Saygo

Никола Пашич

1 сообщение в этой теме

Шемякин А. Л. Никола Пашич

На белградском Новом кладбище, справа, по аллее Великанов, высится памятник работы ученика знаменитого Родена, хорватского скульптора Ивана Мештровича - широкая мраморная плита, стела с бюстом пожилого человека с окладистой бородой. На плите надпись: Никола П. Пашич (1844-1926). Камень спас могилу от заброшенности. Полувековое табу было наложено на имя Пашича, которого все эти годы именовали "самым выдающимся представителем консервативной сербской буржуазии"1 что, уже само по себе, звучало как приговор. Запрет этот в эпоху "Братства и единства" был тотальным. Еще лет двадцать назад публичное возложение цветов на могилу старца могло закончиться арестом. Так, по крайней мере, говорили автору этих строк белградские коллеги. Редкие прохожие посещали аллею Великанов. Но наступили новые времена, со дна забвения выступили многие, казалось бы, навечно погребенные имена. Одним из первых, кого востребовала "проснувшаяся" историческая память народа, был Никола Пашич.

 

NikolaPasic--serbiaherpeopleh00petruoft.


Пашич, жизнь которого протекала в переломную для Сербии и всей Европы эпоху, занимает в истории сербского народа исключительное место. Он родился в 1844 г. в Заечаре, на восточной окраине вассального Сербского княжества, формально подданным Турецкой империи, а умер в 1926 г. в Белграде - столице Королевства сербов, хорватов и словенцев.

В промежутке между этими датами произошло множество событий, сыгравших огромную роль в судьбах как сербского, так и других южнославянских народов: Восточный кризис 1875-1878 гг. и завершивший его Берлинский конгресс; сербско-болгарская война 1885-1886 гг. и переворот 29 мая 1903 г., вернувший на сербский престол династию потомков Карагеоргия; Боснийский кризис 1908-1909 гг. и Балканские войны 1912-1913 гг.; первая мировая война, из пламени которой родилось объединенное югославянское государство, и Парижская мирная конференция 1919-1920 гг., юридически закрепившая появление на карте мира этой новой геополитической реальности.

Пашич принимал во всех этих событиях самое непосредственное участие: сначала как лидер оппозиции и "бунтовщик", приговоренный королем из династии Обреновичей к смерти, затем как влиятельный, но в основном теневой персонаж, и, наконец, как многолетний глава сербского правительства.

Он активно участвовал в политике, и не на задворках, а на самой что ни на есть авансцене: 48 лет являлся депутатом Народной скупщины; 45 (со дня основания в январе 1881 г. и до собственной смерти в декабре 1926 г.) был лидером Народной радикальной партии - крупнейшей и наиболее влиятельной национальной политической организации; 25 раз занимал пост председателя совета министров, причем в самые драматичные, военные годы (1912-1918) - бессменно. Несть числа и другим должностям в государственной иерархии, на которых он "побывал" за свою долгую карьеру. Спикер парламента, мэр Белграда, сербский посланник в Петербурге, глава делегации на Парижской мирной конференции, и т. д. и т. п.

Как заметил проф. Белградского университета Дж. Станкович, "по тому, что он внес в исторический процесс, какой след оставил после себя и сколь велик объем сохранившейся о нем информации, Никола Пашич больше походит на целую общественную институцию, чем на отдельно взятое явление". И о том же, еще более концентрировано: "Как историческая личность он представляет собой научный вызов, которому трудно найти аналог в историографии развитых стран"2.

Пашичу не слишком повезло с историографией. Она не сбалансирована, в ней наблюдаются три тематических крена. Во-первых, большинство историков и публицистов сосредоточивались "на известных событиях, в которых Пашич принимал непосредственное участие", пытаясь "показать его подлинную роль в них"3. Богатейшая политическая практика полностью затмила все остальные грани личности вождя радикалов, и в первую очередь - его взгляды. Весьма распространено даже мнение, что говорить о наличии у него хоть какого-нибудь идейного багажа вообще не приходится. "Идеи стесняют действие, - на полном серьезе утверждает современный автор, - а Пашич мог добиваться успехов только тогда, когда имел неограниченный простор для маневра". И, следовательно, "идейную основу сербского радикализма создавали другие"4. И это о человеке, который бессменно возглавлял партию, почти монопольно влиявшую на развитие сербского общества, следы чего ощущаются и поныне. Во-вторых, специфика хронологии. То место, которое человек этот занимал в истории Сербии после прихода к власти и до первой мировой войны, а также его роль в процессе образования Югославии и ее государственной консолидации, привели к тому, что "поздний" Пашич по сути вытеснил из историографии "раннего". И, в-третьих, политик заслонил собой человека, личность - его характер, воспитание, частную жизнь.

Небольшой провинциальный городок Заечар расположен на берегах реки Тимок в Восточной Сербии. Вплоть до начала 1960-х годов в центре его (напротив импозантного здания местной гимназии) стоял типичный одноэтажный сербский дом, в котором и появился на свет первенец Петра и Петрии Пашич. Произошло это в день Святого Николая - 6 (18) декабря. Именно в честь епископа Мирликийского, особо почитаемого в православном мире, родители нарекли младенца Николой. Кроме будущего политика, у них было еще двое детей: в 1848 г. родился его младший брат Найдан, а в 1859-ом сестра Ристосия.

Отец большую часть времени проводил вне дома, в постоянных трудах и заботах. Воспитание детей оказалось полностью в руках матери. Неграмотная, как и большинство сербских женщин середины XIX в., Петрия тем не менее обладала острым умом и немалой житейской мудростью. Ее влияние позитивно сказалось на развитии всех детей, но особенно благотворную роль она сыграла в становлении старшего сына. Рассудительность, терпеливость, поистине культовое отношение к семье и близким - все эти качества он воспринял от матери. Петрия умерла в 1870 г., когда ее первенцу было двадцать шесть лет. Дочь Николы Пашича Дара вспоминала, что "отец всегда с величайшим пиететом относился к памяти своей матери"5.

Пронизанная вниманием и уважением друг к другу атмосфера семьи, здоровая и консервативная обстановка глубинки, в которой прошли детство и отрочество Пашича, способствовали гармоничному развитию - он рос физически и психически крепким человеком. Жизнь семейства протекала как бы на стыке города и села. Его глава, кроме ремесла и торговли, занимался еще земледелием, владея нивами и виноградниками в окрестностях Заечара. Город этот в середине XIX в. насчитывал всего 321 домовладение, отличаясь от соседних сел лишь более внушительными размерами да присутствием окружных властей. Патриархальная деревенская среда, таким образом, и являлась тем социальным фоном, на котором шло формирование личности Пашича. Сообщество свободных и равных сограждан, со своим устоявшимся укладом жизни и традиционной этикой, придавало ему уверенность и устойчивость. С ранних лет перед ним раскрывался отлаженный веками механизм общинного самоуправления, опираясь на который шумадийский крестьянин только и смог освободиться от турок в начале XIX века. Оставались еще в живых непосредственные участники эпопеи Карагеоргия и Милоша Обреновича. По словам одного из самых проницательных современников - графа К. Сфорца, "Никола Пашич имел великое счастье провести свое детство в прямом контакте с миром, который уже через одно-два поколения стал для многих принадлежностью легенды"6. Из этого контакта он вынес верность традиции и достоинство свободного человека.

Вместе с тем, город (каким бы малым он ни был) сконцентрировал в себе сразу все элементы присущей ему культурной инфраструктуры - церковь, школу, рынок. Грамотный священник, учитель и приехавший издалека купец расширяли кругозор юноши.

Петар Пашич, человек по тем временем достаточно просвещенный (он одним из первых в Заечаре начал покупать и даже выписывать из Белграда книги для своих сыновей) и к тому же обладавший известным материальным достатком, понимал все значение образования, направив старшего Николу по этой стезе. Младшему же Найдану был уготован иной путь - он был отдан в ученики к своему дяде Йовану, чтобы затем продолжить семейное дело.

В сентябре 1853 г. Никола пошел в начальную школу, по окончании которой, в 1858 г., отправился в располагавшийся по соседству городок Неготин для поступления в полугимназию. И в школе, и в младших классах гимназии он был одним из лучших учеников, чем весьма радовал своего отца. Для завершения полного гимназического курса пришлось поехать в старую сербскую столицу - Крагуевац. И вот тут-то настали трудные дни: в 1862 г. отец неожиданно умер, а мать, оставшись с двумя детьми на руках, не могла содержать Николу. Но тяга к знаниям была столь велика, что победила свалившиеся на пего материальные невзгоды. Подрабатывая уроками, он успешно окончил гимназию. Именно тогда проявилась важнейшая черта его характера - устремленность к цели и достижение ее во что бы то ни стало.

Набираясь знаний, Пашич уже в школьные годы соприкоснулся и с некоторыми социально-политическими идеями, естественно, в самой упрощенной их форме. В Большом белградском календаре 1852г., служившем учебником современной истории, он, к примеру, читал: "У нас нет чрезмерного богатства, как в других странах, но нет и той ужасающей бедности, когда люди умирают от голода"7. Эта мысль, синтетически отразившая всю специфику тогдашнего сербского социума - эгалитарного и свободного, лишенного аристократической и буржуазной надстроек и пронизанного патриархальным демократизмом, - со временем станет краеугольным камнем всей общественной философии Пашича.

В гимназии же, во время дискуссий с однокашниками, он не раз затрагивал вопросы, связанные с особенностями возрожденной сербской государственности. Сербское государство нового времени, полагал он, "было создано революционным путем", поскольку "народ сам освободил себя в результате жестокой борьбы", следствием чего стало восстановление в Сербии "старых славянских институтов"8. Вряд ли до столь зрелых оценок двадцатилетний Пашич мог дойти собственным умом; по всей вероятности, он черпал из прочитанных книг - известно, что еще в 1860 г. отец подписал его на сочинение Вука Караджича "Правительствующий Совет Сербский", во многом повлиявшее на автора знаменитой "Сербской революции" Л. Ранке9.

Формирование взглядов Пашича продолжилось в единственном в Сербии вузе - в Белградской Великой школе в 1865-1867 годах. Он прилежно учился на техническом факультете, несмотря на все те же материальные проблемы. Студент Пашич был уже житейски зрелым, точно знающим, чего он хочет. Трудно определить, когда закончилась его юность. По словам Л. Перович, "Пашич принадлежал к категории закрытых и хладнокровных людей, которые очень быстро выбиваются из своей среды и становятся ее лидерами. Они рано фиксируют личные и общие цели, как правило, отождествляя их. Это люди одной-единственной идеи и исключительно высокой концентрации"10.

В ноябре 1867г. Никола Пашич обратился к сербскому министру просвещения К. Цукичу с "покорнейшей просьбой" включить его в число государственных стипендиатов и направить в Европу. "Успех, достигнутый на этом факультете, несмотря на самые неблагоприятные для меня обстоятельства, - писал он, - ясно свидетельствует, как велика моя тяга к науке. Он также показывает мою готовность приложить сколько угодно усилий для получения максимума знаний с тем, чтобы нашему дорогому отечеству быть как можно полезнее"11. В феврале 1868 г. министерство удовлетворило просьбу Пашича и определило ему для завершения образования Высшую политехническую школу в Цюрихе - знаменитый Политехникум. Уже в начале марта он выехал в Швейцарию.

Цирюхский период жизни Пашича, по точной оценке С. Шкорич, "оказался важнейшим с точки зрения его идейного формирования"12. И действительно, именно тогда были заложены основы его народнической доктрины - на рубеже 60-70-х годов XIX в. город на Лиммате был одним из центров европейского социалистического движения, где к тому же "свили гнездо" десятки эмигрировавших из России "нигилистов". Социалистическое окружение, и прежде всего русское, особо близкое по языку и менталитету, в огромной степени повлияло на становление Пашича и других молодых сербов.

Но вначале, став студентом факультета строительных инженеров и поселившись в городском предместье, он полностью сконцентрировался на учебе (даже позднее, когда под руководством Св. Марковича ему пришлось окунуться в политику, он занимался ею "без отрыва от производства", в отличие от большинства земляков). Маркович прибыл в Цюрих в апреле 1869 г. из Петербурга, где до того учился в Институте инженеров путей сообщения и участвовал в российском революционном движении. Он намеревался продолжить свое образование в Политехникуме, но так и не пришлось. Политика стала делом его жизни. Очень скоро он стал идейным центром небольшой сербской колонии в Цюрихе, объединявшей как однокашников Пашича, так и студентов местного университета. Своему кружку цюрихские сербы дали имя "Задруга", как бы продолжив тем самым традицию сербов петербургских, называвших аналогичное объединение "Общиной".

Никола Пашич играл в новом кружке роль весьма заметную, выполняя функции организационного секретаря. Его записные книжки свидетельствуют, с каким тщанием он относился к своим обязанностям. В Швейцарии он обнаружил тот организаторский талант, который с таким блеском проявил десяток лет спустя - в момент основания Народной радикальной партии. Для нужд "Задруги" ее будущий лидер приобрел в Женеве типографию, перевез в Цюрих и организовал печатание переводной социалистической литературы, в первую очередь русской.

В немалой степени на такой выбор повлияло тесное общение и идейная близость с Марковичем, который, обратившись к сюжетам общественной борьбы на Западе, чтению трудов К. Маркса и Ф. Энгельса и опыту 1-го Интернационала, еще более укрепился в своих народнических убеждениях. А. Валицкий считал, что "народничество - это реакция на западный капитализм и западный социализм интеллигенции из отсталой крестьянской страны, находящейся на начальном этапе капиталистического развития"13.

После отъезда Марковича из Швейцарии в июле 1870 г. Никола Пашич возглавил кружок цюрихских сербов. Именно под его руководством "Задруга" достигла апогея своей деятельности. И связано это было с наплывом в Цюрих в начале 1870-х годов русской молодежи. В бумагах Пашича упоминаются три русских имени: В. Александров, В. Любатович и В. Крюкова. (Немало, если учесть, что самих сербов в кружке, даже в его лучшие дни, было не более четырнадцати человек.)

В. М. Александров, с которым Пашич близко сошелся в Цюрихе, - в русском революционном движении фигура заметная. Один из основателей (совместно с М. А. Натансоном) кружка "чайковцев" и организатор знаменитого "книжного дела", он был послан соратниками в Цюрих для издания нелегальной литературы, наладить которое и помогли ему сербы. Типография, купленная ими в Женеве, стала совместным сербско-русским издательским предприятием по выпуску социалистической литературы. Она так и называлась: "Славянская типография". В июле 1872 г. в "Задруге" произошел раскол и "Славянскую типографию" ждала иная судьба.

Пашич стоял у истоков кооперации с русскими. И Маркович не оказался от нее в стороне. По словам И. Скерлича, "в своих письмах он часто упоминал Александрова, которого хорошо знал"14. Таким образом, положение о тесных связях между сербскими и русскими социалистами и об идейной ориентации одних на других в начале 1870-х годов, приобретает как бы новое качественное измерение - теперь можно говорить и о наличии на определенном этапе (первая половина 1872 г.) их единой организационной структуры.

Александров и другие "нигилисты" (а Пашич знавал также М. П. Сажина, Н. И. Жуковского, З. К. Ралли, А. Л. Эльсница) вряд ли были для него представителями какой-то определенной доктрины (внутри русской эмиграции постоянно происходила "грызня"), но скорее выступили как носители широко понимаемого народнического стереотипа, квинтэссенции того специфически "восточного" взгляда на прогресс, характерного для левой интеллигенции стран "догоняющего развития", осознавшей пороки либерального капитализма и потому обращавшейся в поисках "трамплина" для прыжка в будущее к собственным социокультурным традициям. Естественно, что и их революционный ореол воздействовал на сербского коллегу. Этика служения народу, просветительская миссия, жертвенность стали неотъемлемыми слагаемыми формирующегося этоса молодого Пашича. "Живой пример русских социалистов, - вспоминал много лет спустя бывший его близкий друг П. Тодорович, - повлиял на нас больше всего"15.

Незадолго до возвращения на родину Пашич обратился к министру просвещения с письмом, в котором просил разрешить ему практику на строительстве железных дорог в Европе16. Он четко отдавал себе отчет в необходимости модернизации страны. "Задача каждого нашего правительства, - особо подчеркивалось в этом письме, - состоит в том, чтобы привести прогресс индустрии в соответствие с интересами народа, т. е. не допустить, чтобы предприятия, от которых зависит его благосостояние, оказались в руках предпринимателей, чьи интересы диаметрально противоположны народным". И далее: "Будет Сербия сама строить железную дорогу, или передаст ее сооружение какой-либо фирме, в любом случае необходимо добиваться выполнения главного условия - обеспечить, чтобы железная дорога не нанесла ни малейшего ущерба как народной свободе, так и народному благосостоянию, которым более всего угрожают именно иностранные компании". Пашич полагал, что "капиталистическое общество редко когда бывает гуманным по отношению к своим гражданам, но еще реже к жителям других стран. Обеспечить прибыль иностранному капиталу и при этом охранить народные интересы крайне сложно". По сути дела Пашич сформулировал фундаментальный вопрос - как воспользоваться научно- техническими достижениями западной цивилизации и не потерять в то же самое время своей сербской самобытности. Признавая необходимость экономической модернизации страны в условиях, когда "волны европейского рынка уже бьются о границы Сербии", автор письма предостерегает правительство от "передачи сербских предприятий" в руки зарубежных фирм", поскольку в этом случае "Сербия навсегда будет покорена иностранным капиталом", со всеми вытекающими последствиями.

Итак, к концу пребывания в Цюрихе у Пашича сложилось вполне определенное - двойственное отношение к Европе. Ее достижения он воспринимал утилитарно, к избранному же ею пути относился эсхатологически. Инстинкт балканского жителя и личные наблюдения подсказывали, что путь Европы чреват для сербов опасностью всеобщей нивелировки и отчуждением от национального бытия и не должен быть слепо повторен. Технические достижения европейской цивилизации, напротив, привлекали Пашича. Мало того, без овладения ими, как он полагал, трудно было рассчитывать в перспективе на успешное сопротивление ее духу, агрессивному по самой своей сути17. У Пашича сложился альтернативный западному взгляд на прогресс, который он понимал "не как что-то противоположное традиционным формам жизни, но как силу, которая позволяет как раз именно эти формы сохранять и совершенствовать"18.

Совсем "не сербские" черты характера Пашича, унаследованные в благодатном полиэтническом окружении Тимокского пограничья, - хладнокровие и рассудочность, вкупе с фанатичной целеустремленностью и предельной концентрацией - создавали ему в глазах окружающих тот авторитет, который впоследствии признавался даже тогда, когда, случалось, превращался в авторитарность. Как заметил Сл. Йованович, "его успех, возможно, объясняется именно тем, что он заметно отличался от своей среды"19. Статус лидера был характерен не только для "позднего" Пашича - непререкаемого и харизматического вождя основанной им же Радикальной партии. Он начал проявляться уже в Швейцарии.

О месте, которое занимал Пашич в кругу соотечественников, находясь в Европе, поведал в своих мемуарах русский народник С. Л. Чудновский. "Как раз вскоре после моего приезда в Вену,- писал он,- оттуда возвращался на родину учившийся за границей инженер Пашич, пользовавшийся большой популярностью в среде сербской колонии в Вене (значит, не только в Цюрихе.- А. Ш.). Его чествовали пирушкой", во время которой следовал "тост за тостом со всевозможными пожеланиями Пашичу на предстоящем ему служении родине", поскольку "сербская молодежь возлагала на него очень большие надежды" 20 . Как видим, в июне 1873г. Пашич возвращался из Европы личностью достаточно авторитетной для своего поколения. Фундамент будущего политического лидерства был заложен.

По прибытии в Сербию он сразу же включился в деятельность движения С. Марковича, который, продолжая заниматься теоретическими проблемами социализма, в то же время активно поддержал антиправительственную деятельность крестьянской "фракции" в скупщине во главе с А. Богосавлевичем. При жизни Марковича, пользовавшегося в кругах социалистически настроенной интеллигенции славой непогрешимого учителя, Пашич - всего лишь верный его последователь, после же его смерти (в феврале 1875 г.) он постепенно выходит на ведущие позиции в сербской левой оппозиции с тем, чтобы после войн за независимость (1876, 1878) по сути единолично возглавить ее.

Содержательные письма Пашича середины 1870-х годов дают яркое представление об этом важнейшем периоде ранней истории Радикальной партии. Показательно, что уже в 1875 г., то есть задолго до формального ее конституирования, он использует в переписке термин "радикальная партия", что означало окончательное формирование самостоятельной политической ниши соратников Марковича и их новых союзников - "народных трибунов" из скупщины. Пашич разрабатывает организационные принципы и идеологическую программу, выдержанную уже не в духе голой теории (доктрины), но адаптированную к реалиям практической борьбы21.

Никола Пашич был неважным стилистом. В длинных и нередко сумбурных строках его писем трудно сразу же уловить содержащийся смысл. Но иногда пробивались подлинные шедевры. Письмо брату Марковича Еврему, с критикой его не согласованного с фракцией выступления в скупщине, по богатству идей принадлежит к их числу22. В нем автор впервые определяет главную задачу "радикальной партии" как борьбу за власть. Причем, "ее приход к власти" означал бы "победу всего народа". Такая взаимосвязь для него есть conditio sine qua поп, поскольку "самостоятельно наш народ не в состоянии выйти из кризиса". Уже в этих немногих фразах проявилась мессианская природа сербского радикализма - интересы партии отождествлены здесь с интересами всего народа, а радикальное, "критически мыслящее" меньшинство объявлено его единственным поводырем.

Отсюда вытекало все остальное. И в первую очередь - жесткая конф-ронтационность сознания, когда власть воспринимается не как политический оппонент, но как откровенный неприятель и враг, которого надо уничтожать: "Нынешней бюрократической машине, если ее невозможно сломать сразу, следует вбивать клин за клином, подталкивать ее, раскачивать, вставлять палки в колеса, чинить всяческие препятствия и вообще делать все, чтобы способствовать ее краху... Никогда не стоит забывать, что народная свобода не может быть завоевана исключительно легальным путем". Ну а дальше - четкое понимание значения организации для достижения цели и, соответственно, акцент на строгой дисциплине и единомыслии, как непременных условиях эффективности действий, то есть неприятие всякого диссидентства: "Мы надеялись, что твое избрание в скупщину усилит радикальную партию и поможет ее более разумной, синхронной и энергичной деятельности", но "ты своим поведением нанес ущерб и себе, и партии, к которой принадлежишь". Этот набор организационно-политических установок и составит с начала 1880-х годов универсальный инструментарий Радикальной партии, который не потеряет своей актуальности на протяжении всего правления двух последних Обреновичей.

Идейный арсенал последователей Марковича накануне войн за независимость Пашич затронул в "программе радикалов" - послании одному из деятелей сербского национального движения Воеводины М. Димитриевичу. Обращает на себя внимание стойкий антилиберальный пафос автора: "Экономической свободы, т. е. независимости, можно добиться только объединением труда, когда средства на развитие промышленности и сельского хозяйства получает не индивидуум, но задруга, показавшая себя способной в управлении капиталом и развитии производства". Соответственно, "мы хотим... охранить народ от ошибок западного индустриального общества, где образуется пролетариат и прослойка богатеев, хотим поднять уровень производства на общинной основе"23.

Пашич в своей программе четко разграничил и противопоставил принцип индивидуализма, как основу капиталистического способа производства и либерального мироощущения вообще, и коллективизм - этот стержень народнического представления о прогрессе и традиционалистского видении мира в целом. Наметившаяся дихотомия "либеральная идея и традиция" станет, в различных проявлениях, доминантой деятельности сербских радикалов во все последующие годы.

Политически Пашич сформировался как-то слишком быстро. Бросаются в глаза его мессианизм и предельная бескомпромиссность, проявившиеся в жестко заявленных оппозициях. Мы - они, свои - чужие. Осознание того, что крепкая организация - это главное средство борьбы и важнейшее условие победы. Предпочтение идти путем возможного, не срываясь в авантюру, но и готовность без колебаний прибегнуть к нелегальщине, если максимум из этого возможного уже "выжат". Перспективное мышление, то есть умение не дать себя увлечь первому же политическому успеху24, что подразумевает наличие весьма редкого для темпераментных балканских политиков таланта- ждать сколь угодно долго и, в конце концов, дожидаться своего часа. Эти формирующиеся качества Пашича-политика накладывались на уже упоминавшиеся специфические свойства его характера, нередко просто продолжая и развивая их.

После обретения в 1878 г. Сербским княжеством независимости Пашич был избран депутатом Народной скупщины от родного Заечара. Здесь, примерно за два года, ему удалось собрать довольно разношерстную левую оппозицию, сплотить ее под едиными лозунгами, внести элементы дисциплины и порядка, словом, создать в виде радикального парламентского клуба необходимый задел для дальнейшей быстрой и успешной организации партии. Возможность превращения организации в мощного спрута зависела от того, сколь долго еще суждено было "творцу сербской независимости" И. Ристичу диктаторски управлять Сербией. Отдавая себе в этом отчет, Пашич ожидал изменений в стране и готовился к ним. Прежде всего - идеологически.

Лишенный возможности выпускать политический печатный орган своей фракции, он начинает использовать страницы газеты "Видело" ("Свет"), издававшейся группой младоконсерваторов - в недалеком будущем самых жестоких оппонентов Пашича, а пока что его союзников в борьбе против Ристича. В письмах в редакцию лидер левых уже открыто говорит о "радикальной партии" и ее программе25. Главными ее целями провозглашаются политические свободы и борьба "против преимущества капитала над трудом". Пашич выступает также за развитие "отечественной промышленности", но, "насколько это возможно, без пролетариата". Все эти задачи представляются ему крайне актуальными в условиях, сложившихся после Берлинского конгресса, когда "место прогнившей Турции на Балканах заняла Австро-Венгрия", чьи владения полукольцом охватили территорию княжества. Настаивая на проведении реформ, Пашич особо подчеркивает, что Радикальная партия стремится к тому, чтобы они осуществлялись "в духе народных традиций".

Без учета этой активной работы Пашича по организации левой оппозиции в скупщине и идеологическому обеспечению ее деятельности, трудно до конца понять ту быстроту, с которой конституировалась Радикальная партия после падения кабинета Ристича. Всесильный либеральный премьер подал в отставку 19 октября 1880 г., а уже в начале января следующего года в свет вышел первый номер партийной газеты "Самоуправа" ("Самоуправление") с официальной программой партии.

С самого начала Радикальная партия замышлялась организаторами как партия народная (следовательно, массовая). Ее цели отождествлялись с целями всего народа. Еще одной особенностью партии была жесткая внутренняя структура и соподчиненность. Местные, срезские (уездные), окружные отделения и венчающий эту пирамиду Главный комитет радикалов действовали как хорошо отлаженный механизм. Такая система напоминала армию, вождем которой объективно и естественно стал Пашич. Сначала как первый среди равных в ряду других членов Главного комитета, а затем - как единственный и непререкаемый авторитет.

А события тем временем развивались быстро. Дарованная в Берлине независимость пришпорила Сербию, подняв ее на дыбы. За первые десять лет самостоятельного развития страна пережила острейший внутренний кризис, Тимокское восстание, проигранную войну с Болгарией, принятие новой конституции и отречение монарха.

Решения Берлинского конгресса коренным образом изменили геополитическую конфигурацию Балкан. Они способствовали усилению влияния Европы в "новых" государствах региона, значительная часть которого еще недавно составляла западную периферию оттоманской цивилизации. Сербское княжество, оказавшись в сфере интересов Австро-Венгрии, сразу же ощутило на себе ее мощное давление, что ускорило процесс идейного размежевания в среде немногочисленной местной элиты.

В 1880 г. прежде русофил князь Милан Обренович открыто перешел на австрофильские позиции, связав судьбу страны и династии с империей Габсбургов. Столь резкий поворот монарха означал не только кардинальную смену его внешнеполитических ориентиров. Это событие отразило качественный сдвиг в сознании элиты: само обретение государственного суверенитета поставило перед ней новую проблему - выбора перспективного пути социокультурного развития26.

Последствия не заставили себя ждать - осенью того же года "старых" либералов-националистов И. Ристича сменили у руля правления члены младоконсервативной группы, вобравшей в себя цвет европейски образованной, а главное, ориентированной, сербской интеллигенции (М. Пирочанац, М. Гарашанин, (Ст. Новакович, Ч. Миятович, М. Куюнджич, М. Миличевич). Родоначальники нового и более агрессивного направления в сербском либеральном движении составили мозговой центр сформированной вскоре Напредняцкой (прогрессивной) партии. Предводимые Пирочанцем, будущие напредняки видели свою цель в скорейшей модернизации патриархальной Сербии, а потому поддержали проавстрийский курс князя, полагая, что именно Вена должна стать для Белграда "окном" в Европу.

Оказавшись у власти, члены кабинета активно взялись за выполнение программы "европеизации Сербии"27, но при этом сделали ставку не на приспособление (как ранее Ристич), а на прямое заимствование, то есть "пересадку" результатов западного опыта в местную почву, без учета адаптивных возможностей последней. Объясняя российской публике эту политику, ученый-славист П. А. Кулаковский подчеркивал, что "они хотят сейчас же втиснуть естественный строй сербского государств в нормы чисто европейские"28. Подлинность этого "частного" вердикта подтвердили и аналитики российского министерства иностранных дел, заметив в своем отчете за 1880г., что новый кабинет в Сербии образовали деятели "самых либеральных убеждений, поставившие себе задачей изменить весь государственный строй своего отечества"29.

Характеристику напреднякам и их новациям дал видный бельгийский экономист Эмиль де Лавелэ, побывавший на Балканах в начале 1880-х годов. "Партия прогрессистов, - писал он в путевых заметках, - соответствует либералам Запада. Она мало уважает старинные учреждения, на которые смотрит как на остаток варварства... Эта партия желает наделить свою страну как можно скорее всем тем, что составляет так называемую западную цивилизацию: крупное производство, железные дороги, финансовые предприятия, банки и кредит, все степени образования, красивые монументальные постройки, хорошо вымощенные и освещенные газом города, обеспеченную буржуазию, ведущую жизнь на широкую ногу, развитие богатства, а для осуществления этой программы: усиление власти и денежности правительства и централизацию в управлении страной. Король (22 февраля 1882 г. Сербия была провозглашена королевством, а Милан Обренович - королем. - А. Ш.), который желает видеть свою страну быстро идущей по пути прогресса, склоняется по преимуществу к этой группе "либералов""30. Можно согласиться с американским историком М. Б. Петровичем, заметившим, что напредняки ("сербские виги", как он их называет) "смотрели на все западными глазами"31.

Брошенный столь откровенно вызов не мог остаться без ответа, и это вносило в развитие независимой Сербии черты не известной ей прежде биполярности. Стремление властей "европеизировать" страну скорым кавалерийским наскоком - буквально "насадить в ней европейскую культуру"32 - порождало резкое неприятие со стороны радикальной оппозиции во главе с Пашичем, отрицавшей универсальный характер "пути Европы" и провозгласившей главную задачу - защиту сербской самобытности, отождествляемой с только что завоеванной независимостью.

Перипетии внутреннего противостояния в Сербии достаточно хорошо известны33. В своем стремлении "преодолеть пространство истории в самые сжатые сроки" 34реформаторы-напредняки так и остались в меньшинстве. "Негативную позицию по отношению к модернизации государства на европейский манер, - указывает В. Дворникович, - занял сам его основатель и главный столп - шумадийский крестьянин. Суть этой позиции заключалась в требовании забирать у народа как можно меньше на нужды государства" 35 , что коренным образом отличалось от намерения властей "усиливать денежность правительства". Министрам приходилось все чаще оглядываться на королевский двор, превращаясь постепенно в его заложников.

С другой стороны, радикалы, с ходу отвергавшие все модернизационные проекты кабинета, заручились поддержкой огромного большинства крестьянства - около 90% населения Сербии. Строя свою идеологию на базе прочно укорененной в народном сознании патриархальности и идентицируясь с массой, партия Пашича политически выражала спонтанное и резко негативное отношение сербского селянина к структурным изменениям (модернизации) общества и государства, которые могли нарушить самодостаточное равновесие традиционного бытия в системе статичного аграрного мира. "В противоположность напредняцкому модернизму, - иллюстрирует данное положение Б. Миятович, - радикалы воспевали сельскую идиллию, задругу и общинное самоуправление"36.

Сама по себе, такая патриархальная модель не была для соратников Пашича самоцелью. В условиях незавершенности процесса сербского освобождения и объединения она становилась средством и формой национальной консолидации сербов Королевства, ибо общность интересов внутри общества позволяла сохранять единство народного духа и высокую степень мобилизационной готовности, как важнейшие внутренние предпосылки будущего освобождения. Социальное равенство отождествлялось в глазах радикалов с национальным единством37.

Итак, население Сербии разделялось на два противоположных лагеря: малочисленную, но экстремистски настроенную прогрессистскую элиту и огромную крестьянскую массу с мощным потенциалом протеста, уловленным, аккумулированным и преобразованным в широкое народное движение охранителями-радикалами. Промежуточной - третьей - силы, могущей смягчить конфликт, направив его на поиск компромисса, в сербском обществе не было. "Постепеновцы", то есть умеренные сторонники модернизации, уважающие традиции своего народа (к которым в первую очередь следует отнести Ристича), окончательно утрачивали значение.

В условиях же давления сверху и настойчивого навязывания чуждых ориентиров сторонники Пашича начинают все более ощущать себя единственными защитниками подлинных ценностей. Эсхатологическое напряжение, одномерность их мысли явно усиливаются. Происходит повальная фанатизация масс: радикализм превращается в подобие особой "православной радикальной веры", а сами радикалы - в нечто похожее на "религиозную секту или даже отдельную этническую группу". В ответ на действия кабинета и монарха в их среде складывается "убеждение, что именно в нас, радикалах, есть спасение Сербии и ее счастье"38. Напряжение на обоих полюсах неуклонно растет. "Желание остановить историю столкнулось со стремлением принудить ее к прыжку", - описывает типологически схожую ситуацию Ю. М. Лотман39. При этом каждый лагерь, свято веря в свою правоту, превращал оппонента в смертельного врага. Борьба с ним осознавалась как миссия, направленная на благо Сербии. В действительности же страну разрывали на части. Осенью 1883 г. конфликт достиг апогея - население четырех округов Восточной Сербии взялось за оружие. Тимокское восстание явилось открытым столкновением двух различных подходов к перспективам развития Сербии и сербского общества.

На вооруженное выступление крестьянства король Милан ответил карательными мерами, военно-полевым судом, тюрьмами и расстрелами. Главный комитет радикалов в полном составе был арестован. Никола Пашич, чью голову жернова королевской мести смололи бы в первую очередь, бежал за границу. Начинались его шестилетние скитания по Болгарии, Румынии, России.

В эмиграции Пашич сразу же начал готовить новое восстание против режима. С этой целью он вступил в контакт с болгарскими юнионистами и жившими на Балканах русскими деятелями, предводителем московских славянофилов И. С. Аксаковым и всегда готовыми воевать черногорцами. Обращался он за помощью и к официальной России, но в Петербурге отнеслись к его планам свержения Милана Обреновича с плохо скрытой холодностью, опасаясь реакции Вены. В конечном итоге, все попытки Пашича организовать заговор (а их, по нашим подсчетам, было не менее четырех) сорвались, но, несмотря на это, активность и фанатичная целеустремленность беглеца поражает - все годы изгнания он оставался для сербского монарха каким-то слепым наваждением, вызывавшим страх. Так, во время решающей битвы с болгарами под Сливницей в ноябре 1885 г., когда маятник военного успеха еще колебался, у того случился нервный срыв: коронованному гонителю радикалов вдруг привиделось, что в первых рядах штурмующего сербские позиции противника идет сам Пашич со своими боевиками. Король бежал, а за ним потянулась в отступление вся его армия. "Я не хотел, чтобы Пашич и его люди провели меня связанного по Софии", - оправдывался он позднее. А Пашич, ничего не подозревая, скрывался тогда от румынской полиции в городке Тульча, у русского эмигранта (бывшего члена кружка "чайковцев"), шурина писателя В. Г. Короленко, В. Ивановского.

Вторым важнейшим направлением деятельности Николы Пашича в эмиграции была идеология. Именно на чужбине система его взглядов окончательно сложилась, превратившись в набор чеканных формул и приобретя насыщенную славянофильскую окраску, В письме директору Азиатского департамента российского МИД И. А. Зиновьеву от 21 марта 1887 г. идея противостояния чуждому по духу Западу выразилась в полной мере. "Главное стремление в нашей борьбе, - объяснял Пашич, - состояло в том, чтобы сохранить хорошие и соответствующие сербскому духу учреждения и воспрепятствовать введению новых западных учреждений, которые могли бы разрушить самобытность жизни нашего народа и внести смуту в народное сознание и жизнь". Отсюда жесткое сопротивление радикалов австрофильскому курсу белградских властей, которые "желали бы сразу обратить Сербию в маленькую западную державу, не обращая внимания ни на что сербское и славянское". И далее: "Наша партия полагает, что у сербского народа есть столько хороших и здравых учреждений и обычаев, что их оставалось бы только беречь и дополнять теми прекрасными установлениями, которые имеются у русского народа и остальных славянских племен, а с Запада брать только технические знания и науку и пользоваться ими в славянско- сербском духе"40.

Под "хорошими и здравыми учреждениями" Пашич подразумевал православную церковь, крестьянскую общину (с присущей ей коллективистской ментальностью) и древнюю традицию народного самоуправления, на которой базировалась вся политическая теория радикалов. Их он считал главными элементами восточной - "славянской и православной" - цивилизации, принадлежность к которой помогла сербам выстоять и сохранить себя под турками. Она же должна помочь им успешно противостоять наступлению "германизма" на Балканы, резко усилившемуся после Берлинского конгресса.

Однако перед Пашичем не мог не встать вопрос: а была ли Сербия в состоянии в одиночку бороться с этим мощным вторжением "опасной заразы"? 41 . Негативный ответ напрашивался сам собой - силы были слишком неравны. "Распространение влияния Западной Европы, - писал он в декабре 1884 г. - невозможно остановить на сербской границе" 42 . Данная констатация подталкивала его к поиску надежных союзников, активным попыткам вступить в прямой контакт с российскими официальными и славянофильскими кругами, которые впервые были предприняты им еще в начале 1880-х годов. Именно в России видел Никола Пашич основу славянской православной цивилизации, с которой связывал судьбу своего народа.
Здесь истоки прочного пророссийского определения сербских радикалов и их вождя. "Наша партия, - подчеркивал он в упомянутом выше письме Зиновьеву, - во внешней политике держалась славянской православной России, а во внутренней политике - сербских обычаев и духа. Вот откуда проистекает для многих непонятное явление, что почти весь народ тотчас же встал на нашу сторону"43. Пашич и его соратники не были, подобно Ст. Новаковичу и напреднякам в 1890-е годы, "рациональными русофилами"44. Их русофильство носило органический характер. В поисках союза с Петербургом, как предводителем Востока и славянства в целом, и противовесом Вене на Балканах, в частности, они располагали широкой поддержкой огромного большинства сербов45.

В письме графу Н. П. Игнатьеву Пашич четко провел грань между двумя концепциями русофильства. Оценивая поворот кабинета Новаковича в сторону России в 1895 г., он писал: "Для России будет лестно, что все партии в Сербии теперь сторонники русского влияния, но надо бы различать сторонников по нужде от сторонников по убеждениям и чувству долга"46.

В последние годы своего изгнания, когда рухнули все его заговорщические планы, вождь сербских радикалов нередко жил в России (в основном, в Петербурге и Одессе). Здесь он завязал серьезные связи с русскими, в частности- с руководством Петербургского славянского благотворительного общества: генералами П. П. Дурново, М. А. Домонтовичем, А. А. Киреевым, М. Г. Черняевым; профессорами П. А. Кулаковским, В. И. Ламанским, А. Л. Петровым, князем П. А. Васильчиковым, графом Н. П. Игнатьевым. Неплохо знавал Пашич и покойных И. С. Аксакова и М. Н. Каткова. К этому времени относится также и его знакомство с секретарем Славянского общества В. И. Аристовым, петербургским инженером И. П. Табурно (уроженцем Боки Которской) и полковником Генерального штаба Ф. Ф. Таубе, которые навсегда станут ближайшими конфидентами и друзьями. В Белграде же, тем временем, появлялись предвестники нового - летом 1887 г. напредняцкое правительство ушло в отставку, и к власти был призван коалиционный либерально- радикальный кабинет во главе с Ристичем. Развязки и возвращения оставалось ждать совсем недолго.

В ожидании их Пашич, не умевший сидеть без дела, занялся самообразованием. Особое внимание он обратил, что видно из его писем давнему другу В. Летичу, писанных в 1888 г. в Одессе, на книги "по славянской истории, филологии и праву, то есть вообще по славистике". Научную и политическую литературу Пашич штудировал усердно и основательно. "Дорогой друг, - писал он Летичу, - спасибо тебе, что ты ответил мне сразу же... А я с ответом задержался. Сначала искал квартиру, а потом, найдя ее и устроившись, набросился на книги, которые тут купил, и только сегодня от них оторвался"47.

Что же конкретно читал Пашич? "О заселении славянами Балканского полуострова" М. Дринова, "О Македонии" Офейкова, "Историю Боснии" В. Клаича, "Славян" И. Первольфа, статьи С. С. Татищева в "Новом времени" и "Гражданине" о Сан-Стефанском договоре и Берлинском конгрессе. Кроме того, исторические труды С. М. Соловьева ("История падения Польши", "Учебная книга русской истории"), Н. И. Костомарова ("Домашняя жизнь и нравы великорусского народа"), а также сочинения Л. Н. Толстого. Но особенно углубленно во время своих частных наездов в Россию он изучал произведения авторов славянофильского и "почвеннического" направления - "Об историческом изучении греко-славянского мира" В. И. Ламанского, "Россию и Европу" Н. Я. Данилевского, "Византизм и славянство" К. Н. Леонтьева, "Борьбу с Западом в нашей литературе" Н. Н. Страхова, "Национальный вопрос в России" В. С. Соловьева, работы ранних славянофилов. Излюбленным чтением для Пашича стал и журнал "Славянские известия", редактировавшийся его хорошим знакомым - В. И. Ламанским.

Петербургские штудии Пашича оказали влияние и на развитие его собственной мысли, что отчетливо проявилось в рукописи "О сербскохорватском согласии", подготовленной на рубеже 1888-1889 годов. Этот обширный манускрипт ("литературная попытка", как определил ее сам Пашич), увидевший свет лишь век спустя после написания, в год стопятидесятилетия со дня рождения автора, имеет особое значение, поскольку содержит позитивную часть его общественной философии, в центре которой все та же идея славянской православной цивилизации48. В 1888 г., "сидя без дела" в Бухаресте, Пашич переводил работу Данилевского, повлиявшую на него, пожалуй, более всего. К сожалению, следы этого первого перевода "России и Европы" на сербский язык там же и затерялись...

А развязка стремительно приближалась. Положение короля Милана Обреновича, пошатнувшееся в связи с поражением в войне с Болгарией, становилось все более непрочным. По словам российских дипломатов, "он видел перед собой расстроенную и недовольную армию, разоренное государство и негодующий и оскорбленный в своем самолюбии народ. Мысль об отречении от престола не покидала его, и мнительность его дошла до крайних пределов"49. К прежним неприятностям добавлялись неурядицы в собственном семействе, чему причиной были как неуемный темперамент самого монарха, так и политические амбиции его супруги - королевы Натальи. Нервы короля не выдержали, и он решил отступить, по сути дела спасая династию. В 1888 г. он созвал Великую народную скупщину, на которой была принята новая конституция Сербии, установившая было в стране парламентский режим. Сам король в феврале следующего года отрекся от престола в пользу своего малолетнего сына Александра и покинул страну. Ну а в марте, сразу же после отречения своего заклятого противника, на родину вернулся и Никола Пашич.

Его "путь домой" напоминал былые триумфы римских героев. Близкий друг А. Петрович записал в дневнике: "Когда Пашич приехал в Белград, множество народа поспешило туда, чтобы его встретить и поприветствовать как мученика и победителя" 50 . Впрочем до полной победы было еще далеко.

Принятие конституции 1888 г., по мысли Пашича, открыло "новую эру" в истории Сербии. К власти пришла недавно еще гонимая Радикальная партия. Причем положения парламентского Устава, как это не парадоксально, обеспечивали ей по сути вечную власть. Ведь присущая сербскому социуму однородность, при запуске "чистого" парламентского механизма (свободные выборы, ответственность кабинета перед народным представительством), не могла не "конвертироваться" в политическую монополию "народной партии", выражавшей интересы подавляющего большинства населения. Новый порядок, таким образом, обеспечивал радикалам полную гегемонию в скупщине, что превращало ее в партийный парламент. Суверенная же власть такой скупщины и самому государству придавала партийный характер. В 1889-1892 гг. Сербия представляла собой типичное "радикальное царство", как высказался по поводу установившегося режима сам в прошлом активный радикал П. Тодорович51.

В 1891 г. Никола Пашич впервые занял кресло сербского премьера. Но все же, думается, значение этого года для него заключалось не только в этом. В мае, в возрасте 46 лет, он, наконец, женился. "Пока борьба за изменение конституции не завершилась, - объяснял позднее сам Пашич, - я избегал жениться, полагая, что в той борьбе меня могут подстерегать разные опасности, и совсем не желая, чтобы, наряду со мной, лишения терпела моя семья. Когда же я решил, что борьба завершена, я и вступил в брак, с намерением посвятить себя основанию семьи и заботе о ней"52. Все у него было разложено по полочкам. Воля неизменно превалировала над чувствами.

Его избранница - Джурджина - была на 22 года моложе и происходила из семьи богатого сербского торговца из Триеста Александра Дуковича, имевшего активные связи с южно-русскими регионами. Она родилась в России, в Бердянске в 1866 году. Их знакомство и помолвка произошли на удивление быстро, но в этом, пожалуй, было больше патриархальности, чем романтики.

Решив на 47-ом году жизни создать семью, Пашич посвятил в свои личные планы ближайших друзей. Один из них, житель Триеста Л. Аничич, вспомнил, что по соседству с ним проживает красивая сербка-триестинка с богатым приданым. Через настоятеля местной сербской церкви была добыта ее фотография и послана в Белград. Пашичу избранница понравилась, и, не долго думая, он отправился во Флоренцию, к ее брату, известному скульптору С. Дуковичу. Здесь, в ресторане на берегу реки Арно и состоялась их встреча. На первый взгляд, между ними было мало общего: она родилась в Европе, здесь же и воспитывалась, он - сербский self-made man; она - богата, он - нет; она - склонна к искусству, он, посвятивший жизнь единственно политике, и в театр-то не выбирался, а на придворных балах и церемониях присутствовал только тогда, когда к этому обязывал протокол. И все же их связывало самое важное для брака - обоюдное стремление к домашнему теплу и приверженность семье...

Они венчались в русской церкви во Флоренции, где Пашич молил Бога, чтобы супруга его "была счастлива"53. Свадьбу сыграли тут же, на Piazza Independenza, 22. В середине июня, не завершив свадебного путешествия по Европе, молодые вернулись в Белград. "Государственные дела позвали меня назад", - оправдывался новоиспеченный супруг в письме к теще54.

Семейная жизнь Пашича сложилась безоблачно. Жена Смогла создать ему все условия для отдыха от политических баталий. Семья с годами росла. В 1892 г. у Паши - чей родился сын Радомир, год спустя на свет появилась Даринка, а в 1894 г. - младшая Пава. В 1900 г. родилась третья дочь - Даница, умершая младенцем.

К детям отец относился любовно, но без особой сентиментальности. Дочери, по стародавнему обычаю, целовали ему руку и обращались на "Вы". Значительно большую снисходительность он проявлял к своему первенцу, причем к концу жизни черта эта усилилась. Сам, всегда щепетильный в денежных вопросах, старый Пашич, казалось, закрывал глаза на сомнительные операции сына.

Взращенный в патриархальной .среде сербской глубинки, он впитал в себя, как уже говорилось, поистине культовое отношение к семье, родственникам, друзьям и весь был пропитан духом задруги. Он и Сербию воспринимал как одну большую задругу, а всех сербов - как единый род. Когда в 1898 г. скончался младший брат Найдан, старший Никола взял на себя заботу о его детях (их мать умерла еще раньше). Он устроил одну племянницу в женский пансион в Киеве, а старшим племянникам - Петру и Николе выхлопотал возможность учиться в Киевском кадетском корпусе. Впоследствии, закончив корпус и выйдя в Константиновское артиллерийское училище, Петр писал ему: "Да, милый дядя, не легко сознавать, что мы - птенцы, сиротинки, покинутые отцом и матерью, разбросаны по всему миру, сознавать, что все мы живем, благодаря Вам"55. Кстати, к этому племяннику - будущему полковнику царской армии, отбывшему после Октябрьского переворота почти два года в большевистской тюрьме и освобожденному в 1920 г. после личного обращения премьера к Г. В. Чичерину, Никола Пашич относился с особой теплотой.

Пашич любил Россию, всегда чувствуя себя здесь своим - к нему и обращались там не иначе, как "Николай Петрович". Любил общаться с русскими. Во время официальных приемов он нередко здоровался за руку даже с лакеями. Любил говорить по-русски, что иногда приводило к казусам. Как вспоминал посланник Сербии в России Д. Попович, однажды Пашич разговаривал без переводчика с каким-то русским господином, который по окончании беседы с удивлением заметил: "А я и не знал, что сербский язык так похож на русский"56. В бытность же Пашича сербским представителем в Петербурге (1893-1894 гг.), он, расписываясь в книгах посещения важных особ, всегда старательно выводил: "Николай Петрович Пашич". И даже позднее, во время официальных визитов данная практика не менялась. 28 апреля 1916 г., к примеру, подтверждая получение от Московской городской думы ста тысяч рублей для сербской армии, гость начертал: "Николай Петрович Пашич. Министр Председатель Сербский"57. И в церкви он обычно крестился, отбивая поклоны в пояс, что также было совсем нетипично для серба.

В июле 1918 г. он выдавал замуж свою младшую дочь Паву. Венчание происходило в русской церкви в Ницце. Год спустя, в августе, сообщая ему о рождении внучки Катарины, Джурджина Пашич писала из Лондона: "Пава чувствует себя хорошо, так же как и девочка. Крестить ее будет русский священник, поскольку сербского здесь нет. Я пишу тебе об этом, так как знаю, что тебе будет приятно". Есть, наверное, какая-то связь между самим фактом "русского крещения" и всей последующей судьбой Катарины Рачич - в 1940 г. она вышла замуж за князя Теймураза Багратион-Мухранского. Венчали молодых в Топчидерской церкви русские священники. Присутствовала при сем и старая Джурджина. Стоя сзади, она, должно быть, вспоминала своего Николу. Ведь только она знала этого молчаливого и закрытого балканца до конца. А потому совсем не случайно, что, когда в декабре 1926 г. Пашича хоронили, на груди у него лежала серебряная русская икона, к которой и прикладывались все пришедшие проститься, а "в отпевании и погребении покойного приняло участие русское духовенство и русский хор". Все это - "по желанию супруги", как сообщало эмигрантское "Новое время"58.

Познавший нужду и привыкший преодолевать лишения, Пашич был экономным хозяином (иногда даже слишком) и умел считать деньги. Получив за супругой изрядное приданое, он не изменил ни образа жизни, ни привычек - его стол, как всегда, был традиционным и скромным, он никогда не курил, пил мало, разбавляя любимое неготинское вино водой. Мог по десять лет носить один и тот же редингот, но на приемы одевал фрак, обрамленный орденскими звездами. С длинной седой бородой он был столь элегантен и вел себя с таким достоинством, что на это обращали внимание европейские аристократы. Всегда скрупулезно следил за своим здоровьем, регулярно посещая европейские курорты - Карлсбад, Мариенбад, Эвиан, а также бывая на Адриатике (обычно в Опатии и Цавтате) или в сербских "банях" с их горным воздухом. Эта ревнивая забота о здоровье, в совокупности с крайне умеренным образом жизни и умением полностью отключаться от политических и иных баталий, способствовали тому, что до глубокой старости он сохранил свежесть тела и мысли и потрясающую работоспособность. А отключаться Пашич умел. После ужина любил уйти к себе и сидеть в темноте, закрыв глаза. Или разглядывать географические карты Балкан, которые собирал с упоением и умел читать лучше любого генштабиста, часто удивляя этим военных. Или смотреть на звезды - астрономия была его страстью со студенческих лет. А когда, бывало, семья собиралась перед камином, ее глава пел песни своей восточной Сербии. Легендарный молчун, оказывается, имел красивый голос59.

Оказавшись в связи со смертью брата в значительных финансовых затруднениях, Никола Пашич был вынужден обратиться к приданому жены. Но как! "Если бы это имущество было моим, - писал он, - я бы и не волновался особо: сам получил, сам и растратил. Но это имущество моей супруги, на которое я не имею прав до той меры, чтоб поставить его под вопрос. Конечно, она меня не укорила и словом, но эти ее внимание и сдержанность были для меня еще горше, поскольку я ощущал себя униженным уже тем, что попал в положение, когда она меня не только кормит и содержит, но и тратит то имущество, которое отец оставил в наследство ей и ее детям"60.

В конечном итоге, ситуация разрешилась. Недвижимое имущество семьи на рубежеXIX-XX веков состояло в собственном двухэтажном особнячке на Театральной (ныне Французской) улице, еще одном доме на Теразиях и небольшой гостинице "Националь", которые сдавались в аренду. Арендные платежи вкупе с премьерским жалованьем и составляли основу семейного бюджета. В письмах жене, которая часто проводила время с детьми на море, в Опатии (там находилась дача - часть наследства покойного А. Дуковича), постоянно звучит мотив: "Хватает ли вам денег и не послать ли еще?". Самому же Пашичу, весьма умеренному в личных потребностях, нужно было очень немного. В доме Пашича на Теразиях (как у каждого уважающего себя серба), был солидный винный погреб61.

Никола Пашич "очень редко менял однажды приобретенные убеждения и привычки", - заметил хорошо его знавший современник. И навсегда (а главное, во всем) остался человеком XIX века. Показательный пример - до самой кончины наш герой сохранял язык и стиль 70-х годов XIX века. Он говорил на архаичном "наречии", пересыпая сербские выражения русизмами и галлицизмами, давно уже вышедшими из употребления. И, когда года за три до смерти, в одной из речей, Пашич использовал русское слово "равенство", и его поправили, указав, что в сербском языке давно уже есть свой эквивалент такому понятию, он только махнул рукой и сказал: "Оставьте так, как я сказал, я не знаток всех этих тонкостей"62. Время внутри него как будто остановилось...

Эпоха "первого радикального царства" длилась в Сербии недолго. А иначе и быть не могло, поскольку придававшая ему легитимность конституция 1888 г., объективно низведя все нерадикальные политические структуры, включая корону, до положения придатков новой "абсолютной" власти, была обречена63. Очередной раунд острейшей внутренней борьбы, сопровождавшейся целой серией государственных переворотов, наглядно подтверждает эту мысль: стремление "оперившегося" к середине 90-х годов короля Александра Обреновича к личному правлению с трудом уживалось с доктриной "партийного государства" радикалов. Тем более, что за делами молодого венценосца, пока еще в тени, стоял его отец - злейший и опаснейший враг Пашича. В мае 1894 г. конституция была отменена. И в том же году в Белград из-за границы прибыл экс-монарх. Пока ненадолго, но прецедент был создан. Страну опять залихорадило...

Используя ставший вновь актуальным конституционный вопрос и делая вид, что готов к его разрешению, король искусно манипулировал, стремясь "приручить" лидеров партий и сохраняя за собой свободу рук. В условиях министерской чехарды и откровенного шантажа закладывался фундамент личного режима, символом которого, в конечном итоге, стала так называемая "владановщина" - по имени главы "внепартийного" правительства Владана Джорджевича (1897- 1900 гг.). В 1897 г. в Сербию окончательно вернулся и Милан Обренович, заняв должность командующего армией. Любопытно, что титуловать новоиспеченного армейского генерала было приказано "Его Величеством королем Миланом", что, конечно, было юридически некорректно, но вполне отвечало реалиям. Ведь де факто речь шла о соправлении сына и отца, причем последний пользовался гораздо большим реальным влиянием. Над радикалами Пашича снова нависла угроза.

Венцом правления Александра Обреновича стала его женитьба на Драге Машин - бывшей фрейлине королевы Натальи. Своим выбором Обренович-младший оттолкнул от себя и тех немногих, кто продолжал его поддерживать, включая собственного отца (прокламация о помолвке была обнародована, когда тот находился за границей, где вел переговоры о женитьбе сына на принцессе из мелкой немецкой династии Шаумбург-Липе). Несмотря на то, что молодому монарху удалось избавиться от опеки родителя, его брак с Д. Машин был крайне непопулярен. Особенно в армии, где командующий сумел завоевать немалые симпатии. Последовавшие за тем скандалы, вроде ложной беременности королевы и слухов об объявлении наследником ее брата, лишь ускорили развязку. 29 мая 1903 г. королевская семья была уничтожена и династия Обреновичей навсегда сошла с исторической сцены. Живых ее представителей более не осталось. Провидение хранило Милана Обреновича от участи свидетеля трагедии собственного сына; он умер в январе 1901 г. в Вене.

Рубеж веков был не лучшим временем и для Пашича. Когда в 1899 г. было совершено покушение на все того же М. Обреновича (так называемый Иванданский атентат), мстительный экс-монарх нашел, что пришла пора окончательно свести счеты с ненавистными радикалами. Лидеры партии, включая председателя, были немедленно арестованы. Несмотря на полную абсурдность предъявленных обвинений, были все шансы, что Пашич живым из тюрьмы не выйдет. Положение его было отчаянным. Тем более, он и не предполагал, что с определенного момента его жизнь будет вне опасности - Россия решительно высказалась против смертных приговоров радикальным вождям. А тогда ее слово значило немало.

На суде Пашич "признал", якобы радикальная партия действительно вынашивала тайные замыслы против династии Обреновичей, взяв на себя ответственность за психологическую подготовку покушения. Мало того, он обвинил в этом не только себя, но и соратников, сидевших вместе с ним на скамье подсудимых. По сути дела, это был самооговор, и Обренович-старший не мог им не удовольствоваться, полагая, что публичное покаяние Пашича и "сдача" им своих товарищей означают его моральную гибель в глазах как однопартийцев, так и общественного мнения. Получив пять лет каторги, он был немедленно помилован. Его репутация, действительно, была серьезно "подмочена". Однако Пашич не собирался складывать оружия, хотя не стремился и торопить события. Казалось, он просто плыл по течению, проводя время с семьей в Опатии и занимаясь "литературным" трудом. Пока не подоспела "майская революция"...

Новый сербский король - русофил Петр Карагеоргиевич, по-иному, чем Обреновичи, смотревший на сербские национальные приоритеты, был готов ради обеспечения последних связать судьбу страны с Радикальной партией, за которой шло огромное большинство народа. Внутренний консенсус был достигнут. В июне 1903 г. Народная скупщина приняла очередную конституцию, повторявшую основные положения "радикального" Устава 1888 года. Монарх обязался уважать конституционный порядок и правил в согласии с парламентом на протяжении всех отпущенных Сербии мирных лет. Теперь предстояло "переложить руль" и вплотную заняться проблемами национальными - реанимировалась "прадедовская задача сербского освобождения и объединения". На первое место выходила задача внешнеполитического, психологического и технического обеспечения сербских национальных амбиций; подготовки страны к маячившим в отдалении решающим событиям. В том же, что они грядут, у Пашича никогда сомнений не возникало. Начиналась новая эпоха в истории Сербии, новая фаза в развитии Радикальной партии, новый этап в жизни Николы Пашича...

Очень скоро Пашичу удалось вернуть утраченные было позиции в партии и снова стать ее неформальным лидером. После прихода радикалов к власти в 1904 г., он почти бессменно занимал пост премьер-министра и министра иностранных дел. Внутреннюю политику он доверил ведущему радикальному идеологу Ст. Протичу, а финансы - знаменитому "сербскому Витте" - Л. Пачу. Все трое, будучи в своей области отнюдь не дилетантами, многие годы прекрасно дополняли друг друга.

Для того, чтобы определить подлинное место Пашича на властном Олимпе Сербии, следует сначала разобраться, как вообще воспринималась власть в условиях традиционного общества, и что нового вносил в это восприятие процесс модернизации. Характерной чертой истории новой Сербии являлось опережающее развитие государства и его институтов по сравнению с темпами изменения общества. Патриархальные крестьянские представления о собственной государственности как органичном "продолжении" общинных традиций, когда государство воспринимается в виде "многократно увеличенной копии своего микромира", очень скоро столкнулись с жесткой логикой реально формирующегося Княжества, проявившейся в его централизации и институционализации. И действительно, объективная потребность внутренней консолидации государства стягивала всю его территорию единой волей центра, что имело последствием постепенное выдавливание избираемых населением и отвечающих перед ним местных старейшин ("своих") назначаемыми сверху чиновниками- проводниками этой самой воли ("чужими")64. Собрание и договор, как основа прежнего порядка, все более заменялись прямыми указаниями из столицы. На смену традиционной авторитарности "семейного" типа, когда крестьянин лично выбирал старейшину, которому верил, а потому и подчинялся ему, приходила безликая тирания государственного аппарата. Процесс политической модернизации, таким образом, рвал узы привычной интимности в отношениях верхов и низов, возводя между ними непроницаемую бюрократическую стену, что вызывало в народе открытое недовольство. Его патриархальное сознание не успевало за переменами, пытаясь их затормозить. Восстания, на что был так богат сербский XIX век, прекрасное тому подтверждение.

Впрочем, говоря о негативном отношении сербского крестьянства к своему государству, изжитом лишь после смены династий в мае 1903 г., следует подчеркнуть, что оно во многом было спровоцировано самой властью: вольно или невольно, но модернизирующаяся элита усугубляла раскол. И если Милош Обренович - этот неграмотный и деспотичный правитель, но вместе с тем прирожденный политик и "популист", всегда умевший с тем же крестьянством обходиться, ладить и даже идти навстречу в ущерб собственной бюрократии, - имел право патетически воскликнуть: "О народ, ты моя сила!", то его наследники, принадлежавшие к категории "просвещенных" монархов, были людьми другого склада. В своей политике они мало прислушивались к бившемуся в сербской глубинке пульсу общественного бытия, полагаясь в основном на силу государства и рационалистических доктрин, что в традиционном обществе отнюдь не гарантировало успешного и гармоничного правления. Им не хватало, как когда-то выразился Н. Н. Страхов, "признания за жизнью большего смысла, чем тот, который способен уловить наш разум"65. Трагическая судьба, постигшая каждого из них не представляется случайной.

По словам С. Н. Трубецкого, "сила государства - в его жизненных принципах, во внутреннем единстве духа, которое обусловливает его политический и культурный строй". В независимой Сербии при последних Обреновичах такого "внутреннего единства" не было, ибо не было порождавшей его сбалансированности отношений между государством и обществом, то есть "политическим и культурным строем". И в результате, когда король Милан выражал неудовольствие своим (как он называл его) "безумным народом", непонимающим и саботирующим его государственнические устремления, последний через своих представителей в скупщине отвечал ему тем же, кляня за то, что он вел страну "путем чуждым и глубоко противным сербским традициям"66. При столь взаимоисключающих посылках надеяться на компромисс не приходилось. Тимокское восстание, несмотря на его подавление, и последовавшие события прозвучали для Обреновичей похоронным звоном. Переворот 29 мая 1903 г. покончил с ними.

Короля Александра не спасли ни акцент на том, что Драга Машин - первая "королева-сербка"; ни отказ от европейского стиля и придание своему двору "национального" колорита67; ни попытка использовать традиционную манеру общения с народом в духе родоначальника династии, то есть возвращение к патриархально-привычным представлениям о власти.

Впрочем, и не могли спасти, поскольку "возвращение" это было чисто внешним, продиктованным одним лишь стремлением восстановить сошедшую на нет популярность. Подлинное же отношение молодого и амбициозного монарха к своим подданным мало чем отличалось от позиции родителя. "Я огорчен и разочарован: с этими чертовыми крестьянами ничего нельзя сделать", - говорил король-сын педагогу, французскому историку А. Мале. Видимо поэтому он и предполагал создать, в качестве опоры трона, некое подобие дворянства. Не удивительно, что народ возненавидел его столь же единодушно, как и предшественника. По свидетельству англичанки М. Дэрам, побывавшей на Балканах в 1902 г., "во всей Сербии я не слышала о короле ни одного доброго слова. Он скорее безумен, нежели порочен - это лучшее из того, что о нем говорилось. По отношению к нему я не видела ничего, кроме презрения"68. Его конец был по-балкански жесток...

Петр Карагеоргиевич был человеком иного склада. 60-летний, умудренный опытом и многолетней эмиграцией вдовец, он старался править строго в рамках законов и конституции, хотя и не был полностью свободен в своих действиях - группа военных участников майского заговора, "освободивших" для него трон, стремилась сохранить свой привилегированный статус при новом режиме. Естественно они не ладили с гражданскими властями. И, бывало, чтобы избежать толков, монарх приглашал главу правительства Пашича на аудиенцию, но только... с черного хода. Давний соратник и близкий друг Петра Карагеоргиевича еще со времен эмиграции, священник М. Джурич объяснял подзабывшему сербские обычаи суверену всю бесперспективность таких приглашений: "Если Пашич не сможет войти во дворец с парадного входа, тогда он вообще не придет". И далее, еще более жестко: "Если ты, государь, думаешь, что, в случае выбора между тобой и Николой, народ выберет тебя, то ты глубоко ошибаешься"69.

Эти весьма фамильярные, содержащие в себе скрытую угрозу, предостережения с предельной ясностью выражали патриархально-семейное отношение сербов к власти. Очевидно, что оно характеризовалось полным отсутствием какой бы то ни было сакрализации монарха, который, согласно традиционному взгляду на вещи, как глава большой семьи (или отец), должен быть всего лишь "первым среди равных", а не возноситься на недостижимую высоту, изолируясь от общества. Поэтому и отношение к нему всегда было слишком "приземленным" - ведь все мы родом из одного корня. Авторитет и доверие, в случае отсутствия их у правителя, могли переноситься и на популярного политика, который вписывался в патриархальные представления низов о власти. Явление вполне типичное: на протяжении XIX в. в Сербии было немало харизматических народных вождей. Наибольший авторитет принадлежал не положению или функции, а конкретной личности. Таким человеком и оказался Пашич, вполне соответствовавший народному восприятию власти.

Бессменный лидер Радикальной партии он никогда не стремился встать над партией, но всегда оставался с нею и в ней. По словам старого соратника и земляка, крестьянина из Заечара Д. Лазаревича, "на наших съездах Пашич обычно молчал, а солировал Пера Тодорович. Он умел так воодушевлять и зажигать словами, как никто другой, и вообще был таким оратором, каких уже давно нет. Но когда дело доходило до выборов председателя, мы все дружно голосовали за Пашича"70. Отношения доверительной авторитарности лежали в основе патриархальных представлений о всякой иерархии. Пашич всегда оставался для партии своим; она же была для него "первой и единственной политической любовью"71.

Мало того, по мере того, как из партийного руководства уходили "отцы-основатели" и приходили представители новых радикальных генераций, для кого борьба первопроходцев в бурные 1880-е годы была уже овеяна легендой, "вечный Байя" сам превращался в легенду, становясь персонификацией сербского радикализма - этой, по выражению И. Жуйовича, "новой религии, в которую народ фанатично верил". Именно здесь истоки мощной харизмы Н. Пашича. "Пашич принадлежит нам, мы принадлежим Пашичу" - как заклинание твердили радикалы после его смерти. "Радикальная партия - это Никола Пашич, Никола Пашич - это радикальная партия"72 - тогда же признавал политический оппонент.

И как следствие сам образ вождя радикалов постепенно трансформировался в сознании многих в некий миф, своего рода талисман, без которого правильно не решаются никакие дела. Эту иррациональность в отношении сербов к Пашичу чутко уловил Мале: "Пашич... создал вокруг себя ореол легенды, став в народе олицетворением какой-то страшной силы. Если что-то не в порядке, отовсюду слышится - "Ах, если бы Пашич был здесь. Когда же, наконец, он будет здесь? К счастью, остается Пашич!". Эту легенду следует развеять, и тогда Радикальная партия развалится"73. Во всем был прав наблюдательный француз, кроме одного - подлинных легенд сами о себе люди не создают...

После насильственной смены династий Радикальная партия пришла к власти в Сербии "всерьез и надолго". В демократическом государстве с парламентским правлением сложилась по сути однопартийная система (точнее "полуторапартийная": с одной стороны, радикалы, с другой - все остальные, то есть не-радикалы74), и такая власть одной партии была добровольно принята и поддержана сербским крестьянством. Вершителями судеб страны стали Пашич - этот, по точному определению Л. Д. Троцкого, "некоронованный король Сербии"75 - и его соратники.

Кстати, страной он руководил так же, как и собственной партией, всегда оставаясь с ней, а не над ней. Российский посланник при сербском королевском дворе князь Г. Н. Трубецкой, имевший возможность наблюдать премьера в годы первой мировой войны, вспоминал: "С раннего утра Пашич отправлялся в министерство и с небольшим перерывом сидел там целый день. Фактически он был распорядителем судеб Сербии и решал все крупные и мелкие дела. Он достигал этого не только благодаря своему официальному положению, но и громадному личному авторитету". И далее: "Члены кабинета были много моложе Пашича. Он смотрел на них как на молодых людей, говорил им "ты" и звал по уменьшительному имени. Это было вполне в нравах патриархальной Сербии. В Нише (временной сербской столице в 1914-1915 гг. - А. Ш.) все министры занимались в одной большой зале. Пашич сидел в другом углу комнаты за общим столом. Получалось впечатление профессора и учеников". И наконец: "Он правил Сербией наподобие сельского старосты в большом, но малоустроенном селе. Зная всех и каждого, он ловко умел устранить политическое соперничество... Всего более напоминал он мне сельского старосту в своих отношениях с богатой помещицей - Россией. Он знал, что помещица может наехать, рассердиться и накричать, а он молча потрет себе бороду, а потом еще выхлопочет своему селу и деньжонок, и леску на хозяйство"76.

Такая власть вполне устраивала сербского селяка ("Байя знает, что делает"). Ему прощались и грехи (малодушие на суде), ведь и после возвращения из политической тени он оставался своим. Этот источник мощи Пашича-политика признавали все. Даже лидер республиканцев Я. Проданович называл его "народным Николой"77.

Российский посланник в Белграде Н. В. Чарыков делился своими впечатлениями о поездке в глубь страны в начале июня 1901 г.: "Теперешний политический идеал сербов Королевства прост. Извне - желание спастись от "швабов" и объединить всех сербов, при неискоренимом убеждении, что и то, и другое возможно только при содействии России. Внутри - "едан децениум мира", то есть желание приостановить хоть на десять лет партийную борьбу и правительственные и административные кризисы, дабы люди могли спокойно заниматься своими домашними делами"78. Не то же ли самое имел в виду Никола Пашич, когда год спустя формулировал один из алгоритмов истории независимой Сербии: "У нас, т. е. в сербской политике, можно считать непреложным правилом следующий расклад: определение во внутренней политике в пользу парламентских методов и конституционной власти, пользующейся доверием большинства народа, непременно ведет во внешней политике к ориентации на славянскую, православную Россию. И наоборот: опора во внешней политике на Австро-Венгрию обязательно приводит к реакции, власти меньшинства, столкновению ее с народной волей, к мерам строгим и чрезвычайным"79. "Отец и сын своего народа", - очень точно и емко охарактеризовал Пашича блестящий знаток той эпохи М. Йованович-Стоимирович.

Главной задачей Пашича в первые годы правления короля Петра было противодействие откровенно враждебной Вене. Пашич осознавал растущую австро-венгерскую угрозу и стремился найти ей серьезный противовес. В стремлении нейтрализовать опасность со стороны северной соседки он сделал ставку на Петербург.

Тем самым Пашич сумел подтянуть "маленький сербский плот" к "эскадре" Антанты. Когда в 1906 г. Австро-Венгрия оказывала на Сербию сильнейшее давление с целью обеспечить размещение заказа на поставку артиллерийских орудий на собственных заводах, угрожая при негативном ответе закрытием венгеро-сербской границы, Пашич - глава кабинета, инициировавшего вопрос о закупке пушек, - без колебаний ответил отказом. Отдать заказ на орудия Вене значило стать ее заложником. И заказ был передан французской фирме Шнейдер-Крезо. Австро-Венгрия закрыла границу с Сербией. Началась таможенная ("Свиная") война, длившаяся вплоть до 1911 года. Вене не удалось заставить Белград капитулировать. С помощью Франции была модернизирована пищевая промышленность, являвшаяся основой экономики страны. Строились бойни, холодильники, консервные заводы.

Таможенная война была тяжелым испытанием, но еще более тяжким стал Боснийский кризис, связанный с аннексией Австро-Венгрией в 1908 г. Боснии и Герцеговины. Пашич, тогда в качестве "частного" лица, требовал решительного отпора аннексии, говорил о возможной защите сербских национальных интересов с оружием в руках. Будучи с чрезвычайной миссией в Петербурге, он, однако, понял, что Россия, сама явно уязвленная акцией венского министра иностранных дел А. Эренталя, еще не готова поддержать Сербию.

В период Боснийского кризиса Пашич проявил себя как незаурядный психолог. Его решительная "частная" позиция импонировала общественному мнению Сербии. Когда же министр иностранных дел М. Милованович, с подачи дипломатов стран Антанты, задумывался о территориальных компенсациях за аннексию, на что Вена, возможно, и пошла бы, Пашич резко выступил против любых сделок. "Пусть на теле сербского народа останется живая рана", - подчеркнул Пашич.

Спустя считанные годы, Сербия добилась сатисфакции с другой стороны. В 1912г. она, Греция, Болгария и Черногория, заключив военный союз, объявили войну Турции, под властью которой все еще находились обширные территории, населенные славянами и греками. Многие политические противники Пашича злорадствовали: "Ну, на этот раз Байя сломает себе шею". Однако, чего уж точно не было в нем, так это банального авантюризма. К 1912 г., Сербия имела сильную, хорошо и вовремя (с помощью России и Франции) вооруженную армию, а моральный дух народа был как никогда высок. Многолетний заместитель Пашича-премьера по финансам и близкий его друг еще из 70-х годов XIX в., Пачу говорил Троцкому, обозревавшему в качестве военного корреспондента балканские коллизии тех лет: "Наши финансы в прекрасном состоянии. Мобилизация обходится нам в миллион динаров ежедневно. Мы сделали значительные запасы золота и спокойно смотрим навстречу завтрашнему дню. На шесть месяцев нас хватит"80.

Сербские войска выиграли ряд решающих сражений 1-ой Балканской войны. Особо в них отличились артиллеристы, вооруженные теми самыми орудиями, за которые в свое время "насмерть" бился Пашич. А во 11-ой Балканской (Межсоюзнической) войне Сербия, Греция, Румыния и примкнувшая к ним Турция воевали против болгар, которые, стремясь к переделу освобожденных территорий, напали на сербов и греков у местечка Брегальница. Боевые действия закончились быстро. София потеряла почти все, что недавно приобрела. Бухарестский мирный договор 1913 г., юридически закрепивший результаты обеих войн, признал за Сербией Вардарскую Македонию и Старую Сербию (нынешние Косово и Метохию). Таким образом, южный "аспект" сербского национального вопроса, в том виде, как его понимало руководство страны, был решен.

Конфликт Вены с Белградом становился неизбежен. Австро-Венгрия не желала терпеть на своих границах усилившееся Сербское королевство, само существование которого будило у ее югославянских подданных центробежные настроения. Целостность двуединой монархии теперь во многом зависела от того, сможет ли она сломить резко возросшую сербскую силу, нейтрализовать ее влияние.

Но в Вене отдавали себе отчет в рискованности войны с Сербией, в которую могла бы вступить Россия, что превратило бы австро-сербское столкновение в войну европейских коалиций (что и произошло!). Вместе с тем, полагая, что, Россия, нуждавшаяся еще по крайней мере в нескольких мирных годах для завершения своих оборонных мероприятий, не рискнет пока вмешаться в конфликт на Балканах, австро- венгерские политики хотели успеть "наказать" Белград "один на один". Время работало против Габсбургской монархии, и в расчет ее правящих кругов не входило откладывать войну надолго.

Пашич, считая столкновение с Австрией неизбежным, стремился тем не менее всячески оттянуть его. "В наших интересах, - говорил он своим сотрудникам, - чтобы Австро-Венгрия просуществовала еще лет 25-30, дабы мы смогли так "переварить" наши новые территории на юге, что вопрос об их принадлежности уже никем и никогда не мог бы быть поставлен заново"81. Кроме того после двух войн страна явно нуждалась в мирной передышке. Но таковой она не получила. Сараевское убийство эрц-герцога Франца-Фердинанда в Вене сочли слишком соблазнительным поводом, чтобы его не использовать. Мировая война стала реальностью...

С началом войны в повестку дня был поставлен югославянский вопрос. В Нишской декларации, принятой Народной скупщиной 7 декабря 1914 г., депутаты определили в качестве главной задачи страны освобождение и объединение в едином государстве всех сербов, хорватов и словенцев. Сербские национальные амбиции, таким образом, достигли крайней степени выражения.

В конце XIX - начале XX в. представления о "народном единстве" сербов, хорватов и словенцев получили достаточно широкое распространение среди югославянской интеллигенции. "Три племени одного народа" - это выражение надолго стало крылатым.

Деятели собственно Сербии считали центром югославянского объединения свою страну. Представители же хорватской и словенской интеллигенции, напротив, считали возможным сплочение югославян под скипетром династии Габсбургов, но при условии дарования им таких же политических прав, какие имели немцы и мадьяры. Нередко они требовали замены дуализма австро-венгеро-югославянским триализмом. Немалое их число приветствовало оккупацию, а затем и аннексию Боснии и Герцеговины, видя в этом усиление славянского фактора в монархии и пролог ее внутренней перестройки. Что же касается австрийских и венгерских сербов, то они с нескрываемой симпатией смотрели в сторону Белграда.

Пашич также не остался в стороне от попыток хотя бы теоретического осмысления данной проблемы. В уже упомянутой рукописи "О сербскохорватском согласии", поставив вопрос: "кто объединит сербо-хорватов?", он рассуждает о шансах каждого "племени" стать лидером в этом процессе. Полагая, что "развитие современной европейской культуры, с ее индустриальным производством и железнодорожным проникновением, грозит малым народам крахом", Пашич делает вывод о необходимости, дабы избежать этого, "собирания родственных племен в одно сильное государство". А раз, "между языком сербского и хорватского племен не имеется никакой разницы", что для автора манускрипта наряду с общностью происхождения было главным критерием их потенциального национального единства, то их объединение было бы делом совершенно естественным, органично вписывающимся и в современную европейскую тенденцию "собирания народов".

Проанализировав основные вехи истории сербов и хорватов, Пашич приходит к выводу: "Совершенно очевидно, что для сербо-хорватского народа в любом случае предпочтительнее группироваться вокруг демократической Сербии". И далее: "Так как сербский народ лучше сохранил свои славянские особенности, то именно он должен держать знамя славяно-сербско-хорватской идеи". Вполне очевидна антизападническая направленность рукописи Пашича, что не удивительно, поскольку, как уже говорилось, во время ее написания он находился под влиянием идей Н. Я. Данилевского о культурно-исторических типах. Русский мыслитель также считал сербов, хорватов и словенцев "сербскими племенами", предполагая вхождение когда-нибудь во Всеславянский союз "Королевства Сербо-Хорвато-Словенского"82.

Таким образом, в теории Пашич полагал возможным создание объединенного югославянского государства, - вокруг Сербии. Если это югославизм, то явно сербоцентристского толка. Об этом говорят и параллели, которые проводит Пашич. Вот одна из них: "В России малороссы и белорусы не являются более какими-то особыми народностями, но представляют собой только варианты единой русской народности"83. Аналогия с сербами, хорватами и словенцами совершенно очевидна.

Такой подход Пашича к решению югославянского вопроса (чисто теоретический, подчеркнем особо), страдал явной облегченностью, что вообще было свойственно тогда многим сербским политикам. Мало учитывались объективно разделяющие факторы: прежде всего - принадлежность к различным культурным ареалам. Кроме того, этот подход во многом определялся и диктовался политической конъюнктурой. И только отдельные интеллектуалы замечали потенциальные "мины замедленного действия". Так, Ст. Новакович, занимавшийся кроме политики еще и наукой, будучи крупнейшим сербским историком и филологом, писал в мае 1912 г. Ф. И. Успенскому: "Все умные и хорошо к нам относящиеся люди советуют нам югославянское сообщество. Вы, русские, требуете от нас сохранения верности светлым традициям православия. Но, когда мы опираемся только на них, мы теряем весь запад до Альп и Адриатики, где пропаганда нашей единой народности имеет более всего шансов на успех и где католические племена идут за нами. Потому я и кричу от отчаяния"84. Маститый ученый вовремя заметил в потенциальных межконфессиональных осложнениях источник немалой опасности для идеи "единого народа".

Важно, однако, подчеркнуть, что дискуссии о "югославянском единстве" велись накануне первой мировой войны в основном в интеллигентской и студенческой среде. В белградских же коридорах власти о нем не было принято говорить вслух. Приоритет отдавался более насущным и жизненным задачам - освоению и обустройству новых территорий на юге и гармонизации отношений с Черногорией в условиях, когда оба независимых сербских королевства наконец-то соприкоснулись своими границами. О том, насколько более важными были для Пашича переговоры о реальном сближении Сербии и Черногории по сравнению с абстрактными лозунгами единства югославян, свидетельствует и российский посланник в Белграде Н. Г. Гартвиг. Сообщая 7 апреля 1914 г. в МИД о начавшемся диалоге, дипломат подчеркивал, что "Пашич находил желательным оставить ныне в стороне все заботы о "неосвобожденных еще сербских братьях и целом югославянстве", а подумать о мерах, которые на деле скрепили бы узы единокровных народов (сербов и черногорцев. - А. Ш.)"85.

Итак, очевидно, даже при наличии определенного югославянского "крена" в общественном мнении (явно усилившегося после побед в Балканских войнах), Пашич в своей реальной политике отдавал предпочтение решению внутрисербских (назовем это так) проблем. Югославянская же перспектива лежала для него далеко за сербским горизонтом...

С началом войны югославянский вопрос был прямо поставлен сербским правительством. Однако в условиях вооруженного противостояния он в еще большей степени оказался в зависимости от военно-политической конъюнктуры. Можно даже говорить о его использовании в чисто политических целях. Не секрет, что в противоборстве с Австро-Венгрией Пашич рассчитывал на югославян империи Габсбургов, как на своих потенциальных союзников. По свидетельству секретаря сербского лидера, декларация о военных целях Белграда приобрела югославянскую "упаковку" лишь после того, как Пашича убедили в том, что "это поможет Сербии в войне, ибо вызовет выступление югославянских и иных славянских народов Австро-Венгрии"86.

Представители самих этих народов не остались в стороне от заявленной позиции сербского руководства. В мае 1915 г. в Лондоне был основан Югославянский комитет, который возглавил А. Трумбич - хорват из Далмации. Опираясь на идею "народного единства" сербов, хорватов и словенцев, члены Комитета высказались за поражение Австро-Венгрии в войне, объединение всех ее югославянских областей с Сербией и образование единого государства.

Агитация Югославянского комитета за будущее государственного-политическое единство югославян была поставлена на широкую ногу. Но что лежало в ее основе, какова, по мнению "комитетчиков", была конечная цель единения? Об этом они предпочитали не распространяться в переговорах с сербами, но активно рассуждали в обществе дипломатов Антанты. Так, в разговоре с чинами российского МИД видный деятель Комитета Ф. Супило особо отметил, что слияние хорватов с сербами "должно принять форму, обеспечивающую перевес культурного миросозерцания хорватов над нынешними стремлениями сербов", подчеркнув "европейский оттенок цивилизации хорватов в противоположность культуре сербской"87. В рамках единого югославянского государства предполагалось обеспечить преобладание "европейского" менталитета хорватов и словенцев.

Это соперничество, имевшее весьма глубокие корни, выплеснулось наружу в начале 1916 г., когда Сербия была оккупирована австро-германскими и болгарскими войсками, а ее правительство и король находились в изгнании на острове Корфу. О возросших амбициях хорватской и словенской эмиграции можно судить хотя бы по "Дополнительному меморандуму Югославянского комитета" от 13 марта 1916 года. Лидеры Комитета стремились добиться признания его Антантой в качестве политического органа, равного по значению и весу сербскому правительству. С другой стороны, имела место их попытка лишить Сербию функции единственного объединителя всех югославянских земель.

Подобные "новации" хорватских и словенских деятелей не радовали Пашича, который трактовал роль Югославянского комитета совсем по-иному и отнюдь не желал воспринимать эту эмигрантскую организацию, как единственного представителя австро-венгерских югославян. Полагая "попечительство" над сербами, хорватами и словенцами прерогативой исключительно сербского королевского правительства, он пытался низвести Комитет до роли всего лишь одной из его внешнеполитических структур, а потому длительное время воздерживался от каких бы то ни было официальных шагов в сторону Трумбича и компании. Только в мае 1917г. на Корфу представителями сербского руководства и Югославянского комитета была подписана известная Корфская декларация, в которой стороны однозначно высказались за создание единого государства сербов, хорватов и словенцев. Почему же Пашич пошел на сближение с Комитетом и установил с ним официальные контакты?

Все дело, как представляется, в том, что коренным образом изменились внешние обстоятельства. Потерпела крах императорская Россия - главный союзник Сербии и Пашича. Когда Петроград фактически вышел из игры и "его голос потерял свой вес и значение в решении международных проблем, - как писал премьер принцу-регенту Александру Карагеоргиевичу в августе 1917 г.,- стало очевидно, что остальных наших союзников: Францию, Англию, а тем более Италию меньше всего заботят сербские интересы". Что же сербам оставалось делать в такой ситуации? Только одно - последовать рекомендации генерала М. Рашича тому же регенту от 20 марта: "Не следует себя обманывать, Ваше Высочество. Сейчас, когда мы лишились опоры в лице русского императора Николая, нам надо действовать самим"88. Пашичу пришлось перестраиваться на ходу- в лице Югославянского комитета был найден новый союзник, а совместная Корфская декларация была призвана поставить перед правительствами стран Антанты австро-венгерский вопрос от имени нового же политического тандема. Кроме того, не явилось ли ее принятие и неким превентивным шагом? Ведь в начале 1917 г. ходили упорные слухи о предстоящей в Сараево коронации молодого императора Карла Габсбурга югославянским королем.

Как бы там ни было, совместное заявление на Корфу стало для Пашича не более, чем следствием изменившейся политической конъюнктуры. Далее дело не пошло. Пашич продолжал маневрировать. А потому не кажется чем-то удивительным его резкий вираж в сторону от "согласованной" югославянской позиции в начале 1918г., когда США и Великобритания сочли вдруг целесообразным сохранение Австро-Венгрии (речь Д. Ллойд-Джорджа в Палате общин 5 января и знаменитые "14 пунктов" В. Вильсона). Реагируя на этот поворот, Пашич срочно поручил сербским дипломатам в Лондоне и Вашингтоне поднять вопрос о Боснии и Герцеговине, чтобы обеспечить Сербии хоть что-нибудь в той ситуации.

Югославянские же деятели, полагавшие, что отделение Боснии и Герцеговины от Австро-Венгрии привело бы лишь к ослаблению в ней славянского элемента и, следовательно, к уменьшению шансов на благоприятный исход в их борьбе за автономию югославянских областей в рамках монархии, упрекали Пашича в том, что, уклонившись в сторону "Великой Сербии", он нарушил югославянскую солидарность. Но для Пашича подобная постановка вопроса являлась чистой абстракцией. Отнюдь не "Великая Сербия" или Югославия была главной дилеммой, стоявшей тогда перед ним; сохранится (а если да, то в какой форме) или распадется Австро-Венгрия в результате войны - так ее можно озвучить. Причем в глубине души Пашич вряд ли был абсолютно уверен, что она обязательно развалится. Отсюда и его мгновенная реакция на ход англо-американской дипломатии. Когда же союзники, наконец, утвердились в своем решении "разменять" Австро-Венгрию на несколько национальных государств, Пашич вернулся к своему "югославизму". Как видим, его политика была очень гибкой. Стремясь при любом раскладе обеспечить интересы Сербии и сербского народа, он, в зависимости от изменений международной обстановки, допускал большие колебания.

Финал известен. После крушения монархии Габсбургов ее югославянские области 1 декабря 1918г. объединились с Сербией и Черногорией в единое государство - Королевство сербов, хорватов и словенцев...

С политической точки зрения результаты войны для Сербии были триумфальными. Роль ее премьера огромна и бесспорна. В самые трагические минуты Пашич делил с народом и армией все тяготы: они были вместе и во время тяжелейшего отступления конца 1915 г. через Албанию и Черногорию на побережье (народ прозвал его "Сербской Голгофой"), и в корфском изгнании. Именно в военное время его упорство и крепость духа достигли невиданных высот. Фактически потеряв собственную страну, он сумел сохранить все атрибуты государственности - на Корфу пополнялась и реформировалась армия, работало правительство, заседала Народная скупщина. Легитимная государственная машина двигалась. Сохранялись крепкие связи с союзниками. С интересами Сербии считались. Что говорить, если побежденные немцы признавали потом, что "из одного Пашича можно вытесать трех Бетман-Гольвегов"89.

В 1919 г. в качестве главы югославянской делегации Пашич присутствовал на Парижской мирной конференции. Интересы нового отечества он отстаивал решительно и талантливо. По словам Ллойд-Джорджа, "Пашич был одной из наиболее красочных фигур конференции, и ни одна страна не могла похвастать более талантливым, более проницательным, более упорным защитником своих притязаний"90. В конце концов ему удалось отстоять большинство тех самых притязаний и добиться международного признания объединенного королевства югославян.

Это был его звездный час - сербский народ смог, наконец, собраться под одной крышей. Задача всей жизни была выполнена. Ему казалось, навсегда... Но трудности подстерегали с другой стороны. Образование единого югославянского государства, увы, не означало достижения ожидаемой гармонии в отношениях между вошедшими в его состав "тремя племенами одного народа". Будущее устройство только что обретенной общей родины виделось из Белграда, Загреба и Любляны по-разному. В борьбе за конституцию Королевства СХС столкнулись унитаристские устремления одних и федералистский настрой других.

Пашич, до конца жизни остававшийся убежденным государственником, увидел в требовании федерализации Югославии, что для него являлось синонимом сепаратизма (который, кстати, также имел место), открытую угрозу государственному единству. В таких условиях, по словам его биографа, "он стал консервативным, а иногда, как в 1921 г., и самым консервативным его охранителем"91.

28 июня того года Учредительное собрание приняло Видовданскую конституцию, юридически закрепившую централизованное устройство Королевства СХС с сербской династией Карагеоргиевичей во главе. Принятие Основного закона, несмотря на то, что хорватские и словенские депутаты проголосовали против, Пашич мог считать своей политической победой. Однако главная его ошибка заключалась в том, что он воспринимал хорватскую оппозицию - наиболее мощную и активную - как обычную парламентскую, которую можно победить фракционными комбинациями и рутиной голосований. Оппозиция же хорватских политиков унитаризму (хотя и прибегавших нередко к сепаратизму и открыто антигосударственным призывам) отражала движение целого народа. Сама жизнь наносила удар по "трехименной" теории.

По мнению Йовановича, "Королевству СХС был необходим или пророк югославизма, который мог бы зажечь своим воодушевлением и верой как сербов, так и хорватов, или конструктивный политик, который смог бы примирить сербохорватские противоречия в рамках какого-то государственно-правового компромисса. Пашич же не был ни тем, ни другим"92.

Парадокс Николы Пашича заключался в том, что он - унитарист и жесткий защитник государственного единства - по-прежнему оставался заядлым конституционалистом. И это не могло не привести к столкновению с королем Александром Карагеоргиевичем, чьи авторитарные замашки становились все более откровенными. В год своей кончины Пашич, которому уже перевалило за восемьдесят, говорил о необходимости создания широкой коалиции различных партий для отпора надвигающемуся режиму личной власти. Как и в свои ранние годы, он был готов бороться против самовластия монарха, отстаивая конституцию и прерогативы представительной власти.

Но борьбе этой так и не суждено было начаться. 10 декабря 1926 г., в возрасте 82 лет, Никола Пашич скончался. По словам И. Дучича, "когда разнесся слух, что Пашич умер, вся страна почувствовала, что после него все пойдет наперекосяк. И она не обманулась. Приближался хаос"93. Отбросив некоторые преувеличения, свойственные натурам творческим, заметим, что автор данной сентенции знал, о чем говорил.
 
Примечания
 
post-2-0-09257800-1426599696.gif

post-2-0-24919100-1426599697.gif

post-2-0-82967600-1426599698.gif

post-2-0-83033000-1426599699.gif
 
Вопросы истории. - 2002. - № 2. - С. 62 - 90.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас

  • Похожие публикации

    • Капустин Л.Г. Обмундирование и форменные отличия сербо-югославянских частей на востоке России. 1918-1920 гг. // Белое армия. Белое дело. №4. 2017. С. 62-78.
      Автор: Военкомуезд
      ОБМУНДИРОВАНИЕ И ФОРМЕННЫЕ ОТЛИЧИЯ СЕРБО-ЮГОСЛАВЯНСКИХ ЧАСТЕЙ НА ВОСТОКЕ РОССИИ. 1918-1920 гг.

      Л.Г. Капустин

      В период с 1918-го по 1920 гг. на территориях, контролировавшихся антибольшевистскими силами, был создан целый ряд сербо-югославянских формирована числа бывших чинов Сербского добровольческого корпуса в России (СДК), созданного в 1916-1917 гг. для совместной борьбы с русской армией против общего врага на фронтах Великой войны, а также из состава военнопленных австро-венгерской армии славянских национальностей. При этом наиболее крупными частями стали: 1 Добровольческий полк Сербов, Хорватов и Словенцев «Майора Благотича» [1] и 1 Югославянский полк «Матия Губеца» [2].

      По первоначальному плану сербского консула Й.Миланковича, придерживавшегося политической ориентации на Сербское королевское правительство и Югославянский комитет в Лондоне, предполагалось сформировать на востоке корпус из югославян по образцу Чехословацкого корпуса (ЧСК), поручив это майору М.Благотичу. Однако последний погиб, и проект так и остался проектом. Тем не менее, меры по консолидации всех вооруженных формирований, стоявших на платформе безусловного подчинения уполномоченным королевского правительства предпринимались.

      Центром политической жизни официального сербского курса стал Челябинск. Сюда были стянуты подчиненные Й.Миланковичу военные формирования, и 8-12 сентября 1918 г. здесь состоялась Скупщина (съезд) Югославянских групп и организаций, которая приняла резолюцию о консолидации всех югославян под флагом Сербского королевства для помощи России, при безусловном отрицании всех прочих течений, групп и формирований. Кроме того, на Скупщине «для консолидации организационной, агитационной, политической и военной деятельности» был создан верховный орган всех югославян в России - Временный Югославянский народный комитет (ВЮНК).

      1 Добровольческий полк Сербов, Хорватов и Словенцев под командованием капитанов 1 класса М.Маринковича [3] и В.Павковича [4], затем капитана И.Божича [5] был сформирован согласно постановлению ВЮНК от 25 сентября 1918 г. (считался сформированным с 29 сентября) на основе Сербского батальона из Казани (ком. - майор М.Благотич, капитан 2 класса П.Вайзец, затем поручик Ч.Протич [6]), Челябинского сербского батальона (ком. - подпоручик Я.Ковачевич [7], позднее - капитан 2 класса П.Вайзец [8]) и нескольких отрядов из Самары: отряда капитана И.Божича (позднее развернутого в конный дивизион полка), кавалерийского дивизиона Ж.Магарашевича [9], /62/ нескольких более мелких команд. Национальный состав полка состоял преимущественно из сербов и хорватов, всех словенцев свели в одну роту. Планировался, но так и не был сформирован 2 Добровольческий полк имени Н.Зриньского [10].

      Согласно донесению консула Й.Миланковича в военное министерство Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев (КСХС), на 29 ноября 1919 г. полк имел следующую структуру: штаб и штабной отдел; два батальона (по четыре роты каждый), конный дивизион (два эскадрона), пулеметная команда, команда связи, полковая амбулатория и подразделение снабжения. Всего насчитывалось более 1200 штыков и сабель [11] (еще в январе 1919 г. было около 5000 человек [12], располагавшихся в Челябинске, частично (поротно) в Уфе, Златоусте, Тобольске). Летом 1919 г. планировалось организовать артиллерийскую часть полка, для чего имелись нижние чины-артиллеристы и несколько офицеров, однако разгром Белой армии и падение фронта не позволили этим планам осуществиться [13]. С 15 октября 1918 г. полк был подчинен 3 Уральскому корпусу, а позднее - 3 армии.

      В противовес официальному сербскому политическому курсу действовали те, кто не желал видеть Сербию во главе Балканского полуострова после окончания Великой войны, и чьи интересы представляла Югославянская комиссия при Отделении Чехо-Словацкого национального совета в России (ОЧСНС), располагавшаяся в Екатеринбурге. Еще летом 1918 г. эмиссары комиссии А.Премужич и Г.Пекле начали формировать в Самаре подчиненный командованию ЧСК югославянский полк, вербуя в него бывших пленных югославянских национальностей. Целью этих усилий было создание армии из представителей балканских народностей (при меньшинстве сербов), которая выражала бы интересы политического курса на создание независимой от Белграда республики Хорватии и Боснии. Поддержку этому плану оказывали военно-политическое руководство ЧСК и Французская военная миссия в Сибири.

      1 Югославянский полк имени Матия Губеца под командованием майора Л.Сертича [14] (с 1920 г. - капитана Й.Ширцели [15]) начал формирование осенью 1918 г. Основу его составил Томский сербский батальон капитана А.Рукавины [16], созданный на основе пришедшей из Новониколаевска роты Л.Сертича (остатки 1 Сербского ударного батальона) и навербованных военнопленных югославян - бывших чинов австро-венгерской армии - в Самаре, Екатеринбурге, Тюмени, Омске и Томске. К осени 1919 г. полк имел следующую структуру: штаб, Сербский, Хорватский и Словенский батальоны (по три роты каждый), офицерская рота, две пулеметные роты, Техническая рота (впоследствии - батальон), два блиндированных поезда «HAIDUK» и «RIJEKA», комендантский взвод охраны, лазарет и несколько ударных рот (боснийцы и личане). Всего в части в Томске насчитывалось 1650 штыков. В начале ноября 1919 г. полк выдвинулся в Нижнеудинск и на ст.Тулун для охраны железной дороги. В военном отношении часть подчинялась 2 Чехословацкой стрелковой дивизии ЧСК.

      После провозглашения 1 декабря 1918 г. Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев (КСХС), ставшего решающим шагом к консолидации всех югославян в Сибири и созданию одного общего политического органа, в марте 1919 г. Югославянские комиссии при ОЧСНС и ВЮНК были ликвидированы, а 4 апреля возникло Югославянское национальное вече, призванное осуществлять общее политическое и организационное руководство всеми югославянами на востоке России. Однако, политический и военный антагонизм, существовавший между представителями сербов и других балканских народностей, сохранялся вплоть до окончания Гражданской войны в Сибири. /63/



      Кроме того, существовал целый ряд мелких отрядов численностью до роты включительно, не вмешивавшихся в политику и занимавшихся в основном охраннополицейской службой в тыловых районах Восточного фронта армии адмирала А.В.Колчака. Они располагаоись в Барнауле, Владивостоке, Екатеринбурге, Златоусте, Иркутске, Красноярске, Омске, Томске, Троицке, Тюмени, Тобольске, Семипалатинске, Уфе, Хабаровске, Харбине, Челябинске, Чите и других городах Сибири, Дальнего Востока и даже в полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). Небольшими подразделениями югославян располагали соединения атаманов Б.В.Анненкова, И.П.Калмыкова и Г.М.Семенова.

      В военном отношении, формально, все сербские и югославянские формирования с ведома Сербского королевского правительства перешли под командование французского генерала М.Жанена, командующего союзными войсками в Сибири, о чем 21 января 1919 г. французская военная миссия официально уведомила консула И.Миланковича. Однако фактически большинство мелких отрядов на местах подчинялись местным русским военным властям, за исключением 1 Югославянского полка «Матия Губеца», который вышел из-под чешского командования, предполагался к упразднению, но ликвидирован не был и вплоть до эвакуации на родину действовал вместе с чехословаками.

      Обмундирование подразделений отличалось крайней пестротой и оригинальностью в силу отсутствия в Сибири единого формирования югославян (в отличие, например, от чехословаков или румын).

      Еще во время формирования 1 Сербской добровольческой пехотной дивизии (впоследствии корпуса) в России ее чинам была присвоена русская походная форма [17]. Основным отличительным элементом формы одежды сербских добровольцев, выделявшим их среди остальных солдат русской армии во время Великой войны, а затем и /64/ в период Гражданской на востоке России, была «шайкача» («sajkaca» или «шаjача» от «шаjaк» - валяная шерсть) - традиционный головной убор сербской армии, своеобразный символ борьбы за независимость, имевший форму пилотки (для нижних чинов) и жесткого кепи с козырьком (для офицеров). «Кроме чехословаков, к которым все привыкли, по улицам [Иркутска - Л.K.] маршируют отряды сербо-хорватов в своих характерных шапочках пирожком» - писала верхнеудинская газета «Прибайкальская жизнь» [18].

      Вместе с тем, офицеры сербской армии, прибывавшие с о. Корфу для замещения командных должностей в дивизии, сохраняли офицерскую форму, знаки различия, кокарды, награды армии своей страны. В таком обмундировании некоторые сербские офицеры впервые появились в Сибири в начале 1918 г.: «на сербских офицеров, которые носили эполеты и кокарды, ордена и сабли, большевики смотрели с подозрением...». Сербский консул Й.Миланкович, говоря об одном из офицеров, упоминал, «что он пять раз снимал и пришивал сербские эполеты» [19].

      Поскольку воевать на востоке сербы начали вместе с чехами и нередко в составе чехословацких частей, многое в манере ношения обмундирования было позаимствовано у братьев-славян.

      Судя по сохранившимся фотографиям, основная масса сербских солдат носила русскую полевую форму с «шайкачей», причем преобладали предметы произвольного покроя (гимнастерки, френчи, шаровары), лишь в общих чертах напоминавшие уставные русские предметы обмундирования. Подобная практика появилась еще на заключительных этапах Великой войны в 1916-1917 гг., когда ситуация с форменным обмундированием оставляла желать много лучшего, а дисциплина ослабла. В качестве обуви носили в основном ботинки с обмотками, сапоги, иногда ботинки с крагами (по примеру некоторых чехословацких офицеров и нижних чинов).



      Сербская рота поручника Дибича Народной армии Комитета членов Учредительного Собрания, вошедшая летом 1918 г. в Чистополь, характеризовалась полным отсутствием знаков различия, в наличии были «только трехцветные нашивки на рукавах и околышах фуражек» [20]. Вероятно, использовалась расцветка сербского (русского) национальных флагов (бело-сине-красная), а также георгиевские ленты на головных уборах.

      Часть югославян - военнопленных, бывших военнослужащих армии Австро-Венгрии, добровольно или насильно мобилизованных в сербские формирования на востоке, сохранила отдельные предметы обмундирования австро-венгерской армии.

      Сербы, служившие в Партизанской дивизии атамана Б.В.Анненкова, имели /65/ «шапки с кисточками турецкого образца»21. Вероятно, речь идет о фесках - традиционном головном уборе боснийских частей австро-венгерской армии. Вполне вероятно что подобные головные уборы носили и боснийцы-мусульмане в составе ударных рот 1 Югославянского полка «Матия Губеца». Возможно также, что имелись в виду принятые в сербской военной традиции (наряду с шайкачей) головные уборы, встречавшиеся нередко у четников - сербских партизан 1903-1914 гг. - в виде черной папахи, сужавшейся к верху с черным шлыком-лопастью с кисточкой. В этом случае эмблема «адамовой головы», также характерная для сербской партизанской традиции удачно вписывалась в аналогичную «партизанскую» символику атамана Б.В.Анненкова.

      Первые сербы в Партизанском отряде Б.В.Анненкова появились еще летом 1918 г. Как вспоминал сам атаман: «при моем штабе находились на положении комендантской команды 17 человек сербов под командованием сербского унтер-офицера Душана [21]. Указанные сербы попали ко мне в Омске» [23]. Позднее сербы были сведены в роту Партизанского отряда, а в Семиреченской области, уже в Партизанской дивизии атамана Б.В.Анненкова, на 29 января 1919 г. действовал сербский эскадрон численностью в 150 человек поручика Д.Милошевича.

      Сербам, служившим в Партизанской дивизии атамана Б.В.Анненкова, как бойцам этого соединения, полагались углы «на левом рукаве из черно-красной ленты с выпушкой приборного сукна части для всех офицеров и партизан», установленные для чинов дивизии в октябре 1918 г., но носившиеся и ранее, а также шевроны за выслугу лет, установленные приказом по Партизанской дивизии атамана Анненкова за № 285 от 11 ноября 1919 г. - «на правом рукаве на 4 вершка ниже погона угол черного цвета» [24]. Аналогичным образом сербам-анненковцам полагались кокарды с адамовой головой и такие же пуговицы и нарукавные отрядные значки, заказанные атаманом для своих партизан в Омске.

      Судя по единственной известной автору фотографии серба из Партизанской дивизии Анненкова, хранящейся в Государственном музее современной истории России, югославянами (по крайней мере, офицерами) носилась и форма дивизии - гимнастерка-ермаковка с нагрудным клапаном и газырями, отделанная по воротнику, газырям, обшлагам и нагрудному клапану галунной тесьмой, и шаровары с лампасами. Форма дополнялась шайкачей с кокардой.



      В Особом казачьем отряде атамана И.П.Калмыкова сербы появились в 1918 г. Известно, что при вступлении отряда в Хабаровск 5 сентября сербы-калмыковцы /66/ расправились на берегу Амура с бывшими пленными - австро-венгерскими музыкантами. На январь 1919г. в отряде атамана Калмыкова в Хабаровске находилось около 50 человек. Позднее к ним добавились люди из отряда Ж.Магарашевича.

      В Забайкалье, в Особом Маньчжурском отряде (ОМО) атамана Г.М.Семенова действовал укомплектованный добровольцами 2 бригады 1 Сербской добровольческой пехотной дивизии (около 300 человек) 3 батальон 1 Семеновского пешего полка (в составе двух рот) под командованием сербских же офицеров, в мае 1918 г. преобразованный в Отдельный Сербский конный дивизион (иначе - Сербский конный атамана Семенова дивизион; на 29 января 1919 г. насчитывавший около 250 сабель) под командованием подполковника русской службы Драговича [25]. С 25 апреля 1919 г. дивизион вошел в состав 1 Конного атамана Семенова полка, позднее - в 1 Сербский Королевский партизанский отряд (ком. - В.Воскар [26]), осенью 1919 г. воевавший с партизанами в Томской губернии. В феврале 1920 г. остатки подразделения вернулись в Читу вместе с чехами, где ж о всей видимости, влились в Отдельный национальный егерский батальон сербов, хорватов и словенцев.

      Кроме Сербского конного дивизиона, осенью 1918 г. в составе ОМО существовала Отдельная Сербская рота. Позднее, в 1919-1920 гг. в частях атамана Г.М. Семенова несли службу Отдельный национальный егерский батальон сербов, хорватов и словенцев капитана Пишкулича [27] (около 90 человек), Югославянский полк (120 человек), «отряд полевой полиции» (около 50 сербов). Примерно 40 сербов служили в личном конвое атамана [28].

      Сербы в соединениях дальневосточных атаманов также подпадали под общие установления для чинов этих отрядов и могли носить их желтые нарукавные щитки фигурной формы с черной литерой «К» (для калмыковцев) и литерами «ОМО» (для семеновцев), поскольку отрядные значки выделяли чинов этих частей среди других военнослужащих, и командиры не раз указывали на обязательность ревностного ношения подобного рода отличий. Так, приказом по войскам 5 Приамурского корпуса № 11 от 26 октября 1918 г. предписывалось «частям войск, входящим в состав Особого Маньчжурского отряда, иметь знаки на левом рукаве в форме щита из желтой материи с инициалом «О.М.О.» [29], а приказом № 27 от 27 января 1919 г. воспрещалось «ношение нарукавного знака «Особого Маньчжурского отряда» всем чинам армии, не состоящим в списках отряда и ... личного конвоя» [30].

      Сербский конный дивизион подполковника Драговича состоял в разное время и в составе ОМО (позднее, в Маньчжурской стрелковой дивизии) и в конвое атамана, а потому имел право ношения подобных отличий, как и прочие сербские части атамана Г.М.Семенова.

      В полосе отчуждения КВЖД находилось также немало сербо-югославян, как «отставших» при следовании эшелонов 2 бригады 1 сербской дивизии на Салоникский фронт, так и бывших военнопленных. Кроме того, еще с начала века в Харбине была большая сербская диаспора. Многие приехали сюда в процессе строительства железной дороги.

      Весной 1918 г. сербы начали поступать в местные антибольшевистские формирования - отряд «Защиты Родины и Учредительного собрания» полковника Н.В.Орлова (в составе Харбинской морской роты имени адмирала Колчака на 1 сентября 1918 г. состояло 5 сербских офицеров [31]) и Корпус охранной стражи КВЖД (сербы из числа бывших военнопленных появились здесь в апреле 1918 г.). В 1919 г. в составе Охранной стражи имелись две роты сербов. На охране железной дороги был задействован /67/



      сербский отряд, насчитывавший около 300 человек. Генерал Д.Л.Хорват, команду войсками, действовавшими в полосе отчуждения КВЖД, имел «свой личный сербский отряд, имеющий свою фантастичную униформу» [32]. Что подразумевали эти слова, однозначно сказать достаточно трудно: либо конвой генерала (который сам был, как известно, из обрусевших сербов) состоял из югославян, либо имеются ввиду сербы вообще, находившиеся в одном из упомянутых выше соединений, подчинявшихся генералу Д.Л.Хорвату.

      1 Югославянский полк имени Матия Губеца также имел свои отличия. При формировании части летом-осенью 1918 гг., очевидно, широко использовалась русская полевая форма (гимнастерки, шаровары, шинели), которой снабжали полк чехи из своих запасов, поскольку в отношении снабжения он был подчинен чехословакам. До формирования нового государства - Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев (1 декабря 1918 г.) - чины полка старались не носить отличия Сербской королевской армии. На головных уборах была своя круглая кокарда, разделенная на три поля: слева - красное, справа - голубое, а внизу - белое поля [33]. В 1918 г. использовались и белые кокарды с зеленой лентой, обозначавшей принадлежность к войскам Сибирской армии. В качестве головных уборов в это время большинство офицеров и нижних чинов носили чехословацкие фуражки с мягкой тульей.

      Влияние чеховойск проявилось также в знаках различия «юговичей» (как неофициально называли чинов полка), принятых в 1918 г. и имевших прототипом знаки различия ЧСК. Они представляли собой нашивки в форме фигурного щитка (а не прямого, как у чехов) цвета хаки (очень редко - цветного) с алым кантом, нашивавшимся на левом рукаве мундира и шинели выше локтя. /68/

      Воинские чины обозначались диагональными полосами (в отличие от чехословацких знаков, где нашивки были в виде угла острием вверх): золотого галуна для старших офицеров, серебрянми - для младших офицеров, красными - для унтер-офицеров. Впрочем, знаки различия для старших офицеров имел лишь командир полка майор Л.Сертич, соответственно - это звание было старшим в полку. Майор имел 1 золотую диагональную полосу; капитан - 3 серебряных полосы, поручник -2 серебряных, подпоручник - 1 серебряную полосу, наредник - 3 красных полосы, поднаредник - 2 красных, каплар - 1 красную полосу. Щитки редов (рядовых) были без полос.

      Арабскими цифрами, располагавшимися в левом верхнем углу (выше диагональных полос) щитка обозначали номер батальона в полку (1 Сербский, 2 Хорватский, 3 Словенский), а теми же цифрами ниже полос - номер роты в батальоне. На правом рукаве мундира, гимнастерки и шинели между плечом и локтем нашивались прямые темно-синие суконные полоски под углом, обозначавшие срок службы.

      Ограниченно в полку, а, вероятно, что и в других югославянских формированиях, продолжали использовать знаки за ранения, принятые в русской армии (что было обычной практикой и в ЧСК), установленные приказом по военному ведомству № 750 от 25 декабря 1916 г. Эти знаки носились выше левого обшлага гимнастерки, кителя, мундира или шинели и представляли собой горизонтальные нашивки размером 1,5x0,2 вершка (67x10 мм) у офицеров - галунные, по цвету приборного металла, у нижних чинов - красной тесьмы.



      С 1 марта 1919 г. по настоянию сербского консула полк был выведен из подчинения ЧСК и перешел на русское обеспечение. Последнее, по всей видимости, было чисто /69/ формальной уступкой, поскольку реально часть продолжала подчиняться чехословакам действовать вместе с ними (несмотря на решение сербских властей о расформировании полка).

      В 1919 г., судя по сохранившимся фотографиям, чинами полка в качестве головных уборов носились русские фуражки и папахи (различных типов и оттенков, преимущественно белые), сербские «шайкачи» (нечасто), фуражки с мягкой тульей, похожие на британские «tranch cap» и использовавшиеся в 1918 г. чехословаками.

      В качестве формы использовались френчи французского покроя с глухим стоячеотложным воротником, застегивавшиеся на пять крупных пуговиц, с четырьмя большими накладными карманами, так любимыми чешскими легионерами; британские офицерские френчи образца 1914 г. (как оригинальные, так и реплики, похожие лишь в общих чертах на оригинал) с открытым отложным воротником и рубашкой с галстуком; русские защитные (встречались также белые) гимнастерки и шаровары. Ношение британского солдатского обмундирования образца 1902 г. в полку встречалось редко. На ногах использовались ботинки с крагами и сапоги. В холодное время года отмечено ношение однобортных и двубортных шинелей русского типа (на крючках или пуговицах) с башлыком, полушубков, тулупов, рукавиц, перчаток, валенок. В 1919 г. характерной чертой стало появление в некоторых югославянских подразделениях британского обмундирования и снаряжения.

      В ряде сербских частей, например, в Сербском отряде «имени воеводы В.Воскара» (Екатеринбург) носили «шайкачи», британскую солдатскую полевую форму образца 1902 г., а также британское брезентовое снаряжение образца 1908 г. На фотографиях /70/



      того времени у унтер-офицеров видны также поясные ремни с револьверными кобурами. В снаряжение офицеров входил поясной ремень с плечевой портупеей и револьверной кобурой. Тому свидетельство фотография смотра отряда, произведенного 9 мая 1919 г. Верховным правителем России и Верховным главнокомандующим адмиралом А.В.Колчаком и командующим Сибирской армией генералом Р.Гайдой на параде в Екатеринбурге.

      Сербский отряд воеводы В.Воскара, сформированный в конце 1918 г. в Новониколаевске по разрешению генерала МЖанена из военнопленных сербов, насчитывал около 400 человек (две роты). В конце марта 1919 г. отряд прибыл в Екатеринбург и разместился сначала в здании Художественно-промышленного училища, а затем был переведен в одно из городских училищ. Подразделение находилось в составе гарнизона города вплоть до эвакуации в июле 1919 г. Боеспособность отряд имел минимальную, поскольку в нем процветали спекуляция и пьянство. При эвакуации белого Екатеринбурга подразделение распалось, некоторые военнослужащие остались ждать красных, но большинство уехали в Сибирь, где прибились к разным сербским частям и с ними вернулись в Европу.

      По всей видимости, британское обмундирование имели на снабжении и сербы роты капитана С.Джорджевича в Семипалатинске. На это указывает свидетельство очевидца противной стороны: «у сербов наши бойцы взяли ... много английского обмундирования и боевого снаряжения» [34].

      Полк имени М.Благотича в плане снабжения первоначально предполагалось подчинить ЧСК. Однако югославяне выступили резко против, не желая зависеть от чехословаков. Сложившаяся ситуация вызвала 15 октября 1918 г. обращение сербского консула Й.Миланковича к инспектору штаба ЧСК и начальнику военного отдела ОЧСНС в России с просьбой оставить югославские части в вопросах снабжения в составе Уральского корпуса [35]. В результате русские шинели и снаряжение, «шайкачи» (офицерские и нижних чинов) имели чины подразделений 1 Добровольческого полка Сербов, Хорватов и Словенцев имени майора Благотича в Челябинске, чей парад в 1919 г. запечатлели французские кинодокументалисты. Различимы также петлицы на шинелях, но какого они образца - сербского или русского - однозначно сказать сложно. Возможно, что позднее использовалось и британское обмундирование. Однако, до весны 1919 г. и в 1920 г. ношение такового не отмечено.

      В целом же, мелкие сербские части, в большинстве нося русскую полевую форму, либо некое подражание оригинальной сербской, выделялись фуражками-кепи или «шайкачами» (шившимися в Сибири по сербским лекалам), имевшимися, впрочем, далеко не у всех, иногда сохраняя и другие отдельные предметы форменного обмундирования сербской армии, что подтверждается немногими сохранившимися фотодокументами. Военнослужащие носили кокарды королевской сербской армии в национальных цветах посередине с королевским вензелем либо с сербским крестом с огнивами.

      Сербские чины Международной военной полиции во Владивостоке носили френчи со стояче-отложным воротником, русские гимнастерки, шаровары, шайкачи, сапоги и ботинки с обмотками, использовалось русское снаряжение (брезентовые патронташи и кожаные ремни с одношпеньковой пряжкой). На левом рукаве имелась, кпк и у прочих иностранных полицейских, черная повязка с надписью белыми буквами «IMP» («International military police» - «Международная военная полиция» или «МР» («Military police» - «Военная полиция»). /71/



      Очевидно, что свои отличия присутствовали у ряда других колоритных сербских формирований, таких как: 1 Отдельный Русско-Сербский партизанский егерский батальон, 1 Славянский добровольческий отряд, 1 Сербско-польский ударный батальон, Отдельный национальный егерский батальон сербов, хорватов и словенцев, чьи форменные «изыски» пока остаются неизвестными.

      Фотографии свидетельствуют, что в качестве знаков различия использовались русские и сербские погоны с сербскими четырехугольными звездочками, которые при ношении полевого обмундирования британского образца крепили на погончиках shoulder straps (в британской армии не носивших функции знаков различия чинов).

      Чины полка «Майора Благотича», а также большинство мелких формирований, старались использовать систему знаков различия королевской сербской армии - погоны образца 1908 г. Исключение составлял лишь полк «Матия Губеца». /72/

      Рядовые носили «пустые» погоны без звездочек. Унтер-офицеры имели погоны без просветов с одной-четырьмя четырехконечными звездами (каплар - 1 звезда, поднаредник - 2, наредник - 3, расположенные в виде буквы «V», наредник 1 класса - 4 звезды «ромбом»). Обер-офицеры носили галунные погоны с одним просветом (подпоручник -1 звезда, поручник - 2, капетан 2 класса - 3, в виде буквы «V», капетан 1 класса - 4 звезды «ромбом»). Старшие офицеры (военной миссии КСХС во Владивостоке) имели галунные погоны без просветов (майор - 1 звезда, подпуковник - 2, пуковник - 3 звезды буквой «V»),

      Расцветки приборных цветов родов войск сербской армии (пехота - карминный, кавалерия - синий, артиллерия - черный, инженерные части — малиновый), вероятно, строго придерживались уже в 1920 г. на Дальнем Востоке.

      Сербы-офицеры в Партизанской дивизии атамана Б.В.Анненкова имели право на ношение знаков различия дивизии, то есть погон русского образца с углами вместо пятиконечных звездочек.

      Снаряжение (патронные сумки, ремни), помимо британского, применялось также русского образца. Офицеры носили британскую портупею типа «Sam Brown» с одним диагональным ремнем.

      Помимо Отдельного Сербского кавалерийского дивизиона ОМО и эскадрона Партизанской дивизии атамана Б.В.Анненкова в Сибири сербская кавалерия была представлена двумя крупными частями: кавалерийским дивизионом полка имени Благотича (ком. - капитан Р.Шимунич [36]) и 1 Сербским кавалерийским дивизионом (ком. - капитан Ж.Магарашевич).

      Летом 1918 г. в Челябинске капитаном И.Божичем была создана кавалерийская часть, ставшая прообразом кавалерии полка имени Благотича. Кавалерийский дивизион части состоял из двух эскадронов (по 4 взвода в каждом). 1 эскадрон подпоручника Й.Шайновича имел в составе 11 унтер-офицеров и 69 всадников. 2 эскадрон поручника С.Шавича насчитывал 4 офицеров, 19 унтер-офицеров и 59 кавалеристов [37].

      Другой крупной кавалерийской частью являлся 1 Сербский кавалерийский дивизион. Его командир Ж.Магарашевич, бывцщй унтер-офицер СДК в России, был человеком авантюрного склада с атаманской жилкой. Весной 1918 г. в Самаре, получив от большевистских властей конский состав и снаряжение, он сформировал из сербо-югославянской молодежи 1 Социалистический революционный югославянский кавалерийский отряд. В июне, когда чехословаки подошли к городу, Магарашевич присоединился к ним и до осени воевал со своим кавалерийским отрядом при штабе Поволжской группы С.Чечека, так называемый «Сербо-Чешский эскадрон», перебазировавшийся осенью в Бугульму (около 200 сабель).

      Осенью 1918 г., после сформирования полка «имени Благотича», отряд Магарашевича, разросшийся к тому времени до дивизиона перешел в состав этой части в Челябинск, влившись в его кавалерию. Однако вскоре приказом генерала М.В.Ханжина дивизион был переведен в состав гарнизона Красноярска, куда прибыл 20 ноября 1918 г., насчитывая, к началу декабря, в своем составе около 150 сабель.

      Уже в декабре часть участвовала в боях на р.Мане с партизанами и понесла значительные потери. 7 февраля 1919 г. приказом генерала М.И.Афанасьева за снабжение красных партизан патронами и из-за опасности для города дивизион был разоружен. Между тем, весной-летом 1919 г., будучи частично временно прикомандированной к 1 Енисейскому казачьему полку, часть снова действовала вместе с казаками против партизан [38]. /73/

      Пробыв в Енисейской губернии почти год, дивизион раскололся. Очевидно, наиболее дисциплинированная и государственно-настроенная его часть ушла на запад в Челябинск, в состав полка имени «Майора Благотича», снова пополнив там дивизион капитана Р.Шимунича. Остальные кавалеристы, сведенные после после раскола в эскадрон во главе с Ж.Магарашевичем, попытались уйти на Дальний Восток. Однако под Читой их эшелон был остановлен японскими частями, «приобретенное» добро и оружие отобраны. Прибыв во Владивосток, подразделение прекратило свое существование как отдельная воинская единица, Позднее, в Хабаровске, эти югославяне влились в состав частей атамана И.М.Калмыкова.

      Сербская кавалерия была хорошо снаряжена и обмундирована. Во время нахождения в Красноярске 1 Сербского дивизиона Ж.Магарашевича местные газеты писали: «Бравый вид сербских солдат и их великолепные лошади невольно привлекают внимание публики» [39]. Сербы Магарашевича носили черные «шайкачи», за что получили у русских прозвище «Черные гусары» [40]. Обмундирование было, вероятно, русское полевое, полученное еще при формировании отряда в Самаре.

      Вполне возможно, что сербские кавалеристы подражали коллегам Королевской сербской армии и ЧСК. Об этом говорят некоторые детали их обмундирования. Кавалерийский дивизион полка имени Благотича в Челябинске, по словам консула О.И.Миланковича, «имел... хороший прибор, вооружение, новую одежду (красные брюки)...» [41]. Очевидец описывал сербских кавалеристов в Барнауле «в красных штанах, и с перьями на шапках» [42]. Хотя, возможно, имела место неточность автора, и речь шла о членах чешской военно-спортивной организации «Сокол». Однако, в Сибири была также сербская сокольская организация, поэтому перо на «шайкачах» сербами могло также носиться, по всей видимости, неофициально.

      В июне 1920 г. остатки полков «Майора Благотича» и «Матия Губеца» мелкие сербо-югославянские контингенты, сумевшие добраться до ВладиЕ под руководством прибывшей военной миссии КСХС подполковника Ж.Миче сведены в Югославянский полк из двух батальонов (численностью около 3 ООО ч

      Форма полка была подчеркнуто ориентирована на сербскую военную традицию (головные уборы, кокарды, знаки различия). Летом 1920 г. Югославянский полк частично обмундировали во французскую тропическую форму светлого хаки образца 1901 г., принятую для частей колониальной пехоты, располагавшихся во французских владениях Юго-Восточной Азии. Ранее, в августе 1918 г., в аналогичной экипировке во Владивосток прибыл военный контингент из Французского Индокитая и Китая. В 1920 г. такая форма поступила на обмундирование также Латышского полка «Иманта» на Дальнем Востоке.

      Комплект формы включал в себя китель свободного покроя с низким стоячим воротником и широкими вшивными погонами, застегивавшийся на шесть крупных пластмассовых пуговиц, двумя большими набедренными карманами без клапанов (нагрудные карманы отсутствовали), и прямые брюки также свободного кроя навыпуск. Иногда брюки заменялись шароварами темного хаки. Китель для сержантов (также носился чинами полка) отличался наличием отложного воротника и нагрудных карманов. Кроме того, югославяне нижних чинов использовали русские гимнастерки (защитные и белые) и френчи, видимо, оставшиеся от прежней формы. Все бойцы носили шайкачи разных оттенков.

      Офицеры были экипированы офицерскими шайкачами с козырьком, британскими открытыми офицерскими френчами (оригинальными и репликами, «по мотивам» /74/ нала), носившимися с защитными
      иЛИ белыми рубашками с галстуком, закрытыми френчами французского типа со стояче отложным воротником, французской тропической формой. Иногда использовались белые кители (закрытые и открытые) с брюками светлого хаки навыпуск (от французского комплекта). Офицеры военной миссии КСХС носили сербскую офицерскую форму образца 1912 г.

      Нередко шились (подобная практика существовала и до 1920 г.), скорее всего, в частном порядке, мундиры в подражание оригинальным британским офицерским образца 1914 г. и сербским офицерским образца 1912 г., но отличавшиеся от оригиналов размерами воротника, карманами, пуговицами и т.д. Отметим также ношение офицерами полка трехчастных ленточек цветов национального флага КСХС (красно-сине-белых).

      В качестве обуви, как нижними чинами, так и офицерами, использовались ботинки с обмотками и без них (иногда с кожаными крагами) и сапоги.

      Знаками различия были сербские погоны. Очень редко у некоторых нижних чинов оставались нарукавные щитки полка «Матия Губеца». Использовались кокарды Королевской сербской армии (овальные, с алым центром и сине-белой окантовкой, как с вензелем короля Петара I, так без него). Часто кокарды и знаки различия нижними чинам вообще не носились. Снаряжение составляли ремни и патронные сумки (русского) и офицерские портупеи (британского) образцов.



      Высшим воинским званием сербских частей на востоке России был чин майора. Его имел Матия Благотич. После гибели последнего под Казанью в августе 1918 г. высшим званием стал чин капитана 1 класса, хотя генерал М.Жанен и присвоил самовольно капитану 1 класса В.Павковичу звание майора. По крайней мере, так его именовали в официальных документах Французской военной миссии (а после трагической смерти сербский офицер даже был произведен в чин генерал-майора). Однако фактически В.Павкович нового звания не принял и оставался капитаном 1 класса [43].

      В военной миссии КСХС во Владивостоке в 1920 г. высшим чином был подпуковник. Его носил глава миссии Жарко Мичич.

      В 1 Югославянском полку имени Матия Губеца высшим званием был чин майора, который имел командир части Лука Сертич.

      Таким образом, система обмундирования сербо-югославянских войск на востоке России в 1918-1920 гг. представляла собой комбинацию отдельных элементов русского, австро-венгерского, британского, французского, сербского обмундирования и знаков различия, в некоторых аспектах подражая форменным отличиям чехословацкого /75/ войска в России и русских антибольшевистских сил. В силу проблем со снабжением многие югославяне, особенно, из мелких подразделений, носили отдельные элементы гражданской одежды. К относительному единообразию в обмундировании (и то частично) удалось прийти лишь в 1920 г., когда все югославянские части были объединены в Югославянский полк в Приморье и подчинены военной миссии КСХС во Владивостоке.

      1. Благотич Матия (Мата) (15.03.1884-12.08.1918) - окончил начальную школу (Ягодин), гимназию (Крагуевац), начальную школу Военной академии (1901-1905), подпоручник артиллерии (1905). Участник балканских войн 1912-1913 гг., капитан 2 класса, командир батареи 1 дивизиона 4 артиллерийского полка Моравской дивизии. В 1913 г. был командирован в Высшую техническую школу в Брюсселе. Участник Великой войны, капитан артиллерии 1 класса. Член сербской военной миссии в США, майор (1915). В 1916 г. командирован в СДК в Одессе, преподаватель школы офицеров. Добровольно остался в России. В 1917 г. являлся командиром гаубичной батареи запасного батальона СДК, в 1918 г. командовал 2 Одесским Югославянским ударным батальоном, Сербским революционным батальоном на службе в РККА (в июле-августе около 200 человек), прибывшим в июле из Ярославля в Казань и охранявшим Казанский кремль. Во главе батальона перешел на сторону антибольшевистских сил. Погиб в бою за Романовский мост. В 1914-м и 1920 гг. (посмертно) дважды был награжден орденом Звезды Карагеоргия 4 класса с мечами. Был женат, имел двух сыновей. Имя его было увековечено в названии 1 Добровольческого полка Сербов, Хорватов и Словенцев, 2 Мортирной артиллерийской батареи. Городская дума Казани в знак благодарности учредила в мужских и женских гимназиях города по одной именной стипендии, присвоила его имя одному из городских училищ.

      2. Губец Матия (1538-1573) - предводитель крестьянского восстания против местных феодалов в Хорватии и Словении. После поражения повстанцев попал в плен и был убит.

      3. Маринкович Миловой - капитан артиллерии 1 класса, один из организаторов и первый командир 1 Добровольческого полка (29.09.1918-16.01.1919).

      4. Павкович Владимир (1889(?)-1919) - уроженец г.Госпича (провинция Лика, Сербское королевство). Окончил Высшую военную школу в г.Винер-Нойштадте и Венскую консерваторию. Офицер австро-венгерской армии. Владел несколькими европейскими языками. Осенью 1918 г был освобожден вместе с группой офицеров из самарского лагеря военнопленных. В чине капитана 1 класса являлся помощником командира полка капитана М.Маринковича. По оставлении последним полка по болезни был им назначен командиром части, однако официально не был утвержден даже временным командующим полком. С марта по 10 октября (ноября?) 1919 г. являлся командиром 1 Добровольческого полка. У старых солдат части авторитетом не пользовался по причине службы в австро-венгерской армии, однако к весне 1919 г. сделал полк вполне боеспособным и образцовым по меркам Гражданской войны. 10 октября 1919 г. в Красноярске принял группу солдат, пришедших к нему с требованием выдать для самосуда офицера, случайно застрелившего унтер-офицера. Павкович не согласился на это требование, за что был убит в помещении штаба части кавалеристом эскадрона полка Хртковацем. Погребен 12 октября 1919 г.

      5. Божич Иво (09.01.1894-16.06.1962) - словенец, окончил гимназию в Карловцах (1905-1909), Кадетскую школу (1909-1913), офицер 17 Словенского пехотного полка австро-венгерской армии. Попал в плен на русском фронте в Галиции и с 1 января 1915 г. по 1 апреля 1917 г. находился в Туркестане (Ташкенте, Коканде). Одним из первых вступил в СДК (капитан 2 класса), командир роты. Осенью 1917 г. появился в Сибири, командуя эшелоном сербских войск, двигавшихся по Транссибу на Салоникский фронт.

      Являлся единственным официальным сербским военным уполномоченным для сбора добровольцев в Самаре (декабрь 1917 г.- август 1918 г.), затем в Омске, снова в Самаре, с падением которой оказался в Челябинске, где начал формировать сербский отряд. Летом 1919 г. - официальный военный представитель сербских частей в России при русских и союзнических властях. Являлся основателем и первым командиром Конного дивизиона 1 Добровольческого полка, старшим офицером полка и помощником командира, командиром батальона, с 10 ноября 1919 г. по 1920 г. командиром полка, сменив убитого Павковича. После боя под Челябинском отступит пешком вместе с пулеметным взводом и обозом полка в Омск, где находился до его эвакуации. Позднее находился в Красноярске, прошел с остатками полка Сибирский Ледяной поход и во Владивостоке возглавил все сербские части, сосредоточенные и готовившиеся к эвакуации из России (двухбатальонный Югославянский полк). /76/

      С 1920 г. проживал в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, где преподавал в пехотной школе в Сараево, занимал ряд командных постов в армии Югославии. Принял участие во Второй мировой войне и с апреля 1941 г. по апрель 1945 г. находился в плену. Позднее стал генерал-майором Югославской народной армии, первым словенским военным географом, автором нескольких трудов по военной географии. Был награжден орденом Белого Орла 4 степ, с мечами, британскими и французскими наградами.

      6. Протич Чедомир - поручик, служил во 2 Сербском ударном батальоне подполковника А.Србы (позднее майора М.Благотича), с 9 августа по 29 сентября 1918 г. являлся командиром батальона имени Майора Благотича. Осенью, после гибели майора Благотича, вывел сербский батальон из окружения под Симбирском и привел в Челябинск. 1 апреля 1919 г. «за отличия в делах против неприятеля» был награжден орденом Св. Анны 3 степ, с мечами и бантом. На 22 ноября 1919 г. находился в составе 2 роты 2 батальона полка.

      7. Ковачевич Янко - хорват, уроженец Загреба, подпоручик. Как офицер резерва находился в сербской армии с начала Великой войны. Один из первых чинов СДК в России. Один из первых сербских офицеров, организовавших сербские подразделения в Сибири летом 1918 г. Являлся первым командиром сербской роты в Челябинске. В полку имени Благотича служил командиром роты, находясь со своим подразделением в Троицке. Позднее, служа при штабе полка, был впутан в торговую аферу и уехал во Владивосток. Командовал сербским отрядом во Владивостоке. Осенью 1919 г. по дороге от казарм, располагавшихся на Второй речке, к городу был тяжело ранен неизвестным из револьвера (пуля повредила позвоночник). 9 января 1920 г. умер от полученного ранения в госпитале и был похоронен во Владивостоке на воинском кладбище Egerscheld, на внешней бухте, в шести километрах от города.

      8. Вайзец Павле (Павел Павлович) (1891-?) - хорват, окончил Загребскую гимназию, военное училище в г.Каменице, кадровый офицер австро-венгерской армии, в годы Великой войны попал в плен. В СДК находился при штабе 1 дивизии и корпуса, позднее при Югославянском обществе в Киеве сформировал сербский отряд. В 1918 г. сербским военным атташе был послан в Самару. 7-9 августа 1918 г. являлся временно исполняющим дела командира батальона Благотича в Казани, в августе-сентябре 1918 г. - командиром Челябинского сербского батальона, затем служил в штабе батальона 1 Добровольческого полка имени Благотича. Летом 1919г. находился в составе 44 Сибирского стрелкового полка. Осенью 1919 г. формировал югославянский батальон в войсках Забайкальской области. В 1920 г. находился в составе Сербской военной миссии во Владивостоке.

      9. Магарашевич Жарко - серб, унтер-офицер СДК в России. В начале 1918 г. перешел на службу к большевикам, сформировал 1 Социалистический Революционный Югославянский кавалерийский отряд. При взятии чехословаками Самары перешел на сторону последних, командовал эскадроном и дивизионом. К концу 1918 г. имел чин капитана. К 1920 г. находился в Хабаровске в составе Отдельной Сводной атамана Калмыкова стрелковой дивизии.

      10. См.: Захаров А.М. Создание Сербского добровольческого полка имени майора Благотича в России в 1918 г. // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. - 2012. - № 8-2. - С.72.

      11. См.: Поповиђ Н.Б. Срби у грађанском рату у Pycиjи, 1918-1921. - Београд, 2005. - С.137.

      12. См.: Попович Н.Б. Одиссея от Одессы до Красноярска // Родина (Москва). - 2006. - № 7. - С.85.

      13. Военный архив Сербии. Оп. 3. Кор. 3. Пап. 1. Ном. 11. С. 7.

      14. Сертич Лука - майор, в Киеве являлся командиром роты Сербского ударного батальона СДК в России, затем командовал 1 Югославянским полком «Матия Губеца». 16 февраля 1920 г. в Иркутске перешел вместе с большей частью Сербского и Хорватского батальонов полка на сторону Красной армии. Служил инструктором курсов красных командиров. В 1920х гг. вернулся на родину, был арестован, позднее находился под надзором полиции.

      15. Ширцели Иосип (1884-1931) - словенец, капитан, командир Словенского батальона 1 Югославянского полка «Матия Губеца», в 1920 г. - командир полка. В августе того же года возвратился на родину.

      16. Рукавина Анте - капитан австро-венгерской армии, осенью 1918 г. был освобожден капитаном И.Божичем из Самарского лагеря для военнопленных и в конце года, находясь в Томске, формировал Томский сербский батальон под контролем чехословацкого командования.

      17. См.: Югославянские части русской армии в Первой мировой войне. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www.pogledi.rs

      18. Прибайкальская жизнь (Верхнеудинск). -1918. -22 окт.

      19. Военный архив Сербии. Оп. 3. Кор. 3. Пап. 1. Ном. 11. С. 2-5.

      20. См.: Бодрова И.А., Капитонова Г.А., Маркина Е.М, Орлова А.Ф. История Чистополя / Учебное пособие. - Чистополь, 2012. - С.102. /77/

      21. См.: Гольцев В.А. Судьба атамана Анненкова. - М., 2009. - С. 128.

      22. Милошевич Душан - предположительно, это Д.Милошевич (1894-1967) - сербский спортсмен, легкоатлет, пловец и футболист, участник Олимпийских игр в Стокгольме 1912 г., участник Великой войны. Попал в плен, наредник (по другим данным, рядовой) СДК в России. Атаман Б.В.Анненковым был произведен в поручики русской службы. Командовал комендантской командой при штабе отряда Б.В.Анненкова; затем ротой, преобразованной в эскадрон. Умер в Белграде.

      23. Цит. по: Марковчин В.В. Одиссея атамана Анненкова. - Курск,2010. - С.47.

      24. См.: Дерябин А.И. Гражданская война в России 1917-1922. Белые армии. - М.,1998.

      25. Драгович - черногорец, офицер СДК, в январе 1918 г. в чине штабс-капитана служил в Особо Манчжурском отряде атамана Г.М.Семенова, в январе-мае 1918 г. - командир 3 (Сербского) батальона 1 Семеновского пешего полка. С мая 1918 г. являлся командиром Отдельного Сербского конного дивизиона. Осенью 1918 г. был произведен в чин подполковника. Командир Сербского конного атамана Семенова дивизиона. Приказом по войскам Отдельного Восточного казачьего и Отдельного 5 Приамурского корпусов № 33 от 30 ноября 1918 г. был назначен запасным членом суда чести. 19 декабря 1918 г. отчислен от должности командира дивизиона (по собственному желанию) с назначением в распоряжение командира 5 Приамурского корпуса.

      26. Воскар (Миланович) Влада - капитан Сербской королевской армии (1912), участник движения четников и Балканских войн 1912-1913 гг. Офицер-инструктор в первой школе четников (1912). В годы Великой войны был командирован в Россию для службы в СДК. В конце 1918 г. сформировал и возглавил отряд из военнопленных сербов в Новониколаевске (около 400 человек), с которым в марте 1919 г. прибыл в Екатеринбург. В составе гарнизона города находился до июля месяца. Осенью 1919 г. возглавлял 1 Сербский Королевский партизанский отряд, воевавший с партизанами в Томской и Енисейской губерниях. Позднее с остатками отряда прибыл в Читу, оттуда - эвакуировался на родину.

      27. Пишкулич - хорват, участник Загребского процесса 1908 г. (по обвинению группы сербов в государственной измене) на стороне Австро-Венгрии. Офицер СДК, в 1918 г. находился в ОМО, в начале 1919 г. служил офицером Сербского конного дивизиона, впоследствии капитан, в 1920 г. командовал югославским батальоном в частях атамана Г.М.Семенова.

      28. 28 См.: Bisher J. White terror. Cossak warlords of the Trans-Siberian. - London, 2005. -P. 218.

      29. Цит. по: Романов A.M. Особый Маньчжурский отряд атамана Семенова. - Иркутск, 2013. - C. 212.

      30. РГВА. Ф.40 307. Оп. 1. Д. 25. Л. 44.

      31. См.: Кузнецов Н.А. Война на Амуре в 1918 году: малоизвестные страницы истории Морской сборник (Москва). - 2010. - Т.1960. - № 7. - С.85.

      32. Мияатовиђ П. С источне стране // Politikin-zabavnik (Београд). - 2015. - 23 jaн.

      33. Автор благодарит за любезно предоставленную информацию В. Милосавлевича (Белград).

      34. Родичкин Н. Незабываемые дни. - Алма-Ата, 1958. - С. 104.

      35. См.: Поповиђ Н.Б. Срби у грађанском рату у Русиjи, 1918-1921. - С.103.

      56. Шимунич Рудольф - хорват, уроженец Загреба. Офицер австро-венгерской армии. Окончил Людвигово военное училище в Будапеште. Позднее находился в составе СДК в России. Имел чин капитана 2 класса сербской службы, перешел на службу в русскую армию, с 16 июня по 10 июля 1918 г. служил начальником штаба 1 армии РККА. Перешел на стороны антибольшевистских сил, принимал участие в боях с красными на Волге. В начале 1919 г. в Челябинске перешел в полк имени Благотича являлся командиром кавалерийского дивизиона 1 Добровольческого полка. 24 июля 1919 г. погиб в бою под Челябинском, командуя сводным отрядом полка и прикрывая за пулеметом отход остатков подразделения. Один из самых опытных и талантливых сербских офицеров в Сибири. Кавалер сербского Ордена Белого орла 4 степ, с мечами, британских и французских наград.

      37. Военный архив Сербии. Оп. 3. Кор. 3. Пап. 1. Ном. 11. С. 7.

      38. РГВА. Ф. 39 940. Оп. 1. Д. 9. Л. 219.

      39. См.: Свободная Сибирь (Красноярск). - 1918. - 23 нояб,; Военные ведомости (Красноярск). - 1918.- 8 дек.

      40. См.: Димитриjевиђ Б. Крваве сибирске авантуре. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www.rastko.org.rs/istorija/delo/12425.

      41. Военный архив Сербии. Оп. 3. Кор. 3. Пап. 1. Ном. 11. С. 7.

      42 Sibirien: Erinnerungen aus dem Weltkrieg und aus Russland. Von einem ehemaligen Siebzehn // Dravabanat (Celje). - 1930. - 30 sept.

      43. Военный архив Сербии. Оп. 3. Кор. 3. Пап. 1. Ном. 11. С. 9.

      Белое армия. Белое дело. №4. 2017. С. 62-78.
    • Ободриты и лютичи
      Автор: Mukaffa
      Причём тут самоназвание? Я вам о ПВЛ. Каким словом в ПВЛ и прочих древнерусских летописях обозначены ободриты? Ищите!))
    • Ljubomir Stojanović. Stari srpski rodoslovi i letopisi.
      Автор: hoplit
      Ljubomir Stojanović. Stari srpski rodoslovi i letopisi. 382 s. Sremski Karlovci: Srpska Manastirska štamparija, 1927.
      Series: Zbornik za istoriju, jezik i književnost srpskog naroda. Odeljenje 1, Knj. 16
    • Ljubomir Stojanović. Stari srpski rodoslovi i letopisi.
      Автор: hoplit
      Просмотреть файл Ljubomir Stojanović. Stari srpski rodoslovi i letopisi.
       
      Ljubomir Stojanović. Stari srpski rodoslovi i letopisi. 382 s. Sremski Karlovci: Srpska Manastirska štamparija, 1927.
      Series: Zbornik za istoriju, jezik i književnost srpskog naroda. Odeljenje 1, Knj. 16
      Автор hoplit Добавлен 29.03.2020 Категория Восточная Европа
    • Гребенщикова Г. А. Андрей Яковлевич Италинский
      Автор: Saygo
      Гребенщикова Г. А. Андрей Яковлевич Италинский // Вопросы истории. - 2018. - № 3. - С. 20-34.
      Публикация, основанная на архивных документах, посвящена российскому дипломату конца XVIII — первой трети XIX в. А. Я. Италинскому, его напряженному труду на благо Отечества и вкладу отстаивание интересов России в Европе и Турции. Он находился на ответственных постах в сложные предвоенные и послевоенные годы, когда продолжалось военно-политическое противостояние двух великих держав — Российской и Османской империй. Часть донесений А. Я. Италинского своему руководству, хранящаяся в Архиве внешней политики Российской империи Историко-документального Департамента МИД РФ, впервые вводится в научный оборот.
      Вторая половина XVIII в. ознаменовалась нахождением на российском государственном поприще блестящей когорты дипломатов — чрезвычайных посланников и полномочных министров. Высокообразованные, эрудированные, в совершенстве владевшие несколькими иностранными языками, они неустанно отстаивали интересы и достоинство своей державы, много и напряженно трудились на благо Отечества. При Екатерине II замечательную плеяду дипломатов, представлявших Россию при монархических Дворах Европы, пополнили С. Р. Воронцов, Н. В. Репнин, Д. М. Голицын, И. М. Симолин, Я. И. Булгаков. Но, пожалуй, более значимым и ответственным как в царствование Екатерины II, так и ее наследников — императоров Павла и Александра I — являлся пост на Востоке. В столице Турции Константинополе пересекались военно-стратегические и геополитические интересы ведущих морских держав, туда вели нити их большой политики. Константинополь представлял собой важный коммуникационный узел и ключевое связующее звено между Востоком и Западом, где дипломаты состязались в искусстве влиять на султана и его окружение с целью получения политических выгод для своих держав. От грамотных, продуманных и правильно рассчитанных действий российских представителей зависели многие факторы, но, прежде всего, — сохранение дружественных отношений с государством, в котором они служили, и предотвращение войны.
      Одним из талантливых представителей русской школы дипломатии являлся Андрей Яковлевич Италинский — фигура до сих пор малоизвестная среди историков. Между тем, этот человек достоин более подробного знакомства с ним, так как за годы службы в посольстве в Константинополе (Стамбуле) он стяжал себе уважение и признательность в равной степени и императора Александра I, и турецкого султана Селима III. Высокую оценку А. Я. Италинскому дал сын переводчика российской миссии в Константинополе П. Фонтона — Ф. П. Фонтон. «Италинский, — вспоминал он, — человек обширного образования, полиглот, геолог, химик, антикварий, историолог. С этими познаниями он соединял тонкий политический взгляд и истинную бескорыстную любовь к России и непоколебимую стойкость в своих убеждениях». А в целом, подытожил он, «уже сами факты доказывали искусство и ловкость наших посланников» в столице Османской империи1.Только человек такого редкого ума, трудолюбия и способностей как Италинский, мог оставить о себе столь лестное воспоминание, а проявленные им дипломатическое искусство и ловкость свидетельствовали о его высоком профессиональном уровне. Биографические сведения об Италинском довольно скудны, но в одном из архивных делопроизводств Историко-документального Департамента МИД РФ обнаружены важные дополнительные факты из жизни дипломата и его служебная переписка.
      Андрей Яковлевич Италинский, выходец «из малороссийского дворянства Черниговской губернии», родился в 1743 году. В юном возрасте, не будучи связан семейной традицией, он, тем не менее, осознанно избрал духовную стезю и пожелал учиться в Киевской духовной академии. После ее успешного окончания 18-летний Андрей также самостоятельно, без чьей-либо подсказки, принял неординарное решение — отказаться от духовного поприща и посвятить жизнь медицине, изучать которую он стремился глубоко и основательно, чувствуя к этой науке свое истинное призвание. Как указано в его послужном списке, «в службу вступил медицинскую с 1761 года и проходя обыкновенными в сей должности чинами, был, наконец, лекарем в Морской Санкт Петербургской гошпитали и в Пермском Нахабинском полку»2. Опыт, полученный в названных местах, безусловно, пригодился Италинскому, но ему, пытливому и талантливому лекарю, остро не хватало теоретических знаний, причем не отрывочных, из различных областей естественных наук, а системных и глубоких. Он рвался за границу, чтобы продолжить обучение, но осенью 1768 г. разразилась Русско-турецкая война, и из столичного Санкт-Петербургского морского госпиталя Италинский выехал в действующую армию. «С 1768 по 1770 год он пребывал в турецких походах в должности полкового лекаря»3.
      Именно тогда, в царствование Екатерины II, Италинский впервые стал свидетелем важных событий российской военной истории, когда одновременно с командующим 1-й армией графом Петром Александровичем Румянцевым находился на театре военных действий во время крупных сражений россиян с турками. Так, в решающем 1770 г. для операций на Дунае Турция выставила против Рос­сии почти 200-тысячную армию: великий визирь Халил-паша намеревался вернуть потерянные города и развернуть наступление на Дунайские княжества Молдавию и Валахию. Однако блестящие успехи армии П. А. Румянцева сорвали планы превосходящего в силах противника. В сражении 7 июля 1770 г. при реке Ларге малочисленные российские войска наголову разбили турецкие, россияне заняли весь турецкий лагерь с трофеями и ставки трех пашей. Остатки турецкой армии отступили к реке Кагул, где с помощью татар великий визирь увеличил свою армию до 100 тыс. человек В честь победы при Ларге Екатерина II назначила торжественное богослужение и благодарственный молебен в церкви Рождества Богородицы на Невском проспекте. В той церкви хранилась особо чтимая на Руси икона Казанской Божьей Матери, к которой припадали и которой молились о даровании победы над врагами. После завершения богослужения при большом стечении народа был произведен пушечный салют.
      21 июля того же 1770 г. на реке Кагул произошло генеральное сражение, завершившееся полным разгромом противника. Во время панического бегства с поля боя турки оставили все свои позиции и укрепления, побросали артиллерию и обозы. Напрасно великий визирь Халил-паша с саблей в руках метался среди бегущих янычар и пытался их остановить. Как потом рассказывали спасшиеся турки, «второй паша рубил отступавшим носы и уши», однако и это не помогало.
      Победителям достались богатые трофеи: весь турецкий лагерь, обозы, палатки, верблюды, множество ценной утвари, дорогие ковры и посуда. Потери турок в живой силе составили до 20 тыс. чел.; россияне потеряли убитыми 353 чел., ранеными — 550. Румянцев не скрывал перед императрицей своей гордости, когда докладывал ей об итогах битвы при Кагуле: «Ни столь жестокой, ни так в малых силах не вела еще армия Вашего Императорского Величества битвы с турками, какова в сей день происходила. Действием своей артиллерии и ружейным огнем, а наипаче дружным приемом храбрых наших солдат в штыки ударяли мы во всю мочь на меч и огонь турецкий, и одержали над оным верх»4.
      Сухопутные победы России сыграли важную роль в коренном переломе в войне, и полковой лекарь Андрей Италинский, оказывавший помощь больным и раненым в подвижных лазаретах и в полковых госпитальных палатках, был непосредственным очевидцем и участником того героического прошлого.
      После крупных успехов армии Румянцева Италинский подал прошение об увольнении от службы, чтобы выехать за границу и продолжить обучение. Получив разрешение, он отправился изучать медицину в Голландию, в Лейденский университет, по окончании которого в 1774 г. получил диплом доктора медицины. Достигнутые успехи, однако, не стали для Италинского окончательными: далее его путь лежал в Лондон, где он надеялся получить практику и одновременно продолжить освоение медицины. В Лондоне Андрей Яковлевич познакомился с главой российского посольства Иваном Матвеевичем Симолиным, и эта встреча стала для Италинского судьбоносной, вновь изменившей его жизнь.
      И. М. Симолин, много трудившейся на ниве дипломатии, увидел в солидном и целеустремленном докторе вовсе не будущее медицинское светило, а умного, перспективного дипломата, способного отстаивать державное достоинство России при монархических дворах Европы. Тогда, после завершения Русско-турецкой войны 1768—1774 гг. и подписания Кючук-Кайнарджийского мира, империя Екатерины II вступала в новый этап исторического развития, и сфера ее геополитических и стратегических интересов значительно расширилась. Внешняя политика Петербурга с каждым годом становилась более активной и целенаправленной5, и Екатерина II крайне нуждалась в талантливых, эрудированных сотрудниках, обладавших аналитическим складом ума, которых она без тени сомнения могла бы направлять своими представителями за границу. При встречах и беседах с Италинским Симолин лишний раз убеждался в том, что этот врач как нельзя лучше подходит для дипломатической службы, но Симолин понимал и другое — Италинского надо морально подготовить для столь резкой перемены сферы его деятельности и дать ему время, чтобы завершить в Лондоне выполнение намеченных им целей.
      Андрей Яковлевич прожил в Лондоне девять лет и, судя по столь приличному сроку, дела его как практикующего врача шли неплохо, но, тем не менее, под большим влиянием главы российской миссии он окончательно сделал выбор в пользу карьеры дипломата. После получения на это согласия посольский курьер повез в Петербург ходатайство и рекомендацию Симолина, и в 1783 г. в Лондон пришел ответ: именным указом императрицы Екатерины II Андрей Италинский был «пожалован в коллежские асессоры и определен к службе» при дворе короля Неаполя и Обеих Сицилий. В справке Коллегии иностранных дел (МИД) об Италинском записано: «После тринадцатилетнего увольнения от службы (медицинской. — Г. Г.) и пробытия во все оное время в иностранных государствах на собственном его иждивении для приобретения знаний в разных науках и между прочим, в таких, которые настоящему его званию приличны», Италинский получил назначение в Италию. А 20 февраля 1785 г. он был «пожалован в советники посольства»6.
      Так в судьбе Италинского трижды совершились кардинальные перемены: от духовной карьеры — к медицинской, затем — к дипломатической. Избрав последний вид деятельности, он оставался верен ему до конца своей жизни и с честью служил России свыше сорока пяти лет.
      Спустя четыре года после того, как Италинский приступил к исполнению своих обязанностей в Неаполе, в русско-турецких отношениях вновь возникли серьезные осложнения, вызванные присоединением к Российской державе Крыма и укреплением Россией своих южных границ. Приобретение стратегически важных крепостей Керчи, Еникале и Кинбурна, а затем Ахтиара (будущего Севастополя) позволило кабинету Екатерины II обустраивать на Чёрном море порты базирования и развернуть строительство флота. Однако Турция не смирилась с потерями названных пунктов и крепостей, равно как и с вхождением Крыма в состав России и лишением верховенства над крымскими татарами, и приступила к наращиванию военного потенциала, чтобы взять реванш.
      Наступил 1787 год. В январе Екатерина II предприняла поездку в Крым, чтобы посмотреть на «дорогое сердцу заведение» — молодой Черноморский флот. Выезжала она открыто и в сопровождении иностранных дипломатов, перед которыми не скрывала цели столь важной поездки, считая это своим правом как главы государства. В намерении посетить Крым императрица не видела ничего предосудительного — во всяком случае, того, что могло бы дать повод державам объявить ее «крымский вояж» неким вызовом Оттоманской Порте и выставить Россию инициатором войны. Однако именно так и произошло.
      Турция, подогреваемая западными миссиями в Константинопо­ле, расценила поездку русской государыни на юг как прямую подготовку к нападению, и приняла меры. Английский, французский и прусский дипломаты наставляли Диван (турецкое правительство): «Порта должна оказаться твердою, дабы заставить себя почитать». Для этого нужно было укрепить крепости первостепенного значения — Очаков и Измаил — и собрать на Дунае не менее 100-тысячной армии. Главную задачу по организации обороны столицы и Проливов султан Абдул-Гамид сформулировал коротко и по-военному четко: «Запереть Чёрное море, умножить гарнизоны в Бендерах и Очакове, вооружить 22 корабля». Французский посол Шуазель-Гуфье рекомендовал туркам «не оказывать слабости и лишней податливости на учреждение требований российских»7.
      В поездке по Крыму, с остановками в городах и портах Херсоне, Бахчисарае, Севастополе Екатерину II в числе прочих государственных и военных деятелей сопровождал посланник в Неаполе Павел Мартынович Скавронский. Соответственно, на время его отсутствия всеми делами миссии заведовал советник посольства Андрей Яковлевич Италинский, и именно в тот важный для России период началась его самостоятельная работа как дипломата: он выполнял обязанности посланника и курировал всю работу миссии, включая составление донесений руководству. Италинский со всей ответственностью подо­шел к выполнению посольских обязанностей, а его депеши вице-канцлеру России Ивану Андреевичу Остерману были чрезвычайно информативны, насыщены аналитическими выкладками и прогнозами относительно европейских дел. Сообщал Италинский об увеличении масштабов антитурецкого восстания албанцев, о приходе в Адриатику турецкой эскадры для блокирования побережья, о подготовке Турцией сухопутных войск для высадки в албанских провинциях и отправления их для подавления мятежа8. Донесения Италинского кабинет Екатерины II учитывал при разработках стратегических планов в отношении своего потенциального противника и намеревался воспользоваться нестабильной обстановкой в Османских владениях.
      Пока продолжался «крымский вояж» императрицы, заседания турецкого руководства следовали почти непрерывно с неизменной повесткой дня — остановить Россию на Чёрном море, вернуть Крым, а в случае отказа русских от добровольного возвращения полуострова объявить им войну. Осенью 1787 г. война стала неизбежной, а на начальном ее этапе сотрудники Екатерины II делали ставку на Вторую экспедицию Балтийского флота в Средиземное и Эгейское моря. После прихода флота в Греческий Архипелаг предполагалось поднять мятеж среди христианских подданных султана и с их помощью сокрушать Османскую империю изнутри. Со стороны Дарданелл балтийские эскадры будут отвлекать силы турок от Чёрного моря, где будет действовать Черноморский флот. Но Вторая экспедиция в Греческий Архипелаг не состоялась: шведский король Густав III (двоюродный брат Екатерины II) без объявления войны совершил нападение на Россию.
      В тот период военно-политические цели короля совпали с замыслами турецкого султана: Густав III стремился вернуть потерянные со времен Петра Великого земли в Прибалтике и захватить Петербург, а Абдул Гамид — сорвать поход Балтийского флота в недра Османских владений, для чего воспользоваться воинственными устремлениями шведского короля. Получив из Константинополя крупную финансовую поддержку, Густав III в июне 1788 г. начал кампанию. В честь этого события в загородной резиденции турецкого султана Пере состоялся прием шведского посла, который прибыл во дворец при полном параде и в сопровождении пышной свиты. Абдул Гамид встречал дорогого гостя вместе с высшими сановниками, улемами и пашами и в церемониальном зале произнес торжественную речь, в которой поблагодарил Густава III «за объявление войны Российской империи и за усердие Швеции в пользу империи Оттоманской». Затем султан вручил королевскому послу роскошную табакерку с бриллиантами стоимостью 12 тысяч пиастров9.Таким образом, Густав III вынудил Екатерину II вести войну одновременно на двух театрах — на северо-западе и на юге.
      Италинский регулярно информировал руководство о поведении шведов в Италии. В одной из шифрованных депеш он доложил, что в середине июля 1788 г. из Неаполя выехал швед по фамилии Фриденсгейм, который тайно, под видом путешественника прожил там около месяца. Как точно выяснил Италинский, швед «проник ко двору» неаполитанского короля Фердинанда с целью «прельстить его и склонить к поступкам, противным состоящим ныне дружбе» между Неаполем и Россией. Но «проникнуть» к самому королю предприимчивому шведу не удалось — фактически, всеми делами при дворе заведовал военный министр генерал Джон Актон, который лично контролировал посетителей и назначал время приема.
      Д. Актон поинтересовался целью визита, и Фриденсгейм, без лишних предисловий, принялся уговаривать его не оказывать помощи русской каперской флотилии, которая будет вести в Эгейском море боевые действия против Турции. Также Фриденсгейм призывал Актона заключить дружественный союз со Швецией, который, по его словам, имел довольно заманчивые перспективы. Если король Фердинанд согласится подписать договор, говорил Фриденсгейм, то шведы будут поставлять в Неаполь и на Сицилию железо отличных сортов, качественную артиллерию, ядра, стратегическое сырье и многое другое — то, что издавна привозили стокгольмские купцы и продавали по баснословным ценам. Но после заключения союза, уверял швед, Густав III распорядится привозить все перечисленные товары и предметы в Неаполь напрямую, минуя посредников-купцов, и за меньшие деньги10.
      Внимательно выслушав шведа, генерал Актон сказал: «Разговор столь странного содержания не может быть принят в уважение их Неаполитанскими Величествами», а что касается поставок из Швеции железа и прочего, то «Двор сей» вполне «доволен чинимою поставкою купцами». Однако самое главное то, что, король и королева не хотят огорчать Данию, с которой уже ведутся переговоры по заключению торгового договора11.
      В конце июля 1788 г. Италинский доложил вице-канцлеру И. А. Остерману о прибытии в Неаполь контр-адмирала российской службы (ранга генерал-майора) С. С. Гиббса, которого Екатерина II назначила председателем Призовой Комиссии в Сиракузах. Гиббс передал Италинскому письма и высочайшие распоряжения касательно флотилии и объяснил, что образование Комиссии вызвано необходимостью контролировать российских арматоров (каперов) и «воздерживать их от угнетения нейтральных подданных», направляя действия капитанов судов в законное и цивилизованное русло. По поручению главы посольства П. М. Скавронского Италинский передал контр-адмиралу Гиббсу желание короля Неаполя сохранять дружественные отношения с Екатериной II и не допускать со стороны российских арматоров грабежей неаполитанских купцов12. В течение всей Русско-турецкой войны 1787—1791 гг. Италинский координировал взаимодействие и обмен информацией между Неаполем, Сиракузами, островами Зант, Цериго, Цефалония, городами Триест, Ливорно и Петербургом, поскольку сам посланник Скавронский в те годы часто болел и не мог выполнять служебные обязанности.
      В 1802 г., уже при Александре I, последовало назначение Андрея Яковлевича на новый и ответственный пост — чрезвычайным посланником и полномочным министром России в Турции. Однако судьба распорядилась так, что до начала очередной войны с Турцией Италинский пробыл в Константинополе (Стамбуле) недолго — всего четыре года. В декабре 1791 г. в Яссах российская и турецкая стороны скрепили подписями мирный договор, по которому Российская империя получила новые земли и окончательно закрепила за собой Крым. Однако не смирившись с условиями Ясского договора, султан Селим III помышлял о реванше и занялся военными приготовлениями. Во все провинции Османской империи курьеры везли его строжайшие фирманы (указы): доставлять в столицу продовольствие, зерно, строевой лес, железо, порох, селитру и другие «жизненные припасы и материалы». Султан приказал укреплять и оснащать крепости на западном побережье Чёрного моря с главными портами базирования своего флота — Варну и Сизополь, а на восточном побережье — Анапу. В Константинопольском Адмиралтействе и на верфях Синопа на благо Османской империи усердно трудились французские корабельные мастера, пополняя турецкий флот добротными кораблями.
      При поддержке Франции Турция активно готовилась к войне и наращивала военную мощь, о чем Италинский регулярно докладывал руководству, предупреждая «о худом расположении Порты и ее недоброжелательстве» к России. Положение усугубляла нестабильная обстановка в бывших польских землях. По третьему разделу Польши к России отошли польские территории, где проживало преимущественно татарское население. Татары постоянно жаловались туркам на то, что Россия будто бы «чинит им притеснения в исполнении Магометанского закона», и по этому поводу турецкий министр иностранных дел (Рейс-Эфенди) требовал от Италинского разъяснений. Андрей Яковлевич твердо заверял Порту в абсурдности и несправедливости подобных обвинений: «Магометанам, как и другим народам в России обитающим, предоставлена совершенная и полная свобода в последовании догматам веры их»13.
      В 1804 г. в Константинополе с новой силой разгорелась борьба между Россией и бонапартистской Францией за влияние на Турцию. Профранцузская партия, пытаясь расширить подконтрольные области в Османских владениях с целью создания там будущего плацдарма против России, усиленно добивалась от султана разрешения на учреждение должности французского комиссара в Варне, но благодаря стараниям Италинского Селим III отказал Первому консулу в его настойчивой просьбе, и назначения не состоялось. Император Александр I одобрил действия своего представителя в Турции, а канцлер Воронцов в письме Андрею Яковлевичу прямо обвинил французов в нечистоплотности: Франция, «республика сия, всех агентов своих в Турецких областях содержит в едином намерении, чтоб развращать нравы жителей, удалять их от повиновения законной власти и обращать в свои интересы», направленные во вред России.
      Воронцов высказал дипломату похвалу за предпринятые им «предосторожности, дабы поставить преграды покушениям Франции на Турецкие области, да и Порта час от часу более удостоверяется о хищных против ея намерениях Франции». В Петербурге надеялись, что Турция ясно осознает важность «тесной связи Двора нашего с нею к ограждению ея безопасности», поскольку завоевательные планы Бонапарта не иссякли, а в конце письма Воронцов выразил полное согласие с намерением Италинского вручить подарки Рейс-Эфенди «и другим знаменитейшим турецким чиновникам», и просил «не оставить стараний своих употребить к снисканию дружбы нового капитана паши». Воронцов добавил: «Прошу уведомлять о качествах чиновника сего, о доверии, каким он пользуется у султана, о влиянии его в дела, о связях его с чиновниками Порты и о сношениях его с находящимися в Царе Граде министрами чужестранных держав, особливо с французским послом»14.
      В январе 1804 г., докладывая о ситуации в Египте, Италинский подчеркивал: «Французы беспрерывно упражнены старанием о расположении беев в пользу Франции, прельщают албанцов всеми возможными средствами, дабы сделать из них орудие, полезное видам Франции на Египет», устраивают политические провокации в крупном турецком городе и порте Синопе. В частности, находившийся в Синопе представитель Французской Республики (комиссар) Фуркад распространил заведомо ложный слух о том, что русские якобы хотят захватить Синоп, который «в скорости будет принадлежать России», а потому он, Фуркад, «будет иметь удовольствие быть комиссаром в России»15. Российский консул в Синопе сообщал: «Здешний начальник Киозу Бусок Оглу, узнав сие и видя, что собралось здесь зимовать 6 судов под российским флагом и полагая, что они собрались нарочито для взятия Синопа», приказал всем местным священникам во время службы в церквах призывать прихожан не вступать с россиянами ни в какие отношения, вплоть до частных разговоров. Турецкие власти подвигли местных жителей прийти к дому российского консула и выкрикивать протесты, капитанам российских торговых судов запретили стрелять из пушек, а греческим пригрозили, что повесят их за малейшее ослушание османским властям16.
      Предвоенные годы стали для Италинского временем тяжелых испытаний. На нем как на главе посольства лежала огромная ответственность за предотвращение войны, за проведение многочисленных встреч и переговоров с турецким министерством. В апреле 1804 г. он докладывал главе МИД князю Адаму Чарторыйскому: «Клеветы, беспрестанно чинимые Порте на Россию от французского здесь посла, и ныне от самого Первого Консула слагаемые и доставляемые, могут иногда возбуждать в ней некоторое ощущение беспокойства и поколебать доверенность» к нам. Чтобы нарушить дружественные отношения между Россией и Турцией, Бонапарт пустил в ход все возможные способы — подкуп, «хитрость и обман, внушения и ласки», и сотрудникам российской миссии в Константинополе выпала сложная задача противодействовать таким методам17. В течение нескольких месяцев им удавалось сохранять доверие турецкого руководства, а Рейс-Эфенди даже передал Италинскому копию письма Бонапарта к султану на турецком языке. После перевода текста выяснилось, что «Первый Консул изъясняется к Султану словами высокомерного наставника и учителя, яко повелитель, имеющий право учреждать в пользу свою действия Его Султанского Величества, и имеющий власть и силу наказать за ослушание». Из письма было видно намерение французов расторгнуть существовавшие дружественные русско-турецкий и русско-английский союзы и «довести Порту до нещастия коварными внушениями против России». По словам Италинского, «пуская в ход ласкательство, Первый Консул продолжает клеветать на Россию, приводит деятельных, усердных нам членов Министерства здешнего в подозрение у Султана», в результате чего «Порта находится в замешательстве» и растерянности, и Селим III теперь не знает, какой ответ отсылать в Париж18.
      Противодействовать «коварным внушениям французов» в Стамбуле становилось все труднее, но Италинский не терял надежды и прибегал к давнему способу воздействия на турок — одаривал их подарками и подношениями. Письмом от 1 (13) декабря 1804 г. он благодарил А. А. Чарторыйского за «всемилостивейшее Его Императорского Величества назначение подарков Юсуфу Аге и Рейс Эфендию», и за присланный вексель на сумму 15 тыс. турецких пиастров19. На протяжении 1804 и первой половины 1805 г. усилиями дипломата удавалось сохранять дружественные отношения с Высокой Портой, а султан без лишних проволочек выдавал фирманы на беспрепятственный пропуск российских войск, военных и купеческих судов через Босфор и Дарданеллы, поскольку оставалось присутствие российского флота и войск в Ионическом море, с базированием на острове Корфу.
      Судя по всему, Андрей Яковлевич действительно надеялся на мирное развитие событий, поскольку в феврале 1805 г. он начал активно ходатайствовать об учреждении при посольстве в Константинополе (Стамбуле) студенческого училища на 10 мест. При поддержке и одобрении князя Чарторыйского Италинский приступил к делу, подготовил годовую смету расходов в размере 30 тыс. пиастров и занялся поисками преподавателей. Отчитываясь перед главой МИД, Италинский писал: «Из христиан и турков можно приискать людей, которые в состоянии учить арапскому, персидскому, турецкому и греческому языкам. Но учителей, имеющих просвещение для приведения учеников в некоторые познания словесных наук и для подаяния им начальных политических сведений, не обретается ни в Пере, ни в Константинополе», а это, как полагал Италинский, очень важная составляющая воспитательного процесса. Поэтому он решил пока ограничиться четырьмя студентами, которых собирался вызвать из Киевской духовной семинарии и из Астраханской (или Казанской, причем из этих семинарий обязательно татарской национальности), «возрастом не менее 20 лет, и таких, которые уже находились в философическом классе. «Жалования для них довольно по 1000 пиастров в год — столько получают венские и английские студенты, и сверх того по 50 пиастров в год на покупку книг и пишущих материалов». Кроме основного курса и осваивания иностранных языков студенты должны были изучать грамматику и лексику и заниматься со священниками, а столь высокое жалование обучающимся обусловливалось дороговизной жилья в Константинополе, которое ученики будут снимать20.
      И все же, пагубное влияние французов в турецкой столице возобладало. Посол в Константинополе Себастиани исправно выполнял поручения своего патрона Наполеона, возложившего на себя титул императора. Себастиани внушал Порте мысль о том, что только под покровительством такого непревзойденного гения военного искусства как Наполеон, турки могут находиться в безопасности, а никакая Россия их уже не защитит. Франция посылала своих эмиссаров в турецкие провинции и не жалела золота, чтобы настроить легко поддающееся внушению население против русских. А когда Себастиани пообещал туркам помочь вернуть Крым, то этот прием сильно склонил чашу турецких весов в пользу Франции. После катастрофы под Аустерлицем и сокрушительного поражения русско-австрийских войск, для Селима III стал окончательно ясен военный феномен Наполеона, и султан принял решение в пользу Франции. Для самого же императора главной целью являлось подвигнуть турок на войну с Россией, чтобы ослабить ее и отвлечь армию от европейских театров военных действий.
      Из донесений Италинского следовало, что в турецкой столице кроме профранцузской партии во вред интересам России действовали некие «доктор Тиболд и банкир Папаригопуло», которые имели прямой доступ к руководству Турции и внушали министрам султана недоброжелательные мысли. Дипломат сообщал, что «старается о изобретении наилучших мер для приведения сих интриганов в невозможность действовать по недоброхотству своему к России», разъяснял турецкому министерству «дружественно усердные Его Императорского Величества расположения к Султану», но отношения с Турцией резко ухудшились21.В 1806 г. положение дел коренным образом изменилось, и кабинет Александра I уже не сомневался в подготовке турками войны с Россией. В мае Италинский отправил в Петербург важные новости: по настоянию французского посла Селим III аннулировал русско-турецкий договор от 1798 г., оперативно закрыл Проливы и запретил пропуск русских военных судов в Средиземное море и обратно — в Чёрное. Это сразу затруднило снабжение эскадры вице-адмирала Д. Н. Сенявина, базировавшейся на Корфу, из Севастополя и Херсона и отрезало ее от черноморских портов. Дипломат доложил и о сосредоточении на рейде Константинополя в полной готовности десяти военных судов, а всего боеспособных кораблей и фрегатов в турецком флоте вместе с бомбардирскими и мелкими судами насчитывалось 60 единиц, что во много крат превосходило морские силы России на Чёрном море22.
      15 октября 1806 г. Турция объявила российского посланника и полномочного министра Италинского персоной non grata, а 18 (30) декабря последовало объявление войны России. Из посольского особняка российский дипломат с семьей и сотрудниками посольства успел перебраться на английский фрегат «Асйуе», который доставил всех на Мальту. Там Италинский активно сотрудничал с англичанами как с представителями дружественной державы. В то время король Англии Георг III оказал императору Александру I важную услугу — поддержал его, когда правитель Туниса, солидаризируясь с турецким султаном, объявил России войну. В это время тунисский бей приказал арестовать четыре российских купеческих судна, а экипажи сослал на каторжные работы. Италинский, будучи на Мальте, первым узнал эту новость. Успокаивая его, англичане напомнили, что для того и существует флот, чтобы оперативно решить этот вопрос: «Зная Тунис, можно достоверно сказать, что отделение двух кораблей и нескольких фрегатов для блокады Туниса достаточно будет, чтоб заставить Бея отпустить суда и освободить экипаж»23. В апреле 1807 г. тунисский бей освободил российский экипаж и вернул суда, правда, разграбленные до последней такелажной веревки.
      В 1808 г. началась война России с Англией, поэтому Италинский вынужденно покинув Мальту, выехал в действующую Молдавскую армию, где пригодился его прошлый врачебный опыт и где он начал оказывать помощь больным и раненым. На театре военных действий
      Италинский находился до окончания войны с Турцией, а 6 мая 1812 г. в Бухаресте он скрепил своей подписью мирный договор с Турцией. Тогда император Александр I, желая предоставить политические выгоды многострадальной Сербии и сербскому народу, пожертвовал завоеванными крепостями Анапой и Поти и вернул их Турции, но Италинский добился для России приобретения плодородных земель в Бессарабии, бывших турецких крепостей Измаила, Хотина и Бендер, а также левого берега Дуная от Ренни до Килии. Это дало возможность развернуть на Дунае флотилию как вспомогательную Черноморскому флоту. В целом, дипломат Италинский внес весомый вклад в подписание мира в Бухаресте.
      Из Бухареста Андрей Яковлевич по указу Александра I выехал прямо в Стамбул — вновь в ранге чрезвычайного посланника и полномочного министра. В его деятельности начался напряженный период, связанный с тем, что турки периодически нарушали статьи договоров с Россией, особенно касавшиеся пропуска торговых судов через Проливы. Российскому посольству часто приходилось регулировать такого рода дела, вплоть до подачи нот протестов Высокой Порте. Наиболее характерной стала нота от 24 ноября (6 декабря) 1812 г., поданная Италинским по поводу задержания турецкими властями в Дарданеллах четырех русских судов с зерном. Турция требовала от русского купечества продавать зерно по рыночным ценам в самом Константинополе, а не везти его в порты Средиземного моря. В ноте Италинский прямо указал на то, что турецкие власти в Дарданеллах нарушают статьи ранее заключенных двусторонних торговых договоров, нанося тем самым ущерб экономике России. А русские купцы и судовладельцы имеют юридическое право провозить свои товары и зерно в любой средиземноморский порт, заплатив Порте пошлины в установленном размере24.
      В реляции императору от 1 (13) февраля 1813 г. Андрей Яковлевич упомянул о трудностях, с которым ему пришлось столкнуться в турецкой столице и которые требовали от него «все более тонкого поведения и определенной податливости», но при неизменном соблюдении достоинства державы. «Мне удалось использовать кое-какие тайные связи, установленные мною как для получения различных сведений, так и для того, чтобы быть в состоянии сорвать интриги наших неприятелей против только что заключенного мира», — подытожил он25.
      В апреле 1813 г. Италинский вплотную занялся сербскими делами. По Бухарестскому трактату, турки пошли на ряд уступок Сербии, и в переговорах с Рейс-Эфенди Италинский добивался выполнения следующих пунктов:
      1. Пребывание в крепости в Белграде турецкого гарнизона численностью не более 50 человек.
      2. Приграничные укрепления должны остаться в ведении сербов.
      3. Оставить сербам территории, приобретенные в ходе военных действий.
      4. Предоставить сербам право избирать собственного князя по примеру Молдавии и Валахии.
      5. Предоставить сербам право держать вооруженные отряды для защиты своей территории.
      Однако длительные и напряженные переговоры по Сербии не давали желаемого результата: турки проявляли упрямство и не соглашались идти на компромиссы, а 16 (28) мая 1813 г. Рейс-Эфенди официально уведомил главу российского посольства о том, что «Порта намерена силою оружия покорить Сербию». Это заявление было подкреплено выдвижением армии к Адрианополю, сосредоточением значительных сил в Софии и усилением турецких гарнизонов в крепостях, расположенных на территории Сербии26. Но путем сложных переговоров российскому дипломату удавалось удерживать султана от развязывания большой войны против сербского народа, от «пускания в ход силы оружия».
      16 (28) апреля 1813 г. министр иностранных дел России граф Н. П. Румянцев направил в Стамбул Италинскому письмо такого содержания: «Я полагаю, что Оттоманское министерство уже получило от своих собственных представителей уведомление о передаче им крепостей Поти и Ахалкалак». Возвращение таких важных крепостей, подчеркивал Румянцев, «это, скорее, подарок, великодушие нашего государя. Но нашим врагам, вовлекающим Порту в свои интриги, возможно, удастся заставить ее потребовать у вас возвращения крепости Сухум-Кале, которая является резиденцией абхазского шаха. Передача этой крепости имела бы следствием подчинения Порте этого князя и его владений. Вам надлежит решительно отвергнуть подобное предложение. Допустить такую передачу и счесть, что она вытекает из наших обязательств и подразумевается в договоре, значило бы признать за Портой право вновь потребовать от нас Грузию, Мингрелию, Имеретию и Гурию. Владетель Абхазии, как и владетели перечисленных княжеств, добровольно перешел под скипетр его величества. Он, также как и эти князья, исповедует общую с нами религию, он отправил в Петербург для обучения своего сына, наследника его княжества»27.
      Таким образом, в дополнение к сербским делам геополитические интересы России и Турции непосредственно столкнулись на восточном побережье Чёрного моря, у берегов Кавказа, где в борьбе с русскими турки рассчитывали на горские народы и на их лидеров. Италинский неоднократно предупреждал руководство об оказываемой Турцией военной помощи кавказским вождям, «о производимых Портою Оттоманскою военных всякого рода приготовлениях против России, и в особенности против Мингрелии, по поводу притязаний на наши побережные владения со стороны Чёрного моря»28. Большой отдачи турки ожидали от паши крепости Анапа, который начал «неприязненные предприятия против российской границы, занимаемой Войском Черноморским по реке Кубани».
      Италинский вступил в переписку с командованием Черноморского флота и, сообщая эти сведения, просил отправить военные суда флота «с морским десантом для крейсирования у берегов Абхазии, Мингрелии и Гурии» с целью не допустить турок со стороны моря совершить нападение на российские форпосты и погранзаставы. Главнокомандующему войсками на Кавказской линии и в Грузии генерал-лейтенанту Н. Ф. Ртищеву Италинский настоятельно рекомендовал усилить гарнизон крепости Святого Николая артиллерией и личным составом и на случай нападения турок и горцев доставить в крепость шесть орудий большого калибра, поскольку имевшихся там «нескольких азиатских фальконетов» не хватало для целей обороны.
      На основании донесений Италинского генерал от инфантерии военный губернатор города Херсона граф А. Ф. Ланжерон, генерал-лейтенант Н. Ф. Ртищев и Севастопольский флотский начальник вице-адмирал Р. Р. Галл приняли зависевшие от каждого из них меры. Войсковому атаману Черноморского войска генерал-майору Бурсаку ушло предписание «о недремленном и бдительнейшем наблюдении за черкесами», а вице-адмирал Р. Р. Галл без промедления вооружил в Севастополе «для крейсирования у берегов Абхазии, Мингрелии и Гурии» военные фрегаты и бриги. На двух фрегатах в форт Св. Николая от­правили шесть крепостных орудий: четыре 24-фунтовые пушки и две 18-фунтовые «при офицере тамошнего гарнизона, с положенным числом нижних чинов и двойным количеством зарядов против Штатного положения»29.
      Секретным письмом от 17 (29) апреля 1816 г. Италинский уведомил Ланжерона об отправлении турками лезгинским вождям большой партии (несколько десятков тысяч) ружей для нападения на пограничные с Россией территории, которое планировалось совершить со стороны Анапы. Из данных агентурной разведки и из показаний пленных кизлярских татар, взятых на Кавказской линии, российское командование узнало, что в Анапу приходило турецкое судно, на котором привезли порох, свинец, свыше 50 орудий и до 60 янычар. В Анапе, говорили пленные, «укрепляют входы батареями» на случай подхода российских войск, и идут военные приготовления. Анапский паша Назыр «возбудил ногайские и другие закубанские народы к завоеванию Таманского полуострова, сим народам секретно отправляет пушки, ружья и вооружает их, отправил с бумагами в Царь Град военное судно. Скоро будет произведено нападение водою и сухим путем»30.
      Италинский неоднократно заявлял турецкому министерству про­тесты по поводу действий паши крепости Анапа. Более того, дипломат напомнил Порте о великодушном поступке императора Александра I, приказавшего (по личной просьбе султана) в январе 1816 г. вернуть туркам в Анапу 61 орудие, вывезенное в годы войны из крепости. Уважив просьбу султана, Александр I надеялся на добрые отношения с ним, хотя понимал, что таким подарком он способствовал усилению крепости. Например, военный губернатор Херсона граф Ланжерон прямо высказался по этому вопросу: «Турецкий паша, находящийся в Анапе, делает большой вред для нас. Он из числа тех чиновников, которые перевели за Кубань 27 тысяч ногайцев, передерживает наших дезертиров и поощряет черкес к нападению на нашу границу. Да и сама Порта на основании трактата не выполняет требований посланника нашего в Константинополе. Возвращением орудий мы Анапскую крепость вооружили собственно против себя». Орудия доставили в Анапу из крымских крепостей, «но от Порты Оттоманской и Анапского паши кроме неблагонамеренных и дерзких предприятий ничего соответствовавшего Монаршему ожиданию не видно», — считал Ланжерон. В заключение он пришел к выводу: «На случай, если Анапский паша будет оправдываться своим бессилием против черкесе, кои против его воли продолжают делать набеги, то таковое оправдание его служит предлогом, а он сам как хитрый человек подстрекает их к сему. Для восстановления по границе должного порядка и обеспечение жителей необходимо... сменить помянутого пашу»31.
      Совместными усилиями черноморских начальников и дипломатии в лице главы российского посольства в Стамбуле тайного советника Италинского удалось предотвратить враждебные России акции и нападение на форт Св. Николая. В том же 1816 г. дипломат получил новое назначение в Рим, где он возглавлял посольство до конца своей жизни. Умер Андрей Яковлевич в 1827 г. в возрасте 84 лет. Хорошо знакомые с Италинским люди считали его не только выдающимся дипломатом, но и блестящим знатоком Италии, ее достопримечательностей, архитектуры, живописи, истории и археологии. Он оказывал помощь и покровительство своим соотечественникам, приезжавшим в Италию учиться живописи, архитектуре и ваянию, и сам являлся почетным членом Российской Академии наук и Российской Академии художеств. Его труд отмечен несколькими орденами, в том числе орденом Св. Владимира и орденом Св. Александра Невского, с алмазными знаками.
      Примечания
      1. ФОНТОН Ф.П. Воспоминания. Т. 1. Лейпциг. 1862, с. 17, 19—20.
      2. Архив внешней политики Российской империи (АВП РИ). Историко-документальный департамент МИД РФ, ф. 70, оп. 70/5, д. 206, л. боб.
      3. Там же, л. 6об.—7.
      4. ПЕТРОВ А.Н. Первая русско-турецкая война в царствование Екатерины II. ЕГО ЖЕ. Влияние турецких войн с половины прошлого столетия на развитие русского военного искусства. Т. 1. СПб. 1893.
      5. Подробнее об этом см.: Россия в системе международных отношений во второй половине XVIII в. В кн.: От царства к империи. М.-СПб. 2015, с. 209—259.
      6. АВП РИ, ф. 70, оп. 70/5, д. 206, л. 6 об.-7.
      7. Там же, ф. 89, оп. 89/8, д. 686, л. 72—73.
      8. Там же, ф. 70, оп. 70/2, д. 188, л. 33, 37—37об.
      9. Там же, д. 201, л. 77об.; ф. 89, оп.89/8, д. 2036, л. 95об.
      10. Там же, ф. 70, оп. 70/2, д. 201, л. 1 — 1 об.
      11. Там же, л. 2—3.
      12. Там же, л. 11об.—12.
      13. Там же, ф. 180, оп. 517/1, д. 40, л. 1 —1об. От 17 февраля 1803 г.
      14. Там же, л. 6—9об., 22—24об.
      15. Там же, д. 35, л. 13— 1 Зоб., 54—60. Документы от 12 декабря 1803 г. и от 4 (16) января 1804 г.
      16. Там же, л. 54—60.
      17. Там же, д. 36, л. 96. От 17 (29) апреля 1804 г.
      18. Там же, л. 119-120. От 2 (14) мая 1804 г.
      19. Там же, д. 38, л. 167.
      20. Там же, д. 41, л. 96—99.
      21. Там же, л. 22.
      22. Там же, д. 3214, л. 73об.; д. 46, л. 6—7.
      23. Там же, л. 83—84, 101.
      24. Внешняя политика России XIX и начала XX века. Т. 7. М. 1970, с. 51—52.
      25. Там же, с. 52.
      26. Там же.
      27. Там же, с. 181-183,219.
      28. АВПРИ,ф. 180, оп. 517/1, д. 2907, л. 8.
      29. Там же, л. 9—11.
      30. Там же, л. 12—14.
      31. Там же, л. 15—17.