить Дипломатический комитет Национального собрания пойти на важные и значительные вооружения на море, аналогичные предпринимаемым в Англии"6, чтобы использовать их в случае, если англо-русские переговоры зайдут в тупик.

Переговоры из тупика вышли, надобность в создании французской угрозы побережью Великобритании отпала. Но сам по себе этот эпизод, обойденный вниманием в отечественной историографии, - уж очень он расходился с образом "Екатерины II в роли жандарма Европы" 7 , - показателен.

Душу свою царица изливала в письмах к доверенному лицу, барону Мельхиору Гримму, хотя, случалось, и в них лукавила: "Как изменилось время! Генриха IV и Людовика XIV называли первыми дворянами королевства и считали непобедимыми во главе дворянства". Анри IV с четырьмя сотнями храбрецов завоевал Францию, у Луи XVI - сотни тысяч шевалье. За чем же дело стало? Екатерина II, органически не воспринимала переход значительной части первого и второго сословия государства на сторону революции, ей это представлялось черной изменой своему классу, королю, родине. Верная чувству долга, окруженная тесно сплотившимся вокруг нее после пугачевского восстания дворянством, опираясь на отважное войско, она не сознавала социального смысла сотрясавших Францию волнений, ей они представлялись конвульсиями, предвещавшими распад. Революционеры для нее - "недостойные трусы", не знающие "ни веры, ни закона, ни чести", отсюда и вера в то, что от них легко можно избавиться: "Если бы я была на месте господ Артуа или Конце, я воспользовалась бы услугами 300 тысяч французских кавалеров... либо они спасли бы страну, либо я нашла бы гибель"8.

В выражениях императрица не стеснялась: "Вы знаете, что мне не по душе кухарки в роли ночной стражи, правосудие без правосудия, и варварские казни на фонаре". И, как заключение: "Я не верю в великие нравственные и законодательные способности сапожников и башмачников. Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные одумались бы"9.

Она поспешила принять меры предосторожности, дабы французская зараза не распространилась в империи. Юнцы, оказавшиеся на площади Бастилии в памятный день 14 июля 1789 г. или записавшиеся в парижские клубы, были отозваны в отечество, Н. И. Новиков брошен в каземат, А. Н. Радищев надолго сослан в места сугубо удаленные. Вести о непрерывных уступках монархии приводили ее в ярость. Получив информацию о подписании Людовиком XVI "экстравагантной" конституции 1791 г., царица бушевала: "Я топала ногами, читая этот... этот... ужас. Тьфу, мерзость!"10.

Обрушившиеся на прогрессивную русскую общественность репрессии по справедливости резко осуждены историографией. Но правомерно ли связывать их с изменой взглядам молодости? Обвинять ее в том, что она и близкие ей люди "рядились в одежды последователей и учеников французских просветителей", но извращали их теории? Эта разоблачительная струя не иссякла по сей день, хотя и превратилась в тоненький ручеек: "Екатерина II сразу же сбросила маску либерализма, как только поняла объективные последствия просветительных учений"11.

Царице не нужно было "сбрасывать маску", ибо она никогда к либералам не принадлежала. Выражаясь современным языком, она мечтала об абсолютизме с человеческим лицом, чтобы и волки (помещики) были сыты, и овцы (крестьяне) были целы, чтобы тишь и гладь царили в России. Философ на престоле должен был способствовать этой благой, но вполне утопической цели. Ее переписка с Вольтером имела далеко не платонический характер. Царица полагала, что поставила перо фернейского старца на службу российским интересам, и игра стоила свеч: "Восьмидесятилетний старик старается своими во всей Европе читаемыми сочинениями прославить Россию, унизить врагов ее и удержать деятельную вражду своих соотчичей, кои тогда стремились распространить язвительную злобу против нашего государства, в чем и преуспел"12.

Философов монархиня не осуждала, они согрешили лишь в том, что заблуждались, полагая, будто имеют дело с людьми сердца и доброй воли, а ими оказались "прокуроры, адвокаты и мерзавцы всякого рода", и в результате "парижские канальи учинили отвратительные мерзлости, прикрываясь свободой". Она, Екатерина, никогда не сталкивалась с "тиранией, более жестокой и абсурдной. И сейчас разве что голод и чума приведут их в разум".

Демократия представлялась ей только отрицательными чертами: "Лучшая из возможных конституций ни черта не стоит, ибо рождает больше несчастных, нежели счастливых; смелые и честные влачат жалкое существование, а злодеи находят прекрасные способы набить карманы, и никто их не наказывает"13.

Пока лондонский и берлинский кабинеты побуждали Екатерину II после побед под Очаковым, Рымником и Измаилом заключить мир с Турцией без победы, ее не тревожили домогательствами насчет общих действий против французской революции, хотя отдельные зондажи и предпринимались. У императрицы было время поразмыслить и определить свою позицию.

Наиболее полно и четко свое мнение о будущем Франции императрица изложила в письме П. А. Зубову (осень 1791 г.): "Надо восстановить монархию, власть короля; три сословия составляют ее, и без них и парламентов нет монархии". Без силы оружия тут не обойтись; там, где надо драться, переговоры почти что тщетны. Сражаться надо дворянству; у принцев, по их словам, наготове 6 тыс. человек. "Государство, которое должно ждать от иностранных войск восстановления своего благополучия - несчастное государство"14.

Из этого следует, что в принципе Екатерина считала интервенцию и навязывание Франции чужой воли крайне нежелательными: прочную устойчивую власть в страну на иностранных штыках не приносят.

Что касается собственной роли, то государыня полагала необходимым "содержать все свои силы в полном ополчении, дабы воздерживать в надлежащих пределах зло дальнейшего распространения заразы неистовства и развратов французских поближе к себе, а именно, в некоторых частях света и особливо на Востоке"15. Задача подавления французской революции в ее глазах возлагалась на других, о чем громогласно возвещать, разумеется, не следовало.

В начале 1792 г. она сочинила меморандум, посвященный французским делам. Царица подчеркивала в нем: "Европа заинтересована в том, чтобы Франция вновь заняла место, достойное великого королевства". В этом она расходилась с монархами Пруссии и Австрии, стремившимися поживиться за счет впавшей в грех революции страны и подорвать ее позиции на международной арене. Царица все еще питала иллюзию, что с якобинцами удастся справиться легко: корпус в 10 тыс. человек прошагает по зеленой дорожке от Страсбурга до Парижа, "силу следует употреблять только в случае сопротивления". Она сознавала, что не следует восстанавливать былой абсолютизм во всей его красе, что надо считаться с пожеланиями нации и не посягать на "разумную свободу личности". Монарху надлежит сочетать "меры строгости" со "справедливой умеренностью" при помощи "добрых и мудрых законов", дабы достичь "примирения всех сторон". С наследием Людовика XIV придется расстаться. Ш. Ларивьер с некоторым изумлением констатировал: "Великая самодержица Севера, которую мы видели столь суровой в отношении конституций, якобинцев и цареубийц, советует Бурбонам делать уступки духу времени"16.

Но гладко все выходило только на бумаге.

Институт монархии во Франции дышал на ладан, падению его престижа способствовала неудачная попытка бегства королевского семейства, изловленного собственными подданными в Варение (июнь 1791 г.). Конспираторов из августейшей четы не получилось, неповоротливый Луи XVI плохо исполнял роль лакея, заносчивая Мария-Антуанетта мало походила на горничную при собственной статс-даме, госпоже де Турсиль, путешествовавшей под именем баронессы А. К. Корф с семейством.

Баронесса была российской поданной, вдовой полковника. На основании этого по Парижу распространились слухи о причастности к побегу посла Симолина, лишь охрана, поставленная у его дома, спасла дипломата от расправы толпы. Версия насчет его участия в подготовке бегства была подхвачена историографией, иногда прямо утверждалось: "Симолин вручил паспорт на имя Корф королеве"17.

Версия эта рассыпается при сопоставлении имеющихся данных. Вскоре после провала авантюры дипломат получил от г-жи Корф прошение с просьбой выдать ей новый паспорт. Утрату прежнего она объяснила тем, что, разбираясь с корреспонденцией, она по рассеянности вместе со всякими ненужными бумагами швырнула в камин и паспорт. Обращает на себя внимание и другое: в злополучном документе значилось на одно лицо меньше, чем находилось пассажиров в карете: "неохваченной" оказалась принцесса Елизавета, сестра короля. Логично предположить, что если бы Симолин действительно готовил документы для беглецов, он сумел бы подсчитать их число. В Петербурге были приняты объяснения посла насчет его непричастности к авантюре.

После поимки беглецов и водворения их в Париж жизнь королевской четы превратилась в муку, они по сути дела пребывали под арестом во дворце Тюильри, за каждым их шагом следили. В декабре 1791 г. Симолин получил указание покинуть Францию, официально под видом отпуска. Екатерина II не желала выступать с инициативой разрыва отношений. Перед отъездом ему удалось тайно встретиться с королевой. Его предупредили - явиться во дворец во фраке и в пальто, ни в коем случае не в мундире. Свидание состоялось в спальне Марии-Антуанетты, которая "сама заперла наружную дверь на задвижку". Собеседники уселись рядом на диванчик, и "гордая австриячка" принялась изливать душу перед сочувствовавшим ей слушателем: "Она меньше боится смерти, чем жизни среди унижений, когда ей каждый день приходится испить чашу оскорблений, горечи и желчи". Время от времени глаза королевы наполнялись слезами. Она посетовала на "холодность и непостоянство" брата, римского цесаря Леопольда, которому она приписывала образ мыслей маленького Тосканского герцога, поглощенного заботами о своих отпрысках, которых насчитывалось 17 или 18, королева точно не помнила. Далее Симолин услышал, как хорошо было бы отправить главу эмиграции, графа Артуа, подальше от французской границы, куда-нибудь в Турин или в Испанию, чтобы не мешал своими интригами: "Для предотвращения неисчислимых бед было бы желательно уничтожить всякое влияние принцев и эмигрантов", пусть действуют одни державы. Через час в спальню жены пробрался Людовик XVI. Из его слов стало ясно, что и с державами ситуация далека от идиллии: прусский король уже поставил вопрос о возмещении убытков за свое предполагаемое участие в интервенции.

Во врученном Симолину письме для Екатерины II Мария-Антуанетта жаловалась на "злодейство, которым мы окружены, подозрительность, которую мы должны проявлять даже в самом тесном кругу, - разве это не длительная нравственная смерть, в тысячу раз худшая физической?". И тут же королева излагала план вторжения во Францию18.

Она снабдила Симолина краткими записками к императору Леопольду и канцлеру Венцеславу Кауницу и просила дипломата стать как бы живым письмом, передав им пожелания ее и мужа. В Вене старый, многоопытный Кауниц вылил ушат холодной воды на голову Симолина, чрезвычайно польщенного возложенным на него поручением. "Я сказал этому министру все, что, по моему мнению, могло взволновать его кровь и его застывшие чувства", - свидетельствовал дипломат, но без успеха. 80-летний канцлер попросил собеседника набраться терпения и не перебивать его, и далее сказал: "Я размышлял о делах Франции с хладнокровием, которым меня наградила природа. Я не понимаю, чего желают король и королева Франции: восстановления ли старого порядка вещей, что невозможно, изменения ли новой конституции, что может быть сделано только постепенно. Иностранные державы ни юридически, ни фактически не могут вмешиваться во внутренние дела независимой нации, а их самих об этом не просят". Если решиться на интервенцию, "нация станет еще омерзительнее, чем раньше, и может подвергнуть короля заключению или даже отделаться от него более скорым способом". В заключение Кауниц постарался оправдать пассивность своего двора: "Нечего бояться заразы, распространяемой идеями французской секты; каждое государство должно тщательным образом наблюдать за тем, что происходит у него внутри страны, и следить, чтобы занимающиеся пропагандой эмиссары не распространяли в ней своего яда, а в случае, если они будут задержаны, вешать или даже колесовать их". Придя в раздражение, канцлер заявил, что сетований и жалоб он наслушался вдоволь, и ответить на них можно не иначе как "общими местами и даже вздором". Прочный союз монархов создать невозможно. Он бросил фразу, выдававшую сознание бессилия и страх: если французы перейдут Рейн, "тотчас же все деревни будут за них и сговорятся, чтобы убивать князей, графов и дворян". Под конец Кауниц заявил, что выступает не как канцлер, а как частное лицо, в знак доверия к Симолину. "Откровенность" не помешала старому лису умолчать о другой причине медлительности своего двора, о которой он упомянул в доверительной переписке: "Императрица (Екатерина II. - В.В.) ждет не дождется, чтобы Австрия и Пруссия завязли во Франции, чтобы перевернуть все в Польше"19.

Кайзер Леопольд принял Симолина милостиво и в своем ответе ограничился теми общими местами, о которых говорил Кауниц. Через несколько дней цесарь скоропостижно скончался, ему наследовал сын Франц. Ему предстояло пройти процедуру выборов в императоры, он был полностью поглощен подготовкой к ней. По приезде в Петербург Симолин в течение часа беседовал с Екатериной II тет-а-тет. Похоже было, что коалиция монархов еще долго с места не сдвинется.

Капитулянтская, как представлялось императрице, позиция французского двора вызывала у нее крайнее раздражение. Те самые люди, что сооружали Восточный барьер из Швеции, Речи Посполитой и Турции и "выдворяли" Россию из Европы, теперь изгибались в поклонах и извивались в лести. Сбежавшие с родины братья короля возглашали в письме к ней: "Нет того рода славы, которой Вы, в[аше] в[еличество], не стремились быть достойной. Вы разделяете с Петром Великим честь создания обширной империи, ибо, если он первым вывел ее из хаоса, Вы, в[аше] в[еличество], подобно Прометею, похитили лучи у солнца, чтобы вдохнуть в нее жизнь; Вы отодвинули ее границы, вы укротили гордый Полумесяц, Вы обеспечили покой Германии и мирную торговлю всем нациям". Принцы при том забыли, что "укрощению" Полумесяца больше всего сопротивлялась Франция. Петиции эмигрантов рангом поскромнее поступали чуть ли не пачками. Так, 150 дворян, собравшихся в Вормсе, заверяли: "Мы гордились бы возможностью разделить счастье народов, живущих под Вашей властью... Все нам сулит успех под Вашим покровительством"20.

Альбер Сорель прав, когда пишет: Екатерина "испытывала лишь презрение к королю, который позволял, чтобы ему диктовали законы, к дворянству, отказавшемуся от своих привилегий". Упоминает он и то, что в душе царицы зародились и интимные женские чувства (назовем их прямо - злорадство): перед нею, маленькой принцессой из заштатного немецкого рода, выскочкой и узурпаторшей, волею судьбы оставившей княжеский муравейник, каковым представлялась тогда Германская империя, перед нею, с которой Людовик XV считал ниже своего достоинства переписываться, лебезили его наследники, ей льстили представители "самой просвещенной монархии и самой блестящей цивилизации"21.

Ответы Екатерины II королеве и эмигрантам полны комплиментов, но они не содержали каких-либо обязательств с ее стороны. Она выражала уверенность (в действительности отсутствовавшую) в "преданности и мужестве дворянства, которое принцам надлежит объединить и возглавить". Она выделила графам Прованскому и Артуа полмиллиона рублей (при том, что, по выражению Сореля. в российской казне после войны шелестели одни бумажные ассигнации) с наказом - действовать единодушно, полагаясь больше на свои, а не на чужеземные силы.

Ставка Екатерины на внутреннюю реакцию оказалась битой. Реакция внешняя на протяжении почти всего 1791 г. пребывала в состоянии разлада. Английский король Георг III объявил о приверженности принципу невмешательства. Надежда оставалась только на Берлинский и Венский дворы, владения которых находились поблизости от революционного очага. Брабантская революция в 1789-1790 гг. показала всю опасность подобного соседства. Габсбурги к тому же были связаны родственными узами с Бурбонами: Мария-Антуанетта приходилась сестрой и теткой трем императорам - Иосифу II, Леопольду и Францу. Отношения между двумя немецкими дворами смахивали на вражду кошек и собак. Вена пошла на унизительную сделку в Рейхенбахе, оказалась с пустыми руками после разорительной войны с Турцией, и ничего не забыла и не простила коварному Фридриху-Вильгельму.

Перед Екатериной встала трудная дилемма - как подтолкнуть двух монархов-антагонистов на совместный поход против Французской революции? Следует отдать должное ее стратегическому мышлению, нашедшему выражение в собственноручной записке от 4 декабря 1791 г.: "Император с королем прусским будут владычествовать в Германии. Я боюсь их гораздо более, чем старинную Францию во всем ее могуществе и новую Францию с ее нелепыми принципами"22. Здесь проявилось ясное понимание того, что, если галлы отбросят стремление к доминации на континенте, то в геополитическом плане у России нет причин для ссор и соперничества с далекой, отстоящей от нее на тысячи миль Францией. Иное дело - ближние соседи: "Венский двор всегда старался удалить нас от европейских дел, исключая случаев, когда для собственных целей увлекал нас ко вмешательству". О прусском и говорить нечего - все, что только может быть "поносного и несносного", ему свойственно. А король Фридрих-Вильгельм II - "злобная скотина и большая свинья"23.

Своими заботами Екатерина II делилась с секретарем А. В. Храповицким: "Я ломаю голову, чтобы подвигнуть Венский и Берлинский дворы в дела французские. Прусский бы пошел, но останавливается Венский". Вице-канцлеру И. А. Остерману она писала: "Они меня не понимают. Существуют вещи, о которых говорить не следует... У меня много предприятий неоконченных, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали"24.

"Неоконченное предприятие", конечно же, еще не завершенная война с Турцией. Другое, даже еще не начатое, - подавление мятежной Польши, провозгласившей 3 мая 1791 г. конституцию. Царица хотела убить двух зайцев - удалить армии соперников, австрийскую и прусскую, подальше от рубежей империи подавлять "анархию" во Франции, да так, чтобы подорвать силы и влияние двух дворов: заливать пожар во Франции русской кровью она не собиралась.

Летом 1791 г. появились первые обнадеживающие признаки. Габсбурги не хотели искушать судьбу бесконечным ожиданием; страхи страхами, но промедление грозило отпадением бельгийских провинций, как то случилось в 1790 г. Не мог же император Леопольд и сменивший его Франц игнорировать доносившиеся из Парижа мольбы сестры и тетки. Иными мотивами руководствовался король Фридрих-Вильгельм II. Он не менее своего партнера жаждал подавить революцию, однако взоры его в поисках добычи были направлены в сторону Польши, где принятие конституции создало повод для вмешательства в ее дела25. Берлинский двор счел момент походящим для нового раздела Речи Посполитой. Крайне важно было отвлечь внимание "венцов" на запад, чтобы в Польше обойтись без их участия. В Берлине понимали, однако, что один на один против Франции австрийцы не пойдут, надо было обещать им содействие.

27 августа 1791 г. в замке Пильниц Фридрих-Вильгельм и Леопольд подписали декларацию об общих действиях в защиту Людовика XVI и призвали других монархов к солидарности.

Энтузиазм проявил лишь рыцарь абсолютизма, шведский король Густав III. Опыт неудачной войны с Россией в 1788-1790 гг. его ничему не научил. Казна в Стокгольме изрядно опустела, армия не оправилась от поражения, риксдаг проявлял недовольство, офицерство роптало, а монарх рвался в бой. Его посланец предложил Екатерине II встать во главе венценосцев и задушить "народную эпидемию" в ее очаге. Императрица восхитилась отвагой своего двоюродного братца и отклонила предложенную часть: с оной эпидемией надлежит сражаться прежде всего Людовику XVI, чего она почему-то не замечает26.

В октябре 1791 г. она все же заключила со шведским королем конвенцию, которую иногда считают знаком ее согласия на участие в интервенции: Густав III соглашался отрядить войско в 16 тыс. человек, к которым царица добавляла 6 тыс. своего, и этот экспедиционный корпус должен был на британских и российских судах приплыть к берегам Нормандии и высадить там десант27. На самом деле конвенция являлась шумной дипломатической петардой. Екатерининское правительство только что с большими усилиями предотвратило англо-прусско-польское вторжение в страну. Россия нуждалась в отдыхе, не в обычаях Екатерины было тут же затевать новый конфликт. Французских эмигрантов, всерьез поверивших в то, что Густав и императрица перешли к активной борьбе против революции, ждало горькое разочарование. Агент принцев, явившийся в Стокгольм, "ожидал увидеть флот под парусами, и армию, готовую к высадке в Нормандии. Он обнаружил опустелый порт, покинутые арсеналы и истощенную казну" 28 . Посылку войск царица заменила субсидией, вместо запрашиваемой шведами суммы в полмиллиона договорились на 300 тыс. рублях, да и те пропали даром - в 1792 г. король пал жертвой заговора офицеров29.

7 февраля 1792 г. лютые враги, римский цесарь и прусский король, превратились в союзников поневоле, обязавшись выставить по 40-50 тыс. солдат против французской революции. Через десять дней прусский посланник в Петербурге получил распоряжение - войти в сношение насчет мер, дабы уладить дела "соответственно своим интересам" в Польше, которая, особенно если войдет в союз с Саксонией, сделается опасною или по крайней мере неудобною соседкою"30.

Это было предложение о разделе Речи Посполитой. Берлинский двор не желал углубляться во французские дела, не получив гарантий на востоке Европы.

Неизвестно, сколько времени продолжалась бы разборка австро-прусских распрей, и как долго Екатерине II пришлось бы выжидать момента для разрешения от бремени забот, из которых первейшей была польская революция, если бы не сами французские смутьяны. Объятый стремлением низвергнуть тиранов и облагодетельствовать мир своими идеями и порядками, Конвент 20 апреля 1792 г. объявил войну императору Францу.

19 мая австро-прусские войска перешли французскую границу. Руки царицы были развязаны, в том же мае российские войска вторглись в Польшу.

НЕТ ПОВЕСТИ ПЕЧАЛЬНЕЕ НА СВЕТЕ, ЧЕМ ПОВЕСТЬ О ВЗАИМООТНОШЕНИЯХ РОССИИ И ПОЛЬШИ В XVIII в. ВТОРОЙ И ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ ПОЛЬШИ

Зерно раздора было посеяно в 1569 г., когда королевство Польское и Великое княжество Литовское слились в единое государство (Люблинская уния), и масса русского, белорусского и украинского населения перешла под скипетр Ягеллонов. В Литве религиозного гнета не существовало; этнические литовцы составляли малую часть жителей государства, которому они дали имя, официальным языком оставался русский. Иное дело - Польша. В стране появилось компактно проживающее население иной веры, иной ментальности, иных традиций, византийского, а не римского культурного ареала. Речь Посполитая оказалась не в состоянии превратить их в своих лояльных граждан. А. В. Липатов справедливо пишет о разном историческом уровне наследников Древней Руси и Польши Пястов; не сошлись, а столкнулись "православная соборность и католический персонализм, абсолютизм и республиканство, древнерусское благочестие и древнепольская секулятивность"31.

В Европе в XVI в. полыхали религиозные войны. В пламени пожарищ и в потоках крови в Германии и во Франции утверждалась церковная реформация. Польша избежала этих катаклизмов, но путем утверждения воинствующего католицизма; сыграл свою роль и умелый маневр Римской курии, способствовавший подписанию в 1596 г. Брестской унии, которую приняла значительная часть православного духовенства. Униатская церковь признала основные догматы католичества и подчинилась римскому папе. Но навязать унию основной массе православного населения не удалось. В 1632 г. государство санкционировало официальное функционирование православной церкви, канонически подчинявшейся Московскому патриархату. Гонения на нее не прекращались, храмы захватывались униатами, некатолической шляхте, в том числе лютеранской (так называемым диссидентам), был закрыт доступ к государственным должностям и к участию в управлении страной.

В восточных районах Речи Посполитой сложилось опаснейшее положение, вечно чреватое взрывом социальное противостояние, обостренное религиозной рознью: угнетенное православное крестьянство - католическое помещичье сословие.

Речь Посполитая являла собой уникальный в истории случай существования магнатско-шляхетской республики в монархическом облачении. После пресечения в 1572 г. династии Ягеллонов установился обычай избрания короля на сейме - съезде выборных (послов) от дворянства всех воеводств. Лишь шляхтичи считались народом; не только закрепощенные хлопы, но и мещанство городов, включая бюргерство Данцита (Гданьска), Торна (Торуня) и других центров со значительным немецким населением, было лишено политических прав. Сейм обладал всей полнотой законодательной власти, объявлял войну, вводил налоги. В 1652 г., как высшее проявление равенства всех в сословии, сейм ввел право свободного запрещения (либерум вето) - к аждый его участник мог сорвать принятие решения, проголосовав против него. Были узаконены конфедерации - собрания магнатов и шляхты, которые могли объявлять рокош, мятеж, т.е. вполне легально развязывать гражданскую войну.

Убежденной поклонницей шляхетской демократии выступала Екатерина II. Правда, она именовала сложившийся в Речи Посполитой строй "счастливой анархией", позволявшей соседям безнаказанно вмешиваться в ее внутренние дела32. Право либерум вето, соединенное с продажностью шляхетско-магнатского сословия, превращало само понятие власти в государстве в фикцию.

В 1652-1764 гг. состоялось 55 сеймов, из которых лишь 7 завершили работу, а 48 были сорваны. Было известно, кто из депутатов и за какую сумму (случалось, весьма скромную - 500 злотых) наложил вето на принятие закона. Власть, как таковая, в Польше исчезла, "сейм превратился в орган безвластия, полной анархии, неспособной конструктивно решить ни одного вопроса"33. Вывод, - главный источник трагической судьбы Речи Посполитой - внутренний развал, представляется обоснованным. Наивно было бы ожидать, что энергичные соседи станут с голубиной кротостью взирать на то, как Польша слабеет под бременем раздоров дворянских группировок и казацких восстаний, и не попытаются осуществить свои территориальные притязания. Застрельщиком выступала Пруссия. Символично, что курфюрст Бранденбургский Фридрих короновался в 1701 г. не в Берлине, а в Кенигсберге, и принял титул короля Пруссии - по имени тех земель, что некогда входили в Польшу. Претензии на побережье Балтики, на Поморье, соединявшее Восточную Пруссию с землями старого Бранденбурга, превратились в альфу и омегу внешней политики берлинского двора.

Совсем иная система приоритетов сложилась у России при наследниках Петра I. После великой Северной войны вектор внешней политики переориентировался на юг. В центре Европы предполагалось сохранение и укрепление позиций, но ни в коем случае не экспансия.

Петр I выступал верным союзником Августа II, курфюрста Саксонского и короля Польши. Август получил прозвище Сильного, он легко гнул подковы, а успехом у женщин затмил славу Казановы. Но он же по праву слыл посредственным правителем, бездарным полководцем и коварным союзником, за что Н.Н. Молчанов назвал его "саксонским коронованным проходимцем"34. В 1706 г. он подписал с Карлом XII сепаратный мирный договор, отказался от польского престола и признал шведского ставленника Станислава Лещинского. В 1710 г. Петр I вновь водворил своего "друга" на трон в Варшаве.

Маленький, но характерный для Августа II штрих: в молодости, во время встречи с Петром I в Раве Русской он обменялся с царем, в знак дружбы, шляпой и шпагой. После разгрома Август II не постеснялся вручить Карлу XII эту самую шпагу Петра I, видимо в знак покорности. После полтавской виктории шпага была обнаружена в захваченном шведском обозе, и Петр вторично передал ее Августу. Намек понят не был. Благодарности, помимо словесной, за свои услуги царь не дождался.

Речь Посполитая не признала императорского титула Петра I. Между тем этот акт имел далеко выходивший за рамки протокола смысл. Признание России империей означало утверждение ее в ранге великой державы со всеми вытекающими прерогативами в международном плане: в 1722 г. - ее признали Пруссия и Голландия; в 1723 г. - Дания; в 1733 г. - Швеция; в 1742 г. - Англия; в 1747 г. - Священная Римская империя германской нации; в 1757 г. - Франция; в 1759 г. - Испания, наконец, лишь в 1764 г., после воцарения Станислава-Августа Понятовского, - Речь Посполитая. Отношения последней с Россией развивались по нисходящей и завершились трагедией раздела.

На наш взгляд, альтернатива подобному курсу при Петре и его преемниках существовала, но при наличии двух непременных условий: лояльности варшавского режима в отношении Петербурга и прекращении дискриминации православного населения. "Объективно петровская Россия служила оплотом независимости Польши", - замечал Н. Н. Молчанов. Петр и его наследники отвергали поступавшие со стороны Пруссии намеки на раздел. Польша могла бы стать мостом, соединяющим Россию с Западной Европой. Сейм предпочел роль разделительного барьера, и роковыми явились события 1733-1735 гг.
 
В 1733 г. в Петербург поступили сведения о намерении сейма выбрать на престол Станислава Лещинского, изгнанного Петром I из Польши; правда, теперь его поддерживала не Швеция, а Франция. Весть была воспринята как открытый вызов России, как превращение Польши во французский удел, в инструмент политики Людовика XV, направленной на выдворение России из Европы ("Цель моей политики в отношении России - отстранение ее от европейских дел"). Императрица Анна Иоанновна предупредила кардинала-примаса о полной неприемлемости кандидатуры для двух империй, Российской и Австрийской35.

Реакции на демарш не последовало. В итоге Станислав был изгнан из Польши, а на престол посажен ничтожный жуир. Август III Саксонский.

Другим болезненным вопросом в российско-польских отношениях оставался религиозный. Православное население Речи Посполитой входило в область церковного управления Патриарха Московского, а позднее - учрежденного Петром Синода. Открытая дискриминация, которой подвергались чада русской православной церкви в духовной и гражданской сфере, вызывала в России негодование. Настойчивые ходатайства в их пользу игнорировались.

В 1653 г. царский посол князь Б. А. Репнин без успеха требовал, чтобы впредь православным "неволи в вере" не было: в следующем году произошло воссоединение Заднепровской Украины с Россией. В 1723 г. Петр предпринял соответствующий демарш, но безрезультатно.

Екатерина II, лютеранка по рождению, должна была показать словом и делом, что заботится о последователях ее новой религии. При вступлении на престол у нее и мысли не было о разделе Польши. Екатерина в идеале хотела бы превратить формально независимую Речь Посполитую в "буфер", чтобы обеспечить спокойствие на западных рубежах империи и обрести свободу действий на юге. Она рассчитывала добиться цели с помощью Станислава Августа Понятовского. В сущности, ее требования ничего разрушительного для Речи Посполитой не представляли: веротерпимость. прекращение захвата православных храмов (под видом передачи их униатам); допущение диссидентской (в том числе лютеранской) шляхты к судейским и государственным должностям и, в очень ограниченном числе, - в сейм. Но коса нашла на камень. "Напрасно в Петербурге, желая действовать с благоразумной умеренностью, урезывали требования диссидентов: в Польше не хотели уступать ничего", - сетовал С. М. Соловьев36. Сейм отверг все.

Смириться с такой оглушительной пощечиной значило для Екатерины рисковать репутацией: царица-немка равнодушна к истинной вере. Последовал ввод войск в Польшу, гражданская война, в ходе которой Барская конфедерация (1768-1772 гг.) заняла позицию реваншизма: в переговорах с турками о союзе она потребовала себе возвращение Смоленска, Стародуба и Чернигова, предоставляя Высокой Порте Киев. В результате последовал первый раздел Речи Посполитой, превратившейся в разменную монету в российско-австро-прусских расчетах.

Раздел привел к утрате земель, населенных в большинстве своем диссидентами, православными и лютеранами. Терзавшая страну "диссидентская боль" несколько поутихла, католическая реакция смягчилась, в 1775 г. иноверческая шляхта получила право занимать государственные и судейские должности. Однако в обществе зрело недовольство, подняли голову патриотические силы, развернувшие движение за проведение реформ. Быстрое нарастание революционного кризиса во Франции, с которой Польша давно и прочно была связана политическими и культурными узами, вдохновляло сторонников преобразований. Четырехлетний сейм (1788-1792 гг.) можно назвать реформаторским. Гнев законодателей обратился против России, от ее объятий стремились избавиться, воспользовавшись русско-турецкой войной и занятостью армии на Балканах. Страж (Совет министров) заговорил в Петербурге непривычно твердым голосом.

Мы позволим себе не согласиться с утверждением Л. Кондзели и Т. Цегельского, будто Польша находилась тогда "под властью посла России" О. М. Штакельберга37. Екатерина II, стиснув зубы, шла на уступки. Российские войска покинули Польшу; с ее территории были вывезены "магазейны" - предназначавшиеся для Дунайской армии склады продовольствия и снаряжения; пришлось отказаться от удобного пути переброски войск на турецкий фронт. Очередным демаршем сейма стало обращение к Константинопольскому патриарху с просьбой вопреки воле иерархов и верующих взять под свою руку православную церковь Речи Посполитой. Россия лишилась бы важного рычага давления в польских делах. Константинопольский владыка от предложенной чести отказался.

В поисках поддержки патриоты обратили свои взоры к Пруссии. В начале 1790 г. Штакельберг забил тревогу: готовится союз между Варшавой и Берлином, последний хлопочет о том, чтобы наследником Станислава-Августа стал принц из Прусского дома38. 29 марта 1790 г. договор был подписан. Согласно ему в случае угрозы стороны обязались выставить: Пруссия - от 16 до 30 тыс., Польша - от 12 до 20 тыс. человек в армейский корпус. "Что войска Речи Посполитой подвинутся к Украине, к нашей границе, сие мне известно", - не сомневалась Екатерина. Сил для отпора возможному вторжению нехватало, царица и Потемкин стали думать - и это без шуток - о подготовке народной войны. Фельдмаршал был назначен великим гетманом Екатеринославских и Черноморских казаков.

В стремлении обеспечить суверенитет Польши сейм бросился в объятия врага номер один. Король Фридрих-Вильгельм и его министр Герцберг грезили приобретением Данцига и Торна.

В таких условиях на смену инертному Штакельбергу был назначен новый посланник Я. И. Булгаков. Инструкция от 25 сентября 1790 г., которой его снабдила Екатерина, - документ примечательный, и мы приведем из него несколько выдержек: "Имею вам предписать не иное что, как только чтоб вы продолжали тихим, скромным и ласковым обхождением привлекать к себе умов, пока наш мир с турками заключен будет". Далее следовала стрела в Фридриха-Вильгельма II, "который вздумал сделаться диктатором Европы и который в самом деле лишь только целит на польские поссессии", т.е. на Данциг и Торн. Обещание компенсировать Речь Посполитую Киевом и иными бывшими владениями Екатерина считала опасной для Польши химерой, с помощью которой "ее от нас хотят отдалить, тогда как она более всего может иметь нужду в нас для обеспечения ее целости". Можно констатировать, что осенью 1790 г. раздел Польши в планы государыни не входил.

Главная задача - не допускать прусского ставленника на престол в Варшаве, никого, кроме Пяста, "неколебимо привязанного к России"; относительно предполагаемого кандидата Фридриха-Вильгельма II - либо "не допустить сего выбора, либо нам придется изгнать избранного". "Постарайтесь под рукою колико можно умы удержать, дондеже получите известие о заключении мира, после которого тон возвысим".

Та же позиция зафиксирована в депеше Булгакову от 12 (23) октября: "Понеже мы взирали на Польшу, яко на державу посреди четырех сильнейших находящуюся и служащую преградою от многих соседственных раздоров, сию преграду сохранить елико возможно мы искать доныне и пещись будем, дондеже злостные затеи врагов наших и самой Польши нас не принудят переменить наше об ней благое расположение"39.

"Тихое, скромное и ласковое обхождение "Булгакова продолжалось до начала 1792 г., до поступления известия об Ясском мире. Польские реформаторы с некоторым опозданием спохватились, что упускают благоприятное время, без угрозы вмешательства извне для осуществления серьезных преобразований. Патриотическая партия (А. Чарторыйский, братья И. и С. Потоцкие, С. Малаховский, Г. Коллонтай) заспешила с выработкой конституции. Ее приняли поспешно 3 мая (22 апреля) 1791 г.: реформаторы рассчитывали, что многие депутаты, их противники, не вернутся еще в столицу после пасхальных каникул.

План удалось осуществить. Заседание началось с чтения писем резидентов из разных столиц, достоверность которых сомнительна, с одной тревожной вестью: над родиной нависла опасность нового раздела, и советом - спешно принять конституцию для укрепления державы. Обратились к королю; Станислав-Август подтвердил: "Мы погибли, если далее будем медлить". Был оглашен проект: либерум вето отменяется, конфедерации с их правом на мятеж запрещаются, вводится наследственная монархия; после бездетного Понятовского престол займет курфюрст Саксонский Фридрих-Август III. затем (или) его дочь, для которой "нация" изберет супруга (прусская надежда на воцарение в Варшаве Гогенцоллернов не оправдалась). Все привилегии шляхты сохраняются, очень ограниченные права получает верхушка бюргерства больших "королевских" городов (24 места в сейме и право участвовать с решающим голосом в обсуждении вопросов, лишь его непосредственно касающихся). Крестьянам обещали установить над ними опеку государства; в чем она станет выражаться, осталось неясным. Конституция была принята "с голоса", не потребовалось даже зачитывать вторично ее текст. Первым на Евангелие произнес клятву король. Затем собравшиеся направились в костел св. Яна для принятия присяги. Часть депутатов оставалась и решила подать протест.

Екатерина II, узнав весть о введении конституции, увидела в ней знак того, что французский мятеж подбирается к границам империи. Она именовала принятый акт не иначе, как революцией, в стране с нищим закабаленным крестьянством и кичливой шляхтой. "Эти якобинцы", писала она М. Гримму, напринимали законов, которые, "по русской поговорке, годятся как корове седло". Санкционировав конституцию, Станислав-Август нарушил все договоренности с Россией: "Сей труд противоречит пакта конвента, которым он принес присягу и в соответствии с которым Россия сделала его королем. ...Все без исключения наши договора заключены с республикой". Но, грозила она, "мы готовы, преисполнены гордости и не склонимся даже перед дьяволом"40.

Пока продолжалась война с Турцией, Екатерина II негодовала про себя и подводила, если можно так выразиться, юридическую базу под планируемым вмешательством в польские дела, воспользовавшись тем, что акты признания Станислава-Августа королем и раздела Речи Посполитой сопровождались гарантией ее государственного устройства (т.е. царившей анархии), которое вполне устраивало соседей. Свои взгляды она изложила в письме А.А. Безбородко: "Республиканское правление, утвержденное мною, есть единственное, которое я могу признать законным; а всякое другое я должна признать узурпацией и явным насилием, совершенным против законов и правительства Польской республики. Я молчала, пока ко мне никто не обращался, но когда значительное число граждан просят моего содействия, я должна и обязана принять участие. Все договора были заключены с республикой; они были заключены как для того, чтобы сохранить республику, так для того, чтоб поддержать мир между Россией и ею". Сейчас "самовластная революция ниспровергла республику; никто, кроме немногих мятежников", не посмел открыть рта при принятии конституции "из страха смертной казни и тюремного заключения"41.

Императрица не остановилась перед искажением истины. И после принятия конституции Речь Посполитая (республика) продолжала существовать, принятие сеймом новых законов входило в сферу его компетенции. Поскольку его решения открывали перспективу ликвидации феодального произвола магнатов и шляхты, недовольных в стране было хоть отбавляй, и Екатерина II могла ссылаться на "граждан", просящих ее содействия. В России появились влиятельные ходатаи: генерал артиллерии Ф. Потоцкий, гетман польный коронный Ржевусский, великий гетман К. Браницкий. Булгаков уведомил царицу, что в памятном заседании участвовала лишь треть депутатов, так что можно было поставить под сомнение законность решения сейма. Он прислал списки лиц, на которых можно положиться, в них значились 35 сенаторов и 56 депутатов, но предупреждал императрицу: "Без вступления в Польшу сильного войска не можно ни к чему открытым образом приступить"42.

Решение о вторжении крепло в уме Екатерины. В записке от 4 декабря 1791 г. она размышляла: "Все, что противно нашим трактатам с Польшею, противно нашему интересу... Я не соглашусь ни на что из этого нового порядка вещей, при утверждении которого не только не обратили никакого внимания на Россию, но осыпали ее оскорблениями, задирали ее ежеминутно. Но если другие не хотят знать Россию, то следует ли из этого, что Россия также должна забыть собственные интересы? Я даю знать господам членам Иностранной коллегии, что мы можем сделать все, что нам угодно в Польше". Дворы Венский и Берлинский "противопоставят нам только кипу писаной бумаги, и мы покончим наши дела сами". Следует воспользоваться случаем для воссоединения с украинскими землями, "взять, кажется, Волынию и Подолию". Что же касается самой Польши, то "партия сыщется всегда, когда нужно будет". А берлинскому и венскому "дворам не сказывать ни слова"43.

Императрица ошиблась в том, что можно обойтись без постороннего вмешательства и ограничиться присоединением к России украинских территорий. Заблуждение длилось недолго, в феврале 1792 г. она примирилась с тем, что "если Австрия и Пруссия воспротивятся плану, я предложу возмещение или раздел". Фридрих-Вильгельм II тогда же объявил министрам, что новый раздел нужен, австрийцы же, увлеченные ловлей журавля во французском небе, момент упустили.

Когда в Варшаве улеглась эйфория, вызванная принятием конституции, наступило отрезвление: по отношению к Екатерине II вели себя вызывающе, в наследники королю определили курфюрста Саксонии, того самого, против кандидатуры которого объединились в 1764 г. императрица и прусский король, предпочтя ему природного поляка Станислава Понятовского. Сейм отверг все комбинации Пруссии, направленные на передачу ей Данцига и Торна. В итоге "раздражили Россию в угоду Пруссии, а Пруссию оттолкнули отказом уступить ей Данциг и Торн"44.

Весть о том, что в Яссах вот-вот будет подписан мир, произвела в Варшаве эффект разорвавшейся бомбы. При мысли о мертвой хватке приветливой "крулевны Катажины" мороз продирал по коже. Спохватились, что вообще не удосужились известить царицу о майской конституции, и направили запоздалое уведомление. Вице-канцлер И. А. Остерман был холоден, как лед: "Ее величеству нечего вам отвечать". Польский резидент Деболи от себя добавлял: императрица ждет только удобной минуты, чтобы поднять оружие. Прочтя его донесение, король Станислав-Август упал в обморок.

Зондаж в Берлине с просьбой о помощи принес неутешительный результат. Король Фридрих-Вильгельм II выразил что-то вроде соболезнования полякам, накликавшим на себя беду путем принятия злополучной конституции, выработанной без его ведома и содействия. Взирая на оную "спокойным оком", продолжал монарх, "я никогда не думал ее поддерживать и ей покровительствовать"; союзный трактат 1790 г. потерял силу45. В кругу приближенных король не скрывал своего гнева: нахалы собираются сооружать ось Польша - Саксония, ему угрожающую, и от него же требуют поддержки.

Тревожное выжидание продолжалось до мая 1792 г. Екатерина II умела рассчитывать свои шаги. Российские войска перешли польскую границу почти день в день с австро-прусским вторжением во Францию. Этому предшествовал демарш Булгакова, Он зачитал польскому правительству декларацию императрицы (7 (18) мая 1792 г.); как положено, в ней перечислялись многочисленные обиды и оскорбления, нанесенные России: отвергнуты гарантии императрицы, которых ищут "величайшие государства"; добились вывода из страны русских войск и вывоза "магазейнов"; русских торговцев обвинили в подстрекательстве к бунту и пытками вырвали у них признание; епископ Переяславский, подданный императрицы, известный "чистотой нравов", брошен в тюрьму; сейм пытался заключить союз с Турцией, находившейся в состоянии войны с Россией. Декларация заканчивается требованием отменить майскую конституцию.

Сейм пытался наладить сопротивление начавшейся интервенции и с большим трудом набрал 45-тысячное войско. Король "командовал" им, не покидая столицы. Россия двинула 100-тысячную армию, которая легко преодолевала сопротивление слабого противника. Под ее крылом приютилась Тарговицкая конфедерация польских оппозиционеров.

Страж (совет министров) от крайней заносчивости перешел к неприкрытому низкопоклонству. Вице-канцлер Литовский Хрептович от имени монарха просил императрицу "поправить" форму правления, "выбросить из нее, что неугодно, внести то, что угодно". Королевское письмо Екатерине II было отредактировано Булгаковым и звучало смиренно: "Дайте мне в наследники своего внука, великого князя Константина, пусть вечный союз соединит две страны". Булгаков сопроводил письмо запиской от себя: "Перемена мыслей в самых запальчивых головах велика. Все теперь кричат, что надлежит к России прибегнуть, все вопиют на короля Прусского".

Просьба была отвергнута. Предложение посадить на варшавский престол Константина, с видом оскорбленной добродетели возмущалась Екатерина, способно внушить подозрение в ее "бескорыстии" и рассорить ее со дворами. Она прибегла к оружию с целью восстановить старый порядок, включая выборность короля, и вступать в сношения с "похитителями власти" не намерена.

На правительственном заседании в Варшаве 12 июля вдруг обнаружились противники майской конституции, до той поры благоразумно воздерживавшиеся от выражения своего мнения. Большинство собравшихся (восемь человек против четырех) высказались за то, чтобы примкнуть к Тарговицкой конфедерации. Король подал пример, тут же подписав соответствующий акт46. Руководители патриотической партии выехали за границу. И. Потоцкий в Берлине предлагал корону второму сыну короля принцу Людвигу, что совершенно не отвечало интересам прусского двора, который уже в открытую требовал награды в Польше за участие в крестовом походе против французской революции.

22 декабря 1792 г. вновь назначенный в Варшаву посланник Сивере получил инструкцию императрицы, где о разделе Речи Посполитой говорилось вполне определенно, причем как о мере превентивной, предваряющей единоличные действия Фридриха-Вильгельма, могущего посягнуть и на украинские земли: "Король Прусский, ожесточенный бесполезностью употребленных им издержек (во Франции. - В. В.) может по известной горячности его нрава силою завладеть теми землями... Сии и другие уважения решили нас на дело, которому началом и концом предполагаем избавить земли и грады, некогда России принадлежавшие, единоплеменниками ее населенные и созданные и единую веру с нами исповедующие, от соблазна и угнетения, им угрожающего"47.

Нет сомнений: если бы населенные украинцами и белорусами территории оказались во владениях Гогенцоллернов, им угрожала бы полная денационализация. Этого не произошло, а в жертву была принесена Речь Посполитая: "По непостоянству сего народа, по доказанной его злобе и ненависти к нашему, по изъявлявшейся в нем наклонности к разврату и неистовствам французским, мы в нем никогда не будем иметь ни спокойного, ни безопасного соседа иначе как приведя его в сущее бессилие и немогущество". Это был приговор.

Несмотря на все гневные филиппики Екатерины II, события в Польше развивались не по французскому образцу. Нацией здесь считался не народ, а буйная шляхта, отсутствовало влиятельное и образованное третье сословие, а пребывание в нищете и невежестве "хлопы" не походили на французских крестьян, готовых драться за каждую пядь полученной ими земли. "Масса поляков осталась равнодушной к революции, она их не интересовала. Польская революция была произведена дворянами и для дворян; она рухнула потому, что народ ее не поддержал"48. Эта констатация не извлечена нами из глубин марксистской историографии, а почерпнута у правоверно-буржуазного Альбера Сореля.

Настойчивые требования Фридриха-Вильгельма II (а 14 января 1793 г. его войска вступили в Польшу) ускорили ее раздел. Россия получила Центральную Белоруссию и Правобережную Украину с Минском, Уманью и Каменцом, Пруссия - Великую Польшу с вожделенными Данцигом и Торном, а также Гнезно, Калиш, Ченстохов49.

Сивере оказался на высоте порученной ему жестокой миссии. Созванный в Гродно сейм согласился на уступку требуемых Екатериной территорий, но упорно сопротивлялся домогательствам Пруссии, оказавшейся лживым и коварным союзником. Сивере, поддерживая своего прусского коллегу, ввел в замок, в котором заседал сейм, отряд солдат, арестовал и выслал из страны четырех особо строптивых депутатов. 12(23) сентября 1793 г. состоялось знаменитое "немое заседание": депутаты молчали в знак протеста против подписания договора с Фридрихом-Вильгельмом II; сейм безмолвствовал до трех часов ночи. Наконец, послышался голос: "Молчание - знак согласия". Маршал сейма тогда трижды задал вопрос - дается ли согласие на подписание требуемого Берлином документа? В ответ - гробовая тишина. И тогда председательствующий объявил, что решение принято единогласно.

По договору с Екатериной II Речь Посполитая фактически утрачивала государственный суверенитет: российский кабинет получил право "в нужных случаях" вводить на ее территорию войска, без ведома и согласия царицы сейм не мог вступать в союзы и менять что-либо в государственном устройстве; армия сокращалась до 12-15 тыс. человек.

Участники Тарговицкой конфедерации, изменники, как их именуют в польской историографии, не поняли, что конституция 1791 г. - не затея подражателей французским образцам, а рубеж в истории страны, где под их управлением царил полный произвол властей. Национальное самолюбие было оскорблено российской оккупацией. Жадно ловились вести из Франции, стоустая молва склонна была преувеличивать успехи ее армий. В Коллегию иностранных дел поступали сообщения из Варшавы: "Басням здешним по поводу французов нет конца. Одни полагают уже их близ Дрездена, другие в шести только милях от польских границ и прибавляют, что вступление их в Польшу будет сигналом всеобщего бунта и возмущения крестьян". В инструкции Сиверсу говорилось о расплодившихся в Варшаве "клубах на манер якобинских, где сие гнусное учение может распространиться до границ"50. Надобно искоренить!

Требовалась только искра, чтобы произошел взрыв. Таковой послужило распоряжение о роспуске значительной части армии. В глубокой тайне готовилось восстание. В руководители заговорщики прочили Тадеуша Костюшко, рыцаря без страха и упрека, участника войны за независимость США и сопротивления российским войскам в 1792 г. Будучи в эмиграции, Костюшко пытался заручиться поддержкой Франции. Министр П. М. Лебрен в малообязывающей форме пообещал ему денег, помощь же военную посулил со стороны турок, которые будто бы жаждали вновь схватиться с Россией. "Французы не теряют надежды на то, что однажды помогут патриотам сбросить новые цепи", - заверял Лебрен51. Костюшко осел в Лейпциге, куда к нему прибыли делегаты Варшавского комитета с предложением взять на себя функции диктатора. Тот колебался: средств нет, надежда на иностранную помощь слаба. Но события опережали расчеты - не дожидаться же роспуска армии и занятия царскими войсками столичного арсенала. "В подготовке восстания было много доброй воли и благородного воодушевления, значительно меньше реалистической политической оценки"52.

1 (12) марта 1794 г. кавалерийская бригада генерала А. Мадалинского отказалась подчиняться приказу о демобилизации и в конном строю двинулась из Остроленки к Кракову. 13(24) марта Костюшко провозгласил начало восстания. 24 марта (4 апреля) во встречном бою он разгромил отряд генерала Тормасова, что воодушевило повстанцев, под знамена которых стекались крестьяне.

Царское командование удалось застигнуть врасплох, арсенал в Варшаве не был занят из опасения накалить еще больше обстановку. 6 (17) апреля в столице зазвенел набат. Российские части квартировали в разных районах Варшавы; им пришлось, не имея связи ни с командованием, ни друг с другом, с боем пробиваться из города, неся крупные потери - происходило то, что в свое время именовалось "революционным террором", а на деле было беспощадной резней, в ходе которой погибло и несколько тарговичан.

Прусские войска захватили Краков, двинулись к Варшаве и осадили ее, австрийцы заняли Люблинщину. Царское командование, оправившись от растерянности и потерь, подтягивало войска.

Но доброе согласие между Петербургом, Веной и Берлином отсутствовало начисто. Успехи напористого Фридриха- Вильгельма II повергали императора Франца I в смятение. Он просил Екатерину II воспользоваться своим "первенствующим положением" и употребить "действительные средства для предупреждения и сдерживания дальнейших неправд отвратительной политики Берлинского двора"53. Правда заключалась в том, чтобы принять Австрию в партнеры при следующем акте расправы над Польшей.

Помогли сократить аппетиты Фридриха-Вильгельма II не кто-нибудь, а сами поляки: в сентябре он снял осаду Варшавы - в тылу, в недавно присоединенных польских землях, вспыхнуло восстание, которое возглавил генерал Я. Домбровский. Екатерина спешно направила против повстанцев А.В. Суворова. 29 сентября (10 октября) Костюшко проиграл ему решающую битву у Мацеевице и раненый попал в плен. В конце октября Суворов вышел на правый берег Вислы, к предместью Варшавы, Праге. После взятия Измаила Суворов заметил, что на подобное можно решиться один раз в жизни. Он ошибся: штурм Праги 24 октября (4 ноября) выдался не менее ожесточенным и кровавым. Через два дня капитулировала Варшава, последний очаг польского сопротивления погас.

Раздоры между дворами не прекращались. 23 декабря 1794 г. (3 января 1795 г.) российский и австрийский уполномоченные подписали секретную декларацию, направленную против Пруссии. Каждая из сторон обязывалась "в случае, если Пруссия совершит нападение на одного из обоих высоких союзников... действовать всеми своими силами против общего неприятеля"54. По третьему разделу Польши (1795 г.) притязания Берлина на Краковское и Сандомирское воеводства удалось отбить. Они отошли к Австрии; Россия получила Западную Белоруссию, Курляндию, Литву и Волынь; Пруссия - Центральную Польшу с Варшавою. Польская государственность оказалась растоптанной.

Отечественная историография единодушно и заслуженно клеймит случившееся. "Ликвидация суверенного государства есть разбойничья акция", - пишет Н. И. Павленко. Но добавляет: разделам Польши "затруднительно дать однозначную оценку", "не следует игнорировать положительное значение вхождения этнически близких русским украинцев и белорусов" в Россию. Те же аргументы приводит Г. А. Санин: "В ходе разделов завершился прогрессивный и исторически обусловленный процесс воссоединения Украины и Белоруссии с Россией55. Мы разделяем эту точку зрения.

Два последних раздела пришлись на пору увлечения Екатерины летописями Древней Руси. Она считала себя собирательницей растерянного наследства и неоднократно заявляла, что ни пяди этнически польских земель не заняла. Это сделали другие.

Глубокий трагизм произошедшего побуждает исследователей задаваться вопросом: а не существовало ли альтернативных путей? По словам В. О. Ключевского, "чтобы избегнуть вражды с народом, следовало сохранить его государство". Действительно, следовало - но как? Г. А. Санин в вопросительной форме выдвигает следующий вариант: "Не правильнее ли было ради сохранения всей Польши под влиянием России... идти на усиление власти короля?"56. Он исходит из распространенной точки зрения о царской доминации в стране. Но существовала ли она как прочный и постоянный фактор? В 1763-1766 гг. - да; в Польше располагались российские войска; из казны ушло 4,4 млн. рублей на подкуп магнатов и шляхты (или 7-8% российского бюджета). А Барская конфедерация 1768 г. нащупывала пути для реванша, для сотрудничества с Турцией. В 1780 г. российские войска ушли из Польши, и влияние пошло под откос. Четырехлетний сейм 1788-1792 гг. свел его к нулю. Если говорить в масштабах XVIII столетия, то Речь Посполитая или участвовала, или пыталась вступить во все антироссийские комбинации. Осуществить России воссоединение с Белоруссией и правобережной Украиной ни Пруссия, ни Австрия не разрешили бы без вознаграждения для себя, т.е. без раздела Польши.

Вполне правомерно мнение, что главным источником трагедии (подчеркиваем - источником) явился внутренний развал Речи Посполитой. Но разве можно было его избежать при разделении страны на два вооруженных лагеря - польско- католический и украинско-белорусско-православный? А внутреннее разложение с фатальной неизбежностью влекло за собой внешнее вмешательство57. Люблинская уния 1569 г. раздавила государство, правда, с рассрочкой на 200 лет.

ТРУБАДУР, НО НЕ УЧАСТНИЦА КРЕСТОВОГО ПОХОДА ПРОТИВ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ФРАНЦИИ

За хлопотами в Польше Екатерина II не упускала из виду дела французские. И с Австрией, и с Пруссией она заключала летом 1792 г. союзные договора оборонительного плана, не обязывающие к участию в интервенции. Вене она предоставила немалую субсидию - 400 тыс. рублей58.

Но крестовый поход с самого начала не задался. Вопреки ожиданиям императрицы народ не бросился к принцам с изъявлением верноподданнических чувств, а встретил вторгшиеся армии крайне враждебно. Толпу эмигрантов в 14 тыс. человек, влившуюся в прусское войско, трудно было назвать легионом. Расчетливые пруссаки были поражены суммами, которые у них вымогали на содержание волонтеров. Пример подавал граф Артуа, приведший с собой около сотни адъютантов. Наступила осень с ее дождями, холодом, сыростью. Главнокомандующий герцог Ф. Брауншвейгский отличался полным отсутствием полководческих дарований и совершал утомительные марши по Шампани. Снабжение разладилось, голодные солдаты поглощали в неумеренном количестве виноград, маялись животами и сотнями умирали от дезинтерии. Кампания закончилась крахом: в сражении при Вальми 20 сентября 1792 г. генерал Ш. Ф. Дюмурье наголову разбил овеянные славой побед Фридриха II прусские войска.

Французы вторглись в Германию, захватили Шпейер, заняли Франкфурт-на-Майне, Майнц сдался им без боя.

Поражение и бегство союзного воинства явилось для Екатерины полной неожиданностью, и вызвало у нее приступ гнева. Выражать монархам недовольство в лицо не полагалось, и императрица прибегла к испытанному способу, направив по почте через Берлин письмо частному лицу (на этот раз принцу Ш. Ж. де Линю), будучи уверена, что его вскроют, прочтут и узнают все степень ее сарказма. В ехидных выражениях она не стеснялась. Германия "подвергается опасности быть поглощенною новым волканом неисчислимых бедствий". И армия герцога Брауншвейгского, и французы сражаются в одних и тех же местах и в одинаковых условиях, но что происходит? "Удивляет меня, что ни раны, ни грязь, ни недостаток продовольствия не препятствуют Кюстину, Дюмурье, Монтескью и Секалю продвигаться вперед. Отчего происходит, что в одно и то же время дождь идет для одних и не идет для других? Почему не обе стороны увязают в грязи? Трава и зерна вырастают ли они под стопами мятежников, в то время как ведущие с ними борьбу умирают от голода?". Императрица осталась довольна своим творением; в дневнике А.В. Храповицкого появилась запись: "Гнев на короля Прусского"59.

Вести о положении во Франции приходили все более устрашающие. Свержение монархии 10 августа 1792 г. и жестокая народная расправа над "аристократами" в депешах Симолина именовались "гнусными событиями", учиненными "чудовищами, вампирами, каннибалами", "история тигров и антропофагов не дает столь варварских и диких сцен"60.

Коалиция Австрии и Пруссии разваливалась на ходу, точнее даже - на бегу, их войска отступали быстро. Император Франц I перебросил свои полки в Бельгию, защищать ее от нашествия. Король Фридрих-Вильгельм II в ультимативном тоне требовал раздела Речи Посполитой. Французы с ним заигрывали (как выражался австрийский дипломат Шпильман, строили золотой мост обещаний), стремясь вывести его из игры. "Союз, - по словам Сореля, - превратился в ассоциацию погони за прибылью, где разгорались соперничество, алчность, интриги и ревность"61.

21 января 1793 г. голова короля Людовика XVI скатилась на эшафот на Гревской площади. Монархическая Европа, охваченная ужасом и негодованием, приступила к сколачиванию широкого союза держав. Душой и организатором выступал британский премьер-министр Вильям Питт-младший (недаром во Франции "изменников", привлеченных к суду трибунала, клеймили как "агентов Питта"). Еще в декабре 1791 г. глава Фориноффиса В. Грэнвил обратился к дворам России, Австрии и Пруссии с призывом сплотиться для "охранения собственности и защиты наиболее важных интересов Европы". Екатерина II живо откликнулась, но дальше лорда Вильяма ждали большие разочарования, о которых заранее предупреждал из Петербурга посол Ч. Витворт: императрица намерена "взирать на пожар с испытанным спокойствием", стремясь "вовлечь Европу в спор, а самой остаться зрительницей происходящего опустошения".

В коалицию вступили Англия, Австрия, Пруссия, Россия, Испания, Голландия, некоторые германские княжества, королевства Сардинское и Неаполитанское, и на бумаге она выглядела грозно. Конвент не стал дожидаться, пока она соберется с силами, и в феврале 1793 г. объявил войну Великобритании и Голландии.

Екатерина II на казнь Людовика XVI откликнулась негодующим манифестом. Отношения с Францией были порваны, торговля с нею запрещена, всем французам, проживающим в России, было предписано, под страхом высылки, письменно подтвердить верность монархии.

Однако позволительно задать вопрос: а являлась ли расправа с несчастным Людовиком XVI и его семьей подлинной причиной, а не подходящим поводом для сколачивания антифранцузского фронта? Многое говорит в пользу последней версии. В российско-британских контактах, отмечают авторы "Кэмбриджской истории британской внешней политики", судьба Бурбонов была предана забвению, Екатерина оговаривала лишь, что выступает за учреждение во Франции конституционной монархии62.

Конвент своим декретом от декабря 1792 г. объявил, что "французская нация навсегда отказывается от всякой войны с целью завоеваний". Появился лозунг "Мир хижинам, война дворцам!"63. Командование армии должно было отменять на освобожденных землях феодальные порядки, крепостное право, изжившие себя административные законы. Сильно компрометировал эти благородные принципы приказ войскам снабжаться за счет населения. Пока с трибун звучали проникновенные призывы к братству и равенству, санкюлоты обшаривали погреба и амбары, выводили из хлевов скотину, выносили из птичников пернатую живность - и все под нож.

Сказать, что об отказе от завоеваний французы постепенно забыли - значит выразиться слишком мягко. Едва солдаты свободы переступили границу, как Конвент вспомнил о разработанной дипломатами Людовика XIV теории "естественных границ", которые пролегали по Рейну, и решил их добиваться, хотя на левом берегу реки проживают немцы, и в первую очередь следовало водрузить стяг равенства и братства в Бельгии, а заодно и прибрать ее к рукам, что грозило крушением всей системы европейского равновесия.

В мае 1793 г. член Комитета спасения Ю. Баррер заявлял с трибуны Конвента: "Черное море и Балтика - могут ли они служить препятствием для честолюбия? Север и Восток - не являются ли они естественным источником, поставляющим нам искренних союзников? Порабощенная и деградирующая Польша - разве останется она навсегда под кнутом Екатерины и под штыком Фридриха?"64.

В Париже вспомнили о старой дружбе с Османской империей. Членам французской колонии было предписано подстрекательствами не заниматься и проявлять высочайшее уважение к исламу. В конце 1792 г. в Стамбул отправился новый посол Симонвиль. Глава внешнеполитического ведомства П. Лебрен снабдил его инструкцией, не лишенной полета воображения: "Никогда не создавалось условий, более способствующих тому, чтобы Порта нанесла разящий удар для отмщения агрессии австрийского дома и позорному миру, который Великий Сеньор был вынужден заключить с императрицей Екатериной". Порта, с помощью французского флота, который появится в Черном море, вернет себе Крым и Херсон. "Освобожденная Польша придет к нам"65. В уме Лебрена уже рисовалась картина возрождения Восточного барьера, к Швеции, Польше и Турции авось присоединится Пруссия.

Натравить османов на Россию Симонвиллю не удалось, в Стамбуле победил здравый смысл, здесь с почетом приняли российского посла, а им был М. И. Голенищев-Кутузов; но в Петербурге серьезно считались с угрозой нового столкновения, о чем свидетельствует составленный А. В. Суворовым план "окончания вечной войны с турками"66.

Галльский экспансионизм дал себя знать вновь, и это положило конец колебаниям короля Георга III и премьер-министра В. Питта, а они были после разрыва отношений. Французскому послу позволили остаться в Лондоне - для поисков компромисса, Питт в парламенте выражал надежду на 15 лет мира и даже предложил сократить расходы на армию и флот67. Но Конвент бросил перчатку, и Великобритания на 20 лет превратилась в самого упорного и несгибаемого врага Франции.

Вызов Парижа выступал в обрамлении идей. восторженно встречавшихся прогрессивной общественностью, завоевания сопровождались сокрушением феодального строя. "Война дворцам" означала для монархов не просто утрату земель и престижа, как то случалось ранее, а потерю тронов. И они сплотились.

В 1793 г. успех сопутствовал коалиции. В марте французы потерпели поражение в Нидерландах и отступили на свою территорию. В апреле прославленный победитель при Вальми генерал Дюмурье перешел на сторону врага (увлечь за собой полки ему не удалось). Австрийцы вторглись во Францию. Летом пруссакам сдался гарнизон Майнца, испанцы перешли Пиренеи и двинулись на Байонну и Перпиньян. сардинцы вернули себе Ниццу и Савойю. Британский флот блокировал порт Тулон на Средиземном море, гарнизон которого сложил оружие. Русских среди многочисленных интервентов не было, хотя их упорно туда заманивали.

"Жандарм Европы", царизм, должен был, по представлениям "школы Покровского" 20-30-х годов, играть в интервенции ключевую роль. Таковая ему и приписывалась. Утверждалось, например, что англо-русская союзная конвенция от 14 (25) марта 1793 г. предусматривала "прямое участие России в вооруженной интервенции путем присоединения к первой коалиции европейских держав"68. Но это являлось прямым искажением истины. Акт такого не предусматривал.

Поскольку в англо-русских отношениях отчетливо проявлялась общая позиция дипломатии Екатерины II, мы позволим себе на них остановиться. Строго говоря, подписанный в Лондоне в марте 1793 г. документ более всего походил на декларацию о намерениях. Посол С. Р. Воронцов поставил под ним подпись, не дожидаясь полномочий из Петербурга. В статье первой стороны заявляли, что "впоследствии войдут в соглашение о содействии друг другу в настоящей войне"; во второй статье они обещали "не полагать оружия иначе как с общего согласия пока не достигнут возврата тех завоеваний, которые Франция могла бы сделать"69. Поскольку Россия оного оружия и не поднимала, пункт не налагал на нее ничего обременительного. В британской историографии признается, что конвенция содержала лишь "туманное предложение о взаимной помощи в войне"70. В преамбуле документа осуждались "лица, отправляющие правительственную власть во Франции", которые, "ввергнув свое отечество в ужаснейшие бедствия", так же стараются поступить с соседями. Но о восстановлении Бурбонов не упоминалось ни словом.

Дальнейшие события показали, что намерения сторон не состыковывались. Англичане настаивали на отправке российских войск на поле боя. Екатерина II запросила умопомрачительную сумму - субсидию в 500-600 тыс. фт. стерл. (3,5-4 млн. руб.) ежегодно. Лорд Грэнвил запротестовал: субсидии предоставляются в обмен на защиту британских интересов, здесь же речь идет об общих интересах, включая российские, так что раскошеливаться должна российская казна. На принципиальной позиции ему удержаться не удалось; парламент вотировал 2 млн. фт. на содержание иностранных войск (конец 1793 г.). Екатерина II обиделась: "Примечательно, что весною нам отказали, чего мы требовали для окончания дел французских, а теперь вдвое против этого хотят дать королю Прусскому"71. Императрица выдвинула другой вариант сотрудничества, а именно участие Балтийского флота в блокаде французских берегов, и стала настойчиво его продвигать. И без того могучий британский флот в помощи не нуждался, англичане пытались спорить, но без успеха. Миновал 1793 г., за ним 1794, коалиция терпела поражение за поражением, австрийцы оставили Бельгию, пруссаки - левый берег Рейна, итальянцы - Савойю и Ниццу, англичане - Тулон, французы вторглись в Испанию. Союз дышал на ладан, а Екатерина все не шла на уступки. И в искренности ее заявлений о непоколебимой верности монархам сомневается даже такое официальное лицо, как профессор Ф. Ф. Мартене: может быть в действительности она хотела остаться в стороне с "целью втянуть все главнейшие европейские державы в войну с Францией, чтобы самой иметь свободу действий в отношении Турции и Польши?"72.

Наконец, 7 (18) февраля 1795 г. оборонительный союзный договор с Англией был подписан. По его первой секретной статье Екатерина II вместо посылки сухопутных войск изъявила готовность направить в Северное море эскадру в 12 линейных судов и 6 фрегатов "для крейсерства и военных действий в Ламанше или в океане" вместе с британскими адмиралами73.

Встает вопрос: зачем же императрица все же навязала сент-джемсскому кабинету помощь, в которой тот не нуждался? Только для прикрытия своего нежелания воевать на Рейне? Ответ дает вторая секретная статья: Англия должна была считать "казус федерис" "всякую оборонительную войну России против Порты Оттоманской" и обязывалась в таком случае способствовать походу эскадры под Андреевским флагом в Средиземное море и сдерживать попытки других держав помешать оному плаванию. Екатерина крепко запомнила опыт русско-турецкой войны 1787-1791 гг., когда англичане воспрепятствовали морской экспедиции в Средиземное море, чем затруднили ведение военных операций, и застраховалась от повторения подобного печального казуса на случай обострения вечно напряженных отношений с Турцией.

В Вене поспешили присоединиться к союзу, направленному против завоевательной политики французской революции, чтобы, по словам Екатерины, "принудить французов прекратить свои нашествия, отказаться от побед и вернуться к прежним границам"74. Из Вены запросили прислать в помощь своим войскам вспомогательный корпус в 40 тыс. штыков и сабель. Но императрица, замечал Сорель, "всегда во всеоружии предлогов для оправдания бездействия во Франции"75, на сей раз сослалась на разногласия по вопросу о командовании.

Между союзниками разгорелся спор - признавать ли за графом Прованским королевский титул? Маленький принц Луи-Шарль, считавшийся королем Людовиком XVII, после казни матери и тетки, принцессы Елизаветы, был отдан в семью сапожника, но не выдержал трудового воспитания и умер в июле 1795 г. Лишь Екатерина II немедленно признала права графа Прованского, другие участники коалиции медлили. Сорель объясняет ее неожиданную преданность Бурбонам вполне земными причинами: Россия, в отличие от Австрии и Пруссии, не претендовала ни на клочок французской земли, была противницей расчленения этой страны и соответствующего усиления "друзей"-соперников. Беседы посла А. К. Разумовского с австрийским канцлером И. А. Ф. Тугутом на эту тему происходили напряженно. В раздражении австриец пустился в откровенности: признав графа Прованского королем, "союзники будут обязаны вернуть ему земли, которые они собираются завоевать во Франции". Екатерина в гневе обозвала Тугута "адвокатом", что в ее устах звучало страшным ругательством, ибо к этой профессии принадлежали ведущие якобинцы.

А в Петербурге член Коллегии иностранных дел А. И. Морков изводил посла Людвига Кобенцля разглагольствованиями о святости прав помазанников Божьих. Все беды союзников, по его словам, происходили от забвения принципов, от впадения в делячество. Австрия, наставлял он дипломата, воюет не с Францией, а за Францию с тем, чтобы ее, бедную, вырвать из лап тиранов и цареубийц. Новые крестоносцы должны сплотить ряды. Кобенцль заметил, что упомянутому сплочению весьма способствовало бы прибытие 40-тысячного корпуса свежих российских войск. Морков сразу же утратил словоохотливость и заметил, что войска заняты в Польше76.

Создается впечатление, что в конце концов Екатерина махнула рукой на бестолковщину и сумятицу, царившую в штабах союзников, на грызню в лагере эмигрантов.

Но каким образом "сапожники и башмачники" сумели создать во Франции качественно новую армию, воодушевленную высокими идеалами, было выше ее понимания. 3 (14) июля 1795 г. она писала принцу Ж. Ш. де Линю: "Уже привыкли видеть отступление и скачки через реку вспять там, где прежде было все же правилом идти вперед". Но она осталась верна убеждению, что внутренние дела должны решаться гражданами самой страны (к сожалению, на Польшу оно не распространялось), и выражала надежду на окончание "всех гадких и злых махинаций, ради чего стоит только обратиться к непоколебимым принципам верности королю, безотлагательно признав королем Людовика XVIII и дозволив его верным подданным употребить все средства, чтобы сплотиться во Франции". Императрица недолюбливала графа Артуа, но, когда он пожаловал в Петербург, Екатерина II, скрыв подлинные чувства, приняла его с подобающими почестями и пожаловала усыпанную драгоценными камнями шпагу с надписью на эфесе: "С Богом за короля"77. Когда же Шарль-Филипп вздумал посетить Великобританию, на пристани в Гулле его ожидали кредиторы, и доброжелатели предупредили его - высаживаться на берег опасно, можно угодить в долговую тюрьму.

Искра надежды у Екатерины мелькнула после падения якобинской диктатуры. Страна в изнеможении, писала она Гримму, в Вандее и Бретани бушуют крестьянские восстания, оттуда придет спасение78. Вместо этого пришла весть о разгроме австрийцев под Флерюсом (июнь 1794 г.) и бегстве войска императора Франца из Бельгии. В таких условиях надо было быть настороже, дабы не позволить взвалить всю тяжесть военных операций на себя. По словам Сореля, Екатерина II осталась "арбитром на большом европейском рынке, важнейшим двигателем коалиции и судьей последней инстанции в процессе восстановления французской монархии". Черную работу должны были выполнять другие. Морков наставлял Кобенцля: в общих интересах -подавить "анархию и предотвратить распространение этой чумы на Европу. Ни Россия, ни Австрия не заинтересованы в том, чтобы Франция вернулась на прежнее почетное место на континенте и снова стала очагом демократизма". Но Россия все же далеко, а Австрия - рядышком: "Так ищите же свой выигрыш во Франции"79.

В советской историографии склонны были приписывать неучастие Екатерины II в интервенции объективным обстоятельствам: "Польские дела, а раньше турецкая война не позволили Екатерине принять активное участие в военной интервенции во Франции"80. Однако после Ясского мира ничто не мешало ей направить на запад вспомогательный экспедиционный корпус, ничто, кроме нежелания. Шел год за годом, а императрица продолжала наставлять союзников и негодовать по адресу санкюлотов.

Базельский мир Пруссии с революционерами (апрель 1795 г.), по которому французы присоединили к себе прусские владения на левом берегу Рейна, вызвал у императрицы приступ возмущения: "Подлый, позорный, несчастный мир", который король без стыда и совести подписал с "бандой цареубийц и подонков рода человеческого". Она, Екатерина II, будет с прежней энергией сражаться с парижскими мятежниками; а вице-канцлер И. А. Остерман пояснил, что прямой и действенной поддержкой правого дела будет отпор туркам и пруссакам, чем государыня и намерена заниматься81.

За Ламаншем негодовали англичане. У них существовала особая причина для огорчения: лорд Грэнвил жаловался послу Воронцову: "Король Прусский выпил всю чашу стыда, когда он похитил у Англии миллион двести тысяч фунтов стерлингов и ее предал самым вероломным образом" (подразумевались британские субсидии берлинскому двору)82.

Но у вероломца и предателя нашлись подражатели. В июле того же 1795 г. французы заключили мир с Испанией, еще в мае они подписали союзный договор с ими же созданной на месте Нидерландов Батавской республикой, выговорив себе компенсацию в 100 млн. флоринов, что помогло Директории избежать государственного банкротства. В октябре Франция аннексировала Бельгию и Ниццу. В первой коалиции остались лишь Австрия и Великобритания. Но дрогнула и последняя. В тронной речи короля Георга осенью 1795 г. прозвучала многозначительная фраза: "Если бы кризис в Париже закончился утверждением порядков, совместимых с обеспечением спокойствия для других стран и появилась надежда на установление безопасности", "его" правительство могло бы приступить к переговорам83. Это был глубокий зондаж. Страшные якобинцы обезглавлены (причем буквально); во Франции бушует финансовый кризис, ассигнации упали до 5% прежней стоимости; революционеры потеснены в колониях; их корабли загнаны в порты, флот британского короля господствует на морях, - почему бы не помириться?

Отклика британская инициатива не встретила, а Екатерине стало яснее, чем прежде, что надо проявлять бдительность, чтобы не увязнуть в войне всерьез и надолго.

На континенте силы противников были истощены, активные военные операции прекратились сами собой, французы и австрийцы пребывали в состоянии негласного перемирия.

Жизни Екатерине II остался один год. Она так и вошла в историю как трубадур, но не участница крестового похода против революционной Франции. Ш. Ларивьер кратко, но выразительно охарактеризовал ее отношение к принцам и прочим эмигрантам: "Она отправила эмигрантам несколько миллионов франков, - по минимуму; она расточала им советы и оделяла их улыбками, не скупилась на ласку и жесты. И это все". Миссия представлявшего принцев графа В. Эстергази в Петербурге закончилась полнейшим фиаско, хотя пребывал он в столице с 1791 по 1795 г. Случилось так, что одновременно с ним в городе находились маркиз Бомбель, посланец короля, и гражданин Э. Жене, посол революционной Франции. Видный историк А. Рамбо, написавший предисловие к книге Ш. Ларивьера, пришел к несколько парадоксальному выводу: "Из этих трех Франции единственной, которой царица оказала услугу, являлась революционная"84. Уже после ее смерти, в 1799 г., в Париже появилась карикатура, подпись под которой гласила: "Русские семь лет как в походе"; внизу рисунка изображались участники уже второй коалиции, отчаянно призывающие россиян на помощь, наверху, в облаках - строй российских солдат, которые вот уже семь лет до Франции никак не доберутся.

Силы покидали императрицу. Ничтожный сам по себе случай приблизил ее конец. Семья у наследника Павла Петровича выдалась многодетной. Государыня тревожилась: много девок, всех замуж не выдашь. А тут подвернулся подходящий жених, юный шведский король Густав IV Адольф. Он приехал в Петербург в сопровождении дяди, герцога Зюдерманландского, великая княжна Александра ему приглянулась. Молодые люди подолгу уединялись, императрица полагала - влюбленные воркуют. Позднее обнаружилось, что Густав не ворковал, а уговаривал девицу принять лютеранство как условие замужества, а она воспитывалась строго в православии.

Отказ от сватовства вызвал скандал. Он произошел в самый день предполагаемой помолвки, когда весь двор собрался в Зимнем дворце. Екатерина была потрясена: ей, первой в сонме монархов, арбитру европейских дел, какой-то мальчишка наносит тяжкое оскорбление. Вскоре с ней случился удар, от которого, правда, она сумела оправиться. Но в начале ноября преданный лакей Захар Зотов нашел ее в личных покоях, лежащей без сознания. Захар Константинович с трудом поднял тяжелое тело. Нести ее на кровать не решились, положили на матрас на полу. Гонцом в Гатчину к цесаревичу поскакал сам Зубов. Прибывшего в Зимний Павла встретили сыновья Александр и Константин, оба уже в гатчинских мундирах. 6 ноября 1796 г. Екатерина II скончалась, не приходя в сознание.

А во дворце, вспоминал Г. Р. Державин, "зашумели шарфы, ботфорты, тесаки и, будто по завоеванию города, ворвались в покой везде военные люди с великим шумом"85. Новое царствование начиналось под стук сапог и звон шпор.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Долгое время над отечественной историографией довлела магия высказываний К. Маркса и Ф. Энгельса о реакционности царской России и всех ее начинаний во внешней политике. "Вся их деятельность, вся их публицистика были подчинены "великой задаче", борьбе за приближение пролетарской революции в Европе, - отмечает И. С. Достян. - Главным врагом этой революции объявлялась самодержавная деспотическая Россия. Ее прежде всего надо было уничтожить, не допуская расширения, укрепления, вызвать в ней революционный взрыв"86. Поскольку на стезе территориального расширения особой удачливостью отличалась Екатерина II, ей досталось больше других российских самодержцев от Маркса и Энгельса. Она объявлялась основательницей "современного ордена иезуитов", каковым представлялась российская дипломатия87.

Наука в нашей стране в 20-30-е годы прошлого столетия неуклонно следовала Марксу. Екатерина II, как и прочие российские самодержцы, за исключением Петра I, подвергалась в ней остракизму. Великие свершения российской истории XVIII в. происходили как бы без нее. Теперь, спустя 80 лет, отечественные историки констатируют: "Екатерина Великая после своего 34-летнего правления оставила Россию более могущественной и просвещенной, становившейся на путь законности"88. Во внешних делах удалось решить вековую задачу приобщения к империи пояса плодородных причерноморских земель, добиться свободы судоходства по древнему Понту Эвксинскому, Босфору и Дарданеллам, прорубить окно к Средиземному морю, присоединить Крым, белорусские и украинские территории, установить протекторат над Грузией, добиться права покровительства над балканскими народами, поставить в повестку дня вопрос об их освобождении от гнета Османской империи. Конечно, темным пятном на репутации Екатерины II лежит ее участие в разделах Польши. Сама она угрызений совести не испытывала и писала Гриму: "Я не получила ни пяди польской земли, я получила только то, что сами поляки никогда не переставали называть "Червонной Русью". По ее распоряжению была выбита медаль с надписью "Отнятое я вернула"89.

Екатерина II была дочерью XVIII в. и действовала по законам, тогда принятым, многие из которых нам ныне представляются беззаконием. Экспансия в то время не считалось пороком; немалое число нареченных великими обрели славу на пути завоеваний. Екатерина жила в рамках существовавших тогда представлений и называла себя монархистом по профессии. Ястребом среди венценосцев назвать ее нельзя. Фридрих II Прусский и Иосиф II Австрийский выступали открытыми экспансионистами. Бельгийцы до сих пор не могут простить последнему попытку навязать им чуждую административную систему, а еще лучше - обменять их на более покладистых подданных. В принадлежащей перу Г. Дюмона "Истории Бельгии" соответствующий раздел озаглавлен: "Под Иосифом II, слишком деспотичным для того, чтобы быть просвещенным"90.

Страсть к завоеваниям как таковым, была чужда Екатерине II, она не лицемерила, утверждая в начале правления: нет в том нужды, "чтобы стараться о расширении империи нашей. Она и без того пространством своим составляет нарочитую часть земного круга"91. Изначально она планировала не присоединение Крыма и не раздел Польши, а установление и здесь и там режимов, лояльных по отношению к российскому внешнеполитическому курсу. Ныне фигурирующий термин - "контроль над пространством", - на наш взгляд, отвечал ее устремлениям. Но не получалось. И тогда императрица поступала жестко и твердо, полагая, что так требовали российские интересы.

Фактор пристрастности в оценке деятельности Екатерины II присутствовал с самого начала; конъюнктурные ветры дули не только в советской историографии, зарубежная наука отдала изрядную дань мифотворчеству на тему о российской внешней политике. Но уже на рубеже XIX-XX вв. появились серьезные, основанные на источниках и непредвзятые труды на интересующую нас тему. Р. Бейн так характеризовал Россию XVIII столетия: "Все ее агрессии и узурпации... представляли собой лишь последовательные фазы борьбы за воплощение в жизнь всеобъемлющей программы Петра Великого. Другие великие державы хотели бы заточить полуазиатского пришельца в его родных степях. Сама она, представленная наиспособнейшими правителями, видела в каждом продвижении, будь то на юг или на запад, гарантию стабильности в настоящем и прогресса в будущем. С этой точки зрения победы при Кунерсдорфе и при Чесме были столь же справедливы и неизбежны, как освобождение крепостных"92. Сходную точку зрения выражал Сорель: "Русские государи стремились лишь к полезным завоеваниям; они предпринимали популярные войны; они составляли в интересах государства только такие планы, которые могли быть поддержаны национальным чувством. Екатерина проводила в жизнь традиционную русскую политику"93.

И ныне имеются любители наклеивать ярлыки. В вышедшей в 1996 г. книге М. Девиса "Европа. История" Россия представлена "организмом, который мог выжить, лишь поглощая все больше плоти и крови соседей", а присущий ее правителям "земельный голод" являлся "симптомом патологического состояния, порожденного полнейшей неспособностью и традиционным милитаризмом"94.

В содержательном обзоре вышедшей недавно в Институте славяноведения книги "Век Екатерины II. Дела балканские", его автор, С. Поллок, вежливо и насмешливо именует вышеприведенное выказывание "восхитительно несдержанным". Сам он задает вопрос: "Во время Екатерины Российская империя расширялась, - но была ли Россия экспансионистской державой? В XVIII столетии трудно найти хотя бы одно европейское государство, каким бы малым оно ни было, обладавшее крепким централизованным правлением, которое не искало бы распространения своих границ, - так что вопрос сам по себе представляется наивным, если не спорным"95.

Представляется, что термин "расширение" характеризует с наибольшей точностью генеральную линию России во внешней политике. Именно на этом поприще прославили себя российские войска, именно в этом процессе сыграла выдающуюся роль дипломатия Екатерины II.

Первые два очерка, посвященные дипломатии Екатерины II, опубликованы в N 3, 4 нашего журнала за 2001 г. (см предыдущие посты)

Примечания

1. Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка. М., 1997, с. 963.
2. История СССР, т. 3. М., 1967, с. 542-543; Литературное наследство, N 29-30. М., 1937, с. 406, 411-412, 495.
3. Там же, с. 346; Павленко Н.И. Екатерина Великая. М., 1999, с. 285.
4. Архив внешней политики Российской империи (далее - АВПРИ), ф. Сношения с Францией, 1791, д. 486, л. 11.
5. Там же, л. 13; Французская буржуазная революция XVIII в. М., 1941, с. 158.
6. АВПРИ, ф. Сношения с Францией, 1791, д. 486, л. 10, 13.
7. Французская буржуазная революция..., с. 162.
8. Письма Екатерины II к Гримму. СПб., 1878, с. 479, 560, 503.
9. Там же, с. 479, 500.
10. Письма Екатерины II к Гримму, с. 560. Мы ограниченно упоминаем о репрессиях. Тема "Французская революция и общественность России" в очерк не входит.
11. История СССР, т. 3, с. 555-556; Екатерина Великая - эпоха российской истории. СПб., 1996, с. 68-69, 138.
12. Цит. по: Павленко Н.И. Указ. соч., с. 105.
13. Письма Екатерины II к Гримму, с. 587: Lariviere Ch. Chatherine II et la revolution frangaise. Paris. 1895, p. 80.
14. Сборник императорского русского исторического общества (далее - Сб. РИО), т. 42. СПб., 1885, с.208-211.
15. Сб. РИО. т. 70. СПб., 1890, с. 631.
16. Lariviere Ch. Op. cit., p. 365, 366, 371.
17. Очерки истории СССР. XVIII век. Вторая половина. М., 1956, с. 410.
18. Литературное наследство, с. 514-523, 527.
19. Там же, с. 537; Sorel A. L'Europe et la Revolution franpaise, p. 2. Paris, 1922, p. 347.
20. Французская буржуазная революция 1789-1794 гг. М., 1941, с. 104-105. 166-167.
21. Sorel A. Op. cit., p. 33 .
22. Соловьеа С.М. Собрание сочинений, т. 2. Ростов-на-Дону, 1997, с. 430.
23. Там же, с. 376; Сб. РИО, т. 70. СПб.. 1890. с. 631.
24. Храповицкий А.В. Памятные записки А.П. Храновицкого. М., 1990, с. 258.
25. О событиях в Польше см. ниже.
26. Sorel A. Op. cit., р. 219.
27. Французская революция, с. 159.
28. Sorel A. Op. cit., p. 291.
29. Ibid., p. 346-347.
30. Соловьев С.М. Указ. соч., с. 432-433.
31. Липатов А.В. Шляхетская демократия эпохи Просвещения: национальная ментальность, культурно- государственная традиция и историческая необходимость. - Польша и Европа в XVIII в. М., 1999, с. 222.
32. Там же, с. 222-223; Записки императрицы Екатерины II. М., 1989, с. 633.
33. История внешней политики России. XVIII век. М., 1998, с. 170-171.
34. Некрасов Г.А. Роль России в европейской международной политике. М., 1976, с. 17; Молчанов Н.Н. Дипломатия Петра Великого. М., 1991, с. 403, 397.
35. Молчанов Н.Н. Указ. соч., с. 431; Valloton H. Catherine II. Paris, 1955, p. 191.
36. История внешней политики России, с. 174; Соловьев С.М. Указ. соч., с. 226.
37. Кондзеля Л., Цегельский Т. "Концерт трех орлов". - Историки отвечают на вопросы, вып. 2. М., 1990, с. 93.
38. Соловьев С.М. Указ. соч., с. 403.
39. Цит. по: Там же. с. 410-413.
40. Письма Екатерины II Гримму, с. 534-535.
41. Сб. РИО, т. 42. СПб., 1885, с. 157.
42. Соловьев С.М. Указ. соч., с. 438-439.
43. Там же, с. 431.
44. Соловьев С.М. Указ. соч., с. 419; Sorel A. Op. cit., p. 347.
45. Там же,с. 436,433, 446.
46. Там же, с. 449-451. В польской историографии поворот короля и его окружения характеризуется в мягких тонах: политики, чтобы спасти хоть часть реформ, попытались переориентироваться на Россию (Кондзеля Л., Цегельский Т. Указ. соч., с. 99). Рискнем высказать мнение, что лица, пошедшие на капитуляцию, нащупывали путь к сохранению, пусть в урезанном виде, польской государственности.
47. Цит. по: Соловьев С.М. Указ. соч., с. 473-474.
48. Sorel А. Ор. cit.. p. 2, р. 364.
49. Архив государственного совета (далее - АГС), т. VI. СПб., 1883, с. 159-163.
50. Там же, с. 479, 480, 466, 473.
51. Sorel A. Ор. cit., р. 2, р. 483; р. 3, р. 399.
52. Кондзеля Л., Цегальский Т. Указ. соч., с. 102.
53. Соловьев С.М. Указ. соч., с. 483.
54. АГС, т. II. СПб., 1875, с. 244.
55. Павленко Н.И. Екатерина Великая. М., 1999, с. 290-291; История внешней политики России, с. 197.
56. Ключевский В.О. Русская история, т. 3. М., 1993, с. 248; Санин Г.А. Указ. соч., с. 189, 190, 173.
57. Споры в историографии о "собственной либо чужой вине" представляются нам поэтому несколько абстрактными.
58. АГС, т. II.с. 198-212.
59. Сб. РИО, т. 42, с. 230-231; Храповицкий А .В. Указ. соч., с. 278.
60. Литературное наследство, с. 974.
61. Sorel A. Op. cit., p. 3, р. 128, 131.
62. The Cambridge History of British Foreign Policy, v. I. Cambridge, 1922, p. 223, 224.
63. История дипломатии, т. 1. М., 1941, с. 323.
64. Sorel A. Op. cit., p. 3, р. 398.
65. Ibid., p. 303-304.
66. Благодатских И.М. Суворовский план 1793 г. наступательной войны с Турцией. - Век Екатерины II. Россия и Балканы. М., 1998.
67. Яковлев Н.Н. Британия и Европа. М., 2000, с. 255-256.
68. Литературное наследство, с. 354.
69. АГС, т. 1Х(Х), с. 359-360.
70. The Cambridge History, p. 238.
71. АГС, т. 1Х(Х),с.375.
72. Там же, с. 366-368.
73. Там же, с. 380.
74. Там же, т. II, с. 228; История внешней политики России. XVIII век, с. 139.
75. Sorel A. Op. cit., p. 4, р. 404.
76. Ibid., p. 417-418.
77. Сб. РИО, т. 42. с. 255; Храповицкий А.В. Указ. соч., с. 295.
78. Письма Екатерины II к Гримму, с. 606.
79. Sorel А. Ор. cit., р. 3, р. 555, 449.
80. Литературное наследство, с. 378.
81. Sorel A. Op. cit., p. 4. р. 373.
82. АГС, т. IХ(Х). с. 384.
83. The Cambridge History, p. 260.
84. Lariviere Ch. La Prance et la Russiue au XVIII siecle. Geneve, 1890, p. 199. Предисловие к книге: Lariviere Ch. Catherine II et la revolution francaise, p. 11.
85. Цит. по: В борьбе за власть. М.. 1988, с. 326.
86. Славянские народы: общность истории и культуры. М.. 2000, с. 217.
87. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 22. с. 14-16.
88. Павленко И.И. Екатерина Вторая. М., 1999, с. 105.
89. Цит. по: Славянские народы: общность истории и культуры, с. 197.
90. Dument G.H. Histoire de la Belgique. Paris, 1977, Chap. XXIII.
91. Цит. по: Век Екатерины II. Дела балканские, с. 230.
92. Bain P.M. The Daughter of Peter the Great. St. Clair Sheres, 1969, p. 6.
93. Сорель А. Европа и французская революция, т. 1. СПб., 1892, с. 406.
94. Цит. по: Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 1(40): 758-68. 2000, Fall, p. 766.
95. Pollock S. "We slavishly request..." Invitations to Empire and Russian Political Patronage in the Balkans. - Ibid., p.766.

Новая и новейшая история. - 2001. - № 6. - С. 109-136.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Извиняюсь за возможно наивный вопрос, но и впрямь искал, а встречал разные мнения. Итак, вопрос - 

 

Сколько солдат было в пехотном батальоне Российской империи в 1783-ом году. В частности интересует численность Кавказского егерского корпуса, который в своем составе имел 4 пехотных батальона, двое из которых по Георгиевскому трактату должны было стоять в Тбилиси начиная с 1783 года.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

В Георгиевском трактате оговорено:
 

Артикул сепаратный второй

Для охранения владений карталинских и кахетинских от всякого прикосновения со стороны соседей и для подкрепления войск его светлости царя на оборону е.и.в. обещает содержать в областях его два полных батальона пехоты с четырьмя пушками, которым провиант и фураж по их штатам производиться будет в натуре от земли по соглашению его светлости с главным пограничным начальником за положенную в штатах цену.

Батальоны егерей состояли из шести рот - всего примерно человек по 900.

 

Кавказский егерский корпус на тот момент еще не был сформирован.

1 пользователю понравилось это

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

В это время как раз менялись штаты. На 1783 г. был один штат, на 1786 г. - другой штат. Изменения были крайне незначительными. ЕМНИП, в 1786 г. на 1 офицера в батальоне было поменьше.

 

А так - с нестроевыми - около 1000 человек каждый.

 

Надо еще учесть 2 батальонных орудия и 2 приданных единорога. Со всеми вместе - вряд ли более 2200 человек.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

РАХМАТУЛЛИН  М. А.  НЕПОКОЛЕБИМАЯ ЕКАТЕРИНА

Так определил «отличительное качество» души императрицы австрийский фельдмаршал, принц Шарль Жорж де Линь, долгое время находившийся в ее окружении и в своих многотомных сочинениях оставивший яркую зарисовку «Портрет Екатерины II». Слово «непоколебимая» забавляло ее, пишет де Линь, «она произносила его с расстановкою, целую четверть часа, и чтоб удлиннить его  еще, говорила: „Итак, я отличаюсь непоколебимостью"»1. В предлагаемом вниманию читателя очерке автор попытается показать, насколько верно это определение, а также раскрыть наиболее существенные черты характера императрицы. Будет затронут и ряд неоднозначно решаемых в историографии вопросов времени правления Екатерины Второй, двухсотлетие со дня смерти которой исполнилось 6 ноября 1996 г.

* * * 
Так называемый «золотой век» Екатерины II  —  один из интереснейших этапов российской истории — в последнее время оказался в фокусе внимания не только ученых, но и широкой прессы. Объяснений тому немало, но главное видится в том, что личность Екатерины II, ее идеи и деяния неразрывно связаны с эпохой преобразований, когда Россия в очередной раз становилась на путь европейского Просвещения. Если «век Петра был веком не света, а рассвета», много сделавшим «во внешнем, материальном отношении преимущественно», то в свершениях второй половины XVIII в., по определению С. М. Соловьева, «ясно видны признаки возмужалости народа, развития сознания, обращения от внешнего к внутреннему, обращения внимания на самих себя, на свое»2. Суть происходивших перемен образно передал видный екатерининский вельможа И. И. Бецкий в словах, обращенных к императрице: «Петр Великий создал в России людей; Ваше Величество влагаете в них души»3. Другое отличие от петровских преобразований, особо отмечаемое рядом современников, было также не менее существенным: Екатерина II «кротко и спокойно закончила то, что Петр Великий принужден был учреждать насильственно»4. И в этом — одна из основ той стабильности общества, которая отличала царствование Екатерины II. Как писал Н. М. Карамзин, следствием очищения самодержавия от «примесов тиранства» были «спокойствие сердец, успехи приятностей светских, знаний, разума»5.
 
Между тем в течение семи последних десятилетий история России второй половины XVIII в., история царствования Екатерины II преподносилась предвзято, вольно или невольно искажался и образ императрицы. Со страниц сочинений незадачливых литераторов, да и ряда научных изысканий предстает эдакая тщеславная, недалекая немка «низкого происхождения», хитростью и коварством завладевшая российским престолом и более озабоченная удовлетворением своих чувственных потребностей. Впрочем, преобладающе негативные характеристики Екатерины II берут свое начало с давних времен. А. И. Рибопьер, касаясь литературы непосредственно послеекатерининской поры, писал, что «Екатерина, столь могущественная, столь любимая, столь восхваленная при жизни, была непростительно поругана по смерти. Дерзкие сочинения, ядовитые памфлеты распространяли на ее счет ложь и клевету»6.

Даже Я. Л. Барсков, один из лучших знатоков Екатерининской эпохи, ничтоже сумняшеся заявил, что «ложь была главным орудием царицы; всю жизнь, с раннего детства до глубокой старости, она пользовалась этим орудием, владея им как виртуоз, и обманывала родителей, гувернантку, мужа, любовников, подданных, иностранцев, современников и потомков»7. Та же нота есть и в известной пушкинской характеристике — «Тартюф в юбке и короне». Думается, что подобные суждения имеют все же в одних случаях больше эмоциональную, чем фактическую основу, а в других  —  сильно политизированный умысел и, как правило, исходят от недругов императрицы за рубежами страны, недовольных жестко проводимым ею внешнеполитическим курсом России, последовательным отстаиванием национальных интересов.

Свое объяснение того, что Екатерина II, как и многие другие выдающиеся исторические личности, не избежала участи посмертного поругания, дал и Н. М. Карамзин: «Следствия кончины ее заградили уста строгим судиям сей великой монархини: ибо особенно в последние годы ее жизни, действительно слабейшие в правилах и исполнении, мы более осуждали, нежели хвалили Екатерину, от привычки к добру уже не чувствуя всей цены оного и тем сильнее чувствуя противное: доброе казалось нам следствием порядка вещей, а не личной Екатерининой мудрости, худое же — ее собственною виною»8.

Екатерина II еще при жизни по делам своим снискала эпитет «Великая». Разумеется, советская историография вплоть до последнего времени принижала эту оценку, и только в наши дни отчетливо заговорили о признании ее выдающейся роли в истории России9. Обращаясь ко времени правления Екатерины II, историки справедливо выделяют два момента: эпоха глазами современников и конкретные результаты ее деятельности, сказавшиеся и на последующем развитии страны.

По поводу первого ограничимся искренним восклицанием 35-летнего Карамзина: «И я жил под ее скипетром! И я был щастлив ее правлением!»10. В изданном шесть лет спустя после смерти Екатерины II «Похвальном слове» этот великий ее современник «один из самых внутренне свободных людей своей эпохи» и всегда писавший то, что думал11, был честен и искренен. И в представленной Александру I в 1811 г. (и положенной царем под сукно аж на сто лет!) «Записке о древней и новой России» Карамзин, последовательно излагая свой взгляд на исторический путь страны, все так же восторгался блестящими успехами правления его бабки, но вместе с тем вызывающе смело для той поры отметил и «некоторые пятна»: «нравы более развратились в палатах и хижинах», «правосудие не цвело в сие время», «в  самых государственных учреждениях видим более блеска, нежели основательности», «торговали правдою и чинами» и т. п. Осуждал он и «соблазнительный» фаворитизм. С понятной гордостью россиянина Карамзин пишет о том, что «у нас были академии, высшие училища, народные школы, умные министры, приятные светские люди, герои, прекрасное войско, знаменитый флот и великая монархиня», но он же с горечью отмечает отсутствие «хорошего воспитания, твердых правил и нравственности в гражданской жизни»12.

Что касается успехов правления Екатерины, прежде всего особо подчеркнем главное: осуществленные почти во всех сферах жизни огромного государства преобразования (Екатерина II по праву считается самым удачливым российским реформатором) не несли в себе ни грана «революционного» начала и в своей основе в целом были направлены на всемерное укрепление абсолютистского государства, на дальнейшее упрочение господствующего положения дворянства, на законодательное закрепление неравноправного сословного деления общества, когда «правовой статус всех других сословий был подчинен интересам государства и сохранения господства дворянства»13. В. О. Ключевский имел все  основания утверждать, что императрица «не трогала исторически сложившихся основ государственного строя»14, придерживаясь линии социального и политического консерватизма. Более того, как доказывает современный исследователь, реальный смысл реформ в России века «просвещенного абсолютизма» состоял в прочном утверждении «„законной монархии”, которая единственно способна реализовать общественные потребности „в блаженстве и благополучии каждого"»15. Истинное же содержание приведенной формулы заключено в известной екатерининской Жалованной грамоте дворянству 1785 г., которая удовлетворила, по сути, практически все ранее выказываемые притязания этого сословия, поставив точку в длительном процессе законодательного оформления его прав и привилегий. Этот законодательный акт окончательно возвысил дворян над другими сословиями и слоями общества. Екатерининская эпоха поистине стала «золотым веком» для них, временем наивысшего торжества крепостничества.

Остановимся на этом ключевом для понимания сути внутренней политики императрицы вопросе чуть подробнее.

Хорошо известно, что политика Екатерины II в основном (и вечно актуальном) вопросе российской действительности — крестьянском — оставалась в целом традиционно неизменной: вопреки первоначальным заверениям императрицы о своей приверженности идеям просвещенного абсолютизма при ее правлении под крепостной гнет попали многие миллионы ранее свободных крестьян. Факт этот настолько разительно расходился с декларациями Екатерины II, что именно на него в первую очередь обратил внимание и А. С. Пушкин: «Екатерина уничтожила звание (справедливее название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т. е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции»16.

Историки давно уже (впрочем, с большей, чем позволяют факты, уверенностью) выделили основное противоречие екатерининского «века Просвещения»: императрица «хотела столько просвещения и такого света, чтобы не страшиться его „неминуемого следствия"»17. Но такая оценка вызывает естественные вопросы: а были ли соответствующие условия для уничтожения «рабства»? созрели ли они ко времени правления Екатерины II настолько, что необходимость радикального изменения социальных отношений осознавалась обществом?

Не затрагивая из-за недостатка места всех тонкостей вяло текущей в литературе последнего времени полемики по этим вопросам18, обратимся к авторитетному и почему-то не всегда учитываемому мнению С. М. Соловьева на этот счет. Подробно и обстоятельно изучив работу Комиссии об Уложении 1767 г., он четко уловил главное ее назначение: она была созвана с целью «познакомиться с умоначертанием народа, чтобы испытать почву прежде, чем сеять, испробовать, что возможно, на что будет отклик и чего еще нельзя начинать»19. Это заключение полностью совпадает с мнением самой императрицы относительно задач Комиссии: «Мысль — созвать нотаблей была чудесная. Если удалось мое собрание депутатов, так это от того, что я сказала: „Слушайте, вот мои начала; выскажите, чем вы недовольны, где и что у вас болит? Давайте пособлять горю; у меня нет никакой предвзятой системы; я желаю одного общего блага: в нем полагаю мое собственное. Извольте же работать, составлять проекты; постарайтесь вникнуть в свои нужды". И вот они принялись исследовать, собирать материалы, говорили, фантазировали, спорили; а ваша покорная услужница слушала, оставаясь очень равнодушной ко всему, что не относилось до общественной пользы и общественного блага»20. Таким образом, созыв Комиссии имел для императрицы прежде всего интерес практический. И что же было ответом? «...От дворянства, купечества и духовенства послышался этот дружный и страшно печальный крик: „Рабов!"». «Такое решение вопроса о крепостном состоянии выборными русской земли в половине прошлого века, — подытоживает С. М. Соловьев, — происходило от неразвитости нравственной, политической и экономической. Владеть людьми, иметь рабов считалось высшим правом, считалось царственным положением, искупавшим всякие другие политические и общественные неудобства...». Для того чтобы основательно подорвать «представление о высокости права владеть рабами», как известно, понадобилось еще целое столетие. Тем самым для освобождения крепостных почва оказалась совершенно не подготовленной. Разочарованная и обескураженная, но прагматичная Екатерина вынуждена была «предоставить времени удобрение почвы посредством нравственно-политического развития народа»21. В результате, как она писала: «...я дала им волю чернить и вымарать все, что хотели. Они более половины тово, что написано мною было, помарали <...> и я запретила на оного инако взирать, как единственно он есть (в напечатанном виде. — М. Р.) <...> правила, на которых основать можно мнение, но не яко закон...» Но значение «Наказа» и в таком сильно «почерненном» виде было в том, что он «ввел единство в правила и в рассуждения не в пример более прежнего, и стали многие о цветах судить по цветам, а не яко слепые о цветах»22. Об изначальной позиции императрицы по вопросу о крепостном праве (хотя она на сей счет и не сделала четко сформулированных публичных заявлений) можно судить с достаточной определенностью. Так, характеризуя степень «просвещенности» общества той поры, она в своих «Записках» однозначно заключает: «Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили бы гуманно и как люди <...> я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства»23. Вот еще одна выдержка из тех же «Записок», дающая более ясное представление и об отношении Екатерины к крепостному состоянию крестьян, и о ее заблуждениях насчет степени готовности общества поддержать ее начинания, направленные на изменение положения, как она писала, тех, «кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления»: «Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; чего я только не выстрадала от такого безрассудного и жестокого общества, когда в Комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я когда-либо могла предполагать, ибо слишком высоко оценивала тех, которые меня ежедневно окружали, стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев <...> даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный, у которого доброта сердца граничит со слабостью <...> даже этот человек с негодованием и страстью защищал дело рабства...»24.

Показательна в этой связи и необычно резкая реакция на екатерининский «Наказ» А. П. Сумарокова. В изложении С. М. Соловьева своеобразный диалог знаменитого писателя с императрицей передается так: «Сумароков: „Между крепостного и невольника разность: один привязан к земле, а другой — к помещику". Екатерина:  „Как это сказать можно? Отверзите очи!" Сумароков: „Господин должен быть судья — это правда; но иное дело быть господином, а иное — тираном, а добрые господа — все судьи слугам своим; и отдать это лучшее на совесть господам, нежели на совесть слугам"». На это следует ехидное замечание Екатерины: «Бог знает, разве по чинам качества считать»25.

Наиболее близкий в ту пору к Екатерине Г. Орлов ушел от прямых аттестаций «Наказа» («цены не ставил моей работе», пишет она), но постоянно советовал показать его тому или иному лицу, чему активно противилась императрица. Самым же решительным и самым   немногословным критиком «Наказа» оказался «первейший человек» Никита Панин: «Это аксиомы, способные разрушить стены»26.

Что же приводило в ярость депутатов от дворян? Ну, хотя бы вот это отнюдь не декларативное положение «Наказа» о путях решения крестьянского  вопроса: «Всякий человек имеет более попечения о своем собственном и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отымет»27. Все эти свои размышления Екатерина впоследствии подытожила в двух четких фразах, содержание которых ей так и не удалось реализовать: «...чем больше над крестьянином притеснителей, тем хуже для него и для земледелия <...>. Великий двигатель земледелия — свобода и собственность». Мысли эти есть и в более поздних заметках — «Земледелие и финансы» (ее всегда волновали эти краеугольные основы благополучия государства). Видимо, отвечая своим многочисленным критикам, она утверждала, что, «когда каждый крестьянин будет уверен, что то, что принадлежит ему, не принадлежит другому, он будет улучшать это <...> лишь бы имели они свободу и собственность». Понимание этого пришло к Екатерине не вдруг и не по чьему-то наущению. Так, в одной из ранних своих заметок она выделяет особой строкой чрезвычайно крамольное для России середины XVIII в. утверждение: «Рабство есть политическая ошибка, которая убивает соревнование, промышленность, искусства и науки, честь и благоденствие»28.

Ну и что же, скажут иные, императрица, понимая все это, просто спасовала перед неожиданно возникшим препятствием и опустила руки. И будут отчасти правы. Но, во-первых, ей-то слишком хорошо было известно, как легко и быстро делаются в России дворцовые перевороты. Во-вторых (и это она, вероятно, осознавала), оптимальный курс и в политике, и в экономике всегда предполагает определенный уровень национального сознания, который и делает возможным его проведение в жизнь. Естественно, в жизненной ситуации той эпохи, «казанская помещица» не могла решиться рубить сук, на котором держалась самодержавная власть. Это говорит о реалистичности государственной политики Екатерины, сознательно отделенной ею от собственных радикальных взглядов и идей. Никому из исследователей еще не удалось аргументированно опровергнуть утверждение Екатерины о том, что писала она свой «Наказ», «последуя единственно уму и сердцу своему, с ревностнейшим желанием пользы, чести и щастия, [и с желанием] довести империю до вышней степени благополучия всякого рода, людей и вещей, вообще всех и каждого особенно»29. О корректировке первоначальных представлений императрицы о границах возможных преобразований говорит и записанное с ее слов изложение разговора с Дидро*, взявшего на себя роль советника по проведению необходимых, на его взгляд, реформ в России: «Я долго с ним беседовала, но более из любопытства, чем с пользою. Если бы я ему поверила, то пришлось бы преобразовать всю мою империю, уничтожить законодательство, правительство, политику, финансы и заменить их несбыточными мечтами <...> я ему откровенно сказала: „г. Дидро, я с большим удовольствием выслушала все, что вам внушал ваш блестящий ум. Но вашими высокими идеями хорошо наполнять книги, действовать же по ним плохо. Составляя планы разных преобразований, вы забываете различие наших положений. Вы трудитесь на бумаге, которая все терпит: она гладкая, мягкая и не представляет затруднений ни воображению, ни перу вашему, между тем как я, несчастная императрица, тружусь для простых смертных, которые чрезвычайно чувствительны и щекотливы"»30.

Как видим, решение «взрывчатой антиномии» «просвещение — рабство» отнюдь не зависело от желания или нежелания Екатерины II вести страну «к такой европеизации, которая... не касалась бы рабства, даже сращивалась с ним»31. В России тогда еще не созрели условия для ликвидации крепостнических отношений.

Как-то по другому поводу Екатерина II мудро заметила: «...нередко недостаточно быть просвещенным, иметь наилучшие намерения и власть для исполнения их»32.

Небезынтересны на этот счет и доводы Екатерины Дашковой, приведенные ею в беседе с Дидро все о том же «рабстве наших крестьян»: «Если бы самодержец разбивая несколько звеньев, связывающих крестьянина с помещиками, одновременно разбил бы звенья, приковывающие помещиков к воле самодержавных государей, я с радостью и хоть бы своею кровью подписалась бы под этой мерой <...> Просвещение ведет к свободе; свобода же без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда только сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правления»33.

Отметим созвучие высказанных Е. Дашковой мыслей суждениям Н. А. Бердяева, который в начале XX в. на первый план выдвигал все ту же задачу воспитания народа, роста сознания, просвещения и культуры в народной массе и так же считал, что свобода немыслима без дисциплины, самоограничения и самообуздания: «Свободный человек тем и отличается от раба, что он умеет собой управлять, в то время как раб умеет лишь покоряться или бунтовать». Отсюда его известная формула: «Бунт есть лишь обратная сторона рабства»34.

Екатерининский «Наказ» в ходе его обсуждения в узком кругу приближенных к императрице вельмож во многом лишился своих либеральных начал. Так, статья 260 в своем окончательном виде провозглашала: «не должно вдруг и через узаконение общее делать великого числа освобожденных», что вполне отвечало основному смыслу приведенных Дашковой возражений Дидро. Известно и мнение Екатерины II о безболезненном для землевладельцев способе избавления от рабства с учетом услышанного ею всеобщего пожелания «Рабов!»: постановить, что «все крепостные будут объявлены свободными» при продаже имений, и вот через сто лет «народ свободен». Но, естественно, этого не могло произойти. В итоге Екатерина, зафиксировав, что «Комиссия Уложения, быв в собрании, подала мне свет и сведения о всей империи, с кем дело имеем и о ком пещися должно»35, более и не пыталась возбуждать общественный интерес к вопросу о рабстве в России и испытывать судьбу. В дальнейшем намеченные императрицей цели в сфере государственного и общественного устройства, как можно судить по сохранившейся черновой записке, сводились к пяти основным пунктам и в целом не выходили за пределы традиционно декларируемых в «век  Просвещения» установок, имеющих, пожалуй, и вневременную ценность:

«1. Нужно просвещать нацию, которой должен управлять. 
2. Нужно ввести добрый порядок в государстве, поддерживать общество и заставить его соблюдать законы. 
3. Нужно учредить в государстве хорошую и точную полицию. 
4. Нужно способствовать расцвету государства и сделать его изобильным. 
5. Нужно сделать государство грозным в самом себе и внушающим уважение соседям»36.

Четко были определены и средства воплощения плана в жизнь: «Спешить не нужно, но нужно трудиться без отдыха и всякий день стараться понемногу устранять препятствия по мере того, как они будут появляться; выслушивать всех терпеливо и дружелюбно, во всем выказывать чистосердечие и усердие к делу, заслужить всеобщее доверие справедливостью и непоколебимою твердостью в применении правил, которые признаны необходимыми для восстановления порядка, спокойствия, личной безопасности и законного пользования собственностью; все споры и процессы передать на рассмотрение судебных палат, оказывать покровительство всем угнетенным, не иметь ни злобы на врагов, ни пристрастия к друзьям. Если карманы пусты, то прямо так и говорить: „Я бы рад вам дать, но у меня нет ни гроша". Если же есть деньги, то не мешает при случае быть щедрым»37. Екатерина II была уверена, что при неукоснительном руководстве этими правилами успех будет обеспечен. В этой связи небезынтересно будет привести ответ императрицы на вопрос французского посла в России Л. Ф. Сегюра, как ей удается так спокойно царствовать? «Средства к тому самые обыкновенные, — отвечала Екатерина. — Я установила себе правила и начертала план: по ним я действую, управляю и никогда не отступаю. Воля моя, раз выраженная, остается неизменною. Таким образом все определено, каждый день походит на предыдущий. Всякий знает, на что он может рассчитывать, и не тревожится по-пустому»38.

Не вдаваясь в детали реализации этих масштабных планов и того, насколько последовательно ей удавалось придерживаться провозглашенных принципов действия, отметим лишь, что практические результаты царствования Екатерины II были впечатляющими уже к концу второго десятилетия пребывания ее на троне. Из записки руководителя Коллегии иностранных дел А. А. Безбородко от 1781 г. следует, что за 19 лет царствования было «губерний, устроенных на новый лад» 29, городов построено 144, конвенций и трактатов заключено 30, побед одержано 78, «замечательных указов законодательных и учредительных» издано 88, указов «для всенародного облегчения» — 123, итого 492 дела!39. К этому нужно прибавить, что «Екатерина отвоевала у Польши и Турции земли с населением до 7 млн. душ обоего пола, так что число жителей ее империи с 19 млн. в 1762 г. возросло к 1796 г. до 36 млн., армия со 162 тыс. человек усилена до 312 тыс., флот, в 1757 г. состоявший из 21 линейного корабля и 6 фрегатов, в 1790 г. считал в своем составе 67 линейных кораблей и 40 фрегатов, сумма государственных доходов с 16 млн. руб. поднялась до 69 млн., т. е. увеличилась более чем вчетверо, успехи промышленности выразились в умножении числа фабрик с 500 до 2 тыс., успехи внешней торговли балтийской — в увеличении ввоза и вывоза с 9 млн. до 44 млн. руб., черноморской, Екатериною и созданной, — с 390 тыс. в 1776 г. до 1900 тыс. руб. в 1796 г., рост внутреннего оборота обозначился выпуском монеты в 34 года царствования на 148 млн. руб., тогда как в 62 предшествовавших года ее выпущено было только на 97 млн.»40.

Стоит привести и собственные впечатления Екатерины о состоянии страны, сложившиеся после неожиданного для ее окружения сухопутного путешествия из Петербурга в Москву и обратно водным путем — по р. Мсте, оз. Ильмень, рекам Волхов и Нева в 1785 г.: «...в продолжении всего моего путешествия, около 1200 верст сухим путем и 600 верст по воде, я нашла удивительную перемену во всем крае, который частию видела прежде. Там, где были убогие деревни, мне представились прекрасные города, с кирпичными и каменными постройками; где не было и деревушек, там я встретила большие села, и вообще благосостояние и торговое движение, далеко превысившие мои ожидания. Мне говорят, что это последствия сделанных мною распоряжений, которые уже 10 лет как исполняются буквально: а я глядя на это, говорю „Очень рада"»41. Слова императрицы подтверждает и Л. Ф. Сегюр, сопровождавший ее в этой поездке.

Жестко и последовательно проводившаяся Екатериной II экспансионистская политика «защиты» национальных интересов Российской империи была основой для формирования именно в годы ее правления имперского сознания общества, с годами настолько прочно вошедшего в дух и плоть сограждан, что даже А. С. Пушкин, лишь на одно поколение отстоявший от «золотого века» Екатерины, всерьез упрекал ее за то, что она не сделала всего, чтобы установить «настоящую границу между Турцией и Россией» по Дунаю, и, не адумываясь, очевидно, об этической стороне вопроса, риторически восклицал: «Зачем Екатерина не совершила сего важного плана в начале Фр[анцузской] рев[олюции], когда Европа не могла обратить деятельного внимания на воинские наши предприятия, а изнуренная Турция нам упорствовать? Это избавило бы нас от будущих хлопот»42.

На время правления Екатерины II пришлось и начало расцвета литературы, искусств и наук. Обо всем этом довольно много уже сказано и потому отметим лишь, что успехи эти были связаны с появлением на российском престоле такой незаурядной личности, способной уловить общеевропейские тенденции общественного развития, какой была Екатерина II. Однако при этом еще раз подчеркнем, что между теорией просвещенного абсолютизма, у истоков которой стояли Вольтер, Руссо и энциклопедисты, и попыткой Екатерины II реализовать ее на практике, была огромная обусловленная российской действительностью дистанция. С годами она увеличилась и по чисто политическим мотивам и в конечном счете привела к практическому отказу Екатерины от воплощения в жизнь идей Просвещения. Два решающих события встали на этом пути — восстание Пугачева и Французская революция. По справедливому замечанию историков, «просвещенный» либерализм императрицы не выдержал этого двойного испытания.

Если еще в радужные 60-е годы XVIII в. и в самом начале следующего десятилетия императрица, не без оснований считая себя истинной последовательницей, ученицей европейских просветителей и всячески пропагандируя их учение, не уставала повторять, что «благо народа и справедливость неразлучны друг с другом», что «свобода, душа всего, без тебя все мертво. Я хочу, чтоб повиновались законам, но не рабов...»43, то летом 1790 г., под впечатлением происходивших во Франции революционных событий, она жестко отвергает право этого народа на свободу волеизъявления, на равенство сословий: «Что же касается до толпы и до ее мнения, то им нечего придавать большого значения»44. Или: «Я хочу общей цели делать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества и не тирании, которые с нею несовместимы»45.

Подобные оценки проявились еще во время восстания Пугачева, разрушавшего, на взгляд императрицы, создаваемое ею «государственное благоденствие». Как свидетельствует документальный материал, Екатерина II особо не опасалась притязаний самозванца на трон, но целиком разделяла мнение возглавлявшего правительственные войска генерал-аншефа А. И. Бибикова: «не Пугачев важен; важно общее негодование»46.

Отсюда ее пристрастное внимание ко всем деталям организации подавления «бунта».

* * *
Но каковы же были способы, рычаги достижения намеченных планов государственного строительства у «собирательницы русских земель», как называл Екатерину II С. М. Соловьев?47 Они были довольно просты. Примечательно свидетельство, записанное Н. И. Гречем со слов статс-секретаря императрицы графа Н. П. Румянцева об одном из разговоров с ним Екатерины II: «Как ты думаешь, Николай Петрович, трудное ли дело управлять людьми? — Думаю, государыня, что труднее этого дела нет на свете.— И! Пустое,— возразила она,— для этого нужно наблюдать два, три правила, не больше.—  Согласен, ваше величество, но эти правила составляют достояние и тайну великих и гениальных людей.— Нимало. Эти правила довольно известны. Хочешь ли, я сообщу их тебе? —  Как не хотеть, ваше величество! — Слушай же: первое правило — делать так, чтоб люди думали, будто они сами именно хотят этого... —  Довольно, государыня,— сказал тонкий царедворец,—  если успею употребить это правило на деле, мне прочие уже не нужны». «И действительно,— заключает Греч,— Екатерина умела употреблять это правило в совершенстве. Вся Россия уверена была, что императрица во всех своих делах только исполняет желание народа»48.

Но секрет этой несложной, по сути, установки все же был. Он раскрывается из беседы В. С. Попова, правителя канцелярии князя Г. А. Потемкина, с императрицей: «Я говорил с удивлением о том слепом повиновении, с которым воля ее повсюду была исполняема, и о том усердии и ревности, с которыми все старались ей угождать. „Это не так легко, как ты думаешь,— изволила она сказать.— Во-первых, повеления мои, конечно, не исполнялись бы с точностию, если бы не были удобны к исполнению; ты сам знаешь, с какою осмотрительностию, с какою осторожностию поступаю я в издании моих узаконений. Я разбираю обстоятельства, советуюсь, уведываю мысли просвещенной части народа, и по тому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. И когда уж наперед я уверена о общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие[м] то, что ты называешь слепым повиновением. И вот основание власти неограниченной. Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям, ко мнению народному и когда в оном последовала бы я одной моей воле, не размышляя о следствиях. Во-вторых, ты обманываешься, когда думаешь, что вокруг меня все делается только мне угодное. Напротив того, это я, которая, принуждая себя, стараюсь угождать каждому**, сообразно с заслугами, с достоинствами, со склонностями и привычками и, поверь мне, что гораздо легче делать приятное для всех, нежели чтоб все тебе угодили. Напрасно будешь сего ожидать и будешь огорчаться, но я себе сего огорчения не имею, ибо не ожидаю, чтобы все без изъятия по моему делалось. Может быть, сначала и трудно было себя к тому приучать, но теперь с удовольствием я чувствую, что, не имея прихотей, капризов и вспыльчивости, не могу я быть в тягость, и беседа моя всем нравится...»49. И впрямь, как отмечал даже К. Массон, автор желчных, но в целом правдивых записок (и по этой причине запрещенных в России), «она царствовала над русскими менее деспотически, нежели над самой собой: никогда не видали ее ни взорвавшейся от гнева, ни погрузившейся в бездонную печаль, ни предавшейся непомерной радости. Капризы, раздражение, мелочность совсем не имели места в ее характере и еще менее в ее действиях»50.

Эти еще в молодости интуитивно обретенные мудрые установки Екатерина совершенствовала всю последующую жизнь. «Вот рассуждение или, вернее, заключение, которое я сделала, как только увидала, что твердо основалась в России, и которое я никогда не теряла из виду ни на минуту: 1) нравиться великому князю, 2) нравиться императрице, 3) нравиться народу. Я хотела бы выполнить все три пункта и, если это мне не удалось, то либо [желанные] предметы не были расположены к тому, чтоб это было, или же Провидению это не было угодно; ибо по истине я ничем не пренебрегала, чтобы этого достичь: угодливость, покорность, уважение, желание нравиться, желание поступать как следует, искренняя привязанность, все с моей стороны постоянно к тому было употребляемо с 1744 по 1761 г. Признаюсь, что, когда я теряла надежду на успех в первом пункте, я удваивала усилия, чтобы выполнить два последние; мне казалось, что не раз успевала я во втором, а третий удался мне во всем своем объеме, без всякого ограничения каким-либо временем и, следовательно, я думаю, что довольно хорошо исполнила свою задачу»51. В этой же связи она писала о себе, что уже в детстве, усваивая уроки своих наставников, «упрямая головушка думала про себя: для того, чтобы быть чем-нибудь на сем свете, нужно иметь кое-какие необходимые качества; заглянем поглубже в душу, имеются ли у нас сии качества? Если нет, то нужно их развить»52. Этого решающего правила — «развить, если нет» — она, как следует из многих фактов ее жизни, придерживалась всегда.

Способы же обретения Екатериной «доверенности русских» в бытность ее еще великой княгиней были достаточно оригинальны и вполне отвечали умственному настрою и уровню просвещенности высшего света: «Приписывают это глубокому уму и долгому изучению моего положения. Совсем нет! Я этим обязана русским старушкам <...> И в торжественных собраниях и на простых сходбищах и вечеринках я подходила к старушкам, садилась подле них, спрашивала о их здоровье, советовала, какие употреблять им средства в случае болезни, терпеливо слушала бесконечные их рассказы о их юных летах, о нынешней скуке, о ветрености молодых людей; сама спрашивала их совета в разных делах и потом искренне их благодарила. Я знала, как зовут их мосек, болонок, попугаев, дур; знала, когда которая из этих барынь именинница. В этот день являлся к ней мой камердинер, поздравлял ее от моего имени и подносил цветы и плоды из ораниенбаумских оранжерей. Не прошло двух лет, как самая жаркая хвала моему уму и сердцу послышалась со всех сторон и разнеслась по всей России. Самым простым и невинным образом составила я себе громкую славу и, когда зашла речь о занятии русского престола, очутилось на моей стороне значительное большинство»53.

Серьезность и основательная продуманность Екатериной этих установок, изложенных ею в форме разговоров на завалинке, подтверждаются ее «Записками». С первого своего появления при дворе она «не переставала серьезно задумываться над ожидавшей меня судьбой. Я решила очень бережно относиться к доверию великого князя, чтобы он мог, по крайней мере, считать меня надежным для него человеком, которому он мог все говорить, без всяких для себя последствий. Это мне долго удавалось. Впрочем, я обходилась со всеми как могла лучше и прилагала старание приобретать дружбу или, по крайней мере, уменьшить недружелюбие тех, которых могла только заподозрить в недоброжелательном ко мне отношении; я не выказывала склонности ни к одной из сторон, ни во что не вмешивалась, имела всегда спокойный вид, была очень предупредительна, внимательна и вежлива со всеми и так как я от природы была очень весела, то замечала с удовольствием, что с каждым днем я все больше приобретала расположение общества, которое считало меня ребенком интересным и не лишенным ума. Я выказывала большое почтение матери, безграничную покорность императрице, отменное уважение великому князю и изыскивала со всем старанием средства приобрести расположение общества»54. Когда же Екатерина поближе познакомилась с кипевшей страстями жизнью двора и борьбой различных «партий» вокруг всего и вся, когда она сносно овладела русской речью и стала лучше понимать происходящее, когда еще никому и в голову не приходила мысль увидеть ее на троне, она уже четко продумала свое поведение в свете: «Я больше чем когда-либо старалась приобрести привязанность всех вообще, от мала до велика; я никем не пренебрегала со своей стороны и поставила себе за правило считать, что мне все нужны, и поступать сообразно с этим, чтобы снискать себе всеобщее благорасположение, в чем и успела»55.

Да еще как! Благодаря тонкой режиссуре переворот обошелся одной жертвой — смертью главного героя. Все явилось результатом верно избранной тактики, в связи с чем уместно будет привести два высказывания Екатерины: «Кто не смеет думать, смеет лишь пресмыкаться» и «Все от того зависит, чтобы в способах не ошибиться»56. Она все очень и очень хорошо понимала и, что еще более существенно, делала верные выводы. А для какой же цели, кроме достижения российского престола, Екатерина жестко определила себе «правило нравиться людям», с которыми ей «приходилось жить, усваивать их образ действий, их манеру». Эта цель, независимо ни от каких других привходящих обстоятельств, делает ей честь: «Я хотела быть русской, чтобы русские меня любили»57. Как показало время, и в этом она преуспела. Тот же К. Массон замечает: «Я не решу, была ли она действительно великой, но она была любимой»58.

Поражают знание молодой великой княгиней психологии людей и упорство в достижении поставленной цели — качества, развитые ею в зрелые годы. Это подметил еще А. С. Пушкин: «Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, — писал он, — то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали»59.

Твердость жизненных установок Екатерины II, неуклонное стремление к реализации своих решений — именно эти черты, вероятно, имел в виду Л. Ф. Сегюр, отмечая, что «она предписала себе неизменные правила для политической и правительственной деятельности»60. Обогащенная, вернее, развращенная, опытом дворцовых интриг при дворе Елизаветы Петровны, 27-летняя Екатерина 30 августа 1756 г. в ответ на вопрос английского посла в России сэра Чарльза Герберта Уилльямса (с которым она в ту пору состояла в особо доверительной переписке), знает ли она, что в критической ситуации Иван IV просил у английской королевы Елизаветы убежища, твердо пишет: «Я не попрошу убежища у короля, вашего государя, так как я решила, как вы знаете, погибнуть или царствовать»61.

Во всем этом, возможно, было и некое мистическое начало, вера в предназначение судьбы. По признанию самой Екатерины, впервые мысль о короне начала «бродить» в ее голове с 7-летнего возраста, когда друг и наперсник ее отца, некий Больхаген, завел беседы с ней о необходимости воспитания в себе благоразумия и нравственных добродетелей, чтобы быть достойной носить корону. Эта мысль, видимо, еще более укрепилась после того, как проницательный старый каноник из Брауншвейга сказал матери Екатерины, что на челе ее дочери видит «по крайней мере три короны»62. Юная Екатерина настолько уверовала в это, что приехав в Россию и встретившись с 17-летним женихом, не по летам трезво расставляет все по своим местам: «...по правде, я думаю, что русская корона больше мне нравилась, нежели его особа». Чуть позже, когда из-за несколько легкомысленного поведения матери Екатерины при дворе Елизаветы их чуть было не отправили обратно «к себе домой», чему жених, как чутко уловила его суженая, был бы и рад, она философски замечает: «он был для меня почти безразличен, но не безразлична была для меня русская корона»63. И спустя многие годы, в сентябре 1796 г., незадолго до своей кончины, как бы мысленно оглядывая свою жизнь, Екатерина II убежденно пишет: «„Царствовать или умереть" — вот наш клич. Эти слова надо бы с самого начала выгравировать на нашем щите»64. И это было не бравадой. Еще накануне свадьбы она с холодным спокойствием сознает: «...сердце не предвещало мне большого счастья, одно честолюбие меня поддерживало; в глубине души у меня было что-то, что не позволяло мне сомневаться ни минуты в том, что рано или поздно мне самой по себе удастся стать самодержавной Русской императрицей»65.

Но в 1756 г., когда она изложила свое жизненное кредо сэру Уилльямсу, до июньского переворота 1762 г., воздвигшего ее на российский престол, было еще почти шесть лет. Екатерина не могла точно знать, как пойдут дальше события. Ей оставалось только не изменять своим понятием о счастье, а они у нее были весьма и весьма здравыми и прагматичными: «Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств характера и личного поведения. Чтобы сделать это более осязательным, я построю следующий силлогизм: Качество и характер будут большей посылкой; Поведение — меньшей; Счастье или несчастье — заключением. Вот два разительных примера: Екатерина II, Петр III»66.

Здесь Екатерина, по всей видимости, преднамеренно затрагивает самую больную для нее тему — свое вступление на престол, на который она не имела законных прав. «Построенный» ею силлогизм в какой-то мере призван оправдать нелигитимные действия «похитительницы престола», как ее называли зарубежные современники. В этом же ряду оправдательных мотивов — и позднейшее утверждение Екатерины, что у ее мужа «во всей империи ... не было более лютого врага, чем он сам»67. В критических замечаниях на книгу аббата Денина, написанных ею в 1789 г., она вновь повторяет, что «Петр III не имел большего врага, чем он сам; все его действия доходили до предела безумия*** <...> то, что обыкновенно возбуждает жалость у людей, приводило его в гнев <...> а когда он был в гневе, он придирался ко всему, что его окружало». 60-летняя императрица спустя почти три десятилетия после переворота с еще большей уверенностью пишет, что она своим «вступлением на престол спасла империю, себя самое и своего сына от безумца, почти бешеного, который стал бы несомненно таковым, если бы он пролил или увидел бы пролитой хоть каплю крови; в этом не сомневался в то время никто из знавших его, даже из наиболее ему преданных»68.

Секретарь французского посольства в Петербурге Клод Рюльер, очевидец событий тех июньских дней, оставивший, пожалуй, наиболее содержательные записки о перевороте 28 июня 1762 г., причины его успеха видит не только в разительно отличавшихся чертах характера Петра III и Екатерины. По его мнению, такой исход был прежде всего предопределен тем, что «партия  Екатерины» выступала против попрания национального достоинства России, тогда как Петр III, российский император, вызывающе открыто заявлял о стремлении стать вассалом обожаемого им прусского короля Фридриха II и сделал в этом направлении реальные шаги. В результате «русская нация <...> видела в своем государе союзника своему врагу». Заслуживает внимание характеристика, данная им Петру III: он был «жалок», у него отсутствовали какие-либо добрые дарования, он был просто глуп69.

Непосредственно после событий 1762 г. Екатерина пишет, что к такому исходу привел не ее «первостепенный ум», как полагали некоторые лица, а то, что «предстояло или погибнуть вместе с полоумным, или спастись с толпою, желавшею от него избавиться. Во всем этом не было других происков, как дурное поведение одного лица, которому при ином поведении никогда бы ничего не приключилось»70.

В тех же причинах усматривал неизбежность переворота и его успеха и другой современник событий — А. Т. Болотов. Описывая «природного немца» Карла-Петра Ульриха, которого после его выходок и сама Елизавета Петровна в сердцах частенько называла «проклятым племянником»71, Болотов проявляет редкую наблюдательность и талант тонкого аналитика (выводы его позднее без ссылок на первоисточник перекочевали в труды историков). «По особливому несчастию случилось  так,—  пишет  Болотов,—  что помянутый принц, будучи от природы не слишком хорошего характера <...> как-то не любил россиян и приехал к ним уже властно (будто.— М. Р.) как со врожденною к ним ненавистью и презрением; и как был он неосторожен, что не мог того сокрыть от окружающих его, то самое же и сделало его с самого приезда уже неприятным для всех наших знатнейших вельмож, и он вперил (внушил.—  М. Р.) в них к себе не столько любви, сколько страха и боязни. Все сие и неосторожное его поведение и произвело еще при жизни императрицы Елисаветы многих ему тайных недругов и недоброхотов, и в числе их находились и такие, которые старались уже отторгнуть его от самого назначенного ему наследства <...> Ко всему тому совокупилось еще и то, что каким-то образом случилось ему сдружиться по заочности с славившимся тогда в свете королем прусским и заразиться к нему непомерной уже любовью и не только почтением, но даже подобострастием самым <...> А сия любовь, соединясь с расстройкою его нрава и вкоренившеюся глубоко в сердце его ненавистию к россиянам, произвела то, что он при всех случаях хулил и порочил то, что ни делала и не предпринимала императрица и ее министры». Здесь же А. Т. Болотов пишет о повсеместно бытовавшей тогда молве, что «государь вознамеревается ее (Екатерину.—  М. Р.) совсем отринуть и постричь в монастырь, сына же своего лишить наследства»72.

Такая угроза действительно существовала, и потому у Екатерины Алексеевны выбор был небогат и прост: либо трон, либо заточение в монастырь****.

К несомненным достоинствам вышеназванных записок К. Рюльера следует отнести то, что он не отбрасывал и непроверенные слухи и сообщения. Причем делал он это сознательно, в целях воссоздания последовательного хода взаимосвязанных событий, той реальной атмосферы, в которой они разворачивались. Его включенность в конкретную ситуацию, владение разнообразной информацией, полученной  от весьма осведомленных лиц (и не только проекатерининской ориентации), позволили ему впервые поставить под сомнение непричастность Екатерины к скоропостижной смерти своего супруга: «Нельзя достоверно сказать, какое участие принимала императрица в сем приключении; но известно то, что в сей самый день, когда сие случилось, государыня садилась за стол с отменной веселостию»73. Читатель сам может судить о степени основательности подозрений Рюльера после ознакомления с нижеприводимыми (Рюльеру не известными) письмами Алексея Орлова из Ропши, где под крепким, хотя и полупьяным караулом пребывал по многолетней привычке полупьяный же низложенный Петр III.

1. «Матушка Милостивая Государыня здравствовать вам мы все желаем нещетные годы. Мы теперь по отпуск сего письма и со всею камандою благополучны, только урод наш очень занемог и схватила Ево нечаеная колика, и я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность для того што он всио здор говорит и нам ето несколько весело, а другая опасность, што он дествително для нас всех опасен для тово што он иногда так отзывается хотя впрежнем состоянии быть...»

Ответа на это письмо, помеченное вторником, который в июле 1762 г. приходился на 2-е число, не последовало. Спустя два дня — новое шутовское письмо.

2. «Матушка наша, милостивая Государыня, не знаю, што теперь начать, боясь гнева от вашего величества, штоб вы чево на нас неистоваго подумать не изволили и штоб мы не были притчиною смерти злодея вашего и всей Роси также и закона нашего <...> он сам теперь так болен, што не думаю, штоб он дожил до вечера и почти совсем уже вбеспамятстве о чем уже и вся каманда здешняя знает и молит Бога, чтоб он скорей с наших рук убрался...»

Как и на первое письмо, реакции нет. Третье и последнее письмо, поставившее точку во всей этой истории, было вручено Екатерине прискакавшим из Ропши нарочным в шесть часов вечера 6 июля.

3. «Матушка милосердная государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу  истину. Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка — его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором (Федор Сергеевич Барятинский. — М. Р.); не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневали тебя и погубили души на век»74.

Приведем здесь мнение А. И. Герцена на этот счет, высказанное им после прочтения «Записок» княгини Е. Р. Дашковой, в которых она, как представляется, намеренно обходя подробности смерти Петра III, подсознательно не соглашается с официальной версией причины ее — от «геморроидальных колик». А. И. Герцен пишет: «Весьма вероятно, что Екатерина не давала приказания убить Петра III... Мы знаем из Шекспира, как даются эти приказания — взглядом, намеком, молчанием. Зачем Екатерина поручила надзор за слабодушным Петром III злейшим врагам его? Пассек и Баскаков хотели его убить за несколько дней до 27 июня, будто она не знала этого? И зачем же убийцы были так нагло награждены?»75.

Но при всем том вопрос остается открытым, ибо никаких прямых фактов причастности Екатерины к убийству мужа просто-напросто нет. Французский посланник Беранже был прав, когда по горячим следам трагических событий писал: «Я не подозреваю в этой принцессе такой ужасной души, чтобы думать, что она участвовала в смерти царя, но так как тайна самая глубокая будет, вероятно, всегда скрывать от общего сведения настоящего автора этого ужасного убийства, подозрение и гнусность останутся на императрице»76.

Нелегитимность восшествия на трон Екатерины, как это ни парадоксально, имела и свои несомненные плюсы, особенно в первые десятилетия царствования, когда она «должна была тяжким трудом, великими услугами и пожертвованиями (...) искупать то, что цари законные имеют без труда <...> эта самая необходимость и была отчасти пружиною великих и блистательных дел ее»77. И так считал не один Н. И. Греч (он в данном случае всего лишь констатировал мнение образованной части общества). В. О. Ключевский, говоря о программе деятельности Екатерины II, взявшей власть, а не получившей ее по закону, также отмечал неизбежную запутанность, сложность этой программы и главный упор делал на том же моменте: «Власть захваченная всегда имеет характер векселя, по которому ждут уплаты, а по настроению русского общества Екатерине предстояло оправдать разнообразные и несогласные ожидания»78. Вексель, как показало время, был погашен в срок и сполна.

* * * 
Но перейдем к главному сюжету — личность Екатерины II, особенности ее характера. И прежде всего коснемся ее внешности, о чем российскому читателю, не избалованному добротной научно-популярной исторической литературой, известно немногое. Сама Екатерина писала о себе так: «Говоря по правде, я никогда не считала себя очень красивой, но я нравилась — и, думаю, что это-то и было моей силой»79. То же она повторила и в письме к М. Гримму*****: «Поверьте мне, красота — вещь совсем не лишняя; я ее всегда очень и очень ценила и, хотя сама никогда не была очень красива, но всегда поклоняюсь красоте»80. В «Записках» же своих она более подробно пишет, что была «одарена <...> внешностью по меньшей мере очень интересною, которая без помощи искусственных средств и прикрас нравилась с первого же взгляда»81. Когда ей исполнилось восемнадцать, и придворные дамы из ее окружения все чаще стали говорить, что она со дня на день хорошеет, и Екатерина, «дольше прежнего» вглядываясь в бесстрастное зеркало, не без самолюбования признает: «...я была высока ростом и очень хорошо сложена; следовало быть немного полнее: я была довольно худа <...> волосы мои были великолепного каштанового цвета, очень густые и хорошо лежали <...> шведский посланник находил меня очень красивой...»82. Среди свидетельств современников одно из первых описаний внешности императрицы принадлежит счастливому любовнику великой княгини Екатерины Алексеевны, будущему польскому королю С. А. Понятовскому. Он был восхищен 25-летней Екатериной и восторженно писал об «ослепительной белизне» ее кожи, об «идеальных» руках и ногах, стройной талии, чрезвычайно легкой и благородной походке. Он же отметил и веселый ее характер (она легко переходила от самых безумных шалостей до таблиц цифр), и то что физический труд никогда не пугал ее83.

А вот как описал ее К. Рюльер: «Приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд,- все возвещало в ней великий характер. Большое открытое чело и римский нос, розовые губы, прекрасный ряд зубов, нетучный, большой и несколько раздвоенный подбородок. Волосы каштанового цвета отличной красоты, черные брови и таковые же прелестные глаза, в коих отражение света производило голубые оттенки, и кожа ослепительной белизны. Гордость составляет отличную черту ее физиономии». Он же отмечает «замечательную в ней приятность и доброту», «очаровательную речь»84. Но, пожалуй, наиболее достоверный словесный портрет Екатерины II оставил английский посол в России лорд Бёкингхэмшир. В ноябре 1762 г. своей лондонской приятельнице он писал: «Наружность императрицы сильно расположила бы вас в ее пользу, но еще более понравилось бы вам ее обращение. Ее манера отличается мягкостью и достоинством, что внушает ее собеседнику чувство непринужденности и вместе с тем уважение». В заметках же для себя это впечатление он передает более развернуто: «Ее императорское величество ни мала, ни высока ростом; вид у нее величественный, и в ней чувствуется смешение достоинства и непринужденности, с первого же раза вызывающее в людях уважение к ней и дающее им чувствовать себя с нею свободно. От природы способная ко всякому умственному и физическому совершенству, она, вследствие вынужденно замкнутой ранее жизни, имела досуг развить свои дарования в большей степени, чем обыкновенно выпадает на долю государям, и приобрела умение не только пленять людей в веселом обществе, но и находит удовольствие в более серьезных делах. Период стеснений, длившийся для нее несколько лет, и душевное волнение с постоянным напряжением, которым она подвергалась со времени своего вступления на престол, лишили свежести ее очаровательную внешность. Впрочем, она никогда не была красавицей. Черты ее лица далеко не так тонки и правильны, чтобы могли составить то, что считается истинной красотой; но прекрасный цвет лица, живые и умные глаза, приятно очерченный рот и роскошные, блестящие каштановые волосы создают, в общем, такую наружность, к которой очень немного лет тому назад мужчина не мог бы отнестись равнодушно, если только он не был бы человеком предубежденным или бесчувственным. Она была, да и теперь остается тем, что часто нравится и привязывает к себе более, чем красота. Сложена она чрезвычайно хорошо; шея и руки замечательно красивы, и все члены сформированы так изящно, что к ней одинаково подходит как женский, так и мужской костюм. Глаза у нее голубые и живость их смягчена томностью взора, в котором много чувствительности, но нет вялости <...> Трудно поверить, как искусно ездит она верхом, правя лошадьми — и даже горячими лошадьми — с ловкостью и смелостью грума. Она превосходно танцует, изящно исполняя серьезные и легкие танцы. По-французски она выражается с изяществом, и меня уверяют, что и по-русски она говорит так же правильно, как и на родном ей немецком языке, причем обладает и критическим знанием обоих языков. Говорит она свободно и рассуждает точно»85.

Приведем и портретную зарисовку 50-летней Екатерины, принадлежащую перу одного из самых приятных ей собеседников — принца де Линя: «Ее внешность известна по портретам и описаниям, почти всегда довольно верным. Шестнадцать лет назад (автор писал это в 1796 г. — М. Р.) она была еще очень хороша. Было видно, что она была скорее мила, чем красива: глаза и приятная улыбка уменьшали ее большой лоб, но этот лоб был все! <...> в нем сказывался гений, справедливость, точность, смелость, глубина, ровность, нежность, спокойствие и твердость; ширина лба свидетельствовала о развитии памяти и воображения <...> Ее подбородок, несколько острый, не выдавался вперед, не откидывался назад и имел благородную форму. Вследствие этого овал ее лица не вырисовывался ясно, но должен был весьма нравиться, так как прямота и веселость сказывались на устах»86. Выработанная Екатериной II привычка высоко держать голову, ее природная горделивая осанка в сочетании с неотразимым обаянием делали ее поистине царственной, она даже казалась выше ростом, чем была. Английскому врачу Томасу Димсделю, приглашенному в 1768 г. в Россию для прививки оспы императрице и наследнику Павлу, более всего импонировало то, что в ней было «много грации и величия»87. То же отмечал и французский волонтер, герой взятия Очакова граф Р. Дама: «Всякий, кто приближался к ней, был, без сомнения, поражен, как и я, ее достоинством, благородством ее осанки и приятностью ее ласкового взгляда, она умела с первого начала одновременно внушать почтение и ободрять, внушать благоволение и отгонять смущение»88. По словам графа Сегюра, она была «рождена для трона»89.

Но время победило красоту, но не величавость. Как писал К. Массон, несмотря на все усилия «казаться молодой и здоровой», Екатерина II «к концу своей жизни сделалась почти безобразно толстой: ее ноги, всегда опухшие и часто открытые, были совершенно, как бревна, по сравнению с той ножкой, которою некогда восхищались». Для нее стало «тяжким трудом» не только «всходить и спускаться по лестнице дворца», но и одеваться для приемов. Правда, несколькими страницами ниже он же пишет следующее: «В 67 лет Екатерина еще сохранила остатки красоты. Ее волосы были всегда убраны с античной простотой и особенным вкусом: никогда корона лучше не венчала головы, чем ее голову. Она была среднего роста, но толстовата и всякая другая женщина ее телосложения не могла бы держаться так пристойно и грациозно»90. Отметим лишь, что еще в январе и сентябре 1789 г., будучи в бодром и здоровом состоянии, Екатерина II без шуток говорит своим приближенным: «Я уверена, что имея 60 лет, проживу еще 20 с несколькими годами»91.

Императрица оставила множество автобиографических зарисовок и характеристик — шутливых и вполне серьезных. В их числе и сочиненная ею во время веселых и шумных празднеств и балов по случаю рождения внука Александра эпитафия самой себе (1778 г.): «Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля (2 мая) 1729 г. Она прибыла в Россию в 1744 году, чтоб выйти замуж за Петра III. Четырнадцати лет от роду она возымела тройное намерение — понравиться своему мужу, Елисавете и народу. Она ничего не забывала, чтоб успеть в этом. В течение 18 лет скуки и уединения она поневоле прочла много книг. Вступив на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастие, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к  кому ненависти. Пощадливая, обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканскою и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась. Она любила искусства и быть на людях»92. А вот уже вполне серьезный взгляд Екатерины II на себя: «...природная гордость моей души и ее закал делали для меня невыносимой мысль, что я могу быть несчастна. Я говорила себе: „Счастие и несчастие — в сердце и в душе каждого человека. Если ты переживаешь несчастие, становись выше его и сделай так, чтобы твое счастие не зависело ни от какого события". С таким-то душевным складом я родилась, будучи при этом одарена очень большой чувствительностью <...> ум мой по природе был настолько примирительного свойства, что никогда никто не мог пробыть со мною и четверти часа, чтобы не почувствовать себя в разговоре непринужденным и не беседовать со мною так, как будто он уже давно со мною знаком. По природе снисходительная, я без труда привлекала к себе доверие всех, имевших со мною дело, потому что всякий чувствовал, что побуждениями, которым я охотнее всего следовала, были самая строгая честность и добрая воля. Я осмелюсь утверждать относительно себя, если только мне будет позволено употребить это выражение, что я была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским <...> в соединении с мужским умом и характером во мне находили все приятные качества женщины, достойной любви; да простят мне это выражение, во имя искренности признания, к которому побуждает меня мое самолюбие, не прикрываясь ложной скромностью»93. О своем мужском складе характера и ума Екатерина пишет и близкой подруге своей матери г-же Бьельке (с которой она состояла в многолетней переписке), признаваясь, что «я могу хорошо разговаривать только с мужчинами»94. Действительно, и это подчеркивают почти все оставившие свои воспоминания современники, Екатерине нравилось царить в мире мужчин и это ей очень шло. Желания же ее были скромными, хотя и определяли многое, если не все в жизни: «Здоровье прежде всего; затем удача; потом радость; наконец, ничем никому не быть обязанной»95. Л. Ф. Сегюр специально еще отмечал, что «она была проста в домашней жизни»96.

Более полная самохарактеристика (по словам самой Екатерины,— «приблизительный портрет») относится уже к последнему году ее жизни и содержится в письме Сенаку де-Мельяну******: «Я никогда не признавала за собой творческого ума... Мною всегда было очень легко руководить, потому что для достижения этого нужно было только представить мне мысли, несравненно лучше и основательнее моих; тогда я была послушна, как агнец. Причина этого заключается в крайнем моем желании блага государству. Я была так счастлива, что попала на добрые и истинные начала, которым я была обязана великими успехами. Я испытала и большие невзгоды, происшедшие от ошибок, в которых я не имела никакого участия, а может быть и от того, что предписанное мною исполнялось не в точности. Несмотря на мою природную гибкость, я умела быть упрямою или твердою (как угодно), когда это было нужно. Я никогда не стесняла ничьего мнения, но в случае надобности имела свое собственное. Я не люблю споров, убедившись, что каждый всегда остается при своем мнении; притом же я не умею говорить особенно громко. Я никогда не была злопамятна, потому что так поставлена Провидением, что не могла питать этого чувства к частным лицам и находила обоюдные отношения слишком неравными, если смотреть на дело справедливо. Вообще я люблю правосудие, но нахожу, что вполне строгое правосудие не есть правосудие, и что одна только справедливость соразмерна со слабостию человека. Но во всех случаях человеколюбие и снисхождение к человеческой природе предпочитала я правилам строгости, которую, как мне казалось, часто превратно понимают. К этому влекло меня собственное мое сердце, которое я считаю кротким и добрым <...> Нрав у меня веселый и откровенный, но на своем долгом веку я не могла не узнать, что есть желчные умы, которые не любят веселости, и не все люди могут переносить правду и искренность»97.

По сути, та же самооценка дана и в письме Екатерины к ганноверскому доктору и философу Циммерману, когда донельзя обиженная несправедливыми, на ее взгляд, нападками на проводимый ею жесткий экспансионистский внешнеполитический курс императрица пишет: «Если век мой меня боялся, он был очень неправ: я никогда никому не хотела внушать страха; я желала быть любимою и уважаемою, насколько того заслуживаю, и больше ничего. Я всегда думала, что на меня клеветали потому, что не понимали меня. Я видала многих людей несравненно умнее себя. Никогда я ни к кому не чувствовала ни ненависти, ни зависти. Мое желание и удовольствие состояло в том, чтобы делать других счастливыми; но так как всякий может быть счастлив только по своему характеру, прихотям или понятиям, то в этом мои желания часто встречали препятствия, для меня совершенно непонятные. Конечно, в моем славолюбии не было злобы, но, может быть, я слишком далеко простирала свои виды, думая, что люди способны стать рассудительными, справедливыми и счастливыми <...> Европа напрасно опасалась моих намерений, от которых она могла бы только выиграть. Если мне платили неблагодарностью, то по крайней мере никто не скажет, чтобы я не была признательна; я часто мстила своим врагам, делая им добро, или прощая им. Вообще человечество имело во мне друга, который не изменял ему ни в коем случае»98. И, действительно, в проводимой политике она была последовательна и в рамках представлений ее времени честна. В этой связи особый смысл приобретает ее признание, что она «сохранила на всю жизнь обыкновение уступать только разуму и кротости» и что только «на всякий отпор я отвечала отпором»99. Но при всем том надо помнить и о ее заявлении, как бы подводившем итог внешнеполитическому курсу страны: «В это столетие Россия не понесла убытков ни от какой войны и не позволит управлять собою»100.

В переписке Екатерины II с близкими ей по духу людьми нельзя не отметить не раз и не два заявляемую ею готовность воспользоваться для «общего блага» знаниями и умением более сведущих людей без всякого ущемления своего «я». Вот лишь одно из таких свидетельств, наиболее выразительное: «Я всегда чувствовала большую склонность быть под руководством людей, знающих дело лучше моего, лишь бы только они не заставляли меня подозревать с их стороны притязательность и желание овладеть мною: в таком случае я бегу от них без оглядки»101.

Но при этом ей были присущи такие качества, как твердость, решительность и даже мужество, что дало основание современникам, близко ее знавшим, называть императрицу «непоколебимою». Вместе с тем Екатерина в управлении сложным государственным механизмом была весьма гибким политиком, отнюдь не на словах только демонстрируя обстоятельную взвешенность при выборе того или иного подхода: «Действовать нужно не спеша, с осторожностью и с рассудком». Она с достаточным основанием относила себя «к таким людям, которые любят всему знать причину»102, и в соответствии с этим старалась принимать адекватные ситуации решения. В собрании «Анекдотов об императрице Екатерине Великой» приводится такой случай: «Екатерина сохраняла чрезвычайную осторожность при подписывании бумаг, особливо, если дело касалось до обвинения людей. Однажды, читая одну бумагу, она хотела уже подписать ее, но вдруг остановилась и спрятала ее. „Я не подпишу теперь этого приговора,— сказала она,— потому что чувствую себя не в совершенно спокойном расположении духа, а я испытала на себе, что в подобном состоянии я всегда делаюсь суровее! Надобно подумать и потом решить!"»103

Письма Екатерины к иностранным корреспондентам содержат подробные описания (в ответ на их просьбы) ее занятий, образа жизни, интересов. Хозяйке модного парижского литературного салона г-же Жоффрен она, например, пишет: «В те дни, когда меня менее беспокоят, я чувствую более чем когда-либо рвение к труду. Я поставила себе за правило начинать всегда с самого трудного, тягостного, с самых сухих предметов; а когда это кончено, остальное кажется мне легким и приятным; это я называю приберегать себе удовольствие. Я встаю аккуратно в 6 часов утра, читаю и пишу одна до 8-ми, потом приходят мне читать разные дела; всякий, кому нужно говорить со мною, входит поочередно, один за другим; так продолжается до 11-ти часов и долее; потом я одеваюсь. По воскресеньям и праздникам иду к обедне; в другие же дни выхожу в приемную залу, где обыкновенно дожидается меня множество людей. Поговорив полчаса или 3/4 часа, я сажусь за стол; по выходе из-за стола, является Бецкий наставлять меня; он берет книгу, а я свою работу*******. Чтение наше, если его не прерывают пакеты с письмами и другие помехи, длится до 5 часов с половиною; тогда или я еду в театр, или играю, или болтаю, с кем случится, до ужина, который кончается прежде 11 часов; затем я ложусь и на другой день повторяю то же самое как по нотам»104.

О своей полной погруженности в работу пишет она и г-же Бьельке в Гамбург: «Если хотите, я занята более всякого другого, но разве это и не должно так быть? Я так много могу делать добра; все средства у меня в руках, мне только остается находить к тому случаи, что не особенно трудно. Я от природы люблю суетиться, и чем более тружусь, тем бываю веселее»105. Естественно, императрица прежде всего была завалена делами по управлению ее «маленьким хозяйством», как она называла свои государственные обязанности. Во время русско-турецкой войны 1787—1791 гг. она пишет Гримму: «Я с некоторых пор работаю, как лошадь и мне мало моих четырех секретарей: я вынуждена увеличить их число. Я вся обратилась в письмо, и мысли мои расплываются в чернилах. Никогда в жизни моей я столько не писала. Когда началась война, я ничего не хотела знать и слышать кроме войны, а теперь я должна пустить в ход все то, что залежалось. Чтоб к весне наверстать пропущенное, надо идти быстрыми шагами». Ранее, в 1781 г., в пору усиленных ее занятий вопросами законодательства, в одном из писем тому же адресату она признавалась, что «как истый бука, все с пером в руке составляю томы, и испуганная толщиной этих томов иногда порываюсь бросить их в огонь; но, правда, это было бы жаль, потому что оно и хорошо и очень обдуманно»106.

Своим откровением она подтверждает мнение позднейших своих биографов о том, что «восприимчивостью и трудолюбием она превосходила многих великих деятелей в истории всех времен»107. И, как можно понять, такая напряженная работа, действительно, приносила ей большое удовлетворение. «Привычка сделала с нами то, что ты отдыхаем только когда голова уже окончательно на подушке, и тут еще во сне приходит нам на мысль все, что надо было бы сказать, написать или сделать»108.

Но чтó труд без ума? В уме же Екатерине II не отказывали даже самые ярые ее недоброжелатели. Правда, В. О. Ключевский заметил, что «это не была самая яркая черта характера Екатерины: она не поражала ни глубиной, ни блеском своего ума... У нее был ум не особенно тонкий и глубокий, зато гибкий и осторожный, сообразительный, умный ум, который знал свое место и время и не колол глаз другим, Екатерина умела быть умна кстати и в меру»109. Но при этом историк, как представляется, всего-навсего расшифровал вышеприведенную самооценку Екатерины в письме Сенаку де-Мельяну — в нем она сама не претендовала на обладание «творческим умом». У нее было другое бесценное качество, столь необходимое для самодержавной правительницы, тот «счастливый дар», который позволял свободно ориентироваться и в самой сложной ситуации,— «памятливость, наблюдательность, догадливость, чутье положения, уменье быстро схватить и обобщить все наличные данные, чтобы вовремя принять решение, выбрать тон, в случае надобности благоразумная мораль и умеренно согретое чувство — все эти мелкие пружины, из деятельности которых слагается ежедневная житейская работа ума, Екатерина умела приводить в движение легко и ежеминутно, когда бы это ни понадобилось <...> Она всегда была в полном сборе, в обладании всех своих сил»110. Сама она была уверена в том, что «благополучие для ума — то же, что молодость для темперамента; оно приводит в движение все страсти; блажен тот, кто не дает себя увлечь этим вихрем»111. Ее чрезвычайно сложно было застать врасплох — всегдашняя концентрированность, «самособранность» и живая сообразительность обеспечивали выбор оптимального варианта решения любой неожиданно возникшей проблемы или долговременного плана государственного устройства.

В. О. Ключевскому легко было оценивать личные качества императрицы уже по результатам ее царствования. Но, что характерно, примерно то же писали о ней и когда она только вступала на российский трон. Упомянутый лорд Бёкингхэмшир, обладавший тонкой наблюдательностью, оставил характеристики императрицы и ряда лиц из ближайшего ее окружения, относящиеся к первым годам царствования. «По всем собранным мною сведениям,—  признает  он,—  императрица  далеко превосходит всех своих подданных по талантам, познаниям, трудолюбию»112. Он же провидчески пишет, что, «когда пройдет сумятица, являющаяся неизбежным последствием переворота, императрица сумеет сделать эту страну великою и могущественною — она обладает всеми нужными для этого дарованиями». Затем отмечает то, на что и другие современники обращали первоочередное внимание: «Люди, наиболее часто бывающие в ее обществе, уверяют, что ее внимание к делам невероятно велико. Она постоянно думает о благополучии и процветании своих подданных и о славе своего царствования; по всем вероятиям, ее заботою репутация и могущество России будут поставлены на такую ступень, какой никогда не достигали, если только она не будет слишком увлекаться взятыми издалека и непрактичными теориями»113. Как известно, от последнего императрица благоразумно воздержалась, несмотря на сильное увлечение ими в молодости.

Отмеченные особенности характера Екатерины подтверждает и другой англичанин — сэр Джордж Макартней. В своих секретных посольских депешах он пишет: «Надо признаться, что она разумеет способ управлять своими подданными. Она так близко знакома с их духом и характером, так хорошо употребляет эти сведения, что для большей части народа счастие его кажется зависящим от продолжительности ее царствования. Удивительно, какие трудности ей пришлось преодолеть»114. Дидро, который имел ряд продолжительных бесед с Екатериной во время его пятимесячного пребывания в России в конце 1773 — начале 1774 г., писал о ее «непостижимой твердости в мыслях», о «легкости в выражениях», о «знании быта и дел государства своего», о том, что «ни один предмет на чужд ей», что при «изумительной проницательности» она достигла того, что во всей огромной стране нет человека, который бы «так хорошо знал нацию, как она». Не раз Дидро отмечал и тот факт, что императрица «любит правду, и, хотя мне часто приходилось говорить правду, которая почти не доходит до слуха королей, она ни разу не сочла себя задетой этим»115. Как заметил принц де Линь, «вследствие своего верного суждения, она хорошо исполнила бы всякую роль, в каком бы состоянии и при каких обстоятельствах ей не пришлось бы играть ее. Но роль императрицы наиболее шла к ее лицу <...> к возвышенности ее души и к необъятности ее гения, столь же обширного, как и ее империя»116. Полное единомыслие с де Линем обнаруживает в характеристике Екатерины и г-жа Бьельке, которая в 1765 г. писала, что ничуть не удивлена тем, что она «занимает один из первых тронов в Европе», ибо «уже 22 года тому назад (в 14 лет.—  М. Р.) по самой прелестной веселости, свойственной летам <...> по самому живому и любезному уму, обнаруживался уже зародыш всех этих дарований и качеств, которые ныне возбуждают удивление Европы. А что меня больше поражало и еще более поражает теперь, это — сердце великодушное, постоянное, благородное, которое должно покорять Вашему Величеству сердца всех, имеющих счастие приближаться к вам...»117.

Особо ценным является отзыв о Екатерине II К. Массона. Отнюдь не склонный любоваться императрицей, он тем не менее отмечает, что все «язвы и злоупотребления» в ее царствование не бросали темной тени на «личный характер этой государыни. Она казалась глубоко человечной и великодушной. Все те, кто к ней приближались, испытали это; все те, кто узнали ее близко, были восхищены чарами ее ума <...> Ее обманывали, ее обольщали, но она никогда не была под игом господства. Ее деятельность, правильность образа ее жизни, ее умеренность, ее мужество, ее постоянство, даже ее трезвость — таковы моральные качества, которые было бы слишком несправедливо приписать лицемерию»118.

Суммируя наблюдения современников, позднейший биограф Екатерины II А. Г. Брикнер, признавая, что «познания и стремления Екатерины отличались не столько глубиною и основательностью, сколько широтою и разнообразием», отмечал вместе с тем, что она «была как бы создана для престола: в истории мы не встречаем другой женщины, столь способной к управлению делами. На всех и каждого она производила глубокое впечатление»119. О беседах с Екатериной во время своего пребывания в Петербурге в 1773—1774 и 1776—1777 гг. М. Гримм уже после ее смерти писал: «... императрица обладала редким талантом, в такой степени, в какой мне не удавалось его никогда встретить: талант этот заключался в том, что она всегда верно схватывала мысль своего собеседника, так что неточное или смелое выражение никогда не вводило ее в заблуждение <...> обыкновенно беседа наша, с глазу на глаз, продолжалась часа два или три, иной раз четыре, а однажды семь часов, не прерываясь ни минуты». Причем разговоры эти были на самые разнообразные темы. «Надо было видеть в такие минуты эту необычайную голову,— писал  Гримм,—  эту смесь гения с грациею, чтобы понять увлекавшую ее жизненность; как она своеобразно схватывала, какие острые, проницательные замечания падали в изобилии одно за другим»120. Сходно и впечатление упомянутого доктора Т. Димсделя от встреч с Екатериной: «Хотя бы мне следовало ожидать многого от превосходного рассудка и ласковости ее величества, тем не менее ее чрезвычайная проницательность и основательность вопросов, ею мне сделанных (...) привели меня в удивление <...> она говорит по-русски, по-немецки и по-французски в совершенстве, читает также по-итальянски, и хотя она не знает по-английски столько, чтобы говорить на этом языке, но понимает достаточно все, что говорят»121.

В Екатерине II привлекало и ее необыкновенное умение слушать собеседника, чему удивлялись едва ли не все лично знавшие императрицу современники. По словам де Линя, «у нее было особое искусство слушать и такая привычка владеть собой, что казалось, она слушает и тогда, когда думает совсем о другом. Она не говорила для того, чтоб только говорить и внимательно выслушивала тех, которые с ней говорили»122. И в этом зачастую был не столько интерес к собеседнику, сколько желание расположить его к себе, приобрести его доверие. И не только неискушенные, но и многие опытные мужи испытали на себе неотразимое обаяние императрицы Екатерины. Даже умудренный знанием всех хитросплетений дворцовых интриг Г. Р. Державин, который, несмотря на намеки Екатерины, не мог заставить себя писать оды, наподобие «Фелицы», ибо «издалека те предметы, которые ему казались божественными и приводили дух его в воспламенение, явились ему при приближении к двору <...> низкими и недостойными Великой Екатерины», не раз подпадал под ее обаяние, и она умело этим пользовалась. «... Была она милосердна и снисходительна к слабостям людским,— писал Державин,— избавляя их от пороков и угнетения сильных не всегда строгостью законов, но особым материнским о них попечением, а особливо умела выигрывать сердца и ими управлять, как хотела. Часто случалось, что рассердится и выгонит от себя Державина********, а он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдет, то она тотчас приметит, что он сердит, зачнет спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить и тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. В один раз случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: „Боже мой! Кто может устоять против этой женщины? Государыня, вы не человек, Я сегодня наложил на себя клятву, чтоб после вчерашнего ничего с вами не говорить, но вы против моей воли делаете из меня, что хотите". Она засмеялась и сказала: „Неужто это правда?" Умела также притворяться и обладать собою в совершенстве...»123. Вообще, судя по многочисленным свидетельствам современников, складывается впечатление, что Екатерина II по своим природным качествам была открытым, душевным человеком, что импонировало психологическому складу, или, пользуясь модным ныне термином, менталитету русского народа. «Ее манеры, приветливость ее нрава и ее веселость,— пишет Р. Дама,— влияли на общество, и жизнь в Петербурге была одной из приятнейших в Европе <...> никакая другая государыня не умела соединять такие воспламеняющие выражения с такими покоряющими силами»124.

Нельзя не сказать и о всегда добром отношении Екатерины к своим ближайшим помощникам — статс-секретарям и другим лицам из числа обслуживающего персонала. Л. Ф. Сегюр в своих «Записках» отмечает ее неподдельное уважение к личности, что она «никогда не оставляла человека, к которому питала дружбу»125. Когда же с годами у Екатерины чаще стало проявляться чувство раздражительности, то перед жертвами последней она обязательно извинялась при первом удобном случае («После, при волосочесании, извинялись»,— записывает в своем дневнике А. В. Храповицкий126).

Энергичная, веселая по натуре Екатерина, вероятно, действительно редко поддавалась унынию. В письме к Бьельке, написанном ею в пору «привыкания» к трону, есть примечательные строки: «Надобно быть веселою <...> только это одно все превозмогает и переносит. Говорю это по опыту: я много переносила и превозмогала в моей жизни, однако смеялась, когда могла, и клянусь вам, что в настоящую минуту, когда у меня столько затруднений в моем звании, я охотно играю, когда представляется случай, в жмурки с моим сыном и часто без него. Мы объясняем это, говоря, что так надобно для здоровья, но <...> это по истине для того, чтобы ребячиться»127. Екатерине II шел 38-й год. Возможно, именно потому она чрезвычайно редко испытывала чувство сомнения, растерянности даже в самой неблагоприятной ситуации. Как она сама признавалась, «для людей моегохарактера нет в мире ничего мучительнее сомнения»128. В конце 1769 г. в сложной внутри-и внешнеполитической обстановке, когда недруги предвкушали скорое ее падение, она той же Бьельке пишет: «Храбрее, вперед — выражение, с которым я одинаково проводила и хорошие, и дурные годы. Вот уже мне исполнилось сорок лет, и что такое настоящее дурное положение с тем, которое прошло?»129 То же она позже выразила в чеканной фразе: «Отважно выдерживать невзгоду — доказательство величия души; не забываться в благополучии — следствие твердости души»130.

Думается, что определяющее стратегию войн правило выдающихся полководцев России Екатерининской эпохи — идти вперед и побеждать —было ее собственным девизом, возможно, ею же и внушенным им. В годы русско-турецкой войны 1787—1791 гг. она, поднимая дух своих военачальников, испытывавших некоторые сомнения и колебания, твердо пишет: «Поверьте, самое действенное средство одолеть врагов своих — это бить их»131. Но в то же время Екатерина II была лишена холодной рассудительности, являя собой пример, как она сама говорила, натуры «восторженной», «горячей головы», т. е. человека увлекающегося. Так, возражая неумеренно лестным попыткам представить ее «образцом во всех отношениях», она пишет, что «этот образец не только плох, но и непригоден для образца», так как «я (...) вся состою из порывов, бросающих меня то туда, то сюда»132. Эта ее черта характера порой проявлялась и в государственных делах.

В 1767 г. императрица со всей страстью отдается работе над «Наказом», воплощение в жизнь которого, по ее убеждению, должно непременно принести благо России и открыть новую страницу в ее истории. Но после возникших трудностей с реализацией положений «Наказа» она как будто охладевает к своему детищу. В 1775 г. Екатерина увлечена составлением «Учреждения для управления губерний» и уже склонна именно в нем видеть вершину своих законотворческих усилий: «Последние мои Учреждения от 7 ноября заключают 250 печатных страниц в четвертую долю листа, но зато, клянусь вам, это мое лучшее произведение, и в сравнении с этим трудом „Наказ" мой представляется мне в сию минуту не более как пустой болтовней». Екатерина намеревается послать для оценки свое новое «превосходное произведение» Гримму, от которого у нее нет секретов, но почему-то не выполняет этого, и в ответ на неоднократные напоминания об обещанном с деланным удивлением спрашивает, зачем ему нужны эти малоинтересные Учреждения? Они очень скучны, заключает она133. И хотя в 1785 г. 56-летняя императрица, обнаружив в библиотеке Дидро (после его смерти) неизвестный ей весьма критический отзыв его о «Наказе», в раздражении от ущемленного самолюбия («должно быть, он сочинил это после возвращения отсюда, ибо здесь он никогда об этом мне не говорил»), пишет, что «это — настоящая болтовня, в которой нет ни знания дела, ни рассудительности, ни предусмотрения. Если бы мой „Наказ" был написан во вкусе  Дидерота, он мог бы все поставить вверх дном. Я же утверждаю, что мой „Наказ" был не только хорош, но превосходен и хорошо соображен с обстоятельствами; ибо 18 лет с тех пор, как он существует, он не только ни в каком отношении не сделал вреда, но еще все хорошее. Что произошло за это время и что признается всеми, проистекло из основных начал, установленных этим „Наказом". Порицать легко, а дело делать трудно...»134.

Спустя два года она как человек здравомыслящий дает весьма критическую оценку своей деятельности, в том числе и законотворческой, на примере неудавшегося строительства совершенно нового по замыслу дворцового комплекса под Петербургом, в Пелле (1786 г.). «Я открыла только два дня назад,— признается она в 1787 г.,— что я — „инициаторша" по профессии до сих пор ничего не довела до конца из всего, что я начала»135. Как бы оправдываясь и не желая, видимо, разрушать сложившееся в свете представление о ней как о неутомимой строительнице, через год она поясняет: «Не достает только времени кончать все это. Таковы мои законы, мои учреждения: все начато, ничего не кончено, все из пятого в десятое; но если я проживу два года, все приведется в конечное совершение»136. Но спустя чуть более двух лет Екатерина с несвойственной ей горечью заключает, что дело, оказывается, отнюдь не в нехватке времени; «никогда я так хорошо не сознавала, что я — прошедшее несовершенное, составленное из урывок»137.

Многие упрекали Екатерину II в честолюбии и тщеславии, которыми она якобы была наделена сверх всякой меры. Если обратиться к толкованию этих слов В. Далем, то уличать ее в тщеславии нет оснований. Что же касается ее «непомерного» честолюбия, то уместно процитировать здесь В. О. Ключевского, который излагая суть одного из «двух резких и непримиримо противоречивых» суждений о царствовании Екатерины II, писал: «... вся эта героическая эпопея была не что иное, как театральная феерия, которую из-за кулис двигали славолюбие, тщеславие и самовластие; великолепные учреждения заводились для того только, чтобы прослыть их основательницей... Тщеславие доводило Екатерину, от природы умную женщину, до умопомрачения, делавшего ее игрушкой в руках ловких и даже глупых льстецов, умевших пользоваться ее слабостями»138. Не согласившись с таким несправедливым взглядом на правление Екатерины II и даже подвергнув его мягкому критическому разбору, Ключевский тем не менее в другой своей работе высказался вполне определенно: «Сердце Екатерины никогда не ложилось поперек дороги ее честолюбию»139. Возможно, основанием для такого заключения послужило резкое противопоставление Екатерины Петру III, который, как она писала в период подготовки переворота 1762 г., «был неизменной мушкой на очень красивом лице», а «поведение Екатерины по отношению к народу было всегда безупречно; она всегда хотела, желала и жаждала лишь счастия этого народа, и вся ее жизнь будет употреблена лишь на то, чтобы доставить русским благо и счастие»140. Но то был особый случай, и судить по нему обо всей последующей деятельности Екатерины было бы неправомерно. С другой стороны, нельзя подозревать ее здесь в какой-то фальши, скорее лишь в недостаточном понимании ею (еще) несовпадения субъективных желаний и объективных возможностей. Приведенные выше факты из позднейшей истории свидетельствуют о корректировке представлений императрицы и о достаточно критическом ее взгляде на все, что ею было сделано для «блага России».

Свидетельств, опровергающих подобные категоричные оценки характера Екатерины II, немало. И одно из них — документ, по какой-то причине не замечаемый историками,—  собственноручно написанные «Нравственные идеалы Екатерины II»:

«Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора; отыскивайте истинное достоинство, хоть бы оно было на краю света: по большей части оно скромно и [прячется где-нибудь] в отдалении. Доблесть не лезет из толпы, не жадничает, не суетится и позволяет забывать о себе.

Никогда не позволяйте льстецам осаждать вас: давайте почувствовать, что вы не любите ни похвал, ни низостей.

Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество при случае вам поперечить и кто предпочитает ваше доброе имя вашей милости.

Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны и щедры; ваше величие да не препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение, так чтобы эта доброта никогда не умаляла ни вашей власти, ни их почтения. Выслушивайте все, что хоть сколько-нибудь заслуживает внимания; пусть видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать. Поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись, и все уважали.

Храните в себе великие душевные качества, которые составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя. Страшитесь всякой искусственности. Зараза пошлости да не помрачит в вас античного вкуса к чести и доблести.

Мелочные правила и жалкие утонченности не должны иметь доступа к вашему сердцу. Двоедушие чуждо великим людям: они презирают все низости.

Молю Провидение, да напечатлеет оно эти немногие слова в моем сердце и в сердцах тех, которые их прочтут после меня»141.

Все эти стержневые этические нормы не есть что-то нарочито придуманное (для потомства), они отвечали возвышенным представлениям «века Просвещения». О том же речь и в известном суворовском «Изображении героя», предназначенном для племянника, друга полководца, но по большому счету — для всего молодого поколения той поры: «Герой, о коем идет речь, весьма смел, но без запальчивости, скор без опрометчивости, деятелен без легкомыслия, подчинен без униженности <...> победитель без тщеславия, честолюбив без кичливости, благороден без гордости, непринужден без лукавства, тверд без упрямства, скромен без притворства <...> решительный, избегающий колебаний, он предпочитает здравый рассудок остроумию; враг зависти, ненависти и мщения <...> чистосердечный, он гнушается лжи; прямодушный, он попирает криводушие (...) честь и честность составляют его достояние <...> он никогда не увлекается стечением обстоятельств, но подчиняет их себе, действуя всегда по правилам своей искусной прозорливости»142. Есть основание полагать, что образ своего «героя» Александр Васильевич писал с себя. Но примечательно другое — многие черты его героя совпадают с теми, что названы в «Нравственных идеалах», а некоторые из них были присущи и самой Екатерине II — «победитель без тщеславия» и «честолюбива без кичливости» и др.

После смерти Вольтера Екатерина, устроив через Гримма покупку у его племянницы и наследницы Дени Луизы обширной библиотеки философа, отсылает вместе с деньгами и подарками и письма «фернейского отшельника» к ней, но с категорическим запретом их публикации. «Меня обвинят в тщеславии,— поясняет она,—  если я отдам в печать письма, которые полны лестных для меня отзывов». Императрица настоятельно просит не печатать и ее собственные письма к Вольтеру и не давать снимать с них копий, ибо она «недовольно хорошо пишет»143.

В 1782 г. примечательным событием в жизни северной столицы стало открытие памятника Петру Великому, что навело особо ретивых льстецов на мысль о сооружении такового и ей самой. Реакция Екатерины была однозначной: «Не знаю, будет ли множество Екатерин в России; но если страна эта должна обиловать только памятниками мне, то скажу наверное, что об этом я вовсе не стану заботиться и охотно предоставляю эту честь <...> Александру»144. Затем следует и более решительный отказ от прижизненных памятников: «Я не хочу памятника (...) с моего ведома, конечно, это не будет исполнено»145. И в этом не было ни двуличия, ни притворства — при жизни ей не было воздвигнуто ни одного памятника.

Напомним и об отвергнутой ею инициативе Сената (1780 г.) о «поднесении» титула «Великая». На вопрос Гримма, правда ли это, ведь «все привыкли говорить великая Екатерина», уже прославленная в Европе императрица отвечает недвусмысленно: «Оставьте глупые прозвища, которыми некоторые мальчишки захотели украсить мою седую голову и за каковую ветреность им надавали щелчков, так как они еще не родились, когда все эти глупости были торжественно отвергнуты на собрании уполномоченных» всей «земли русской»146. И когда в последующем Гримм в письмах все же употребляет шутливое обращение де Линя «Екатерина Великий», она сурово пресекает эту вольность: «Прошу вас не называть меня более Екатерина Великий; во-первых, потому что не люблю прозвищ; во-вторых, мое имя — Екатерина Вторая»147.

Разумеется, похвала была приятна Екатерине. В 1776 г. Гримм прислал ей газетную вырезку, где по достоинству воздавали дань ее заслугам. Расчувствовавшись, она отвечала: ваш «лоскуток газеты меня заставил прослезиться. Я желала бы, чтоб сказанное было справедливо, и если я в самом деле такова, то нельзя обладать от природы более счастливой организацией. Не знаю, кто писал этот портрет, который я считаю польщенным; хотя автор и льстец, но у него есть гений»148. Твердо исходя из того, что всем людям «свойственно только одно человеческое», она трезво оценивала свои возможности и на откровенную похвалу отзывалась со спокойной рассудительностью: «Автор оказывает мне много чести: у меня только добрая воля поступать хорошо. Не мне судить, достаточны ли к тому мои способности»149. Вместе с тем Екатерина II вполне обдуманно пишет, что «немного чести, когда похвалят в одном лишь надгробном слове: мало охотников слушать эти слова, а читать и вовсе нет»150.

Вчитываясь в ее откровения, осмысливая многие ее далеко неординарные суждения, искренние отзывы о ней современников и сподвижников, приходишь к заключению, что Екатерина II сумела избежать искушения лестью. Когда же ей приходилось узнавать о себе и своих делах самые разноречивые мнения, она оставалась в некотором недоумении и взывала к своему «духовнику» Гримму: «Послушайте, вы судите обо мне настолько же хорошо, насколько другие худо; кому же верить? Я возьму середину: буду думать, что я занимаю не первое место, но и не последнее в каком бы то ни было из веков»151. Согласимся, что Екатерина II имела полное право на такое заявление.

И еще один факт. Когда Гримм прислал вышедшую в Германии книгу с явно непомерными прославлениями ее деяний, то и реакция была соответствующей: «...непозволительно хвалить таким образом без меры, если не хочешь прослыть отъявленным льстецом; вот я на старости сделалась образцом для государей, если верить автору. Ах, Боже мой, Боже мой! Какой дурной образец, если справедливо все дурное, что обо мне распространяли и прежде, и теперь! Знаете ли, что вовсе не похвалы были для меня благотворны, а именно злословие <...> такой акафист похвал, как этот, к чему он? Это только длинно и скучно читать, вот и все»152.

Другого отношения к неумеренным похвалам у Екатерины, относившей их к проявлению «обыкновенной человеческой слабости» — безрассудства153, не могло быть. И когда граф Сегюр, побывавший при русском дворе во второй половине 80-х гг. XVIII в., без каких-либо конкретных примеров писал, что «честолюбие ее было беспредельно, но она умела направлять его к благоразумным целям»154, как следует из приведенных откровений императрицы, он был прав лишь во второй части своей оценки.

Пожалуй, можно утверждать, что Екатерина никогда не произносила «я» без понимания того, что за ней — вся Россия. Когда, например, после заключения мира в нелепой для обеих сторон русско-шведской войне 1790 г. князь Потемкин в искреннем порыве поздравил императрицу, как он написал, «с плодом неустрашимой твоей твердости», она без тени ложной скромности так оценила свое место в этом событии: «... хотя может показаться, что в словах много лести, я отвечала ему, что русская императрица, у которой за спиной 16 тыс. верст, войска, в продолжении целого столетия привыкшие побеждать, полководцы отличаются дарованиями, а офицеры и солдаты храбростью и верностью, не может без унижения своего достоинства не выказывать „неустрашимой твердости"»155. Добавим в этой связи и такой маленький, но очень важный штрих для оценки якобы «непомерного честолюбия» Екатерины. После смерти в младенческом возрасте в. кн. Ольги опечаленная бабушка-императрица, посылая Гримму для «раздачи неимущим» 10 тыс. руб. (большие по тем временам деньги), настоятельно просит его, «не говорите, откуда эти деньги. Поэтому лучше рассылать деньги просящим <...> не говоря от кого; вы можете даже скрыть и свое имя, чтоб не могли подозревать меня»156.

Фридрих II, имея в виду и Екатерину II, сказал, что честолюбие и слава суть потаенные пружины поступков и действий государей. К этому надо добавить и стремление Екатерины II к самоутверждению в силу особенностей ее политической судьбы и восшествия на престол, о чем она, думается, не забывала никогда. Об этом, в частности, говорит и такая почти клятвенная запись ее в особой тетради «Мысли, замечания императрицы Екатерины. Анекдоты»: «Я желаю и хочу лишь блага той стране, в которую привел меня Господь; Он мне в том свидетель. Слава страны — создает мою славу. Вот мое правило; я буду счастлива, если мои мысли могут тому способствовать»157.

Но при всем том Екатерина, как и любая знающая себе цену женщина, была весьма самолюбива. Это подметил Сегюр: «Кто постоянно счастлив и достиг славы, должен бы, кажется, сделаться равнодушным к голосу зависти и к злым, насмешливым выходкам, которыми мелкие люди действуют против знаменитостей. Но в этом отношении императрица походила на Вольтера. Малейшие насмешки оскорбляли ее самолюбие; как умная женщина, она обыкновенно отвечала на них улыбкою, но в этой улыбке была заметна некоторая принужденность»158. К чести Екатерины, такой чувствительной к колкостям, сама она никогда не позволяла этого по отношению к другим. По словам де Линя, она «никогда не острила». «Не правда ли,— сказала она мне однажды,— вы не слышали от меня ни одной остроты?» Но в то же время, «она любила всякую шутку», добавляет принц159.

Действительно, как отмечают многие из ее окружения, Екатерина II в общих беседах всегда блистала добрым остроумием. «Императрица, пишет Сегюр,— не была ни слаба, ни недоверчива, и всякий в ее царствование безопасно пользовался своим положением и саном»160.

* * *
Есть еще один сюжет, без освещения которого характеристика Екатерины II как государственного деятеля будет неполной.

(Окончание следует)

Примечания

* Во время пребывания Дидро в России в 1773—1774 гг. по приглашению Екатерины II.
** Как-то в шутку она попыталась предсказать, кто из ее придворных от чего умрет, о себе написала дважды: «Я — от услужливости», «Я умру от услужливости» («Записки». С. 662—663). И правда в этих словах о невероятной услужливости императрицы была, что отмечали многие современники.
*** Один только факт: на глазах до 100 мужчин и женщин высшего света, иностранных дипломатов по его приказанию были высечены его фавориты — обер-шталмейстер Нарышкин, генерал-лейтенант Мельгунов и тайный советник Волков (происходило это во время приема, дававшегося императрицей по случаю какого-то праздника).
**** Екатерина II в своих «Записках» уточняет: «Он хотел жениться на ней (Б. Воронцовой.— М. Р.) <...> он приказал князю Барятинскому, своему адъютанту <...> пойти арестовать императрицу в ее покоях. Барятинский, испуганный этим приказанием и не торопясь его исполнением, встретил <...> дядю импе[ратора] <...> этот последний побежал к императору и уговорил его отменить это приказание...» (Записки. С. 695—696).
***** Фридрих Мельхиор Гримм, немец, с 25-летнего возраста жил в Париже. Был представлен Екатерине в сентябре 1773 г. Заочно хорошо ей известный по некоторым его публикациям и близости к энциклопедистам, Гримм при очной встрече произвел на императрицу самое благоприятное впечатление, и между ними сразу же сложились задушевные отношения, основа которых — почти полное взаимопонимание и доверие. Более того, Гримм умел предугадать и развить ее мысли и, как признавалась Екатерина, «я никому, никогда так не писала, как вам» (Письма. С. 31). Или: «Я читаю и перечитываю ваши писания и говорю: „Как он меня понимает? Боже, он почти один и понимает меня как следует"». И именно потому, что она давала в письмах к нему «полную волю руке, перу и голове» (Там же. С. 46), они заслуживают большого доверия.
Столь доверительные отношения между ними сохранялись вплоть до самой смерти Екатерины, что хорошо прослеживается по содержанию, тональности, настрою писем. Можно уверенно говорить, что у Екатерины II от Гримма не было больших секретов. Анализ (к сожалению, неполный) переписки еще в конце прошлого века дал акад. Я. К. Грот (Грот Я. К. Екатерина II в переписке с Гриммом. СПб., 1884). Переписка, на его взгляд, «изумительна» по обширности, откровенности, богатству содержания, шутливо-непринужденному духу, за которым скрывались глубина и основательность суждений, прогнозов, предположений (см. также: Брикнер А. Г. Переписка Екатерины II с бароном Гриммом // Отголоски (Журнал литературно-научно-политический). СПб., 1881. № 2. С. 249—276).
****** Французский эмигрант, самоуверенно вознамерившийся писать историю России XVIII в. Верная правилу поощрять добрые начинания, Екатерина II поначалу взяла на себя труд наставника. Однако впоследствии, усмотрев в его действиях неблаговидные мотивы, она лишила его своей благосклонности, и несостоявшийся историк покинул Россию.
******* Иван Иванович Бецкий, внебрачный сын фельдмаршала князя И. Ю. Трубецкого, президент Академии художеств в Петербурге. Штатный чтец императрицы, он пользовался полным ее доверием.
Под работой имеется в виду вязание. Это занятие, как она пишет, «дозволяет думать совсем о другом и не раздражает». К вязанию она прибегала и в перерывах между «законобесием» — так Екатерина определяла свою полную погруженность в законотворчество, когда соединение «огня и гения» приводило ее в состояние «вне себя», к тому, что она «не ела, не пила, не спала» (Письма. С. 48).
******** Он был одним из статс-секретарей императрицы.


1  Линь Ш.-Ж. де. Портрет Екатерины II // Бильбасов В. А. Исторические монографии. Т. 4. СПб., 1901. С. 509. Заметим, что принц был богато одаренной натурой. В молодости он получил прекрасное образование, страстно любил искусство, много путешествовал. В России побывал дважды — в начале и в конце 80-х гг. (см. о нем: Бильбасов В. А. Князь де Линь в России // Бильбасов В. А. Указ. соч. С. 381—522). Во второй свой приезд принц сопровождал Екатерину в ее путешествии в Крым, участвовал в русско-турецкой войне 1787—1791 гг. Во время пребывания в России постоянно виделся, беседовал, а после отъезда переписывался с императрицей. Состоял также в переписке с Фридрихом II, Иосифом I, Марией-Терезией, Вольтером, Руссо и другими правителями и выдающимися личностями своего времени. Сама Екатерина относила его «к числу людей самых веселых и приятных», считая его «оригинальной головой, которая мыслит глубоко, а дурачится по-детски» (Сб. РИО. Т. 23. СПб., 1878. С. 192). Стоит отметить, что де Линь был весьма независимым в суждениях человеком и имел полное право утверждать, что в своей жизни «говорил правду пяти или шести коронованным особам» (Бильбасов В. А. Указ. соч. С. 471). По отзывам близко его знавших современников, обладал редчайшими качествами: умный, с богатым творческим воображением, всегда в ровном настроении, непринужденно  веселый, благородный и абсолютно естественный в общении со всеми, чего ожидал и от окружения. Отсюда — его примечательная запись о Екатерине II: «Во дворах, где есть престолы, не встречал еще такой простоты и прямоты ни в одной коронованной особе» (Там же. С. 474). Из имеющихся трех самостоятельных переводов этого сочинения де Линя автор предпочел перевод В. А. Бильбасова, отличающийся лучшей литературной обработкой. 
2. Соловьев С. М. Сочинения: В 18 кн. Кн. XVI. М., 1995. С. 346. 
3. См. там же. С. 242. 
4. Записки графа Александра Ивановича Рибопьера // Русский архив. 1877. Кн. 1. Вып. 4. С. 477. 
Автор записок — сын прибывшего в Россию с рекомендательным письмом Вольтера и обрусевшего затем швейцарца Рибопьера, названного в России Иваном Степановичем, и дочери известного государственного деятеля А. И. Бибикова, Аграфены Александровны, фрейлины императрицы. Должность адъютанта князя Г. А. Потемкина обеспечивала не только ему, но и его сыну возможность часто бывать при  дворе. Как пишет автор записок, он «при дворе провел всю жизнь». Живого и смышленного мальчика Екатерина II впервые увидела в 4-летнем возрасте (в 1785 г.) и прониклась к нему почти материнским чувством, сохранившимся до самой ее смерти. Автор записок, будучи от природы наблюдательным человеком, оставил описания интереснейших событий из жизни высшего света. К  сожалению, записки не сохранились в полном виде (основную их часть по каким-то причинам он сжег). 
5. Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. СПб., 1914. С. 37—38. 
6. Записки графа А. И. Рибопьера. С. 476. 
7. Цит. по: Эйдельман Н. Я. Грань веков. М., 1982. С. 23.
8. Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 41—42. 
9. См.:  Каменский А. Б. «Под сению Екатерины...» СПб., 1992; Омельченко О. А. «Законная монархия» Екатерины Второй. Просвещенный абсолютизм в России. М., 1993; Павленко Н. И. Екатерина Великая // Родина. 1995—1996 гг. 
10. Карамзин Н. М. Историческое похвальное слово Екатерине Второй // Карамзин Н. М. Сочинения. Т. 1. СПб., 1848. С. 276. 
11. Эйдельман Н. Я. Последний летописец. М., 1993. С. 160. 
12. Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. С. 41. 
13. Омельченко О. П. Указ. соч. С. 238 
14. Ключевский В. О. Императрица Екатерина II (1729—1796) // Ключевский В. О. Исторические портреты. М., 1990. С. 284. 
15. Омельченко О. А. Указ. соч. С. 70.  
16. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М., 1949. Т. XI. С. 16. 
17. Эйдельман Н. Я. Грань веков. С. 17. 
18. См.: Омельченко О. А. Указ. соч. (рецензию В. И. Морякова на эту книгу см.: Отечественная история. 1995. № 2. С. 210—214); Моряков В. И. Русское просветительство второй половины XVIII века (из истории общественно-политической мысли России). М., 1994 (рецензии А. Б. Каменского и Б. В. Носова на эту книгу см.: Отечественная история. 1995. № 5. С. 175—183). 
19. Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. XIV. М., 1994. С. 71. 
20. Письма Екатерины Второй к барону Гримму // Русский архив. 1878. Кн. 3. С. 137 (далее — Письма). 
21. Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. XIV. С. 95, 93. 
22. Записки императрицы Екатерины Второй. Перевод с подлинника, изданного Императорской Академией наук. СПб., 1907. С. 545 (далее —Записки).
23. Там же. С. 175. 
24. Там же. 
25. Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. XVI. С. 32. См. также: Сб. РИО. Т. 10. СПб., 1872. С. 82—87. 
26. Записки. С. 544. 
27. ПСЗ. Т. 18. № 12949. 
28. Записки. С. 646, 640. 
29. Там же. С. 544. 
30. Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II (1785—1789). СПб. 1865 // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л., 1898. С. 413. 
31. Эйдельман Н. Я. Грань веков. С. 17. 
32. Записки. С. 586. 
33. Дашкова Екатерина. Записки. 1743 — 1810. Л., 1985. С. 80. 
34. Бердяев Н. А. Свободный народ // Народовластие Еженедельный журнал. 1917. № 1. С. 2. 
35. Записки. С. 627, 545. 
36. Там же. С. 647. 
37. Письма. С. 223. 
38. Записки графа Сегюра... С. 376. 
39. Письма. С. 69. 
40. Ключевский В. О. Указ. соч. С. 288 — 289. 
41. Письма. С. 113. 
42. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. XI. С. 15. Примечание. 
43. Записки. С. 627. 
44. Письма. С. 172. 
45. Записки. С. 627. 
46. См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. IX. М., 1950. С. 45. 
47. Соловьев С. М. Публичные чтения о Петре Великом // Соловьев С. М. Избранные труды. Записки. М., 1983. С. 154. 
48. Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 130. 
49. Цит. по: Шильдер Н. К, Император Александр Первый. СПб., 1904. Т. 1. С. 279—280. 
50. Массон К. Секретные записки о России и в частности о конце царствования Екатерины II и правлении Павла I. Т. 1. М., 1918. С. 50. 
51. Записки. С. 58—59. Курсив мой.— М. Р. 
52. Письма. С. 12. 
53. Греч Н. И. Указ. соч. С. 126— 129. 
54. Записки. С. 228—229. 
55. Там же. С. 233—234. 
56. Там же. С. 673, 670. 
57. Там же. С. 61. 
58. Массон К. Указ. соч. С. 50. 
59. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. XI. С. 15. 
60. Записки графа Сегюра... С. 318. 
61. Переписка вел. кн. Екатерины Алексеевны и английского посла сэра Чарльза Г. Уилльямса. 1756 и 1757 гг. М., 1909. С. 108—109. В  целях конспирации переписка велась как бы между лицами мужского пола. 
62. Записки. С. 10, 12, 588. 
63. Там же. С. 44, 214. 
64. Письма. С. 239. 
65. Записки. С. 236. 
66. Там же. С. 203. 
67. Там же. С. 505. 
68. Там же. С. 694—695. 
69. Рюльер К. К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Переворот 1762 года: Сочинения и переписка участников и современников. Изд. 5. М., 1911. 
70. Переписка императрицы Екатерины с Фальконетом // Сб. РИО. Т. 17. СПб., 1876. С. 44. 
71. Записки. С. 600. 
72. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. М., 1986 [Репринт]. С. 434. 
73. Рюльер К. К. Указ. соч. С. 64. Екатерине II о рукописи сочинения К. Рюльера стало известно в конце мая 1768 г. из письма Д. Дидро, который справедливо считал, что оно «и лет через двести будет одним из самых любопытных исторических очерков». Обеспокоенная приводимыми автором пикантными подробностями событий, а более всего, надо полагать, его предположением о возможном участии ее в трагической судьбе Петра III, Екатерина распорядилась «постараться купить рукопись». Но выкупить ее не удалось, даже несмотря на инициированные российскими агентами угрозы парижской полиции засадить Рюльера в Бастилию и посулы ему больших денег. Не удалось уговорить его убрать и отдельные факты, обнародование которых могло повредить «славе императрицы». После длительных переговоров Рюльер дал честное слово не публиковать свое творение при жизни императрицы. Слово свое он сдержал, и впервые сочинение увидело свет в 1797 г. Оно имело такой успех, что в том же году вышло второе издание, а в 1807 и 1819 гг. — третье и четвертое. 
Любопытна судьба сочинения Рюльера в России. Первая попытка П. Бартенева издать его в 1890 г. в редактируемом им журнале «Русский архив» (№ 12) окончилась неудачей —  набранный текст «по цензурным условиям» был изъят из номера на стадии верстки (сохранился ее единственный экземпляр с правкой самого П. Бартенева), настолько рассказ Рюльера расходился с официальной версией событий. Только  с ослаблением требований цензуры после революции 1905—1907 гг. многострадальное сочинение в 1908—1911 гг. выдержало пять изданий. 
74. Переворот 1762 года... С. 135—136, 143—144. 
75. Герцен А. И. Княгиня Екатерина Романовна Дашкова // Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 12. М., 1957. С. 392. П. Б. Пассек и М. Е. Баскаков — офицеры л.-гв. Преображенского полка, активные участники переворота. 
76. Переворот 1762 года... С. 146—147. 
77. Греч Н. И. Указ. соч. С. 124. 
78. Ключевский В. О. Указ. соч. С. 308. 
79. Цит по: Валишевский К. Роман одной императрицы. Екатерина Вторая по ее запискам, письмам и неизданным документам государственных архивов. М. [Б. г.] Изд. 2. С. 59. 
80. Письма. С. 188. 
81. Записки. С. 444. 
82. Там же. С. 115. 
83. См.: Екатерина II и ее окружение/Сост., вступ. статья и примеч. А. И. Юхта. М., 1996. С. 42.
84. Рюльер К. К. Указ. соч. С. 11. 
85. Граф Джон Бёкингхэмшир при дворе Екатерины 11(1762—1765 гг.) // Русская старина. 1902. Т. 2. С. 440—442. 
86. Линь Ш.-Ж. де. Указ. соч. С. 507. 
87. Записка барона Т. Димсделя о пребывании его в России // Сб. РИО. Т. 2. СПб., 1888. С. 320. 
88. Дама Р. де. Записки // Старина и новизна, состоящая из сочинений и переводов. 1914. Кн. 18. С. 78. 
89. Записки графа Сегюра... С. 317—318. 
90. Массон К. Указ. соч. С. 38, 44. 
91. Дневник А. В. Храповицкого с 18 января 1782 по 17 сентября 1793 г. По подлинной его рукописи, с биографической статьею и объяснительным указателем Н. Барсукова. Изд. 2. М., 1901. С. 143, 180. 
92. Письма. С. 41. 
93. Записки. С. 444—445. 
94. Сб. РИО. Т. 10. СПб., 1872. С. 105. 
95. Записки. С. 670. 
96. Записки графа Сегюра... С. 318. 
97. Сб. РИО. Т. 13. СПб., 1874. С. XXII—XXIII.
98. Там же. С. XXI—ХХIII.   
99. Записки. С. 7. 
100. Письма. С. 192. 
101. Там же. С. 33. 
102. Там же. С. 201, 26. 
103. Анекдоты об императрице Екатерине Великой, собранные П. Ш. Изд. 2. М., 1853. С. 10.  
104. Сб. РИО. Т. 13. С. XV. 
105. Там же. См. также несколько отличающийся перевод письма: Сб. РИО. Т. 10. С. 136. | 
106. См.: Грот Я. К. Екатерина II в переписке с Гриммом. СПб., 1884. С. 438, 243.   
107. Брикнер А. Г. История Екатерины Второй. Ч. 5. СПб., 1885. С. 737.   
108. Грот Я. К. Указ. соч. С. 245. 
109. Ключевский В. О. Указ. соч. С. 291—292. В другом случае он же писал немного иное: «Я признаю большой блеск за ее умом, но это был ум блестящий, но не глубокий» (Ключевский В. О. Сочинения: В 9 т. Т. V. М., 1989. С. 364). 
110. Его же. Императрица Екатерина П. С. 292. 
111. Записки. С. 639. 
112. Цит. по: Сб. РИО. Т. 13. С. IV. 
113. Граф Джон Бёкингхэмшир при дворе Екатерины II. С. 441, 442. 
114. Цит. по: Сб. РИО. Т. 13. С. V. 
115. Дидро Д. Собр. соч. Т. IX. Письма. М.; Л., 1940. С. 31. и др.   
116. Линь Ш.-Ж. де. Указ. соч. С. 509—510. 
117. Сб. РИО. Т. 10. С. 28. 
118. Массон К. Указ. соч. С. 50. 
119. Брикнер А. Г. Указ. соч. Ч. 5. С. 737, 699. 
120. Гримм Ф. М. Историческая записка о происхождении и последствиях моей преданности императрице Екатерине II до кончины ее величества // Сб. РИО. Т. 2. СПб., 1868. С. 330—332. 
121. Димсдель Т. Указ. соч. С. 301, 321. 
122. Линь Ш.-Ж. де. Указ. соч. С. 507. 
123. Державин Г. Р. Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающие в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина // Державин Г. Р. Сочинения. Л., 1987. С. 370, 372—373. 
124. Дама Р. де. Записки. С. 78, 79. 
125. Записки графа Сегюра... С. 318 и др. 
126. Дневник А. В. Храповицкого... С. 41, 162 и др. 
127. Сб. РИО. Т. 10. С. 103. 
128. Грот  Я. К. Указ. соч. С. 76. 
129. Сб. РИО. Т. 10. С. 338. 
130. Записки. С. 639. 
131. Грот  Я. К. Указ. соч. С. 476—477. 
132. Там же. С. 763, 761; Письма. С. 31, 46, 50. О том же писал и Д. Дидро: «В другой раз она мне сказала: „Мы с вами не можем разобрать подробно ни одного вопроса. У меня горячая голова, у вас тоже"» (Дидро Д. Указ. соч. С. 30). 
133. Письма. С. 20, 25, 34. 
134. Там же. С. 123. 
135. Цит. по:Валишевский К. Указ. соч. С. 77. 
136. Письма. С. 74. 
137. Цит. по: Валишевский К. Указ. соч. С. 77. 
138. Ключевский В. О. Императрица Екатерина II. С. 284. 
139. Его же. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 385. 
140. Записки. С. 505. 
141. Рукопись была обнаружена после смерти Екатерины II между страницами принадлежавшего ей экземпляра модного в ту пору романа Ф. Фенелона «Приключения Телемака». Впервые была опубликована в: Русский архив. Год первый (1863). Изд. 2. ( М., 1866. Стб. 380—382), а затем включена в состав «Записок Екатерины II» (С. 655—666). 
142. Жизнь Суворова, им самим описанная, или собрание писем и сочинений его, изданных с примечаниями Сергеем Глинкой. Ч. 2. М., 1812. С. 74—75. 
143. Грот Я. К. Указ. соч. С. 71. 
144. Письма. С. 84. См. также: Грот Я. К. Указ. соч. С. 257. 
145. Грот Я. К. Указ. соч. С. 257. 
146. Там же. С. 158. 
147. Письма. С. 155. 
148. Грот Я. К. Указ. соч. С. 760. 
149. Там же. С. 761. 
150. Письма. С. 132. 
151. Грот Я. К. Указ. соч. С. 761. 
152. См. там же. С. 761—762; Письма. С. 207. 
153. Грот Я. К. Указ. соч. С. 763. 
154. Записки графа Сегюра... С. 318. 
155. Письма. С. 174. 
156. Там же. С. 217. 
157. Записки. С. 626. 
158. Записки графа Сегюра... С. 408. 
159. Линь Ш.-Ж. де. Указ. соч. С. 511, 512. 
160. Записки графа Сегюра... С. 320.

Отечественная история. - 1996. - № 6. - С. 19 - 47.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

РАХМАТУЛЛИН М. А. НЕПОКОЛЕБИМАЯ  ЕКАТЕРИНА1

Каким бы умом и талантами ни была наделена Екатерина II, без знающих и инициативных помощников, верных сподвижников государственное строительство в годы eе правления едва ли могло быть столь успешным. Она понимала это и подбору корпуса высших чинов придавала особое значение. Вот имена лишь некоторых из назначенных ею на ответственные посты, кто оставил заметный след в истории России: государственные деятели и дипломаты А. А. Безбородко, И. И. Бецкий, А. И. Бибиков, А. Р. Воронцов, А. А. Вяземский, Д. М. Голицын, братья Г. Г. и А. Г. Орловы, Н. И. Панин, Г. А. Потемкин, К. Г. Разумовский, Н. И. Салтыков; блестящие военачальники Н. В. Репнин и П. А. Румянцев, А. В. Суворов, знаменитые флотоводцы Г. А. Спиридов и Ф. Ф. Ушаков.

При этом, пожалуй, в дело подбора кадров она не привнесла ничего существенно нового а лишь последовательно руководствовалась правилами и опытом Петра Великого, которого она почти боготворила ("в присутствии императрицы нельзя было говорить ничего дурного о Петре I", - замечает де Линь2). Как любой абсолютный монарх, она считала, что эффективное царствование зависит не от системы правления, а в первую очередь oт управителей.

Екатерина была убеждена в том, что "во всякой стране всегда есть люди нужные для дел, и как все на свете держится людьми, то люди могут и управиться"3. Что касается реальной ситуации в России, она писала: "Про нас постоянно твердят, что у нас неурожай на людей; однако несмотря на это, дело делается. У Петра I были такие люди, которые и грамоты не знали, а все-таки дело шло вперед. Стало быть, неурожая на людей не бывает, их всегда многое множество; нужно только их заставить делать что нужно, и как скоро есть такой двигатель, все пойдет прекрасно".

Она ничуть не сомневалась, что "в замечательных людях никогда не бывает недостатка так как люди зависят от обстоятельств, а обстоятельства зависят от людей. Мне никогда не приходилось отыскивать людей; но у меня всегда под рукой находились люди, которые мне служили и всегда служили хорошо. Кроме того, я по временам люблю новых людей: работа идет хорошо, когда они работают вместе и рядом с прежними". В этом она видела немалый залог успеха действий властных структур. Она удивительно верно и целенаправленно использовала находившихся "под рукой" людей. Как писал де Линь, "она знала себя и умела ценить других", и при выборе нужных людей она руководствовалась "собственным их испытанием и назначала каждого на подобающее ему место"4. В своей кадровой политике Екатерина была последовательна: "О, как жестоко ошибаются, воображая, будто чье-либо достоинство страшит меня. Напротив, я бы желала, чтоб вокруг меня были только герои, и я всячески старалась внушить героизм всем, в ком замечала к тому малейшую способность"5. В этом принципиально важном вопросе Екатерина II была тверда и нередко шла наперекор общественному мнению при выборе должностных лиц: "...я люблю, когда достойному достается место по заслуге; ибо, Бог свидетель, мы, люди темные, не питаем ни малейшего сочувствия к дуракам на высоких местах, а таких куда как много на белом свете и, мне сдается, будто их все прибавляется"6. В дневниковых записях Храповицкого читаем: «На прошение генерал-поручика Бороздина о принятии на службу сказано: "Мне дураков не надобно"»7.

Особенно раздражала ее глупость действий чиновников. Как писала она, "глупость есть хроническая болезнь, против которой не устояла даже Франция, и знаете ли отчего? Оттого, что глупость заставляет делать именно то, чего не следует делать". В поисках эффективных мер борьбы против этого недуга Екатерина приходит в конце концов к неутешительному выводу -"лекарства от глупости еще не найдено. Рассудок и здравый смысл не то что оспа: привить нельзя"8. В подборе нужных людей императрица не ограничивалась одним только ей ведомым методом отбора, она умела и власть употребить, часто цитируя при этом полюбившиеся ей русские народные поговорки: "Кот из дому, мыши расплясались по столам и стульям, кот домой, и мыши попрятались в норы". "Часто надо только ногой топнуть и все придет в порядок"9. Но в жизни не все было так просто, и совладать с разгильдяйством российским во все времена было затруднительно, ибо когда "кошки дома нет, мышкам воля, радость и счастье"10.

Судя по реальным делам и действиям на государственном поприще избранников императрицы, нельзя не отметить, что она все же порой переоценивала их возможности. Но и в этом случае не обделенная хитростью правительница ловко использовала силу и слабость их в интересах дела, подспудно вызывая в них дух соревновательности. К примеру, она сама прямо пишет о том, как ей удавалось руководить двумя такими противоположными личностями, как Г. Г. Орлов и Н. И. Панин. "Они были совсем разных мнений и вовсе не любили друг друга, -пишет она. - И то сказать, больше сходства у воды с огнем, чем у них. И оба они столько лет были моими ближайшими советниками! И, однако, дела шли, и шли большим ходом. За то часто мне приходилось поступать, как Александру с Гордиевым узлом, и тогда противоречивые мнения приходили к согласию. Один отличался отвагою ума, другой - мягким благоразумием, а ваша покорнейшая услужница следовала между ними укороченным скоком (галопом. - М. Р.), и от всего этого дела великой важности принимали какую-то мягкость и изящество"11.

И еще одна важная черта императрицы в отношениях со своими помощниками - лучше ненавязчиво подсказывать, чем приказывать. Часто лучше внушать преобразования, чем их предписывать, любила она говаривать. В. О. Ключевский, отчасти повторяя слова де Линя, пишет в этой связи: "Хорошо изучив людей, она знала, кому какое дело поручить можно, и так осторожно внушала намеченному исполнителю свою мысль, что он принимал ее за свою собственную и тем с большим рвением исполнял ее"12.

Однако с годами, и особенно к концу царствования, строго руководствоваться названными принципами Екатерине II становилось все труднее, все меньше возможностей предоставлялось для удачного во всех отношениях выбора, все чаще на ответственные должности попадали люди случайные. Это ее настолько угнетало, что в письме Гримму в начале 90-х гг. она с несвойственной ей резкостью пишет о том, что "половина тех, кто еще в живых, или дураки, или сумасшедшие; попробуйте, коли можете, пожить с такими людьми!"13 Сказанное можно было бы объяснить присущей пожилым людям раздражительностью, но только отчасти. До лоска европеизированный любимый внук императрицы Александр за полгода до смерти бабушки в письме близкому другу, будущему члену негласного комитета В. П. Кочубею о людях, занимавших высшие посты в окружении Екатерины II, заметил, что многих из них "не желал бы иметь у себя и лакеями"14.

Романтические суждения молодой Екатерины о том, что "тот, кто не уважает заслуг, не имеет их сам; кто не ищет заслуг и кто их не открывает, недостоин и не способен царствовать"15, разбивались о реальную жизнь. Отсутствие в поле зрения императрицы достойных к управлению государственными делами лиц порой приводит ее почти в отчаяние. В октябре 1791 г. в связи с кончиной Г. А. Потемкина она пишет, что князь "своею смертью сыграл со мной злую шутку. Теперь вся тяжесть правления лежит на мне (...) Ну как же быть? Надо действовать (...) Ах, Боже мой! Опять нужно приняться и все самой делать"16. Правда, тут же она называет имена двух, на ее взгляд, "подающих более всего надежд" особ - Платона и Валериана Зубовых (последнему фавориту не было еще и 24 лет, а его брату не исполнилось и двадцати), с поразительной слепотой щедро наделяя первого "последовательным умом", "понятливостью", "обширными  и разнообразными" знаниями и позже называя его очень "даровитым человеком". Эта явно неадекватная характеристика весьма посредственного по уровню интеллекта П. Зубова со всей очевидностью показывает, насколько императрица с возрастом стала ошибаться в людях. Великий князь Александр в письме к тому же В. П. Кочубею с горечью и болью пишет о последствиях подобных заблуждений царицы: "В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду (...) Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоющих в моих глазах медного гроша"17.

Примерно также писал и К. Массон в своих "Секретных записках о России", которые едва ли были в то время известны Александру. Наблюдательный критик сложившегося режима пишет, что конец царствования Екатерины II "в особенности был бедственен для рода и империи. Все пружины управления были испорчены: всякий генерал, всякий бернатор, всякий начальник департамента сделался в своей области деспотом. Чины, правосудие, безнаказанность продавались с публичного торга. До 20 олигархов под предводительством фаворита (П. Зубова. - М. Р.), разделили Россию, грабили или позволяли грабить финансы и состязались в грабительстве несчастных"18. Именно к последним годам правления Екатерины II относятся и известные резкие оценки А. С. Пушкина, сложившиеся, видимо, на основе воспоминаний современников императрицы: "Екатерина знала плутни и грабижи своих любовников, но молчала. Одобренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдаленные родственники временщика с жадностию пользовались кратким его царствованием (...) От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно"19.

Близко знавшие Зубова люди оставили о нем чрезвычайно резкие отзывы: граф Ф. В. Растопчин считает его бездарностью, прямо говоря, что "память" заменяет ему "здравомыслие" (умение с легкостью запоминать чужие мысли и откровенная наглость позволяли Зубову выдавать их за свои); А. В. Храповицкий наградил его прозвищем "дуралеюшка", а генералиссимус А. В. Суворов и вовсе именовал его не иначе, как "негодяем" и "болваном" (и это несмотря на то, что дочьего, "Суворочка", была замужем за старшим братом Платона, Николаем). По мере старения императрицы Зубов приобретал все большее могущество, да такое, что будущий фельдмаршал М. И. Кутузов по утрам варил ему "особенным образом" кофе... Вынужден был считаться с его капризами и цесаревич Павел, а высокие царедворцы терпеливо сносили проказы его любимой обезьяны, скакавшей по их головам во время малых приемов во внутренних покоях Екатерины. Взращенное речами придворных льстецов высокомерие Зубова, вдруг, после смерти Потемкина, возомнившего себя великим человеком, не знало границ. К тому же, будучи уверен в безграничном расположении дряхлеющей императрицы, он чуть ли не на ее глазах не только допускал "амурные шалости", но и бесконтрольно распоряжался казенными деньгами. Впрочем, этим в тех или иных масштабах занимались и все прежние фавориты. По приблизительным подсчетам французского историка Кастера, десяток главных фаворитов Екатерины обошелся казне в сумму, превышавшую годовой бюджет страны, - 92 млн. 500 тыс. руб. Реальные же потери, несомненно, были гораздо большими за счет не поддающихся учету фактов массового воровства.

Но тема фаворитизма требует более основательного разговора. Здесь же лишь заметим, что если в общем плане фаворитизм в России в иные времена мало чем отличался от своих аналогов в других странах с автократическими режимами, то в царствование Екатерины II он, по сути, приобрел функции некоего государственного механизма, и когда в нем обнаруживались сбои, это в той или иной мере отзывалось на течении государственных дел. По отзывам же иностранных дипломатов, в стране в период смены фаворитов наблюдалось даже нечто вроде междуцарствия...

Не все из обласканных императрицей претендентов на место в ее окружении оправдывали ее ожидания, и тогда она без особого сожаления и всегда по-доброму расставалась с ними (даже щедро одаряя их деньгами и имуществом)20, и, подобно легкомысленной девице, могла сказать, например, своим друзьям: "...я отдалилась от некоего превосходного, но весьма скучного гражданина (B. C. Васильчикова. - М. Р.), которого немедленно, и сама точно не знаю как, заменил величайший, забавнейший и приятнейший чудак, какого только можно встретить в нынешнем железном веке". Речь шла о Г. А. Потемкине. Вскоре Екатерина воскликнет: "Ах, что за светлая голова у этого человека!" Для восхищения был повод: "Ему более, нежели кому-нибудь, мы обязаны этим миром (Кючук-Кайнарджийский мирный договор между Россией и Турцией 1774 г. - М. Р.). И при всей своей деятельности он чертовски забавен". Позднее она не раз с нескрываемым удовлетворением отмечала: "...он умнее меня и все, что он ни делал, было глубоко обдумано"21. Она считала его своим лучшим "выучеником" (напомним, князь на 10 лет моложе учительницы).

Действительно, неимоверно быстро прошедший ступени высших административных и военных должностей, делом доказавший свое соответствие им, вышколенный императрицей, он стал самой могущественной и влиятельной фигурой в свите Екатерины II. ее правой и левой рукой. Смерть светлейшего князя императрица восприняла как тяжкий удар судьбы. 13 октября, узнав о его кончине, Екатерина, ломая устоявшийся распорядок, в полтретьего ночи садится за письмо к всепонимающему Гримму, ибо не в силах справиться с постигшим ее горем: "Снова страшный удар разразился над моей головой. После обеда, часов в шесть, курьер привез горестное известие, что мой выученик, мой друг, можно сказать мой идол, князь Потемкин Таврический, умер в Молдавии, от болезни, продолжавшейся почти целый месяц. Вы не можете себе представить, как я огорчена. Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца; цели его всегда были направлены к великому (...) Им никто не управлял, но сам он удивительно умел управлять другими. Одним словом, он был государственный человек: умел дать хороший совет, умел его и выполнить. Его привязанность и усердие ко мне доходили до страсти; он всегда сердился и бранил меня, если, по его мнению, дело было сделано не так, как следовало; с летами, благодаря опытности, он исправился от многих своих недостатков (...) в нем были качества, встречающиеся крайне редко и отличавшие его между всеми другими людьми: у него был смелый ум, смелая душа, смелое сердце. Благодаря этому, мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на толки тех, кто меньше нас смыслил. По моему мнению, князь Потемкин был великий человек, который не выполнил и половины того, что в состоянии сделать"22.

Спустя два месяца императрица все так же остро переживает утрату: "Я все еще продолжаю грустить. Заменить его невозможно, потому что нужно родиться таким человеком, как он, а конец нынешнего столетия не представляет гениальных людей, - станем надеяться, что у нас будут по крайней мере умелые люди; нужно время, старание, опыт"23.

А. В. Храповицкий, фиксируя в своем дневнике события, связанные с кончиной Потемкина, записывает, что с получением очередного известия об ухудшившемся состоянии его здоровья - "слезы <...> пустили кровь", сообщение же о смерти повергло Екатерину в шок, опять "слезы и отчаяние". На другой день "жаловались, что не успевают приготовить щей. Теперь не на кого опереться". 16 октября: «Продолжение слез. Мне сказано: "Как можно Потемкина мне заменить? Все будет не то... Да и все теперь, как улитки, станут высовывать головы". Я отрезал тем, что "все это ниже Ее Величества". - "Так, да я стара. Он был настоящий дворянин, умный человек, меня не продавал; его не можно было купить"». Но тут же статс-секретарь с некоторой грустинкой записывает: "...а я скоро увидел собственноручную Ее Величества записку, по коей заключил, что во всем опрутся на Зубова, и что самое последствие времени доказало"24. Замена, хотя и вовсе неравноценная, нашлась, но память о князе сохранялась прочно, о чем говорят все те же записи Храповицкого25. Надо полагать, что она не угасала до конца дней Екатерины, но записей у Храповицкого об этом нет - в начале сентября следующего года он оставил службу при дворе. Заметим только, что еще в феврале 1794 г. Екатерина как о решенном деле писала: "…Прежде чем я отправлюсь на тот свет, я должна увидать плодородные страны, лежащие между Борисфеном, Днестром и устьем Буга", куда "спешил князь Потемкин, когда почувствовал приближение смерти"26.

Пожалуй, подобное же потрясение Екатерина испытала только в 1784 г., после смерти другого ее фаворита - А. Д. Ланского, которого она, согласно светской молве, по-настоящему любила. "Существо превосходнейшее", "он всегда огонь и пламя" – подобными эпитетами заполнены письма Гримму в период увлечения Ланским. Наиболее полно чувства Екатерины к нему передает письмо от 2 июля 1784 г.: "Когда я начинала это письмо, я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Теперь уже не то: я погружена в глубокую скорбь; моего счастья не стало. Я думала, что сама не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга, постигшей меня неделю назад. Я надеялась, что он будет опорой моей старости: он усердно трудился над своим образованием, делал успехи, усвоил себе мои вкусы. Это был юноша, которого я воспитывала, признательный, с мягкой душой, честный, разделявший мои огорчения, когда они случались, и радовавшийся моим радостям. Словом, я имею несчастие писать вам рыдая (…) и до такой степени болезненно расстроена в настоящее время, что не в состоянии видеть человеческого лица без того, чтобы не разрыдаться и не захлебнуться слезами. Не могу ни спать, ни есть; чтение нагоняет на меня тоску, а писать я не в силах. Не знаю, что будет со мной; знаю только, что никогда в жизни я не была так несчастна, как с тех пор, как мой лучший и дорогой друг покинул меня"27.

В начале сентября, оценивая свое душевное состояние, Екатерина пишет, что "от слишком сильно возбужденной чувствительности я сделалась бесчувственной ко всему, кроме одного горя; это горе росло каждую минуту и находило себе новую пищу на каждом шагу, по поводу каждого слова". Но тут же, чтобы не дать нового повода для уже идущих разговоров о заброшенных делах, добавляет, что несмотря "на  весь  ужас своего положения", она не "пренебрегла хотя бы последней малостью, для которой требовалось мое внимание: в самые тяжкие минуты ко мне обращались за приказаниями по всем делам, и я распоряжалась как должно и с пониманием дела". Но впечатления современников были иными. Большой деловой активности убитой горем Екатерины не зафиксировал в своих записях и Храповицкий. По словам самой императрицы, лишь осенью, когда она вернулась из Царского Села в Петербург, в первый раз после потери "друга" вышла к обедне, на  люди. Но это стоило ей таких неимоверных усилий, что, как она пишет, "возвратись к себе в комнату, я почувствовала упадок сил, и всякий другой упал бы в обморок, чего со мной отродясь еще не бывало". Чуть позже она признавалась: "Все меня огорчает, а я никогда не любила быть жалкою. Видно, от подобного состояния не умирают, так как я вот осталась жива и только шесть дней пролежала в постели"28. И в последующей переписке с Гриммом то и дело встречаются вкрапленные в основной сюжет писем откровения: "Скажу вам, что касается дел общественных, то все пойдет своим чередом, по-прежнему; но в моем личном существовании прежде я была очень счастлива, а теперь лишилась этого счастья. Я старалась утопить себя в чтении и письме, вот и все: у меня остается одна только крайняя чувствительность к невознаградимой утрате, которую я испытала".

Лишь в конце февраля 1785 г. наступает просвет в ее мрачном состоянии, и связано это было с появлением нового "друга, весьма способного и весьма достойного носить это имя" (речь идет об А. П. Ермолове, пробывшем "в случае" всего лишь год, и не оставившем каких-либо заметных следов ни в сердце Екатерины, ни в истории страны). До этой же поры она оставалась "существом бездушным, прозябающим, которого ничто не могло одушевить", все "было так тягуче и тоскливо", и только спустя год верному князю Потемкину разнообразными ухищрениями удалось ее "воскресить из мертвого сна"29. 6 июня 1786 г., т.е. через два года после смерти Ланского, Храповицкий записывает: "Во время гулянья наехали на кладбище в Царском Селе (...) Вспомнили Ланского". А на следующий день следует запись о последствиях посещения могилы "друга": "Во весь день не было выхода"30.

Думается, высшесказанное позволяет в полной мере судить о глубине и силе страстной натуры Екатерины. Она умела любить всем сердцем, умела быть безгранично счастливой, но и страдания ее были неподдельно тяжелы. Высоко ценя ум и преданность, она всегда стремилась окружить себя людьми, которые понимали бы ее с полуслова, которым она могла бы доверять, как самой себе. Этим, вероятно, объясняется ее давнее желание заняться подготовкой таких кадров из числа людей молодых и толковых. Как-то главный воспитатель великих князей Александра и Константина Н. И. Салтыков, один из немногих, кому императрица позволяла быть с ней откровенным, обратил ее внимание на неприличное несоответствие возраста П. Зубова (ему 24 года) и ее собственного (ей тогда шел 63-й год). В ответ услышал широко известное: "Ну что же. Я оказываю услуги государству, воспитывая даровитых молодых людей". Это было бы смешно, если бы императрица и впрямь не уверила себя в этом своем предназначении. Однако этот опыт ей не удался, за исключением, пожалуй, только одного примера с Г. А. Потемкиным. Хотя и в этом случае воспитание, пожалуй, было обоюдным, учитывая государственный ум князя. Трудно гадать, как проявил бы себя якобы подававший большие надежды Ланской, хотя искушенный Г. Орлов однажды воскликнул: "Вы увидите, какого человека она из него сделает! Тут поглощается все". Но под последним разумелись, как выясняется из слов Екатерины, знания, далеко отстоявшие от усвоения начал управления государственным механизмом: "В течение зимы он начал поглощать поэтов и поэмы; на другую зиму многих историков (...) Не предаваясь изучению [?!], мы приобретаем знаний без числа и любим водиться лишь с тем, что есть наилучшего и наиболее поучительного. Кроме того мы строим (беседки! - М. Р.) и садим, мы благотворительны, веселонравны, честны и мягкосердечны"31. Но из этого можно заключить, что готовился не государственный муж, а скорее, приятный и занимательный собеседник для скрашивания долгих зимних петербургских вечеров и летних прогулок императрицы.

Не дало желаемого результата и многолетнее "воспитание" весьма прагматичного по натуре Платона Зубова, наделенного Екатериной всеми мыслимыми государственными обязанностями и должностями. Действительная же роль его в важных текущих делах была столь ничтожна, что состоявшие на российской службе иностранцы, не вовлеченные в дворцовые интриги, беспристрастно отмечают, что не было заметно пустоты, когда Зубов исчез с занимаемого места32. По дневниковым записям Храповицкого также не видно большого его фактического участия в управлении страной. Показательно, что Екатерина II, питавшая пристастие давать характеристики всем сколько-нибудь значимым лицам из своего окружения, в отношении Зубова ограничилась лишь вышеприведенной фразой.

А надо сказать, она мастерски владела умением дать словесный портрет. К примеру в 1783 г., когда скончался Г. Орлов, она писала: "В нем я теряю, - писала она, - друга и общественного человека, которому я бесконечно обязана и который оказал мне самые существенные услуги. Меня утешают, и я сама говорю себе все, что можно сказать в подобных случаях, но ответом на эти доводы служат мои рыдания (...) Гений князя Орлова был очень обширен; в отваге, по-моему, он не имел себе равного. В минуту самую решительную ему приходило в голову именно то, что могло окончательно направить дело в ту сторону, куда он хотел его обратить, и в случае нужды он проявлял такую силу красноречия, которой никто не мог противостоять, потому что он умел колебать умы, а его ум не колебался никогда. Но при этих великих качествах, ему недоставало последовательности по отношению к предметам, которые в его глазах не стоили заботы, и лишь немногие предметы удостоивал он своей заботы или скорее труда своего, ибо занят был одним предметом (Екатерина II имеет в виду себя. - М. Р.). От этого он казался небрежным и неуважительным больше, нежели на самом деле. Природа избаловала его, и он был ленив ко всему, что внезапно не приходило ему в голову"33.

"Смерть князя Орлова, - пишет далее Екатерина, - свалила меня в постель; ночью у меня сделалась такая сильная лихорадка с бредом, что (...) принуждены были пустить мне кровь"34. В эти же дни и Храповицкий записывает слова императрицы об Орлове и его заслугах: "Князь Орлов был гений, но кроток, как барашек (...) два дела его славные - восшествие и прекращение чумы (речь идет об эпидемии чумы в 1771 г. в Москве, ехать куда Орлов вызвался сам. - М. Р.): первое не может быть сравнено с восшествием Елизаветы Петровны. Тут не было неустройства, но единодушие"35 (как видим, Екатерина II не упускает случая указать, что взошла на трон по желанию всего народа).

Прочих фаворитов Екатерины II в рамках вопроса о пестовании государственных деятелей нет нужды и упоминать - они себя в этом плане практически никак не проявили. Да и сама правительница едва ли всерьез об этом помышляла, ибо, если судить по имеющимся ее отзывам о них, главными критериями отбора были совсем иные качестеа. Вот, можно сказать, типичная характеристика одного из них - A. M. Дмитриева-Мамонова (одногодок Ланского, "в  случае" в 1785-1789 гг.): "Под этим Красным Кафтаном (прозвище "героя" в окружении игривой императрицы. - М. Р.) скрывается превосходнейшее сердце, соединенное с большим запасом честности; умны мы за четверых, обладаем неистощимой веселостью, замечательной оригинальностью во взгляде на вещи и в способе выражения, удивительною благовоспитанностью, и знаем тайну всего того, что придает блеск уму. Мы скрываем как преступление свою наклонность к поэзии; мы страстно любим музыку; способность все схватывать - у нас редкая. Бог знает, чего только мы не знаем наизусть; мы декламируем, болтаем, имеем тон лучшего общества, чрезвычайно учтивы, пишем по-русски и по-французски как редко кто-нибудь у нас пишет и по слогу и по почерку. Наружность наша совершенно соответствует внутреннему достоинству: черты лица правильны - у нас чудные черные глаза с тонко нарисованными бровями, рост несколько выше среднего, осанка благородная, поступь свободная; одним словом, мы столько же основательны по характеру, сколько отличаемся ловкостью, силой и блестящей наружностью"36. Екатерина настолько безоглядно увлечена своим новым избранником, что теряет чувство меры и называет его Пирром, царем Эпирским: "Всякое положение, всякое движение Пирра изящно и благородно. Он светит как солнце и вокруг себя разливает сияние. И при всем том ничего изнеженного; напротив, это мужчина, лучше какого вы не придумаете. Словом, это Пирр, царьЭпирский. Все в нем гармония, ничего отрывочного. Таково действие драгоценных даров, которые природа соединила и которыми наделила красоту свою"37.

Но любопытно, что десятью годами ранее Екатерина почти в тех же выражениях говорит о Г. Орлове (в письмах к Бьельке): "Граф Орлов (...) без преувеличения, первый красавец своего времени (...) он изумительное существо: природа так необыкновенно щедра была к нему со стороны его наружности, ума, сердца и души, что в этом человеке нет ничего приобретенного: все у него хорошо, но за то природа и избаловала его, потому что ему всего труднее заставить себя учиться, и до 30 лет ничего не могло принудить его к тому. При всем том нельзя не удивляться, как много он знает; его природная проницательность так велика, что, слыша в первый раз о каком-нибудь предмете, он в минуту схватывает всю его суть и далеко оставляет за собой того, кто с ним говорит"38. Пожалуй, такое совпадение по существу и тональности оценок можно объяснить чрезмерной чувствительностью, впечатлительностью пылкой и увлекающейся натуры ("страстная в увлечениях", замечает Сегюр39), тем, что на ее взгляд, красота сама по себе "добродетель, и притом весьма привлекательная!" "Я так люблю красивые личики", - признается она в одном из своих писем Гримму40.

Но, как известно, и с "красавцем Пирром" вышла осечка: не страшась гнева теряющей голову в приступах ревности стареющей Екатерины, "милый  лжец" завел роман с одной из двадцати очаровательных фрейлин, завершившийся браком. Екатерина, после десятимесячных обманов и колебаний, брошенная Мамоновым словно заурядная любовница и тем не менее продолжавшая, как она сама признавалась, любить его, нашла в себе силы и решимость благословить брак (не удержавшись, правда, от соблазна до крови уколоть булавкой в голову невесту во время положенного по придворному этикету "налаживания" ей прически самой императрицей) и тут же без промедления выдворить молодых в Москву: как говорится, с глаз долой - из сердца вон. Примечательно, что через год после своей столь экстравагантной женитьбы Мамонов затосковал по прежней жизни (да и брак оказался несчастливым, по поводу чего Екатерина без тени злорадства заметила Храповицкому: "Он не может быть счастлив; разница ходить с кем в саду и видеться на четверть часа, или жить вместе"41) и стал засыпать императрицу слезливыми посланиями, умоляя возвратить ему свою благосклонность. Но Екатерина, как и в других делах, была тверда и последовательна в своем решении и не дала ему никакой надежды. К тому же и место было уже прочно занято 22-летним "смугляком" (так называла его в письмах Екатерина) с примесью татарских кровей Платоном Зубовым.

Итак, с задачей подготовки молодых людей к управлению важными государственными делами вышла осечка, а возможно, она и не ставилась всерьез, а была лишь прикрытием, отговоркой - только бы Салтыков и другие не докучали ненужными намеками и откровениями.

И тем не менее приведенные выше характеристики не дают оснований видеть в образе Екатерины II новую Мессалину42. И в первую очередь тому мешает ее откровенно материнское отношение к фаворитам. Если, например, не знать наверняка, кто и кому давал вышеприведенные оценки, то первое, что приходит на ум, - это любящая мать рассказывает о своем единственном и бесценном чаде. Вообще, надо заметить, что материнское начало у Екатерины II было развито весьма сильно. Возможно, это было естественной реакцией на раннее (сразу же после родов) отлучение ее от сына, и поэтому она впоследствии часто и подолгу привечала в своих покоях смышленых и симпатичных малышей - детей своих приближенных. С четырехлетнего возраста почти безотлучно находился при императрице упомянутый выше автор любопытных записок А. И. Рибопьер, были и другие, ничем особенным не выделявшиеся дети. Случалось, Екатерина со знанием дела выступала в роли повивальной бабки при родах жен великих князей и наследника, и бывало, что не отходила от рожениц буквально сутками. Несть числа ее блестящим описаниям в письмах к друзьям внешности, проказ, вкусов и характеров многочисленных своих внуков и внучек. Для каждого она находила неординарное доброе слово или порицание за шалости, за каждого из них молила Бога дать хорошее будущее. Приведем лишь одну короткую выдержку из ее письма о самом любимом ее внуке Александре. О двухлетнем малыше бабушка пишет: "Я от него без ума  и если бы можно, всю жизнь держала бы подле себя этого мальчугана. Нрав у него всегда одинаков, потому что он здоров, и этот нрав состоит в том, что он всегда весел, приветлив, предупредителен, ничего не боится и прекрасен, как амуры. Дитя это есть предмет всеобщего восхищения, и особливо моего"43. Не менее эмоциональными и прекрасными отзывами и о других ее "детях" заполнены многие письма разным корреспондентам.

Возвращаясь к теме фаворитизма, нельзя не коснуться вопроса о причинах его расцвета при Екатерине II. Чисто поверхностное объяснение их видится в слабости ее женской натуры44. Но надо иметь в виду, что не всегда она сама давала повод для разрыва: с Потемкиным они не могли быть всегда вместе из-за взрывного его характера, да и дела на юге страны требовали постоянного присутствия там князя; Корсаков застигнут в объятиях ближайшей подруги Екатерины, графини Брюс; Ланской умер в зените фавора; о Мамонове было сказано выше. Заложенная в ней от природы чувственность, ввиду особых обстоятельств задавленная в молодые годы (иначе с чего бы она в пору своего физического расцвета многажды проводила верхом на лошади по 13 часов в сутки или по целым дням охотилась на водоплавающую дичь, хотя и не любила это занятие?45, потом прорвалась с неудержимой силой. С другой стороны она, по ее собственному признанию, органически не переносила женского общества и отсутствия рядом крепкой мужской руки, мужчины, способного к сопереживанию, к ободряющей поддержке, реальной помощи, к чему Екатерина настойчиво приучала и принуждала фаворитов. Ей нужны были твердая мужская воля, логический мужской ум. Возможно, что она таким образом пыталась решать какие-то свои психологические проблемы (искала равного себе?), неизбежно возникавшие по причине постоянной и порой полной ее погруженности в государственные дела. Так, когда Потемкин был в Крыму, то в своих письмах к нему "колеблющаяся без поддержки" князя императрица и впрямь не раз пишет, что без него, как без рук, и требует скорейшего его возвращения, ибо долгое отсутствие князя вызывает неустройство в государственных делах46. Так оно, вероятно, и было на самом деле, но укажем на одно существенное обстоятельство, дружно отмечаемое в разное время пребывавшими при дворе иностранцами, очень внимательно  наблюдавшими за всем тем, что происходило в окружении императрицы. Р. Дама, как и другие его коллеги, уверенно пишет, что императрица сама всегда "точно определяла степень доверия" в решении тех или иных дел фаворитами: "Они увлекали ее за собой в решениях данного дня, но никогда не руководили ею в делах важных. Князь Потемкин более всех других фаворитов имел влияние на ее мнение, но и он знал, что на глазах императрицы нельзя пользоваться властью, которую он разделял с нею". Общий вывод французского подданного, хорошо знакомого с историей своей страны, однозначен: "Ни один из ее фаворитов не властвовал над нею в такой мере, в какой метрессы подчинили себе Людовика XIV и Людовика XV"47. То же удостоверяет и де Линь: "Фавориты никогда не имели ни власти, ни кредита"48.

Специально доказывать справедливость приведенных мнений, наверное, нет нужды, для этого надо лишь обратиться к указам, распоряжениям, переписке Екатерины II с разного уровня должностными лицами за весь период ее правления - ни на их содержании, ни на их форме смена фаворитов никак не отразилась. Она действительно желала участия фаворитов в государственных делах и даже деликатно подталкивала их к этому. И те из них, "которые были приучены к государственным делам самой императрицей и испытаны в тех делax, к которым предназначались, бывали ей весьма полезны", - замечает де Линь49. Но Екатерина II всегда определяла границы их вмешательства в предначертанный ею ход дел, особенно в сфере внешнеполитических отношений.

На многие "почему" в этом, прямо скажем, щекотливом вопросе фаворитизма дает ответ известная "Чистосердечная исповедь" императрицы, написанная ею для Потемкина предположительно в 1774 г. Приведем ее ключевые положения. Но прежде поясним, что брачная ночь Екатерины и Петра после свадьбы 21 августа 1745 г. в действительности не являлась таковой, и по собственному признанию новобрачной, "в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения", т. е. до той поры, когда ей было уже 25 лет, что и объясняет начало "Исповеди": "Марья Чоглокова50 видя что чрез девять лет обстоятельства остались те же каковы были до свадьбы, и быв от покойной государыни часто бранена (...) не нашла иного способа (...) как (...) зделать предложение чтобы выбрали (...) Сер[гея] Сал[тыкова] и сего более по видимой его склонности и по уговора мамы (...) По прошествии двух лет С. С. послали посланником ибо он себя нескромно вел (...) По прошествии года и великой скорби приехал нынешний кор[оль] Поль[ский] которого (...) добрые люди заставили пустыми подробностями догадаться, что он на свете, что глаза были отменной красоты и что он их обращал (...) Сей был любезен и любим от 1755 до 1761 по тригоднишной отлучке, то-есть от 1758 и старательства кн. Гр[игория] Гр[игорьевича] которого паки добрые люди заставили приметить, переменили образ мысли. Сей бы век остался, естьлиб сам не скучал, а сие узнала в самой день его отъезда на конгрес из Села Царского, и просто сделала заключение что о том узнав уже доверки иметь не могу, мысль которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации выбор коя какой, во время которого (...) всякая приласканья во мне слезы возбуждала, так что я думаю что от рождения своего я столько не плакала как сии полтора года; с начала я думала что привыкну, но что далее то хуже, ибо с другой стороны месяцы по три дутся стали признаться надобно, что никогда довольнее не была как когда осердится и в покои оставит, а ласка его мне плакать принуждала. Потом приехал некто богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласки прелестен был так, что услыша о его приезде уже говорить стали что ему тут поселиться а того не знали что мы писмецом сюда призвали неприметно его (...) Ну Госп. Богатырь после сей исповеди могу ли я надеится получить отпущение грехов своих, изволишь видеть что не пятнадцать, то третья доля из сих, первого по неволе да четвертого из дешперации, я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно, о трех прочих естьли точно разберешь, Бог видит что не от распутства к которой никакой склонность не имею и естьлиб я в участь получила с молода мужа которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась51, беда та что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви52, сказывают такой пороки людские покрыть стараются будто сие произходит от добросердечия но статься может что подобное диспозиция сердца более есть порок нежели добродетель, но напрасно я сие к тебе пишу, ибо после того взлюбишь или не захочешь в армию ехать боясь чтоб я тебя позабыла, но право не думаю чтоб такое глупость зделала, и естьли хочешь на век мне к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, как и любви а наипаче люби и говори правду"53.

Государыня "такое глупость" все же сделала, а вот светлейший князь, как показала жизнь, последнее пожелание ее исполнял отнюдь не по принуждению. Более того, для нее его душа всегда была нараспашку, да и она, кажется, отвечала ему тем же. В целом вся жизнь и деятельность Екатерины II были подчинены замечательной формуле: "последовательность в поступках". С исчерпывающей ясностью формула эта раскрывается в следующих словах императрицы, относящихся к последним годам ее жизни (1794 г.): "Счастье и несчастье зависят от характера человека; характер определяется нравственными правилами, а успех зависит от умения найти надлежащие средства для достижения цели. Как скоро у человека нет твердых убеждений, и он ошибся в средствах, тотчас пропадает всякая последовательность в поступках"54. Императрица и человек, Екатерина II твердо следовала однажды принятым правилам, и, когда после смерти ее самого верного друга и наперсника Г. А. Потемкина в свете поползли слухи о возможных переменах в делах и поступках, то она клятвенно обещала не изменять себе ни в чем: "Что касается до меня, будьте уверены, что я останусь неизменной; я всем проповедую постоянство и, конечно, сама не стану меняться"55. И в этом была главная отличительная черта ее 34-летнего царствования - стабильность, хотя, как писал В. О. Ключевский, из них 17 лет борьбы "внешней или внутренней" приходились "на 17 отдыха!"

Постоянством отличались и ее взгляды на политическое устройство стран Европейского континента. Оценивая потрясшие все европейские страны события Французской революции 1789-1793 гг., она наставляла своего единомышленника Гримма: "Вы правы, что не хотели быть в числе фанатиков, иллюминатов и философов, потому что все они, как доказывает опыт, стремятся только к разрушению. Но что они ни говори и что ни делай, все же миру не обойтись без повелителя, и уж, конечно, лучше неразумие одного человека, которое и продолжается-то недолго, чем неразумие многих. По их милости 20 млн. людей приходят в бешенство от одного только слова "Свобода", а между тем у них и тени ее нет, и безумцы все бегут за ней и никак не могут поймать"56. Чуть ранее она заметила: "...от природы питаю большое презрение ко всем народным движениям"57.

Последнее письмо Гримму, написанное Екатериной за 16 дней до смерти, можно расценивать как политическое ее кредо, как некое завещание преемникам российского престола. Вот его центральная мысль: "Я проповедую и буду проповедовать всем государям против разрушителей престолов и общества, не взирая на всех сторонников бедственной противоположной системы, и увидим, кто одержит верх: разум или безумие коварных последователей ненавистной системы, которая сама в себе исключает и попирает ногами религию, честь и славу"58. В более раннем послании Екатерина II четко показывает свое понимание главной опасности для нормальной (естественной) жизни общества и государства: "Да посрамит Небо всех тех, кто берется управлять народами, не имея в виду истинного блага государства"59.

Свою же собственную роль в этом процессе достижения "истинного блага" в России она оценивала скромно: "Что бы я ни делала для России, -это будет только капля в море"60. В действительности дело, конечно же, обстояло не так. Приведем в этой связи мнение А. И. Рибопьера. Екатерина, пишет он, "как женщина и как Монархиня (...) вполне достойна удивления. Славу прекрасного ее царствования не мог затмить ни один из новейших Монархов. Чтоб в этом убедиться, стоит только сравнить, чем была Россия в ту минуту, когда она вступила на престол, с тем, чем стала она, когда верховная власть перешла в руки Павла I (...) Она присоединила к Империи богатейшие области на юге и западе. Как законодательница, она начертала мудрые и справедливые законы, очистив наше древнее Уложение от всего устарелого. Она почитала, охраняла и утверждала права всех народов, подчиненных ее власти. Она смягчала нравы и всюду распространяла просвещение.

Вполне православная, она, однако, признала первым догматом полнейшую веротерпимость: все вероисповедания были ею чтимы, и законы, по этому случаю изданные ею, до сих пор в силе". Автор записок останавливает внимание свое и на более частных делах Екатерины II, одинаково поражавших воображение современников и восхищающих потомков: "Красивейшие здания Петербурга ею построены. Эрмитаж с богатейшими его коллекциями, Академия Художеств, Банк, гранитные набережные, гранитная облицовка Петропавловской крепости, памятник Петру Великому, решетка Летнего сада и пр. - все это дела рук ее. Если судить о Екатерине как женщине, то и тут надо признаться, что ни одна женщина не соединяла в себе столько превосходных качеств. Возвышенный ум, чувствительное и сострадательное сердце, мужественная твердость характера, увлекательная прелесть, тихий и ровный нрав, благородство, изящное обращение, внушающая и в то же время чарующая наружность"61. Справедливости ради надо отметить, что автор приведенных строк, как он сам признавал, отнюдь "не отвергал огулом все то, в чем ее упрекают, но даже в иных случаях и сам находил, что она была неправа"62.

Согласимся, что эти суждения не расходятся со свидетельствами других современников, приведенными выше. Все они независимо друг от друга с редким единодушием наделяют Екатерину II умом, обаянием и талантами, а также такими привлекательными чертами характера, как достоинство и живость, веселость и любезность, любознательность и наблюдательность, сообразительность и развитаяинтуиция. Сегюр писал, что "Екатерина отличалась огромными дарованиями и тонким умом; в ней дивно соединились качества, редко встречаемые в одном лице"63. С. М. Соловьев вовсе не стремился абсолютизировать, как полагают комментаторы его главного труда - "Истории России с древнейших времен", личные качества Екатерины II, когда давал обобщенную характеристику: "...необыкновенная живость ее счастливой природы, чуткость ко всем вопросам, царственная общительность, стремление изучить каждого замечательного человека, исчерпать его умственное содержание, его отношения к известному вопросу, общение с живыми людьми, а нe с бумагами, не с официальными докладами только - эти драгоценные качества Екатерины поддерживали ее деятельность, не давали ей ни на минуту упасть духом, и эта-то невозможность ни на минуту сойти нравственно с высоты занятого ею положения и упрочили ее власть; затруднения всегда заставали Екатерину на ее месте, в царственном положении и достойною этого положения, потому затруднения и преодолевались"64. Екатерине II были присущи и столь важные для политического и государственного деятеля глубина и проницательность мысли, необыкновенное трудолюбие, постоянное стремление к самосовершенствованию. Ее просвещенные современники дружно отмечают знание и использование Екатериной в планах реформ идей крупных мыслителей древнего и нового времени, видных экономистов.

Но в определении направления и содержания путей преобразований ей помогали не только приобретенные книжные знания, но и учет особенностей Российского государства. Близкое знакомство со страной, а особенно работа Уложенной комиссии 1767 г., ясно показавшая, "с кем дело имеем и о ком пещися должно", убедили ее, что "и у России есть свое прошлое, по крайней мере есть свои исторические привычки и предрассудки, с которыми надобно считаться"65. И, если первоначально преобразовательную энергию Екатерины питал вполне определенный ее взгляд на Россию как на "еще не распаханную страну", что только такие страны "суть наилучшие"66 для реформ, то реалии жизни быстро поубавили ее жажду к всеобщим переменам.

Как можно судить, Россия поначалу виделась Екатерине наиболее подходящей для претворения в жизнь ее замыслов. Из письма Вольтеру мы знаем ее мнение, что русский народ - это "превосходная почва, на которой хорошее семя быстро возрастает; но нам также нужны аксиомы, неоспоримо признанные за истинные"67. А аксиомы были известны - идеи, положенные ею в начала нового российского законодательства. Еще В. О. Ключевский специально выделил базовое условие для реализации преобразовательного плана, в сжатом виде изложенное императрицей в своем "Наказе": "Россия есть европейская держава; Петр I, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел такие удобства, каких и сам не ожидал. Заключение следовало само собой: аксиомы, представляющие последний и лучший плод европейской мысли, найдут в этом народе такие же удобства"68. Русский же народ она считала "особенным народом в целом свете; он отличен догадкою, умом, силою69. Я знаю это по двадцатилетнему опыту моего царствования. Бог дал русским особенное свойство"70. Но всего этого оказалось недостаточно для реализации идеалистической в общем-то мечты об "общем благе", достижения которого она желала и не только на словах. Современники Екатерининского века подчеркивают, что в основе устремлений и действий императрицы была забота о благе России, путь к которой, в ее представлении, лежал через торжество разумных законов, просвещение общества, воспитание добрых нравов и законопослушание. Стремление к созданию такого общества нашло конкретное выражение в законодательстве и практических делах Екатерины II, об этом свидетельствуют и записи ее статс-секретарей, обширная переписка императрицы. Главное же средство и надежная гарантия успеха реформаторских начинаний виделись Екатерине II в неограниченной самодержавной власти монарха, который всегда, повсюду и во всем направляет общество на разумный путь. Но именно Екатерина II впервые четко определила "просвещенное" понимание этой основной функции самодержца - направлять не силой, угрозами, чередой наказаний, а убеждением, внедрением в сознание общества необходимости объединения усилий всех сословий в достижении общего блага, общественного спокойствия, прочной стабильности.

Но невероятно инертное российское общество через отнюдь не блиставших в массе своей умом и дальновидностью71, а главное, не желавших никаких перемен представителей власти на местах (по идее императрицы, первых и основных ее помощников) вносило свои коррективы в обширные планы и намерения Екатерины II. Для преодоления этой умственной заскорузлости, а иногда и прямого противодействия императрице надо было обладать особой твердостью. И она это ясно осознавала: "Может быть, я добра, обыкновенно кротка, но по своему званию я должна крепко хотеть, когда чего хочу..."72

Как показывают исторические реалии, "кротость" Екатерины II имела все же четко очерченные пределы - интересы самодержавной власти и ее опоры - дворянства. В случае же посягательства на эти интересы кротость сменялась беспощадной решимостью. Без каких-либо колебаний ею был утвержден приговор о четвертовании Емельяна Пугачева (хотя и здесь проявились природные душевные качества императрицы - по ее негласному пожеланию ему вопреки обычаю сначала отрубили голову, а затем уже конечности, избавив смертника от мучительных страданий); "бунтовщик, хуже Пугачева", А. И. Радищев, немедленно был сослан в Сибирь (легко еще отделался); без следствия и суда был заточен в Шлиссельбургскую крепость писатель, публицист, книгоиздатель, просветитель Н. И. Новиков. Тем самым в своей политике Екатерина II, особенно в последние годы правления, не только не выходила за рамки идеологии Просвещения, определенной Кантом в формуле "Рассуждайте, но повинуйтесь!", но более того, она делала упор на второй составляющей этой дефиниции. Справедливости ради надо заметить, что и в первые годы царствования просвещенчеству она предпочитала повиновение, о чем свидетельствуют известный сенатский указ от 17 января 1765 г., разрешавший помещикам по своему произволу сдавать крестьян в каторжные работы, и указ от 22 августа 1767 г., под страхом наказания запрещавший крестьянам жаловаться на своих помещиков на высочайшее имя (и это после путешествия императрицы по Волге, когда она буквально была завалена просьбами защиты от притеснителей-помещиков).

В особой тетради под заглавием "Мысли, замечания императрицы Екатерины", относящейся к 60-м гг. XVIII  в., молодая императрица записывает свои размышления, которые сделали бы честь и умудренному опытом правителю. В дальнейшем она руководствовалась ими в практических  своих  действиях.

Приведем некоторые из них, наиболее ярко характеризующие прагматичный, здравый ум Екатерины:

"Когда имеешь на своей стороне истину и разум", они "возьмут верх в глазах большинства; уступают истине, но редко речам, пропитанным тщеславием", но при одном непременном условии - "власть без доверия народа ничего не значит (...) Примите за правило ваших действий и ваших постановлений благо народа и справедливость, которая с ним неразлучна. Вы не имеете и не должны иметь иных интересов. Если душа ваша благородная - вот ее цель". А вот и чисто практический вывод и, если хотите, совет находящимся во власти: "Остерегайтесь (...) издать, а потом отменить свой закон; это означает вашу нерассудительность и вашу слабость и лишает вас доверия народа".

Нельзя не сказать и об ее убежденности в том, что "самым унизительным положением мне всегда казалось - быть обманутым" (дневниковые записи А. В. Храповицкого, кстати, не раз подтверждают искренность сказанного). Вообще, можно только восхищаться ее пониманием зависимости нормального течения дел от справедливости действий и поступков правителя: "Хочу, чтобы питали ко мне доверие, полагая, что я хочу лишь того, что справедливо..." И другое жесткое и всенужнейшее условие для того, чтобы общество судило о действиях власть имущих беспристрастно: "Преступление и производство дела должны быть сделаны гласными, чтобы общество (...) могло бы распознать справедливость".

Вслед за крупнейшими мыслителями древности, Екатерина убежденно считала, что удовлетворить общество может только правда, какая бы горькая она ни была. К сожалению, сама она этого правила, особенно в последние годы царствования, придерживалась не всегда. Более последовательно, как представляется, она следовала другой аксиоме: "Никогда ничего не делать без правил и без причины, не руководствоваться предрассудками, уважать веру, но никак не давать ей влияния на государственные дела, изгонять из совета все, что отзывается фанатизмом, извлекать наибольшую по возможности выгоду из всякого положения для блага общественного..."

Главный же вывод из ее размышлений, основы ее мировоззрения состояли в следующем: "Столь великая империя, как Россия, погибла бы, если бы в ней установлен был иной образ правления (...) Итак, будем молить Бога, чтобы давал Он нам всегда благоразумных правителей, которые подчинялись бы законам и издавали бы их лишь по зрелом размышлении и единственно в виду блага их подданных"73.

Екатерина II в своих практических действиях исходила из убеждения, что "истинное величие империи состоит в том, чтобы быть великою и могущественною не в одном только месте, но во всех своих местах, всюду проявлять силу, деятельность и порядок". Последнему она придавала особое значение, не раз подчеркивая, что "мы любим порядок, добиваемся порядка, обретаем и утверждаем порядок"74. Как не без оснований полагала императрица, именно благодаря порядку "государство стоит на прочных основаниях и не может пасть"75.

Сказанное о понимаемом ею "истинном величии империи" прямо относилось и к проводимому ею внешнеполитическому курсу страны. Здесь Екатерина II имела полное право считать себя "неподатливой", жестко придерживалась раз и навсегда выработанного правила: "Дела свои она поведет не иначе, как по своему разумению", и никто "на свете не заставит ее поступить иначе, чем как она поступает"76.

Надо признать, что в последующей истории России все венценосные монархи в своем понимании особенностей страны, возможностей народа и способов действия не могут быть сравнимы с Екатериной. Никто из них не обладал в той же мере постоянным стремлением к самосовершенствованию, никто не был равным ей по уму, оптимизму и трудолюбию. Никому из них не были присущи свойственные Екатерине широта и разнообразие интересов и занятий, умение достигать большего результата в главном. И уж, конечно, никто из них не состоял в многолетней и обширной переписке с такими личностями, как Вольтер и Дидро. Нельзя не процитировать при этом Н. М. Карамзина, который в начале XIX столетия писал: "Европа с удивлением читает ее переписку с философами, и не им, а ей удивляется. Какое богатство мыслей и знаний, какое проницание, какая тонкость разума, чувств и выражений!"77 А кто из ее преемников на троне оставил после себя мемуары, подобные ее бесценным "Запискам", написанным легким пером и с предельной откровенностью, не говоря уж о том, что Екатерина была и плодовитой сочинительницей нравоучительных водевилей, комических опер, занимательных сказок для детей, домашних учебников по истории России для своих внуков. Никто из последующих монархов и не помышлял обрекать себя на каторжный каждодневный труд по законотворчеству, написанию многотомной истории Российского государства, усердно копаясь в летописях и других древних источниках.

Двести лет назад завершилось правление императрицы, еще при жизни по праву названной Великой. Благодаря ее разумной политике Россия прочно заняла место ведущей державы мира. С тех пор во главе страны сменилось более десятка самодержцев, вождей, генсеков, президентов. И что мы имеем сегодня?! Едва ли наши соотечественники отзовутся о своем времени так же восторженно, как это делали люди Екатерининской эпохи.

Примечания

1. Окончание. Начало см.: Отечественная история. 1996.N 6.
2. Линь Ш.-Ж. де. Портрет Екатерины II // Бильбасов В. А. Исторические монографии. Т. 4. СПб., 1901. С. 516
3. Письма Екатерины Второй к барону Гримму // Русский архив. 1878. Кн. 3 (далее - Письма). С. 212, 219, 90
4. Линь Ш.-Ж. де. Указ. соч. С. 509
5. Письма. С. 81
6. Там же. С. 140
7. Дневник А. В. Храповицкого с 18 января 1782 по 17 сентября 1793 г. По подлинной его рукописи, с биографической статьею и объяснительным указателем. Изд. 2. М., 1901. С. 67.
8. Письма. С. 181                                                       
9. Грот Я. К. Екатерина II в переписке с Гриммом. СПб., 1884. С. 367
10. Письма. С. 218
11. Там же. С. 89-90
12. Ключевский В. О. Императрица Екатерина II (1729-1796) // Ключевский  В. О. Исторические портреты. М., 1990. С. 307
13. Письма. С. 185
14. Цит. по: Шильдер Н. К. Император Александр Первый. СПб., 1904. Т. 1. С. 113.
15. Записки императрицы Екатерины Второй: Перевод с подлинника, изданного Императорской Академией наук. СПб., 1907. С. 630 (далее - Записки).
16. Письма. С. 199
17. Цит. по: Шильдер Н. К. Указ. соч. Т. 1. С. 112-113, 114
18. Массон К. Секретные записки о России и в частности о конце царствования Екатерины II и правлении Павла I. Т. 1. М., 1918. С. 45-46
19. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. XI. М., 1949. С. 16.
20. Видимо, здесь сказывалось ее органическое "неприятие ненависти к своим врагам" и "всякого угнетения, какого бы рода оно ни было". Все это было, как она пишет, "всецело противно моему образу мыслей" (Записки. С. 657.)
21. Письма. С. 9, 104.
22. Там же. С. 198
23. Там же. С. 200
24. Дневник А. В. Храповицкого... С. 220, 221
25. Там же. С. 224, 240, 241
26. Письма. С. 211
27. Там же. С. 99
28. Там же. С. 99-100
29. Там же. С. 103. 104, 109, 115
30. Дневник А. В. Храповицкого... С. 6.
31. Письма. С. 77
32. Массон К. Указ. соч. С. 122
33. Письма. С. 89-90. Сходную характеристику см.: Записки. С. 711-712
34. Письма. С. 91
35. Дневник А. В. Храповицкого... С. 47-48
36. Сборник РИО. Т. 23. СПб., 1878. С. 387, 388
37. Письма. С. 55. См. также с. 130, 134 и др
38. Сборник РИО. Т. 13. СПб., 1874. С. 258-259
39. Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II (1785-1789). СПб., 1865 // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л., 1989. С. 318
40. Письма. С. 231
41. Дневник А. В. Храповицкого... С. 197
42. Тот же К. Массон, не упускавший случая позлословить, пишет, что любовная страсть "никогда не господствовала над нею до такой степени, чтобы сделать из нее Мессалину, но она часто позорила ее величие и ее пол" (Массон К. Указ. соч. С. 49).
43. Письма. С. 57
44. Известный историк П. И. Бартенев, опубликовавший составленный М. Н. Логиновым список фаворитов Екатерины, отмечал, что "современники вполне ей прощали ее увлечения, которые вызывались необыкновенными условиями самого ее сложения" (Любимцы Екатерины Второй // Русский архив. 1911. N 7. С.  319-320).
45. Записки. С. 192, 307.
46. См.:  Письма  Екатерины  II  Г.А.  Потемкину  /  Публикация  подготовлена  Н.Я.
Эйдельманом // Вопросы истории. 1989, №7-10, 12.
47. Дама Р. де. Записки // Старина и новизна, состоящая из сочинений и переводов. 1914. Кн. 18. С. 79, 83.
48. Линь  Ш.-Ж. де. Указ. соч. С. 514.
49. Там же.
50. Статс-дама имп. Елизаветы Петровны, приставленная к Екатерине в качестве надзирательницы и слывшая при дворе “за самую злую и капризную женщину” (Записки. С. 86).
51. В искренности этих слов едва ли уместно сомневаться, особенно памятуя о той с чисто женской горечью выраженной тоске о невыполнимом без потери престола. Так, в письме к Бьельке она пишет: "...по истине я бы очень любила своего (мужа. - М. Р.), если бы представлялась к тому возможность и если бы он был так добр, что желал бы этого" (Сборник РИО. Т. 10. СПб., 1872. С. 164). Написано это в 1767 г.
52. Здесь нельзя обойтись без ремарки. В одном из своих писем к Ф. Гримму более позднего времени (1784 г.) Екатерина II простодушно вопрошает:"Как же не любить тех кто нас любит? Если меня любят, то и я люблю" (Письма. С. 98).
53. Записки. С. 72, 713-715.
54. Письма. С. 211.
55. Там же. С. 200.
56. Там же. С. 210.
57. Грот Я.К. Указ. соч. С. 597.
58. Там же. С. 769.
59. Там же. С. 768.
60. Там же. С. 722.
61. Нельзя не заметить, что многие отмечаемые современниками черты характера Екатерины удивительным образом до точности совпадают с теми, что она сама выделяла у своей любимой воспитательницы "Бабет" Кардель: "она имела возвышенную от природы душу, развитый ум, превосходное сердце, она была терпелива, кротка, весела, справедлива, постоянна" (Записки. С. 2). Не случайно Екатерина II не раз говорила о том, что всем хорошим обязана именно Кардель.
62. Записки графа Александра Ивановича Рибопьера // Русский архив. 1877. Кн. 1. Вып. 4. С. 476-477.
63. Записки графа Сегюра... С. 318.
64. Соловьев С. М. Сочинения: В 18 кн. Кн. XIII. М., 1994. С. 129.
65. Ключевский В. О. Указ. соч. С. 339.
66. Письма. С. 37.
67. Цит. по: Ключевский В.О. Указ. соч. С. 314.
68. Там же.
69. Из сказанного вовсе не должен следовать вывод об идеальном или спекулятивном представлении Екатерины о народе как таковом. Ей же принадлежит следующее замечание: "Народ от природы безпокоен, неблагодарен и полон доносчиков и людей, которые, под предлогом усердия, ищут лишь, как бы обратить в свою пользу все для них подходящее..." (Записки. С. 658).
70. Цит. по: Сборник РИО. Т. 13. С. XXIII.
71. Чиновников, не желавших никаких перемен, особенно среднего и низшего звена, и в России XVIII в. было настолько много, что на основе исследований И. Е. Андреевского и И. И. Дитятина можно уверенно говорить о том, что общество в целом не только не принимало никакого участия в государственных делах, но и не проявляло никаких признаков стремления к этому. Если в высших правительственных сферах отдельные образованные, развитые люди понимали важность и необходимость для развития государства начал гражданственности, то на местах чиновники по уровню образованности, компетентности стояли на очень низкой ступени, многие из них не в состоянии были понять и приспособиться к любой прогрессивной, ломающей прежний уклад жизни правительственной инициативе (см.: Андреевский И. Е. О наместниках, воеводах и губернаторах. СПб., 1864; Дитятин И. И. Устройство и управление городов в России. Т. 2. Городское самоуправление в России. Городское самоуправление до 1870 г. Ярославль, 1877).
72. Грот Я. К. Указ. соч. С. 758.
73. Записки. С. 627, 629, 630, 631, 637, 686.
74. Письма. С. 108.
75. Там же. С. 109.
76. Там же. С. 180.
77. Цит. по: Сборник РИО. Т. 13. С. XVII

Отечественная история. - 1997. - № 1.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Некоторые детали, касающиеся продаж имений и крепостных в конце царствования Екатерины II.

 

Продаются нижеследующие вотчины:
1) Нижегородского наместничества той же округи близ реки Волги в 15 верстах от Нижнего Новгорода село Вязовка, в коем по последней ревизии 418 душ крестьян, на реке Кульме мельница, строевого лесу, лугов и прочих угодьев довольное число.
2) Володимерского наместничества в Киржацкой округи в селе Елцыне деревни, в которых 318 душ, с лесами, лугами и со всеми выгодами.
3) Орловского наместничества Дмитровской округи сельцо Опойково, в котором 225 душ, земли пашенной и непашенной с лесами и лугами 1700 десятин.
О цене же оных спросить близ Аничкова мосту Литейной части в 3 квартале под № 1449 в каменом большом трехэтажном доме, который продается и в наймы отдается на 5 лет под заведение клуба или аглинских магазинов, в нем 54 покоя, в нижнем этаже лавка и погреб, 2 анбара, сарай, для поставления вин ледник, сад и оранжерея.

 

Санкт-Петербургские ведомости. 1793. № 23. 22 марта. С. 497.

 

Продаются нижеследующие вотчины:
1) в Санкт-Петербургской губернии в Лугском уезде, в деревнях Горнечной, Заведужье, Бередикове и усадище наличных мужеска полу крестьян без мала 100 душ со всем их семейством  и землею, а в принадлежащих к оным дачах есть строевой лес, отпускаемый к Нарвскому порту и рыбные озера.
2) Олонецкого наместничества Вышегорского уезда Бадоской волости в деревне Чернодворской с деревнями (так в тексте - Н.С.)
3) Новгородского наместничества Белозерского уезда Сукодцкой волости в деревне Смердячи, и в сих двух деревнях писанных по последней ревизии мужеска полу крестьян около 50 душ. Желающие сии вотчины вместе или порознь купить, могут о цене спросить лейб-гвардии в Измайловском полку в 10 роте в Офицерском доме у служителя Андрея Силина. Тут же продается слесарному мастерству хорошо обученный молодой человек, о коем спросить у оного ж служителя Силина.

 

 

Там же. С. 500.

 

Этот случай, скорее, исключительный:

 

Продается семья людей, крепостной человек с женою 36, сыном 13 и двумя дочерьми 10 лет. Он 37 лет, обучен (так как и сын его) русской грамоте, служил в знатных домах садовником, разумеет все садовое искусство, как то: разводить сады и оранжереи, содержать ананасы и проч. Желающим его купить о цене спросить в Семеновском полку в 9 роте у сержанта Михайлы Данилова.

 

Санкт-Петербургские ведомости. 1793. № 11. 11 февраля. С. 251.

1 пользователю понравилось это

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Добавлена большая статья: Стегний П. В. Первый раздел Польши и российская дипломатия // Новая и новейшая история. - 2001. - №№ 1-2.
 
Статья написана давно, впоследствии была издана монография этого автора "Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. 1772. 1793. 1795".
 
Также добавлена интересная статья о еще одной войне Екатерины II: Черкасов П. П. Русско-шведская война 1788-1790 гг. и французская дипломатия // Новая и новейшая история. - 2001. - № 5. - С. 161-184.

1 пользователю понравилось это

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас

  • Похожие публикации

    • Гулыга А.В. Роль США в подготовке вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г. // Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
      Автор: Военкомуезд
      А.В. ГУЛЫГА
      РОЛЬ США В ПОДГОТОВКЕ ВТОРЖЕНИЯ НА СОВЕТСКИЙ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК В НАЧАЛЕ 1918 г.

      Крушение капиталистического строя в России привело в смятение весь капиталистический мир, в частности, империалистов США. Захват пролетариатом власти на одной шестой части земного шара создавал непосредственную угрозу всей системе наемного рабства. Начиная борьбу против первого в мире социалистического государства, империалисты США ставили своей целью восстановление в России власти помещиков и капиталистов, расчленение России и превращение ее в свою колонию. В последние годы царского режима, и особенно в период Временного правительства, американские монополии осуществляли широкое экономическое и политическое проникновенне в Россию. Магнаты Уоллстрита уже видели себя в недалеком будущем полновластными владыками русских богатств. Однако непреодолимым препятствием на их пути к закабалению России встала Великая Октябрьская социалистическая революция. Социалистический переворот спас нашу родину от участи колониальной или зависимой страны.

      Правительство США начало борьбу против Советской России сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции. «Нам абсолютно не на что надеяться в том случае, если большевики будут оставаться у власти», [1] — писал в начале декабря 1917 г. государственный секретарь США Лансинг президенту Вильсону, предлагая активизировать антисоветские действия Соединенных Штатов.

      Правительство США знало, однако, что в своих антисоветских действиях оно не может надеяться на поддержку американского народа, который приветствовал рождение Советского государства. На многочисленных рабочих митингах в разных городах Соединенных Штатов принимались резолюции, выражавшие солидарность с русскими рабочими и крестьянами. [2] Правительство США вело борьбу против Советской республики, используя коварные, провокационные методы, прикрывая /33/

      1. Papers relating to the foreign relations of the United States. The Lansing papers, v. II, Washington, 1940, p. 344. (В дальнейшем цит.: The Lansing papers).
      2. Вот одна из таких резолюций, принятая на рабочем митинге в г. Ситтле и доставленная в Советскую Россию американскими моряками: «Приветствуем восторженно русский пролетариат, который первый одержал победу над капиталом, первый осуществил диктатуру пролетариата, первый ввел и осуществил контроль пролетариата в промышленности. Надеемся твердо, что русский пролетариат осуществит социализацию всего производства, что он закрепит и расширит свои победы над капиталом. Уверяем русских борцов за свободу, что мы им горячо сочувствуем, готовы им помочь и просим верить нам, что недалеко время, когда мы сумеем на деле доказать нашу пролетарскую солидарность» («Известия Владивостокского Совета рабочих и солдатских депутатов», 25 января (7 февраля) 1918 г.).

      свое вмешательство во внутренние дела России лицемерными фразами, а иногда даже дезориентирующими действиями. Одним из наиболее ярких примеров провокационной тактики американской дипломатии в борьбе против Советской России является развязывание правительством Соединенных Штатов японского вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г.

      Вся история интервенции США в Советскую Россию на протяжении многих лет умышленно искажалась буржуазными американскими историками. Фальсифицируя смысл документов, они пытались доказать, что американское правительство в течение первых месяцев 1918 г. якобы «возражало» против иностранного вторжения на Дальний Восток и впоследствии дало на нею свое согласие лишь «под давлением» Англии, Франции и Японии. [3] На помощь этим историкам пришел государственный департамент, опубликовавший в 1931—1932 гг. три тома дипломатической переписки за 1918 г. по поводу России. [4] В этой публикации отсутствовали все наиболее разоблачающие документы, которые могли бы в полной мере показать антисоветскую политику Соединенных Штатов. Тем же стремлением фальсифицировать историю, преуменьшить роль США в организации антисоветской интервенции руководствовался и составитель «Архива полковника Хауза» Чарлз Сеймур. Документы в этом «архиве» подтасованы таким образом, что у читателя создается впечатление, будто Вильсон в начале 1918 г. действительно выступал против японской интервенции.

      Только в 1940 г. государственный департамент опубликовал (и то лишь частично) секретные документы, проливающие свет на истинные действия американскою правительства по развязыванию иностранного вторжения на Дальний Восток. Эти материалы увидели свет во втором томе так называемых «документов Лансинга».

      Важная задача советских историков — разоблачение двуличной дипломатии США, выявление ее организующей роли в развязывании иностранной интервенции на Дальнем Востоке, к сожалению, до сих пор не получила достаточного разрешения в исторических исследованиях, посвященных этой интервенции.

      *     *     *

      В своем обращении к народу 2 сентября 1945 г. товарищ Сталин говорил: «В 1918 году, после установления советского строя в нашей стране, Япония, воспользовавшись враждебным тогда отношением к Советской стране Англии, Франции, Соединённых Штатов Америки и опираясь на них, — вновь напала на нашу страну, оккупировала Дальний Восток и четыре года терзала наш народ, грабила Советский Дальний Восток». [5] Это указание товарища Сталина о том, что Япония совершила нападение на Советскую Россию в 1918 г., опираясь на Англию, Францию и США, и служит путеводной нитью для историка, изучающего интервенцию на Дальнем Востоке. /34/

      5. Т. Millard. Democracy and the eastern question, N. Y., 1919; F. Schuman. American policy towards Russia since 1917, N. Y., 1928; W. Griawold. The far Eastern policy of the United States, N. Y., 1938.
      4. Papers relating to the foreign relations of the United States, 1918, Russia, v.v. I—III, Washington. 1931—1932. (В дальнейшем цит.: FR.)
      5. И. B. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза, М., 1949, стр. 205.

      Ленин еще в январе 1918 г. считался с возможностью совместного японо-американского выступления против нашей страны. «Говорят, — указывал он, — что, заключая мир, мы этим самым развязываем руки японцам и американцам, которые тотчас завладевают Владивостоком. Но, пока они дойдут только до Иркутска, мы сумеем укрепить нашу социалистическую республику». [6] Готовясь к выступлению на VII съезде партии, 8 марта 1918 г. Ленин писал: «Новая ситуация: Япония наступать хочет: «ситуация» архи-сложная... отступать здесь с д[огово]ром, там без дог[ово]ра». [7]

      В дальнейшем, объясняя задержку японского выступления, Ленин, как на одну из причин, указывал на противоречия между США и Японией. Однако Ленин всегда подчеркивал возможность сделки между империалистами этих стран для совместной борьбы против Советской России: «Американская буржуазия может стакнуться с японской...» [8] В докладе Ленина о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК и Московского Совета 14 мая 1918 г. содержится глубокий анализ американо-японских империалистических противоречий. Этот анализ заканчивается предупреждением, что возможность сговора между американской и японской буржуазией представляет реальную угрозу для страны Советов. «Вся дипломатическая и экономическая история Дальнего Востока делает совершенно несомненным, что на почве капитализма предотвратить назревающий острый конфликт между Японией и Америкой невозможно. Это противоречие, временно прикрытое теперь союзом Японии и Америки против Германии, задерживает наступление японского империализма против России. Поход, начатый против Советской Республики (десант во Владивостоке, поддержка банд Семенова), задерживается, ибо грозит превратить скрытый конфликт между Японией и Америкой в открытую войну. Конечно, вполне возможно, и мы не должны забывать того, что группировки между империалистскими державами, как бы прочны они ни казались, могут быть в несколько дней опрокинуты, если того требуют интересы священной частной собственности, священные права на концессии и т. п. И, может быть, достаточно малейшей искры, чтобы взорвать существующую группировку держав, и тогда указанные противоречия не могут уже служить мам защитой». [9]

      Такой искрой явилось возобновление военных действий на восточном фронте и германское наступление против Советской республики в конце февраля 1918 г.

      Как известно, правительство США возлагало большие надежды на возможность обострения отношений между Советской Россией и кайзеровской Германией. В конце 1917 г. и в первые месяцы 1918 г. все усилия государственных деятелей США (от интриг посла в России Френсиса до широковещательных выступлений президента Вильсона) были направлены к тому, чтобы обещаниями американской помощи предотвратить выход Советской России из империалистической войны. /35/

      6. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 201.
      7. Ленинский сборник, т. XI, стр. 65.
      8. В. И. Ленин. Соч., т. XXX, стр. 385.
      9. В. И. Ленин. Соч., т. XXIII, стр. 5. История новейшего времени содержит поучительные примеры того, что антагонизм между империалистическими державами не является помехой для развертывания антисоветской агрессин. Так было в годы гражданской войны, так было и в дни Мюнхена.

      Послание Вильсона к конгрессу 8 января 1918 г. и пресловутые «четырнадцать пунктов» имели в качестве одной из своих задач «выражением сочувствия и обещанием более существенной помощи» вовлечь Советскую республику в войну против Германии. [10] Хауз называл «пункты» Вильсона «великолепным оружием пропаганды». [11] Такого же мнения были и руководящие работники государственного департамента, положившие немало усилий на массовое распространение в России «четырнадцати пунктов» всеми пропагандистскими средствами.

      Ленин разгадал и разоблачил планы сокрушения Советской власти при помощи немецких штыков. В статье «О революционной фразе» он писал: «Взгляните на факты относительно поведения англо-французской буржуазии. Она всячески втягивает нас теперь в войну с Германией, обещает нам миллионы благ, сапоги, картошку, снаряды, паровозы (в кредит... это не «кабала», не бойтесь! это «только» кредит!). Она хочет, чтобы мы теперь воевали с Германией.

      Понятно, почему она должна хотеть этого: потому, что, во-первых, мы оттянули бы часть германских сил. Потому, во-вторых, что Советская власть могла бы крахнуть легче всего от несвоевременной военной схватки с германским империализмом». [12]

      В приведенной цитате речь идет об англичанах и французах. Однако с полным правом ленинскую характеристику империалистической политики в отношении выхода Советской России из войны можно отнести и к Соединенным Штатам. Правомерность этого становится еще более очевидной, если сравнить «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира», написанные Лениным 7 января 1918 г., с подготовительными набросками к этим тезисам. Параграф 10 тезисов опровергает довод против подписания мира, заключающийся в том, что, подписывая мир, большевики якобы становятся агентами германского империализма: «...этот довод явно неверен, ибо революционная война в данный момент сделала бы нас, объективно, агентами англо-французского империализма...» [13] В подготовительных заметках этот тбзис сформулирован: «объект[ивно] = агент Вильсона...» [14] И Вильсон являлся олицетворением американского империализма. .

      Попытка американских империалистов столкнуть Советскую Россию с кайзеровской Германией потерпела крах. Однако были дни, когда государственным деятелям Соединенных Штатов казалось, что их планы близки к осуществлению.

      10 февраля 1918 г. брестские переговоры были прерваны. Троцкий, предательски нарушив данные ему директивы, не подписал мирного договора с Германией. Одновременно он сообщил немцам, что Советская республика продолжает демобилизацию армии. Это открывало немецким войскам дорогу на Петроград. 18 февраля германское командование начало наступление по всему фронту.

      В эти тревожные для русского народа дни враги Советской России разработали коварный план удушения социалистического государства. Маршал Фош в интервью с представителем газеты «Нью-Йорк Таймс» /36/

      10. Архив полковника Хауза, т. III, стр. 232.
      11. Там же, т. IV, стр. 118.
      12. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 268.
      13. Там же, стр. 195.
      14. Ленинский сборник, т. XI, стр. 37.

      сформулировал его следующим образом: Германия захватывает Россию, Америка и Япония должны немедленно выступить и встретить немцев в Сибири. [15]

      Этот план был предан гласности французским маршалом. Однако авторы его и главные исполнители находились в Соединенных Штатах. Перспектива сокрушения Советской власти комбинированным ударом с запада и востока была столь заманчивой, что Вильсон начал развязывать японскую интервенцию, торжественно заверяя в то же время о «дружеских чувствах» к русскому народу.

      В 1921 г. Лансинг составил записку, излагающую историю американско-японских переговоров об интервенции. Он писал для себя, поэтому не облекал мысли в витиеватые и двусмысленные дипломатические формулы: многое в этой записке названо своими именами. Относительно позиции США в конце февраля 1918 г. там сказано: «То, что Япония пошлет войска во Владивосток и Харбин, казалось одобренным (accepted) фактом». [16] В Вашингтоне в эти дни немецкого наступления на Петроград считали, что власти большевиков приходит конец. Поэтому решено было устранить возможные недоразумения и информировать союзные державы о согласии США на японское вооруженное выступление против Советской России.

      18 февраля, в тот день, когда германские полчища ринулись на Петроград, в Верховном совете Антанты был поднят вопрос о посылке иностранных войск на Дальний Восток. Инициатива постановки этого вопроса принадлежала американскому представителю генералу Блиссу. Было решено предоставить Японии свободу действий против Советской России. Союзники согласились, — говорилось в этом принятом документе — так называемой совместной ноте №16, — в том, что «1) оккупация Сибирской железной дороги от Владивостока до Харбина, включая оба конечных пункта, дает военные выгоды, которые перевешивают возможный политический ущерб, 2) рекомендованная оккупация должна осуществляться японскими силами после получении соответствующих гарантий под контролем союзной миссии». [17]

      Действия Блисса, подписавшего этот документ в качестве официального представителя Соединенных Штатов, получили полное одобрение американского правительства.

      В Вашингтоне стало известно, что Япония закончила последние приготовления и ее войска готовы к вторжению на Дальний Восток. [18] Государственные деятели США начинают форсировать события. 27 февраля Лансинг беседовал в Вашингтоне с французским послом. Последний сообщил, что японское правительство намеревается, начав интервенцию, расширить военные операции вплоть до Уральского хребта. Лансинг ответил, что правительство США не примет участия в интервенции, однако против японской экспедиции возражать не будет.

      В тот же день Лансинг письмом доложил об этом Вильсону. Обращая особое внимание на обещание японцев наступать до Урала, он писал: «поскольку это затрагивает наше правительство, то мне кажется, что все, что от нас потребуется, это создание практической уверенности в том, что с нашей стороны не последует протеста против этого шага Японии». [19] /37/

      15. «Information», 1 марта 1918 г.
      16. The Lansing papers, v. II, p. 394.
      17. Там же, стр. 272.
      18. FR, v. II, p. 56.
      19. The Lansing papers, v. II, p. 355.

      Для того, чтобы создать эту «практическую уверенность», Вильсон решил отправить в Японию меморандум об отношении США к интервенции. В меморандуме черным по белому было написано, что правительство Соединенных Штатов дает свое согласие на высадку японских войск на Дальнем Востоке. На языке Вильсона это звучало следующим образом: «правительство США не считает разумным объединиться с правительством Антанты в просьбе к японскому правительству выступить в Сибири. Оно не имеет возражений против того, чтобы просьба эта была принесена, и оно готово уверить японское правительство, что оно вполне доверяет ему в том отношении, что, вводя вооруженные силы в Сибирь, Япония действует в качестве союзника России, не имея никакой иной цели, кроме спасения Сибири от вторжения армий Германии и от германских интриг, и с полным желанием предоставить разрешение всех вопросов, которые могут воздействовать на неизменные судьбы Сибири, мирной конференции». [20] Последняя оговорка, а именно тот факт, что дальнейшее решение судьбы Сибири Вильсон намеревался предоставить международной конференции, свидетельствовала о том, что США собирались использовать Японию на Дальнем Востоке лишь в качестве жандарма, который должен будет уйти, исполнив свое дело. Япония, как известно, рассматривала свою роль в Азии несколько иначе.

      Совместные действия против Советской республики отнюдь не устраняли японо-американского соперничества. Наоборот, борьба за новые «сферы влияния» (именно так рисовалась американцам будущая Россия) должна была усилить это соперничество. Перспектива захвата Сибири сильной японской армией вызывала у военных руководителей США невольный вопрос: каким образом удастся впоследствии выдворить эту армию из областей, на которые претендовали американские капиталисты. «Я часто думаю, — писал генерал Блисс начальнику американского генерального штаба Марчу, — что эта война, вместо того чтобы быть последней, явится причиной еще одной. Японская интервенция открывает путь, по которому придет новая война». [21] Это писалось как раз в те дни, когда США начали провоцировать Японию на военное выступление против Советской России. Вопрос о японской интервенции ставил, таким образом, перед американскими политиками проблему будущей войны с Японией. Интересы «священной частной собственности», ненависть к Советскому государству объединили на время усилия двух империалистических хищников. Более осторожный толкал на опасную авантюру своего ослепленного жадностью собрата, не забывая, однако, о неизбежности их будущего столкновения, а быть может, даже в расчете на это столкновение.

      Составитель «Архива Хауза» постарался создать впечатление, будто февральский меморандум был написан Вильсоном «под непрерывным давлением со стороны французов и англичан» и являлся в биографии президента чем-то вроде досадного недоразумения, проявлением слабости и т. п. Изучение «документов Лансинга» дает возможность сделать иное заключение: это был один из немногих случаев, когда Вильсон в стремлении форсировать события выразился более или менее откровенно.

      1 марта 1918 г. заместитель Лансинга Полк пригласил в государственный департамент послов Англии и Франции и ознакомил их с /38/

      20. The Lansing papers, v. II, p. 355 См. также «Архив полковника Хауза» т. III, стр. 294.
      21. С. March. Nation at war, N. Y., 1932, p. 115.

      текстом меморандума. Английскому послу было даже разрешено снять копию. Это означала, в силу существовавшего тогда англо-японского союза, что текст меморандума станет немедленно известен в Токио. Так, без официального дипломатического акта вручения ноты, правительство СЛИЛ допело до сведения японского правительства свою точку зрения. Теперь с отправкой меморандума можно было не спешить, тем более что из России поступали сведения о возможности подписания мира с немцами.

      5 марта Вильсон вызвал к себе Полка (Лансинг был в это время в отпуске) и вручил ему для немедленной отправки в Токио измененный вариант меморандума. Полк прочитал его и изумился: вместо согласия на японскую интервенцию в ноте содержались возражения против нее. Однако, поговорив с президентом, Полк успокоился. Свое впечатление, вынесенное из разговора с Вильсоном, Полк изложил в письме к Лансингу. «Это — изменение нашей позиции,— писал Полк,— однако, я не думаю, что это существенно повлияет на ситуацию. Я слегка возражал ему (Вильсону. — А. Г.), но он сказал, что продумал это и чувствует, что второе заявление абсолютно необходимо... Я не думаю, что японцы будут вполне довольны, однако это (т. е. нота.— Л. Г.) не является протестом. Таким образом, они могут воспринять ее просто как совет выступить и делать все, что им угодно». [22]

      Таким же образом оценил впоследствии этот документ и Лансинг. В его записке 1921 г. по этому поводу говорится: «Президент решил, что бессмысленно выступать против японской интервенции, и сообщил союзным правительствам, что Соединенные Штаты не возражают против их просьбы, обращенной к Японии, выступить в Сибири, но Соединенные Штаты, в силу определенных обстоятельств, не могут присоединиться к этой просьбе. Это было 1 марта. Четыре дня спустя Токио было оповещено о точке зрения правительства Соединенных Штатов, согласно которой Япония должна была заявить, что если она начнет интервенцию в Сибирь, она сделает это только как союзник России». [23]

      Для характеристики второго варианта меморандума Лансинг отнюдь не употребляет слово «протест», ибо по сути дела вильсоновский документ ни в какой мере не являлся протестом. Лансинг в своей записке не только не говорит об изменении позиции правительства США, но даже не противопоставляет второго варианта меморандума первому, а рассматривает их как последовательные этапы выражения одобрения действиям японского правительства по подготовке вторжения.

      Относительно мотивов, определивших замену нот, не приходится гадать. Не столько вмешательство Хауза (как это можно понять из чтения его «архива») повлияло на Вильсона, сколько телеграмма о подписании Брестского мира, полученная в Вашингтоне вечером 4 марта. Заключение мира между Германией и Советской Россией смешало все карты Вильсона. Немцы остановились; останавливать японцев Вильсон не собирался, однако для него было очень важно скрыть свою роль в развязывании японской интервенции, поскольку предстояло опять разыгрывать из себя «друга» русского народа и снова добиваться вовлечения России в войну с Германией. [24] Японцы знали от англичан /39/

      22. The Lansing papers, v. II, p. 356. (Подчеркнуто мной. — Л. Г.).
      23. Там же, стр. 394.

      истинную позицию США. Поэтому, полагал Вильсон, они не сделают неверных выводов, даже получив ноту, содержащую утверждения, противоположные тому, что им было известно. В случае же проникновения сведений в печать позиция Соединенных Штатов будет выглядеть как «вполне демократическая». Вильсон решился на дипломатический подлог. «При чтении, — писал Полк Лансингу, — вы, вероятно, увидите, что повлияло на него, а именно соображения относительно того, как будет выглядеть позиция нашего правительства в глазах демократических народов мира». [25]

      Как и следовало ожидать, японцы поняли Вильсона. Зная текст первою варианта меморандума, они могли безошибочно читать между строк второго. Министр иностранных дел Японии Мотоко, ознакомившись с нотой США, заявил не без иронии американскому послу Моррису, что он «высоко оценивает искренность и дружеский дух меморандума». [26] Японский поверенный в делах, посетивший Полка, выразил ему «полное удовлетворение тем путем, который избрал государственный департамент». [27] Наконец, 19 марта Моррису был вручен официальный ответ японского правительства на меморандум США. По казуистике и лицемерию ответ не уступал вильсоновским документам. Министерство иностранных дел Японии выражало полное удовлетворение по поводу американского заявления и снова ехидно благодарило за «абсолютную искренность, с которой американское правительство изложило свои взгляды». С невинным видом японцы заявляли, что идея интервенции родилась не у них, а была предложена им правительствами стран Антанты. Что касается существа вопроса, то, с одной стороны, японское правительство намеревалось, в случае обострения положения /40/

      24. Не прошло и недели, как Вильсон обратился с «приветственной» телеграммой к IV съезду Советов с намерением воспрепятствовать ратификации Брестского мира. Это было 11 марта 1918 г. В тот же день государственный департамент направил Френсису для ознакомления Советского правительства (неофициальным путем, через Робинса) копию меморандума, врученного 5 марта японскому правительству, а также представителям Англии, Франции и Италии. Интересно, что на копии, посланной в Россию, в качестве даты написания документа было поставлено «3 марта 1918 г.». В американской правительственной публикации (FR, v. II, р. 67) утверждается, что это было сделано «ошибочно». Зная методы государственного департамента, можно утверждать, что эта «ошибка» была сделана умышленно, с провокационной целью. Для такого предположения имеются достаточные основания. Государственный департамент направил копию меморандума в Россию для того, чтобы ввести в заблуждение советское правительство, показать США «противником» японской интервенции. Замена даты 5 марта на 3 марта могла сделать документ более «убедительным»: 1 марта в Вашингтоне еще не знали о подписании Брестского мира, следовательно меморандум, составленный в этот день, не мог являться следствием выхода Советской России из империалистической войны, а отражал «демократическую позицию» Соединенных Штатов.
      Несмотря на все ухищрения Вильсона, планы американских империалистов не осуществились — Брестский мир был ратифицирован. Советская Россия вышла из империалистической войны.
      23. Махинации Вильсона ввели в заблуждение современное ему общественное мнение Америки. В свое время ни текст двух вариантов меморандума, ни даже сам факт его вручения не были преданы гласности. В газетах о позиции США в отношении японской интервенции появлялись противоречивые сообщения. Только через два года журналист Линкольн Колькорд опубликовал текст «секретного» американского меморандума, отправленного 5 марта 1918 г. в Японию (журнал «Nation» от 21 февраля 1920 г.). Вопрос казался выясненным окончательно. Лишь много лет спустя было опубликовано «второе дно» меморандума — его первый вариант.
      26. FR, v II, р. 78.
      27. Там же, стр. 69.

      на Дальнем Востоке, выступить в целях «самозащиты», а с другой стороны, в японской ноте содержалось обещание, что ни один шаг не будет предпринт без согласия США.

      Лансингу тон ответа, вероятно, показался недостаточно решительнным. Он решил подтолкнуть японцев на более активные действия против Советской России. Через несколько часов после получения японской ноты он уже телеграфировал в Токио Моррису: «Воспользуйтесь, пожалуйста, первой подходящей возможностью и скажите к о н ф и д е н ц и а л ь н о министру иностранных дел, что наше правительство надеется самым серьезным образом на понимание японским правительством того обстоятельства, что н а ш а позиция в от н о ш е н и и п о с ы л к и Японией экспедиционных сил в Сибирь н и к о и м образом не основывается на подозрении п о п о в о д у мотивов, которые заставят японское правительство совершить эту акцию, когда она окажется уместной. Наоборот, у нас есть внутренняя вера в лойяльность Японии по отношению к общему делу и в ее искреннее стремление бескорыстно принимать участие в настоящей войне.

      Позиция нашего правительства определяется следующими фактами: 1) информация, поступившая к нам из различных источников, дает нам возможность сделать вывод, что эта акция вызовет отрицательную моральную реакцию русского народа и несомненно послужил на пользу Германии; 2) сведения, которыми мы располагаем, недостаточны, чтобы показать, что военный успех такой акции будет достаточно велик, чтобы покрыть моральный ущерб, который она повлечет за собой». [29]

      В этом документе в обычной для американской дипломатии казуистической форме выражена следующая мысль: США не будут возлежать против интервенции, если они получат заверение японцев в том, что последние нанесут Советской России тщательно подготовленный удар, достаточно сильный, чтобы сокрушить власть большевиков. Государственный департамент активно развязывал японскую интервенцию. Лансинг спешил предупредить Токио, что США не только поддерживают план японского вторжения на Дальний Восток, но даже настаивают на том, чтобы оно носило характер смертельного удара для Советской республики. Это была установка на ведение войны чужими руками, на втягивание в военный конфликт своего соперника. Возможно, что здесь имел место также расчет и на будущее — в случае провала антисоветской интервенции добиться по крайней мере ослабления и компрометации Японии; однако пока что государственный Департамент и японская военщина выступали в трогательном единении.

      Лансинг даже старательно подбирал предлог для оправдывания антисоветского выступления Японии. Давать согласие на вооруженное вторжение, не прикрыв его никакой лицемерной фразой, было не в правилах США. Ощущалась острая необходимость в какой-либо фальшивке, призванной отвлечь внимание от агрессивных замыслов Японии и США. Тогда в недрах государственного департамента родился миф о германской угрозе Дальнему Востоку. Лансингу этот миф казался весьма подходящим. «Экспедиция против немцев, — писал он Вильсону, — /41/

      28. Там же, стр. 81.
      29. Там же, стр. 82. (Подчеркнуто иной. — А. Г.)

      совсем иная вещь, чем оккупация сибирской железной дороги с целью поддержания порядка, нарушенного борьбой русских партий. Первое выглядит как законная операция против общего врага» [80].

      Руководители государственного департамента толкали своих представителей в России и Китае на путь лжи и дезинформации, настойчиво требуя от них фабрикации фальшивок о «германской опасности».

      Еще 13 февраля Лансинг предлагает американскому посланнику в Китае Рейншу доложить о деятельности немецких и австрийских военнопленных. [31] Ответ Рейнша, однако, был весьма неопределенным и не удовлетворил государственный департамент. [32] Вашингтон снова предложил посольству в Пекине «проверить или дополнить слухи о вооруженных немецких пленных». [33] Из Пекина опять поступил неопределенный ответ о том, что «военнопленные вооружены и организованы». [34] Тогда заместитель Лансинга Полк, не полагаясь уже на фантазию своих дипломатов, направляет в Пекин следующий вопросник: «Сколько пленных выпущено на свободу? Сколько пленных имеют оружие? Где они получили оружие? Каково соотношение между немцами и австрийцами? Кто руководит ими? Пришлите нам также и другие сведения, как только их добудете, и продолжайте, пожалуйста, присылать аналогичную информацию». [35] Но и на этот раз информация из Пекина оказалась бледной и невыразительной. [36]

      Гораздо большие способности в искусстве клеветы проявил американский консул Мак-Говен. В cвоей телеграмме из Иркутска 4 марта он нарисовал живописную картину немецкого проникновения в Сибирь»: «12-го проследовал в восточном направлении поезд с военнопленными и двенадцатью пулеметами; две тысячи останавливались здесь... Надежный осведомитель сообщает, что прибыли германские генералы, другие офицеры... (пропуск), свыше тридцати саперов, генеральный штаб ожидает из Петрограда указаний о разрушении мостов, тоннелей и об осуществлении плана обороны. Немецкие, турецкие, австрийские офицеры заполняют станцию и улицы, причем признаки их воинского звания видны из-под русских шинелей. Каждый военнопленный, независимо от того, находится ли он на свободе или в лагере; имеет винтовку» [37].

      Из дипломатических донесений подобные фальшивки переходили в американскую печать, которая уже давно вела злобную интервенционистскую кампанию.

      Тем временем во Владивостоке происходили события, не менее ярко свидетельствовавшие об истинном отношении США к подготовке японского десанта. /42/

      30. The Lansing papers, v. II; p. 358.
      31. FR, v. II, p. 45.
      32. Там же, стр. 52.
      33. Там же, стр. 63.
      34. Там же, стр. 64.
      36. Там же, стр. 66.
      36. Там же, стр. 69.
      37. Russiafn-American Relations, p. 164. Американские представители в России находились, как известно, в тесной связи с эсерами. 12 марта из Иркутска член Сибирской областной думы эсер Неупокоев отправил «правительству автономной Сибири» письмо, одно место, в котором удивительно напоминает телеграмму Мак-Говена: «Сегодня прибыло 2.000 человек австрийцев, турок, славян, одетых в русскую форму, вооружены винтовками и пулеметами и проследовали дальше на восток». («Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 95.) Вполне возможно, что именно эсер Неупокоев был «надежным осведомителем» Мак-Говена.

      12 января во Владивостокском порту стал на якорь японский крейсер «Ивами». Во Владивостокский порт раньше заходили военные суда Антанты (в том числе и американский крейсер «Бруклин»). [38] В данном случае, вторжение «Ивами» являлось явной и прямой подготовкой к агрессивным действиям.

      Пытаясь сгладить впечатление от этого незаконного акта, японский консул выступил с заявлением, что его правительство послало военный корабль «исключительно с целью защиты своих подданных».

      Владивостокский Совет заявил решительный протест против вторжения японского военного корабля в русский порт. Относительно того, что крейсер «Ивами» якобы послан для защиты японских подданных, Совет заявил следующее: «Защита всех жителей, проживающих на территории Российской республики, является прямой обязанностью российских властей, и мы должны засвидетельствовать, что за 10 месяцев революции порядок в городе Владивостоке не был нарушен». [39]

      Адвокатами японской агрессии выступили американский и английский консулы. 16 января они направили в земскую управу письмо, в котором по поводу протеста местных властей заявлялось: «Утверждение, содержащееся в заявлении относительно того, что общественный порядок во Владивостоке до сих пор не был нарушен, мы признаем правильным. Но, с другой стороны, мы считаем, что как в отношении чувства неуверенности у стран, имеющих здесь значительные материальные интересы, так и в отношении того направления, в кагором могут развиваться события в этом районе, политическая ситуация в настоящий момент дает право правительствам союзных стран, включая Японию, принять предохранительные меры, которые они сочтут необходимыми для защиты своих интересов, если последним будет грозить явная опасность». [40]

      Таким образом, американский и английский консулы встали на защиту захватнических действий японской военщины. За месяц до того, как Вильсон составил свой первый меморандум об отношении к интервенции, американский представитель во Владивостоке принял активное участие в подготовке японской провокации.

      Задача консулов заключалась теперь в том, чтобы создать картину «нарушения общественного порядка» во Владивостоке, «слабости местных властей» и «необходимости интервенции». Для этого по всякому поводу, даже самому незначительному, иностранные консулы обращались в земскую управу с протестами. Они придирались даже к мелким уголовным правонарушениям, столь обычным в большом портовом городе, изображая их в виде событий величайшей важности, требующих иностранного вмешательства.

      В начале февраля во Владивостоке состоялось совещание представителей иностранной буржуазии совместно с консулами. На совещании обсуждался вопрос о борьбе с «анархией». Затем последовали протесты консульского корпуса против ликвидации буржуазного самоуправления в городе, против рабочего контроля за деятельностью порта и таможни, /43/

      38. «Бруклин» появился во Владивостокском порту 24 ноября 1917 г.— накануне выборов в Учредительное собрание. Американские пушки, направленные на город, должны были предрешить исход выборов в пользу буржуазных партий. Однако этот агрессивный демарш не дал желаемых результатов: по количеству поданных голосов большевики оказались сильнейшей политической партией во Владивостоке.
      39. «Известия Владивостокского совета рабочих и солдатских депутатов», 4 (17) января 1918 г.
      40. Japanese agression in the Russian Far East Extracts from the Congressional Record. March 2, 1922. In the Senate of the United States, Washington, 1922, p. 7.

      против действий Красной гвардии и т. д. Американский консул открыто выступал против мероприятий советских властей и грозил применением вооруженной силы. [41] К этому времени во Владивостокском порту находилось уже четыре иностранных военных корабля: американский, английский и два японских.

      Трудящиеся массы Владивостока с возмущением следили за провокационными действиями иностранных консулов и были полны решимости с оружием в руках защищать Советскую власть. На заседании Владивостокского совета было решенo заявить о готовности оказать вооруженное сопротивление иностранной агрессии. Дальневосточный краевой комитет Советов отверг протесты консулов как совершенно необоснованные, знаменующие явное вмешательство во внутренние дела края.

      В марте во Владивостоке стало известно о контрреволюционных интригах белогвардейской организации, именовавшей себя «Временным правительством автономной Сибири». Эта шпионская группа, возглавленная веерами Дербером, Уструговым и др., добивалась превращения Дальнего Востока и Сибири в колонию Соединенных Штатов и готовила себя к роли марионеточного правительства этой американской вотчины.

      Правительство США впоследствии утверждало, будто оно узнало о существовании «сибирского правительства» лишь в конце апреля 1918 г. [49] На самом деле, уже в марте американский адмирал Найт находился в тесном контакте с представителями этой подпольной контрреволюционной организации. [41]

      29 марта Владивостокская городская дума опубликовала провокационное воззвание. В этом воззвании, полном клеветнических нападок на Совет депутатов, дума заявляла о своем бессилии поддерживать порядок в городе. [41] Это был документ, специально рассчитанный на создание повода для высадки иностранного десанта. Атмосфера в городе накалилась: «Владивосток буквально на вулкане», — сообщал за границу одни из агентов «сибирского правительства». [45]

      Японские войска высадились во Владивостоке 5 апреля 1918 г. В этот же день был высажен английский десант. Одновременно с высадкой иностранных войск начал в Манчжурии свое новое наступление на Читу бандит Семенов. Все свидетельствовало о предварительном сговоре, о согласованности действий всех контрреволюционных сил на Дальнем Востоке.

      Поводом для выступления японцев послужило, как известно, убийство японских подданных во Владивостоке. Несмотря на то, что это была явная провокация, руководители американской внешней политики ухватились за нее, чтобы «оправдать» действия японцев и уменьшить «отрицательную моральную реакцию» в России. Лживая японская версия была усилена в Вашингтоне и немедленно передана в Вологду послу Френсису.

      Американский консул во Владивостоке передал по телеграфу в государственный департамент: «Пять вооруженных русских вошли в японскую контору в центре города, потребовали денег. Получив отказ, стреляли в трех японцев, одного убили и других серьез-/44/

      41. FR, v. II, р. 71.
      42. Russian-American Relations, p. 197.
      43. «Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 97.
      44. «Известия» от 7 апреля 1918 г.
      45. «Красный архив», 1928, т. 4 (29). стр. 111.

      но ранили». [46] Лансинг внес в это сообщение свои коррективы, после чего оно выглядело следующим образом: «Пять русских солдат вошли в японскую контору во Владивостоке и потребовали денег. Ввиду отказа убили трех японцев». [47] В редакции Лансинга ответственность за инцидент ложилась на русскую армию. При всей своей незначительности эта деталь очень характерна: она показывает отношение Лансинга к японскому десанту и разоблачает провокационные методы государственного департамента.

      Правительство США не сочло нужным заявить даже формальный протест против японского выступления. Вильсон, выступая на следующий день в Балтиморе, в речи, посвященной внешнеполитическим вопросам, ни единым словом не обмолвился о десанте во Владивостоке. [48]

      Добившись выступления Японии, США пытались продолжать игру в «иную позицию». Военный «корабль США «Бруклин», стоявший во Владивостокском порту, не спустил на берег ни одного вооруженного американского солдата даже после высадки английского отряда. В русской печати американское посольство поспешило опубликовать заявление о том, что Соединенные Штаты непричастны к высадке японского десанта. [49]

      Американские дипломаты прилагали все усилия, чтобы изобразить японское вторжение в советский город как незначительный эпизод, которому не следует придавать серьезного значения. Именно так пытался представить дело американский консул представителям Владивостокского Совета. [50] Посол Френсис устроил специальную пресс-конференцию, на которой старался убедить журналистов в том, что советское правительство и советская пресса придают слишком большое значение этой высадке моряков, которая в действительности лишена всякого политического значения и является простой полицейской предосторожностью. [51]

      Однако американским дипломатам не удалось ввести в заблуждение Советскую власть. 7 апреля В. И. Ленин и И. В. Сталин отправили во Владивосток телеграмму с анализом обстановки и практическими указаниями городскому совету. «Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать, — говорилось в телеграмме. — Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники». [52] Последующие события оправдали прогноз Ленина и Сталина.

      Советская печать правильно оценила роль Соединенных Штатов в развязывании японского выступления. В статье под заголовком: «Наконец разоблачились» «Известия» вскрывали причастность США к японскому вторжению. [53] В обзоре печати, посвященном событиям на Дальнем Востоке, «Известия» приводили откровенное высказывание представителя американского дипломатического корпуса. «Нас, американцев, — заявил он, — сибирские общественные круги обвиняют в том, что мы будто бы связываем руки /45/

      46. FR, v. II, p. 99. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      47. Там же, стр. 100. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      48. Russian-American Relations, p. 190.
      49. «Известия» от 11 апреля 1918 г.
      50. «Известия» от 12 апреля 1918 г.
      51. «Известия» от 13 апреля 1918 г.
      52. «Документы по истории гражданской войны в СССР», т. 1940, стр. 186.
      53. «Известия» от 10 апреля 1918 г.

      большевизма. Дело обстоит, конечно, не так». [54]

      Во Владивостоке при обыске у одного из членов «сибирского правительства» были найдены документы, разоблачавшие контрреволюционный заговор на Дальнем Востоке. В этом заговоре были замешаны иностранные консулы и американский адмирал Найт. [55]

      Советское правительство направило эти компрометирующие документы правительству Соединенных Штатов и предложило немедленно отозвать американского консула во Владивостоке, назначить расследование о причастности американских дипломатических представителей к контрреволюционному заговору, а также выяснить отношение правительства США к советскому правительству и ко всем попыткам официальных американских представителей вмешиваться во внутреннюю жизнь России. [56] В этой ноте нашла выражение твердая решимость советского правительства пресечь все попытки вмешательства во внутреннюю жизнь страны, а также последовательное стремление к мирному урегулированию отношений с иностранными державами. В последнем, однако, американское правительство не было заинтересовано. Соединенные Штаты развязывали военный конфликт. /46/

      54 «Известия» от 27 апреля 1913 г. (Подчеркнуто мной.— А. Г.)
      55. «Известия» от 25 апреля 1918 г.
      56. Russiain-American Relations, p. 197.

      Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
    • Психология допроса военнопленных
      Автор: Сергий
      Не буду давать никаких своих оценок.
      Сохраню для истории.
      Вот такая книга была издана в 2013 году Украинской военно-медицинской академией.
      Автор - этнический русский, уроженец Томска, "негражданин" Латвии (есть в Латвии такой документ в зеленой обложке - "паспорт негражданина") - Сыропятов Олег Геннадьевич
      доктор медицинских наук, профессор, врач-психиатр, психотерапевт высшей категории.
      1997 (сентябрь) по июнь 2016 года - профессор кафедры военной терапии (по курсам психиатрии и психотерапии) Военно-медицинского института Украинской военно-медицинской академии.
      О. Г. Сыропятов
      Психология допроса военнопленных
      2013
      книга доступна в сети (ссылку не прикрепляю)
      цитата:
      "Согласно определению пыток, существование цели является существенным для юридической квалификации. Другими словами, если нет конкретной цели, то такие действия трудно квалифицировать как пытки".

    • Асташов А.Б. Борьба за людские ресурсы в Первой мировой войне: мобилизация преступников в Русскую армию // Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
      Автор: Военкомуезд
      Александр Борисович
      АСТАШОВ
      д-р ист. наук, профессор
      Российского государственного
      гуманитарного университета
      БОРЬБА ЗА ЛЮДСКИЕ РЕСУРСЫ В ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ: МОБИЛИЗАЦИЯ ПРЕСТУПНИКОВ В РУССКУЮ АРМИЮ
      Аннотация. Автор рассматривает проблему расширения людских ресурсов в Первой мировой войне — первой тотальной войне XX в. В статье исследуется политика по привлечению в русскую армию бывших осужденных преступников: основные этапы, объемы и различные категории привлеченного контингента, ключевые аргументы о необходимости применяемых приемов и мер, общий успех и причины неудач. Работа основана на впервые привлеченных архивных материалах. Автор приходит к выводу о невысокой эффективности предпринятых усилий по задействованию такого специфического контингента, как уголовники царских тюрем. Причины кроются в сложности условий мировой войны, специфике социально-политической ситуации в России, вынужденном характере решения проблемы массовой мобилизации в период назревания и прохождения революционного кризиса, совпавшего с гибелью русской армии.
      Ключевые слова: тотальная война, людские ресурсы в войне, русская армия, преступники, морально-политическое состояние армии, армейская и трудовая дисциплина на войне, борьба с деструктивными элементами в армии. /217/
      Использование человеческих ресурсов — один из важнейших вопросов истории мировых войн. Первая мировая, являющаяся первым тотальным военным конфликтом, сделала актуальным привлечение к делу обороны всех групп населения, включая те, которые в мирной ситуации считаются «вредными» для общества и изолируются. В условиях всеобщего призыва происходит переосмысление понятий тягот и лишений: добропорядочные граждане рискуют жизнью на фронте, переносят все перипетии фронтового быта, в то время как преступники оказываются избавленными от них. Такая ситуация воспринималась в обществе как несправедливая. Кроме решения проблемы равного объема трудностей для всех групп населения власти столкнулись, с одной стороны, с вопросом эффективного использования «преступного элемента» для дела обороны, с другой стороны — с проблемой нейтрализации негативного его влияния на армию.
      Тема использования бывших осужденных в русской армии мало представлена в отечественной историографии, исключая отдельные эпизоды на региональном материале [1]. В настоящей работе ставится вопрос использования в деле обороны различных видов преступников. В центре внимания — их разряды и характеристики; способы нейтрализации вредного влияния на рядовой состав; проблемы в обществе,
      1. Коняев Р. В. Использование людских ресурсов Омского военного округа в годы Первой мировой войны // Манускрипт. Тамбов, 2018. № 12. Ч. 2. С. 232. Никулин Д. О. Подготовка пополнения для действующей армии периода Первой мировой войны 1914-1918 гг. в запасных частях Омского военного округа. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Новосибирск, 2019. С. 228-229. /219/
      возникавшие в процессе решения этого вопроса; а также эффективность предпринятых мер как в годы войны, так и во время революции 1917 г. Работа написана на архивных материалах фонда Ставки главковерха, военного министерства и Главного штаба, а также на основе анализа информации, содержащейся в переписке различных инстанций, вовлеченных в эту деятельность. Все материалы хранятся в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА).
      Проблема пополнения людских ресурсов решалась в зависимости от наличия и правового статуса имевшихся контингентов преступников. В России было несколько групп населения, которые по существовавшим законам не принимали участия в военных действиях. Это военнослужащие, отбывающие наказание по воинским преступлениям; лица, находившиеся под полицейским надзором по месту жительства, причем как административно высланные гражданскими властями в рамках Положения о государственной охране, так и высланные военными властями с театра военных действий согласно Правилам о военном положении; многочисленная группа подследственных или отбывающих наказание за мелкие преступления, не связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. права на военную службу; значительная группа подследственных, а также отбывающих или отбывших наказание за серьезные преступления, связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. и права на военную службу. /220/
      Впервые вопрос о привлечении уголовных элементов к несению службы в русской армии встал еще в годы русско-японской войны, когда на Сахалине пытались создать дружины из ссыльных каторжан. Опыт оказался неудачным. Среди каторжан было много людей старых, слабосильных, с физическими недостатками. Но главное — все они поступали в дружины не по убеждениям, не по желанию сразиться с врагом, а потому, что льготы, данные за службу, быстро сокращали обязательные сроки пребывания на острове, обеспечивали казенный паек и некоторые другие преимущества. В конечном счете пользы такие отряды в военном отношении не принесли и были расформированы, как только исчезла опасность высадки врага [1].
      В годы Первой мировой войны власти привлекали правонарушителей на военную службу в зависимости от исчерпания людских ресурсов и их пользы для дела обороны. В самом начале войны встал вопрос о судьбе находящихся в военно-тюремных учреждениях (военных тюрьмах и дисциплинарных батальонах) лиц, совершивших воинские преступления на военной службе еще до войны [2]. В Главном военно-судебном управлении (ГВСУ) считали, что обитатели военно-тюремных заведений совершили преступление большей частью по легкомыслию, недостаточному усвоению требований воинской дисциплины и порядка, под влиянием опьянения и т. п., и в массе своей не являлись закоренелыми преступниками и глубоко испорченными людьми. В связи с этим предполагалось применить к ним ст. 1429 Военно-судебного устава, согласно которой в районе театра военных действий при исполнении приговоров над военнослужащими применялись правила, позволявшие принимать их на службу, а после войны переводить в разряд штрафованных. Немедленное же приведение нака-
      1. Русско-Японская война. Т. IX. Ч. 2. Военные действия на острове Сахалине и западном побережье Татарского пролива. Работа военно-исторической комиссии по описанию Русско-Японской войны. СПб., 1910. С. 94; Российский государственный военно-исторический архив (далее — РГВИА). Ф. 2000. On. 1. Д. 1248. Л. 31-32 об. Доклад по мобилизационному отделению Главного управления генерального штаба (ГУГШ), 3 октября 1917 г.
      2. См. п. 1 таблицы категорий преступников. /221/
      зания в исполнение зависело от начальников частей, если они посчитают, что в силу испорченности такие осужденные лица могут оказывать вредное влияние на товарищей. С другой стороны, то же войсковое начальство могло сделать представление вышестоящему начальству о даровании смягчения наказания и даже совершенного помилования «в случае примерной храбрости в сражении, отличного подвига, усердия и примерного исполнения служебных обязанностей во время войны» военнослужащих, в отношении которых исполнение приговора отложено [1].
      23 июля 1914 г. император Николай II утвердил соответствующий доклад Военного министра —теперь заключенные военно-тюремных учреждений (кроме разряда «худших») направлялись в строй [2]. Такой же процедуре подлежали и лица, находящиеся под судом за преступления, совершенные на военной службе [3]. Из военно-тюремных учреждений уже в первые месяцы войны были высланы на фронт фактически все (свыше 4 тыс.) заключенные и подследственные (при списочном составе в 5 125 человек), а сам штат тюремной стражи подлежал расформированию и также направлению
      на военную службу [4]. Формально считалось, что царь просто приостановил дальнейшее исполнение судебных приговоров. Военное начальство с удовлетворением констатировало, что не прошло и месяца, как стали приходить письма, что такие-то бывшие заключенные отличились и награждены георгиевскими крестами [5].
      Летом 1915 г. в связи с большими потерями появилась идея послать в армию осужденных или состоящих под судом из состава гражданских лиц, не лишенных по закону права
      1. РГВИА. Ф. 1932. Оп. 2. Д. 326. Л. 1-2. Доклад ГВСУ, 22 июля 1914 г.
      2. РГВИА. Ф. 2126. Оп. 2. Д. 232. Л. 1 об. Правила о порядке постановления и исполнения приговоров над военнослужащими в районе театра военных действий. Прил. 10 к ст. 1429 Военно-судебного устава.
      3. Там же. ГВСУ — штаб войск Петроградского военного округа. См. 2-ю категорию преступников таблицы.
      4. Там же. Л. 3-4 об., 6 об., 10-11, 14-29. Переписка начальства военно-тюремных заведений с ГВСУ, 1914 г.
      5. РГВИА. Ф. 801. Оп. 30. Д. 14. Л. 42, 45 об. Данные ГВСУ по военно-тюремным заведениям, 1914 г. /222/
      защищать родину [1]. Еще ранее о такой возможности ходатайствовали сами уголовники, но эти просьбы были оставлены без ответа. В августе 1915 г. теперь уже Военное министерство и Главный штаб подняли этот вопрос перед начальником штаба Верховного Главнокомандующего (ВГК) генералом М. В. Алексеевым. Военное ведомство предлагало отправить в армию тех, кто пребывал под следствием или под судом, а также осужденных, находившихся уже в тюрьме и ссылке. Алексеев соглашался на такие меры, если будут хорошие отзывы тюремного начальства о лицах, желавших пойти на военную службу, и с условием распределения таких лиц по войсковым частям равномерно, «во избежание скопления в некоторых частях порочных людей» [2].
      Но оставались опасения фронтового командования по поводу претворения в жизнь планируемой меры в связи с понижением морального духа армии после отступления 1915 г. Прежде всего решением призвать «порочных людей» в ряды армии уничтожалось важнейшее условие принципа, по которому защита родины могла быть возложена лишь на достойных, а звание солдата являлось высоким и почетным. Военные опасались прилива в армию порочного элемента, могущего оказать разлагающее влияние на окружение нижних чинов, зачастую не обладающих достаточно устойчивыми воззрениями и нравственным развитием для противостояния вредному влиянию представителей преступного мира [3]. Это представлялось важным, «когда воспитательные меры неосуществимы, а надзор за каждым отдельным бойцом затруднителен». «Допущение в ряды войск лиц, не заслуживающих доверия по своим нравственным качествам и своим дурным примером могущих оказать растлевающее влияние, является вопросом, решение коего требует вообще особой осторожности и в особенности ввиду того, что среди офицеров состава армий имеется достаточный процент малоопыт-
      1. См. п. 5 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 230, 240-242а. Переписка дежурного генерала, начальника штаба ВГК, военного министерства и Главного штаба, 27-30 августа 1915 г., 8, 4 сентября 1915 г.
      3. Там же. Д. 805. Л. 17-18. /223/
      ных прапорщиков», — подчеркивало командование Юго-Западного фронта. Большое количество заявлений от бывших уголовников с просьбой принять их на военную службу не убеждало в своей искренности. Наоборот, такая отправка на фронт рассматривалась просто как шанс выйти на свободу. В армии вообще сомневались, что «питомцы тюрьмы или исправительных арестантских отделений в массе были бы проникнуты чувствами патриотизма», в то время как в такой войне дисциплинированность и стойкость являются основным залогом успешных боевых действий. Вред от таких порочных людей мог быть гораздо большим, нежели ожидаемая польза. По мнению начальника штаба Киевского военного округа, нижние чины из состава бывших заключенных будут пытаться уйти из армии через совершение нового преступления. Если их высылать в запасной батальон с тем, чтобы там держать все время войны, то, в сущности, такая высылка явится им своего рода наградой, т. к. их будут кормить, одевать и не пошлют на войну. Вместе с тем призыв уголовников засорит запасной батальон, и без того уже переполненный [1]. Другие представители фронтового командования настаивали в отказе прихода на фронт грабителей, особенно рецидивистов, профессиональных преступников, двукратно наказанных за кражу, мошенничество или присвоение вверенного имущества. Из этой группы исключались убийцы по неосторожности, а также лица по особому ходатайству тюремных властей.
      В целом фронтовое командование признало практическую потребность такой меры, которая заставляла «поступиться теоретическими соображениями», и в конечном счете согласилось на допущение в армию по особым ходатайствам порочных лиц, за исключением лишенных всех прав состояния [2]. Инициатива военного ведомства получила поддержку в Главном штабе с уточнением, чтобы из допущенных в войска были исключены осужденные за разбой, грабеж, вымогательство, присвоение и растрату чужого имущества, кражу
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 16.
      2. Там же. Л. 2-3. Начальники штаба Юго-Западного и Северного фронтов — дежурному генералу при ВТК, 19, 21 сентября 1915 г. /224/
      и мошенничество, ибо такого рода элемент «развращающе будет действовать на среду нижних чинов и, несомненно, будет способствовать развитию в армии мародерства» [1]. Вопрос этот вскоре был представлен на обсуждение в министерство юстиции и, наконец, императору в январе 1916 г. [2] Подписанное 3 февраля 1916 г. (в порядке статьи 87) положение Совета министров позволяло привлекать на военную службу лиц, состоящих под судом или следствием, а также отбывающих наказание по суду, за исключением тех, кто привлечен к суду за преступные деяния, влекущие за собою лишение всех прав состояния, либо всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, т. е. за наиболее тяжкие преступления [3]. Реально речь шла о предоставлении отсрочки наказания для таких лиц до конца войны. Но это не распространялось на нижние чины, относительно которых последовало бы требование их начальников о немедленном приведении приговоров над ними в исполнение [4]. После указа от 3 февраля 1916 г. увеличилось количество осужденных, просивших перевода на воинскую службу. Обычно такие ходатайства сопровождались типовым желанием «искупить свой проступок своею кровью за Государя и родину». Однако прошения осужденных по более тяжким статьям оставлялись без ответа [5].
      Одновременно подобный вопрос встал и относительно осужденных за воинские преступления на военной службе [6]. Предполагалось их принять на военные окопные, обозные работы, т. к. на них как раз допускались лица, лишенные воинского звания [7].
      Но здесь мнения командующих армиями разделились по вопросу правильного их использования для дела обороны. Одни командармы вообще были против использования таких
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 242-242а; Д. 805. Л. 1.
      2. Там же. Д. 805. Л. 239, 249 об.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 1-2, 16-16 об.
      4. Там же. Л. 2 об.
      5. РГВИА. Ф. 1343. Оп. 2. Д. 247. Л. 189, 191.
      6. См. п. 2 таблицы категорий преступников.
      7. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 490. Выписка и заявления, поданные присяжными заседателями Екатеринбургского окружного суда на январской сессии 1916 г. /225/
      лиц в тылу армии, опасаясь, что военные преступники, особенно осужденные за побеги, членовредительство, мародерство и другие проступки, могли войти в контакт с нижними чинами инженерных организаций, дружин, запасных батальонов, работавших в тылу, оказывая на них не менее вредное влияние, чем если бы это было в войсковом районе. Главнокомандующий армиями Западного фронта также выступал против привлечения на военную службу осужденных приговорами судов к лишению воинского звания в тылу армии, мотивируя это тем же аргументом о «моральном влиянии» [1].
      Были и голоса за привлечение на работы для нужд армии лиц, лишенных по суду воинского звания, мотивированные мнением, что в любом случае они тем самым потратят время на то, чтобы заслужить себе прощение и сделаться выдающимися воинами [2]. В некоторых штабах полагали даже возможным использовать такой труд на самом фронте в тюремных мастерских или в качестве артелей подневольных чернорабочих при погрузке и разгрузке интендантских и других грузов в складах, на железных дорогах и пристанях, а также на полевых, дорожных и окопных работах. В конечном счете было признано необходимым привлечение бывших осужденных на разного рода казенные работы для нужд армии во внутренних губерниях империи, но с определенными оговорками. Так, для полевых работ считали возможным использовать только крупные партии таких бывших осужденных в имениях крупных землевладельцев, поскольку в мелких имениях это могло привести к грабежу крестьянских хозяйств и побегам [3].
      В начале 1916 г. министерство внутренних дел возбудило вопрос о принятии на действительную службу лиц, как состоящих под гласным надзором полиции в порядке положения
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 478-478 об. Дежурный генерал штаба армий Западного фронта, 17.4.1916 — дежурному генералу штаба ВГК.
      2. Там же. Л. 475. Начальник штаба Кавказской армии, 30 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК.
      3. Там же. Л. 474-474 об. Начальник штаба Западного фронта, 29 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК. /226/
      о Государственной охране, так и высланных с театра войны по распоряжению военных властей [1]. Проблема заключалась в том, что и те, и другие не призывались на военную службу до истечения срока надзора. Всего таких лиц насчитывалось 1,8 тыс. человек. Они были водворены в Сибири, в отдаленных губерниях Европейской России или состояли под надзором полиции в Европейской России в избранных ими местах жительства. В МВД считали, что среди поднадзорных, высланных в порядке Государственной охраны, много таких, которые не представляют никакой опасности для стойкости войск. Их можно было принять в армию, за исключением тех поднадзорных, пребывание которых в действующей армии по характеру их виновности могло бы представлять опасность для охранения интересов армии или жизни начальствующих лиц. К категории последних причисляли высланных за шпионаж, тайный перевод нарушителей границы (что близко соприкасалось со шпионажем), ярко проявленное германофильство, а также за принадлежность к военно-революционным, террористическим, анархическим и другим революционным организациям.
      Точное число лиц, высланных под надзор полиции военными властями с театра военных действий, согласно Правилам военного положения, не было известно. Но, по имевшимся сведениям, в Сибирь и отдаленные губернии Европейской России выслали свыше 5 тыс. человек. Эти лица признавались военными властями вредными для нахождения даже в тылу армии, и считалось, что допущение их на фронт зависит главным образом от Ставки. Но в тот момент в армии полагали, что они были высланы с театра войны, когда не состояли еще на военной службе. Призыв их в строй позволил бы обеспечить непосредственное наблюдение военного начальства, что стало бы полезным для их вхождения в военную среду и безвредно для дела, поскольку с принятием на действительную службу их социальное положение резко менялось. К тому же опасность привлечения вредных лиц из числа поднадзорных нейтрализовалась бы предварительным согласованием меж-
      1. См. п. 3 и 4 таблицы категорий преступников. /227/
      ду военными властями и губернаторами при рассмотрении дел конкретных поднадзорных перед их отправкой на фронт [1].
      Пытаясь решить проблему пребывания поднадзорных в армии, власти одновременно хотели, с одной стороны, привлечь в армию желавших искренне воевать, а с другой — устранить опасность намеренного поведения со стороны некоторых лиц в стремлении попасть под такой надзор с целью избежать военной службы. Была еще проблема в техническом принятии решения. При принудительном призыве необходим был закон, что могло замедлить дело. Оставался открытым вопрос, куда их призывать: в отдельные части внутри России или в окопные команды. К тому же, не желая давать запрет на просьбы искренних патриотов, власти все же опасались революционной пропаганды со стороны поднадзорных. По этой причине было решено проводить постепенное снятие надзора с тех категорий поднадзорных, которые могли быть допущены в войска, исключая высланных за шпионаж, участие в военно-революционных организациях и т. п. После снятия такого надзора к ним применялся бы принудительный призыв в армию [2]. В связи с этим министерство внутренних дел дало указание губернаторам и градоначальникам о пересмотре постановлений об отдаче под надзор молодых людей призывного возраста, а также ратников и запасных, чтобы снять надзор с тех, состояние которых на военной службе не может вызывать опасений в их неблагонадежности. Главной целью было не допускать в армию «порочных» лиц [3]. В отношении же подчиненных надзору полиции в порядке Правил военного положения ожидались особые распоряжения со стороны военных властей [4].
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373-374. Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.; РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 4 об. МВД — военному министру, 10 января 1916 г.
      2. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. 1221. Л. 2 об. Министр внутренних дел — военному министру, 10 января 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 226. И. д. начальника мобилизационного отдела ГУГШ — дежурному генералу штаба ВГК, 25 января 1916г.; РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373.Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.
      4. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 22 об., 46-47, 50 об., 370. Переписка МВД, Военного министерства, ГУГШ, март 1916 г. /228/
      Существовала еще одна категория осужденных — без лишения прав, но в то же время освобожденных от призыва (как правило, по состоянию здоровья) [1]. Эти лица также стремились выйти из тюрьмы и требовали направления их на военные работы. В этом случае им давалось право взамен заключения бесплатно исполнять военно-инженерные работы на фронтах с учетом срока службы за время тюремного заключения. Такое разрешение было дано в соизволении императора на доклад от 20 января 1916 г. министра юстиции [2]. Несмотря на небольшое количество таких просьб (сначала около 200 прошений), власти были озабочены как характером работ, на которые предполагалось их посылать, так и возможными последствиями самого нахождения бывших преступников с гражданскими рабочими на этих производствах. Для решения вопроса была организована особая межведомственная комиссия при Главном тюремном управлении в составе представителей военного, морского, внутренних дел и юстиции министерств, которая должна была рассмотреть в принципе вопрос о допущении бывших осужденных на работы в тылу [3]. В комиссии высказывались различные мнения за допущение к военно-инженерным работам лиц, привлеченных к ответственности в административном порядке, даже по обвинению в преступных деяниях политического характера, и вообще за возможно широкое допущение на работы без различия категорий и независимо от прежней судимости. Но в конечном счете возобладали голоса за то, чтобы настороженно относиться к самой личности преступников, желавших поступить на военно-инженерные работы. Предписывалось собирать сведения о прежней судимости таких лиц, принимая во внимание характер их преступлений, поведение во время заключения и в целом их «нравственный облик». В конечном итоге на военно-инженерные работы не допускались следующие категории заключенных: отбывающие наказание за некоторые особенно опасные в государственном смысле преступные деяния и во-
      1. См. п. 6 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 239. Министр юстиции — военному министру, 25 января 1916 г.
      3. Там же. Л. 518. /229/
      обще приговоренные к наказаниям, соединенным с лишением права; отличающиеся дурным поведением во время содержания под стражей, при отбывании наказания; могущие явиться вредным или опасным элементом при производстве работ; рецидивисты; отбывающие наказание за возбуждение вражды между отдельными частями или классами населения, между сословиями или за один из видов преступной пропаганды [1]. Допущенных на фронт бывших заключенных предполагалось переводить сначала в фильтрационные пункты в Петрограде, Киеве и Тифлисе и уже оттуда направлять на
      военно-инженерные работы [2]. Практика выдержки бывших подследственных и подсудимых в отдельных частях перед их направлением на военно-инженерные работы существовала и в морском ведомстве с той разницей, что таких лиц изолировали в одном штрафном экипаже (Гомель), через который в январе 1916 г. прошли 1,8 тыс. матросов [3].
      Поднимался и вопрос характера работ, на которые допускались бывшие преступники. Предполагалось организовать отдельные партии из заключенных, не допуская их смешения с гражданскими специалистами, добавив к уже существующим партиям рабочих арестантов на положении особых команд. Представитель военного ведомства в комиссии настаивал, чтобы поступление рабочих следовало непосредственно и по возможности без всяких проволочек за требованием при общем положении предоставить как можно больше рабочих и как можно скорее. В конечном счете было решено, что бывшие арестанты переходят в ведение структур, ведущих военно-инженерные работы, которые должны сами решить вопросы организации рабочих в команды и оплаты их труда [4].
      Оставалась, правда, проблема, где именно использовать труд бывших осужденных — на фронте или в тылу. На фронте это казалось неудобным из-за необходимости создания штата конвоя (личного состава и так не хватало), возможного
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 519-520.
      2. Там же. Л. 516 об. — 517 об. Министр юстиции — начальнику штаба ВТК, 29 мая 1916 г.
      3. Там же. Л. 522 об.
      4. Там же. Л. 520-522. /230/
      общения «нравственно испорченного элемента» с военнопленными (на работах), а также угрозы упадка дисциплины и низкого успеха работ. К концу же 1916 г. приводились и другие аргументы: на театре военных действий существовали трудности при присоединении такого контингента к занятым на оборонительных работах группам военнопленных, инженерно-строительным дружинам, инородческим партиям, мобилизованным среди местного населения рабочим. Появление бывших арестантов могло подорвать уже сложившийся ритм работ и вообще было невозможно в условиях дробления и разбросанности рабочих партий [1].
      Во всяком случае, в Ставке продолжали настаивать на необходимости привлечения бывших заключенных как бесплатных рабочих, чтобы освободить тем самым от работ солдат. Вредное влияние заключенных хотели нейтрализовать тем, что при приеме на работу учитывался бы характер прежней их судимости, самого преступления и поведения под стражей, что устраняло опасность деморализации армии [2].
      После принципиального решения о приеме в армию бывших осужденных, не лишенных прав, а также поднадзорных и воинских преступников, в конце 1916 г. встал вопрос о привлечении к делу обороны и уголовников, настоящих и уже отбывших наказание, лишенных гражданских прав вследствие совершения тяжких преступлений [3]. В Главном штабе насчитывали в 23 возрастах 360 тыс. человек, способных носить оружие [4]. Однако эти проекты не содержали предложения использования таких резервов на самом фронте, только лишь на тыловых работах. Вновь встал вопрос о месте работы. В октябре 1916 г. военный министр Д. С. Шуваев высказал предложение об использовании таких уголовников в военно-рабочих командах на особо тяжелых работах: по испытанию и
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 556. Переписка штабов Западного фронта и ВГК, 30 августа — 12 декабря 1916 г.
      2. Там же. Л. 556 об. — 556а об. Дежурный генерал ВГК — Главному начальнику снабжений Западного фронта, 19 декабря 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1221. Л. 146. См. п. 7 таблицы категорий преступников.
      4. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 14. Сведения Министерства юстиции. /231/
      применению удушливых газов, в химических командах, по постройке и усовершенствованию передовых окопов и искусственных препятствий под огнем противника, а также на некоторых тяжелых работах на заводах. Однако товарищ министра внутренних дел С. А. Куколь-Яснопольский считал эту меру малоосуществимой. В качестве аргументов он приводил тезисы о том, что для содержания команд из «порочных лиц» потребовалось бы большое количество конвойных — как для поддержания дисциплины и порядка, так и (в особенности) для недопущения побегов. С другой стороны, нахождение подобных команд в сфере огня противника могло сказаться на духе войск в «самом нежелательном направлении». Наконец, представлялось невозможным посылать бывших уголовников на заводы, поскольку потребовались бы чрезвычайные меры охраны [1].
      В конце 1916 — начале 1917 г. в связи с общественно-политическим кризисом в стране обострился вопрос об отправке в армию бывших преступников. Так, в Главном штабе опасались разлагающего влияния лиц, находившихся под жандармским надзором, на войска, а с другой стороны, указывали на их незначительное количество [2]. При этом армию беспокоили и допущенные в нее уголовники, и проникновение политических неблагонадежных, часто являвшихся «авторитетами» для первых. Когда с сентября 1916 г. в запасные полки Омского военного округа стали поступать «целыми сотнями» лица, допущенные в армию по закону от 3 февраля 1916г., среди них оказалось много осужденных, о которых были весьма неблагоприятные отзывы жандармской полиции. По данным командующего Омским военным округом, а также енисейского губернатора, бывшие ссыльные из Нарымского края и других районов Сибири, в т.ч. и видные революционные работники РСДРП и ПСР, вели пропаганду против войны, отстаивали интересы рабочих и крестьян, убеждали сослуживцев не исполнять приказаний начальства в случае привлечения к подавлению беспорядков и т. п. Во-
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 5 об., 14.
      2. Там же. Д. 136. Л. 30. /232/
      енные категорически высказывались против их отправки на фронт, поскольку они «нравственно испортят самую лучшую маршевую роту», и убедительно просили избавить войска от преступного элемента [1]. Но бывшие уголовники, как гражданские, так и военные, все равно продолжали поступать в войска, включая передовую линию. Так, в состав Одоевского пехотного полка за период с 4 ноября по 24 декабря 1916 г. было влито из маршевых рот 884 человека беглых, задержанных на разных этапах, а также 19 находившихся под судом матросов. Люди эти даже среди товарищей получили прозвище «каторжников», что сыграло важную роль в волнениях в этом полку в январе 1917 г. [2]
      В запасные батальоны также часто принимались лица с судимостью или отбытием срока наказания, но без лишения гражданских прав. Их было много, до 5-10 %, среди лиц, поступивших в команды для направления в запасные полки гвардии (в Петрограде). Они были судимы за хулиганство, дурное поведение, кражу хлеба, муки, леса, грабеж и попытки грабежа (в т. ч. в составе шаек), буйство, склонность к буйству и пьянству, оскорбление девушек, нападение на помещиков и приставов, участие в аграрном движении, отпадение от православия, агитационную деятельность, а также за стрельбу в портрет царя. Многие из них, уже будучи зачисленными в запасные батальоны, подлежали пересмотру своего статуса и отсылке из гвардии, что стало выясняться только к концу 1916г., после нахождения в гвардии в течение нескольких месяцев [3].
      Февральская революция привнесла новый опыт в вопросе привлечения бывших уголовников к делу обороны. В дни переворота по указу Временного правительства об амнистии от
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 136. Л. 204 об., 213-213 об., 215 об.; Ф. 2000. Оп. 10. Д. 9. Л. 37, 53-54.
      2. РГВИА. Ф. 801. Оп. 28. Д. 28. Л. 41 об., 43 об.
      3. РГВИА. Ф. 16071. On. 1. Д. 107. Л. 20, 23, 31 об., 32-33 об, 56-58 об., 75 об., 77, 79-79 об., 81 об., 82 об., 100, 103 об., 105 об., 106, 165, 232, 239, 336, 339, 349, 372, 385, 389, 390, 392, 393, 400-401, 404, 406, 423 об., 427, 426, 428, 512, 541-545, 561, 562, 578-579, 578-579, 581, 602-611, 612, 621. Сообщения уездных воинских начальников в управление
      запасных гвардейских частей в Петрограде, август — декабрь 1916 г. /233/
      6 марта 1917 г. были освобождены из тюрем почти все уголовники [1]. Но вскоре, согласно статье 10 Указа Временного правительства от 17 марта 1917 г., все лица, совершившие уголовные преступления, или состоящие под следствием или судом, или отбывающие по суду наказания, включая лишенных прав состояния, получали право условного освобождения и зачисления в ряды армии. Теперь условно амнистированные, как стали называть бывших осужденных, имели право пойти на военную службу добровольно на положении охотников, добровольцев с правом заслужить прощение и избавиться вовсе от наказания. Правда, такое зачисление происходило лишь при условии согласия на это принимающих войсковых частей, а не попавшие в части зачислялись в запасные батальоны [2].
      Амнистия и восстановление в правах всех категорий бывших заключенных породили, однако, ряд проблем. В некоторых тюрьмах начались беспорядки с требованием допуска арестантов в армию. С другой стороны, возникло множество недоразумений о порядке призыва. Одни амнистированные воспользовались указанным в законе требованием явиться на призывной пункт, другие, наоборот, стали уклоняться от явки. В этом случае для них был определен срок явки до 15 мая 1917 г., после чего они вновь представали перед законом. Третьи, особенно из ссыльных в Сибири, требовали перед посылкой в армию двухмесячного отпуска для свидания с родственниками, бесплатного проезда и кормовых. Как бы там ни было, фактически бывшие уголовники отнюдь не стремились в армию, затягивая прохождение службы на фронте [3].
      В самой армии бывшие уголовники продолжали совершать преступления, прикрываясь революционными целями, что сходило им с рук. Этим они возбуждали ропот в солдатской среде, ухудшая мотивацию нахождения на фронте.
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 72 об. ГУГШ — военному министру, 4 июля 1917 г.
      2. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 77-78 об. Разъяснение статьи 10 постановления Временного правительства от 17 марта 1917 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 28-29, 41. Переписка ГУГШ с дежурным генералом ВГК, апрель — июль 1917 г. /234/
      «Особенных прав» требовали для себя бывшие «политические», которые требовали вовсе освобождения от воинской службы. В некоторых частях бывшие амнистированные по политическим делам (а за ними по делам о грабежах, убийствах, подделке документов и пр.), апеллируя к своему добровольному приходу в армию, ходатайствовали о восстановлении их в звании унтер-офицеров и поступлении в школы прапорщиков [1].
      Крайне обеспокоенное наплывом бывших уголовников в армию начальство, согласно приказу по военному ведомству № 433 от 10 июля 1917 г., получило право избавить армию от этих лиц [2]. 12 июля Главковерх генерал А. А. Брусилов обратился с письмом к министру-председателю А. Ф. Керенскому, выступая против «загрязнения армии сомнительным сбродом». По его данным, с самого момента посадки на железной дороге для отправления в армию они «буйствуют и разбойничают, пуская в ход ножи и оружие. В войсках они ведут самую вредную пропаганду большевистского толка». По мнению Главковерха, такие лица могли бы быть назначены на наиболее тяжелые работы по обороне, где показали бы стремление к раскаянию [3]. В приказе по военному ведомству № 465 от 14 июля разъяснялось, что такие лица могут быть приняты в войска лишь в качестве охотников и с согласия на это самих войсковых частей [4].
      В августе 1917 г. этот вопрос был поднят Б. В. Савинковым перед новым Главковерхом Л. Г. Корниловым. Наконец, уже в октябре 1917 г. Главное управление Генштаба подготовило документы с предписанием задержать наводнение армии преступниками, немедленно возвращать из войсковых частей в распоряжение прокурорского надзора лиц, оказавшихся в армии без надлежащих документов, а также установить срок, за который необходимо получить свидетельство
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 25-26; 28-29, 41-42, 75, 136, 142-143.
      2. Там же. Д. 1248. Л. 26, 28.
      3. Там же. Л. 29-29 об.
      4. Там же. Л. 25-25 об.; Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1245. Л. 145. /235/
      «о добром поведении», допускающее право дальнейшего пребывания в армии [1].
      По данным министерства юстиции, на август 1917 г. из 130 тыс. (до постановления от 17 марта) освободилось 100 тыс. заключенных [2]. При этом только некоторые из них сразу явились в армию, однако не всех из них приняли, поэтому эта группа находилась в запасных частях внутренних округов. Наконец, третья группа амнистированных, самая многочисленная, воспользовавшись амнистией, никуда не явилась и находилась вне армии. Эта группа занимала, однако, активную общественную позицию. Так, бывшие каторжане из Смоленска предлагали создать самостоятельные боевые единицы партизанского характера (на турецком фронте), что «правильно и благородно разрешит тюремный вопрос» и будет выгодно для дела войны [3]. Были и другие попытки организовать движение бывших уголовных для дела обороны в стране в целом. Образец такой деятельности представлен в Постановлении Петроградской группы бывших уголовных, поступившем в Главный штаб в сентябре 1917 г. Группа протестовала против обвинений в адрес уголовников в развале армии. Уголовники, «озабоченные судьбами свободы и революции», предлагали выделить всех бывших заключенных в особые отряды. Постановление предусматривало также организацию санитарных отрядов из женщин-уголовниц в качестве сестер милосердия. В постановлении заверялось, что «отряды уголовных не только добросовестно, но и геройски будут исполнять возложенные на них обязанности, так как этому будет способствовать кроме преданности уголовных делу свободы и революции, кроме естественного в них чувства любви к их родине и присущее им чувство гордости и личного самолюбия». Одновременно с обращением в Главный штаб группа обратилась с подобным ходатайством в Военный отдел ЦИК Петроградского Совета. Несмотря на всю эксцентричность данного заявления, 30 сентября 1917 г. для его обсуждения было созвано межведомственное совещание
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 26, 29-29 об., 47-47 об.
      2. Там же. Л. 31.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 18 об. /236/
      с участием представителей от министерств внутренних дел, юстиции, политического и главного военно-судебного управлений военного министерства, в присутствии криминалистов и психиатров. Возможно, причиной внимания к этому вопросу были продолжавшие развиваться в руководстве страны идеи о сформировании безоружных рабочих команд из бывших уголовников. Однако совещание даже не поставило вопроса о создании таковых. Требование же образования собственных вооруженных частей из состава бывших уголовников было категорически отвергнуто, «поскольку такие отряды могли лишь увеличить анархию на местах, не принеся ровно никакой пользы военному делу». Совещание соглашалось только на «вкрапление» условно амнистированных в «здоровые воинские части». Создание частей из бывших уголовников допускалось исключительно при формировании их не на фронте, а во внутренних округах, и только тем, кто получит от своих комитетов свидетельства о «добропорядочном поведении». Что же касалось самой «петроградской группы бывших уголовных», то предлагалось сначала подвергнуть ее членов наказанию за неявку на призывные пункты. Впрочем, до этого дело не дошло, т. к. по адресу петроградской артели уголовных помещалось похоронное бюро [1].
      Опыт по привлечению уголовных элементов в армию в годы Первой мировой войны был чрезвычайно многообразен. В русскую армию последовательно направлялось все большее и большее их количество по мере истощения людских ресурсов. Однако массовости такого контингента не удалось обеспечить. Причина была в нарастании множества препятствий: от необходимости оптимальной организации труда в тылу армии на военно-инженерных работах до нейтрализации «вредного» влияния бывших уголовников на различные группы на театре военных действий — военнослужащих, военнопленных, реквизированных рабочих, гражданского населения. Особенно остро вопрос принятия в армию бывших заключенных встал в конце 1916 — начале 1917 г. в связи с нарастанием революционных настроений в армии. Крими-
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 40; Д. 1247. Л. 69. /237/
      нальные группы могли сыграть в этом роль детонирующего фактора. В революционном 1917 г. военное руководство предприняло попытку создания «армии свободной России», используя в т. ч. и призыв к бывшим уголовникам вступать на военную службу. И здесь не удалось обеспечить массового прихода солдат «новой России» из числа бывших преступников. Являясь, в сущности, актом декриминализации военных и гражданских преступлений, эта попытка натолкнулась на противодействие не только уголовного элемента, но и всей остальной армии, в которой широко распространялись антивоенные и революционные настроения. В целом армия и руководство страны не сумели обеспечить равенства тягот для всего населения в годы войны. /238/
      Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва: Издательский дом «Российское военно-историческое общество» ; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
    • Базанов С.Н. Большевизация 5-й армии Северного фронта накануне Великого Октября // Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.
      Автор: Военкомуезд
      БОЛЬШЕВИЗАЦИЯ 5-Й АРМИИ СЕВЕРНОГО ФРОНТА НАКАНУНЕ ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ

      С. Н. Базанов

      Революционное движение в действующей армии в 1917 г. является одной из важнейших проблем истории Великого Октября Однако далеко не все аспекты этой проблемы получили надлежащее освещение в советской историографии. Так, если Северному фронту в целом и его 12-й армии посвящено значительное количество работ [1], то другие армии фронта (1-я и 5-я) в известной степени оставались в тени. Недостаточное внимание к 1-й армии вполне объяснимо (небольшая численность, переброска на Юго-Западный фронт в связи с подготовкой наступления). Иное дело 5-я армия. Ее солдаты, включенные в состав карательного отряда генерала Н. И. Иванова, отказались сражаться с революционными рабочими и солдатами Петрограда и тем самым внесли свой вклад в победу Февральской буржуазно-демократической революции. В период подготовки наступления на фронте, в котором 5-я армия должна была сыграть активную роль, в ней развернулось массовое антивоенное выступление солдат, охватившее значительную часть армии. Накануне Октября большевики 5-й армии, незадолго до того оформившиеся в самостоятельную организацию, сумели повести за собой значительную часть делегатов армейского съезда, и образованный на нем комитет был единственным в действующей армии, где преобладали большевики, а председателем был их представитель Э. М. Склянский. Большевики 5-й армии сыграли важную роль в разгроме мятежа Керенского — Краснова, воспрепятствовав продвижению контрреволюционных частей на помощь мятежникам. Все это убедительно свидетельствует о том, что процесс большевизации 5-й армии Северного фронта заслуживает специального исследования.

      5-я армия занимала левое крыло Северного фронта, в состав которого она вошла после летней кампании 1915 г. В начале 1917 г. линия фронта 5-й армии проходила южнее Якобштадта, от разграничительной линии с 1-й армией и вдоль Западной Двины до разграничительной линии с Западным фронтом у местечка Видзы. В июле — сентябре правый фланг 5-й армии удлинился в связи с переброской 1-й армии на Юго-Западный фронт. Протяженность линии фронта 5-й армии при этом составила 208 км [2]. Штаб ее был в 15 км от передовых позиций, в Двинске. /262/

      В состав 5-й армии в марте — июне входили 13, 14, 19, 28-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в июле — сентябре — 1, 19 27, 37-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в октябре- ноябре — 14, 19, 27, 37, 45-й армейские корпуса [3]. Как видим, только 14-й и 19-й армейские корпуса были «коренными», т.е. постоянно находились в составе 5-й армии за весь исследуемый период. Это обстоятельство создает известные трудности в учении процесса большевизации 5-й армии. Фронт и тыл армии находились в Латгалии, входившей в состав Витебской губернии (ныне часть территории Латвийской ССР). Крупнейшим голодом Латгалии был Двинск, находившийся на правом берегу Западной Двины на пересечении Риго-Орловской и Петроградско-Варшавской железных дорог. Накануне первой мировой войны на-селение его составляло 130 тыс. человек. С приближением к Двинску линии фронта многие промышленные предприятия эвакуировались. Сильно уменьшилось и население. Так, в 1915 г. было эвакуировано до 60 предприятий с 5069 рабочими и их семьями [4]. В городе осталось лишь одно крупное предприятие — вагоноремонтные мастерские Риго-Орловской железной дороги (около 800 рабочих). Кроме того, действовало несколько мелких мастерских и кустарных заведений. К кануну Февральской революции население Двинска состояло преимущественно из полупролетарских и мелкобуржуазных элементов. Вот в этом городе с 1915 г. размещался штаб 5-й армии.

      В тыловом ее районе находился второй по значению город Латгалии — Режица. По составу населения он мало отличался от Двинска. Наиболее организованными и сознательными отрядами пролетариата здесь были железнодорожники. Более мелкими городами являлись Люцин, Краславль и др.

      Что касается сельского населения Латгалии, то оно состояло в основном из беднейших крестьян и батраков при сравнительно небольшой прослойке кулачества и середняков. Большинство земель и лесных угодий находилось в руках помещиков (большей частью немецкого и польского происхождения). В целом крестьянская масса Латгалии была значительно более отсталой, чем в других районах Латвии [5]. Все перечисленные причины обусловили относительно невысокую политическую активность пролетарских и крестьянских масс рассматриваемого района. Солдатские массы 5-й армии явились здесь основной политической силой.

      До войны в Двинске действовала большевистская организация, но в годы войны она была разгромлена полицией. К февралю 1917 г. здесь уцелела только партийная группа в мастерских Риго-Орловской железной дороги [6]. В целом же на Северном Фронте до Февральской революции существовало несколько подпольных большевистских групп, которые вели агитационно-пропагандистскую работу в воинских частях [7]. Их деятельность беспокоила командование. На совещании главнокомандующих фрон-/263/-тами, состоявшемся в Ставке 17—18 декабря 1916 г., главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский отмечал, что «Рига и Двинск несчастье Северного фронта... Это два распропагандированных гнезда» [8].

      Победа Февральской революции привела к легализации существовавших подполью большевистских групп и появлению новых. В создании партийной организации 5-й армии большую роль сыграла 38 пехотная дивизия, входившая в состав 19-го армейского корпуса. Организатором большевиков дивизии был врач Э. М. Склянский, член партии с 1913 г., служивший в 149-м пехотном Черноморском полку. Большую помощь ему оказывал штабс-капитан А. И. Седякин из 151-го пехотного Пятигорского полка, вскоре вступивший в партию большевиков. В марте 1917 г. Склянский и Седякин стали председателями полковых комитетов. На проходившем 20—22 апреля совещании Совета солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии Склянский был избран председателем дивизионного Совета, а Седякин — секретарем [9]. Это сразу же сказалось на работе Совета: по предложению Склянского Советом солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии была принята резолюция об отношении к войне, посланная Временному правительству, в которой содержался отказ от поддержки его империалистической политики [10]. Позднее, на состоявшемся 9—12 мая в Двинске II съезде 5-й армии, Склянский образовал большевистскую партийную группу [11].

      В апреле — мае 1917 г. в частях армии, стоявших в Двинске, развернули работу такие большевистские организаторы, как поручик 17-й пехотной дивизии С. Н. Крылов, рядовой железнодорожного батальона Т. В. Матузков. В этот же период активную работу вели большевики и во фронтовых частях. Например, в 143-м пехотном Дорогобужском полку активно работали члены большевистской партии А. Козин, И. Карпухин, Г. Шипов, A. Инюшев, Ф. Буланов, И. Винокуров, Ф. Рыбаков [12]. Большевики выступали на митингах перед солдатами 67-го Тарутинского и 68-го Бородинского пехотных полков и других частей Двинского гарнизона [13].

      Нередко агитационно-массовая работа большевиков принимала форму бесед с группами солдат. Например, 6 мая в Двинске солдатом 731-го пехотного Комаровского полка большевиком И. Лежаниным была проведена беседа о текущих событиях с группой солдат из 17-й пехотной дивизии. Лежанин разъяснял солдатам, что назначение А. Ф. Керенского военным министром вместо А. И. Гучкова не изменит положения в стране и на фронте, что для окончания войны и завоевания настоящей свободы народу нужно свергнуть власть капиталистов, что путь к миру и свободе могут указать только большевики и их вождь — B. И. Ленин [14]. /264/

      Армейские большевики поддерживали связи с военной организацией при Петроградском комитете РСДРП(б), а также побывали в Риге, Ревеле, Гельсингфорсе и Кронштадте. Возвращаясь из этих поездок, они привозили агитационную литературу и рассказывали солдатам о революционных событиях в стране [15]. В солдатские организации в период их возникновения и начальной деятельности в марте — апреле попало много меньшевиков и эсеров. В своих выступлениях большевики разоблачали лживый характер обещаний соглашателей, раскрывали сущность их политики. Все это оказывало несомненное влияние па солдатские массы.

      Росту большевистских сил в армии способствовали маршевые роты, прибывавшие почти еженедельно. Они направлялись в 5-ю армию в основном из трех военных округов — Московского, Петроградского и Казанского. Пункты квартирования запасных полков, где формировались маршевые роты, находились в крупных промышленных центрах — Петрограде, Москве, Казани, Ярославле, Нижнем Новгороде, Орле, Екатеринбурге и др. [16] В некоторых запасных полках имелись большевистские организации, которые оказывали немалое влияние на отправлявшиеся в действующую армию маршевые роты.

      При посредстве военного бюро МК РСДРП (б) весной 1917 г. была создана военная организация большевиков Московского гарнизона. С ее помощью были образованы партийные группы в 55, 56, 184, 193-м и 251-м запасных пехотных полках [17]. В 5-ю армию часто присылались маршевые роты, сформированные в 56-м полку [18]. Прибывавшие пополнения приносили с собой агитационную литературу, оказывали революционизирующее влияние на фронтовиков. Об этом красноречиво говорят многочисленные сводки командования: «Влияние прибывающих пополнений отрицательное...», «...прибывающие пополнения, зараженные в тылу духом большевизма, также являются важным слагаемым в сумме причин, влияющих на резкое понижение боеспособности и духа армии» [19] и т. д.

      И действительно, маршевые роты, сформированные в промышленных центрах страны, являлись важным фактором в большевизации 5-й армии, поскольку отражали классовый состав районов расквартирования запасных полков. При этом следует отметить, что по социальному составу 5-я армия отличалась от некоторых других армий. Здесь было много рабочих из Петрограда, Москвы и даже с Урала [20]. Все это создавало благоприятные условия для возникновения большевистской армейской организации. Тем более что за май — июнь, как показано в исследовании академика И. И. Минца, число большевистских групп и членов партии на Северном фронте возросло более чем в 2 раза [21].

      Тем не менее большевистская организация в 5-й армии в этот период не сложилась. По мнению В. И. Миллера, это можно /265/ объяснить рядом причин. С одной стороны, в Двинске не было как отмечалось, большевистской организации, которая могла бы возглавить процесс объединения большевистских групп в воинских частях; не было достаточного числа опытных большевиков и в армии. С другой стороны, постоянные связи, существовавшие у отдельных большевистских групп с Петроградом, создавали условия, при которых образование армейской партийной организации могло показаться излишним [22]. В марте в Двинске была создана объединенная организация РСДРП, куда большевики вошли вместе с меньшевиками [23]. Хотя большевики поддерживали связь с ЦК РСДРП(б), участие в объединенной организации сковывало их борьбу за солдатские массы, мешало проводить собственную линию в солдатских комитетах.

      Итоги первого этапа партийного строительства в армии подвела Всероссийская конференция фронтовых и тыловых организаций партии большевиков, проходившая в Петрограде с 16 по 23 июня. В ее работе приняли участие и делегаты от 5-й армии На заседании 16 июня с докладом о партийной работе в 5-й армии выступил делегат Серов [24]. Конференция внесла серьезный вклад в разработку военной политики партии и сыграла выдающуюся роль в завоевании партией солдатских масс. В результате ее работы упрочились связи местных военных организаций с ЦК партии. Решения конференции вооружили армейских большевиков общей боевой программой действий. В этих решениях были даны ответы на важнейшие вопросы, волновавшие солдатские массы. После конференции деятельность армейских большевиков еще более активизировалась, выросли авторитет и влияние большевистской партии среди солдат.

      Характеризуя политическую обстановку в армии накануне наступления, можно отметить, что к атому времени крайне обострилась борьба между силами реакции и революции за солдат-фронтовиков. Пробным камнем для определения истинной позиции партий и выборных организаций, как известно, явилось их отношение к вопросам войны и мира вообще, братания и наступления в особенности. В результате размежевания по одну сторону встали оборонческий армиском, придаток контрреволюционного командования, и часть соглашательских комитетов, особенно высших, по другую — в основном низовые комитеты, поддерживавшиеся широкими солдатскими массами.

      Борьба солдатских масс 5-й армии под руководством большевиков против наступления на фронте вылилась в крупные антивоенные выступления. Они начались 18 июня в связи с объявлением приказа о наступлении армий Юго-Западного фронта и достигли наивысшей точки 25 июня, когда в отношении многих воинских частей 5-й армии было произведено «вооруженное воздействие» [25]. Эти массовые репрессивные меры продолжались до 8 июля, т. в. до начала наступления на фронте 5-й армии. Сводки /266/ Ставки и донесения командования за вторую половину июня — начало июля постоянно содержали сообщения об антивоенных выступлениях солдат 5-й армии. В составленном командованием армии «Перечне воинских частей, где производились дознания по делам о неисполнении боевых приказов» названо 55 воинских частей [26]. Однако этот список далеко не полный. В хранящихся в Центральном музее Революции СССР тетрадях со списками солдат- «двинцев» [27], помимо указанных в «Перечне» 55 частей, перечислено еще 40 других [28]. В общей сложности в 5-й армии репрессии обрушились на 95 воинских частей, 64 из которых являлись пехотными, особыми пехотными и стрелковыми полками. Таким образом, больше всего арестов было среди «окопных жителей», которым и предстояло принять непосредственное участие в готовящемся наступлении.

      Если учесть, что в конце июня — начале июля по боевому расписанию в 5-й армии находилось 72 пехотных, особых пехотных и стрелковых полка [29], то получается, что антивоенное движение охватило до 90% этих частей. Особенно значительным репрессиям подверглись те части, где было наиболее сильное влияние большевиков и во главе полковых комитетов стояли большевики или им сочувствующие. Общее число арестованных солдат доходило до 20 тыс. [30], а Чрезвычайной следственной комиссией к суду было привлечено 12 725 солдат и 37 офицеров [31].

      После «наведения порядка» командование 5-й армии 8 июля отдало приказ о наступлении, которое уже через два дня провалилось. Потери составили 12 587 солдат и офицеров [32]. Ответственность за эту кровавую авантюру ложилась не только на контрреволюционное командование, но и на соглашателей, таких, как особоуполномоченный военного министра для 5-й армии меньшевик Ю. П. Мазуренко, комиссар армии меньшевик А. Е. Ходоров, председатель армискома народный социалист А. А. Виленкин. 11 июля собралось экстренное заседание армискома, посвященное обсуждению причин неудачи наступления [33]. 15 июля командующий 5-й армией генерал Ю. Н. Данилов в приказе по войскам объявил, что эти причины заключаются «в отсутствии порыва пехоты как результате злостной пропаганды большевиков и общего длительного разложения армии» [34]. Однако генерал не указал главного: солдаты не желали воевать за чуждые им интересы русской и англо-французской буржуазии.

      Эти события помогли солдатам разобраться в антинародном характере политики Временного правительства и в предательстве меньшевиков и эсеров. Солдаты освобождались от «оборончества», вступали в решительную борьбу с буржуазией под лозунгами большевистской партии, оказывали активную помощь армейским большевикам. Например, при содействии солдат большевики 12-й армии не допустили разгрома своих газет, значительное количество которых доставлялось в 5-ю армию. /267/

      Вот что сообщала Ставка в сводке о настроении войск Северного фронта с 23 по 31 июля: «Большевистские лозунги распространяются проникающей в части в громадном количестве газетой «Окопный набат», заменившей закрытую «Окопную правду»» [35].

      Несмотря на начавшийся в июле разгул реакции, армейские большевики и сочувствующие им солдаты старались осуществлять связь с главным революционным центром страны — Петроградом. Так, в своих воспоминаниях И. М. Гронский, бывший в то время заместителем председателя комитета 70-й пехотной дивизии [36], пишет, что в середине июля по поручению полковых комитетов своей дивизии он и солдат 280-го пехотного Сурского полка Иванов ездили в двухнедельную командировку в Петроград. Там они посетили заводы — Путиловский и Новый Лесснер, где беседовали с рабочими, а также «встретились с Н. И. Подвойским и еще одним товарищем из Бюро военной организации большевиков». Подвойского интересовали, вспоминает И. М. Гронский, прежде всего наши связи с солдатскими массами. Еще он особенно настаивал на организации в армии отпора генеральско-кадетской реакции. Далее И. М. Гронский заключает, что «встреча и беседа с Н. И. Подвойским была на редкость плодотворной. Мы получили не только исчерпывающую информацию, но и весьма ценные советы, как нам надлежит вести себя на фронте, что делать для отражения наступления контрреволюции» [37].

      Работа армейских большевиков в этот период осложнилась тем, что из-за арестов сильно уменьшилось число членов партии, силы их были распылены. Вот тогда, в июле — августе 1917 г., постепенно и начала осуществляться в 5-й армии тактика «левого блока». Некоторые эсеры, например, упомянутый выше Гронский, начали сознавать, что Временное правительство идет по пути реакции и сближается с контрреволюционной генеральской верхушкой. Осознав это, они стали склоняться на сторону большевиков. Большевики охотно контактировали с ними, шли навстречу тем, кто борется против Временного правительства. Большевики понимали, что это поможет им завоевать солдатские массы, значительная часть которых была из крестьян и еще шла за эсерами.

      Складывание «левого блока» прослеживается по многим фактам. Он рождался снизу. Так, Гронский в своих воспоминаниях пишет, что солдаты стихийно тянулись к большевикам, а организовывать их было почти некому. В некоторых полковых комитетах не осталось ни одного члена большевистской партии. «Поэтому я, — пишет далее Гронский, — попросил Петрашкевича и Николюка (офицеры 279-го пехотного Лохвицкого полка, сочувствующие большевикам. — С. Б.) помочь большевикам, солдатам 279-го Лохвицкого полка и других частей в организации партийных групп и снабжении их большевистской литературой. С подобного рода /268/ просьбами я не раз обращался к сочувствующим нам офицерам я других частей (в 277-м пехотном Переяславском полку — к поручику Шлезингеру, в 278-м пехотном Кромском полку — к поручику Рогову и другим). И они, надо сказать, оказали нам существенную помощь. В сентябре и особенно в октябре во всех частях и крупных командах дивизии (70-й пехотной дивизии. — С. Б.) мы уже имели оформившиеся большевистские организаций» [38].

      Агитационно-пропагандистская работа большевиков среди солдатских масс в этот период проводилась путем сочетания легальной и нелегальной деятельности. Так, наряду с нелегальным распространением большевистской литературы в полках 70-й и 120-й пехотных дивизий большевики широко использовали публичные читки газет не только соглашательских, но и правого направления. В них большевики отыскивали и зачитывали солдатам откровенно реакционные по своему характеру высказывания, которые как нельзя лучше разоблачали соглашателей и контрреволюционеров всех мастей. Самое же главное, к этому средству пропаганды нельзя было придраться контрреволюционному командованию [39].

      О скрытой работе большевиков догадывалось командование. Но выявить большевистских агитаторов ему не удавалось, так как солдатская масса не выдавала их. Основная ее часть уже поддерживала политику большевиков. В начале августа в донесении в Ставку комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров отмечал: «Запрещение митингов и собраний не дает возможности выявляться массовым эксцессам, но по единичным случаям, имеющим место, чувствуется какая-то агитация, но уловить содержание, планомерность и форму пока не удалось» [40]. В сводке сведений о настроении на Северном фронте за время с 10 по 19 августа сообщалось, что «и в 5-й и в 12-й армиях по-прежнему отмечается деятельность большевиков, которая, однако, стала носить характер скрытой подпольной работы» [41]. А в своем отчете в Ставку за период с 16 по 20 августа тот же Ходоров отмечал заметную активизацию солдатской массы и дальнейшее обострение классовой борьбы в армии [42]. Активизация солдатских масс выражалась в требованиях отмены смертной казни на фронте, демократизации армии, освобождения из-под ареста солдат, прекращения преследования выборных солдатских организаций. 16 августа состоялся митинг солдат 3-го батальона 479-го пехотного Кадниковского полка, на котором была принята резолюция с требованием освободить арестованных командованием руководителей полковой организации большевиков. Участники митинга высказались против Временного правительства. Аналогичную резолюцию вынесло объединенное заседание ротных комитетов 3-го батальона 719-го пехотного Лысогорского полка, состоявшееся 24 августа [43]. /269/

      Полевение комитетов сильно встревожило соглашательский армиском 5-й армии. На состоявшихся 17 августа корпусных и дивизионных совещаниях отмечалось, что «сильной помехой в деле закрепления положения комитетов является неустойчивость некоторых из них — преимущественно низших (ротных и полковых), подрывающая частой сменой состава самую возможность плодотворной работы» [44].

      В целом же, характеризуя период июля — августа, можно сказать, что, несмотря на репрессивные меры, большевики 5-й армии не прекратили своей деятельности. Они неустанно мобилизовывали и сплачивали массы на борьбу за победу пролетарской революции. Таково было положение в 5-й армии к моменту начала корниловского мятежа.

      Весть о генеральской авантюре всколыхнула солдатские массы. Соглашательский армиском 5-й армии выпустил обращение к солдатам с призывом сохранять спокойствие, особо подчеркнул, что он не выделяет части для подавления корниловщины, так как «этим должно заниматься Временное правительство, а фронт должен отражать наступление немцев» [45]. Отпор мятежу могли дать только солдатские массы под руководством большевиков. Ими было сформировано несколько сводных отрядов, установивших контроль над железнодорожными станциями, а также создан военно-революционный комитет. Как сообщалось в донесении комиссара Ходорова Временному правительству, в связи с выступлением генерала Корнилова за период со 2 по 4 сентября солдаты арестовали 18 офицеров, зарекомендовавших себя отъявленными контрреволюционерами. Аресты имели место в 17-й и и 38-й артиллерийских бригадах, в частях 19-го армейского корпуса, в 717-м пехотном Сандомирском полку, 47-м отдельном тяжелом дивизионе и других частях [46]. Солдатские комитеты действовали и другими методами. В сводках сведений о настроении в армии, переданных в Ставку с 28 августа по 12 сентября, зарегистрировано 20 случаев вынесения низовыми солдатскими комитетами резолюций о смещении, недоверии и контроле над деятельностью командиров [47]. Комиссар 5-й армии Ходоров сообщал Временному правительству: «Корниловская авантюра уже как свое последствие создала повышенное настроение солдатских масс, и в первую очередь это сказалось в подозрительном отношении к командному составу» [48].

      Таким образом, в корниловские дни солдатские массы 5-й армии доказали свою преданность революции, единодушно выступили против мятежников, добились в большинстве случаев их изоляции, смещения с командных постов и ареста. Разгром корниловщины в значительной мере способствовал изживанию последних соглашательских иллюзий. Наступил новый этап большевизации солдатских масс. /270/

      После разгрома генеральского заговора значительная часть низовых солдатских комитетов выступила с резолюциями, в которых настаивала на разгоне контрреволюционного Союза офицеров, чистке командного состава, отмене смертной казни, разрешений политической борьбы в армии [49]. Однако требования солдатских масс шли гораздо дальше этой достаточно умеренной программы. Солдаты требовали заключения мира, безвозмездной передачи земли крестьянам и национализации ее, а наиболее сознательные — передачи всей власти Советам [50]. На такую позицию эсеро-меньшевистское руководство комитетов стать не могло. Это приводило к тому, что солдаты переизбирали комитеты, заменяя соглашателей большевиками и представителями «левого блока».

      После корниловщины (в сентябре — октябре) революционное движение солдатских масс поднялось на новую, более высокую ступень. Солдаты начали выходить из повиновения командованию: не исполнять приказы, переизбирать командиров, вести активную борьбу за мир, брататься с противником. Партии меньшевиков и эсеров быстро утрачивали свое влияние.

      Авторитет же большевиков после корниловских дней резко возрос. Об этом красноречиво свидетельствуют сводки комиссаров и командования о настроении в частях 5-й армии. В сводке помощника комиссара 5-й армии В. С. Долгополова от 15 сентября сообщалось, что «большевистские течения крепнут» [51]. В недельной сводке командования от 17 сентября сообщалось, что «в 187-й дивизии 5-й армии отмечалось значительное влияние большевистской пропаганды» [52]. В сводке командования от 20 сентября говорилось, что «большевистская пропаганда наблюдается в 5-й армии, особенно в частях 120 дивизии» [53]. 21 сентября Долгополов писал, что большевистская агитация усиливается [54]. То же самое сообщалось и в сводках командования от 25 и 29 сентября [55]. 2 октября командующий 5-й армией В. Г. Болдырев докладывал военному министру: «Во всей армии чрезвычайно возросло влияние большевизма» [56].

      ЦК РСДРП(б) уделял большое внимание партийной работе в действующей армии, заслушивал на своих заседаниях сообщения о положении на отдельных фронтах. С такими сообщениями, в частности, трижды (10, 16 и 21 октября) выступал Я. М. Свердлов, докладывавший об обстановке на Северном и Западном фронтах [57]. ЦК оказывал постоянную помощь большевистским организациям в действующей армии, число которых на Северном фронте к этому времени значительно возросло. К концу октября 1917 г. ЦК РСДРП (б) был непосредственно связан, по подсчетам П. А. Голуба, с большевистскими организациями и группами более 80 воинских частей действующей армии [58]. В адресной книге ЦК РСДРП (б) значатся 11 воинских частей 5-й армии, имевших с ним переписку, среди которых отмечен и 149-й пехотный Чер-/271/-номорский полк. От его большевистской группы переписку вел Э. М. Склянский [59].

      Солдаты 5-й армии ноодпокритно посылали свои депутации в Петроградский и Московский Советы. Так, 27 сентября комитетом 479-го пехотного Кадниковского полка был делегирован в Моссовет член комитета В. Фролов. Ему поручили передать благодарность Моссовету за горячее участие в дело освобождения из Бутырской тюрьмы двинцев, особенно однополчан — большевиков П. Ф. Федотова, М. Е. Летунова, Политова и др. [60] 17 октября Московский Совет посетила делегация комитета 37-го армейского корпуса [61]. Посылка солдатских делегаций в революционные центры способствовала росту и укреплению большевистских организаций в армии.

      Руководители армейских большевиков посылали членов партии в ЦК для получения инструкций и агитационной литературы. С таким поручением от большевиков 14-го армейского корпуса 17 октября отправился в Петроград член корпусного комитета Г. М. Чертов [62]. ЦК партии, в свою очередь, посылал к армейским большевикам видных партийных деятелей для инструктирования и укрепления связей с центром. В середине сентября большевиков 5-й армии посетил В. Н. Залежский [63], а в середине октября — делегация петроградских партийных работников, возглавляемая Б. П. Позерном [64].

      О тактике большевистской работы в армии пишет в своих воспоминаниях служивший в то время вольноопределяющимся в одной из частей 5-й армии большевик Г. Я. Мерэн: «Основные силы наличных в армии большевиков были направлены на низовые солдатские массы. Отдельные большевики в войсковых частях создали группы большевистски настроенных солдат, распространяли свое влияние на низовые войсковые комитеты, устанавливали связь между собой, а также с ЦК и в первую очередь с военной организацией» [65]. Этим в значительной мере и объясняется тот факт, что большевизация комитетов начиналась снизу.

      Этот процесс отражен в ряде воспоминаний участников революционных событий в 5-й армии. И. М. Гронский пишет, что «во всех частях и командах дивизии (70-й пехотной.— С. Б.) эсеры и особенно меньшевики потерпели поражение. Количество избранных в комитеты сторонников этих двух партий сократилось. Перевыборы принесли победу большевикам» [66]. Н. А. Брыкин сообщает, что во второй половине сентября солдаты 16-го Особого пехотного полка под руководством выпущенных по их настоянию из двинской тюрьмы большевиков «взялись за перевыборы полкового комитета, комиссара, ротных судов и всякого рода комиссий. Ушков (большевик. — С. Б.) был избран комиссаром полка, Студии (большевик.— С. Б.) — председателем полкового комитета, меня избрали председателем полковой организации большевиков» [67]. /272/

      Процесс большевизации отчетливо прослеживается и по сводкам сведений, отправлявшихся из армии в штаб фронта. В сводке за период от 30 сентября по 6 октября отмечалось: «От полковых и высших комитетов все чаще и чаще поступают заявления, что они утрачивают доверие масс и бессильны что-либо сделать...». А за 5—12 октября сообщалось, что «в настоящее время происходят перевыборы комитетов; результаты еще неизвестны, но процентное отношение большевиков растет». Следующая сводка (за 20—27 октября) подтвердила это предположение: «Перевыборы комитетов дали перевес большевикам» [68].

      Одновременно с завоеванием солдатских организаций большевики развернули работу по созданию своей организации в масштабе всей армии. Существовавшая в Двинске организация РСДРП была, как уже отмечалось, объединенной. В имевшуюся при ней военную секцию входило, по данным на август 1917 г., 275 человек [69]. На состоявшемся 22 сентября в Двинске собрании этой организации произошло размежевание большевиков и меньшевиков 5-й армии [70].

      Вслед за тем был избран Двинский комитет РСДРП (б). Порвав с меньшевиками и создав свою организацию, большевики Двинска подготовили благоприятные условия для создания большевистской организации 5-й армии. Пока же при городском комитете РСДРП (б) образовался армейский большевистский центр. Разрозненные до этого отдельные организации и группы обрели наконец единство. Руководство партийной работой возглавили энергичные вожаки армейских большевиков: Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер, Н. Д. Собакин и др. [71]

      Созданию армейской организации большевиков способствовало также то, что вскоре оформился ряд самостоятельных большевистских организаций в тыловых частях 5-й армии, расположенных в крупных населенных пунктах, в частности в Дагде, Режице, Краславле [72]. Двинский комитет РСДРП(б) совместно с временным армейским большевистским центром стал готовиться к армейской партийной конференции.

      Перед этим состоялись конференции соглашательских партий (22—24 сентября у эсеров и 3—4 октября у меньшевиков), все еще пытавшихся повести за собой солдат. Однако важнейший вопрос — о мире — на этих конференциях либо вовсе игнорировался (у эсеров) [73], либо решался отрицательно (у меньшевиков) [74]. Это усиливало тяготение солдат в сторону большевиков.

      Новым шагом в укреплении позиций большевиков 5-й армии накануне Великого Октября явилось их оформление в единую организацию. Инициаторами созыва I конференции большевистских организаций 5-й армии (Двинск, 8—9 октября) были Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер [75]. На конференцию прибыли 34 делегата с правом решающего голоса и 25— с правом совещательного, представлявшие около 2 тыс. членов /273/ партии от трех корпусов армии. (Военные организации остальные двух корпусов не прислали своих представителей, так как до них не дошли телеграфные сообщения о конференции [76]) Прибыли представители от большевистских организаций гарнизонов Витебска, Двинска, Дагды, Краславля, Люцина и др. [77].

      Сообщения делегатов конференции показали, что подавляющее большинство солдат доверяет партии большевиков, требует перехода власти в руки Советов и заключения демократического мира. В резолюции, принятой после докладов с мест, конференция призвала армейских большевиков «с еще большей энергией основывать организации в частях и развивать существующие», а в резолюции о текущем моменте провозглашалось, что «спасение революции, спасение республики только в переходе власти к Советам рабочих, солдатских, крестьянских и батрацких депутатов» [78].

      Конференция избрала Бюро военной организации большевиков 5-й армии из 11 человек (во главе с Э. М. Склянским) и выдвинула 9 кандидатов в Учредительное собрание. Четверо из них были непосредственно из 5-й армии (Склянский, Седякин, Собакин, Андреев), а остальные из списков ЦК РСДРП (б) [79]. Бюро военной организации большевиков 5-й армии, послав в секретариат ЦК партии отчет о конференции, просило прислать литературу, посвященную выборам в Учредительное собрание, на что был получен положительный ответ [80].

      Бюро начало свою работу в тесном контакте с Двинским комитетом РСДРП(б), установило связь с военной организацией большевиков 12-й армии, а также с организациями большевиков Режицы и Витебска.

      После исторического решения ЦК РСДРП (б) от 10 октября о вооруженном восстании большевики Северного фронта мобилизовали все свои силы на выполнение ленинского плана взятия власти пролетариатом. 15—16 октября в Вендене состоялась учредительная конференция военных большевистских организаций всего Северного фронта. На нее собрались представители от организаций Балтийского флота, дислоцировавшегося в Финляндии, 42-го отдельного армейского корпуса, 1, 5, 12-й армий [81]. Конференция заслушала доклады с мест, обсудила текущий момент, вопрос о выборах в Учредительное собрание. Она прошла под знаком единства и сплочения большевиков Северного фронта вокруг ЦК партии, полностью поддержала его курс на вооруженное восстание.

      Объединение работающих на фронте большевиков в армейские и фронтовые организации позволяло ЦК РСДРП(б) усилить руководство большевистскими организациями действующей армии, направить их деятельность на решение общепартийных задач, связанных с подготовкой и проведением социалистической революции. Важнейшей задачей большевиков 5-й армии на дан-/274/-ном этапе были перевыборы соглашательского армискома. Многие части армии выдвигали подобные требования на своих собраниях, что видно из сводок командовании и периодической печати того времени [82]. И октябре оказались переизбранными большинство ротных и полковых комитетом и часть комитетом высшего звена. К октябрю большевики повели за собой значительную долю полковых, дивизионных и даже корпусных комитетов 5-й армии.

      Все это требовало созыва армейского съезда, где предстояло переизбрать армиском. Военная организация большевиков 5-й армии мобилизовала партийные силы на местах, развернула борьбу за избрание на съезд своих представителей.

      III съезд начал свою работу 16 октября в Двинске. 5-ю армию представляли 392 делегата [83]. Первым выступил командующий 5-й армией генерал В. Г. Болдырев. Он говорил о «невозможности немедленного мира» и «преступности братанья» [84]. Затем съезд избрал президиум, включавший по три представителя от больших и по одному от малых фракций: Э. М. Склянский, А. И. Седикин, К. С. Рожкевич (большевики), В. Л. Колеров, И. Ф. Модницей, Качарский (эсеры) [85], Харитонов (меньшевик-интернационалист), Ю. П. Мазуренко (меньшевик-оборонец) и А. А. Виленкин (народный социалист). Председателем съезда делегаты избрали руководителя большевистской организации 5-й армии Э. М. Склянского. Но меньшевистско-эсеровская часть съезда потребовала переголосования путем выхода в разные двери: в левую — те, кто голосует за Склянского, в правую — за эсера Колерова. Однако переголосование все равно дало перевес кандидатуре Склянского. За него голосовали 199 делегатов, а за Колерова — 193 делегата [86].

      На съезде большевики разоблачали соглашателей, подробно излагали линию партии но вопросам земли и мира. Используя колебании меньшевиков-интернационалистов, левых эсеров, максималистов, большевики успешно проводили свою линию, что отразилось в принятых съездом резолюциях. Так, в первый день работы но предложению большевиков съезд принял резолюцию о работе армискома. Прежнее руководство было охарактеризовано как недемократичное и оторванное от масс [87]. 17 октября съезд принял резолюцию о передаче всей земли, вод, лесов и сельскохозяйственного инвентаря в полное распоряжение земельных комитетов [88]. Съезд указал (19 октября) на сложность политического и экономического положения в стране и подчеркнул, что выход из него — созыв II Всероссийского съезда Советов [89]. Правые эсеры и меньшевики-оборонцы пытались снять вопрос о передаче власти в руки Советов. Против этих попыток решительно выступили большевики, которых поддержала часть левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Склянский в своей речи дал ответ соглашателям: «Мы не должны ждать Учредительного собрания, которое уже откладывалось не без согласия оборонцев, ко-/275/-торые возражают и против съезда Советов. Главнейшая задача нашего съезда — это избрать делегатов на съезд Советов, который созывается не для срыва Учредительного собрания, а для обеспечении его созыва, и от съезда Советов мы обязаны потребовать проведении тех мер, которые семь месяцев ждет вся революционная армии» [90].

      Таким образом, по аграрному вопросу и текущему моменту были приняты в основном большевистские резолюции. Остальные разрабатывались также в большевистском духе (о мире, об отношении к командному составу и др.). Этому способствовало практическое осуществление большевиками 5-й армии, с июля — августа 1917 г., тактики «левого блока». Они сумели привлечь на свою сторону левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов, что сказалось на работе съезда.

      Немаловажную роль в поднятии авторитета большевиков на съезде сыграло присутствие на нем группы видных петроградских партийных работников во главе с Б. П. По зерном [91], посланной ЦК РСДРП (б) на Северный фронт с целью инструктирования, агитации и связи [92]. Петроградские большевики информировали своих товарищей из 5-й армии о решениях ЦК партии, о задачах, которые должны выполнить армейские большевики в общем плане восстания. Посланцы столицы выступили на съезде с приветствием от Петроградского Совета [93].

      Завершая свою работу (20 октября), съезд избрал новый состав армискома во главе с Э. М. Склянским, его заместителем стал А. И. Седякин. В армиском вошло 28 большевиков, в том числе Н. Д. Собакин, И. М. Кригер, С. В. Шапурин, Г. Я. Мерэн, Ашмарин, а также 7 меньшевиков-интернационалистов, 23 эсера и 2 меньшевика-оборонца [94]. Это был первый во фронтовых частях армейский комитет с такой многочисленной фракцией большевиков.

      Победа большевиков на III армейском съезде ускорила переход на большевистские позиции крупных выборных организаций 5-й армии и ее тылового района. 20—22 октября в Двинске состоялось собрание солдат-латышей 5-й армии, избравшее свое бюро в составе 6 большевиков и 1 меньшевика-интернационалиста [95]. 22 октября на заседании Режицкого Совета был избран новый состав Исполнительного комитета. В него вошли 10 большевиков и 5 представителей партий эсеров и меньшевиков. Председателем Совета был избран солдат 3-го железнодорожного батальона большевик П. Н. Солонко [96]. Незначительное преимущество у соглашателей оставалось пока в Двинском и Люцинском Советах [97].

      Большевики 5-й армии смогли добиться крупных успехов благодаря тому, что создали в частях и соединениях разветвленную сеть партийных групп, организовали их в масштабе армии, провели огромную агитационно-пропагандистскую работу среди /276/ солдат. Свою роль сыграли печать, маршевые роты, рабочие делегации на фронт, а также делегации, посылаемые солдатами в Петроград, Москву, Ригу и другие революционные центры.

      Рост большевистского влияния на фронте способствовал усилению большевизации солдатских комитетов, которая выразилась в изгнании из них соглашателей, выдвижении требований заключения мира, разрешения аграрного вопроса, полной демократизации армии и передачи власти Советам. Переизбранные комитеты становились фактической властью в пределах своей части, и ни одно распоряжение командного состава не выполнялось без их санкции. С каждым днем Временное правительство и командование все больше теряли возможность не только политического, но и оперативного управления войсками.

      В. И. Ленин писал, что к октябрю — ноябрю 1917 г. армия была наполовину большевистской. «Следовательно, в армии большевики тоже имели уже к ноябрю 1917 года политический «ударный кулак», который обеспечивал им подавляющий перевес сил в решающем пункте в решающий момент. Ни о каком сопротивлении со стороны армии против Октябрьской революции пролетариата, против завоевания политической власти пролетариатом, не могло быть и речи...» [98].

      Успех большевиков на III армейском съезде подготовил переход большинства солдат 5-й армии Северного фронта на сторону революции. В последний день работы съезда (20 октября) начальник штаба фронта генерал С. Г. Лукирский доложил по прямому проводу в Ставку генералу Н. Н. Духонину: «1-я и 5-я армии заявили, что они пойдут не за Временным правительством, а за Петроградским Советом» [99]. Такова была политическая обстановка в 5-й армии накануне Великого Октября.

      На основании вышеизложенного большевизацию солдатских масс 5-й армии Северного фронта можно условно разделить на три основных периода: 1) образование в армии большевистских групп, сплочение вокруг них наиболее сознательных солдат (март — июнь); 2) полевение солдатских масс после июльских событий и начало складывания «левого блока» в 5-й армии (июль — август); 3) новая ступень полевения солдатских масс после корниловщины, образование самостоятельной большевистской организации, практическое осуществление политики «левого блока», в частности в ходе III армейского съезда, переход большинства солдат на сторону революции (сентябрь — октябрь). Процесс большевизации солдатских масс 5-й армии окончательно завершился вскоре после победы Великого Октября в ходе установления власти Советов.

      1. Капустин М. И. Солдаты Северного фронта в борьбе за власть Советов. М., 1957; Шурыгин Ф. А. Революционное движение солдатских масс Северного фронта в 1917 году. М., 1958; Рипа Е. И. Военно-революционные комитеты района XII армии в 1917 г. на не-/237/-оккупированной территории Латвии. Рига, 1969; Смольников А. С. Большевизация XII армии Северного фронта в 1917 году. М., 1979.
      2. ЦГВИА, ф. 2031 (Штаб главнокомандующего армиями Северного фронта), оп. 1, д. 539.
      3. Там же, д. 212, л. 631—631 об.; д. 214, л. 316—322; ф. 2122 (Штаб 5-й армии), оп. 1, д. 561, л. 211—213, 271—276; д. 652, л. 102—105 об.
      4. Очерки экономической истории Латвии (1900—1917). Рига, 1968, с. 290.
      5. Яковенко А. М. V армия в период мирного развития революции (март — июнь 1917 г.).— Изв. АН ЛатвССР, 1978, № 2, с. 104—105.
      6. Денисенко В. С. Солдаты пятой.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания. М., 1967, с. 93; Миллер В. И. Солдатские комитеты русской армии в 1917 г.: (Возникновение и начальный период деятельности). М., 1974, с. 192.
      7. Шелюбский А. П. Большевистская пропаганда и революционное движение на Северном фронте накануне 1917 г.— Вопр. ист., 1947, № 2, с. 73.
      8. Разложение армии в 1917 г.: Сб. док. М.; Л., 1925, с. 7.
      9. Миллер В. И. Указ. соч., с. 194—195.
      10. Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис: Документы и материалы. М., 1958, с. 785—786.
      11. Денисенко В. С. Указ. соч., с. 96— 97.
      12. Там же, с. 95.
      13. Якупов Н. М. Партия большевиков в борьбе за армию в период двоевластия. Киев, 1972, с. 116.
      14. Громова 3. М. Борьба большевиков за солдатские массы на Северном фронте в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции. Рига, 1955, с. 129.
      15. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 116.
      16. ЦГВИА, ф. 2003 (Ставка / Штаб верховного главнокомандующего /), оп. 2, д. 468, 498, 510; ф. 2015 (Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем), оп. 1, д. 54; ф. 2031, оп. 1, д. 1550; оп. 2, д. 295, 306.
      17. Андреев А. М. Солдатские массы гарнизонов русской армии в Октябрьской революции. М., 1975 с. 59—60; Вооруженные силы Безликого Октября. М., 1977, с. 127-128.
      18. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 2, д. 295 л. 98—98 об., 112, 151—151 об.
      19. Там же, оп. 1, д. 1550, л. 24 об. 63.
      20. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 45.
      21. Минц И. И. История Великого Октября: В 3-х т. 2-е изд. М., 1978 т. 2, с. 400.
      22. Миллер В. И. Указ. соч., с. 195—196.
      23. К маю 1917 г. объединенная организация РСДРП в Двинске насчитывала 315 членов. Возглавлял ее меньшевик М. И. Кром. См.: Всероссийская конференция меньшевистских и объединенных организаций РСДРП 6—12 мая 1917 г. в Петрограде. Пг., 1917, с. 30.
      24. Борьба партии большевиков за армию в социалистической революции: Сб. док. М., 1977, с. 179.
      25. Более подробно об этом см.: Громова 3. М. Провал июньского наступления и июльские дни на Северном фронте. — Изв. АН ЛатвССР, 1955, № 4; Журавлев Г. И. Борьба солдатских масс против летнего наступления на фронте (июнь —июль 1917 г.). — Исторические записки, М., 1957, т. 61.
      26. ЦГВИА, ф. 366 (Военный кабинет министра-председателя и политическое управление Военного министерства), оп. 2, д. 17, л. 217. Этот «Перечень» с неточностями и пропусками опубликован в кн.: Двинцы: Сборник воспоминаний участников Октябрьских боев в Москве и документы. М., 1957, с. 158—159.
      27. «Двинцы» — революционные солдаты 5-й армии, арестованные за антивоенные выступления в июне — июле 1917 г. Содержались в двинской тюрьме, а затем в количестве 869 человек — в Бутырской, в Москве. 22 сентября по требованию МК РСДРП (б) и Моссовета освобождены. Из них был создан отряд, принявший участие в Октябрьском вооруженном восстании в Москве. /278/
      28. Центральный музей Революции СССР. ГИК, Вс. 5047/15 аб., Д 112-2 р.
      29. ЦГВПА, ф. 2031, оп. 1, д. 212, л. 631—631 об.
      30. Такую цифру называет П. Ф. Федотов, бывший в то время одним из руководителей большевиков 479-го пехотного Кадниковского полка. См.: Двинцы, с. 19.
      31. Революционное движение в русской армии. 27 февраля — 24 октября 1917 г.: Сб. док. М., 1968, с. 376—377.
      32. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 1, д. 680, л. 282.
      33. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии (Двинск), 1917, 15 июля.
      34. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 2, д. 13, ч. II, л. 313—313 об.
      35. Революционное движение в России в июле 1917 г. Июльский кризис: Документы и материалы. М., 1959, с. 436—437.
      36. И. М. Гронский в то время был эсером-максималистом, но в июльские дни поддерживал партию большевиков, а впоследствии вступил в нее. По его воспоминаниям можно проследить, как в 5-й армии складывался «левый блок».
      37. Гронский И. М. 1917 год. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 10, С. 193—195. О подобных же поездках в Петроград, Кронштадт, Гельсингфорс, Ревель и другие пролетарские центры сообщает в своих воспоминаниях бывший тогда председателем комитета 143-го пехотного Дорогобужского полка (36-я пехотная дивизия) В. С. Денисенко (Указ. соч., с. 94—95). Однако следует отметить, что такие поездки осуществлялись с большим трудом и не носили регулярного характера (см.: Гронский И. М. Указ. соч., с. 199).
      38. Гронский И. М. Указ. соч., с. 199.
      39. Об этом пишет И. М. Гронский (Указ. соч., с. 196—197), а также доносит комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров в Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем. См.: ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 54, л. 124.
      40. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 59.
      41. ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 57, л. 91.
      42. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 63—64.
      43. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1960, т. 3. 26 июля — 11 сентября 1917 г., с. 211; Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа: Документы и материалы. М., 1959, с. 283—284.
      44. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 23 авг.
      45. Там же, 1917, 31 авг.
      46. Минц И. И. Указ. соч., т. 2, с. 650.
      47. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 41—46 об. (Подсчет автора).
      48. ЦГАОР СССР, ф. 1235 (ВЦИК), оп. 36, д. 180, л. 107.
      49. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 61—61 об.
      50. Рабочий путь, 1917, 30 сент.
      51. О положении армии накануне Октября (Донесения комиссаров Временного правительства и командиров воинских частей действующей армии).— Исторический архив, 1957, № 6, с. 37.
      52. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1961, т. 4. 12 сент.— 25 окт. 1917 г. с. 78.
      53. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 31, л. 24 об.
      54. Армия в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции.— Красный архив, 1937, т. 84, с. 168—169.
      55. Исторический архив, 1957, № 6, с. 37, 44.
      56. Муратов X. И. Революционное движение в русской армии в 1917 году. М., 1958, с. 103.
      57. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). Авг. 1917 — февр. 1918. М., 1958, с. 84, 94, 117.
      58. Голуб П. А. Большевики и армия в трех революциях. М., 1977, с. 145.
      59. Аникеев В. В. Деятельность ЦК РСДРП (б) в 1917 году: Хроника событий. М., 1969, с. 447—473.
      60. ЦГВИА, ф. 2433 (120-я пехотная дивизия), оп. 1, д. 7, л. 63 об., 64.
      61. Солдат, 1917, 20 окт. /279/
      62. Чертов Г. М. У истоков Октября: (Воспоминания о первой мировой войне и 1917 г. на фронте. Петроград накануне Октябрьского вооруженного восстания) / Рукопись. Государственный музей Великой Октябрьской социалистической революции (Ленинград), Отдел фондов, ф. 6 (Воспоминания активных участников Великой Октябрьской социалистической революции), с. 36—37.
      63. Аникеев В. В. Указ. соч., т. 285, 290.
      64. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      65. Мерэн Г. Я. Октябрь в V армии Северного фронта.— Знамя, 1933, № 11, с. 140.
      66. Гронский И. М. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 11, с. 206.
      67. Брыкин Н. А. Начало жизни.— Звезда, 1937, № 11, с. 242—243.
      68. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 71—72, 77 об.— 78, 93—93 об.
      69. Миллер В. И. Военные организации меньшевиков в 1917 г.: (К постановке проблемы).— В кн.: Банкротство мелкобуржуазных партий России, 1917—1922 гг. М., 1977, ч. 2, с. 210.
      70. Рабочий путь, 1917, 28 сент.
      71. Шапурин С. В. На переднем крае.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания, с. 104.
      72. Дризул А. А. Великий Октябрь в Латвии: Канун, история, значение. Рига, 1977, с. 268.
      73. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 27 сент.
      74. Там же, 1917, 10, 12 окт.
      75. Вооруженные силы Великого Октября, с. 144.
      76. Рабочий путь, 1917, 26 окт.
      77. Андреев А. М. Указ. соч., с. 299.
      78. Солдат, 1917, 22 окт.
      79. Революционное движение в России накануне Октябрьского вооруженного восстания (1—24 октября 4917 г.): Документы и материалы. М., 1962, с. 379.
      80. Переписка секретариата ЦК РСДРП (б) с местными партийными организациями. (Март — октябрь 1917): Сб. док. М., 1957, с. 96.
      81. Окопный набат, 1917, 17 окт.
      82. Рабочий путь, 1917, 7 окт.; ИГапъ. СССР, ф. 1235, оп. 78, д. 98, л. 44-49; ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 44, л. 45 об.; ф. 2433, оп. 1, д. 3, л. 17 об.
      83. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      84. Из дневника ген. Болдырева.— Красный архив, 1927, т. 23, с. 271—272.
      85. Самостоятельная фракция левых эсеров не была представлена на съезде, поскольку входила в единую эсеровскую организацию.— Новый мир, 1977, № 10, с. 206.
      86. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      87. Там же, 1917, 24 окт.
      88. Окопный набат, 1917, 20 окт.
      89. Рабочий путь, 1917, 21 окт.
      90. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      91. По предложению Склянского Позерн 17 октября был избран почетным членом президиума съезда.— Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      93. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      93. Рабочий путь, 1917, 18 окт.
      94. Мерэн Г. Я. Указ. соч., с. 141; III ап урин С. В. Указ. соч., с. 104—105.
      95. Кайминь Я. Латышские стрелки в борьбе за победу Октябрьской революции, 1917—1918. Рига, 1961, с. 347.
      96. Изв. Режицкого Совета солдатских. рабочих и крестьянских депутатов, 1917, 25 окт.; Солонко П. // Врагам нет пути к Петрограду! — Красная звезда, 1966, 4 нояб.
      97. Смирнов А. М. Трудящиеся Латгалии и солдаты V армии Северного фронта в борьбе за Советскую власть в 1917 году.— Изв. АН ЛатвССР, 1963, № 11, с. 13.
      98. Ленин В. И. Полн: собр. соч., т. 40, с. 10.
      99. Великая Октябрьская социалистическая революция, т. 4, с. 515.

      Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.