Saygo

Герб Москвы

2 сообщения в этой теме

Н.А. СОБОЛЕВА. ГЕРБ МОСКВЫ: К ВОПРОСУ О ПРОИСХОЖДЕНИИ

Герб города Москвы был высочайше утвержден 20 декабря 1781 г. В докладе Сената “Об утверждении гербов городам Московской губернии” герб описан следующим образом: “Святый Георгий на коне против того ж, как в средине государственного герба, в красном поле, поражающий копием чернаго змия”1. Отмечалось, что Москва имеет герб “старый”. Это означало, что эмблема существовала до официального ее утверждения в качестве герба.

Чиновники Герольдмейстерской конторы, приступив по велению Екатерины II в последнюю четверть XVIII в. к массовому созданию городских гербов, тщательно проверяли наличие какой-либо прежней городской символики, будь то эмблема территории из Титулярника 1672 г. или рисунок для полкового знамени со знаком города. Словом, если эмблема, относящаяся к городу, к этому времени была учтена Герольдмейстерской конторой, город получал “старый” герб. Таких городов к концу XVIII в. насчитывалось около сотни. Москва не была исключением, так как для московского герба использовалась эмблема, в течение нескольких столетий известная как составная часть печати и герба Российского государства.

Здесь не случайно противопоставляются городская эмблема и городской герб: гербом города, как и всяким гербом, является не просто рисунок, сконструированный по особым, геральдическим правилам. Он в обязательном порядке должен быть утвержден или каким-либо образом зафиксирован органами власти.

Именно так герб в отличие от любого другого знака всегда трактовался зарубежными и отечественными исследователями гербов. К примеру, автор “Геральдики” Ю.В. Арсеньев предлагает следующее определение герба: “Гербами называются особые фигуры или символические изображения, представленные на основании известных, точно определенных правил и служащие постоянными отличительными знаками отдельному лицу, роду, сообществу или учреждению, а также городу, области или целому государству”. Далее автор подчеркивает: “Такие изображения даже в том случае, когда они служат отличительными знаками, еще не соответствуют отсюда тому, что мы разумеем под словом герб; таковым отличительный признак становится лишь в том случае, если он утвержден за известным лицом, фамилиею, обществом и т.д. высшею государственною властью как постоянный и неизменный, т.е. когда пользование таковым является известным исключительным правом”2. Несколько ранее этот аспект в определении герба выделил также весьма известный геральдист П.П. фон Винклер: “Гербом называется символическое изображение, составленное на основании точных законов и утвержденное верховной властью”3. В 20-х гг. в энциклопедиях и словарях также встречаемся с четким правовым акцентом при формулировке признаков герба как вполне конкретного знака4.

Несмотря на, казалось бы, устойчивую историографическую традицию, в последнее время в отечественной литературе под видом нового взгляда на герб как на явление сугубо культурологическое начинают звучать голоса в пользу давнего мнения о “древних русских гербах”, о переходящем по наследству фамильном гербе Александра Невского и проч.5 Эти суждения возвращают нас к 1940-м — началу 1950-х гг., когда в среде глубоко уважаемых мною ученых археологов возникла идея национальных корней российского герботворчества. В их работах того периода отечественные гербы как бы удревнялись и отсчет их появления велся со времени образования Древнерусского государства. Подчеркиваю как бы, потому что ни Б.А. Рыбаков в исследовании о знаках собственности в княжеском хозяйстве Киевской Руси6, ни А.В. Арциховский, опубликовавший в 1946 г. патриотический материал, посвященный древнейшим, археологическим истокам некоторых областных гербов, не утверждали этого прямо. Разбирая вопрос о княжеских знаках собственности, Б.А. Рыбаков считает их знаками достоинства и лишь “своего рода гербом”. А.В. Арциховский также далек от того, чтобы признавать наличие гербов на Руси в ранний период: “Нет пока оснований утверждать, что Владимирская Русь знала гербы в полном смысле этого слова, установленные и узаконенные”7. Однако он пишет о стойкости геральдических эмблем и выводит их из местных традиционных обозначений, сформировавшихся, по его мнению, в глубокой древности.

Эти две работы при всей осторожности высказанных в них замечаний относительно хронологии русских гербов повлекли за собой возведение в абсолют концепции о появлении гербов на Руси с глубокой древности. А.А. Ураносов8 выступил с резкой критикой таких “буржуазных ученых”, как А.В. Орешников, Ю.В. Арсеньев и В.К. Лукомский, которые утверждали, что гербов в России до XVII в. не было и что они были занесены с Запада. Ссылаясь на названные выше работы археологов, автор высказался в пользу древнего происхождения гербов, выводя их из знаков собственности, известных сX в. По мнению, о гербах на Руси, в частности, о городских, можно говорить начиная сXII в. (В это время таковых не было еще и в Западной Европе.)

Подхваченная преподавателями кафедры вспомогательных исторических дисциплин Московского государственного историко-архивного института, эта версия нашла отражение на страницах отечественных книг и журналов и до сих пор имеет приверженцев среди историков и читающей общественности. Она зафиксирована, например, в заголовке известной книги-альбома Н.Н. Сперансова “Земельные гербы России XII-XIX вв.” (М., 1974). В недавно вышедшей книге Г. В. Ражнева “Герб Смоленска” (Смоленск, 1993) вопреки всем историческим представлениям о развитии в Российском государстве герботворчества, в частности городского, проводится идея о возникновении смоленского герба в XIV в.

Дальше А.А. Ураносова, Н.Н. Сперансова и др. пошли украинские авторы. Пресловутый принцип “не упускать преемственности” побудил их связывать происхождение национальных гербов с античностью9.

К сожалению, с подобной позицией встречаешься и в некоторых вполне серьезных научных работах. Истоки отечественных гербов ищут в так называемом “зверином стиле”, от зооморфных образов которого через монетные типы удельного периода протягивают ниточку “к становлению геральдики”. Однако, как справедливо подчеркивал Г.К. Вагнер, подобные построения основываются лишь на “очевидном художественно наблюденном сходстве”, в них не принимается во внимание “смысловое тождество”10. Конечно, такие построения были бы возможны в том случае, если бы гербы не были правовым знаком, возникшим в определенных условиях, в определенную эпоху. И дело не только в терминологии: называть или не называть гербами, скажем, боспорские царские знаки, княжеские знаки Рюриковичей, башкирские тамги или астральные фигуры и т.п. Все эти знаки обладают своей особой символикой, в их основе лежат различные предметно-практические отношения, различные реальности определяют их специфическую знаковую функцию.

Применительно к московскому гербу наблюдается стремление соотнести процесс развития определенной группы печатей с фигурой московского всадника. Эту группу составляют металлические печати, начиная с великокняжеских Александра Ярославича (Невского), где появляется светский воин (в короне) с мечом11 (см. рис. 1), а также восковые — великих и удельных князей Северо-Восточной Руси, на которых изображен конный воин (князь) с мечом, копьем, дротиком и т.д.12

post-2-0-70085000-1415258853_thumb.jpg
Рис. 1 а. Булла Александра Невского
post-2-0-59425300-1415258874.jpg
Рис. 1 б. Булла Дмитрия Донского
post-2-0-93719000-1415258898_thumb.jpg
069-1.jpg
Рис. 3. Красновосковая печать Ивана III 1497 г. Лицевая сторона
077-2.jpg
Рис 4. Герб города Москвы, утвержденный 20 декабря 1781 г.
078-1.jpg
Рис. 5. Герб города Москвы, утвержденный 16 марта 1883 г.
078-2.jpg
Рис. 6. Изображение герба города Москвы, утвержденного 22 сентября 1924 г., украшающего решетки Большого Каменного моста на Москве-реке


Думается, что появление вооруженного светского всадника на ранних княжеских печатях вряд ли следует рассматривать с позиций протогеральдических и тем более геральдических, ибо ни один из вариантов подобных печатей не воплотился в сюжетную композицию московского герба. Скорее, речь здесь может идти о формировании сфрагистического типа (конные печати), обусловленного своеобразием внутренних сфрагистических закономерностей (естественно, в контексте культурно-исторического развития), зачастую не подвластных региональным ограничениям.

В западной историографии существуют сфрагистические классификации, имеющие в своей основе параметры, характерные для средневекового изобразительного искусства13. Образы и сюжеты можно подразделить на репрезентативные, нарративные и символические. К репрезентативным относятся изображения Вседержителя, Богородицы, святых, земных духовных и светских князей (в последней категории выделяются типы: конная, пешая, печать величества — тронная); среди нарративных выделяются группы изображений, сюжетика которых восходит к литературным источникам, в результате чего печати воспроизводят сцены религиозного содержания, сцены борьбы людей и зверей, охоты, противоборства с чудовищами; для изображения на печатях третьего типа характерны символы общего (религиозные, политические, морального плана) и личного порядка (опознавательные знаки, гербы). Такое деление носит условный характер, однако оно нашло уже заметное применение в сфрагистических трудах14.

Если встать на вышеизложенную позицию, то все печати с изображением вооруженного всадника (конные) можно отнести к категории репрезентативных, представляющих князя. Печати же с фигурой всадника, поражающего копьем дракона, т.е. прежде всего известную печать Ивана III 1497 г., которая и явилась в художественном плане предшественницей герба Москвы, будут нарративными. Здесь основу сюжета надо искать в литературных памятниках.

Подобный подход, возможно, положит конец рассуждениям о заимствовании всадника, поражающего копьем дракона, из Византии15, Литвы16, Польши и других регионов Европы и поможет отказаться от взгляда на данную эмблему как на возникший якобы со времени Александра Невского родовой знак, фамильный герб и проч.

Попытки “удревнения” городских гербов в отечественной историографии известны еще с прошлого века. Государственные реформы по реорганизации местного управления, которые в несколько этапов проводились в России в последней четверти XVIII в., вывели городской герб на широкую общественную арену. Составленный по правилам геральдики, он украшал жалованную грамоту, которую получал русский город согласно Городовому положению 1785 г. Пункт 28 этого Положения предписывал каждому городу“иметь герб (...) и оный употреблять во всех городовых делах”17. Рисунок герба из Герольдмейстерской конторы поступал в городовую канцелярию, а далее “внедрялся” в местную жизнь, в городской быт.

Конечно же, утверждался городской символ в сознании горожан не только в результате администрирования, но и при помощи печатного слова. В многочисленных изданиях историко-географического характера, в различных словарях, статистических справочниках, “расписаниях Российской империи”, насыщавших державный книжный рынок в конце XVIII - начале XIX в., как правило, приводится историческое описание наместнического или губернского города вместе с его гербом, а вслед за ним — описание уездного города и его герба. На местах “додумывали” историю городских гербов, искали их истоки в глубокой старине. Например, в Топографическом описании Ярославля сообщалось о гербе города: “Сей герб дан великим князем Ярославом по той причине, что он, шествуя в Ростов по проливу из Которосли в Волгу, вышел на медведя и оного с помощью людей своей свиты убил”18. П.Ю. Львов, излагая повествование о построении града Ярославля, так интерпретирует историю городского символа: Ярослав будто бы говорил “да будет знамением града пораженный мною зверь с золотою моею секирою в серебряном моем щите, что и приношу в дар первому храму, который будет воздвигнут в память дня сего”19. В псковских, киевских, тобольских и других “Губернских ведомостях” в XIX в. можно прочитать подобные статьи и заметки.

Не остался без внимания и герб Москвы. “Русский вестник” в 1808 г. напечатал материал “Из рукописи А...”, в котором автор сообщает, что град Москву “устроил великий князь Георгий (Юрий) Владимирович Долгорукий и в герб Москвы дал ангела своего великомученика Георгия, т.е. всадника на коне, попирающего копием змия”20. Далее читателям преподносится версия о якобы совершившейся при Иване III Васильевиче установке своеобразного “памятного знака” — герба московского, т.е. всадника на коне, изваянного из белого камня, “в большом виде” на открытом возвышенном месте близ Фроловских (Спасских) ворот.

Спустя несколько лет эта версия будет повторяться во всех работах, так или иначе касающихся изображения всадника государственного герба, получившего в историографии ХIX в. название московского. Прежде всего речь идет о работах И.М. Снегирева, посвятившего несколько статей непосредственно московскому гербу21. Однако особо его интересовал каменный барельеф Успенского собора в Кремле22. В каменном резном изображении конного св. Георгия, поражающего дракона, которое было помещено на южной стене Петропавловского придела Успенского собора над гробницей митрополита Феогноста (см. рис. 2), И.М. Снегирев видел Константина Великого, побеждающего язычество и освобождающего Церковь или Рим. На эту мысль его натолкнуло не столько облачение воина, сколько латинская надпись над головой всадника. Содержание ее ученый соотнес с письменами Триумфальных ворот в Риме, прославляющими императора Константина. В результате он высказал предположение, что барельеф — римский, датируется IV в., а привезла его в Москву Софья Палеолог. Такая ранняя датировка барельефа делала его источником образа св. Георгия в московском гербе. Подобная трактовка не явилась новшеством, ибо еще предшественники И.М. Снегирева, основывавшиеся якобы “на старинных описях и преданиях”, писали, что барельеф “привезен из Рима в Москву”23. Ученый, правда, допускал, что итальянцы, прибывшие с Софьей Палеолог, могли вытесать барельеф по римскому типу и в Москве. И он задавал себе вопрос: не был ли Аристотель Фиораванти, который как и художники того времени, владел многими искусствами, “творцом сего барельефа, или, по крайней мере, не снял ли противень с древнего какого барельефа в своем отечестве?”24

Все объяснял И.М. Снегирев: и то, что ранее барельеф находился “при гробе князя Георгия Даниловича”, но при перестройке Успенского собора оказался смещенным, и особое пристрастие к данной фигуре Ивана III, ибо ему, “освободившему Россию от ига татарского, этот образ напоминал собственный его подвиг: в Победоносце он видел себя, в драконе — низложенное владычество поганых, а в спасенной деве — спасенную Россию”25.

Никакие, казалось бы, объективные контрфакты, как-то: отсутствие упоминаний о барельефе в описях Успенского собора ранее второй половины XVII в., изображение на деревянной раме, окружающей барельеф, устюжских святых Прокопия и Иоанна, наконец, опубликованное в 1840-х гг. сообщение о переносе барельефа из Великого Устюга в Москву — не могли изменить позицию И.М. Снегирева.

“Понадобилась громаднейшая эрудиция Я.И. Смирнова, — писал Г.К. Вагнер, — чтобы начисто опровергнуть мнение И.М. Снегирева об устюжском рельефе”26. Действительно, в начале XX в. Я.И. Смирнов посвятил подробное исследование этому популярному барельефу. Он доказал, что барельеф изображает св. Георгия Победоносца, сделан великоустюжскими мастерами и служил в качестве иконы в XVI-XVII вв. на русском Севере, однако прототипом для него являлась западная гравюра, попавшая туда в конце XV в.27 Автор отмечал, что использование западноевропейской гравюры для изображения Чуда св. Георгия о змие не представляет собой ничего удивительного: “известно немало примеров точного воспроизведения иконописцами западноевропейских оригиналов, преимущественно, конечно, по гравюрам как наиболее
удобопереносимым и дешевым образцам их”28.

Несмотря на явную ненаучность версии И.М. Снегирева о появлении в Успенском соборе Кремля каменного барельефа и его якобы главенствующей роли в формировании московского герба, современниками она была поддержана. Я.И. Смирнов приводит самые положительные отзывы митрополита Евгения (Болховитинова), П.И. Бартенева, многих других авторов литературных и исторических трудов XIX в., у которых не вызывали никаких возражений эти сомнительные догадки, переходившие из одной работы в другую. “Попав в официальное, монументальное издание (Памятники московской древности. — Н.С.), — пишет он, — столь невероятное толкование стало мнением более или менее общепринятым, облеклось в глазах многих в ореол авторитетности, и потому нечего удивляться, если его повторяли позднее без всяких оговорок официальные путеводители по Успенскому собору или компиляторы книг о Московском Кремле; удивительнее, что некоторые повторяют и поныне”29.

У многих авторов полет фантазии разыгрался до того, что к“подаркам” Софьи Палеолог относили уже, таким образом, не только двуглавого орла, но и всадника, поражающего копьем дракона. “Итак, София привезла из Рима снятый с врат Константиновых барельеф времен христианских... этот барельеф важен, достопамятен, освящен тем, что со времени доставления его в Москву московский герб стал означать св. Георгия с копием вместо прежнего всадника с саблею, которого мы видим от времен Калиты до средины царствования Иоанна III на мелких монетах серебряных... София этим барельефом дала св. Георгия нашему гербу. Простой всадник не переставал до того быть гербом наших великих князей: даже и на Олеговом щите был этот всадник”30.

Здесь представлена еще одна версия — о гербе Олега, встречающаяся в отечественной литературе со времен М.М. Щербатова и Н.М. Карамзина. Последний ссылается на хрониста М. Стрыйковского, который якобы “видел на Галатских воротах, против Константинополя, изображения всадника, бывшего московским гербом, и думал, что сей всадник списан там с древнего щита Олегова”31. Н.М. Карамзин с сомнением воспринял слова Стрыйковского (“Св. Георгий не был, конечно, гербом Олеговым!”), однако выдвинул другую мифическую идею о подарке Софьи Палеолог — печати с изображением льва, терзающего змею(известно, что подобную печать использовал еще отец Ивана III). Он также поддержал предположение В.Н. Татищева о принятии Иваном III византийского герба и соединении его на печати с московским (“Великий князь начал употреблять сей герб с 1497 г.”)32.

В.Н. Татищев, выдвигая в свое время версию о возникновении российского государственного герба, расставил много акцентов, которые его последователи просто не замечали. Например, сообщая, что “наших государей великих князей древнейший герб — всадник, т.е. воин на коне с саблею, как мы оный на старых деньгах находим”, он как бы сомневается, что это изображение является гербом: “Равно у нас на деньгах не токмо при разных государях, но и при одном многие разные изображения находятся, яко всадник оный, прямо сидящ или вперед наклонившися, иногда скачущ, на иных стоящий, сабли пред собою концем вверх и вперед, на иных над главою, инде над плечем, потом при Василии III копием главу змииную и после змию, лежащую под конем, колющий”33. При этом историк признавал за исследователями право обстоятельнее разобраться в вопросе о гербе, о котором, как он писал, “далее испытать оставляю более меня сведусчим”34.

Карамзинская интерпретация версии В.Н. Татищева о происхождении российского государственного герба оказалась принятой русским обществом настолько, что превратилась в политическую доктрину, и в 1897 г. даже отмечалось 400-летие государственного герба России (по печати 1497 г.). В этой доктрине нашлось место и всаднику, поражающему копьем дракона, теперь уже Георгию Победоносцу, но как части государственного герба, а не как местному городскому символу. Появившиеся в печати в середине XIX в. почти одновременно работы И.М. Снегирева, И.П. Сахарова, А. Б. Лакиера интерпретируют московскую эмблему как знак (герб) Московии (Московского государства). И.М. Снегирев, например, различал государственный герб (двуглавого орла) и государев (всадника, поражающего дракона)35. Желая доказать древность, исконность московской эмблемы, все три названных автора возводили ее к древним изображениям всадников и святых (пеших и конных) на русских печатях и монетах (начиная с XI в.). И.П. Сахаров считал: “из всех предложенных данных о московском гербе находим, что всадник искони изображал собою святого великомученика Георгия”36.

Другие (И.М. Снегирев, А.Б. Лакиер), исходя из приводимых в источниках XVI-XVII вв. названий всадника, колющего дракона, “царь”, “государь”, “человек на коне”, предпочитали именовать его таковым со времени Петра I.

Для А.Б. Лакиера, автора “Русской геральдики” (СПб., 1855), происхождение эмблемы осталось не совсем ясным, хотя он не исключал влияния вышеупомянутого барельефа, видя во всаднике, впрочем, не Константина Великого, а св. Георгия. Московский герб он связывал с княжеской печатью, не усматривая в них смысловой разницы: “ Герб Москвы был первоначально верным и наглядным изображением великого князя, поражающего внешних и внутренних врагов, портретом царя и впоследствии его наследника. Потом, когда великий князь московский стал государем всея России, его частному, личному гербу, его печати и знамени усвоено значение герба городского”37. Подобные воззрения вытекали из концепции А.Б. Лакиера о древнем происхождении отечественных гербов и о неразрывной связи древних печатей и гербов. Кстати, против этого утверждения Лакиера выступили некоторые рецензенты сразу же по выходе книги в свет. Например, А.Н. Попов писал: “Что касается древних печатей наших, мы не можем не заметить, что между ними и гербами нашими нет никакой исторической связи. Сфрагистика наша — весьма любопытная часть археологии русской, однако ж вовсе не послужила основанием для нашей гральдики”38.

Своеобразная подмена вопроса о городской эмблеме и о гербе города рассуждениями об исторических судьбах и знаковой интерпретации всадника российского государственного герба есть не что иное, как отражение государственнической доктрины, господствовавшей в отечественной науке. В контексте этой доктрины получили развитие идеи самобытности российского исторического пути, исконности существовавших в XIX в. государственных институтов, прежде всего самодержавия. Стремление представлять гербы памятниками исконной русской государственности, да еще и несущими в себе отпечаток веры (в Церковь, в государя), придает работам названных авторов официозный характер, а собранный в них большой фактический материал остается недостаточно осмысленным.

А.Б. Лакиер последовательно изложил историю института герба, развившегося в Западной Европе, перечислил все правила, на основе которых веками складывалось геральдическое искусство в европейских странах, причем подчеркивал, что форма герба заимствована Россией с Запада. И тем не менее он отстаивал идею исконности российского герботворчества. Искреннее желание автора во что бы то ни стало обнаружить в древней русской жизни “начала и основания” ряда гербов увело его от всестороннего рассмотрения понятия “герб”, не позволило дать объективную оценку гербу как особому знаку, отличающемуся по некоторым параметрам от печати, и с этих позиций рассматривать эволюцию в России института герба в целом и городского герба в частности.

Такой подход к городской геральдике может показаться странным, ибо лишь полвека прошло со времени помпезного дарования Екатериной II каждому городу Российской империи герба вместе с определенными правами, подразумевавшими прежде всего городское самоуправление. Но если в начальный период официального введения в России института городского герба последний как знак муниципальной автономии заслуживал внимания русского общества (известны примеры изображения городского герба на флаге, вывешиваемом в городских присутственных местах39, непременное описание городского герба в справочных изданиях, словарях), то в течение XIX в. общественное внимание к городскому символу снижается40.

В литературе высказывалось вполне обоснованное мнение, что отношение общества к городскому гербу служит отражением прежде всего его отношения к несостоявшемуся городскому самоуправлению, провозглашенному Городовым положением 1785 г. и не осуществленному в полной мере на практике.

Крупнейший дореволюционный исследователь правового положения русского города И.И. Дитятин писал, что в XIX в. наблюдается “общее равнодушие к делам общественным”, явившееся следствием несостоявшейся городской автономии, обещанной правительством, “на деле вылившейся в XIX в. в усиление правительственной опеки, которая поглотила зародыши самоуправления и автономии”41. В этих условиях, естественно, идея городского герба как символа самоуправления, самостоятельности города потеряла в глазах общества всякую привлекательность.

Москва вряд ли является исключением из правил. Напротив, как столичный город она находилась под усиленным наблюдением верховной власти. Так, В.О. Ключевский приводит сведения о том, что в конце XVI в. “Москва управлялась особенным образом, именно состояла под прямым ведением царской Думы, члены которой в известных судебных местах выслушивали все важные дела городских жителей. Для обыкновенных дел, например, относительно построек, содержания улиц, определялись два дворянина или дьяка, которые составляли с подьячими присутственное место — Земский двор”42. Известно, что в отсутствие монарха Москвой управлял наместник — боярин, пользовавшийся особым доверием царя. В помощь ему определялись два-три товарища. Со времени Петра I в Москве производилось назначение генерал-губернаторов, которые в правление Елизаветы Петровны стали называться главнокомандующими. Можно судить, насколько отличается подобный порядок от правовой структуры городского устройства в Западной Европе, неотъемлемой частью которой были собственный городской суд, особая военная корпорация, выборные органы власти. Власть сосредоточивалась в руках городского совета. Он был обязан решать вопросы об отмене сеньориальных повинностей и замене их денежными взносами, определять порядок взимания налогов, ведать административными делами, осуществлять надзор за торговлей и ремеслом, руководить военными силами и т.д. Естественно, что не каждый европейский город обладал всем комплексом прав, однако городское самоуправление было первым признаком тех привилегий, которые получило “третье сословие”. Символом этого самоуправления и являлся городской герб.

В результате реформы местного управления возникла сложная система городского устройства, но городские органы никакой самостоятельности не имели. Их состав утверждался главнокомандующим — губернатором, деятельность контролировалась государственной властью. Во второй столице власть держал в руках главнокомандующий, с 1797 г. — начальствующий по гражданской части. В XIX в. окончательно сложился институт московского генерал-губернаторства43. Московское купечество и мещанство избирало городского голову. Как бы ни менялись в XIX в. названия городских властных структур, последние трудно признать за органы самостоятельного управления, а городской герб соответственно — за символ этого самоуправления. Однако по закону он существовал с конца XVIII в. Это была реальность, и, исходя из своих исторических представлений, авторы, как показано выше, писали о нем.

В конце XIX — начале XX в. источниковедение в России активно развивается, обусловливая и научную разработку специальных исторических дисциплин. Сфрагистические труды Н.П. Лихачева, генеалогические — Л.М. Савелова, нумизматические — А.В. Орешникова, геральдические — В.К. Лукомского и В.Е. Белинского, подобно упомянутой выше работе Я.И. Смирнова, дали возможность переосмыслить и по-новому интерпретировать многие источники. До городских гербов, правда, дело не дошло, и один из исследователей в начале 1920-х гг. справедливо отмечал: “История русских территориальных гербов остается до сих пор совершенно неисследованной”44.

60—70-е годы вошли в историю отечественной науки как период расцвета источниковдения и специальных исторических дисциплин. Не только увеличение количества работ по указанной проблематике характеризует этот период, основным является прежде всего расширение и обогащение методической базы исследований, что обусловило их выход за узкие рамки эмпиризма. В частности, решение источниковедческих проблем геральдики способствовало выработке научных дефиниций, уточнению содержания понятий “герб”, “эмблема”, “городской герб”, реконструированию института городского герба, существовавшего в Российской империи, исследованию изобразительных символов, знаков и эмблем как социальных феноменов в отечественной истории45.

Представляется, что и историю герба Москвы следует рассматривать в контексте, с одной стороны, истории российских городов в целом, с другой — становления института городского герба в государстве. Могут быть выделены и чисто“московские” моменты. Это — разграничение вопроса о российском государственном гербе (гербе Московии) и гербе столичного города Москвы, времени появления его в таковом качестве, реальном существовании его как городского символа. Что касается самой фигуры всадника, поражающего дракона, то представляется важным вопрос о времени ее появления и смысловом содержании — семантике. Если первый блок вопросов практически не освещался, то по второму вопросу — о фигуре всадника, как показано выше, рассуждений множество.

В источниках имеется мало сведений о российских символах, они скудны и нечетки. Одно из первых сообщений о московском всаднике, поражающем дракона, содержится в Ермолинской летописи. В ней помещена запись о том, что в 1464 г. в Москве“... месяца июля 15, поставлен бысть святыи великии мученик Георгии на воротех на Фроловьских, резан на камени, а нарядом Васильевым Дмитреева сына Ермолина”46. В XIX в. скульптура Георгия на коне, поражающего змия — дракона, изваянная русским зодчим В.Д. Ермолиным, принималась за образец великокняжеской или даже московской геральдики, т.е. скульптуру воспринимали как герб Москвы.

Между тем имеется и другая запись — через два года, в 1466 г. Ермолин там же поставил еще одну скульптуру, но только“изнутри города”, — св. Дмитрия Солунского, по-видимому, опять конного. О чем это свидетельствует? О том, что образы двух святых воинов, наиболее почитаемых на Руси, как бы защищали въезд в Кремль. Фигуры именно этих двух святых воинов, едущих навстречу друг другу, с одинаковым оружием, часто с копьями, хорошо известны не только в византийском мире, но и в регионах, включаемых в сферу византийского влияния47. Скульптуры, размещенные на Фроловской башне, конечно, имели “защитную” символику, однако вряд ли фигуры имели гербовое значение. Не случайно скульптуры разместили на Фроловских воротах. Они считались “святыми воротами Кремля” — светского и духовного центра России. Даже князья снимали шапку, проходя через них.

Таким образом, одно из первых московских скульптурных изображений св. Георгия вряд ли стоит воспринимать как светский символ. Доказательством может служить и дальнейшая судьба кремлевской статуи Георгия Победоносца. В 1491 г., когда итальянцы Пьетро Солари и Марко Руффо разобрали Фроловскую башню, чтобы построить на ее месте новую сообразно с последним словом военной техники того времени, с нее сняли и скульптуры святых. Одна из статуй Ермолина — св. Дмитрий Солунский — не сохранилась. А статую св. Георгия перенесли в находившийся рядом с воротами Вознесенский монастырь. В XVII в. на его территории построили каменную церковь во имя св. Михаила Малеина, статую св. Георгия переместили туда и, раскрасив “невозможно яркой и пестрой краской”, превратили в киотную икону48. В 1930 г. монастырь разобрали, статуя разбилась. В настоящее время ее фрагменты хранятся в фондах Музеев Московского Кремля.

В конце XV в. всадник, поражающий копьем дракона, утверждается в российской государственной символике. Об этом свидетельствует первая общегосударственная печать Ивана III Васильевича, сохранившаяся до наших дней при некоторых его грамотах. Первой по времени является жалованная меновная и отводная грамота великого московского князя его племянникам князьям волоцким, датируемая 1497 г. На лицевой стороне печати изображен воин в княжеской шапке и плаще, поражающий копьем змея. Круговая легенда(надпись) гласит: “Иоанъ Б(о)жиею милостию господарь всея Руси и великий кн(я)зь” (см. рис. 3). На оборотной стороне этой вислой печати из красного воска помещен двуглавый орел с распростертыми крыльями и коронами на головах, а также — продолжение надписи, титулующей великого князя московского: “И велик княз. вла. и мос. и нов. и пск. и тве. и уго. и вят. и пер. и бол.”49

Н.М. Карамзин, как отмечалось выше, увидел в этой печати российский государственный герб, хотя, строго говоря, композиция государственных печатей в течение почти двух столетий (до 1667 г., когда сообщено “в окрестные государства” и российским подданным объявлен именной указ: “Орел двоеглавный есть герб державный”) изменялась, а двуглавый орел с всадником, поражающим дракона, на груди появился только при Иване IV.

Хотя имеются основания полагать, что печать данного типа скрепляла грамоты и ранее 1497 г., время ее появления вряд ли следует относить слишком далеко от этой даты. Н.П. Лихачев считал, что печать с двуглавым орлом появилась в 1489 г.50, то есть почти через два десятка лет после заключения брака между Иваном III и Софьей Палеолог. Появление подобной печати не было случайностью. Отечественные историки, анализируя идеологическую политику великокняжеской власти последней четверти XV в., отмечают целый ряд предпринятых Иваном III шагов, направленных на укрепление его политического престижа как правителя суверенного государства. Изготовление данной печати — один из подобных шагов.

Печать эта резко отличается по многим компонентам от прежних печатей русских князей. Новая форма титула и его написание в виде круговой легенды, изображение двуглавого орла, оттиск на красном воске приближают печать к западноевропейским образцам. На лицевой стороне — изображение фигуры скачущего на галопирующем коне князя в развевающемся плаще, длинным копьем разящего в шею лежащего под копытами коня крылатого змия-чудовища. На всаднике хорошо просматривается княжеская шапка, всадник повернут в правую от зрителя сторону, что противоречит канонам геральдики. Вся композиция динамична, подробно детализирована и в целом довольно светская.

Кто был автором композиции печати 1497 г., кто и где резал матрицу, сказать трудно. Однако подобной тонкой художественной работы резчика печатных матриц не встречается, пожалуй, до времени Петра, когда в России работало много иностранных и отечественных мастеров. Иван III в 80-90-х гг. XV в. организует московские художественные мастерские. По приглашению великого князя в Москву в последней четверти XV в. прибывают немецкие, итальянские и греческие мастера-серебряники. Возможно, кто-то из них и резал эту печать, а возможно, они обучили своему искусству русских мастеров. Могут возразить, что если бы матрицу резал иностранец, то повернул бы коня согласно правилам геральдики. Но дело в том, что, во-первых, период “бумажной” геральдики, когда устанавливались и строго соблюдались геральдические правила, в Европе еще не наступил, во-вторых, резчик мог видеть перед собой художественный образ, например, икону “Чудо о змие”, где святой воин повернут обычно вправо от зрителя. Во всяком случае, на статичную ермолинскую скульптуру воин печати не похож.

Как указывалось выше, в историографии вполне справедливо отмечалось, что в XVI-XVII вв. на Руси всадника государственной печати не называли св. Георгием, но “царь на коне”, “государь на аргамаке”, “человек на коне”. Иногда этот всадник как на монетах, так и на печатях, имел портретное сходство с государем51. А традиция подобного восприятия возникла еще в XV в., когда на монетах Москвы и Твери с уделами при изображении конника по обеим сторонам его стояли буквы “К” или “К”-“Н” — князь. Обозначение князя буквами встречается даже на тех монетах, где изображен всадник, поражающий копьем дракона.

Между тем исследователи, изучавшие образ св. Георгия, отмечали, что, встречая композицию с драконом, необходимо прежде всего иметь в виду “Георгиевскую легенду”52. Не случайно иностранцы, посещавшие Россию в XVI-XVII вв., воспринимали этого всадника как св. Георгия. На “денгах копейных” увидел его еще Рафаэль Барберини, посетивший Московию в 1565 г.: “В Москве (...) изображается на этой монете всадник на коне с мечом в руке; да в Новегороде, — с изображением на ней святого Георгия”53. Посол Священной Римской империи Даниэл Принц фон Бухау, который побывал в Москве спустя десять лет после Барберини, сходным образом толковал символику всадника: “Вместо герба московские князья употребляли образ св. Георгия-воина, поражающего копьем дракона”; “а у орла на груди помещен образ Георгия”54. Врач царя Алексея Михайловича англичанин Коллинз, сообщая в письме к другу всевозможные, зачастую мифические сведения о стране, где он провел восемь лет, описывает и герб государства: “На гербе императорском изображен орел с распростертыми крыльями, что знаменует происхождение его от римских императоров; но у этого герба есть то отличие, что над двойной головою орла изображается корона с крестом, а на груди св. Георгий на коне”55.

В глазах европейцев того времени всадник, поражающий дракона, был св. Георгием. Изображения святых в западноевропейской геральдике относятся к разряду “естественных” фигур. Не вполне корректные сведения о “гербе московитов” приводит в своих записках австрийский дипломат С. Герберштейн, приезжавший в Москву в 1517 и 1526 гг. Он дает описание великокняжеской печати. “На передней стороне этой печати, — сообщал Герберштейн, — было изображение нагого человека, сидящего на коне без седла и поражающего копьем дракона, на задней же стороне был виден двуглавый орел, обе главы которого были в венцах”56. Иллюстраторы книги австрийского дипломата, изданной во многих странах Европы, представляли читателям этого всадника как герб Московского государства. Обычно он рисовался в гербовом щитке рядом с изображением великого князя Василия III, сидящего на троне. Всадник показан раздетым, иногда в развевающемся плаще, он мог быть повернут и вправо, и влево от зрителя в отличие от государственной печати, на которой всадник скачет вправо.

Откуда же возник “обнаженный русский рыцарь”?

По-видимому, знакомство Герберштейна с официальной печатью было поверхностным. Основным источником для него могли служить русские монеты. А на монетах, выпущенных до реформы 1534 г., контуры всадника были настолько расплывчатыми, что трудно распознавалась его одежда. На некоторых экземплярах одежда и вовсе не вырисовывалась. По аналогии же с серебряными монетами многих западноевропейских стран, несущими изображение государственного герба, всадник на русских монетах мог также считаться гербом. Таковым он виделся иностранцам, посещавшим Россию.

В качестве “герба Московии” рыцарь, поражающий дракона, помещен в западноевропейском гербовнике XVI в. среди эмблем и гербов различных государств. Под рисунком, на котором скачущий рыцарь топчет поверженного дракона, имеется надпись: “Arma Magni Ducis Moschoviae” (герб великого князя Московии). Таким образом, всадник, поражающий дракона, за рубежом тесно связывался с Московским государством и принимался за его отличительный знак.

Хотя всадник, поражающий копьем дракона, изначально трактовался как князь, нельзя не заметить, что его иконографический тип близок образу чтимого святого — Георгия-Змееборца. Его культ проник из Византии в Киевскую Русь уже в X в. и получил здесь широкое распространение57. Первоначально святой, почитаемый как покровитель князей, особенно в их военных предприятиях, изображался в виде стоящего воина с копьем и щитом или с копьем и мечом. Постепенно стоящего воина сменяет образ Георгия-Змееборца, по-видимому, в связи с распространением на Руси сказания Чудо св. Георгия о змие. Уже в XI в. этот сюжет нашел отражение в монументальной скульптуре и в иконописи58. Особенно популярными святые-змееборцы (кроме св. Георгия, например, Федор Стратилат) в русском искусстве становятся в XIV-XV вв.59

Вместе с тем на монетах и печатях князей московских и тверских конца XIV и XV в. изображается светский всадник (нимб не просматривается), поражающий мечом или копьем змея. Это не исключительно русское явление. В европейской средневековой иконографии, прежде всего монетной, дракон (змей) постепенно из отвлеченного образа зла, которое побеждается условным положительным героем, превращается — с распространением в Европе сказания о св. Георгии — во врага, с которым рыцарь сражается копьем и мечом. Рыцарь нередко олицетворяет сюзерена60.

Использование змееборческого сюжета в русских княжествах заметно совпадает со временем, последовавшим за победой Дмитрия Донского на Куликовом поле. Сыновья Дмитрия Ивановича, племянники, внук, правнук считают его“своим”, помещая на печатях и монетах, а также на бытовых предметах. Например, св. Георгий, убивающий дракона, изображен на подписной княжеской чаше тезоименитого ему сына Дмитрия Донского — Юрия Дмитриевича61. Особенно многочисленны изображения всадника на монетах Василия II и его сына Ивана III, на которых всадник был в короне, а надпись на обороте обозначала титул: “государь всея Руси”62.

Иван III широко использует изображение всадника, поражающего дракона, буквально с первых лет правления. Он появляется почти одновременно на монетах, на наградных денгах, несколько позднее — на печатях: серебряная позолоченная булла с конным драконоборцем на одной стороне и надписью, титулующей великого князя Ивана Васильевича, — на другой, скрепляла жалованную грамоту, данную “на Москве” Соловецкому монастырю в 1479 г.63, и, по-видимому, также грамоту крымскому царю Менгли-Гирею 1480 г., следы матрицы этой печати обнаруживаются и позднее, когда сделан оттиск на воске и приложен к “верющей” грамоте, в 1499 г. данной русским послам Дмитрию Ралеву и Митрофану Карачарову, отправленным в Италию64. Наконец, Драконоборец занимает место на печати 1497 г. и его изображение становится обязательным для всех печатей русских монархов.

Итак, со времени Василия Дмитриевича65 (конец XIV — начало XV в.) в качестве весьма любимого потомками Дмитрия Донского образа использовался конный воин-змееборец. И буквы“К”-“Н”, и отсутствие нимба как будто бы подчеркивали, что изображено не Чудо св. Георгия о змие, а светский воин-князь. Однако подобное толкование кажется слишком односторонним. Дело в том, что отечественные литературные памятники не знают рассказов о князьях, уничтожающих змеев-драконов66, разве что известен вполне реальный хан Золотой Орды Улу-Мухаммед, прозвищем которого было “Змей”67. Он интриговал против великого князя московского Василия II, выступая на стороне его дяди, Юрия Дмитриевича, неоднократно нападал на владения Василия, который его отнюдь не побеждал. Мог, конечно, как предполагает А.В. Чернецов, подобный образ быть своеобразным символом борьбы против основного врага русского народа — монголо-татарских завоевателей, отражением злободневной политической ситуации: “Традиционный образ дьявола, дракона прямо ассоциируется в XV в. с татарами”68.

Однако как бы ни казался нам образ змееборца светским, вряд ли он был таковым в то время. Думается, что к концу XIV в. почитание Георгия-конника, поражающего копьем дракона, благодаря Куликовской битве широко распространилось не только в великокняжеском окружении, но и среди народных масс. В народе мог выработаться “устойчивый штамп мышления, в котором образ врагов-неверных закономерно ассоциировался с дьяволом-драконом, а образ русских-победителей сближался с образом святых воинов-змееборцев”69. Эти святые-змееборцы, прежде всего Георгий, были исключительно любимы на Руси, о чем свидетельствует не только иконопись. А.И. Кирпичников, А.В. Рыстенко и другие исследователи образа св. Георгия полагают, что поздние переделки его жития, в частности славянские, легли в основу русского духовного стиха о Егории Храбром, в котором святой является устроителем земли Русской. Стихи же возникли на основе древней повести, представляющей собой отдельный легендарный сюжет биографии св. Георгия. Еще в начале XIII в. была предпринята русская переработка повести Чудо Георгия о змие70.

Почитание св. Георгия как заступника и защитника, своеобразного народного героя, безусловно, не осталось без внимания московских князей, которые приняли его в качестве своего покровителя71, тем более что традиция прочно связывала с образом Георгия-воина основателя города Москвы князя Юрия Долгорукого. Князь необычайно чтил своего патрона. Он построил много церквей в его честь и даже основал город его имени72. Почитание св. Георгия московскими князьями могло основываться также на идее преемственности их власти через владимирских от киевских князей, покровителем которых еще в те времена выступал Георгий-воин. Эта идея формируется в конце XIV в. и на протяжении всего XV в. остается одной из основных в Русском государстве73. Ее утверждение сопровождалось ростом интереса к истории Киевской Руси, ее архитектуре, живописи, литературе. Естественно, особое внимание уделялось и тем святым, которые покровительствовали героическим подвигам русских князей.

Надо отметить, что в литературе XV в. все явственнее проступает тенденция утверждения исключительности Москвы74, которая, вероятно, должна была обусловить и исключительность патронирования московских князей святыми, покровительствовавшими князьям-воинам Киева и Владимира. Этим объясняется и особое пристрастие к Георгию-воину московских князей, которые переносили на себя не только деяния чтимого святого, но и атрибуты его внешнего облика. Известно, что Иван III, борясь за объединение русских земель в единое государство, а также за право называться “царем”, формировал свой особый имидж75. Не последнюю роль в нем должна была играть исключительность московского великого князя в борьбе за чистоту веры, противопоставление его иноверцам и отступникам. Здесь Иван III неизменно находил поддержку Церкви, указывавшей ему на пример борьбы с монголо-татарами его прадеда, великого князя Дмитрия Ивановича76. Образ защитника православия как нельзя лучше увязывался с образом Георгия-Змееборца.

О повышенном интересе Ивана III к этому святому, по мнению Г.К. Вагнера, свидетельствуют два факта: он посылает В.Д. Ермолина в Юрьев Польской для восстановления обрушившегося храма — Георгиевского собора; призывает Георгия Победоносца помощником“во бранех”, собираясь в поход на Новгород77. Идея покровительства св. Георгия великому князю, а может быть, и Москве, видится в установке скульптуры Георгия-Змееборца на Фроловской башне Кремля и введение этого святого (вместе с Дмитрием Солунским) в деисусы78.

Аргументы, приводимые историками искусства, исследователями русской символики ХIV-XV вв. в пользу св. Георгия как покровителя московского великого князя, образ которого последний мог использовать при формировании властной политики, представляются вполне убедительными. Смысловое содержание фигуры Драконоборца в последующие правления могло меняться, о чем говорилось выше. Вот только гербом русские современники эту фигуру не называли. В “Словаре русского языка XI-XVII вв. ” употребление слова “герб” отмечалось в посольских делах XVI в.79

XVII век приближает Россию к гербам. “Геральдический вкус”, выразившийся в пристрастии к личным печатям и гербам, в украшении ими посуды и других бытовых предметов, распространении стихов и поэм, прославляющих гербы, стал потребностью верхушки русского общества, и прежде всего царского двора. По приказу царя Алексея Михайловича “строят” гербовое знамя, рисуют на холсте герб Московского государства “и иных окрестных государств и подо всяким гербом планиты, под которым каковыя”80, помещают рельефы с изображениями гербов на кремлевских постройках и т.д. От времени Алексея Михайловича дошло до нас первое официальное описание Российского государственного герба (1667)81, а также первый российский гербовник — Титулярник (1672)82.

Однако нет упоминаний о каком-то особом знаке города Москвы. Напротив, при описании государственной печати (герба) сообщается, что у орла “на персех изображение наследника”, а вовсе не герба Москвы; даже в Титулярнике, где помещены эмблемы земель, царств, княжеств, входивших в царский титул, надпись “московский” расположена на груди у двуглавого орла. Св. Георгий в Титулярнике “олицетворяет” земли “карталинских и грузинских царей”. На московских городских клеймах (подобное клеймо ставилось на изделиях из драгоценных металлов, изготовленных в том или ином городе) начиная с середины XVII в. в течение почти ста лет изображался просто двуглавый орел (без всякого всадника), сопровождаемый датой, обозначенной буквами.

Вопрос о создании городских гербов в России возник в связи с многочисленными петровскими начинаниями. Впервые понятие “городской герб” вводится в конце XVII в. Царский указ 1692 г. предписывал в Ярославской приказной избе “быть печати изображением герб ярославской”83. За основу бралась эмблема Ярославского княжества, помещенная в Титулярнике 1672 г. На печати кроме царского титула должна была быть надпись: “Печать града Ярославля”.

Подобный акт “пожалования” герба городу не получил дальнейшего распространения, и городское герботворчество стимулировалось иными факторами, в частности, системой размещения полков русской армии. Полки распределялись по городам и получали название по имени города, редко губернии. Вместе с названием полк получал на свое знамя и эмблему города или области. Рисунки этих эмблем были собраны воедино в специальном знаменном гербовнике 1712 г. Для московских полков, судя по гербовнику, использовалась эмблема: двуглавый орел под тремя коронами, на груди которого в щитке располагался всадник, поражающий копьем дракона84. Однако в следующем аналогичном гербовнике, датируемом 1729-1730 гг., на знаменах московских полков изображался уже только всадник в короне, поражающий змея, причем подчеркивалось, что этот всадник — “Георгий на коне” и сделан он“против того, как в средине государственного герба”85.

Государственный герб получил “раскраску” (геральдические цвета) в Герольдмейстерской конторе, созданной Петром I в 1722 г., где “особливо для составления гербов” находился товарищ герольдмейстера пьемонтский дворянин граф Франциск Санти. Вот как изложено в переводе с французского описание герба Российской империи, составленное Санти: “Поле золотое или желтое, на котором изображен императорский орел песочной, т.е. черной, двоеглавой (...) На орловых грудях изображен герб великого княжества Московского, который окружен гривною, или ченью ордена святого Андрея. И есть сей герб таков, как следует. Поле красное, на котором изображен святой Георгий с золотою короною, обращен он налево, он же одет, вооружен и сидит на коне, который убран своею збруею с седловою приправою с покрышкою и подтянут подпругами, а все то колера серебряного или белого; оной святой Георгий держит свое копье в пасти, или во рту змия черного"86. В следующем гербовнике (1729-1730 гг.) всадник на груди двуглавого орла, а следовательно и московская эмблема, выглядят в цветовом плане несколько по-иному: “в средине того орла Георгий на коне белом, побеждающий змия, епанча и копье желтые, венец желтой же, змей черный, поле кругом белое, а в середине красное”87.

Знаменные гербовники создавались для ведомственного употребления, поэтому неизвестно, насколько эта эмблема воспринималась в качестве городского знака. А вот помещение ее на городских пробирных клеймах уже может определенно свидетельствовать о признании эмблемы городским гербом. В 1741 г. московское клеймо с изображением двуглавого орла заменяется другим — всадником, повергающим дракона. В царском указе 1781 г. о гербе Москвы, как отмечалось в начале статьи, эта фигура называется именем св. Георгия (см. рис. 4).

Однако восприятие центральной фигуры государственного герба в качестве герба городского до 1781г. все-таки было недостаточно устойчивым. Свидетельство тому — данные анкетного обследования, проведенного в России в начале 60-х гг. XVIII в. Шляхетским корпусом. В анкете Шляхетского корпуса надо было ответить на вопрос: “в котором году город, от кого и для чего построен, (…) какой герб имеет; причем, ежели есть известия, описать и происхождение того гербу…” Л. И. Бакмейстер, обобщавший ответы, отмечал, что “премногие города ничего не ответствовали” на запросы. Из 65 городов Московской губернии на вопрос о гербе ответили три города - Ростов, Углич, Ярославль; остальные, включая Москву, не дали прямого ответа на вопрос о гербе88.

Реакция на официальное введение городского символа была довольно быстрой. После опубликования Городового положения 1785 г. гербы сразу же включаются в городское делопроизводство, по крайней мере в столицах. Так, уже в январе 1786 г в “Генеральной записке о исполнении Городового положения” относительно Санкт-Петербурга говорилось: “гербы во всех городах губернии утверждены”, “печать градского общества изготовлена”89. В то же время Городовое положение вошло в силу в Москве.

К сожалению, законодательство и официальные отчеты не всегда адекватны общественной реакции на те или иные явления. В Москве, как и в других городах России, в течение XIX в. герб изображался на городских печатях, на знаках должностных лиц, на пуговицах должностных мундиров гражданских служб и на кокардах головных уборов, на памятных медалях и жетонах и т. д.90 И в то же время — пассивность в восприятии его как безусловного символа Москвы. Например, И.М. Снегирев так описывает запись москвичей в ополчение в 1812 г.: “По мере приближения неприятеля Москва принимала воинственный вид; в ней формировались ополчения из охотников всех сословий, исключая крепостных людей… Там стоял покрытый красным сукном стол, на котором лежала в алом бархатном переплете книга с гербом Российской империи (а не с гербом города! — Н. С.). В эту книгу записывали свои имена молодые люди и даже пожилые…”91. Далее Снегирев подчеркивает, что у московского ополчения не было знамени с городским символом, и “преосвященный Августин, взяв из приходской церкви Спаса во Спасской св. хоругвь”, вручил ее ополчению. По возвращении московское ополчение “вступило в Кремль”, начальник ополчения возвратил встречавшему архиерею “расстрелянную хоругвь, святитель принял ее и поставил в Успенском соборе”92.

Впрочем, отношение к городскому символу зависело от уровня образованности горожан. В торжествах 1814 г. по случаю взятия Парижа устроители праздника (П.А. Вяземский, Д.М. Полторацкий, М.М. Солнцев и др.) соорудили грандиозный фейерверк. Среди его образов и символов первенствовал российский герб, но все же и городу Москве вместе с его гербом уделялось особое внимание: Россия в виде молодой прекрасной женщины возлагала на стоящий перед ней жертвенник диадему Кибелы, которую она сняла с себя. “Кибелиной диадеме, составленной из башен, дан был вид кремлевских стен и Ивановской колокольни, а на диадеме помещен был московский герб в ознаменование великой жертвы, принесенной Москвою, и надпись: “Торжествует”93.

Поскольку Георгий Победоносец прежде всего воспринимался как часть герба Российской империи, любое изменение последнего влекло за собой и изменение фигуры всадника на груди двуглавого орла. В 1857 г. при Департаменте герольдии Правительствующего Сената открылось специальное отделение по изготовлению гербов — Гербовое отделение. Управляющим назначили барона Б.В. Кёне, по предложению которого была изменена художественная форма многих существовавших до этого в России гербов, “согласно с требованиями геральдики”. Кёне отличился при создании нового государственного герба Российской империи, государственной печати, личных гербов императора и членов императорского дома Романовых. Гербы были одобрены монархом и 11 апреля 1857 г их описания опубликованы. Кроме новой атрибутики, нового расположения титульных гербов, изменения коснулись и центральной гербовой фигуры. Всадника, поражающего копьем дракона, теперь описывали так: “На груди орла герб московский: в червленном с золотыми краями щите святый великомученик и победоносец Георгий в серебряном вооружении и лазуревой приволоке (мантии), на серебряном, покрытом багряною тканью с золотою бахромою, коне, поражающий золотого с зелеными крыльями дракона золотым, с осьмиконечным крестом наверху, копьем”94.

Цвета были непривычны, но особенно непривычным был вид самого всадника — в западноевропейском шлеме, повернутого влево от зрителя, в непривычную для русского глаза сторону, нисколько не напоминающего иконописного воина. В “Полном собрании законов” публиковался и рисунок, воспроизводивший герб Москвы.

Подобный же вид имеет “герб столичного города Москвы”, который высочайше утвержден несколько позднее - 16 марта 1883 г.95 (см. рис.5). Гербовый щит венчает императорская корона, за щитом два крест-накрест положенных скипетра, соединенных Андреевской лентой. По предложению Кёне герб Москвы с этого времени помещался в вольной части гербового щита (в одном из его верхних углов) всех городских гербов Московской губернии. Как официальный знак города Москвы в подобном виде он просуществовал до 1917 г. Разнобой в его изображении, как и всякого другого герба, не допускался.

В советское время Москва стала первым городом, получившим герб, изображенный по законам революционной, или пролетарской, символики. Герб Москвы (и Московской губернии) утвердил 22 сентября 1924 г. Президиум Московского совета96 (см. рис. 6). Отличительный знак столицы вобрал в себя множество эмблем. Он состоял из пятилучевой звезды, на фоне которой изображался памятник Свободы (поставлен в 1918 г. в честь Октябрьской революции на Советской площади), увенчанный перекрещенными серпом и колотом. По обе стороны звезды — пучки колосьев, внизу предметы труда (наковальня, ткацкий челнок, электромотор), перевитые лентой с надписью “Московский Совет Раб., Кр. и Кр. Деп.” Над колосьями и звездой видна часть шестерни, на дугах которой помещены буквы “Р.С.Ф.С.Р.” Описание герба (расшифровка символики) и его цвета нигде не приведены.

Композиционная сложность, отсутствие стилизации и многих характерных признаков герба, делающих его “запоминаемым”, определили недолгий срок этого первого и единственного в то время городского символа. И хотя предполагалось, что он послужит примером для других городов и губерний, где должны были “создать свои пролетарские гербы, в которых будут отражены те или иные местные особенности”, надежды эти не оправдались. Вновь созданный герб Москвы “не привился”, хотя использовался, как и прежние городские гербы, в качестве архитектурного украшения при градостроительстве. Например, его можно видеть в решетке, обрамляющей Большой Каменный мост.

Попытка возродить практику московской городской символики была сделана к 800-летнему юбилею города. Во всяком случае, как сообщала газета “Московский большевик”, к этому юбилею готовилась экспозиция “Герб Москвы”, над созданием которой работала группа научных сотрудников МГИАИ под руководством профессоров А.И. Андреева и Л.В. Черепнина. Статья в “Московском большевике” была проникнута пафосом историзма и патриотизма. Речь шла “о всаднике, поражающем копьем дракона, — гербе Москвы”. Он должен был символизировать то, что “московские люди ведут кровопролитные бои со всеми, кто с огнем и мечом идет к стенам великого города. Они мужают в битвах и неустанных трудах”97. Подобный пафос был достаточно уместен в первые послевоенные годы, когда героическое прошлое соотносилось с только что завоеванной Великой победой. Герб столицы в те годы, однако, не использовался как официальный городской знак.

В середине 60-х гг. в стране возник настоящий бум вокруг “визитной карточки города”, как стали именоваться городские гербы. Не вдаваясь здесь в подробности, отмечу, что тон в этом задавала Москва. В 1965 г. был объявлен конкурс на лучший вариант герба Москвы. Конкурс продолжался год, но так и не выявил победителя. Судя по представленным проектам и описаниям их в печати, можно вообразить, как нелепо они выглядели. “Герб Москвы. Каким ему быть?” — задавала свой обычный вопрос “Вечерняя Москва”. И далее сообщала, оценивая проекты (более150), выставленные в демонстрационном зале Главного архитектурно-планировочного управления Мосгорисполкома: “Многие пытаются использовать мотивы старого герба города. Всадник, поражающий пикой дракона, окружается атрибутами современности. Строительный кран, силуэт Кремлевского Дворца съездов и монумент в честь освоения космоса, Золотая Звезда Героя — все это находит место на щите герба”98. Неудивительно, что ни один из вариантов московского герба, так же перегруженный эмблемами, как и его предшественник 1924 г., не был принят московской властью.

В настоящее время Московская городская дума сочла возможным вернуться к рисунку городского герба 1781 г. и 1 февраля 1995 г. утвердила введение московского герба.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

ПРИМЕЧАНИЯ

1. ПСЗ-1. Т. 21. №15 304.

2. Арсеньев Ю.В. Геральдика. М., 1908. С. 100-101.

3. Винклер П.П. фон. Гербы городов, губерний, областей и посадов, внесенные в“Полное собрание

законов Российской империи за1649-1900 гг.” СПб. [1900]. С. 2.

4. Лукомский В.К. Геральдика // БСЭ. Изд. 1. Т. 15. М., 1929. С. 423; Дунин-Борковский К.И. Герб // Энциклопедия государства и права. Т. 1. М., 1925. С. 413.

5. Вилинбахов Г.В. Всадник русского герба // Труды Государственного Эрмитажа. Т. 21. 1981. С. 117-121; Молчанов А.А., Колызин A.M. Печать Дмитрия Донского из Новгорода // Нумизматический сборник. Вып. 4. М., 1996. С. 44 и 46; Лавренов В.И. Тверская геральдика конца XIV-XV веков // Гербовед. №9. М., 1996. С. 26-31.

6. Рыбаков Б.А. Знаки собственности в княжеском хозяйстве Киевской Руси Х-ХII вв. // Советская археология. Кн. VI. М., 1940.

7. Арциховский А.В. Древнерусские областные гербы // Ученые записки Московского государственного университета. Вып. 93. История. Кн. 1. 1946. С. 55.

8. Ураносов А.А. Русские областные и городские печати и гербы: Автореф. дис. ... канд. ист. наук. М., 1953.

9. Драчук B.C. Рассказывает геральдика. М., 1977; Румянцева В.В. Эмблемы земель и гербы городов Левобережной Украины периода феодализма. Киев, 1986.

10. Вагнер Г.К. О декосмологизации древнерусской символики// Культурное наследие Древней Руси. М., 1976.

11. Янин В.Л. Актовые печати Древней Руси X-XV вв. М., 1970. Т. II. С. 7-8, 23.

12. Соболева Н.А. Русские печати. М., 1991. С. 148-168. Таблицы.

13. Kuczynski S.K. Pieczecie ksiazat Mazowieckich. Wroclaw; Warszawa; Krakow; Gdansk. 1978. S. 122-123.

14. Ibid. S. 124-125.

15. Хорошкевич А.Л. Печать князя всея Руси: сфрагистические и генеалогические традиции // Генеалогия. Источники. Проблемы. Методы исследования. тезисы. М., 1989. С. 78.

16. Молчанов А.А. Рец. на кн.: Chemetsov A.V. Types of Russian Coins of the XIV and XV Centuries An Iconographic Study. Oxford, 1983 // Советская археология. 1988. №1. С. 286.

17. ПСЗ-1. Т22. №16 188.

18. РГВИА, ВУА, д. 19 176, л2.

19. Львов П.Ю. Великий князь ЯрославI на брегах Волги. Повествование о построении города Ярославля, взятое из истории. М, 1820. С25.

20. Из рукописи А… // Русский вестник. 1808. №5. С. 184.

21. Снегирев И.М. О московском гербе // Ведомости Московской городской полиции. 1853. № 152; его же. Еще несколько слов о московском гербе // Московские ведомости. 1853. №69.

22. Его же. Объяснение латинской надписи на древнем барельефе в московском Успенском соборе // Ученые записки Императорского Московского университета. 1833. Ч.2. его же. Римский барельеф известный под именем образа ев Георгия в московском Успенском соборе // Записки Одесского общества истории и древностей Одесса, 1850 ТII. Отд. 2. его же. Барельеф изображающий св. великомученика и победоносца Георгия // Тромонин К.Я. Очерки с лучших произведений живописи, гравирования, ваяния и зодчества с кратким описанием и биографиями художников. Т.1. М., 1839. его же. Описание Успенского собора Московского Кремля в книгах: Памятники московской древности. М., 1842-1845; Москва. Подробное историческое и археологическое описание города. Т.2. М., 1873.

23. Снегирев И.М. Объяснение латинской надписи… С. 281-282.

24. Там же. С. 290-291.

25. Снегирев И.М. Римский барельеф… С. 478.

26. Вагнер Г.К. От символа к реальности. Развитие пластического образа в русском искусстве XIV-XV вв. М., 1980. С. 200.

27. Смирнов Я.И. Устюжское изваяние святого Георгия московского большого Успенского собора. М., 1915.

28. Там же. С114.

29. Там же. С. 32.

30. Там же. С. 27.

31. Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 1. Кн. 1. М., 1988. Гл. V. Примеч. 315.

32. Там же. Кн. 2. Т. VI. Гл. II. Примеч. 98.

33. Татищев В.Н. Собрание сочинений. Т. 1. М., 1994. С. 369.

34. Его же. Собрание сочинений. Т. 7. М.; Л., 1968. С. 427.

35. Снегирев И.М. О московском гербе. С. 5.

36. Сахаров И.П. Записки о русских гербах. Ч. 1. Московский герб. СПб., 1856. С. 26.

37. Лакиер А.Б. Русская геральдика. М., 1990. С. 232.

38. Попов А.Н. Разбор сочинения А. Лакиера “Русская геральдика” // Журнал Министерства народного просвещения. 1855. Ч. 88. №2. Отд. VI. С. 70.

39. Саратовский сборник: Материалы для изучения Саратовской губернии. Т. 1. Саратов, 1881. С. 27.

40. Подробнее см.: Соболева Н.А. Российская городская и областная геральдика XVIII—XIX вв. М., 1981. С. 146-148.

41. Дитятин И.И. Статьи по истории русского права. СПб.,1895. С. 39, 235.

42. Ключевский В.О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991. С99.

43. Малиновский А.Ф. Обозрение Москвы. М., 1992. С. 157-158.

44. Тройницкий С.Н. О гербе смоленском // Известия Российской академии истории материальной культуры. Т. 1. Пг., 1921. С. 345.

45. Подробнее см.: Соболева Н.А. Российская городская и областная геральдика XVIII-XIX вв.

46. ПСРЛ. Т. 23. СПб., 1910. С. 158.

47. Куник А. О русско-византийских монетах Ярослава I Владимировича с изображением св. Георгия Победоносца. СПб., 1860. Приложение 1.

48. Соболев Н.Н. Русский зодчий XV века Василий Дмитриевич Ермолин // Старая Москва. Вып. 2. М., 1914. С. 17-18.

49. РГАДА, ф. 135, отд. 1, рубр II, №78. Публ.: Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей. М.; Л., 1950. №85.

50. Лихачев Н.П. История образования российской государственной печати// Биржевые ведомости. 15 мая 1915 г.

51. Спасский И.Г. К прижизненной иконографии Ивана Грозного // Сообщения Государственного Эрмитажа. Вып. 41. 1976. С. 49-53; Вилинбахов Г.В. Указ. соч. С. 117-121.

52. Рыстенко А.В. Легенда оcв. Георгии и драконе в византийской и славянорусской литературах. Одесса,1909. С. 471; Смирнов Я.И. Указ. соч. С. 36.

53. Путешествие в Московию Рафаэля Барберини в 1565 г. // Сын Отечества. СПб., 1842. Июль. С. 24.

54. Начало и возвышение Московии. Сочинение Даниила Принца из Бухова// ЧОИДР. 1873. Кн. 4. Разд. IV. С. 61.

55. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне. Сочинение Самуила Коллинса // ЧОИДР. 1846. Т. 1. С. 17.

56. Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988. С. 225.

57. Вопросы распространения культа cв. Георгия на Руси и развития его иконографии обстоятельнейшим образом разработаны в исследованиях В.Н. Лазарева и М.В. Алпатова; Лазарев В.Н. Новый памятник станковой живописи XII в. и образ Георгия-воина в византийском и древнерусском искусстве // Русская средневековая живопись: статьи и исследования. М., 1970; Алпатов М.В. Образ Георгия-воина в искусстве Византии и Древней Руси // Этюды по истории русского искусства. М., 1967. Иконографический рядcв. Георгия см.: Вилинбахов Г.В., Вилинбахова Т.Б. Святой Георгий Победоносец. СПб., 1995.

58. Вагнер Г.К. От символа к реальности. С. 202.

59. Об этом см.: Chernetsow A.V. Types of Russian Coins of the XIV and XV Centuries: An Iconographic Study. Oxford, 1983. P. 104.

60. См. об этом: Kiersnowski R. Le souverain et les puissances du mal sur les coins des monnaies medievales // Quaderni ticnesi di numismatica. Lugano, 1981. P. 412-413.

61. Николаева Т.В. Произведения русского прикладного искусства с надписями XV — первой четверти XVI в. М., 1971. С. 53.

62. Орешников А.В. Русские монеты до1547 г. М., 1896. Таблицы.

63. Янин В.Л. Указ. соч. Т. II. С. 27, 168.

64. Казакова Н.А. Грамота Ивана III папе Александру VI // Археографический ежегодник за 1973 г. 1974. С. 26-28.

65. На печатях Василия Дмитриевича 1390 г., 1401-1402 гг. обычно видят лишь всадника с копьем, однако публикация подлинной печати, а не прорисовки дает возможность заметить под копытами коня едва различимого дракона (Соболева Н.А. Русские печати. Таблицы. №16). О том, что на печати Василия Дмитриевича под копьем изображен дракон, писал еще И.М. Снегирев (Снегирев И.М. Еще несколько слов о московском гербе).

66. Сhernetsоv A.V. Op. cit. P. 104.

67. Рыстенко А.В. Указ. соч. С. 461.

68. Сhеrnetsоv A.V. Op. cit. P. 50, 102-103.

69. Ibid. P. 103.

70. Чудо Георгия о змии // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. М. 1981. С. 521-527, 616.

71. Алпатов M.B. Указ. соч. С. 168.

72. Лазарев В.Н. Указ. соч. С. 82.

73. Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства в XIV-XV веках. М., 1960. С. 15.

74. См.: Гольдберг А.Л. У истоков московских историко-политических идей XV в // ТОДРЛ. Т. 24. 1969. С. 147-150; Кучкин В.А. Повести о Михаиле Тверском. М., 1974. С. 86 и след.

75. См об этом: Аlef G. The Origins of Muscovite Autocracy: The Age of Ivan III. Berlin, 1986. P. 82-90.

76. Послание на Угру Вассиана Рыло // Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М., 1982. С. 522-537.

77. Вагнер Г.К. От символа к реальности. С. 223.

78. Там же. С. 218-219.

79. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 4. М. 1977. С. 18.

80. Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI-ХVII столетиях. М., 1895. С. 215.

81. ПСЗ-1. Т. 1. №421.

82. Портреты, гербы и печати Большой государственной книги 1672 г. СПб., 1903.

83. ПСЗ-1. Т. 3. №1444.

84. Рисунки помещены в книге: Висковатов А.В. Историческое описание одежды и вооружения российских войск. Ч. 2. СПб., 1899. С. 58-62.

85. Лакиер А.Б. Указ. соч. С. 184.

86. РГАДА, ф. 1363, оп. 1, д. 11, л. 1, 1 об.

87. Лакиер А.Б. Указ. соч. С. 184.

88. Бакмейстер Л.И. Топографические известия, служащие для полного географического описания Российской империи. Т. 1. Ч. 1. СПб., 1771. С. 11,56.

89. Кизеветтер А.А. Городовое положение ЕкатериныII 1785 г. М. 1909. С. 324.

90. См подробнее: Соболева Н.А. Российская городская и областная геральдика XVIII-XIX вв. C. 141-146.

91. Снегирев И.М. Москва и подробное историческое и археологическое описание города. Т. 1. М., 1865. С. LXVI-LXVII.

92. Любецкий С.М. Старина Москвы и русского народа. М., 1872. С. 256.

93. Там же. С. 275.

94. ПСЗ-2. Т. 32. №31 720.

95. ПСЗ-3. Т. 6. Дополнение к т. 3. №1439а.

96. См.: Николаев Р. Герб Красной столицы // Наука и жизнь. 1966. №8.

97. Андреев И.Н., Ветров А.Я. Герб Москвы // Московский большевик. 1947. 18 мая.

98. Вечерняя Москва. 1966. 25 ноября.

Отечественная история. - 1997. - № 3. - С. 3-22.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас

  • Похожие публикации

    • Гербы королей Дании
      Автор: Saygo
      В. А. АНТОНОВ. ГЕРБЫ КОРОЛЕЙ ДАНИИ КАК ОДИН ИЗ ФАКТОРОВ ДАТСКО-ШВЕДСКИХ ОТНОШЕНИЙ В 1397-1819 ГОДАХ

      В XII-XIII вв. ввиду особенностей символического миросозерцания эпохи Высокого Средневековья в среде государей Западной Европы утвердилась традиция носить личные эмблемы, которые по-русски принято называть гербами. В XIII в. эти эмблемы вошло в обыкновение наследовать вместе с государевой властью, и, таким образом, создалась основа для превращения гербов королей и князей в гербы королевств и княжеств. В том же столетии зародился обычай, согласно которому один государь мог носить одновременно два или несколько гербов, служивших иллюстрациями к его титулам и символами подвластных ему земель. Эти гербы изображались по отдельности или в связи друг с другом, образовывая так называемые составные гербы. На почве последнего обычая в XIII-XIV вв. получила также развитие идея об использовании гербов как символических знаков притязаний на власть в той или иной стране, что, например, нашло свое отражение в ношении герба Франции королями Англии в качестве претендентов на французскую корону в эпоху Столетней войны. Тем самым герб стал одним из элементов, характеризовавших международные отношения в культурно-историческом мире Западной Европы. Историки, однако, мало обращали внимания на это обстоятельство, ограничиваясь по обыкновению лишь сообщениями о фактах ношения гербов западноевропейскими правителями. Во всяком случае, гербы как фактор международных отношений до сих пор не являлись предметом отдельного исследования, что, в свою очередь, не может не свидетельствовать о неполном изучении обстоятельств внешней истории стран Западной Европы. Так, в частности, в исторической и геральдической литературе обнаруживаются частые упоминания о гербах королей Дании в связи с датско-шведскими отношениями, во многом определявшими содержание внешней истории Дании эпохи средневековья и нового времени, но самая эта тема специально не исследовалась. А между тем обращение к ней может пролить дополнительный свет на историю датско-шведских отношений, особенно если говорить о понимании внешнеполитических устремлений королей Дании.

      История герба королей Дании началась при Кнуте VI (1181 - 1202). Этот король и все его преемники на датском престоле из рода Эстридсенов носили только один герб - три синих льва и многочисленные красные сердца в золотом поле. Ко времени прекращения рода Эстридсенов (1375) герб короля Кнута превратился из личной королевской эмблемы в символ короля и королевства Дании1. Свидетельства тому обнаружились и в том, что король Олаф III (1376 - 1387), представитель шведской династии Фолькунгов, вместе с датской короной унаследовал датский королевский герб2, и в том, что неудачливый соперник Олафа в борьбе за престол Дании, Альбрехт IV Мекленбургский, носил тот же герб, иллюстрируя им свой титул "короля датчан" (DKS, N 51, 52). Вместе с тем эти факты свидетельствовали и о том, что датский герб отныне мог получать значение символического знака, используемого при решении внешнеполитических задач.

      В 1380 г. король Олаф унаследовал после своего отца Хокона VI также корону Норвегии, что дало ему право на герб и этого королевства - золотой лев с топором в красном поле (DKS, N 51, 50). Таким образом, впервые в истории Дании ее король стал носить одновременно два герба, и эти гербы служили иллюстрацией к титулам Олафа -"короля Дании" и "короля Норвегии".

      Мысль об использовании изображений гербов в качестве иллюстраций к титулам датского короля получила свое дальнейшее развитие при следующем короле Дании -Эрике VII (1396 - 1439), который происходил из рода герцогов Померанских. Эрик вступал на датский престол (1396), будучи уже королем Норвегии (с 1392), права на которую он унаследовал после пресечения династии Фолькунгов. Почти одновременно с датчанами его провозгласили своим королем и шведы. Окончательно статус Эрика как короля Дании, Швеции и Норвегии был подтвержден летом 1397 г. на съезде в Кальмаре актом о союзном договоре, заключенном представителями трех скандинавских королевств3.

      Все эти обстоятельства политической биографии Эрика нашли тогда же отражение в его титулах и в его составном гербе, который неизменно заключал эмблемы Дании, Швеции и Норвегии (DKS, N 61). Причем Эрик, как правило, представлялся сначала королем Дании, и гербу этого королевства, по обыкновению, отводилось самое почетное место на щите союзного короля, чем, думается, подчеркивалась, как это и было в действительности, ведущая политическая роль Дании среди трех королевств эпохи Кальмарской унии (1397 - 1523).

      В составном гербе короля Эрика, изображенном на печати, которую он употреблял большую часть своего царствования в качестве союзного короля, как можно догадываться, была символически представлена еще одна объединительная политическая идея. Дело в том, что в этот герб одновременно были включены сразу две эмблемы Швеции, старая и новая. Старая эмблема - восстающий золотой лев, три скошенные балки и красные сердца в синем поле - являлась гербом королей Магнуса Эрикссона и его сына Хокона VI Норвежского из династии Фолькунгов, изгнанных из Швеции в 1364 г. Вместо них шведы избрали в короли герцога Мекленбургского Альбрехта III (1364 - 1388), племянника Магнуса Эрикссона по сестре4. Эта перемена на шведском престоле повлекла за собой смену герба короля и королевства Швеции. Новым шведским гербом была провозглашена эмблема три золотые короны в синем поле, считавшаяся символом небесного покровителя Швеции святого короля Эрика5.

      Но король Хокон, будучи правящим королем Норвегии, продолжал носить титул короля Швеции и старый шведский герб6. Эти титулы и гербы на своей печати имела также его жена, Маргрета Датская (DKS, N 53). После смерти Хокона (1380) она возглавила борьбу сторонников Фолькунгов против "мекленбуржцев" и в конце концов одержала победу. После смерти сына Маргреты, короля Дании и Норвегии Олафа, ее юный внучатый племянник Эрик Померанский, объявленный наследником прав Фолькунгов в скандинавских королевствах, после вступления на шведский престол не мог отказаться от герба, служившего символом политических устремлений его опекунши, но не мог не принять и новый герб Швеции. Как можно предполагать, именно по этой причине он и включил обе эмблемы в свой составной герб, отведя, однако, более почетное место трем коронам. Таким образом, символически была выражена идея примирения двух враждебных сторон.


      Илл. 1. Печать Кристиана I, 1457 г.


      Илл. 2. Герб Фредерика II и Кристиана IV, около 1563 - 1600 гг.


      Илл. 3. Монета Кристиана IV, 1624 г.


      Илл. 4. Герб Фредерика VI, с 1819 г.

      После изгнания Эрика, обвиненного в "тирании", из его трех королевств (1434 - 1439) в Швеции, Дании и Норвегии наступил период междуцарствия. Раньше оно завершилось в Дании избранием королем племянника Эрика по сестре Кристофера Баварского (1440) из немецкого княжеского рода Виттельсбахов. В дальнейшем он был избран также королем Швеции (1441) и Норвегии (1442). Соответственно в эти годы происходили перемены в его титуле и составном гербе. К титулу и эмблеме короля Дании постепенно добавились титулы и эмблемы королей Швеции и Норвегии (DKS, N 66 - 68). Но Швецию теперь символизировали только три короны. Старый шведский герб отныне не использовался королями Дании, очевидно, по той причине, что окончательно перестал рассматриваться в качестве символа Швеции.

      После смерти союзного короля Кристофера (январь 1448) в скандинавских королевствах наступил период междуцарствия. Первыми его преодолели шведы, избрав 20 июня 1448 г. своим королем шведского вельможу Карла Кнутссона из рода Бунде -Карла VIII (1448 - 1457, 1464 - 1465, 1467 - 1470). За ними последовали датчане, 28 сентября 1448 г. провозгласившие королем Дании Кристиана, графа Ольденбурга и Дельменхорста.

      С самого начала своего царствования король Кристиан I выказал желание восстановить союз трех скандинавских королевств во главе с королем Дании7. И его первый составной герб, возможно, должен был служить иллюстрацией этой мечты.

      В начале 1360-х годов датский король Вальдемар IV, после завоевания части шведской области Ёталанд (по-латыни Gothia), как и короли Швеции, стал носить титул "короля готов". Этот титул, перешедший к наследникам Вальдемара на датском престоле, однако, долгое время не иллюстрировался каким-либо гербом. И только в начале царствования Кристиана I титул "король готов" в Дании впервые был проиллюстрирован особой эмблемой (DKS, N 72). Но одновременно и политический соперник Кристиана, король Карл, стал носить, помимо шведского герба, "готский герб", чем иллюстрировался двойной титул короля Швеции: "король Свеев (Шведов) и Ётов (Готов)". Символом "Свеев" и в целом Швеции являлась эмблема с тремя коронами, символом "Ётов" -герб Фолькунгов, который при Эрике Померанском считался "старым гербом Швеции". Таким образом, имя "готы" и в титуле датского короля, и в титуле шведского короля обозначало одно понятие - народ Готии, или Ёталанда, южной области Швеции. Принятие королем Карлом в качестве символа "готов" особой эмблемы могло побудить короля Кристиана также начать носить в качестве символа того же понятия особой эмблемы - льва над девятью сердцами. Этой эмблемой король Дании мог выразить свое несогласие с характером эмблемы "готов", которую носил король Швеции, а вместе с тем символически засвидетельствовать свое отрицательное отношение к правам Карла Кнутссона на часть Швеции, и тем самым выразить свои тайные притязания на шведскую корону.

      И действительно, когда в 1457 г. Кристиан добился своего избрания в короли Швеции, в его составном гербе появляются три короны (DKS, N 76) и, напротив, в нем перестает изображаться эмблема готов, как, можно догадываться, вследствие выполнения той задачи, которая перед ней ставилась - служить символом притязаний короля Дании на шведскую корону (см. илл. 1).

      Однако новый союз двух скандинавских королевств с одним королем просуществовал недолго. В 1464 г. шведы, недовольные политикой, которую проводил Кристиан I в их королевстве, объявили его лишенным шведского престола, после чего вновь провозгласили королем Карла VIII. Но король Кристиан не желал отказываться от шведской короны и до конца дней своих, правда, тщетно, средствами дипломатии и с помощью вооруженной силы стремился вернуть себе власть над Швецией. И всё это время, где бы король Кристиан ни находился, в Дании или в других странах, при дворе римского папы (1474), на печатях и в документах он представлялся с титулом "короля Швеции", и в его составном гербе была представлена эмблема этого королевства. Тем самым Кристиан I перед лицом всех светских и духовных правителей Европы являл себя законным государем Швеции.

      Вторая задача, которую король Кристиан I ставил перед собой, заключалась в том, чтобы взойти на норвежский престол. Но к той же цели стремился король Швеции Карл VIII. Оба они вскоре добились от своих норвежских сторонников осуществления чаемой цели, что нашло отражение в их титулах и составных гербах, в которых после 1449 г. непременно присутствовал герб Норвегии8.

      В последовавшей затем войне король Карл потерпел поражение, вследствие чего, согласно датско-шведскому договору, заключенному 1 мая 1450 г. в Хальмстаде, принужден был отказаться от титула короля Норвегии. Но, оставаясь уже только королем Швеции (с перерывами до 1470), он и дальше продолжал носить не только шведский, но и норвежский герб. Этим король Карл, несомненно, давал понять, что он не переставал мечтать о норвежской короне.

      Мечту о восстановлении союза трех скандинавских королевств под властью короля Дании от короля Кристиана унаследовал его сын Ханс, после смерти отца занявший датский и норвежский престол (1481 - 1513). В качестве законного короля Дании и Норвегии он использовал печать, на которой присутствовали гербы этих королевств (DKS, N 87). На той же печати он повелел изобразить и герб Швеции (три короны), который служил иллюстрацией его титула "король Швеции". Тем самым, как легко догадаться, Ханс выражал притязание на шведскую корону. Возложить ее на свою голову он смог, однако, лишь в 1497 г. Правда, быть царствующим королем Швеции ему пришлось недолго. Уже в 1501 г. шведы лишили его престола, и возрожденный союз трех королевств снова распался. Но идея этого союза продолжала владеть помыслами короля Дании, о чем среди прочего свидетельствовал и тот факт, что король Ханс до конца дней своих носил титул и герб "короля Швеции" (DKS, N 88).

      Решительным сторонником союза трех королевств с одним королем во главе показал себя сын и преемник Ханса, король Кристиан II (1513 - 1523). Обретя вскоре после смерти отца статус законного короля Дании и Норвегии, он стал носить и все те титулы и гербы (DKS, N 98), которые носил король Ханс.

      В числе их находились титул и герб "короля Швеции" - символы, которые свидетельствовали о внешнеполитических устремлениях нового короля Дании и Норвегии. Последующие события, связанные с их осуществлением, хорошо известны. Кристиан II после длительной борьбы, сломив сопротивление шведов вооруженной рукой, вошел победителем в Стокгольм, где венчался шведской короной, после чего устроил "кровавую баню" шведской знати (1520). Но уже вскоре в Швеции началось восстание под руководством шведского вельможи Густава Вазы, завершившееся низложением Кристиана и провозглашением королем Швеции предводителя повстанцев (1523). На этом беды Кристиана II не окончились. В том же году против него восстали датские дворяне, недовольные его "тиранией", в результате чего он отправился в изгнание. Последовавшая затем попытка Кристиана вернуть себе престолы в Дании и Норвегии окончилась его пленением и тюремным заточением (1531), в котором он пробыл до своей смерти (1559). Все эти трагические события в жизни Кристиана, однако, никак не отразились на составе эмблем королевств в его составном гербе. Находясь в изгнании в Нидерландах (1523- 1531), он продолжал использовать печать с титулом и составным гербом периода своего царствования, давая тем самым понять, каково его умонастроение. И даже когда Кристиан уже был узником, когда в 1546 г. от него потребовали скрепить печатью документ, в котором он отрекался от прав на престол, на этой печати (DKS, N 101), по такому случаю изготовленной, присутствовало изображение его старого составного герба. Правда, титул, который сопровождал этот герб, представлял Кристиана лишь бывшим королем Дании, Швеции и Норвегии.

      После изгнания Кристиана II датские и норвежские вельможи избрали в короли Дании и Норвегии его дядю Фредерика I (1523 - 1533). Этот король признал Густава Вазу шведским королем, что символически выразилось в его отказе от ношения титула и герба короля Швеции (DKS, N 110).

      Следующий король Дании Кристиан III, сын и наследник Фредерика I, утвердился на престоле в ходе гражданской войны 1534 - 1536 гг. Поначалу он пользовался гербами своего отца. Но в 1537 г. он дополнил их также гербом готов9, который короли Дании не носили с 1457 г., с того времени, как Кристиан I вступил на престол Швеции и включил эмблему этого королевства (три короны) в свой составной герб.

      В письменных источниках того времени не сказано об обстоятельствах, вызвавших появление эмблемы готов в составном гербе короля Дании и Норвегии. Однако такие обстоятельства могут быть обнаружены при рассмотрении внешнеполитических устремлений короля Кристиана III. С начала своего царствования он мечтал о возрождении союза трех скандинавских королевств. И первым шагом в этом направлении явилось оформление более тесной правовой связи между Данией и Норвегией, что привело к фактической утрате Норвегией положения самостоятельного государства (1536). Решению этой задачи способствовал наследственный статус норвежской монархии. На этом основании еще при короле Хансе, Норвегия стала рассматриваться как наследственное достояние королей Дании из Ольденбургской династии.

      Иной статус был у Шведского королевства; оно являлось выборной монархией. Это давало надежду Кристиану III со временем вступить на престол Швеции. Но пока этот престол занимал Густав I (1523 - 1560), пользовавшийся поддержкой у большинства шведов. Поэтому королю Дании оставалось только подготавливать почву для осуществления своей внешнеполитической мечты. При таких обстоятельствах включение в составной герб Кристиана III эмблемы готов могло рассматриваться в качестве символического намека на внешнеполитическую цель короля Дании: взойти на престол Швеции.

      Такая цель еще явственнее обнаружилась посредством демонстрации гербов после того, как представители шведских сословий на съезде в Вестеросе в 1544 г. провозгласили Густава Вазу наследственным королем Швеции. Это установление шведов вызвало неудовольствие со стороны Кристиана III, в чем, вероятно, и следует искать ближайшую причину того, что на печати короля Дании, изготовленной в 1546 г.10, в числе других гербовых щитов был изображен щит с тремя коронами - гербом Швеции. В 1548 г. Кристиан повелел поместить геральдический символ Швеции также на карете своей дочери Анны11. В том же году была изготовлена печать для старшего сына и наследника Кристиана III, Фредерика12. На ней присутствовало изображение нового составного королевского герба, в котором были представлены как три короны, так и эмблема готов. Этот герб позднее был изображен на титульном листе "Библии Кристиана III" (1550) и на королевской печати, бывшей в употреблении с 1557 г.13

      Как можно догадываться по этим фактам, Кристиан III решил обратить постановление шведского ригсдага в свою пользу, а именно посредством использования герба Швеции обозначить притязание свое и своих детей на шведский престол. Но, в отличие от королей Дании эпохи Кальмарской унии (1397 - 1523), Кристиан III ограничился лишь геральдической демонстрацией своих притязаний на шведскую корону, ибо титула "короля Швеции" ни он, ни его наследник не носили.

      Такая символическая демонстрация притязаний на его наследственное королевство, конечно, не могла остаться незамеченной со стороны короля Густава. И здесь мы становимся впервые на твердую почву уже письменных свидетельств. Король Густав, согласно документам 1555 - 1557 гг., выражал неудовольствие, что на печатях короля Дании и его сына изображались три короны. Но только после смерти Кристиана III в письме от 6 июля 1559 г. к новому королю Дании Фредерику II он попросил исключить эту эмблему из датского королевского герба, поскольку, как он считал, она издревле являлась гербом Швеции. На это послание король Фредерик ответил, что эмблему "три короны" носили его предшественники на датском престоле как знак союза трех северных королевств. Что же до герба Швеции, то им является эмблема лев с тремя балками14, которая также была представлена в составном гербе Густава, по примеру составного герба Карла VIII.

      Шведы, однако, усмотрели в этом ответе лукавство короля Дании. Но их ответ был не словесным, а выразился в демонстрации гербов. Сын умершего короля Густава, Эрик XIV (1560 - 1568), приказал изобразить в своем составном гербе рядом с двумя символами Швеции, эмблемы Норвегии и Дании15, причем эмблеме Дании было отведено последнее, четвертое поле. Этим местом король Эрик, несомненно, желал нарочито принизить "достоинство" датского герба, а через него Дании и короля Фредерика.

      Теперь наступала очередь короля Дании просить объяснений относительно присутствия его эмблем в составном гербе шведского короля. И оно вскоре последовало. Представитель короля Эрика разъяснил, что три льва в гербе его государя - это вовсе не герб Дании, а эмблема эстляндского города Ревеля, который признал над собой власть короля Швеции в начале Ливонской войны (1558 - 1583). Что же касается второго герба, то, по словам шведского дипломата, он и в самом деле обозначает Норвегию, но король Швеции имеет полное право носить его, поскольку в прежние времена Норвежское королевство принадлежало шведским королям16.

      Действительно, на печатях Ревеля с XIII в. изображались три льва17, которые поначалу указывали на принадлежность города королям Дании, до 1346 г. владевшими герцогством Эстонским. Однако в эмблеме Ревеля отсутствовали сердца, которые были в гербе датского короля. Между тем на печати короля Эрика три льва представали именно вместе с сердцами. Следовательно, под "гербом Ревеля" король Швеции представлял герб Дании, что не могли не заметить датчане.

      Конечно, король Фредерик не мог остаться равнодушным к таким речам, и, как следствие, его представители на переговорах в Копенгагене в январе 1562 г. потребовали исключения эмблем "Ревеля" и Норвегии из герба короля Эрика. Но государь Швеции оставался непреклонен. Поэтому в январе 1563 г. датские послы в Швеции снова подняли этот вопрос, но в ответ услышали требование об исключении трех корон из герба короля Дании18.

      В результате эта "гербовая" распря послужила одним из поводов к началу так называемой Северной семилетней войны (1563 - 1570), главной причиной которой явилось датско-шведское противоборство из-за господства на Балтике и за ливонские земли19.

      Но спор о гербах не прекращался и во время войны, только теперь он получил литературное выражение. В 1564 г. король Эрик написал трактат20, наполненный утверждениями о неправых деяниях королей Дании против Шведского государства. В числе прочего в этом литературном произведении приводились доказательства древнего происхождения в Швеции герба "три короны" и исключительного права на его ношение шведскими королями.

      В свою очередь, в 1567 г. появилось на ту же тему сочинение датского писателя, в котором видят историка Ханса Сванинга (ок. 1500 - 1584). В этом трактате21, напротив, оправдывались деяния королей Дании в Северной Европе и правомочность ношения ими герба "три короны".

      Военные действия, однако, не принесли каких-либо существенных преимуществ ни Дании, ни Швеции, и определения Штеттинского мирного договора 1570 г. носили компромиссный характер, в том числе и те положения, которые были посвящены разрешению спора о гербах. В итоге шведская сторона согласилась, что король Швеции Юхан III (1568 - 1592), сменивший на престоле брата Эрика, и его преемники не будут носить гербов Дании и Норвегии. Что касается "трех корон" (dreier cronen), то они признавались обеими договаривающимися сторонами "собственным гербом" (eigen wappen) Шведского королевства. Но за королями Дании также сохранялось право на ношение "трех корон" (die drey cronen), но только в качестве "общего герба" (gemains wappen) "всех трех государств" - Дании, Норвегии и Швеции. Кроме того, король Фредерик II отказывался от притязаний на шведский престол22.

      Действительно, в дальнейшем датчане стали толковать три золотые короны в синем поле в гербе своего государя именно как эмблему союза трех королевств. В этом мы убеждаемся, читая описание знамен с гербами короля Фредерика II, которые несли датские вельможи во время церемонии его похорон в 1588 г. Здесь называется "знамя с тремя коронами, которые обозначают три королевства и их унию"23.

      На этом, однако, датско-шведский спор о трех коронах не прекратился. Как следует из упоминаний об этой эмблеме на датско-шведских переговорах конца XVI и начала XVII в.24, шведы всё еще не оставляли надежды добиться исключения трех корон из герба короля Дании. Этим они, вероятно, выказывали недоверие датчанам. Окончательно разногласия нашли свое разрешение только по окончании нового датско-шведского вооруженного противостояния - Кальмарской войны (1611 - 1613). В третьей статье Кнерёдского договора 1613 г., которым завершалась эта тоже безрезультатная для обеих стран война, определялось следующее: "Поскольку и до Штеттинского договора и после всегда была распря между государствами относительно герба Три Короны (vaben de 3 Croner), который короли Швеции считают законным Шведским гербом (det rette Svenske vaben)..., но мы, напротив, держим за союзный герб (unionsvaben), который оба государства имеют равное право употреблять, мы относительно этого... разномыслия постановили таким образом, что этот... спор о Трех Коронах должен быть отныне оставлен и никогда снова не должен быть возобновляем потомками, королями Дании и Швеции, но короли обоих государств Дании и Швеции впредь вольны этот... герб Три Короны использовать беспрепятственно на вечные времена, однако мы и наши потомки, короли Дании, с... гербом Три Короны не должны удерживать какое-либо право на государство Швецию"25.

      И в самом деле, символический смысл трех корон, в дальнейшем всегда представлявшихся в составном гербе короля Дании как эмблема Унии, датчанами не подвергался сомнению. Так, книга датского писателя С. И. Стефаниуса "О королевстве Дании и Норвегии" (1629)26 на обороте титульного листа содержит изображение гербов короля Кристиана IV (1588 - 1648), и здесь на щите с тремя коронами имеется подпись: "vnio III regn." (уния трех королевств). Позднее датский историк Л. Хольберг, описывая гербы короля Дании, представил "три золотые короны" как "общий герб государств, который можно назвать гербом Унии" (1729)27.

      Фредерик II первым из датских королей включил в число своих гербов эмблему острова Готланд - в синем поле белый агнец с крестовой хоругвью (илл. 2). Письменные источники этот факт никак не разъясняют. Однако характер международных отношений в Северной Европе 1560-х годов позволяет предполагать, что именно внешнеполитические обстоятельства побудили Фредерика II к демонстрации символа Готланда среди своих гербов.

      Действительно, на Готланд, находившийся под властью Дании с 1361 г., притязала Швеция, а потому присутствие его эмблемы среди гербов датского короля, несомненно, должно было напоминать о принадлежности этого острова Дании. Что Готланд являлся яблоком раздора между Данией и Швецией, видно из текста Штеттинского договора 1570 г. В нем говорится, что Швеция признает принадлежность Готланда Дании28.

      В конце царствования Фредерик II стал носить также герб еще одного балтийского острова - Эзеля. Из описания похорон Фредерика известно, что датские дворяне, в числе знамен с другими гербами почившего государя, несли "знамя, на котором был герб Эзеля, а именно орел"29.

      Остров Эзель с XIII в. находился во владении епископа Эзельского, одного из немецких владетелей Ливонии. В начале Ливонской войны король Кристиан III купил этот остров у епископа Иоганна фон Мюнгхаузена для младшего сына Магнуса (1540 - 1583). Однако удержать Эзель без военной помощи Дании Магнус не мог. Поэтому в 1561 г. он передал его в управление наместнику короля Фредерика II, сохранив за собой лишь владельческие права. Смерть Магнуса, не оставившего наследника, уже окончательно сделала Эзель достоянием датской короны, что, думается, и дало право королю Фредерику носить герб этого острова - в синем поле черный орел.

      При сыне и преемнике Фредерика II, Кристиане IV, в королевском гербе производились нередкие изменения в части расположения эмблем. При этом некоторые составные гербы, в том числе на печатях30, имели в центре композиции щит с эмблемами Ольденбурга и Дельменхорста или Дании, чем, несомненно, выражалась идея принадлежности всех земель, которые символизировали гербы, располагавшиеся в окружности, королю Дании из Ольденбургского рода или Датскому королевству.

      Среди этих эмблем круга обнаруживаются, по обыкновению, эмблемы Готланда и Эзеля (илл. 3). Введенные в число гербов датского короля еще Фредериком II, они, по условиям международных отношений в Северной Европе эпохи Кристиана IV, как можно догадываться, должны были наглядно демонстрировать подвластность символизируемых этими эмблемами островов Датскому королевству. В эпоху частых захватов заморских владений более сильными державами, когда международное право еще не становилось этому препятствием, демонстрация их символов должна была указывать на их государственную принадлежность.

      И действительно, конец царствования Кристиана ознаменовался датско-шведской войной (1643 - 1645), во время которой шведы ставили целью среди прочего захват Готланда и Эзеля, в чем и преуспели. По Брёмсебрускому договору (август 1645), подводившему итог этой неудачной для Дании войны, оба острова отошли к Швеции.

      В составном гербе короля Кристиана IV, изображенном в книге С. И. Стефаниуса "О королевстве Дании и Норвегии" (1629), эмблема "лев над девятью сердцами" подписана словом "Cimbria". В XVI-XVII вв. "Кимбрией" - страной древнего германского племени кимбров, или кимвров, от которого датские историки той эпохи выводили происхождение датчан, - называли Ютландию. Об этом свидетельствует карта Дании М. Йордана (1585), бывшего профессора математики Копенгагенского университета. На ней Ютландия обозначена словом "Cimbrica"31. Но во второй половине XVI в. герб "лев над девятью сердцами" в Дании еще символизировал готов. Об этом прямо сообщает в описании похорон короля Фредерика II (1588). Вряд ли символический смысл этого герба мог быть изменен и в первые десятилетия царствования Кристиана IV, в пору его юности (р. 1577) и мечтаний о господстве Дании на Балтике. При таких условиях эмблема готов, скорее всего, по-прежнему символизировала старую политику королей Дании в отношении Швеции: являлась символом их притязаний на "готские" земли Шведского королевства, а через это, возможно, и на саму корону Швеции. Так что новый смысл этой эмблеме мог быть дан только при перемене внешнеполитических задач, которые решал король Дании. И наиболее благоприятные обстоятельства для этого сложились в первое десятилетие Тридцатилетней войны (1618 - 1648), к концу которого и относится сообщение Стефаниуса о гербе "кимбров". При всех сохранявшихся между Данией и Швецией противоречиях в первые годы Тридцатилетней войны эти два лютеранских государства имели близкие религиозно-политические цели в Германии, что побуждало их временно прекратить открытую борьбу за господство на Балтике. Во всяком случае, после встречи в Хальмстаде в 1619 г. Кристиан IV и король Швеции Густав II Адольф расстались вполне дружелюбно32. При таких обстоятельствах, не желая раздражать короля Густава эмблемой готов, Кристиан IV мог приказать истолковывать ее как герб "кимбров".

      О придании королем Дании нового смысла гербу готов, несомненно, стало известно в Швеции. Об этом свидетельствует карта Дании, помещенная шведским историком С. Пуффендорфом в описании деяний короля Швеции Карла X Густава33. На этой карте центральная часть Ютландии, обозначенная по-латыни словами "Dania" и "Iutia Septe[n]trionalis" (Северная Ютландия), заключает изображение герба Дании. Ниже, приблизительно на том же месте, на котором на карте Йордана написано слово "Cimbrica", читаем другую латинскую надпись: "Iutia Meridionalis" (Южная Ютландия); здесь же изображен щит с эмблемой "лев над девятью сердцами".

      Позднее, однако, с переменой характера датско-шведских отношений в середине XVII в. короли Дании снова изменили смысл теперь уже эмблемы "кимбров". Во всяком случае, из описания составного герба короля Дании, данного Л. Хольбергом (1729), узнаём, что в его время эмблема "синий лев над девятью красными сердцами в золотом поле" считалась "старой кимбрийской или готской щитовой эмблемой"34. Но мы знаем, насколько "старым" являлся "кимбрийский" смысл этого герба. Он зародился не ранее конца первой четверти XVII в. И если в царствование Фредерика IV (1699 - 1730) его считали уже "старым", легко предположить, в какое время он "состарился". То было, несомненно, время датско-шведских войн середины - второй половины XVII в., когда "готский" смысл эмблемы "лев над девятью сердцами" снова приобретал актуальное значение.

      Сын Кристиана IV, Фредерик III (1648 - 1670), тоже носил гербы, различавшиеся составом эмблем. Большую часть своего царствования он употреблял печать с составным гербом, который состоял из двенадцати гербовых щитов: в центре композиции помещалась эмблема Дании, остальные группировались вокруг нее35.

      Как и при Кристиане IV, эта композиция выражала идею принадлежности Датскому королевству земель, чьи эмблемы располагались по кругу. Но среди этих эмблем уже отсутствовали символы Готланда и Эзеля, несомненно, по той причине, что эти острова по Брёмсебрускому договору 1645 г. Дания уступила Швеции.

      В последние годы своей жизни (с 1665), однако, король Фредерик III начинает использовать печати и выпускать монеты с составными гербами, в которых увеличилось число эмблем36. Снова среди гербов короля Дании появились символы Готланда и Эзеля; но к ним теперь еще добавились эмблема острова Борнхольм (золотой дракон в красном поле).

      Появление гербов Фредерика III с новым составом эмблем произошло в условиях возобновившегося во второй половине XVII в. датско-шведского противоборства на Балтике и в Скандинавии. Отсюда можно предположить, что эмблемы островов, как принадлежавших Дании, так ею ранее утраченных, должны были символизировать внешнеполитические задачи короля Фредерика: Борнхольм сохранить за Данией, Готланд и Эзель вернуть под власть датской короны.

      События датско-шведской войны 1657 - 1660 гг. убедительно доказали, что земли, подвластные Дании, не защищены от захвата со стороны другой державы. По ее итогам Датское королевство принуждено было уступить Швеции свои земли на юге Скандинавского полуострова (Халланд, Блекинге и Сконе). Во время этой войны шведские войска заняли датский остров Борнхольм. По Роскиллескому договору 1658 г. он отходил к Швеции. И хотя по Копенгагенскому мирному договору 1660 г. он был возвращен Дании, угроза его потери снова могла стоять на повестке дня, поскольку датско-шведские отношения с середины 1660-х годов в очередной раз начали ухудшаться. Этим, вероятно, и объясняется включение эмблемы Борнхольма в составной герб короля Фредерика около 1665 г.

      Для гербов Фредерика III характерно было также то, что в их центральной части были представлены в одном щите или в трех щитах эмблемы Дании, Норвегии и Унии. Нетрудно догадаться, что композиция из трех эмблем демонстрировала союз двух королевств под скипетром одного короля, который к тому же помнил о принадлежности когда-то к этому союзу и третьего скандинавского королевства. При Фредерике III и его преемниках, вплоть до начала XIX в., эти три эмблемы (в одном или в трех щитах) изображались также отдельно от остальных эмблем38, чем, несомненно, давалось понять, что идея унии трех северных монархий в политическом самосознании королей Дании продолжала жить. Тем более данная идея могла находить опору в том обстоятельстве, что с 1719 г. Швеция снова стала выборной монархией.

      Гербы Фредерика III унаследовал его сын Кристиан V (1670 - 1699). По вступлении на престол он приказал выпустить медали с их изображением (1670 - 1671 гг.)39. Все эмблемы этого герба новый король приказал также поместить на саркофаге отца, установленном в королевской усыпальнице Роскиллеского собора. Кроме того, во время венчания на царство в 1671 г. Кристиан V предстал со шпагой, на которой были помещены все эмблемы его составного герба, в том числе символы Унии, Готланда и Эзеля40.

      Этими символическими действиями, несомненно, давалось понять, что новый король Дании во внешнеполитических делах будет руководствоваться идеями своего почившего родителя.

      То, что геральдический язык короля Дании был понятен шведам, видно из следующего факта: в Швеции по вступлении Кристиана V на престол подвергли исследованию содержание эмблем его составного герба. Результатом этого исследования явилось то, что в том же, 1670 г., представитель шведского короля обратился к датской стороне за разъяснением по поводу присутствия в гербе короля Кристиана эмблем островов Готланда и Эзеля, которые еще по Брёмсебрускому договору 1645 г. Дания уступила Швеции. На этот запрос датский посланник Й. Юель отвечал, что упомянутые эмблемы вовсе не являются гербами Готланда и Эзеля, ибо еще при отце его государя Кристиана V, короле Фредерике III, они стали обозначать датские острова Фальстер и Лолланн41.

      Несомненно, ответ датского короля, переданный его представителем, не был искренним, поскольку в описаниях эмблем королевского герба, делавшихся позднее в Дании, упомянутые спорные эмблемы всегда представлялись символами Готланда и Эзеля. Это видно, например, из описания Л. Хольберга (1729) гербов короля Фредерика IV42, сына Кристиана V.

      Как бы то ни было, в 1670 г. шведы, если и не поверили разъяснению датчан относительно символического значения эмблем "Готланда" и "Эзеля", то, по крайней мере, решили им удовлетвориться. И поступили они так, вероятно, на том основании, что со стороны короля Дании данное разъяснение имело характер официального признания за этими эмблемами статуса гербов двух островов, принадлежность которых Датскому королевству правители Швеции не оспаривали. Во всяком случае, в дальнейшем "дело" о присутствии указанных эмблем в составном гербе датского короля шведским правительством более не возобновлялось.

      Сама же неискренность короля Дании относительно символического смысла эмблем его герба вызывалась настоятельной необходимостью пока не обострять отношений со Швецией. Но одновременно королю Кристиану не хотелось отказываться и от эмблем, которые носили его предки, чем, вероятно, он выражал свою тайную мечту о возвращении Готланда и Эзеля под власть датской короны. И действительно, в дальнейшем Кристиан V вел, правда, безуспешную, войну со Швецией (1676 - 1679) за возвращение земель, ранее принадлежавших Дании.

      Внешнеполитические устремления Кристиана V вместе с упомянутым составным гербом унаследовал его сын, король Фредерик IV (1699 - 1730), во время Северной войны (1700 - 1721) ставивший целью вернуть земли, в том числе балтийские острова, отошедшие при его предках к Швеции. Но Готланд остался шведским, а Эзель по Ништадтскому миру 1721 г. стал достоянием России. Тем не менее Фредерик IV, а затем и его преемники - Кристиан VI (1730 - 1746), Фредерик V (1746 - 1766), Кристиан VII (1766 - 1808) и, в начале своего царствования, Фредерик VI (1808 - 1839), продолжали носить составной герб с эмблемами обоих островов. Все эти короли Дании, а также Кристиан XIII (1830 - 1848) при венчании на царство носили и коронационную шпагу Кристиана V. За всё это время ни один герб с нее не был удален.

      В XVIII-XIX вв. со стороны Швеции и России, впрочем, каких-то протестов по поводу ношения королями Дании эмблем принадлежавших им островов не выражалось.

      Очередные перемены в составе эмблем датского королевского герба произошли в 1819 г. в новой международной обстановке, сложившихся для Дании. Союз короля Фредерика VI с Наполеоном I втянул Данию в войну с многочисленными врагами Франции, в том числе со Швецией. И расплатой за этот союз явилась для короля Дании потеря Норвегии. По Кильскому договору 1814 г. Фредерик VI уступил это королевство шведскому королю Карлу XIII. На Венском конгрессе 1815 г. данное условие Кильского договора было подтверждено европейскими державами, но при этом король Дании получил в качестве "утешительной" компенсации за утрату Норвегии немецкое герцогство Лауэнбург. При таких внешнеполитических обстоятельствах Фредерик VI, однако, не спешил производить перемены в составе эмблем своего герба. Не делал он этого, согласно разъяснениям датской стороны, на том основании, что, во-первых, норвежская эмблема считалась Фредериком эмблемой его рода и, во-вторых, Кильский договор никаких определений о гербе Норвегии не содержал. Но такой ответ не мог удовлетворить шведскую сторону, усматривавшей в нем, и, как можно догадываться, не без причин, отговорку, за которой скрывалось тайное желание короля Дании сохранить норвежскую эмблему в своем гербе в качестве символа его тайных мечтаний о возвращении Норвегии. Следствием явились протесты со стороны властей Швеции (с 1815 г.), находившие обоснование в том, что шведский король после 1814 г. занимали престол Норвегии и по праву носили ее герб. Этот дипломатический конфликт удалось уладить только к 1819 г., когда, в том числе по совету русского императора Александра I (в 1817 г.)43, король Фредерик согласился исключить норвежскую эмблему из своего составного герба. Одновременно он перестал носить и титул короля Норвегии44.

      На коронационной шпаге, впрочем, норвежский герб был оставлен, чем король Фредерик VI, конечно, выразил свое теперь уже только "платоническое" несогласие с утратой Норвегии. А то, что гербы на этой шпаге по-прежнему всё еще сохраняли значение не только исторических символов, свидетельствуется присоединением к ним герба Лауэнбурга, герцогом которого с 1815 г. являлся король Дании.

      В 1819 г. одновременно с удалением эмблемы Норвегии из датского королевского герба окончательно были исключены также эмблемы Готланда и Эзеля. Но в нем сохранилась, как она сохраняется и сегодня, эмблема Унии в качестве памятного знака о некогда существовавшем союзе трех скандинавских королевств с одним правителем - королем Дании, Швеции и Норвегии (илл. 4)45.

      Датско-шведское дипломатическое столкновение из-за герба Норвегии, таким образом, свидетельствовало о том, что в политическом самосознании правителей скандинавских стран начала XIX в. продолжало сохраняться представление о гербе страны как о символе не только господства над нею, но и притязания на власть в ней. Однако после 1819 г. гербы уже не становились предметом разногласий в датско-шведских отношениях, что в первую очередь объясняется отсутствием взаимных территориальных притязаний Дании и Швеции.

      ПРИМЕЧАНИЯ

      1. См.: Антонов В. А. Гербы датского королевского рода Эстридсенов (XII-XIV вв.). - Signum. M., 2005, N 3, с. 41 - 83.
      2. Petersen H. Danske kongelige Sigiller samt sonderjydske Hertugers og andre til Danmark knyttede Fyrsters Sigiller. 1085 - 1559 (далее - DKS). Kobenhavn, 1917, N 48.
      3. Christensen A.E. Kalmarunionen og nordisk politik 1319 - 1439. Kobenhavn, 1980, s. 132 - 162.
      4. Ibid, s. 82.
      5. Seitz H. De tre kronorna. Det svenska riksvapnet i sitt europeiska sammanhang. Stockholm, 1961, s. 97 - 111.
      6. Tratteberg H. Det norske kongevapen i Gelre-vapenboka. - Heraldisk Tidsskrift. Kobenhavn, 1971, N 23, s. 134.
      7. См.: Enemark P. Krisear 1448 - 1451. En epoke i nordisk unionshistorie. Kobenhavn, 1981.
      8. DKS, N 74 - 78; Fleetfood H. Svenska medeltida kungasigill. Stockholm, 1942, del II, N 32.
      9. Bendixen K. Danmarks mont. Kobenhavn, 1976, fig. 98 (далер 1537 г.); DKS, N 121.
      10. DKS, N 122 а.
      11. Grandjean P.B. Det danske Rigsvaaben. Kobenhavn, 1926, s. 185 - 186.
      12. Grandjean P.B. Danske kongelige Segl fra Frederik II. S, Christian IV. Sog Frederik III. s Tid 1559 - 1670 (далее -DKS II). Kobenhavn, 1951, Tavle 1 a.
      13. DKS, N 120, 122 a.
      14. Grandjean P.B. Det danske Rigsvaaben, s. 186 - 187.
      15. Svane E. Det danske Rigsvaben og Kongevaben - udvikling og anvendelse. Odense, 1994, s. 104.
      16. Grandjean P.B. Det danske Rigsvaaben, s. 188.
      17. См.: Bartholdy N.G. Dannebrog - legende og virkelighed. - 1219. Dannebrog og Estland. Roskilde, 1992, s. 6.
      18. Grandjean P.B. Det danske Rigsvaaben, s. 189.
      19. Jensen F.P. Danmarks konflikt med Sverige 1563 - 1570. Kobenhavn, 1982.
      20. Karlsson M. Erik XIV: Oratio de iniusto bello regis Daniae anno 1563 contra regem Sueciae Ericum 14 gesto. Stockholm, 2003, p. 84 - 191.
      21. Monumenta Historiae Danicae. Udg. ved H. F. Rordam. Kobenhavn, 1875, bd. 2, s. 117 - 162.
      22. Danmark-Norges Traktater 1523 - 1750 med dertil horende Aktstykker. Udg. ved L. Laursen. Kobenhavn, 1912, bd. II, N 13 A.
      23. Descriptio Pompae funebris... Friderici II. Lipsiae, 1588, p. 16.
      24. Sveriges traktater med frammande magter, jemte andra dit horande handlingar. Utg. av O.S. Rydberg och C. Hallendorff. Stockholm, 1903, del. V, hft. 1, N 2, 4 b, 16, 17 a-b, 18 a-b.
      25. Ibid, N21.
      26. Stephanius S.J. De regno Daniae et Norwegiae. Lugduni Batavorum, 1629.
      27. Holberg L. Danmarks og Norges Beskrivelse. Kobenhavn, 1729, s. 630.
      28. Jensen F.P. Op. cit., s. 330.
      29. Descriptio Pompae funebris, p. 13 - 14.
      30. DKS II, tavle 3 - 9.
      31. См.: Barfod J.H. Christian 3. s flade. Kobenhavn, 1995, s. 261.
      32. Форстен Г. В. Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях. (1544 - 1648). СПб., 1893, т. II, с. 162.
      33. Pufendorf S. De rebus a Carolo Gustavo Sveciae rege gestis commentariorum libri septem. Norimbergae, 1696, p. 332.
      34. Holberg L. Op. cit., s. 630.
      35. DKS II, tavle 10 g, k; 11 а-е; 12 a-b.
      36. DKS II, tavle 22 b-d; Grandjean P.B. Det danske Rigsvaaben, s. 205 - 210.
      37. Fridericia J.A. Adelsvaeldens sidste Dage. Danmarks Historie fra Christian IV's Dod til Enevzeldens Indforelse (1648 - 1660). Kobenhavn, 1894, s. 320, 476 - 485.
      38. Grandjean P.B. Det danske Rigsvaaben, s. 205 - 220.
      39. Ibid., s. 212 - 213.
      40. Svane E. Op. cit., s. 123, 127.
      41. Bjerg H. Chr. Gronlands vaben. - Heraldisk Tidsskrift, 1975, N 31, s. 41.
      42. Holberg L. Op. cit., s. 631.
      43. См.: Внешняя политика России XIX и начала XX века. Серия вторая. 1815 - 1830 гг. М., 1974, т. I (IX), с. 475 - 476 (N 143) и 645, 648 (N 193).
      44. Grandjean P.B. Det danske Rigsvaaben, s. 221 - 224.
      45. В период с конца XIV до XXI вв. короли Дании носили также гербы: Померании, Баварии, Пфальца, Шлезвига, Гольштейна, Стурмарна, Ольденбурга, Дитмаршена, Дельменхорста, Исландии, Фемерна, Гренландии и Фарерских островов.

      Новая и новейшая история, № 5, 2007, C. 199-212.
    • Александр Борисович Лакиер
      Автор: Saygo
      Н. А. СОБОЛЕВА. ПЕРВЫЙ РУССКИЙ УЧЕНЫЙ-ГЕРАЛЬДИСТ

      Современный читатель знал А. Б. Лакиера до сих пор в основном как автора книги "Русская геральдика", изданной в 1855 г. в Санкт-Петербурге и остающейся до наших дней историографическим феноменом. Между тем и другие его труды, как и неординарные личность и судьба, также заслуживают благодарной памяти потомков.

      Александр Борисович Лакиер (иногда пишется Лакьер) родился 16 мая 1824 г.1 в Таганроге в семье коллежского советника Бориса Львовича Лакиера и Екатерины Федоровны, урожденной Шауфус. Б. Л. Лакиер (полное имя - Борис Марк Мориц), бывший прусский подданный, происходил "из гражданских детей". Оставив в Пруссии жену Лею и сына Сигизмунда, он в 1816 г. приехал в Россию. По его словам, он "обучался в Берлинском и Дерптском университетах медицине, акушерству, словесности и разным иностранным языкам"2. Медицинский диплом Дерптского университета позволил ему получить место уездного лекаря в одном из городков Могилевской губернии, а через три года - он уже городовой доктор Таганрога, где через несколько месяцев обвенчался, как записано в метрической книге - "первым браком", с Шауфус - дочерью действительного статского советника, председателя Коммерческого суда города.





      С 1824 г. в качестве главного медицинского чиновника Таганрогского карантина Б. Л. Лакиер в течение нескольких лет обслуживал военных и гражданское население, прививая оспу, оказывая помощь в ликвидации эпидемии холеры. Он был одним из тех медиков, кто подписал акт о смерти Александра I, когда личный врач царя Тарасов отказался это сделать. Службу свою, как отмечено в его формулярном списке, "отправлял отлично, в чем оправдал в полной мере ожидания начальства", и за что "награжден Правительствующим Сенатом надворным советником"3. В 1831 г. вышел в отставку в чине коллежского советника. После 1835 г. семья переехала в Москву, где обосновалась в собственном доме на Басманной, проживая, по- видимому, за счет того, что Б. Л. Лакиер давал деньги в рост4. Согласно чинам Бориса Львовича род Лакиеров был внесен в Дворянскую родословную книгу Московской губернии.

      Александр Борисович, по-видимому, мало принимал участия в отцовских заботах. По словам П. А. Плетнева, с которым Лакиер познакомился по приезде в Петербург5, он был беден, но обладал большими способностями, знанием иностранных языков, необыкновенной работоспособностью и несомненным писательским даром. В начале 40-х годов XIX в. А. Б. Лакиер поступает в самый престижный по тем временам Московский университет на юридический факультет. В занятиях он отдавал явное предпочтение истории российского законодательства, преподавание которого во время его обучения на юридическом факультете велось профессором доктором права Ф. Л. Морошкиным и магистром права К. Д. Кавелиным. В те годы в Московском университете читал лекции Т. Н. Грановский, внимание публики привлекали диспуты по поводу защит магистерских диссертаций на юридическом факультете К. Д. Кавелина, на философском - Ю. Ф. Самарина, С. М. Соловьева. Из писем Лакиера видно, что он был знаком с С. М. Соловьевым и М. П. Погодиным, а также с К. Д. Кавелиным, Ю. Ф. Самариным, Д. А. Ровинским, А. В. Висковатовым6.

      В 1845 г. Лакиер окончил Московский университет кандидатом, получил золотую медаль и подал прошение о принятии его на службу в одно из министерств в столице. В Петербурге его причислили к гражданскому отделению департамента Министерства юстиции, - где с 19 ноября 1845 г. и началась его служба в чине коллежского секретаря на должности младшего помощника столоначальника. Он писал Соловьеву: "Главная выгода та, что служба легкая и я дома могу заниматься наукою часов по пяти в день. Это превосходно: я могу следить за юридической литературою и писать сам. Я, следовательно, совершенно счастлив своею судьбою"7. Активная научная, общественная и литературная деятельность Лакиера началась сразу же по прибытии в Петербург. Высоким личным качествам и достоинствам совсем еще молодого человека отдает должное Плетнев первый раз в сентябре 1845 года8. Полюбили его и начальники. Через год он становится столоначальником в 4-м отделении Департамента, а еще через год - начальником отделения, титулярным советником, в 1850 г. получает чин коллежского асессора9.

      С 1846 г. Лакиер регулярно публикует заметки и рецензии на только что вышедшие книги в "Отечественных записках" и "Журнале Министерства народного просвещения" (ЖМНП). Он высказывает суждения не только по истории права и древнерусскому законодательству10, но и пишет обзоры книг, сборников документов и журнальных публикаций общеисторического характера. В ЖМНП помещены его критические обзоры книг "Чтений" Общества истории и древностей российских за 1846 - 1849 годы. В них Лакиер предстает ревнителем русской старины. Он ратует за создание научных исторических обществ: "Только Ученое общество может вполне и всесторонне удовлетворить истинному историческому направлению, которое теперь преобладает в нашем Отечестве и преобладает притом не произвольно, не вследствие убеждения того или другого историка, не по какой-нибудь случайной причине, но вследствие внутреннего, в жизни самого народа заключающегося основания с тем, что передали и завещали нам наши предки"11.

      В 1848 г. Александр Борисович становится действительным членом созданного в Санкт-Петербурге в мае 1846 г. Археологическо-нумизматического общества (затем - Русское археологическое общество). Через некоторое время Лакиер уже член его правления: он входит в него как библиотекарь, хранитель музея да еще исполняя обязанности казначея. К 1852 г. книги, поступившие в виде пожертвований от разных лиц, а также приобретенные путем покупки, составили собрание в 3500 томов. Книжные новинки, проходившие через руки Лакиера в библиотеке Общества, давали ему материал для рецензий и обзоров. Постепенно он переключается с правовой на историческую тематику. Об этом свидетельствуют первые его работы, опубликованные в 1947 г.: "О российском государственном гербе", "История титула государей России", "Маскарады, игры и увеселения древних русских"12. В первых в основном описательных работах Лакиера было немало ошибок. Но он обратил внимание на некоторые вопросы, слабо освещаемые в литературе или не затронутые вовсе. Его работы подкупают своей любовью к русской истории и увлеченностью ею, убежденностью в необходимости разработки памятников отечественной старины. Тематика ранних его работ, обзоры исторических книг и периодики свидетельствуют, что он видел свое призвание в разработке, как бы мы сейчас сказали, "белых пятен" отечественной истории. Работа в Археологическом обществе самым существенным образом повлияла на тот круг занятий, который Лакиер для себя определил, а именно, вопросы геральдики13.

      Служа в Министерстве юстиции и занимаясь литературно-научными трудами, Лакиер готовился к получению степени магистра. Для диссертационной работы он выбрал сложную, по признанию всех его рецензентов, историко-правовую тему и в 1848 г. защитил ее на юридическом факультете Московского университета. В том же году диссертация под названием "О вотчинах и поместьях" была опубликована отдельной книгой. Имя молодого магистра сразу оказалась в ряду известнейших в отечественной науке. В числе лиц, удостоенных степени магистра (со времени введения нового устава Московского университета в 1836 г. и до его столетнего юбилея в 1855 г.), по историко-филологическому факультету были О. Бодянский (1838 г.), Ф. Буслаев (1848 г.); по юридическому факультету - А. Попов (1843 г.), К. Кавелин (1843 г.), Н. Калачов (1847 г.), С. Пахман (1851 г.).

      Впрочем, отзывы на работу "О вотчинах и поместьях" были далеко не блестящими.

      Признавая, что предъявленное Лакиером на получение степени магистра "рассуждение совершенно удовлетворительно, представляя очевидные доказательства начитанности автора, знакомства с источниками, трудолюбия и обширных исторических знаний", известный историк Погодин не соглашался с ним по ряду концептуальных, как бы мы сейчас сказали, моментов (по вопросу о времени возникновения на Руси частной собственности на землю, появления поместий, сущности поместья и вотчины и т. д.), а также усматривал ошибки в трактовке фактического, в частности летописного, материала. Погодин указывал на то, что часть второй главы о церковном праве на землю "дельна и удовлетворительна", "раздача, управление, обязанности поместий исследованы и обозрены очень хорошо" и даже противопоставил Лакиера Соловьеву в объяснении понятия "черные" и "белые" земли, считая, что первый абсолютно прав, когда определял "черное" как обложенное податью. Свою рецензию Погодин заключил доброжелательным напутствием молодому исследователю: "Г-н Лакиер очень трудолюбив, как видно, если он столько же самолюбив, и будет настаивать на своих положениях, то пользы для науки выйдет немного; но если он, отложа самолюбие в сторону, решится переделать свое рассуждение, разместить иначе богатые запасы, им собранные, воспользовавшись всеми замечаниями, то подарит нашу историческую литературу прекрасной монографией"14.

      В "Отечественных записках" и "Современнике" Лакиера упрекали в механическом перенесении норм римского права собственности, которые он считал общими для всех народов, на отечественное право, что и обусловило его неверные взгляды на развитие форм собственности на землю в России с древнейших времен15. Кавелина не удовлетворил подход Лакиера к исследованию истории вотчинного и поместного права. Он считал необоснованным отправной тезис Лакиера об отсутствии частной собственности на землю в древней Руси: "По мнению автора, - писал Кавелин, - вся земля в России была собственностью князей и царей, которые раздавали ее "во временное владение" своим приближенным, родственникам или подданным. Это мнение не выдерживает даже самой слабой критики"16.

      Нелицеприятный отзыв учителя, по-видимому, не охладил исследовательского пыла Лакиера, который сразу же приступает к работе над докторской диссертацией. В 1850 г. он "додерживает экзамен на докторство", как пишет Плетнев Гоголю17. К тому времени относятся сведения о сотрудничестве Лакиера в только что созданном научно-литературном журнале "Северное обозрение"18. Журнал, целью которого было, как заявили издатели (с которыми полностью солидаризировались Погодин, С. П. Шевырев и др.), "по мере сил и средств содействовать к отысканию, изучению и разработке своего отечественного, как скоро оно благое и полезное, и с любовью и упованием следить за самобытным развитием русской науки и русской исторической жизни"19, по своему духу не мог не импонировать Лакиеру. Однако в 1850 г. "Северное обозрение" прекратило свое существование.

      Фамилия Лакиера довольно часто встречается в разных периодических изданиях того времени. Особенно тесные контакты устанавливаются у него с ЖМНП. В 1850 г. здесь была напечатана его работа "О службе в России до времен Петра Великого". Она интересна тем, что в ней автор пересмотрел ряд положений своего труда "О вотчинах и поместьях", например, о времени появления частной собственности на землю в древней Руси, уделил внимание общине, четче сформулировал свою позицию в отношении поместья, подчеркнув, в частности, отличие поместья от кормления, предложив более определенную хронологию развития этого института в Русском государстве, и т. д.

      В 1850 г. в "Санкт-Петербургских ведомостях" появилась публикация Лакиера "О кабалах и кабальных книгах"20 - сообщение о редком рукописном памятнике - "Крепостной книге" XVI в., составленной в Новгороде. Через пять лет Лакиер передал этот памятник для публикации в "Архиве историко- юридических сведений"21. Публикатор Н. Калачов предпослал ей большое предисловие. В газетной же статье Лакиер познакомил широкого читателя с понятием "кабала" как разновидностью актов, отметив, что кроме служилых кабал в "Крепостной книге" помещены акты, которые нельзя назвать собственно кабалами, хотя ими как крепостями и утверждаются права на людей за теми лицами, в пользу которых они были составлены в свое время (грамоты полные, докладные, рядные, данные, правые и т. д.). Лакиер установил, что в "Крепостной книге" перечислены и подробно описаны акты, которые были представлены разными лицами, жившими в Новгородской земле, для записи их вследствие указа 1597 года.

      Калачов, характеризуя "Крепостную книгу", подчеркивал, что значение ее состоит в следующем: предшествуя собственно кабальным книгам, она занимает "середину между ними и теми крепостями, которые составлялись частно или официально до 1597 года". Калачов особенно обращал внимание на то, что за неимением подлинников таких актов, как докладные и полные грамоты, книгой можно пользоваться не только для изучения содержания последних, но, что особенно важно, - для изучения их формы. Дипломатические особенности помещенных в книге актов Лакиера не интересовали. Он сосредоточил внимание на эволюции кабалы как правого документа (по содержанию), не оценив в полной мере исторической значимости оказавшейся в его владении рукописи.

      8 ноября 1849 г. Лакиер, подобно другим членам Археологического общества, выступил на одном из его заседаний с докладом "О наградах за службу в России до времен Петра Великого". После доклада развернулась полемика вокруг вопроса о награждении гривнами. Тем не менее по решению общества доклад под несколько измененным заголовком - "О знаках отличия за службу в России до времен Петра Великого" - был напечатан22.

      Еще Н. М. Карамзин и С. И. де Шодуар считали, что за воинскую службу и другие заслуги князья и цари награждали отличившихся русскими и иностранными золотыми монетами. Лакиер развил эту мысль, подтвердив ее сведениями из ряда источников, не упомянутых этими авторами. Он выстроил целую систему знаков отличия, наград, начинавшихся, по его мнению, с шейной гривны - цепи, к которой затем привешивались "металлические деньги" (из драгоценных металлов) различного достоинства - прообраз позднейшего ордена. Несмотря на ряд заблуждений Лакиера, считавшего, например, первые русские монеты - златники и сребреники - медалями, выбитыми для торжественных случаев и раздававшимися в награду, его труд долгое время оставался у нас единственным, посвященным специально институту наград в Древней Руси, и только с опубликованием работы Н. Г. Спасского "Золотые" - воинские награды в допетровской Руси" был признан "безнадежно устаревшим для нашего времени"23.

      7 января 1851 г. А. Б. Лакиер вступил в брак с единственной и любимой дочерью Плетнева от первого брака, Ольгой. Друзья Плетнева, и прежде всех А. С. Пушкин, проявляли к ней исключительное внимание. До 18 лет она воспитывалась в доме А. О. Ишимовой, друга Плетнева, переводчицы, автора широко известных книг для детей по истории России. Ольга увлекалась историей и ботаникой, обучалась рисованию и музыке. В письме Гроту Плетнев писал, что свадьба была "самая тихая и самая скромная", "кроме должностных лиц, т. е. посаженных и шаферов, никого мы не приглашали, - подчеркивает он, - к чему наиболее побудила нас слишком чувствительная необширность квартиры молодых"24. Женившись, Лакиер вступил в родство с очень уважаемым в научных и литературных кругах человеком, приобрел расположение многочисленных знакомых и друзей Плетнева. Существенной материальной поддержкой стало приданое жены. Лакиер приобщился к кругам петербургской профессуры и даже знати, поскольку Плетнев незадолго до свадьбы дочери женился вторично - на княжне А. В. Щетининой, которая лишь на два года была старше падчерицы.

      Счастливая для Лакиера пора длилась, однако, недолго: 10 сентября 1852 г. у Лакиеров родился сын Петр, а через четыре дня Ольга умерла. Без сомнения, смерть любимой жены, с которой он прожил менее двух лет, явилась печальной вехой в жизни Лакиера. Однако это не отразилось на его научных и литературных занятиях. Он по-прежнему сотрудничает в ЖМНП (в 1852 - 1853 гг. здесь напечатаны его рецензии на такие издания, как "Дворцовые разряды", "История российских гражданских законов" проф. К. Неволина, "Записки Одесского общества истории и древностей", "Памятники дипломатических сношений России с державами иностранными" и др.). Археологическое общество издало работу Лакиера "История подделки монет в России до времен Петра Великого"25. Лакиер считал, что Древняя Русь никак не могла обходиться без монетной чеканки, а раз так - то и без соответствующего надзора и "ведения правительства" о подделке монеты.

      Представляют интерес работы Лакиера-юриста. К ним относится, например, статья "Общие основания системы договоров и обязательств по началам русского законодательства"26. Это одна из первых отечественных работ на эту тему. Лакиер использовал в ней материалы из своей публикации о кабальных книгах, дополнив их сведениями о форме актов, процедуре их создания, классификации и эволюции на протяжении нескольких столетий. Рассуждая о юридической значимости акта, он уделяет большое внимание печатям князей и лиц духовного звания. Этот материал вошел впоследствии в книгу "Русская геральдика".

      Нельзя не упомянуть и о небольшом сочинении Лакиера, тема которого несколько неожиданна для автора, однако хорошо характеризует его воззрения. Это анонимный "Обзор сношений между Англиею и Россиею в XVI-XVII столетиях"27. В "Современнике" и "Отечественных записках" рецензенты указывали, что работа эта порождена Крымской войной. По мнению автора, использовавшего для написания своего "антианглийского" произведения русские и английские источники, Англия в своих отношениях с Россией придерживалась принципов меркантилизма, всегда "оказывала предпочтение торговым интересам перед делами государственными". "И этот факт, - пишет Лакиер, - резко обозначился в теперешнюю войну, которая, несмотря на все прикрытия настоящей цели ее ведения охранением равновесия Европы от какого-то воображаемого нарушения, ведется только по купеческому расчету". Проводя исторические параллели, он с негодованием отмечал: "Как теперь, так и тогда англичане считали дозволенными всякие средства, лишь бы ослабить Россию, вовлечь ее в войны и сделать берега наши недоступными для кораблей других народов: одним завладеть всею торговлею". Рецензенты солидаризировались с автором, взывавшим к патриотическим чувствам русского человека, и отмечали, что материал в этой "любопытной книжечке" изложен доступно, эмоционально28.

      В конце декабря 1854 г. ученый секретарь Археологического общества А. Н. Попов представил участникам его заседания "оконченный печатанием" 7-й том "Записок", в котором было опубликовано сочинение действительного члена Общества А. Б. Лакиера "Русская геральдика". В следующем году "Русская геральдика" вышла отдельным изданием в двух книгах. Появление этого труда произвело сенсацию. "Книга моя "Русская геральдика" совсем разошлась, и я имею в виду второе ее издание", - писал Лакиер чешскому просветителю В. Ганке 14 февраля 1856 года29.

      Не менее пяти рецензий появилось на нее в том же году. Откликнулись даже провинциальные издания. Рецензенты обратили внимание на сравнительно редкую для отечественной исторической литературы проблематику30, историческую значимость вводимого Лакиером в научный оборот материала, касающегося прежде всего русских печатей, которые так же, как и гербы, были обойдены вниманием отечественных ученых, эрудированность автора (Лакиер использовал при написании книги литературу на латинском, французском, немецком, польском и др. языках), его исключительное трудолюбие. Подчеркивалось, что книга "пролагает путь для новых исследователей, которым, конечно, после этого труда уже легче будет дополнять его и совершенствовать"31. Впрочем, в "Современнике" Н. Г. Чернышевский высказал некоторый скепсис: дворянские гербы он не считал предметом, заслуживающим внимание ученых.

      Однако научная общественность придерживалась иного мнения, и в 1856 г. автор "Русской геральдики" стал лауреатом почетнейшей Демидовской премии. Первый лауреат этой премии, профессор русской истории Петербургского университета акад. Н. Г. Устрялов в 1856 г. дал развернутую и очень лестную характеристику работы Лакиера, взгляды которого были очень близки воззрениям самого Устрялова как представителя официальной дворянской историографии. Он указывал на новизну и основательность изложения, на уникальность тематики32. Лакиеру пришлось выдержать значительную конкуренцию: на конкурс было представлено 25 работ (14 по гуманитарным наукам), а премиями награждено 9 сочинений (5 гуманитарных).

      Рецензенты предугадали заслуженную славу "Русской геральдики". Конечно, развитие науки, в том числе и вспомогательных исторических дисциплин - сфрагистики и геральдики (отделившихся от археологии), потребовало критического переосмысления ряда положений книги Лакиера, являющейся продуктом своего времени. Дворянско-охранительное направление, занимавшее привилегированное положение в историографии XIX в., существенно отразилось на исследовании Лакиера. Он исходит из ассоциации герба и дворянства: "Гербы суть знаки отличия дворянских родов"33, вместо того, чтобы беспристрастно анализировать этот знак, определить его сущность и значение безотносительно к принадлежности, независимо от территориальной характеристики.

      Стремление автора во что бы то ни стало обнаружить в древней русской жизни "начала и основания" ряда гербов увело его от всестороненнего осмысления самого понятия "герб", не позволило дать ему объективную оценку как таковому и именно с этих позиций рассмотреть эволюцию данного института в Русском государстве. Размышляя об определении герба, Лакиер ислючает правовой момент - утверждение (возможно, лишь фиксация) герба верховной властью, что давало его владельцу (будь то индивид, территория и пр.) определенные привилегии. Признать этот аспект в понимании герба означало бы заставить Лакиера согласиться с тем, что гербы в России - явление позднее.

      В рецензии на работу Лакиера Чернышевский отмечал, что автор преследовал цель создать практическое руководство "для составления гербов тем лицам, которые вновь приобретают дворянство или, принадлежа к старинному дворянству, еще не имеют гербов"34. Действительно, в труде Лакиера значительное место отводится так называемой теоретической геральдике, то есть правилам составления герба. Автор признает, что форма российских гербов была заимствована из Западной Европы. Излагая теорию геральдики, он перечисляет правила, согласно которым на протяжении ряда столетий строилось геральдическое искусство в европейских странах, рекомендуя использовать эти правила в русской геральдической практике. На это обращали внимание и рецензенты35. Указывалось и на практическое значение "Русской геральдики" ввиду того, что процесс герботворчества в Российской империи продолжается36.

      Городская геральдика занимает весьма скромное место в труде Лакиера, городским гербам посвящен краткий обзор, содержащий самые общие сведения по этому вопросу. В книге не рассматривается их статут, а процесс возникновения и эволюции не связан с развитием Российского государства. В своем отношении к истории русского города автор исходил из утвердившегося к тому времени мнения о неорганичности для России городского развития. Самобытность ее исторического пути, исконность самодержавия и многое другое получили отражение в его концепции древнего происхождения русских гербов, неразрывной связи древних печатей и появившихся впоследствии гербов. Против этого утверждения выступил ряд рецензентов книги. А. Н. Попов писал: "Что касается древних печатей наших, мы не можем не заметить, что между ними и гербами нашими нет никакой исторической связи. Сфрагистика наша - весьма любопытная часть Археологии русской, однако ж, вовсе не послужила основанием для нашей геральдики"37. В преемственности древних грузинских эмблем и последующих гербов сомневался М. И. Броссе38.

      Нельзя не упомянуть еще об одной идее, присутствующей в книге, идее национального единства всего славянства, выражающейся в конструкции особой "геральдики Славянской". Вопрос о резком отличии отечественных гербов от западноевропейских и их близости к гербам славянских стран являлся, по мысли Лакиера, главным. Однако даже русофил Ганка, к которому, как к единомышленнику, обратился автор "Русской геральдики", затруднился ответить на него, по-видимому, не найдя конкретных подтверждений особой близости чешских и русских гербов. Он ограничился лишь общим, весьма, впрочем, лестным замечанием о книге Лакиера39, а в дальнейшем оказал ему самый радушный прием в Праге, снабдив рекомендательными письмами, которые, по словам Лакиера, "открывали... всюду двери".

      Рассматривая "Русскую геральдику" в контексте современных воззрений на процесс становления и эволюции в Русском государстве дворянских и городских гербов, формирование института герба в целом, причины его возникновения, отличие от печатей, этапы развития геральдики и прочее, можно во многом согласиться с рецензентами, высказывавшими замечания автору почти 150 лет тому назад. Бросается в глаза тенденциозность Лакиера, следование вопреки самой логике исследования, официальной доктрине. Вместе с тем книгу отличают использование колоссального фактического материала, подлинный кладезь идей, которые будят мысль. Кроме того, "Русскую геральдику" можно назвать первым русским сфрагистическим трудом. Лакиер оперирует практически всеми печатями (металлическими, восковыми, перстнями-печатями и т. д.), известными к середине XIX века. В значительной своей части сфрагистический материал размещен в таблицах. Лакиер описал в общем все княжеские печати, опубликованные в "Собрании государственных грамот и договоров" и известные к тому времени со значительными поправками, уточнениями и объяснениями, предпринял попытку их классификации. Кроме княжеских, он описал некоторые печати городов, духовенства, должностных и частных лиц.

      Такие методические приемы, примененные Лакиером при исследовании древнерусских печатей, как соотнесение изображений на печатях и одновременных им русских монетах, сопоставление изображений на печатях с аналогичными литовскими, польскими, сербскими и другими европейскими образцами, использование письменных источников при выработке правильной трактовки той или иной эмблемы, которую несет печать, позволили ему сделать наблюдения, часть которых трудно оспорить. Иные же, как, например, утверждение о якобы изображенном на печати Мстиславовой грамоты архангела Михаила40, которого спустя несколько веков можно увидеть в гербе Киева, требуют пересмотра. Кстати, Чернышевский в рецензии весьма положительно отозвался о сфрагистических изысканиях Лакиера, не вызвало у него возражения и исследование автором территориальных гербов (государственного и городских).

      "Русская геральдика" явилась своего рода завершением определенного этапа в жизни Александра Борисовича. В дальнейшем он никогда уже не обращался к геральдике, да и вообще отошел от научной работы. В год присуждения ему Демидовской премии он оставляет службу обер-секретаря 3-го департамента Сената41 и на два с лишним года отправляется в путешествие по странам Европы, Америки и северной Африки. Можно лишь предположительно судить о средствах, позволивших ему предпринять столь длительную поездку. Он мог воспользоваться причитающимися ему по завещанию умершего отца деньгами42 (несколько тысяч), полученной премией (2,5 тыс. рублей). Однако, по-видимому, основным кредитором выступил Плетнев, к которому после смерти дочери зять неоднократно обращался с просьбой выделить ему часть причитающихся в качестве наследства Ольге денег43.

      Лакиер послал Плетневу из разных стран несколько десятков писем44, подробно описав города и страны, быт и нравы живущих там народов, свои встречи с различными людьми, среди которых было много известных государственных деятелей, историков, литераторов. По письмам можно восстановить и маршрут Лакиера. За год он посетил почти все европейские страны: Швейцарию, Германию, Францию, Чехословакию, Польшу, Венгрию, Италию, Испанию, Данию, Голландию, Англию. В августе 1857 г. он отплыл из Ливерпуля на пароходе "Европа" в Соединенные Штаты. Он побывал в крупнейших городах восточной части США, на севере и на юге, спустился по Миссисипи до Нового Орлеана, посетил Канаду и остров Кубу. Из Франции Лакиер в январе 1858 г. отправился в Северную Африку и провел там четыре месяца, проехав Алжир, Тунис, Египет. Затем он направился в Иерусалим, побывал в Афинах и, наконец, в мае из Константинополя приплыл в Одессу. Все лето 1858 г. он провел в странствиях по Кавказу и югу России. Посетив родной Таганрог и Киев, он в сентябре 1858 г. вернулся в Петербург.

      Во время путешествия Лакиер вел дневник, отрывки из которого печатались в самых читаемых тогда журналах: "Современник", "Отечественные записки", "Вестник Европы". Одна из первых его публикаций - "Новая читальная зала в Британском муземуме" - была напечатана в 1858 г. в N 244 "Санкт- Петербургских ведомостей" и посвящалась барону М. А. Корфу, директору Публичной библиотеки, много сделавшему для ее процветания. Обратила на себя внимание и статья об опыте выкупа крестьянских повинностей у лужицких сербов45.

      Серию статей Лакиера об американских городах Бостоне, Вашингтоне, Нью- Йорке опубликовал журнал "Современник"46; о поездке на Кубу он рассказал на страницах "Отечественных записок"47. Описаниями путешествий Лакиера зачитывался молодой Д. И. Писарев48. "Русский вестник" в нескольких номерах49 напечатал лакиерову "Поездку по Канаде". Дневниковые записи Лакиера вышли в 1859 г. отдельной книгой (2 тома). В предисловии автор определил цель своего путешествия в Америку: "Главною моею заботой) было изучить учреждения и познакомиться с внутренним бытом страны и общества"50.

      Чутко реагировавший на запросы читающей публики Лакиер не мог не уловить особого интереса русского общества к молодому государству - США; интереса и в то же время незнания, что подчеркнул в своей рецензии на книгу Н. А. Добролюбов. "Некоторые знают побольше, некоторые поменьше, но редко кто имеет основательные и подробные познания относительно американских нравов и учреждений". И далее: "Вследствие такой бедности знаний в нашей литературе постоянно раздавались самые разноречивые и часто забавные суждения об Америке... При таком положении наших знаний о Северной Америке книга г. Лакиера составляет приятное явление в нашей литературе"51. Добролюбов соглашается с суждением о книге как "первом у нас описании Америки, юной и малонаселенной страны, которая имеет много общего с Россиею и во многих отношениях любопытна". Добролюбов оценил книгу Лакиера как "дельную". Она натолкнула Добролюбова на написание очерка "внутреннего устройства Североамериканских штатов"52.

      "Путешествие по Североамериканским штатам" мало известно советскому читателю. Между тем это сочинение Лакиера, помимо большой информативности, интересно еще и оценочными моментами, характеризующими менталитет образованного европейца середины XIX века. "Пакет" вопросов, интересовавших Лакиера, очень любопытен: "Как этот младший в семье человечества брат успел так далеко оставить за собою старших братьев в торговле, мореплавании и вообще производительной деятельности? Почему и теперь уже Северо-Американские Штаты во многом служат образцом для Европы, когда, можно сказать, от начала существования Америки до сих пор прошло всего полстолетия? Где зерно того демократического равенства, которое вовсе непонятно для европейца? Какую пользу, какое назидание можем мы извлечь для себя из великого опыта, представляемого страною, с которою сношения если до сих пор вовсе не начиналось по отдаленности, современем, можно предвидеть, примут огромные размеры чрез Тихий океан?"53

      Скепсис по отношению к "вольной стране" Америке, где надо следить за своими вещами, не полагаясь на обслугу, где повсюду раздражающая торопливость, очень скоро сменились у Лакиера вполне рациональным одобрением многих существующих здесь порядков. Его привели в восторг организация народного образования, широкая сеть "доступных всем и посещаемых исправно" публичных библиотек; ведение судопроизводства, при котором судьи пользуются исключительной самостоятельностью, а народные заседатели юридически грамотны; общественная благотворительность и т. д. Он сумел оценить деловитость и рационализм американцев. "В Америке можно не любить частностей, но нельзя не любить общего, не удивляться тому, до чего Европа дойти не может, и это удивление выносишь к народу, который управляет сам собою, и к учреждениям, которые без чужой помощи дают человеку столько счастия и благ, сколько он вместить может"54.

      Вместе с тем у Лакиера вызвал отвращение "невольничий кодекс" ("учреждение, о котором не хочется говорить"), ему казалась странной и противоестественной такая нелюбовь белых к цветным, при которой первые с ними "не хотят иметь ничего общего, даже воздуха, которым дышат". Вопрос кубинского плантатора, "чем положение ваших свободных работников лучше положения моих негров?", показался ему риторическим, ибо, как всякий образованный европеец, Лакиер выступал против рабства, считая его античным рудиментом. Второй момент, вызвавший неприятие Лакиера, - "вечная гонка за долларами, всегдашнее служение золотому кумиру". Это также своеобразный стереотип, характерный для оценки европейцами американского образа жизни. Лакиер отступает от него, когда пишет об американской благотворительности: "Различие американского общества от нашего, что никто не может, не должен и не хочет отказываться от труда для общего блага"55.

      Лакиер не ограничился только личными впечатлениями, разговорами с попутчиками, государственными чиновниками, плантаторами. Он использовал обширную литературу по истории колонизации Америки, прессу, справочники и другие материалы, которые позволили ему в определенной степени проанализировать феномен американской демократии и в какой-то мере предвосхитить будущее этой страны. Размышление о том, суждено ли американцам вернуться в Европу и смогут ли они оказать какое-либо влияние на ее развитие, привело Лакиера к убеждению: "Молодой, деятельный, практический, счастливый в своих предприятиях народ... будет иметь влияние на Европу, но употребит для того не оружие, не мечь и огонь, не гибель и разорение, а распространит свое влияние силою изобретений, торговли, промышленности; и это влияние прочнее всяких завоеваний"56.

      Весной 1859 г. Александр Борисович женился на своей землячке Елене Марковне Варваци, дочери богатого и знатного грека М. Н. Комнено- Варваци57 . Плетнев писал по этому поводу Вяземскому: "Лакиер... вступает во второй брак с богатою гречанкой Варваци из таганрогского круга всех наших откупных крезов: Бенардаки, Вофей, Алфераки и проч."58 Еще один год Лакиер находился на государственной службе в Петербурге - в Центральном статистическом комитете Министерства внутренних дел. В чине коллежского советника он состоял в Земском отделе, учрежденном для подготовительных работ по крестьянской реформе. Одновременно его имя фигурирует и в списке преподавателей Училища правоведения Министерства юстиции, где он читал курс гражданского права.

      Весной 1860 г. Лакиер выходит в отставку и переезжает в Таганрог, где поселяется в имении отца своей второй жены. Автор "Русской геральдики" выступает в несвойственном ему ранее амплуа - практикующего адвоката. Он сообщает А. В. Плетневой: "Я сам занимаюсь адвокатурой, которая всегда была моею любимой мечтою и теперь при новых судах я ей совершенно предаюсь"59. Лакиер и сына Петю, внука Плетнева, мечтал сделать своим "сотрудником и помощником", предполагая определить в Санкт- Петербургское училище правоведения. Но его мечтам не суждено было сбыться: в 1870 г. Лакиер умер.

      В последний период жизни Александр Борисович не так часто, как раньше, выступал на страницах столичных журналов. Но все-таки несколько его специальных статей опубликовано в начале 60-х годов XIX в. в "Журнале Министерства юстиции". Быт и нравы семьи Варваци изменили не только его интересы, но и образ жизни. Он, как и все семейство Варваци, известное в Таганроге своей благотворительностью, вступил на этот путь, являясь членом- учредителем Благотворительного общества в Таганроге.

      А. Б. Лакиер принадлежит к лучшим представителям русской интеллигенции середины XIX века.

      Примечания

      1. Так записано в метрической книге Таганрогской соборной Успенской церкви (Центральный государственный исторический архив (ЦГИА) СССР, ф. 1343, оп. 24, д. 387, л. 38). В словарях приводится и другая дата - 30 апреля 1825 года.
      2. Там же. лл. 4 об. -5.
      3. Там же. л. 6 об.
      4. Это следует из завещания Б. Л. Лакиера, который оставил своим детям "благоприобретенное имение", состоящее из наличного капитала и "долгов на частных людях по заемным письмам" (перечисляется много фамилий) (там же, лл. 81 - 82 об.).
      5. П. А. Плетнев - известный литератор, критик, издатель "Современника", ректор Санкт-Петербургского университета, друг А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, Н. В. Гоголя. В письме Я. К. Гроту он сообщает о Лакиере: "Чудный юноша, несмотря на бедность свою уже воспитывающий бедняжку мальчика-французика" (ГРОТ Я. К. Переписка с П. А. Плетневым. Т. 2. СПб. 1896, с. 621 - 622).
      6. Рукописный отдел Государственной библиотеки им. В. И. Ленина (РО ГБЛ), ф. 285, карт. 1, д. 26, лл. 1 - 1 об.; ф. 231, разд. II, карт. 18, д. 25, лл. 1 - 1 об.; ф. 53, карт. 6339, д. 6, лл. 1 - 1 об.
      7. Там же, ф. 285, карт. 1, д. 26, л. 1.
      8. "Если с энтузиазмом молодости не пройдет в Лакьере все прекрасное, чем он теперь поражает нас, то какой чудный человек готовится в нем для общества", - пишет Плетнев Гроту (ГРОТ Я. К. Переписка. Т. 2, с. 637 - 638).
      9. Список чинам Правительствующего Сената и Министерства юстиции. СПб. 1846; то же за 1847 - 1851 гг.
      10. См., напр., отклики Лакиера на книгу А. Куницына "Историческое изображение древнего судопроизводства в России" (СПб. 1847) - ЖМНП, 1847, ч. 54, N 5, отд. VI, с. 98; на книгу В. Линовского "Исследования начал уголовного права, изложенных в Уложении царя Алексея Михайловича" (Одесса. 1847) - ЖМНП, 1847, ч. 56, N 11, отд. VI, с. 138; и др.
      11. ЖМНП, 1848, ч. 59, N 9, отд. VI, с. 313.
      12. Санкт-Петербургские ведомости, 1847, NN 142, 292 - 293; Журнал для чтения воспитанниками Военно-учебных заведений, СПб., 1847, т. 69, N 273; ЖМНП, 1847, ч. 56, N 10, отд. II, с. 81 - 108, N 11, отд. II, с. 109 - 156.
      13., См. Записки археологическо-нумизматического общества в Санкт- Петербурге, 1848, т. 1, вып. 1 - 2, с. 7; вып. 3, с. 279; вып. 4, с. 399, 403.
      14. Москвитянин, 1848, N 6, с. 95 - 96.
      15. Отечественные записки, 1848, т. 59, N 8, с. 60.
      16. Современник, 1848, т. 10, с. 63.
      17. Русский вестник, 1890, т. 211, ноябрь, с. 64.
      18. См. БАРСУКОВ Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. X. СПб. 1896, с. 415.
      19. Северное обозрение, 1849, т. 2, вып. 4, с. 11.
      20. Санкт-Петербургские ведомости, 1850, N 86.
      21. Акты, записанные в Крепостной книге XVI в. В кн.: Архив историко- юридических сведений, относящихся до России. М. 1855. Кн. 2. 1-я половина. Отд. II.
      22. Записки Археологическо-нумизматического общества в Санкт-Петербурге, 1850, т. 2, с. 98 - 125.
      23. Труды Государственного Эрмитажа. Т. IV. Л. 1961, с. 92.
      24. ГРОТ Я. К. Переписка. Т. 3. СПб. 1896, с. 531 - 532.
      25. Записки Археологического общества, 1853, т. V, с. 248 - 281.
      26. Сын Отечества, 1852, кн. IV-VI.
      27. Авторство Лакиера установлено по книге: ИКОННИКОВ В. С. Опыт русской историографии. Т. 1, кн. 2. Киев. 1892, с. 1486.
      28. Современник, 1855, т. 49, библиография, с. 38.
      29. Письма к Вячеславу Ганке из славянских земель. Варшава. 1905, с. 612.
      30. "Первый опыт полной русской геральдики", - так отозвался о книге Пахман (Казанские губернские ведомости, 1855, N 6); "ученому исследованию... [геральдики] автор полагает первые, но твердые начала", - вторит ему рецензент из "Отечественных записок" (1855, т. 98, отд. IV, с. 79). Действительно, труду Лакиера предшествовали лишь несколько геральдических работ: Начертание гербоведения (СПб, 1805); Избранные эмблемы и символы (СПб. 1811); Общий гербовник дворянских родов Всероссийской империи, начатый в 1797 году. Тт. 1 - 10. [СПб. 1799 - 1840]; несколько газетных статей о государственном, а также московском гербе И. Снегирева и др. авторов; небольшие статьи о литовских гербах. Замышлялась, правда, серия статей о русских гербах и печатях И. П. Сахарова (САХАРОВ И. П. Записки о русских гербах. СПб. 1856. Ч. 1. Московский герб).
      31. А. Н. Попов, например, писал: "Нет никакого сомнения, что исследование печатей русских весьма важно для отечественной Археологии вовсе независимо от того, послужили ли они основанием для наших гербов или нет... Лакиер собрал довольно полные сведения о наших древних печатях, приложил много рисунков и печатей, новых, доселе бывших неизвестными, и изложил стройно и в систематическом порядке исследование о них, которое составляет у нас первый опыт русской сфрагистики" (ЖМНП, 1885, ч. 85, с. 66 - 67).
      32. УСТРЯЛОВ Н. Г. Разбор сочинения г. Лакиера "Русская геральдика". В кн.: Двадцать пятое присуждение учрежденных П. Н. Демидовым наград. СПб. 1856, с. 99.
      33. ЛАКИЕР А. Б. Русская геральдика. СПб. 1855, с. 6.
      34. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ Н. Г. Полн. собр. соч. Т. II. М. 1949, с. 652.
      35. ПОПОВ А. Н, Ук. соч., с. 63 - 64.
      36. ПАХМАН С. Несколько слов о новом сочинении по части русского гербоведения.
      37. ПОПОВ А. Н. Ук. соч., с. 70.
      38. БРОССЕ М. И. Несколько замечаний на книгу г. Лакиера "Русская геральдика". В кн.: Двадцать пятое присуждение, с. 103 - 105.
      39. Письма к Вячеславу Ганке, с. 610.
      40. Иная атрибуция печати Мстиславовой грамоты была дана уже в начале XX века. Подробно об этой печати см.: ЯНИН В. Л. Актовые печати Древней Руси X-XV вв. Т. II. М. 1970, с. 16 - 21.
      41. В бумагах Плетнева имеется переданная ему справка об увольнении со службы в Министерстве юстиции обер-секретаря Лакиера, датированная 3 мая 1856 г. - Институт русской литературы (ИРЛИ) (Пушкинский Дом), ф. 234, оп. 34, д. 365, л. 263.
      42. ЦГИА СССР, ф. 1343, оп. 24, д. 387, лл. 81 - 84.
      43. ИРЛИ, ф. 234, оп. 3, д. 365, лл. 11 - 15, 40 - 41, 259.
      44. Они хранятся: ИРЛИ, ф. 234, оп. 3, д. 365.
      45. ЛАКИЕР А. Б. Законоположение о выкупе работ и сельских повинностей в Саксонии и Верхней Лузации. - Сельское благоустройство. Кн. 4. М. 1858.
      46. Современник, 1858, т. 68, NN 4, 9 - 10.
      47. Отечественные записки, 1858, т. 120, NN 9 - 10.
      48. ПИСАРЕВ Д. И. Полн. собр. соч. Т. 3. СПб. 1894, с. 56.
      49. Русский вестник, 1858, т. 17, N 10.
      50. ЛАКИЕР А. Б. Путешествие по Североамериканским штатам, Канаде и острову Кубе. Тт. I-II. СПб. 1858. Предисл.
      51. Современник, 1859, т. 69, N 3, с. 25 - 48 (Без подписи). См. также: ДОБРОЛЮБОВ Н. А. Собр. соч. Т. 4. М. - Л. 1962, с. 217.
      52. ДОБРОЛЮБОВ Н. А. Ук. соч., с. 458.
      53. ЛАКИЕР А. Б. Путешествие. Т. I, с. 2.
      54. Там же, с. 284.
      55. Там же. Т. II, с. 263.
      56. Там же, с. 399.
      57. М. Н. Комнено-Варваци - внук Ивана Варваци, грека, сражавшегося против турок в войне 1768 - 1774 гг., участника Чесменского боя, после которого ему был пожалован чин поручика. В 1789 г. И. Варваци принял российское подданство. Екатерина II наградила его за подвиги деньгами и астраханскими рыбными промыслами, где он нажил огромное состояние. Он занимался благотворительностью сначала в Астрахани, а затем в Таганроге, награждался за это орденами, в 1810 г. ему было пожаловано дворянство. Единственную дочь выдал замуж за Н. И. Комнено, и по императорскому распоряжению весь его род стал носить фамилию Комнено-Варваци. Его биографию написал М. Н. Комнено-Варваци (см. Коллежский советник и кавалер Иван Андреевич Варваци. В кн.: Северный архив. СПб. 1828, NN 11 - 12, разд. IV, с. 119 - 131).
      58. Сочинения и переписка П. А. Плетнева. Т. 3. СПб. 1885, с. 481.
      59. ИРЛИ, ф. 234, оп. 4, д. 105, л. 4.

      Вопросы истории. - 1991. - № 4-5. - С. 180-189.
    • История черкесского флага
      Автор: Adige
      Мой интерес субъективный. Текст или символ, как говорят, живет своей жизнью в людском восприятии. В 19 веке появился на свет непонятно откуда черкесский флаг и там три стрелы были уже видимо преемственным символом, а не охотничьими успехами. Вот я и интересуюсь))