Nslavnitski

Дело Мясоедова

7 сообщений в этой теме

Для начала  - "официальная версия". Она изложена в работе:

Сейдаметов Д., Шляпников Н. Германо-австрийская разведка в царской России. М., 1939.
 

Разоблачение шпионской шайки

В декабре 1914 г. в Главное управление генерального штаба явился подпоручик 23-го пехотного Низовского полка Яков Павлович Колаковский. Он заявил, что ему [52] удалось бежать из германского плена, куда он попал в самом начале войны, при разгроме армии Самсонова в Восточной Пруссии. Далее Колаковский сообщил, что, обдумывая различные способы освобождения из плена, он решил прибегнуть к хитрости. Колаковский заявил германским властям о своей готовности вести для них военную разведку в России. После длительных переговоров с различными германскими должностными лицами (для этого его перевозили из лагеря на острове Деньгельм в Берлин, а затем в Алленштейн в штаб 20-го германского корпуса) его отправили в Петербург. Здесь состоялось свидание его с лейтенантом германской разведывательной службы Бауэрмейстером, который обсудил с ним условия его шпионской работы в России.

Из беседы с Бауэрмейстером Колаковский выяснил, что этот лейтенант-шпион с матерью и двумя братьями проживал до войны в России. Находясь в России, вся семейка занималась шпионажем в пользу Германии при содействии (в течение пяти лет) офицера отдельного корпуса жандармов подполковника Мясоедова. По словам Бауэрмейстера, служа еще на станции Вержболово, Мясоедов оказывал большие услуги Германии, пропуская через границу шпионов и собирая агентурные сведения. Давая Колаковскому указания по поводу возлагаемых на него обязанностей, Бауэрмейстер, между прочим, поручил ему по прибытии своем в Петроград разыскать Мясоедова и осведомиться у него о планах и настроениях в высших кругах русского общества в связи с войной.

Из этой беседы Колаковский пришел к заключению, что Бауэрмейстер считался с Мясоедовым как со старым и опытным работником германской разведки.

В декабре 1914 г. Колаковского снабдили деньгами, паспортом, пропуском и отправили через Швецию в Россию.

Вернувшись на родину, Колаковский не знал, что своим сообщением о Мясоедове он поможет раскрыть целое гнездо шпионов, работавших для Германии при попустительстве военного министра.

19 февраля 1915 г. во втором часу ночи сильный наряд полиции явился на квартиру Мясоедова в Петрограде на Колокольной улице. Обыск продолжался 20 часов с лишним. Тут же удалось выяснить, что другая штаб-квартира мясоедовской шайки расположена на Лиговке, где в течение десятков лет проживал германский шпион Валентади. [53]

В обеих квартирах было найдено столько документов, что для их вывоза потребовалось три воза.

Кроме Мясоедова и его жены, по обвинению в шпионаже были привлечены: Оттон Генрихович Фрейнат, барон Оттон Оттонович Гротгус, братья Самуил, Борис и Давид Фрейдберги, Отто Ригерт, Израиль Залманович Фриде, Роберт Исаакович Фальк, Густав Германович Урбан, Альберт Самуилович Гольдштейн и германские подданные: Георг Юлиус Беренд, Ричард Спойник, Ада, Густав и Александр Брауэрмейстеры.

При дальнейшем следствии были добыты данные, послужившие основанием к аресту ряда других лиц: инженера-технолога Николая Михайловича Гошкевича, полковника Валентина Григорьевича Иванова, кандидата прав Максима Ильича Веллера, дворянина Василия Давидовича Думбадзе. Разоблаченный как шпион австрийский подданный Александр Оскарович Альтшиллер к этому времени успел скрыться за границу.

Следствием было установлено существование в России с 1909 до 1915 г. шпионского центра, поставившего себе целью осведомление Австрии и Германии о составе и вооружении русских войск и степени их боевой готовности.

Было установлено, что как сам Мясоедов, так и его жена находились в близких, дружеских отношениях с военным министром Сухомлиновым.

Несмотря на многочисленные факты, свидетельствовавшие о прямом пособничестве Сухомлинова разоблаченной шпионской банде, его не тронули. Дело в том, что в лице Николая II, его жены, Распутина и германофильских кругов при царском дворе Сухомлинов имел мощную защиту. Дело же Мясоедова замять было уже трудно. Возмущение армейской массы и офицеров, широких слоев населения действиями этих шпионов дошло до крайних пределов.

Мясоедова судили и вынесли ему смертный приговор. Приговор был приведен в исполнение 19 марта 1915 г. Перед самой смертью матерый германский шпион решил покончить самоубийством, но попытка не удалась.

Узнав, что его друга уже нет в живых, уцелевший военный министр записал в своем дневнике: «Мясоедов повешен. Прости ему, господи, его тяжкие грехи».

Среди привлеченных к суду были и другие друзья и хорошие знакомые Сухомлинова. Например, полковник Иванов, инженер Николай Гошкевич и Максим Веллер, крупный делец и коммерсант. [54]

Полковник Иванов был у Сухомлинова «специалистом» по артиллерии и укреплениям.

В 1909 г. Иванов, будучи контролером на военно-автомобильном пробеге Петербург — Москва — Киев, встретился с пожилым мужчиной и элегантной молодой дамой — это были Александр Альтшиллер и его жена. Они пригласили Иванова к себе домой и не получили отказа. С этого времени началось вовлечение Иванова в шпионскую организацию.

Благодаря Альтшиллеру Иванов связывается и с Сухомлиновым и вскоре получает чин полковника. Благодарности Иванова нет границ; германской разведке с этого времени передаются секретнейшие документы, проходящие через Главное артиллерийское управление и Артиллерийский комитет. Полковник Иванов проявляет исключительную активность: он не упускает случая побывать на каждом испытании новых орудий, приемке укрепленных пунктов. Он стремится попасть в различные комиссии, на совещания, преимущественно секретного, характера. Он даже не раз ездит «по делам службы» за свой счет, объясняя это своей особой любовью к артиллерии и фортификационным работам. Так, весной 1913 г. Иванов добился разрешения съездить за свой счет для присутствия при чрезвычайно секретных опытах на острове Березань. Бывший комендант Кронштадтской крепости генерал-лейтенант Маниковский удостоверил, что во время работ на кронштадтских фортах из числа трех представителей Артиллерийского комитета, назначенных наблюдать за ходом работ, Иванов почти всегда являлся на форты без предупреждения и иногда в сопровождении каких-то приглашенных им лиц.

При обыске, произведенном в 1915 г. на квартире у Иванова, было найдено 26 различных секретных документов военного ведомства. Среди них были фотоснимки установок орудий, чертежи башенных установок, секретный журнал вооружений Кронштадтской крепости, планы пороховых складов, светокопии испытания артиллерии на линейном корабле «Андрей Первозванный», ряд планов крепостей и секретные карты пограничных районов.

Следствие по делу Иванова показало, что секретные документы в царской России хранились с преступной халатностью как до, так и во время войны.

Бывший германский агент Р., перешедший потом на сторону России, рассказывал, что им особенно помогали всякие [55] праздники, которые часто длились по нескольку дней подряд. В это время в штабах и управлениях министерств нет ни души. Между тем двух-трех дней достаточно, чтобы взять документ, сделать из него выписки и положить обратно. А умудрялись делать и так: брали документ, отвозили его в Кенигсберг, Инстербург, Торн или другой город и здесь снимали с «его любое число копий.

Большинство же документов германская разведка получала прямо в оригинале. Упомянутый германский агент Р. рассказывал: «Мне приходилось перевозить через границу целые сундучки с такими документами. Надо удивляться, насколько дело поставлено небрежно у вас, в России. У нас, в Германии, когда печатается секретная вещь, то при этом стоит офицер и унтер-офицер, которые выдают бумагу счетом и счетом ее принимают, следят за рабочими станками и камнями. Кроме того; у вас, по-видимому, очень мало железных и запечатанных шкафов, а также внутренней охраны.

Наконец, что еще удивительнее, что, выдавая известным лицам секретные документы и требуя расписки в их получении, у вас затем уже, по-видимому, никогда не проверяют, имеется ли данный документ еще у получивших его лиц и не требуют даже возвращения его. Иначе, как бы мы получили документы за штемпелем и номером, причем выдавший не требовал даже его возвращения по миновании надобности, а отдавал в полную нашу собственность».

Иванов все эти возможности использовал вовсю. При обыске у него были найдены письма, в которых иной раз фигурировали странные слова и подписи, например: «франт», «Артур», «кудрявый», «папаша», «мамаша», «господин с Мойки», «кузен», «супруга», «тысячный» и др.

Жена полковника Иванова раскрыла тайну, этих воровских кличек: «папашей» называли Альтшиллера, «мамашей» — его жену, «кузеном» — инженера Гошкевича, «супругой» — жену Сухомлинова, а «господином с Мойки» — самого военного министра, так как его квартира находилась на набережной реки Мойки в Петрограде. Иванова знала еще, что ее мужа в шпионском кругу зовут «Артуром», что военный министр генерал Сухомлинов в личных письмах к Альтшиллеру любил иной раз расписаться словом «Франт» на немецком языке. При обыске, произведенном у шпиона Веллера, обнаружена была в записной книжке отметка: «Артур 72–81». По справке оказалось, что под этим номером значился телефонный аппарат полковника Иванова. При этом были получены дополнительные данные [56] о «деятельности» Иванова в Артиллерийском комитете.

У Веллера, этого «коммерческого дельца», фирма которого завела на русские деньги 40 представительств в Германии, было также найдено много секретных документов.

Не менее колоритной фигурой в шпионском центре был и инженер Гошкевич — двоюродный брат жены Сухомлинова. Родственная близость к военному министру много способствовала успешности его шпионской деятельности.

Во время войны, чтобы быть ближе к фронту, Николай Гошкевич вступил в члены «Общества повсеместной помощи пострадавшим на войне воинам и их семьям». Как член этого общества Гошкевич участвовал в устройстве лазаретов, в перевозке раненых и больных с фронта и вещей для них на фронт. Во время этих поездок он бывал в штабе X армии, где в это время работал Мясоедов. Здесь происходили их встречи.

Но, конечно, крупнейшей заслугой Гошкевича перед германо-австрийской разведкой была передача Василию Думбадзе «Перечня», составленного «в целях укрепления обороны России» военным министром генералом Сухомлиновым.

 

 

1 пользователю понравилось это

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Шацилло К.Ф. «Дело» полковника Мясоедова // Вопросы истории. 1967. №2. С.103-116.

 

  Трудно сказать, кто первый в истории оказался жертвой «Шемякина суда», но бесспорно одно — с давних времен подобный суд стал излюбленных» средством власть имущих в борьбе за укрепление своего господства. Прибегали к этому средству и в царской России. Здесь сплошь и рядом в решениях суда отражался, по словам В. И. Ленина, «весь строй нашего полицейского государства», где «личность против власти — ничто. Дисциплина внутри власти — все»{1}. Особый интерес в этой связи представляют процессы Сухомлинова и Мясоедова. В первом случае на скамье подсудимых оказалась не какая-нибудь «мелкая сошка»: упрек в шпионаже был брошен человеку, бывшему сначала генерал-губернатором, затем начальником генерального штаба русской армии и в течение шести лет — военным министром России. Не говоря уже о том, что генерал. обвиненный о шпионаже,— само по себе редкое явление в истории, шпион — военный министр, да еще о годы войны,— вообще беспрецедентный случай. Но парадокс выглядел правдоподобно. Осуждены были легкомысленный кавалерийский генерал, селадон и царедворец, казнокрад и лжесвидетель Сухомлинов, покровительствовавший одни время мародеру и развратнику, контрабандисту и охраннику, топтавшему ногами арестованных, — Мясоедову. Наверное, именно поэтому многие так охотно верили, что в этот букет отрицательных качеств очень «вписывается» и обвинение в шпионаже.

 

 

  Из этой веры логически вытекала и вторая особенность «дела» Сухомлинова и Мясоедова. Обвинения против них не были дезавуированы, как это нередко бывало, едва «верхи», организовавшие подобную провокацию, уходили с исторической сцены. Истина так н не выплыла наружу. 50 лет назад в России был ликвидирован старый режим, а одно из дел, к которому двор, полиция и охранка приложили руку, все еще вызывает споры историков и мемуаристов. Совсем недавно в свет (уже вторым изданием) вышло две книги. Обе они написапы крупными советскими военными специалистами, представителями старого российского генералитета. Автор одной из них, бывший руководитель военной разведки России в Австро-Венгрии А.А. Самойло, сомневается в шпионаже Сухомлинова и Мясоедова{2}. Другой, М. Д. Бонч-Бруевич, откровенно признается: «В нашумевшем вскоре «деле Мясоедова» я сыграл довольно решающую роль» и твердо уверен в том, что 13 марта 1915 г. в Варшавской цитадели повесили шпиона. Стало быть, и военный министр, ему покровительствовавший, был связан с вражеской агентурой{3}.

 

 

  Психологическую основу человеческой веры в истинность «дутых» дел очень точно объяснил в «Острове пингвинов» Анатоль Франс: «В том, что Пиро{4} действительно украл восемьдесят тысяч охапок сена, никто ни минуты не сомневался; не сомневался потому, что полное незнание обстоятельств дела не допускало сомнений, ибо сомнение требует оснований. Можно верить бея всякого основания, но нельзя сомневаться. не имея оснований. Не сомневались и потому, что повсюду об этом говорилось и что в глазах большинства повторять — значит доказывать. Не сомневались потому, что желали, чтобы Пиро оказался виновным,— а всегда верят в то, чего желают»{5}.
[103]
  Не настало ли время усомниться в том, что суд правильно решил дела Мясоедова и Сухомлинова, признав их немецкими шпионами? Были ли основания у суда для таких серьезных выводов? Подобный вопрос отнюдь не является праздным. От ответа на него зависит многое. Можно пойти вслед за теми, кто утверждал, что «во время войны раскрылась измена царского военного министра Сухомлинова, оказавшегося связанным с немецкими шпионами. Сухомлинов выполнял задание немецкой разведки— сорвать снабжение фронта снарядами, не давать фронту пушек, не давать винтовок»{6}. В этом случае вряд ли надо искать какие-то дополнительные объяснения плохой подготовленности царской России к первой мировой войне и причины ее жестоких порзжеиий. Если военный министр занимается не укреплением вооруженных сил, а выполняет задания иностранной разведки, то этим сказано все, и любое дальнейшее исследование делается бессмысленным{7}.

 

  Шпионаж русского военного министра и «приставленного» к нему немцами Мясоедова также «просто» объясняет и некоторые сюжеты внешнеполитической истории накануне первой мировой войны. Если предположить, как это и делал М.Н. Покровский, что важнейшие секретные документы царского правительства оказывались «в руках германского генерального штаба одновременно с тем, как Николай начертал на оригинале свое одобрение»{8}, то все действия немецкой военщины по активизации германской политики в Турции в конце 1913-начале 1914 г., раздувание в феврале 1914 г. шовинистической антирусской кампании и т.д. и т.п. предстанут простой ответной мерой на то или иное секретное решение русского правительства. Если же отрицать такую тонкую осведомленность немецкого генерального штаба в делах царского правительства, то придется признать, что германский империализм шел намного впереди русского в подготовке и развязывании первой мировой войны. В то время как в России еще только дискутировали на тему, стоит ли воевать из-за проливов{9}, германское правительство давно уже решило положительно этот вопрос и предпринимало реальные шаги в этом направлении.

 

  Мы не будем разбирать утверждения других авторов, считавших, что Сухомлинов и Мясоедов получили по заслугам «как агенты германского империализма». Укажем только на одно из них: Д. Сейдаметов и Н. Шляпников считали обоих «профессиональными шпионами»{10}. Авторы даже полагали, что убийство П.А. Столыпина организовал при помощи своих агентов — Кулябко, Сухомлинова и Богрова—германский генеральный штаб. «Вместо Столыпина на пост премьер-министра намечался Сухомлинов. Австро-германская разведка была кровно заинтересована в назначении его на этот пост»{11}.

 

  Попытаемся проанализировать имеющиеся в нашем распоряжении архивные документы и литературу и ответить на вопрос: были приговоренный к пожизненной каторге В.А. Сухомлинов и повешенный С. Н. Мясоедов немецкими шпионами или их процессы относятся к типу тех политических блефов, о которых так образно писал Анатоль Франс? Настоящий очерк посвящен «делу» Мясоедова.

 

  2 апреля 1907 г. в виленском военно-окружном суде шел процесс над двенадцатью подсудимыми. Все они обвинялись по 102-й статье уголовного уложения «в принадлежности к сообществу, составившемуся с целью насильственного ниспровержения существующего строя и имевшему в своем распоряжении привезенные некоторыми из его сочленов взрывчатые вещества и оружие». Подсудимые были пойманы с поличным охранкой при переходе границы; в их тюках оказалось оружие, динамит и революционные прокламации. У защитников на процессе, среди которых был известный русский адвокат О. Грузенберг. сомнение в правильности предъявленных обвинений вызывало только одно: уж больно «серыми» были сами обвиняемые. Неграмотные, невежественные, не имевшие ни малейшего представления ни о революционных партиях, ни об их программах, они дружно каялись в том. что занимались обычной контрабандой, но никак не могли ответить на вопрос, откуда у них оружие и листовки. «Наверное, кто-нибудь подбросил».— недоуменно пожимали они плечами. Но кто? Свидетели обвинения не
[104]
явились «за дальностью расстояния». Свидетели защиты твердили только одно: никакой «революцией» подсудимые не занимались Казалось, что машина российского суда безотказно «сработает» и на этот раз, осудив, как это часто бывало, невинных людей. Стало скучно, вспоминал О. Грузенберг. А далее он писал: «Сейчас пойдет интереснее, — шепчет, бросив взгляд в список свидетелей, товарищ-сосед. — Сейчас жандармский подполковник Мясоедов. Он-то зачем? — Свидетель «доброй славы» моего подзащитного: хорошо знает его по Вержблову. — Появляется Мясоедов»{12}.

 

  Оставим на время судебное заседание и перенесемся в более ранние времена. 31 марта 1866 г. в Вильно в старинной дворянской семье Мясоедовых родился долгожданный первенец Сергей. Род Мясоедовых был древний. Правда, в последние годы он несколько обеднел, но не затерялся среди других представителей разорявшихся дворянских родов: родная сестра главы семьи была женой важного российского сановника графа Л.М. Сольского. позже ставшего членом Государственного совета.

 

  Начало жизни С.Н. Мясоедова было «обычным» для «благородного дворянина» — Московский кадетский корпус, затем Оренбургский пехотный полк. Армейская лямка скоро натерла изнеженные плечи молодого Мясоедова, и в 1892 г. он решил заняться более легким и почетным в его глазах делом — стал жандармом. Связи помогли сочетать приятное с полезным: его назначили в родные края на пограничную станцию Вержблово. Через полтора года — он помощник, а затем и начальник Вержбловского жандармского отделения Санкт-Петербургско-Варшавской железной дороги. Должность эта была на редкость приятная: границу без конца переезжали важные сановные лица, члены царской и королевской фамилий — они жали руку, похлопывали по плечу... Не раз Мясоедов был «высочайшею пожалован улыбкой», сам царь давал ему богатые чаевые, одарил золотым браслетом с рубинами и бриллиантами, золотыми часами{13}. По ту сторону границы находилось охотничье имение германского императора. Вильгельм II несколько раз приглашал Мясоедова к своему столу, подарил ему фотографию с автографом, однажды даже выпил за его здоровье, чем растрогал Мясоедова, по его словам, до слез. Награды сыпались на Мясоедова со всех сторон. На пухлой груди уже не хватали места: за несколько лет он получил 26 русских и иностранных орденов и медалей.

 

  Правда, не всегда они доставались легко. Кроме приятных светских дел, приходилось выполнять и будничную жандармскую работу. Хвастаясь ею. Мясоедов с гордостью писал своему шефу Столыпину: «Я вел беспощадную борьбу с тайной эмиграцией... В трудное время смуты я в корне (!) прекращал все попытки к забастовкам... Я задерживал массу революционеров, десятки тысяч экземпляров революционных изданий. Я всегда оказывал полное содействие охранным отделениям и их агентам»{14}. И в этой своей работе он проявил себя, с точки зрения вышестоящего начальства, безупречно. Руководители министерства внутренних дел были им довольны и, хотя в секретной служебной характеристике и записано, что ротмистр Мясоедов был «склонен к злоупотреблению властью», ему ни разу не сделали даже легкого официального замечания, отметив, что он «допускает грубые бестактные и даже нахальные действия» только по отношению к «интеллигентным пассажирам»{15}.

 

  Все было бы хорошо, если б Мясоедова не мучила одна страсть — жажда денег. Родовое имение большого дохода не давало, жалованья едва-едва хватало на оплату кутежей и любовниц. Надо было изыскивать дополнительные источники дли веселой жизни. Прежде всего Мясоедов задумал выгодно жениться. Он долго выбирал невесту и наконец после немалых колебаний решился. Клара Самуиловна Гольдштейи была не «истинно-русскою происхождении», но имела одно бесспорное достоинство: богатый папаша «отвалил» за нее 115 тыс. руб. золотом. Важно было и другое: семья выходцев из Германии Гольдштейнов имела многочисленные деловые связи, причем не только в России, но и в Германия, где продолжал жить брат отца.

 

  Мясоедов с головой окунулся в различные «гешефты». До департамента полиции и шефа жандармов стали доходить слухи о том, что после женитьбы Мясоедов начал с прохладцей относиться к службе, «все внимание уделяет различным торговым... предприятиям»{16}, сделался комиссионером немецкой экспедиторской фирмы, дает деньги «в рост» и даже занимается контрабандой, перевозя через границу в своем служебном автомобиле внна и другие «ходовые» товары. Проверку слухов министерство поручило сотруднику охрянки корнету Понамареву. Ретивый корнет горячо взялся за дело. Причин к этому было вполне достаточно. Во-первых, между охранным отделением, входившим в состав департамента полиции, и корпусом жандармов, подчинявшимся непосредственно министру внутренних дел, всегда шла глухая внутриведомственная борьба с неизбежными кляузами, подсиживанием{17}. Во-вторых, Понамарев
[105]

знал, что за «блестяще» проведенным расследованием, как всегда, последует благосклонность вышестоящего начальства, повышение по службе, а может быть, н наградные, орден или медаль... В общем, было ради чего стараться!

  Однако уличить Мясоедова в злоупотреблениях, который и сам был большим знатоком подобных дел, было не так-то просто. Почувствовав, что из охотника превратился в дичь, Мясоедов стал вести себя очень осторожно. Расследование не давало результатов, и Понамарев решил прибегнуть к испытанному средству — состряпать обычною провокацию: при очередном приезде Мясоедова в немецкий город Эйдкунен подбросить ему в автомобиль контрабандный товар, чтобы затем, при переезде границы, поймать Мясоедова «с поличным». Но провокация не удалась — Мясоедов сам поймал подосланного с этой целью агента Понамарева — Юргенса, избил его палкой и потребовал от того письменно изложить все происшедшее, чтобы приложить его показание к своей жалобе на Понамарева{18}. Тогда Понамарев сам перебрался в Эйдкунен и начал уговаривать купца Шюлера, чтобы тот при очередной покупке у него Мясоедовым каких-нибудь товаров «по ошибке» завернул ему динамит или несколько револьверов. То ли цена, предложенная за эту услугу, оказалась мала, то ли сам Шюлер был крепко связан с Мясоедовым, — неизвестно, однако дело кончилось тем, что купец отпустил лихому корнету звонкую оплеуху, вытолкал его на улицу и немедленно "написал обо всем Мясоедову. Тот, в свою очередь, подал начальнику штаба жандармского корпуса рапорт, в котором жаловался на действия Понамарева. К рапорту были приложены заявление Шюлера и другие свидетельства бурной деятельности предприимчивого корнета.

 

  Мясоедову уже казалось, что он избежал опасности. Но время шло. а департамент полиции не отзывал Понамарева. Отчаявшись уличить Мясоедова в контрабанде, Понамарев решил обвинить его в другом — в халатности по службе Для этого надо было «доказать», что в то время, как Мясоедов занимался своими коммерческими делами, через границу свободно перевозят оружие, динамит, революционную литературу. Понамарев вновь отправился в Эйдкунен, купил у купца Миллера необходимые «улики», добавил к ним привезенные из России прокламации и за определенную мзду поручил перевезти все это через границу «рыцарям зеленого леса», которые действительно были уверены, что перепрапляют обычную контрабанду. Охрана на границе была заранее предупреждена о времени, когда последуют «визитеры»{19}. Их, разумеется, задержали, вскрыли тюки и отдали контрабандистов под суд за провоз оружия. Вот так и возникло дело, по которому Мясоедов оказался свидетелем.

 

  Мысль использовать суд для борьбы с насолившим ему Понамаревым возникла у Мясоедова не сразу. Первоначально он отказывался давать показания, ссылаясь на «служебную тайну». Но опытные адвокаты указали на старое разъяснение Сената, принятое в свое время по докладу известного русского юриста А.Ф. Кони. Сенат признавал, что «перед интересами правосудия должны склоняться все остальные» и что «суду в его поисках истины не должна преграждать путь пресловутая служебная тайна»{20}. Председатель суда потребовал от Мясоедова сообщить все, что известно, не считаясь со «служебной тайной». Тогда-то Мясоедов и решил выложить все начистоту.
  « — Игра простая, — заявил он. — Кой-кому из подсудимых агенты охранки сдали тюки для тайного провоза, не говоря об их содержимом, а другим подбросили оружие и варывчатые вещества при обыске.
  — Кто же это сделал? Ваши люди?
  — Мои люди таким делом не занимаются, здесь работали люди корнета Понамарева, под его руководством»{21}.

  Смущенный прокурор предложил было несколько дополнительных вопросов, но, убедившись, что дальнейшие показания Мясоедова только ухудшат положение обвинения, умолк. «Судьи,—- вспоминал О. Грузенберг,— сидели сконфуженные и оскорбленные. Процесс лежал в грязи, и всех тяготило ощущение чисто физической брезгливости. Скорее бы уйти и хорошенько вымыться. Весь конец судебного следствия прошел как-то вскачь»{22}.

  Суд не только оправдал подсудимых, но и принял особое постановление, в котором обращал внимание министра внутренних дел Столыпина на провокационные действия его чиновников. Сведения обо всем этом проникли в либеральную прессу, в Думу, а царское правительство оказалось в неприятном положении. Гнев премьер-министра обрушился, разумеется, не на провокатора Понамарева, а на Мясоедова, забывшего, что «...дисциплина внутри власти — все». Рассмотрев судебное дело, Столыпин наложил на нем весьма недвусмысленную резолюцию: «Нахожу не соответственным долгу службы показание на суде со стороны подполковника Мясоедова Рассказ его к делу не относился, позорил офицера корпуса жандармов разоблачением фактов непроверенных, по которым он уже подал по команде донесение, не получившее еще разрешения. Я не ожидал такой опрометчивости и несдержанности от такого, казалось,
[106]
опытного офицера»{23}. Разгневанный Столыпин немедленно вызвал командира отдельного корпуса жандармов барона Таубе и приказал ему перевести Мясоедова в наказание «за бестактность в показаниях... куда-либо во внутренние губернии, но во всяком случае не ближе меридиана Самары»{24}. По-видимому, Столыпин знал о «коммерческой» деятельности Мясоедова и решил положить ей конец, разорвав связи предприимчивого жандарма с его российскими и немецкими компаньонами.

 

  Но такой исход дела никак не устраивал Мясоедова. Он бросился к своим влиятельным друзьям: за него ходатайствовали командир корпуса жандармов, начальник-главного управления генерального штаба России генерал Палицын{25}, именитые сановники и сановнииы и даже мать Николая II «вдовствующая императрица» Мария Федоровна{26}. Все было тщетно: оставляя Мясоедова в составе жандармского корпуса, Столыпин поставил категорическим условием перевод его из Всржблова. Мясоедов знал, что охранка и в дальнейшем будет мстить ему за разоблачение. Не оставалось ничего другого, как сменить милый сердцу жандармский мундир на «цивильную» визитку. 26 сентября 1907 г. Мясоедов вышел в отставку{27}. Через несколько месяцев он встретился с О. Грузенбергом еще раз. Вот как тот описал эту встречу:
  « — Вы меня не узнали? Я Мясоедов... Свидетель...
  Я вгляделся — сильно осунувшееся лицо, испуганные глаза.
  — Простите, не узнал. Штатское платье так меняет военных. Да к тому же не довелось с вами познакомиться: видел зас на расстоянии.
  — Не только костюм меня изменил.— еще больше изменило горе. Вы говорили, и председатель вас поддержал, что перед судом не может быть служебной тайны. А вот мой министр нашел, что, отвечая на ваши вопросы, я нарушил служебный долг. Меня лишают должности начальника Вержбловского жандармского отделения и предлагают перевод на северо-восток. Ухожу совсем — в отставку. Все равно через несколько месяцев меня выживут... Вы не знаете, что такое охранка. Это — осиное гнездо... я наступил нз него —и мне никогда не простят. Перейди я к революционерам, соверши тяжкое преступление, — мне бы простили его скорее, нежели данное на суде показание. Нет, оставаться на службе мне немыслимо. Помогите устроиться в банке или в каком-нибудь промышленном деле»{28}. О. Грузенберг ответил, что такой возможности у него нет.

 

  Не получив помощи от О. Грузенберга, Мясоедов нашел ее в другом месте Вместе с братьями Борисом и Давидом Френбергами (не то дальними родственниками, не то просто хорошими знакомыми семьи жены) он решил организовать акционерное общество «Русское Северо-Западное пароходство» для перевозки эмигрантов из России в Америку. Дела компаньонов шли неблестяще. В министерстве опять поползли слухи о том, что руководимое Мясоедовым акционерное общество нарушает российские законы - перевозит беспаспортных эмигрантов, нечетко ведет отчетность, носит русскую вывеску, а по сути дела, является филиалом немецкой фирмы. В какой мере эти слухи ссответствовали действительности, сказать трудно. Присланный расследовать дело чиновник для особых поручений при министерстве внутренних дел пришел к выводу, что «Северо-Западное пароходство» является чисто коммерческим учреждением и никакими противозаконными делами не занимается»{29}.

 

  Однако только коммерческая деятельность не удовлетворяла Мясоедова. Ом не терял надежды опять надеть жандармский мундир. Как только оставил свой пост директор департамента полиции Трусевич, которого Мясоедов считал своим личным врагом, он обратился со специальным письмом к Столыпину. «За мое вынужденное показание на суде я понес тяжкую кару, — писал он шефу жандармов, —...Не легкомыслие и отнюдь не желание повредить правительству, в чем меня старались обвинить, заставили меня дать показание»{30}. Перечислив все свои заслуги в борьбе с революцией, Мясоедов пересказал историю с провокациями Понамарева и просил «приказать путем расследования осветить все это дело, проверить факты, собрать справки» и, убедившись в его,Мясоедова, невиновности, восстановить на службе. Столыпин даже не ответил на письмо, передав Мясоедову через ген. Курлова, что расследования не будет{31}. Казалось. все надежды рухнули. Но именно в это время жена Мясоедова в доме своего хорошего знакомого сенатора Викторова познакомилась с Е.В. Бутович, ставшей вскоре мадам Сухомлиновой. Трудно сказать, что сблизило обеих женщин: то ли общие семейные неурядицы, то ли какие-то иные интересы. Важно то, что, став уже женой военного министра, Е.В. Сухомлинова поехала в августе 1910 г. поправлять свое расстроенное здоровье в Кардёбад в сопровождении К.С. Мясоедовой Вскоре туда же приехали и оба мужа — военный министр и отставной жандарм. Они понравились друг другу,
[107]
и вопрос о приеме на военную службу Мясоедова был в принципе решен. Первоначально Сухомлинов хотел взять его к себе адъютантом, но потом передумал, так как на эту должность претендовали лица с большими связями. Сухомлинов предложил Мясоедову другое место, более соответствовавшее его прежней «специальности». В военном министерстве с 1909 г. существовала должность специального офицера, наблюдавшего за состоянием революционной пропаганды в армии. В его обязанности входило перлюстрировать письма, собирать слухи о неблагонадежности того или иного офицера, а заодно информировать министра об интригах его ближайших сотрудников. Короче говоря, этот офицер должен был быть лично преданным министру и иметь необходимый опыт сыскной работы. Мясоедов как нельзя больше подходил для этого, 21 сентября 1911 г. царь через голову министра внутренних дел «повелел» принять на действительную службу в жандармский корпус подполковника Мясоедова{32}. Через неделю Сухомлинов написал командиру отдельного корпуса жандармов ген. Курлову письмо с просьбой прикомандировать к нему Мясоедова и получил на это согласие{33}.

 

  По долгу службы Мясоедов был обязан представиться вначале своему непосредственному начальнику — новому министру внутренних дел А. Макарову. Встреча была не из приятных, и Мясоедов лишний раз убедился в том. что его откровенность на суде в апреле 1907 г. не забыта и не прощена. Макаров заянил, что хорошо знаком с его делом, понимает, как его обидел Понамарев, и «все же ставит мне в вину, — писал позже Мясоедов, — одно только обстоятельство, а именно то, что в своих показаниях в суде в Вильно я зашел слишком далеко и что я сделал бы лучше, если бы вовсе на суд не явился»{34}.

 

  Спокойная жизнь при военном министре продолжалась недолго. В значительной мере это произошло по вине самого Мясоедова. который, как всегда, ловчил: в нарушение законов он, состоя на государственной службе, не оставил дела и в «Русском Северо-Западном пароходстве». Не прошло и пяти месяцев после встречи Мясоедова с Макаровым, как последний прислал Сухомлинову письмо. Министр внутренних дел писал, что Мясоедов связан с еврейским обществом, которое, нарушая русские законы, разоряет государство К этому главному обвинению добавилось и другое: один из компаньонов Мясоедова, Д. Фрейберг, имел деловые связи с неким Каценеленбогеном, который, в свою очередь, поддерживал деловые контакты с Ланцером, связанным, по сведениям охранного отделения, с немецкой разведкой{35}. Так впервые имя Мясоедова цепочкой из нескольких звеньев оказалось связанным со словом «шпион». Немецким агентом объявляли не его, и не его знакомого, и даже не знакомого его знакомого... Но страшное слово было произнесено. И произнесено оно было кое для кого как нельзя вовремя. Дело в том, что глава октябристской партии А.И. Гучков уже давно нападал на военного министра Сухомлинова. Ближайшей целью октябристов было заменить «лукавого царедворца» его помощником — ген. А. Поливановым, который был склонен более внимательно, чем министр, прислушиваться к голосу буржуазной «общественности». Разумеется, в этот «заговор» был посвящен и Поливанов, который позже откровенно связывал кампанию против Мясоедова и протежировавшего ему Сухомлинова с борьбой за министерское кресло{36}.

 

  Письмо Макарова пришло в то время, когда Сухомлинов был в командировке е Туркестане, и попало в руки заместителя. Поливанов не без удовольствия прочитал о том, что министр протежирует человеку с «темным» прошлым, и, конечно, поделился своей радостью с Гучковым. Последний тоже решил не упускать выгодного момента и поднял скандал в прессе и Думе. «Я попросил Суворина {редактора «Вечернего времени» — К.Ш.), — вспоминал Гучков впоследствии, — чтобы он дал мне за что-нибудь зацепиться, чтобы выступить в Думе»{37}. Этим «чем-нибудь» и оказался Мясоедов. 13 апреля 1912 г. петербуржцы буквально рвали друг у друга из рук газету «Вечернее время». В ней были опубликованы две сенсационных статьи. В редакционной «Кто заведует в России военной контрразведкой» и в статье Б. Суворина «Кошмар»{38} писалось о том, что один из офицеров контрразведки (фамилия его не называлась) — австрийский шпион. Этот человек сообщает все русские тайны генеральному штабу Австро-Венгрии, который с недавнего времени почти исчерпывающе осведомлен о всех военных делах России. На следующий день одна из самых продажных русских газет— «Новое время» (в скобках заметим, что солидным пакетом ее акций владел тот же Гучков), полностью перепечатала эту статью{39}, а еше через три дня на ее же страницах была опубликована «Беседа с А.И. Гучковым». Здесь впервые была упомянута фамилия Мясоедова. Гучков заявил, что подполковника исключили в 1907 г. из жандармского корпуса за «предосудительные дела» и что якобы за пять месяцев службы
[108]
Мясоедова в военном министерстве «одна из соседних держав стала значительно осведомленнее в наших военных делах, чем раньше»{40}.

 

  Однако обвиненный в шпионаже Мясоедов не ушел в подполье и не уехал за границу. Он поступил несколько необычно для разоблаченного шпиона, но вполне логично для офицера. Встретив на следующий день на ипподроме в ложе Б. Суворина, он вызвал его на дуэль, а когда перетрусивший редактор ответил на это отказом, влепил ему несколько пощечин. В тот же день он послал секундантов к А. И. Гучкову. Бывший товарищ председателя III Государственной думы, лидер октябристов — одной из главных политических партии России — принял вызов. Секунданты Мясоедова требовали самых жестких условий и предлагали в случае промаха стреляться еще раз{41}. Однако их предложение не было принято. 20 апреля 1912 г. состоялась дуэль{42}. Подслеповатый Мясоедов (он был близорук и носил пенсне) промахнулся, а отлично стрелявший Гучков выстрелил в воздух, даровав жизнь «агенту» иностранного (не то немецкого, не то австрийского) государства.

 

  В то время вся эта буффонада повредила не столько Сухомлинову, сколько Поливанову, которого министр, испросив на то разрешение царя, уволил от должности. Был и еше один человек, чья служебная карьера, казалось, окончилась навсегда в связи с .этим делом Узнав о готовящемся рэзоблзченнн, Сухомлинов еще до опубликования его в печати написал Л. Макарову письмо, в котором сообщал министру внутренних дел, что он освобождает Мясоедова от возложенных на него обязанностей{43}. Побив Б. Суворина, Мясоедов в тот же день подал прошение об освобождении со службы «по семейным обстоятельствам». Через день царь уволил его «с мундиром и пенсией». Мясоедов превратился в полковника в отставке{44}. Теперь у него осталась одна цель — снять с себя голословное обвинение н шпионаже. 15 апреля он пишет военному министру письмо с просьбой посадить его под арест и возбудить против него «немедленно следствие»{45}. Немного погодя он пишет письмо премьер-министру В.Н. Коковцову и просит того приказать министру внутренних дел «проверить сведения, сообщенные ему»{46}. Через пять месяцев он вторично обращается к премьер-министру, призывая себе на помощь «ваши дружеские отношения к моей тетке графине М.А. Сольской. урожденной Мясоедовой, которой не безразлично, если кого-либо из нашей семьи обвиняют в измене»{47}. Как только А. Макаров ушел из министерства внутренних дел, Мясоедов обращается к новому министру и вновь настаивает на тщательном расследовании{48}.

 

  Но оказалось, что все эти просьбы запоздали, так как расследованием «дела» Мясоедова параллельно занялись три независимых друг от друга органа. Прежде всего военно-судное управление. Оно допросило Суворина и Гучкова, но те отказались сообщить источник своих сведений и ничего не прибавили к газетным сообщениям. Тогда по приказанию военного министра начальнику генерального штаба было поручено «произвести по вверенному ему главному управлению самостоятельное расследование». О результатах его начальник русской контрразведывательной службы Ерандаков на допросе в 1917 г. сообщал так: «О Мясоедове не было никакого определенного материала»{49}. По просьбе Сухомлинова дело расследовало и министерство внутренних дел. Все было тщетно: расследования министерства, контрразведки н военных судей «не дали безусловно никаких данных, могущих указывать на преступную деятельность подполковника Мясоедова»{50}. Вскоре в газетах было опубликовано сообщение «От военного министерства»{51}. В нем говорилось, что Мясоедов никогда не руководил в военном министерстве контрразведкой, и сообщалось, что расследование не подтвердило предъявленных Мясоедову обвинений. С аналогичным заявлением в Думе выступил и Сухомлинов.

 

  Однако Мясоедов не посчитал себя полностью реабилитированным. Он на писал резкое письмо Сухомлинову{52}, в котором говорил о той, что он недоволен выступлением министра в Думе, и намекал, что Сухомлинов не выступил решительно в его поддержку из-за желания поскорее занять дело. Министр сухо ответил, что он не может
[109]
себе представить, как «мы с Вами могли бы служить вместе после этого письма Вашего от 16 сего июня»{53}. На этом знакомство Сухомлинова с Мясоедовым и окончилось, хотя имя последнего еще не раз было использовано для борьбы, а потом и судебной расправы с бывшим военным министром.

 

  Пресса еще долго продолжала писать о мясоедовском «деле», тем более, что последний привлек к суду Суворина и Гучкова, обвинив их в клевете. Использовав обвинение Мясоедова в шпионаже в качестве удара по Сухомлинову, Гучков затем быстро согласился в любой приемлемой для Мясоедова форме замять дело. В суде представитель газеты Гучкова «Голос Москвы» заявил, что ответчик хочет кончить дело миром и согласен напечатать опровержение. Просьба у ответчика была только одна: задержать его опубликование до окончания кампании по выборам в IV Думу, куда баллотировался Гучков. Как только окончились выборы, газета «Голос Москвы» опубликовала письмо Мясоедова. К письму была сделана приписка «От редакции», где говорилось: «Изучив к проверив самым тщательным образом имеющиеся в редакции материалы, мы пришли, к сожалению, к заключению, что редакция была введена в заблуждение неверными сведениями о полковнике Мясоедове. о котором мы решительно ничего предосудительного сказать не можем и в целях восстановления доброго имени его, несправедливо нами задетого в статье «Шпионаж и сыск», помещаем настоящее опровержение, которое просим и другие газеты перепечатать»{54}. Побитый Б. Суворин оказался упорнее. По-видимому, он считал, что пощечины — вполне достойная компенсация за клевету, и Мясоедов не вправе рассчитывать на что-либо большее. Судебная тяжба с ним не закончилась и к концу 1913 года{55}. Однако и Суворин оставил для историков бесспорное свидетельство полной необоснованности всех обвинений, возведенных им на Мясоедова. После начала первой мировой войны, 26 июля 1914 г., Б. Суворин писал Мясоедову: «Милостивый государь Сергей Николаевич! Я был крайне обрадован, получив Ваше письмо. Как Вы совершенно верно говорите в нем, теперь нам не время считаться, и я со своей стороны рад протянуть Вам руку и предать забвению все прошлое. Примите уверение в моем совершенном к Вам почтении»{56}. Это писалось человеку, который через несколько месяцев был повешен как шпион в значительной мере в результате поднятой Сувориным и Гучковым кампании.

 

  Мы подходим к последнему, самому трагичному этапу в жизки бесславного жандарма. Чтобы до конца понять, как могли повесить почти без всяких оснований человека, имевшего весьма солидные связи в самых верхах Российской империи, надо сделать небольшое отступление. До войны Мясоедову, мстила охранка, он сделался разменной монетой в руках прожженного политикана Гучкова. После начала войны к этим силам прибавилась еше одна. Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич давно и яро ненавидел Сухомлинова. В свое время военный министр приложил немало сил к тому, чтобы разогнать совет государственной обороны, который возглавлялся Николаем Николаевичем. Уже по одному этому Сухомлинов имел, по его собственным словам, в лице верховного главнокомандующего «смертельного врага, который изо всех сил затем старался уничтожить меня до тла»{57}.

 

  В годы войны эта вражда усилилась и еще одним обстоятельством. Военно-промышленный потенциал России был очень слабым, а русская армия — плохо подготовленной к длительной войне. Возникшая вскоре после начала войны нехватка вооружения чрезвычайно осложняла боевые действия армии. Искушение свалить причину всех военных неудач на министра было у верховного главнокомандующего слишком велико. Близко знавший Николая Николаевича М.Д. Бонч-Бруевнч свидетельствует: «Тогдашнего военного министра он не переносил и считал главным виновником тяжелого положения, в котором оказалась русская армия»{58}. И «общественному мнению» России очень удобно было объяснить тяжелые поражения 1914-1915 гг. предательством и шпионажем немецких агентов. А объединить вместе оба эти аргумента и связать их с именем военного министра — значило сокрушить ненавистного Сухомлинова и снять с себя всякую ответственность за разгром двух армий в Восточной Пруссии, отступление весною 1915 г. из Галиции, прорыв фронта в Польше. Искус поступить так был чрезвычайно велик, а имя некогда близкого к Сухомлинову Мясоедова, связанное еще до войны на страницах почти всех русских газет со словом «шпион», явилось той силой, которая скрепляла все звенья разрозненной цепи в единое целое.

 

  И суд над Мясоедовым вряд ли был бы возможным, если бы ко всем этим причинам не прибавлялась еще одна. Не подлежит сомнению, что Германия имела перед войной в России действительно довольно разветвленную шпионскую сеть, в том числе и в верхах общества. Но в условиях поражений русских войск в начале войны шпиономания, как всегда это бывает в подобных случаях, достигла таких размеров, при которых всякое проигранное сражение объяснялось предательством, а всякий человек с нерусской фамилией подозреаался в том, что он может быть шпионом. Дело зашло
[110]
столь далеко, что даже царицу Александру Федоровну многие считали немецкой шпионкой или человеком, настроенным весьма германофильски. В этой обстановке власть имущие не прочь были найти «козла отпущения», чтобы, пожертвовав им, успокоить взбудораженное общественное мнение.

 

  Но возвратимся к оставленному нами Мясоедову. Вскоре после объявления войны он написал письмо Сухомлинову, в котором говорил о своем желании опять поступить на службу, чтобы «пожертвовать жизнью в действующей армии, а детям оставить доброе имя»{59}. Военный министр ответил, что он ничего не имеет против этого желания Мясоедова, н предложил ему подать прошение в установленном порядке{60}. Это было вежливым, но не двусмысленным отказом в какой бы то ни было протекции. Мясоедов решил все же осуществить свое намерение. 19 августа он был назначен командиром четырех рот рабочего ополчения. В конце сентября эту часть расформировали{61}. Оставшись опять не у дел, Мясоедов решил на этот раз заручиться поддержкой ген. Курлова и других сослуживцев по жандармерии. Одновременно он подал просьбу начальнику штаба X армии о зачислении на какую-нибудь должность. Эта армия была расквартирована в районе его прежней службы в Вержблове. «Знаю в совершенстве немецкий язык, прусские обычаи. Восточную Пруссию, в которой производил разведки», — писал Мясоедов в рапорте{62}. Вскоре ему предложили должность переводчика, «причем на Вас будут также возлагать поручения по разведке»,— сообщил ему генерал-квартирмейстер штаба X армии Будберг{63}. Мясоедов согласился, и в конце октября 1914 г. по просьбе командующего X армией ген. Сиверса главный штаб направил полковника Мясоедова на новое место службы{64}. Мы так подробно остановились на зачислении Мясоедова в армию, чтобы у читателя не осталось никакого сомнения в полной непричастности к этому зачислению военного министра. Все шло помимо него и без его участия. Вряд ли можно поставить в вину Сухомлинову, что, зная о безрезультатности тройного расследования обвинении Мясоедова и шпионаже, он написал слова: «Лнчно я против ничего не имею». А ведь суд инкриминировал Сухомлинову в 1917 г., приговорив его к пожизненной каторге, именно то, что он. якобы «зная (?), что отставной полковник Мясоедов участвует в изменческой против России деятельности», не воспрепятствовал его поступлению в X армию»{65}.

  Мясоедов энергично взялся за новую работу. Он ходит с разведчиками в тыл немецких войск, «чрезвычайно умело получает ценные сведения», «содействует успешности действий войсковой разведки», под огнем «ободряет примером»{66}. Заодно (о чем служебная характеристика пока умалчивала) Мясоедов занимался обычным мародерством — тащил из домов, оставленных в Восточной Пруссии при отступлении немецких войск, картины и скатерти, оленьи рога и оконные занавеси, гравюры и «другие предметы»{67}. Но, как всегда бывало в его жизни, гром над Мясоедовым грянул совсем не с той стороны, откуда его следовало бы ожидать.

 

  17 декабря 1914 г. в Петроград из Швеции приехал подпоручик 23-го Низовского полка Я.П. Колаковский. За несколько месяцев до этого он попал к немцам в плен, откуда решил выбраться несколько необычным способом: предложил немецкому генеральному штабу свои услуги в качестве шпиона, а перебравшись в Россию, явился к военным властям с повинной и откровенно рассказал о полученном им задании. В день прибытия Колаковского в Петроград его допросили в первый раз. Впоследствии его допрашивали часто и в разных инстанциях, и каждый раз Колаковский дополнял свой рассказ какими-то новыми, не упоминавшимися ранее подробностями. Что же рассказал он на первом допросе? Отвлечемся от второстепенных деталей и кратко изложим суть данных ему немецкой разведкой заданий. В России Колаковскому поручалось: 1) взорвать мост через Вислу у Варшавы (награда — 200 тыс. руб.): 2) убить верховного главнокомандующего Николая Николаевича (1 млн. руб.); 3) переговорить с комендантом крепости Новогеоргиевск о сдаче ее за 1 млн. руб.{68}. На большее фантазии у немцев (или у Колаковского!) не хватило. О Мясоедове, как это ни удивительно, 17 декабря Колаковский и не заикнулся. Речь о нем зашла только через неделю на третьем (!) допросе 24 декабря. Начав рассказ об издевательствах немцев над пленными православными священниками, Колаковский вдруг добавил: отправлявший его в Россию работник немецкой разведки лейтенант Бауэрмейстер «советовал мне обратиться в Петрограде к отставному жандармскому полковнику Мясоедову, у которого я мог узнать много ценных для немцев сведений»{69}. Сам ли Колаковский вспомнил после недельного
[111]
раздумья о Мясоедоое или кто-нибудь из «доброжелателей» «напомнил» ему об этом — мы теперь уже никогда не сможем узнать. Но наше право — усомниться в том, что немецкая разведка была столь наивной и неопытной, чтобы выдать первому же встречному своего «старого» и «ценною» агента, бесспорно. Немецкий генеральный штаб не был новичком в делах шпионажа и разного рода провокаций и никогда не стал бы так доверять малопроверенному человеку, ничем еще не подкрепившему своих словесных обещаний.

 

  На четвертом допросе, в разведывательном отделении VI армии. 8 января 1915 г. Колаковский показал: «В России мне был указан только полковник Мясоедов, но роль его в деле шпионажа мне никто не рассказал»(?){70}. Характерно, что данное им всего через день показание в изложении допрашивавших его лиц звучит уже совсем иначе. Упомянув о задании взорвать мост, убить верховного главнокомандующего и подготовить сдачу крепости Новогеоргиевск, Колаковский, по словам допрашивавшего его офицера, заявил: «Особо германцами было подчеркнуто, что германский генеральный штаб уже более 5 лет пользуется шпионскими услугами бывшею жандармского полковника и адъютанта военного министра Мясоедова»{71}.

 

  Казалось бы, явные противоречия и наивность показаний Колаковского должны были насторожить следователей Но они не только поверили всему, что он говорил, но даже добавили от себя то, чего он никогда не заявлял. Так из специальной справки «Сведение о службе Мясоедова» мы узнаем, что, предлагая Колаковскому убить «верховного», немцы советовали ему «войти по этому поводу в сношение с полковником Мясоедовыч». Наиболее развернутые показания против Мясоедова Колаковский дал на допросе в штабе фронта в г. Седлец 15 февраля 1915 года И здесь противоречий было более чем достаточно. Заявив о том, что Мясоедов пять лет служил немцам (то. есть с 1909 г.). Колаковский, ссылаясь на Бауэрмейстера, стал рассказывать о том, как Мясоедов «работал» на немцев в бытность свою начальником жандармсгоко отделения в Вержблове, то есть еще до апреля 1907 года. Самое же любопытное заключается в том, что письменное показание Колаковского имеет неожиданную концовку: «Добавляю: до разговора с лейтенантом Бауэрмейстером я никогда фамилии полковника Мясоедова не слыхал и в газетах ничего о нем не читал»{73}. Почему Колаковский, по его словам, никогда не слыхавший о Мясоедове, посчитал, что о жандармском полковнике обязательно должно быть написано в газетах,— не ясно, но ясно одно: тем, кто его допрашивал, очень хотелось, чтобы кто-нибудь не объявил показаний Колаковского простым пересказом газетных сплетен 1912 года.

 

  Итак, ничем не подтвержденным и явно сомнительным показаниям Колаковского поверили сразу же и безоговорочно. Особенно охотно с ними согласился верховный главнокомандующий Николай Николаевич. Человеку очень экспансивному, но словам хорошо его знавшего С.Ю. Витте, «с зайчиком в голове»{74}, было очень лестно, что за его голову немцы обещали 1 млн. рублей. Кроме того, как мы уже знаем со слов М.Д. Бонч-Бруевича, «Николай Николаевич .занимал по отношению к Сухомлинову непримиримую позицию. Не препятствовал он и разоблачению Мясоедова»{75}.

  Судьба жандармского полковника оказалась теперь в руках начальника штаба Северо-Западного фронта генерал-лейтенанта Гулевича — ставленника Николая Николаевича (он еще полковником служил у него делопроизводителем в совете государственной обороны). Непосредственно расследование было поручено генерал-кнартирмейстеру М.Д. Бонч-Бруевнчу и начальнику контрразведки штаба фронта полковнику Батюшину. «Дело Мясоедова поднято и введено главным образом благодаря настойчивости Бонч-Бруевича, помогал Батюшин»{76},— писал по горячим следам событий знавший дела ставки М. Лемке, сам искренно веривший в то, что Мясоедов шпион. Как свидетельствует в своих воспоминаниях М.Д. Бонч-Бруевич, все было именно так: «Я приказал контрразведке произвести негласную проверку и, раздобыв необходимые улики, арестовать изменника»{77}.

 

  Итак, нужны были улики. Машина заработала. Шофером на автомобиль Мясоедова посадили сотрудника контрразведки. Другого «устроили» секретарем к ничего не подозревавшему полковнику. За каждым шагом его в течение нескольких недель до ареста следило теперь недремлющее око контрразведки. Как добывала контрразведка улики и какова была их достоверность, мы рассмотрим, когда дело дойдет до суда над Мясоедовым. Пока же отметим один факт: имеющееся в литературе красочное описание ареста Мясоедова, якобы схваченного за руку в момент передачи им какой-то секретной бумаги другому немецкому агенту{78}, страдает одним недостатком: оно не
[112]
находит абсолютно никакого подтверждения в делах следствия и в других архивных документах. В обвинительном акте вообще не упоминается о факте передачи Мясоедовым каких-либо документов{79}. В приказе по Варшавской Александровской цитадели об организации суда над Мясоедовым написано, что, узнав о передислокации войск, он «через посредство не обнаруженных лиц, довел об этом до сведения, германских военных властей»{80}. Надо полагать, что М. Д. Бонч-Бруевич, подробно описывая, как арестовали Мясоедова, просто забыл за давностью времени всю фактическую сторону этого дела.

 

  Вечером 18 февраля 1915 г. Мясоедов был арестован. Жандарм, никогда не знавший чувства милосердия к тем, кого он сам отправлял в тюрьму, немедленно послал слезливое письмо начальнику штаба Северо-Западного фронта: «Меня арестовали самым грубым образом, обыскали, ничего не нашли предосудительного». «Не зная за собой безусловно ни малейшей вины... прошу лишь о скорейшем рассмотрении обстоятельств, вызвавших мой арест»{81}. На другой день был произведен обыск в его петроградской квартире. Там «было найдено столько документов, что для их вывоза потребовалось три воза»(!) {82}. Что же это были за документы? Мы просмотрели вещественные доказательства, приложенные к делу Мясоедова. Несколько пухлых досье состоят из его переписки с женой, детьми, любовницами, компаньонами Фрейдбергами, со знакомыми. Ничего, подтверждающего обвинение в шпионаже, здесь нет. Бесспорных фактов, уличавших Мясоедова в шпионаже, не было выявлено и позже, во время следствия. Однако запущенная машина царского суда и охранки не работала вхолостую. В ближайшие дни по делу Мясоедова было арестовано 19 его близких и дальних знакомых. Арестовали и обвинили в шпионаже даже его жену.

 

  Первоначально дело передали в Варшавский окружной суд. Однако, как ни пристрастен был гражданский суд в царской России, как ни прислушивался он к мнению «вышестоящего начальства», доверить ему разбор дела Мясоедова с точки зрения «заинтересованных лиц» было все же рискованно. 14 марта начальник штаба Северо-Западного фронта сообщил коменданту Варшавской крепости: «По повелению верховного главнокомандующего вам предписывается учредить военно-полевой суд из штаб-офицеров для суждения подполковника Мясоедова»{83}. Через три дня прокурор Варшавской судебной палаты по приказанию все того же «верховного» велел выделить из общего производства дело по обвинению Мясоедова в государственной измене и передать его военно-полевому суду{84}. Состав будущего суда был тщательно продуман. Трех судей из пяти назначал штаб фронта, двух — командир Варшавской крепости. По закону председателем суда назначался старший по званию, а если оно было у всех судей одинаковым, то старший по выслуге лет. Когда оказалось, что председателем суда может стать не тот, кого намечали ранее, то полковник Батюшин, руководивший подбором судей, добился замены старшего из назначенных офицеров другим. Председателем суда стал заранее выделенный для этой должности подчиненный М.Д. Бонч-Бруевичу полковник Лукирский{85}. Поздно вечером 15 марта состав судей был утвержден, на следующий день они получили приказание явиться в Варшаву для участия в суде, назначенном на 18 марта. Не забыто было ничего, вплоть до мельчайших деталей заранее предрешенного приговора. Судьи еще находились на пути в Варшаву, а предусмотрительный начальник Варшавской крепости генерал Турбин уже спрашивал у генерала Гулевича, приводить приговор в исполнение сразу или ждать его утверждения верховным главнокомандующим, «принимая во внимание, что по делу подполковника Мясоедова приговор будет поставлен по отношению офицера и дворянина»{86}. В тот же день пришла телеграмма: можно повесить, не ожилая утверждения приговора «верховным»{87}. Заседание суда еще и не началось, а в его исходе уже никто не сомневался. Палач мог намыливать веревку...

Вечером 18 марта в большом зале Александровской цитадели начался суд. Были вызваны четыре свидетеля. Главный свидетель Колаковский на суд приглашен не был «за дальностью расстояния», хотя за две недели до этого его вызывали в ту же
[113]
Варшаву на допрос. Среди собравшихся свидетелей вертелся следователь по особо важным делам при штабе верховного глаоиокомандующего. Он старательно «подготавливал» нужные суду показания. «Что ж вы хотите, господа, — убеждал свидетелей следователь, — чтобы он носил в кармане удостоверение в том, что действительно состоит на германской службе? Нет, такие дела откровенно не делаются! Поверьте моему опыту, а у меня его более чем достаточно, что в этом деле имеются все признаки шпионства. Я хорошо его изучил и удостоверяю, что дело беспроигрышное»(!) {88}.

  В чем же конкретно обвинялся Мясоедов? Ему инкриминировалось следующее: по утверждению обвинения он, находясь на службе в жандармском корпусе до 26 сентября 1907 г. и с 27 сентября 1911 г. по 17 апреля 1912 г., «располагая по своему служебному положению секретными сведениями о наших сооруженных силах... войдя в сношения с агентами иностранных правительств, сообщал этим агентам для передачи их правительствам, и в том числе германскому», эти «самые секретные сведения».(89) Ни одного факта, ни одного имени! Сообщал — и все! Мы помним, как до войны возникло подобное обвинение, как его проверяли в трех очень компетентных органах и как клеветники извинились перед Мясоедовым. Новым материалом для военно-полевого суда в данном случае явились очень сомнительные, противоречивые и абсолютно ничем не подтвержденные заявления Колаковского. Власти не только безоговорочно поверили им, но даже по собственной инициативе «раздвинули» время службы Мяеоедова у германского и других безымянных иностранных правительств: Колаковский говорил о пяти годах, в обвинения же не исключалось, что Мясоедов мог стать шпионом уже в кадетском корпусе. Пятерка судей единогласно признала виновность Мяеоедова. По законам Российской империи за шпионаж в мирное время полагалась бессрочная каторга. Он ее и получил по этому пункту обвинения{90}.

 

  Второй пункт обвинения касался его «шпионской» деятельности уже в военное время. Он состоял из трех подпунктов. Два из них были просто нелепы. Мясоедов обвинялся в том, что а) «через посредство не обнаруженных лиц... довел до сведения германских военных властей» данные о перемещении одного из русских корпусов и б) не сообщил в штаб собранные его помощником сведения «о том. какие именно германские войсковые части 14 февраля сего года (то есть за четыре дня до его ареста —К.Ш.) находились в г. Мариамполе и его окрестностях»{91}. Оба обвинения были настолько надуманны, что вся пятерка единодушно написала против них: «не доказано». Третий подпункт обвинения выглядел не более убедительным. Мясоедову ставилось в вину, что он «добыл под вымышленным предлогом необходимости для исполнения возложенного служебного поручении составленную 19.1. 1915 г. секретную справку о расположении войсковых частей, входивших в состав X армии»{92}. Эту злополучную справку с адресами Мясоедов, часто ездивший в штабы дивизии, преспокойно хранил у себя. Происхождение ее он объяснил на допросе так: «Я спросил штабс-капитана Новицкого (офицера штаба X армии — К.Ш.), где и какие части находятся на крайнем правом фланге X армии. Эти сведения мне нужны были потому, что я получил командировку на прапый фланг армии, где должен был представляться высшим начальникам частей. Новицкий сказал, что справится по этому вопросу, и после того дал Шуринову (также офицер штаба — К.Ш.) для передачи мне упомянутый документ»{93}. Действительно, отобранный при обыске у Мясоедова документ представляет собой официальную справку, снабженную всеми необходимыми служебными подписями. На справке стоит резолюция: «Весьма секретно. Ротмистру Шуринову, для передачи подполковнику Мясоедову. Штабс-капитан Новицкий»{94}. Действовал ли штабс-капитан из любезности (о чем говорил Мясоедов), или он исполнял приказание обер-квартирмейстера фронта М.Д. Бонч-Бруевича и «добывал улики»,— неизвестно.

 

  В этом же подпункте обвинения Мясоедову ставилось в вину то, что он собирал сведения о расположении русских войск во время служебной командировки в деревню Дембову-Буду, куда он выехал якобы для того, чтобы «узнать о положении дел на передовых позициях, и, пользуясь своим служебным положением, собирал у офицеров штаба находящихся там дивизий сведения о расположении наших войск»{95}. Из этого обвинения можно было бы сделать вывод, допустим, о чрезмерном любопытстве Мясоедова, но никак не о шпионаже. Предоставим слово свидетелю Б.И. Бучинскому, выступавшему на суде с показаниями о том, что произошло а Дембове-Буде{96}. «Признаюсь, что здесь (в обвинении суда — К.Ш.) я уже ничего не понял. Во-первых,
[114]
тщательная слежка за Мясоедовым (до его кратковременного приезда в Дембову-Буду — К.Ш.) не установила сношение его с подозрительными лицами, в противном случае это было бы указано в приговоре; во-вторых, немедленно после возвращения с позиций Мясоедов был арестован, следовательно, фактически ничего противнику не передавал: в-третьих, из моих показаний на суде явствовало (а больше никто из бывших в Дембове-Буде не опрашивался, и. очевидно, весь пункт составлен был на основании моих показаний), что Мясоедов расспрашивал не подробно, а весьма рассеянно, как простой любопытный. Не подлежит никакому сомнению, что «сведения», которые приобрел Мясоедов своими рассеянными вопросами, не давали бы немцам никакого представления о нашем расположении и силах, но, помимо того, под подобные обвинения опять-таки можно было бы с успехом подвести любого офицера русской или другой армии, явившегося на чужой участок и задававшего бы, вероятно, такие же вопросы»{97}. Итак, за хранение официального служебного документа и за вопросы (только за вопросы, а не за передачу немцам ответов на них!) типа: «А какая там рота? А какая это стреляет батарея?» — Мясоедов был обвинен четырьмя судьями. Один все же не признал его виновным. По этому пункту обвинения его приговорили к смертной казни через повешение{98}.

 

Пожалуй, наиболее убедительно о сомнительности обвинений свидетельствует третий пункт. Мясоедов осенью 1914 г. попал в занятую русскими войсками часть Пруссии. Он немедля решил обзавестись «трофеями». В городе Иоганнесбурге Мясоедов взял из покинутого хозяином дома «картины, гравюры, стол, оконные занавески и др. предметы»{99}. Если бы лица, затеявшие «дело» Мясоедова, имели бесспорные доказательства его шпионской деятельности, им, разумеется, и в голову бы не пришло обвинять именитого жандармского подполковника в том, что он украл стол и занавески. Но они ничем не могли подтвердить правоту своих обвинений, и в качестве абсолютно бесспорного доказательства преступлений Мясоедова на суде фигурировали... украденные им оленьи рога{100}. Единственное, в чем признался Мясоедов во время следствия и на суде{101}, — это в мародерстве. Правда, он тут же добавил, что и по этому пункту виновным себя не признает, ибо, во-первых, действовал с ведома вышестоящего начальства, а во-вторых, брал не он один—берут все{102}. Этот аргумент возымел свое действие на судей: вся пятерка единодушно написала: «Виновен, но заслуживает снисхождения»{103} и тут же столь единодушно приговорила его по этому пункту... к смертной казни через повешение{104}. Видимо, перед вынесением приговора обвинение смогло переубедить заколебавшихся было судей. Когда приговор был вынесен, Мясоедов кричал о своей невиновности, требовал фактов, уличающих его в шпионаже, слал телеграммы жене и дочери: «Клянусь, что невиновен, умоляй Сухомлиновых спасти, просить государя императора помиловать»{105}. Все было тщетно. За «шпиона» заступаться не хотел никто. Судьба Мясоедова была решена еще до суда. Начальник штаба ставки генерал Янушевич писал военному министру: «Надо бы постараться скорее, до праздников, покончить с мясоедовским делом для успокоения общественного мнения»{106}, и близорукий Сухомлинов не возражал, полагая, что Мясоедов — это одно, а он, военный министр, — это другое. Вскоре ему пришлось убедиться. что это не так.

 

  Вынесенный приговор надо было утвердить. На полученную еще в ходе суда телеграмму М.Д. Бонч-Бруевича («Для доклада главнокомандующему прошу сообщить положение дела полевом суде»{107}) послали ответ, что повесят Мясоедова через два часа после вынесения смертного приговора{108}. Между тем передача приговора по телеграфу должна была занять минимум четыре часа, а доставить подлинник приговора можно было лишь на другой день — 19 марта. Полковника Батюшина предупредили, что передачу приговора начнут лишь после того, как повесят Мясоедова{109}. Возражений не последовало. Таким образом, утверждение М.Д. Бонч-Бруевича о том, что «приговор полевого суда был конфирмирован генералом Рузским и там же, в Варшавской
[115]
цитадели, приведен в исполнение»{110}, страдает одной маленькой неточностью: исполнители так поторопились, что сначала повесили осужденного, а потом уже утвердили приговор.

 

  Мы подошли к финалу трагической комедии. После вынесения приговора Мясоедова отвели в одиночную камеру. Он попросился в туалетную комнату, закрылся там, сломал пенсне и пытался перерезать себе сонную артерию. «Мы на руках отнесли его в камеру №3, — писал и рапорте смотритель Алексеевскою равелина,— где врачами Войцеховским и дежурным по местному лазарету... Мясоедову была оказана медицинская помощь»{111}. Предоставим слово врачу: «Я стал подавать Мясоедову медицинскую помощь, и через несколько минут Мясоедов стал отвечать вполне сознательно на все мои вопросы. Так как мне не хватало перевязочного материала, то я вызвал с таковым дежурного врача Алексеевского местного лазарета»{112}. «После подания медицинской помощи и совершения таинств исповеди и причастия,— доносил тюремщик,— приговор над Мясоедовым был приведен в исполнение»{113}.

  Если все рассказанное нами можно назвать разоблачением «иностранного агента» судом, хотя бы и военно-полевым, то что же тогда называется кровавым фарсом?
  Но вдохновителен и организаторов дела Мясоедова не мучила совесть, как их не мучили и поиски истины. Верховный главнокомандующий Николай Николаевич мог теперь все свои неудачи и неудачи царизма в войне сваливать на шпиона Мясоедова и сотрудничавшего с ним Сухомлинова. Генерал М.Д. Бонч-Бруевич сам связывал свое повышение по службе с успешной борьбой со шпионажем: «Через несколько дней в ставке стало известно, что я назначаюсь начальником штаба 6-й армии»{114}. В виде особой милости «верховный» на зависть офицерам ставки в течение нескольких минут прогуливался с ним под ручку{115}.

 

  Начальник контрразведки полковник Батюшин получил не в очередь генерала и с гордостью «надел новые штаны с красными лампасами{116}. А несколько позднее прокурор по делу бывшего военного министра В. А. Сухомлинова мог заявить: «Что они (Мясоедов и другие арестованные по его «делу» — К.Ш.) сделали, что найдено у них, на основании каких данных они были осуждены,— мы этого не знаем и знать не можем»{117}. Но мы знаем одно, продолжал он. их осудили, а кое-кого и повесили, а невинных людей суд не казнит. Значит, они шпионы, а стало быть, и Сухомлинов, связанный с ними, тоже шпион.

*
  Мы проанализировали все, что нам удалось обнаружить в архивах и литературе по делу Мясоедова. Все, рассказанное нами, бесспорно, свидетельствует только об одном: мародера и охранника, контрабандиста и развратника власть имущим очень нужно было повесить как шпиона. А в полицейском государстве, именуемом царской Россией, «личность против власти — ничто. Дисциплина внутри власти — все». Жандармский подполковник попал под колеса той самой машины, которой он с собачьей преданностью служил всю жизнь.
[116]

Примечания:

{1} В.И. Ленин. ПСС. Т. 4. стр. 403. Примечание.
{2} А. А. Самойло. Дне жизни. М. 1963. стр. 92, 166-167. Первые сведения о том, чю в «деле» Мясоедова было немало подозрительного и шпионаж его по меньшей мере не доказан, в печати появились уже давно: в «Архиве русской революции» (Т. XIV, Берлин, 1924, стр. 132-147) опубликована статья «Суд над Мясоедорым (Впечатление очевидца)» Б. Б-аго. Автор, свидетель по делу Мясоедова Б. Бучинский, повторил основные мысли своей статьи в журнале «Военная быль» (№ 67. Париж, 1964. стр. 46-48). В «Современных списках» (Т. XXIV, Париж, 1925, стр. 268-285) опубликованы воспоминания О. О. Грузенберга «Бред войны». Автор их не сомневался в том, что весь процесс Мясоедова был результатом активного вмешательства военных властей.
{3} М. Д. Бонч-Бруевич. Вся власть Советам. М. 1964. стр. 64.
{4} В образе Пиро, якобы укравшем восемьдесят тысяч охапок сена, А. Франс изобразил Дрейфуса и его дело.
{5} А. Франс. Остров пингвинов. М. 1956. стр. 165-166.
{6} «История ВКП(б)». Краткий курс. М. 1938. стр. 167.
{7} Стоявшие на этой точке зрения авторы Д. Сейдаметов и Н. Шляпников пришли к вполне логичному выводу: «При его (Сухомлинова — К.Ш.) помощи военное министерство России было наводнено шпионами и из органа руководящего и укрепляющего военную силу России превратилось в своеобразную шпионскую резиденцию, в орган, парализовавший боевую мошь русской армии» (Д. Сейдаметов. Н. Шляпников. Германо-австрийская разведка в царской России. М. 1939. стр. 13). Отсюда логически следует и вывод: в годы войны ни одна операция, проведенная немецким генеральным штабом, «не имела по своим последствиям и десятой доли того колоссального урона, который нанесла боевой мощи царской России германо-австрийская разведка» (там же. стр. 14).
{8} М. Н. Покровский. Три совещания. «Вестник НКИД». 1919. №1. стр. 17.
{9} См. «Красный архив». 1924. №7. стр. 42-43; М. Н. Покровский. Указ. соч.
{10} Д. Сейдаметов, Н. Шляпников. Указ. соч. стр. 68.
{11} Там же. стр. 16.
{12} О. Грузенберг. Указ. соч., стр. 269.
{13} ЦГВИА, ф. 962, оп. I. Послужной список С.Н. Мясоедова.
{14} Там же. Д. 101 Письмо Мясоедова Столыпину от 1 сентября 1909 года.
{15} Там же, д. 160. л. 26. «Справка».
{16} Там же. л. 23. «Сведения о службе С.Н Мясоедова».
{17} См. «Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1907 году в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства» (далее «Падение царского режима»). Т. III. Л. 1924, стр. 372. Показание С. Белецкого.
{18} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1, д. 101, л. 4.
{19} Там же, д. 66. Выписка из судебного дела 1907 года.
{20} О. Грузенберг. Указ. соч., стр. 270.
{21} Там же, стр. 271.
{22} Там же, стр. 272.
{23} ЦГВИА, ф. 962. оп.1, д. 101. л. 27.
{24} Там же. л. 2.
{25} Там же.
{26} «Падение царского режима». Т. III, стр. 371.
{27} ЦГВИА, ф. 962, оп. I. Послужной список С.Н. Мясоедова.
{28} О. Грузенберг. Указ. соч. стр. 272.
{29} Д. Сейдаметов, Н. Шляпников. Указ. соч., стр. 18.
{30} ЦГВИА. ф. 962, оп. 1, д. 101, л. 6. Письмо от 1 сентября 1909 года.
{31} Там же, д. 66. л. 18.
{32} Там же. Послужной список С.Н. Мясоедова.
{33} Там же, д. 64, лл. 4, 5.
{34} Там же. д. 66. л. 31. Письмо Мясоедова министру внутренних дел Н.А. Маклакову от 24 февраля 1913 года.
{35} Там же, л. I. Письмо Маркова Сухомлинову от 16 марта 1912 года.
{36} «Падение царского режима». Т. VII. М.-Л. 1927. стр. 62. Показание в Чрезвычайной следственной комиссии Поливанова.
{37} ЦГВИА. ф. 962, оп. I, д. 144, л. 4. Показание Гучкова 19 августа 1917 года.
{38} «Вечернее время», 13/26/. IV. 1912.
{39} «Новое время», 14/27/. IV. 1912.
{40} «Новое время», 17/30/. IV. 1912.
{41} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1. д. 112, лл. 439 -440. Протокол поединка.
{42} См. «Биржевые ведомости». 20.IV (З.V). 1912, а также специальное «(Экстренное прибавление» к выпуску № 12900 «Биржевых ведомостей» от 22.IV. 1912.
{43} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1. д. 64, л. 7. Письмо Сухомлинова Макарову от 12 апрели 1912 года.
{44} Там же. Послужной список С.Н. Мясоедова.
{45} Там же. л. 66, л. 16.
{46} Там же, лл. 18—20. Письмо от 5 нюня 1912 года.
{47} Там же, д. 112, л. 506. Письмо от 10 ноября 1912 года.
{48} Там же. д. 60. л. 31. Письмо Н. А. Маклакову от 24 февраля 1913 года.
{49} Там же, д. 145, л. 65. См. также л. 67: «Что он шпион, не было достаточных (?) данных».
{50} Там же, д. 66. лл. 40—43. Справка начальника главного военно-судного управления.
{51} «Новое время». 16/29/V. 1912.
{52} ЦГВИА, ф. 962, оп. I. д. 68, л. 53. Письмо от 16 июня 1912 года.
{53} Там же, л. 8.
{54} «Голос Москвы», 5.Х. (18.X.). 1912. «Земщина» и другие газеты перепечатали это сообщение в ноябре 1912 года.
{55} См. «Речь», 10(13). X. 1913. № 308.
{56} ЦГВИА, ф. 962. оп. 1, д. 68. л. 13.
{57} В. Сухомлинов. Великий князь Николай Николаевич. Берлин. Б/г, стр. 53.
{58} М.Д. Бонч-Бруевич. Указ. соч., стр. 61.
{59} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1, д. 66, л. 34.
{60} Там же, л. 35.
{61} Там же, д. 63. лл. 4—6.
{62} Там же, л. 7.
{63} Там же.
{64} Там же, лл. 11. 15.
{65} Там же, д. 159, л. 3.
{66} Там же, д. 113, лл. 375, 380. Рапорт начальнику штаба X армии начальника Йоганнесбургского отряда от 20 января 1915 года.
{67} Там же, д. 104. Приказ по Варшавской Александровской цитадели № 1 от 16 марта 1915 г. об отдаче под суд Мясоедова.
{68} Там же, д. 160. лл. 1—7. Допрос 17 декабря 1914 года.
{69} Там же, л. 12. Допрос 24 декабря 1914 года.
{70} Там же, л. 21.
{71} Там же, л. 15. Подлинник этого допроса в архиве нам обнаружить не удалось.
{72} Там же, л. 25. «Сведения...», 6 февраля 1915 года.
{73} Там же, л. 35. На втором допросе Колаковский показал, что видел до войны в журнале «Огонек» фотографию дуэли Мясоедова с Гучковым. Причина дуэли, по его словам, была ему неизвестна.
{74} С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. III. М. 1960, стр. 91.
{75} М.Д. Бонч-Бруевич. Указ. соч., стр. 67.
{76} Мих. Лемке. 250 дней в царской ставке. Птгр. 1920, стр. 514.
{77} М.Д. Бонч-Бруевич. Указ. соч., стр. 63—64.
{78} Там же, стр. 64.
{79} ЦГВИА. ф. 962. оп. 1. д. 104, лл. 58 -61. Подлинник обвинительного акта.
{80} Там же. л. 15. Не мудрено, что подобное бездоказательное обвинение не могло быть включено в приговор.
{81} Там же, л. 273. Характер телеграммы, посланной жене, тоже говорит о надежде Мясоедова, что для него все кончится благополучно и на этот раз: «Уезжаю неожиданно в командировку. Пока писем не жди» (там же. л. 151).
{82} Д. Сейдаметов, Н. Шляпников. Указ. соч., стр. 53.
{83} ЦГВИА. ф. 962, оп. 1. д. 104, л. 12. В литературе есть сведения, что это был уже второй военно-полевой суд над Мясоедовым. Смертный приговор первого военно-полевого суда не был утвержден командующим фронтом генералом Ивановым «ввиду разногласия судей» («Падение царского режима». Т. VII, стр. 385). Возможно, именно на этом деле верховный главнокомандующий наложил резолюцию: «Все равно повесить!» (см. А.А. Самойло. Указ. соч., стр. 167). Найти в архивах сведения о том, что военно-полевой суд Мясоедова судил дважды, нам не удалось.
{84} ЦГВИА. ф 962. оп. 1. д. 104. л. 30.
{85} Там же. лл. 20- 22. Телефонограмма Батюшина.
{86} Там же. л. 26. Телеграмма Турбина Гулевичу от 17 марта.
{87} Там же. л. 28.
{88} Б. Б-аго. Указ. соч., стр. 140-141.
{89} ЦГВИА, ф. 962. оп. I. д. 104, л. 15.
{90} Там же. л. 60. Обвинительный акт.
{91} Там же. л. 15. На последнее обвинение Мясоедов возразил, что не хотел вводить в заблуждение штаб, послав еще не проверенные сведения.
{92} Там же.
{93} Там же. д. 160, л. 93—94. Показание Мясоедова на допросе 15 марта 1915 года.
{94} Там же. д. 113, л. 374.
{95} Там же. д. 104, л. 15.
{96} Капитан Б.И. Бучннский присутствовал в качестве свидетеля на суде над Мясоедовым (там же. л. 39. «Список свидетелей»). Свои впечатления о суде он опубликовал дважды: в «Архиве русской резолюции» (т. XIV, 1924, стр. 132-151) и в журнале «Военная быль» (1964, № 67, стр. 46-48).
{97} «Архив русской революции», т. XIV, стр. 145.
{98} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1, д. 104, л. 60.
{99} Там же, л. 16.
{100} Там же, л. 31.
{101} Журнал суда над Мясоедовым (там же, лл. 45—57) написаи так неразборчиво, с такими пропусками слов и обрывками фраз, что дешифровать можно только несколько строк. Если бы не было известно, что «в большом нетопленном зале было очень холодно и все судьи, подсудимый Мясоедов и все присутствовавшие сидели в шинелях» («Военная быль». 1961. № 67, стр. 47), а стало быть, у секретаря суда могли просто окоченеть руки, то можно было бы допустить только одно — журнал умышленно был написан так, чтобы никто ничего не мог прочесть.
{102} ЦГВИА. ф. 962, оп. 1, д. 160, лл. 91-93.
{103} Там же. л. 14. Мнение судей написано против пункта обвинения.
{104} Там же. л. 60. Обвинительный акт.
{105} Там же, лл. 69, 70.
{106} Там же, д. 149, л. 149.
{107} Там же. л. 63.
{108} Там же, л. 64. Телеграмма коменданта Варшавской крепости генерала Турбина.
{109} Там же.
{110} М.Д. Бонч-Бруевич. Указ. соч., стр. 65.
{111} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1, д. 104. л. 90.
{112} Там же. л. 96.
{113} Там же. л. 90.
{114} М.Д. Бонч-Бруевич. Указ. соч., стр. 67.
{115} «И везет же вам, ваше превосходительство, — расшаркиваясь, поздравил он (один из офицеров ставки — К.Ш.) меня, намекая не столько на новое мое назначение, сколько на прогулку с великим князем» (там же, стр. 68).
{116} Там же, стр. 67.
{117} ЦГВИА, ф. 962, оп. 1. д. 149, л. 8. Речь прокурора 6 сентября 1917 года.
Электронная версия - на сайте "август 1914-го".

1 пользователю понравилось это

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Если все рассказанное нами можно назвать разоблачением «иностранного агента» судом, хотя бы и военно-полевым, то что же тогда называется кровавым фарсом?

Ну, по всяким либерастическим завываниям, красные были аццкая сотона и расстреливали белых пуфыстых паадпаручиков без суда и следствия, а вот белые и пуфыстые - только по суду.

 

Что такой "суд" из себя представлял даже в более спокойные времена для "белых и пуфыстых"- хорошо показывает дело Мясоедова.

 

И когда умиляются, что при Столыпине вешали "токмо по суду", никто даже не задается вопросом - а что это за суд? Не фарс ли?

 

Читать тошно.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
И когда умиляются, что при Столыпине вешали "токмо по суду", никто даже не задается вопросом - а что это за суд? Не фарс ли?

По столыпинским судам у меня небольшая статья есть, выложу после праздников (если не успею до оных).

Но по сути - те же "тройки".

 

Что такой "суд" из себя представлял даже в более спокойные времена для "белых и пуфыстых"- хорошо показывает дело Мясоедова.

Дело Мясоедова интересно тем, что непосрественно "расследование" началось уже после его казни.

Об этом упоминают:

Кроме Мясоедова и его жены, по обвинению в шпионаже были привлечены: Оттон Генрихович Фрейнат, барон Оттон Оттонович Гротгус, братья Самуил, Борис и Давид Фрейдберги, Отто Ригерт, Израиль Залманович Фриде, Роберт Исаакович Фальк, Густав Германович Урбан, Альберт Самуилович Гольдштейн и германские подданные: Георг Юлиус Беренд, Ричард Спойник, Ада, Густав и Александр Брауэрмейстеры.

 

Помимо указанных были арестоваы и те, с кем Мясоедов имел связи в период войны - парикмахер, "женщина легкоог поведения" (по-моему еще кто-то). И вот эта дама оказалась действительно шпионкой. По крайней мере, созналась в шпионаже. Более того - указала на Фрейдберга (руководителя фирмы, в которой работал Мясоедов) как на своего "сообщника".

В результате дело завертелось дальше - в одном направлении.

Дело Сухомлинова (и тех, кто был арестован вместе с ним) оказалось вторым направлением, связанным уже с "политическими сферами".

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Первое дело Мясоедова.

Раупах Р.Р. Лик умирающего. Воспоминания члена Чрезвычайно следственнной комисии. СПб., 2007.

 

Мясоедов_1.jpg

Мясоедов_2.jpg

Мясоедов_3.jpg

Мясоедов_4.jpg

Мясоедов_5.jpg

1 пользователю понравилось это

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

"Пикантных" моментов в деле Мясоедова было два. Первый - это показания поручика Колаковского (или Кулаковского) - ему немцы сообщили, что связь с ним будет поддерживать "резидент" Мясоедов. Которого в то время в Петербурге вообще не было.

Поэтому либо немцы с самого начала что-то просчитали и затеяли большую игру, либо показания Кулаковского были составлены в контрразведке. Р.Р. фон Раупах намекает на второй вариант, отметив, что никто показания Кулаковского толком не проверил, самого его быстро выдворили из столицы в Ярославскую губернию, где он благополучно сгинул так, что на суде пришлось обходиться без него.

Второй момент - следствие по делу Мясоедова началось уже после его казни. Тогда были арестованы: его жена, любовница, "женщина легкого поведения", услугами коей он пользовался в то время, когда находился на театре военных действий, владелец фирмы, с которой он сотрудничал (о фирме - ниже) и еще ряд лиц (они перечислены в первом сообщении темы).

Дальше началось самое интересное - та дама легкого поведения действительно оказалась шпионкой (точнее, призналась в этом). И указала на руководителя фирмы как на резидента. С руководителем дело интереснее. Занимался он перевозкой евреев, которые эмигрировали из России. С самого начала спрос породил предложение - появились фирмы, которые оказывали весь комплекс услуг - перевод через границу (включая взятки), доставку в Гамбург (там евреи должны были проходить карантин) и отправку на пароходе в Америку.

Мясоедов еще в первые годы столетия активно боролся за правду - настаивал на необходимости более упрощенного выезда, искоренения взяток на границе. И как только он добился облегчения пересечения границы, сразу появилась новая фирма, которая тоже стала предлагать евреям услуги по перевозке, по более дешевым расценкам. В этой-то фирме и стал работать Мясоедов (консультантом был или что-то в этом роде, потом, вроде, даже совладельцем).

Этого владельца (как и других мужчин) в конце концов отправили на каторгу, женщин освободили.

Подробнее об этом:

Фуллер В. Внутренний Враг: Шпиономания и закат императорской России. М., 2009.

 

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас

  • Похожие публикации

    • Гулыга А.В. Роль США в подготовке вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г. // Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
      Автор: Военкомуезд
      А.В. ГУЛЫГА
      РОЛЬ США В ПОДГОТОВКЕ ВТОРЖЕНИЯ НА СОВЕТСКИЙ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК В НАЧАЛЕ 1918 г.

      Крушение капиталистического строя в России привело в смятение весь капиталистический мир, в частности, империалистов США. Захват пролетариатом власти на одной шестой части земного шара создавал непосредственную угрозу всей системе наемного рабства. Начиная борьбу против первого в мире социалистического государства, империалисты США ставили своей целью восстановление в России власти помещиков и капиталистов, расчленение России и превращение ее в свою колонию. В последние годы царского режима, и особенно в период Временного правительства, американские монополии осуществляли широкое экономическое и политическое проникновенне в Россию. Магнаты Уоллстрита уже видели себя в недалеком будущем полновластными владыками русских богатств. Однако непреодолимым препятствием на их пути к закабалению России встала Великая Октябрьская социалистическая революция. Социалистический переворот спас нашу родину от участи колониальной или зависимой страны.

      Правительство США начало борьбу против Советской России сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции. «Нам абсолютно не на что надеяться в том случае, если большевики будут оставаться у власти», [1] — писал в начале декабря 1917 г. государственный секретарь США Лансинг президенту Вильсону, предлагая активизировать антисоветские действия Соединенных Штатов.

      Правительство США знало, однако, что в своих антисоветских действиях оно не может надеяться на поддержку американского народа, который приветствовал рождение Советского государства. На многочисленных рабочих митингах в разных городах Соединенных Штатов принимались резолюции, выражавшие солидарность с русскими рабочими и крестьянами. [2] Правительство США вело борьбу против Советской республики, используя коварные, провокационные методы, прикрывая /33/

      1. Papers relating to the foreign relations of the United States. The Lansing papers, v. II, Washington, 1940, p. 344. (В дальнейшем цит.: The Lansing papers).
      2. Вот одна из таких резолюций, принятая на рабочем митинге в г. Ситтле и доставленная в Советскую Россию американскими моряками: «Приветствуем восторженно русский пролетариат, который первый одержал победу над капиталом, первый осуществил диктатуру пролетариата, первый ввел и осуществил контроль пролетариата в промышленности. Надеемся твердо, что русский пролетариат осуществит социализацию всего производства, что он закрепит и расширит свои победы над капиталом. Уверяем русских борцов за свободу, что мы им горячо сочувствуем, готовы им помочь и просим верить нам, что недалеко время, когда мы сумеем на деле доказать нашу пролетарскую солидарность» («Известия Владивостокского Совета рабочих и солдатских депутатов», 25 января (7 февраля) 1918 г.).

      свое вмешательство во внутренние дела России лицемерными фразами, а иногда даже дезориентирующими действиями. Одним из наиболее ярких примеров провокационной тактики американской дипломатии в борьбе против Советской России является развязывание правительством Соединенных Штатов японского вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г.

      Вся история интервенции США в Советскую Россию на протяжении многих лет умышленно искажалась буржуазными американскими историками. Фальсифицируя смысл документов, они пытались доказать, что американское правительство в течение первых месяцев 1918 г. якобы «возражало» против иностранного вторжения на Дальний Восток и впоследствии дало на нею свое согласие лишь «под давлением» Англии, Франции и Японии. [3] На помощь этим историкам пришел государственный департамент, опубликовавший в 1931—1932 гг. три тома дипломатической переписки за 1918 г. по поводу России. [4] В этой публикации отсутствовали все наиболее разоблачающие документы, которые могли бы в полной мере показать антисоветскую политику Соединенных Штатов. Тем же стремлением фальсифицировать историю, преуменьшить роль США в организации антисоветской интервенции руководствовался и составитель «Архива полковника Хауза» Чарлз Сеймур. Документы в этом «архиве» подтасованы таким образом, что у читателя создается впечатление, будто Вильсон в начале 1918 г. действительно выступал против японской интервенции.

      Только в 1940 г. государственный департамент опубликовал (и то лишь частично) секретные документы, проливающие свет на истинные действия американскою правительства по развязыванию иностранного вторжения на Дальний Восток. Эти материалы увидели свет во втором томе так называемых «документов Лансинга».

      Важная задача советских историков — разоблачение двуличной дипломатии США, выявление ее организующей роли в развязывании иностранной интервенции на Дальнем Востоке, к сожалению, до сих пор не получила достаточного разрешения в исторических исследованиях, посвященных этой интервенции.

      *     *     *

      В своем обращении к народу 2 сентября 1945 г. товарищ Сталин говорил: «В 1918 году, после установления советского строя в нашей стране, Япония, воспользовавшись враждебным тогда отношением к Советской стране Англии, Франции, Соединённых Штатов Америки и опираясь на них, — вновь напала на нашу страну, оккупировала Дальний Восток и четыре года терзала наш народ, грабила Советский Дальний Восток». [5] Это указание товарища Сталина о том, что Япония совершила нападение на Советскую Россию в 1918 г., опираясь на Англию, Францию и США, и служит путеводной нитью для историка, изучающего интервенцию на Дальнем Востоке. /34/

      5. Т. Millard. Democracy and the eastern question, N. Y., 1919; F. Schuman. American policy towards Russia since 1917, N. Y., 1928; W. Griawold. The far Eastern policy of the United States, N. Y., 1938.
      4. Papers relating to the foreign relations of the United States, 1918, Russia, v.v. I—III, Washington. 1931—1932. (В дальнейшем цит.: FR.)
      5. И. B. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза, М., 1949, стр. 205.

      Ленин еще в январе 1918 г. считался с возможностью совместного японо-американского выступления против нашей страны. «Говорят, — указывал он, — что, заключая мир, мы этим самым развязываем руки японцам и американцам, которые тотчас завладевают Владивостоком. Но, пока они дойдут только до Иркутска, мы сумеем укрепить нашу социалистическую республику». [6] Готовясь к выступлению на VII съезде партии, 8 марта 1918 г. Ленин писал: «Новая ситуация: Япония наступать хочет: «ситуация» архи-сложная... отступать здесь с д[огово]ром, там без дог[ово]ра». [7]

      В дальнейшем, объясняя задержку японского выступления, Ленин, как на одну из причин, указывал на противоречия между США и Японией. Однако Ленин всегда подчеркивал возможность сделки между империалистами этих стран для совместной борьбы против Советской России: «Американская буржуазия может стакнуться с японской...» [8] В докладе Ленина о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК и Московского Совета 14 мая 1918 г. содержится глубокий анализ американо-японских империалистических противоречий. Этот анализ заканчивается предупреждением, что возможность сговора между американской и японской буржуазией представляет реальную угрозу для страны Советов. «Вся дипломатическая и экономическая история Дальнего Востока делает совершенно несомненным, что на почве капитализма предотвратить назревающий острый конфликт между Японией и Америкой невозможно. Это противоречие, временно прикрытое теперь союзом Японии и Америки против Германии, задерживает наступление японского империализма против России. Поход, начатый против Советской Республики (десант во Владивостоке, поддержка банд Семенова), задерживается, ибо грозит превратить скрытый конфликт между Японией и Америкой в открытую войну. Конечно, вполне возможно, и мы не должны забывать того, что группировки между империалистскими державами, как бы прочны они ни казались, могут быть в несколько дней опрокинуты, если того требуют интересы священной частной собственности, священные права на концессии и т. п. И, может быть, достаточно малейшей искры, чтобы взорвать существующую группировку держав, и тогда указанные противоречия не могут уже служить мам защитой». [9]

      Такой искрой явилось возобновление военных действий на восточном фронте и германское наступление против Советской республики в конце февраля 1918 г.

      Как известно, правительство США возлагало большие надежды на возможность обострения отношений между Советской Россией и кайзеровской Германией. В конце 1917 г. и в первые месяцы 1918 г. все усилия государственных деятелей США (от интриг посла в России Френсиса до широковещательных выступлений президента Вильсона) были направлены к тому, чтобы обещаниями американской помощи предотвратить выход Советской России из империалистической войны. /35/

      6. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 201.
      7. Ленинский сборник, т. XI, стр. 65.
      8. В. И. Ленин. Соч., т. XXX, стр. 385.
      9. В. И. Ленин. Соч., т. XXIII, стр. 5. История новейшего времени содержит поучительные примеры того, что антагонизм между империалистическими державами не является помехой для развертывания антисоветской агрессин. Так было в годы гражданской войны, так было и в дни Мюнхена.

      Послание Вильсона к конгрессу 8 января 1918 г. и пресловутые «четырнадцать пунктов» имели в качестве одной из своих задач «выражением сочувствия и обещанием более существенной помощи» вовлечь Советскую республику в войну против Германии. [10] Хауз называл «пункты» Вильсона «великолепным оружием пропаганды». [11] Такого же мнения были и руководящие работники государственного департамента, положившие немало усилий на массовое распространение в России «четырнадцати пунктов» всеми пропагандистскими средствами.

      Ленин разгадал и разоблачил планы сокрушения Советской власти при помощи немецких штыков. В статье «О революционной фразе» он писал: «Взгляните на факты относительно поведения англо-французской буржуазии. Она всячески втягивает нас теперь в войну с Германией, обещает нам миллионы благ, сапоги, картошку, снаряды, паровозы (в кредит... это не «кабала», не бойтесь! это «только» кредит!). Она хочет, чтобы мы теперь воевали с Германией.

      Понятно, почему она должна хотеть этого: потому, что, во-первых, мы оттянули бы часть германских сил. Потому, во-вторых, что Советская власть могла бы крахнуть легче всего от несвоевременной военной схватки с германским империализмом». [12]

      В приведенной цитате речь идет об англичанах и французах. Однако с полным правом ленинскую характеристику империалистической политики в отношении выхода Советской России из войны можно отнести и к Соединенным Штатам. Правомерность этого становится еще более очевидной, если сравнить «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира», написанные Лениным 7 января 1918 г., с подготовительными набросками к этим тезисам. Параграф 10 тезисов опровергает довод против подписания мира, заключающийся в том, что, подписывая мир, большевики якобы становятся агентами германского империализма: «...этот довод явно неверен, ибо революционная война в данный момент сделала бы нас, объективно, агентами англо-французского империализма...» [13] В подготовительных заметках этот тбзис сформулирован: «объект[ивно] = агент Вильсона...» [14] И Вильсон являлся олицетворением американского империализма. .

      Попытка американских империалистов столкнуть Советскую Россию с кайзеровской Германией потерпела крах. Однако были дни, когда государственным деятелям Соединенных Штатов казалось, что их планы близки к осуществлению.

      10 февраля 1918 г. брестские переговоры были прерваны. Троцкий, предательски нарушив данные ему директивы, не подписал мирного договора с Германией. Одновременно он сообщил немцам, что Советская республика продолжает демобилизацию армии. Это открывало немецким войскам дорогу на Петроград. 18 февраля германское командование начало наступление по всему фронту.

      В эти тревожные для русского народа дни враги Советской России разработали коварный план удушения социалистического государства. Маршал Фош в интервью с представителем газеты «Нью-Йорк Таймс» /36/

      10. Архив полковника Хауза, т. III, стр. 232.
      11. Там же, т. IV, стр. 118.
      12. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 268.
      13. Там же, стр. 195.
      14. Ленинский сборник, т. XI, стр. 37.

      сформулировал его следующим образом: Германия захватывает Россию, Америка и Япония должны немедленно выступить и встретить немцев в Сибири. [15]

      Этот план был предан гласности французским маршалом. Однако авторы его и главные исполнители находились в Соединенных Штатах. Перспектива сокрушения Советской власти комбинированным ударом с запада и востока была столь заманчивой, что Вильсон начал развязывать японскую интервенцию, торжественно заверяя в то же время о «дружеских чувствах» к русскому народу.

      В 1921 г. Лансинг составил записку, излагающую историю американско-японских переговоров об интервенции. Он писал для себя, поэтому не облекал мысли в витиеватые и двусмысленные дипломатические формулы: многое в этой записке названо своими именами. Относительно позиции США в конце февраля 1918 г. там сказано: «То, что Япония пошлет войска во Владивосток и Харбин, казалось одобренным (accepted) фактом». [16] В Вашингтоне в эти дни немецкого наступления на Петроград считали, что власти большевиков приходит конец. Поэтому решено было устранить возможные недоразумения и информировать союзные державы о согласии США на японское вооруженное выступление против Советской России.

      18 февраля, в тот день, когда германские полчища ринулись на Петроград, в Верховном совете Антанты был поднят вопрос о посылке иностранных войск на Дальний Восток. Инициатива постановки этого вопроса принадлежала американскому представителю генералу Блиссу. Было решено предоставить Японии свободу действий против Советской России. Союзники согласились, — говорилось в этом принятом документе — так называемой совместной ноте №16, — в том, что «1) оккупация Сибирской железной дороги от Владивостока до Харбина, включая оба конечных пункта, дает военные выгоды, которые перевешивают возможный политический ущерб, 2) рекомендованная оккупация должна осуществляться японскими силами после получении соответствующих гарантий под контролем союзной миссии». [17]

      Действия Блисса, подписавшего этот документ в качестве официального представителя Соединенных Штатов, получили полное одобрение американского правительства.

      В Вашингтоне стало известно, что Япония закончила последние приготовления и ее войска готовы к вторжению на Дальний Восток. [18] Государственные деятели США начинают форсировать события. 27 февраля Лансинг беседовал в Вашингтоне с французским послом. Последний сообщил, что японское правительство намеревается, начав интервенцию, расширить военные операции вплоть до Уральского хребта. Лансинг ответил, что правительство США не примет участия в интервенции, однако против японской экспедиции возражать не будет.

      В тот же день Лансинг письмом доложил об этом Вильсону. Обращая особое внимание на обещание японцев наступать до Урала, он писал: «поскольку это затрагивает наше правительство, то мне кажется, что все, что от нас потребуется, это создание практической уверенности в том, что с нашей стороны не последует протеста против этого шага Японии». [19] /37/

      15. «Information», 1 марта 1918 г.
      16. The Lansing papers, v. II, p. 394.
      17. Там же, стр. 272.
      18. FR, v. II, p. 56.
      19. The Lansing papers, v. II, p. 355.

      Для того, чтобы создать эту «практическую уверенность», Вильсон решил отправить в Японию меморандум об отношении США к интервенции. В меморандуме черным по белому было написано, что правительство Соединенных Штатов дает свое согласие на высадку японских войск на Дальнем Востоке. На языке Вильсона это звучало следующим образом: «правительство США не считает разумным объединиться с правительством Антанты в просьбе к японскому правительству выступить в Сибири. Оно не имеет возражений против того, чтобы просьба эта была принесена, и оно готово уверить японское правительство, что оно вполне доверяет ему в том отношении, что, вводя вооруженные силы в Сибирь, Япония действует в качестве союзника России, не имея никакой иной цели, кроме спасения Сибири от вторжения армий Германии и от германских интриг, и с полным желанием предоставить разрешение всех вопросов, которые могут воздействовать на неизменные судьбы Сибири, мирной конференции». [20] Последняя оговорка, а именно тот факт, что дальнейшее решение судьбы Сибири Вильсон намеревался предоставить международной конференции, свидетельствовала о том, что США собирались использовать Японию на Дальнем Востоке лишь в качестве жандарма, который должен будет уйти, исполнив свое дело. Япония, как известно, рассматривала свою роль в Азии несколько иначе.

      Совместные действия против Советской республики отнюдь не устраняли японо-американского соперничества. Наоборот, борьба за новые «сферы влияния» (именно так рисовалась американцам будущая Россия) должна была усилить это соперничество. Перспектива захвата Сибири сильной японской армией вызывала у военных руководителей США невольный вопрос: каким образом удастся впоследствии выдворить эту армию из областей, на которые претендовали американские капиталисты. «Я часто думаю, — писал генерал Блисс начальнику американского генерального штаба Марчу, — что эта война, вместо того чтобы быть последней, явится причиной еще одной. Японская интервенция открывает путь, по которому придет новая война». [21] Это писалось как раз в те дни, когда США начали провоцировать Японию на военное выступление против Советской России. Вопрос о японской интервенции ставил, таким образом, перед американскими политиками проблему будущей войны с Японией. Интересы «священной частной собственности», ненависть к Советскому государству объединили на время усилия двух империалистических хищников. Более осторожный толкал на опасную авантюру своего ослепленного жадностью собрата, не забывая, однако, о неизбежности их будущего столкновения, а быть может, даже в расчете на это столкновение.

      Составитель «Архива Хауза» постарался создать впечатление, будто февральский меморандум был написан Вильсоном «под непрерывным давлением со стороны французов и англичан» и являлся в биографии президента чем-то вроде досадного недоразумения, проявлением слабости и т. п. Изучение «документов Лансинга» дает возможность сделать иное заключение: это был один из немногих случаев, когда Вильсон в стремлении форсировать события выразился более или менее откровенно.

      1 марта 1918 г. заместитель Лансинга Полк пригласил в государственный департамент послов Англии и Франции и ознакомил их с /38/

      20. The Lansing papers, v. II, p. 355 См. также «Архив полковника Хауза» т. III, стр. 294.
      21. С. March. Nation at war, N. Y., 1932, p. 115.

      текстом меморандума. Английскому послу было даже разрешено снять копию. Это означала, в силу существовавшего тогда англо-японского союза, что текст меморандума станет немедленно известен в Токио. Так, без официального дипломатического акта вручения ноты, правительство СЛИЛ допело до сведения японского правительства свою точку зрения. Теперь с отправкой меморандума можно было не спешить, тем более что из России поступали сведения о возможности подписания мира с немцами.

      5 марта Вильсон вызвал к себе Полка (Лансинг был в это время в отпуске) и вручил ему для немедленной отправки в Токио измененный вариант меморандума. Полк прочитал его и изумился: вместо согласия на японскую интервенцию в ноте содержались возражения против нее. Однако, поговорив с президентом, Полк успокоился. Свое впечатление, вынесенное из разговора с Вильсоном, Полк изложил в письме к Лансингу. «Это — изменение нашей позиции,— писал Полк,— однако, я не думаю, что это существенно повлияет на ситуацию. Я слегка возражал ему (Вильсону. — А. Г.), но он сказал, что продумал это и чувствует, что второе заявление абсолютно необходимо... Я не думаю, что японцы будут вполне довольны, однако это (т. е. нота.— Л. Г.) не является протестом. Таким образом, они могут воспринять ее просто как совет выступить и делать все, что им угодно». [22]

      Таким же образом оценил впоследствии этот документ и Лансинг. В его записке 1921 г. по этому поводу говорится: «Президент решил, что бессмысленно выступать против японской интервенции, и сообщил союзным правительствам, что Соединенные Штаты не возражают против их просьбы, обращенной к Японии, выступить в Сибири, но Соединенные Штаты, в силу определенных обстоятельств, не могут присоединиться к этой просьбе. Это было 1 марта. Четыре дня спустя Токио было оповещено о точке зрения правительства Соединенных Штатов, согласно которой Япония должна была заявить, что если она начнет интервенцию в Сибирь, она сделает это только как союзник России». [23]

      Для характеристики второго варианта меморандума Лансинг отнюдь не употребляет слово «протест», ибо по сути дела вильсоновский документ ни в какой мере не являлся протестом. Лансинг в своей записке не только не говорит об изменении позиции правительства США, но даже не противопоставляет второго варианта меморандума первому, а рассматривает их как последовательные этапы выражения одобрения действиям японского правительства по подготовке вторжения.

      Относительно мотивов, определивших замену нот, не приходится гадать. Не столько вмешательство Хауза (как это можно понять из чтения его «архива») повлияло на Вильсона, сколько телеграмма о подписании Брестского мира, полученная в Вашингтоне вечером 4 марта. Заключение мира между Германией и Советской Россией смешало все карты Вильсона. Немцы остановились; останавливать японцев Вильсон не собирался, однако для него было очень важно скрыть свою роль в развязывании японской интервенции, поскольку предстояло опять разыгрывать из себя «друга» русского народа и снова добиваться вовлечения России в войну с Германией. [24] Японцы знали от англичан /39/

      22. The Lansing papers, v. II, p. 356. (Подчеркнуто мной. — Л. Г.).
      23. Там же, стр. 394.

      истинную позицию США. Поэтому, полагал Вильсон, они не сделают неверных выводов, даже получив ноту, содержащую утверждения, противоположные тому, что им было известно. В случае же проникновения сведений в печать позиция Соединенных Штатов будет выглядеть как «вполне демократическая». Вильсон решился на дипломатический подлог. «При чтении, — писал Полк Лансингу, — вы, вероятно, увидите, что повлияло на него, а именно соображения относительно того, как будет выглядеть позиция нашего правительства в глазах демократических народов мира». [25]

      Как и следовало ожидать, японцы поняли Вильсона. Зная текст первою варианта меморандума, они могли безошибочно читать между строк второго. Министр иностранных дел Японии Мотоко, ознакомившись с нотой США, заявил не без иронии американскому послу Моррису, что он «высоко оценивает искренность и дружеский дух меморандума». [26] Японский поверенный в делах, посетивший Полка, выразил ему «полное удовлетворение тем путем, который избрал государственный департамент». [27] Наконец, 19 марта Моррису был вручен официальный ответ японского правительства на меморандум США. По казуистике и лицемерию ответ не уступал вильсоновским документам. Министерство иностранных дел Японии выражало полное удовлетворение по поводу американского заявления и снова ехидно благодарило за «абсолютную искренность, с которой американское правительство изложило свои взгляды». С невинным видом японцы заявляли, что идея интервенции родилась не у них, а была предложена им правительствами стран Антанты. Что касается существа вопроса, то, с одной стороны, японское правительство намеревалось, в случае обострения положения /40/

      24. Не прошло и недели, как Вильсон обратился с «приветственной» телеграммой к IV съезду Советов с намерением воспрепятствовать ратификации Брестского мира. Это было 11 марта 1918 г. В тот же день государственный департамент направил Френсису для ознакомления Советского правительства (неофициальным путем, через Робинса) копию меморандума, врученного 5 марта японскому правительству, а также представителям Англии, Франции и Италии. Интересно, что на копии, посланной в Россию, в качестве даты написания документа было поставлено «3 марта 1918 г.». В американской правительственной публикации (FR, v. II, р. 67) утверждается, что это было сделано «ошибочно». Зная методы государственного департамента, можно утверждать, что эта «ошибка» была сделана умышленно, с провокационной целью. Для такого предположения имеются достаточные основания. Государственный департамент направил копию меморандума в Россию для того, чтобы ввести в заблуждение советское правительство, показать США «противником» японской интервенции. Замена даты 5 марта на 3 марта могла сделать документ более «убедительным»: 1 марта в Вашингтоне еще не знали о подписании Брестского мира, следовательно меморандум, составленный в этот день, не мог являться следствием выхода Советской России из империалистической войны, а отражал «демократическую позицию» Соединенных Штатов.
      Несмотря на все ухищрения Вильсона, планы американских империалистов не осуществились — Брестский мир был ратифицирован. Советская Россия вышла из империалистической войны.
      23. Махинации Вильсона ввели в заблуждение современное ему общественное мнение Америки. В свое время ни текст двух вариантов меморандума, ни даже сам факт его вручения не были преданы гласности. В газетах о позиции США в отношении японской интервенции появлялись противоречивые сообщения. Только через два года журналист Линкольн Колькорд опубликовал текст «секретного» американского меморандума, отправленного 5 марта 1918 г. в Японию (журнал «Nation» от 21 февраля 1920 г.). Вопрос казался выясненным окончательно. Лишь много лет спустя было опубликовано «второе дно» меморандума — его первый вариант.
      26. FR, v II, р. 78.
      27. Там же, стр. 69.

      на Дальнем Востоке, выступить в целях «самозащиты», а с другой стороны, в японской ноте содержалось обещание, что ни один шаг не будет предпринт без согласия США.

      Лансингу тон ответа, вероятно, показался недостаточно решительнным. Он решил подтолкнуть японцев на более активные действия против Советской России. Через несколько часов после получения японской ноты он уже телеграфировал в Токио Моррису: «Воспользуйтесь, пожалуйста, первой подходящей возможностью и скажите к о н ф и д е н ц и а л ь н о министру иностранных дел, что наше правительство надеется самым серьезным образом на понимание японским правительством того обстоятельства, что н а ш а позиция в от н о ш е н и и п о с ы л к и Японией экспедиционных сил в Сибирь н и к о и м образом не основывается на подозрении п о п о в о д у мотивов, которые заставят японское правительство совершить эту акцию, когда она окажется уместной. Наоборот, у нас есть внутренняя вера в лойяльность Японии по отношению к общему делу и в ее искреннее стремление бескорыстно принимать участие в настоящей войне.

      Позиция нашего правительства определяется следующими фактами: 1) информация, поступившая к нам из различных источников, дает нам возможность сделать вывод, что эта акция вызовет отрицательную моральную реакцию русского народа и несомненно послужил на пользу Германии; 2) сведения, которыми мы располагаем, недостаточны, чтобы показать, что военный успех такой акции будет достаточно велик, чтобы покрыть моральный ущерб, который она повлечет за собой». [29]

      В этом документе в обычной для американской дипломатии казуистической форме выражена следующая мысль: США не будут возлежать против интервенции, если они получат заверение японцев в том, что последние нанесут Советской России тщательно подготовленный удар, достаточно сильный, чтобы сокрушить власть большевиков. Государственный департамент активно развязывал японскую интервенцию. Лансинг спешил предупредить Токио, что США не только поддерживают план японского вторжения на Дальний Восток, но даже настаивают на том, чтобы оно носило характер смертельного удара для Советской республики. Это была установка на ведение войны чужими руками, на втягивание в военный конфликт своего соперника. Возможно, что здесь имел место также расчет и на будущее — в случае провала антисоветской интервенции добиться по крайней мере ослабления и компрометации Японии; однако пока что государственный Департамент и японская военщина выступали в трогательном единении.

      Лансинг даже старательно подбирал предлог для оправдывания антисоветского выступления Японии. Давать согласие на вооруженное вторжение, не прикрыв его никакой лицемерной фразой, было не в правилах США. Ощущалась острая необходимость в какой-либо фальшивке, призванной отвлечь внимание от агрессивных замыслов Японии и США. Тогда в недрах государственного департамента родился миф о германской угрозе Дальнему Востоку. Лансингу этот миф казался весьма подходящим. «Экспедиция против немцев, — писал он Вильсону, — /41/

      28. Там же, стр. 81.
      29. Там же, стр. 82. (Подчеркнуто иной. — А. Г.)

      совсем иная вещь, чем оккупация сибирской железной дороги с целью поддержания порядка, нарушенного борьбой русских партий. Первое выглядит как законная операция против общего врага» [80].

      Руководители государственного департамента толкали своих представителей в России и Китае на путь лжи и дезинформации, настойчиво требуя от них фабрикации фальшивок о «германской опасности».

      Еще 13 февраля Лансинг предлагает американскому посланнику в Китае Рейншу доложить о деятельности немецких и австрийских военнопленных. [31] Ответ Рейнша, однако, был весьма неопределенным и не удовлетворил государственный департамент. [32] Вашингтон снова предложил посольству в Пекине «проверить или дополнить слухи о вооруженных немецких пленных». [33] Из Пекина опять поступил неопределенный ответ о том, что «военнопленные вооружены и организованы». [34] Тогда заместитель Лансинга Полк, не полагаясь уже на фантазию своих дипломатов, направляет в Пекин следующий вопросник: «Сколько пленных выпущено на свободу? Сколько пленных имеют оружие? Где они получили оружие? Каково соотношение между немцами и австрийцами? Кто руководит ими? Пришлите нам также и другие сведения, как только их добудете, и продолжайте, пожалуйста, присылать аналогичную информацию». [35] Но и на этот раз информация из Пекина оказалась бледной и невыразительной. [36]

      Гораздо большие способности в искусстве клеветы проявил американский консул Мак-Говен. В cвоей телеграмме из Иркутска 4 марта он нарисовал живописную картину немецкого проникновения в Сибирь»: «12-го проследовал в восточном направлении поезд с военнопленными и двенадцатью пулеметами; две тысячи останавливались здесь... Надежный осведомитель сообщает, что прибыли германские генералы, другие офицеры... (пропуск), свыше тридцати саперов, генеральный штаб ожидает из Петрограда указаний о разрушении мостов, тоннелей и об осуществлении плана обороны. Немецкие, турецкие, австрийские офицеры заполняют станцию и улицы, причем признаки их воинского звания видны из-под русских шинелей. Каждый военнопленный, независимо от того, находится ли он на свободе или в лагере; имеет винтовку» [37].

      Из дипломатических донесений подобные фальшивки переходили в американскую печать, которая уже давно вела злобную интервенционистскую кампанию.

      Тем временем во Владивостоке происходили события, не менее ярко свидетельствовавшие об истинном отношении США к подготовке японского десанта. /42/

      30. The Lansing papers, v. II; p. 358.
      31. FR, v. II, p. 45.
      32. Там же, стр. 52.
      33. Там же, стр. 63.
      34. Там же, стр. 64.
      36. Там же, стр. 66.
      36. Там же, стр. 69.
      37. Russiafn-American Relations, p. 164. Американские представители в России находились, как известно, в тесной связи с эсерами. 12 марта из Иркутска член Сибирской областной думы эсер Неупокоев отправил «правительству автономной Сибири» письмо, одно место, в котором удивительно напоминает телеграмму Мак-Говена: «Сегодня прибыло 2.000 человек австрийцев, турок, славян, одетых в русскую форму, вооружены винтовками и пулеметами и проследовали дальше на восток». («Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 95.) Вполне возможно, что именно эсер Неупокоев был «надежным осведомителем» Мак-Говена.

      12 января во Владивостокском порту стал на якорь японский крейсер «Ивами». Во Владивостокский порт раньше заходили военные суда Антанты (в том числе и американский крейсер «Бруклин»). [38] В данном случае, вторжение «Ивами» являлось явной и прямой подготовкой к агрессивным действиям.

      Пытаясь сгладить впечатление от этого незаконного акта, японский консул выступил с заявлением, что его правительство послало военный корабль «исключительно с целью защиты своих подданных».

      Владивостокский Совет заявил решительный протест против вторжения японского военного корабля в русский порт. Относительно того, что крейсер «Ивами» якобы послан для защиты японских подданных, Совет заявил следующее: «Защита всех жителей, проживающих на территории Российской республики, является прямой обязанностью российских властей, и мы должны засвидетельствовать, что за 10 месяцев революции порядок в городе Владивостоке не был нарушен». [39]

      Адвокатами японской агрессии выступили американский и английский консулы. 16 января они направили в земскую управу письмо, в котором по поводу протеста местных властей заявлялось: «Утверждение, содержащееся в заявлении относительно того, что общественный порядок во Владивостоке до сих пор не был нарушен, мы признаем правильным. Но, с другой стороны, мы считаем, что как в отношении чувства неуверенности у стран, имеющих здесь значительные материальные интересы, так и в отношении того направления, в кагором могут развиваться события в этом районе, политическая ситуация в настоящий момент дает право правительствам союзных стран, включая Японию, принять предохранительные меры, которые они сочтут необходимыми для защиты своих интересов, если последним будет грозить явная опасность». [40]

      Таким образом, американский и английский консулы встали на защиту захватнических действий японской военщины. За месяц до того, как Вильсон составил свой первый меморандум об отношении к интервенции, американский представитель во Владивостоке принял активное участие в подготовке японской провокации.

      Задача консулов заключалась теперь в том, чтобы создать картину «нарушения общественного порядка» во Владивостоке, «слабости местных властей» и «необходимости интервенции». Для этого по всякому поводу, даже самому незначительному, иностранные консулы обращались в земскую управу с протестами. Они придирались даже к мелким уголовным правонарушениям, столь обычным в большом портовом городе, изображая их в виде событий величайшей важности, требующих иностранного вмешательства.

      В начале февраля во Владивостоке состоялось совещание представителей иностранной буржуазии совместно с консулами. На совещании обсуждался вопрос о борьбе с «анархией». Затем последовали протесты консульского корпуса против ликвидации буржуазного самоуправления в городе, против рабочего контроля за деятельностью порта и таможни, /43/

      38. «Бруклин» появился во Владивостокском порту 24 ноября 1917 г.— накануне выборов в Учредительное собрание. Американские пушки, направленные на город, должны были предрешить исход выборов в пользу буржуазных партий. Однако этот агрессивный демарш не дал желаемых результатов: по количеству поданных голосов большевики оказались сильнейшей политической партией во Владивостоке.
      39. «Известия Владивостокского совета рабочих и солдатских депутатов», 4 (17) января 1918 г.
      40. Japanese agression in the Russian Far East Extracts from the Congressional Record. March 2, 1922. In the Senate of the United States, Washington, 1922, p. 7.

      против действий Красной гвардии и т. д. Американский консул открыто выступал против мероприятий советских властей и грозил применением вооруженной силы. [41] К этому времени во Владивостокском порту находилось уже четыре иностранных военных корабля: американский, английский и два японских.

      Трудящиеся массы Владивостока с возмущением следили за провокационными действиями иностранных консулов и были полны решимости с оружием в руках защищать Советскую власть. На заседании Владивостокского совета было решенo заявить о готовности оказать вооруженное сопротивление иностранной агрессии. Дальневосточный краевой комитет Советов отверг протесты консулов как совершенно необоснованные, знаменующие явное вмешательство во внутренние дела края.

      В марте во Владивостоке стало известно о контрреволюционных интригах белогвардейской организации, именовавшей себя «Временным правительством автономной Сибири». Эта шпионская группа, возглавленная веерами Дербером, Уструговым и др., добивалась превращения Дальнего Востока и Сибири в колонию Соединенных Штатов и готовила себя к роли марионеточного правительства этой американской вотчины.

      Правительство США впоследствии утверждало, будто оно узнало о существовании «сибирского правительства» лишь в конце апреля 1918 г. [49] На самом деле, уже в марте американский адмирал Найт находился в тесном контакте с представителями этой подпольной контрреволюционной организации. [41]

      29 марта Владивостокская городская дума опубликовала провокационное воззвание. В этом воззвании, полном клеветнических нападок на Совет депутатов, дума заявляла о своем бессилии поддерживать порядок в городе. [41] Это был документ, специально рассчитанный на создание повода для высадки иностранного десанта. Атмосфера в городе накалилась: «Владивосток буквально на вулкане», — сообщал за границу одни из агентов «сибирского правительства». [45]

      Японские войска высадились во Владивостоке 5 апреля 1918 г. В этот же день был высажен английский десант. Одновременно с высадкой иностранных войск начал в Манчжурии свое новое наступление на Читу бандит Семенов. Все свидетельствовало о предварительном сговоре, о согласованности действий всех контрреволюционных сил на Дальнем Востоке.

      Поводом для выступления японцев послужило, как известно, убийство японских подданных во Владивостоке. Несмотря на то, что это была явная провокация, руководители американской внешней политики ухватились за нее, чтобы «оправдать» действия японцев и уменьшить «отрицательную моральную реакцию» в России. Лживая японская версия была усилена в Вашингтоне и немедленно передана в Вологду послу Френсису.

      Американский консул во Владивостоке передал по телеграфу в государственный департамент: «Пять вооруженных русских вошли в японскую контору в центре города, потребовали денег. Получив отказ, стреляли в трех японцев, одного убили и других серьез-/44/

      41. FR, v. II, р. 71.
      42. Russian-American Relations, p. 197.
      43. «Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 97.
      44. «Известия» от 7 апреля 1918 г.
      45. «Красный архив», 1928, т. 4 (29). стр. 111.

      но ранили». [46] Лансинг внес в это сообщение свои коррективы, после чего оно выглядело следующим образом: «Пять русских солдат вошли в японскую контору во Владивостоке и потребовали денег. Ввиду отказа убили трех японцев». [47] В редакции Лансинга ответственность за инцидент ложилась на русскую армию. При всей своей незначительности эта деталь очень характерна: она показывает отношение Лансинга к японскому десанту и разоблачает провокационные методы государственного департамента.

      Правительство США не сочло нужным заявить даже формальный протест против японского выступления. Вильсон, выступая на следующий день в Балтиморе, в речи, посвященной внешнеполитическим вопросам, ни единым словом не обмолвился о десанте во Владивостоке. [48]

      Добившись выступления Японии, США пытались продолжать игру в «иную позицию». Военный «корабль США «Бруклин», стоявший во Владивостокском порту, не спустил на берег ни одного вооруженного американского солдата даже после высадки английского отряда. В русской печати американское посольство поспешило опубликовать заявление о том, что Соединенные Штаты непричастны к высадке японского десанта. [49]

      Американские дипломаты прилагали все усилия, чтобы изобразить японское вторжение в советский город как незначительный эпизод, которому не следует придавать серьезного значения. Именно так пытался представить дело американский консул представителям Владивостокского Совета. [50] Посол Френсис устроил специальную пресс-конференцию, на которой старался убедить журналистов в том, что советское правительство и советская пресса придают слишком большое значение этой высадке моряков, которая в действительности лишена всякого политического значения и является простой полицейской предосторожностью. [51]

      Однако американским дипломатам не удалось ввести в заблуждение Советскую власть. 7 апреля В. И. Ленин и И. В. Сталин отправили во Владивосток телеграмму с анализом обстановки и практическими указаниями городскому совету. «Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать, — говорилось в телеграмме. — Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники». [52] Последующие события оправдали прогноз Ленина и Сталина.

      Советская печать правильно оценила роль Соединенных Штатов в развязывании японского выступления. В статье под заголовком: «Наконец разоблачились» «Известия» вскрывали причастность США к японскому вторжению. [53] В обзоре печати, посвященном событиям на Дальнем Востоке, «Известия» приводили откровенное высказывание представителя американского дипломатического корпуса. «Нас, американцев, — заявил он, — сибирские общественные круги обвиняют в том, что мы будто бы связываем руки /45/

      46. FR, v. II, p. 99. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      47. Там же, стр. 100. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      48. Russian-American Relations, p. 190.
      49. «Известия» от 11 апреля 1918 г.
      50. «Известия» от 12 апреля 1918 г.
      51. «Известия» от 13 апреля 1918 г.
      52. «Документы по истории гражданской войны в СССР», т. 1940, стр. 186.
      53. «Известия» от 10 апреля 1918 г.

      большевизма. Дело обстоит, конечно, не так». [54]

      Во Владивостоке при обыске у одного из членов «сибирского правительства» были найдены документы, разоблачавшие контрреволюционный заговор на Дальнем Востоке. В этом заговоре были замешаны иностранные консулы и американский адмирал Найт. [55]

      Советское правительство направило эти компрометирующие документы правительству Соединенных Штатов и предложило немедленно отозвать американского консула во Владивостоке, назначить расследование о причастности американских дипломатических представителей к контрреволюционному заговору, а также выяснить отношение правительства США к советскому правительству и ко всем попыткам официальных американских представителей вмешиваться во внутреннюю жизнь России. [56] В этой ноте нашла выражение твердая решимость советского правительства пресечь все попытки вмешательства во внутреннюю жизнь страны, а также последовательное стремление к мирному урегулированию отношений с иностранными державами. В последнем, однако, американское правительство не было заинтересовано. Соединенные Штаты развязывали военный конфликт. /46/

      54 «Известия» от 27 апреля 1913 г. (Подчеркнуто мной.— А. Г.)
      55. «Известия» от 25 апреля 1918 г.
      56. Russiain-American Relations, p. 197.

      Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
    • Психология допроса военнопленных
      Автор: Сергий
      Не буду давать никаких своих оценок.
      Сохраню для истории.
      Вот такая книга была издана в 2013 году Украинской военно-медицинской академией.
      Автор - этнический русский, уроженец Томска, "негражданин" Латвии (есть в Латвии такой документ в зеленой обложке - "паспорт негражданина") - Сыропятов Олег Геннадьевич
      доктор медицинских наук, профессор, врач-психиатр, психотерапевт высшей категории.
      1997 (сентябрь) по июнь 2016 года - профессор кафедры военной терапии (по курсам психиатрии и психотерапии) Военно-медицинского института Украинской военно-медицинской академии.
      О. Г. Сыропятов
      Психология допроса военнопленных
      2013
      книга доступна в сети (ссылку не прикрепляю)
      цитата:
      "Согласно определению пыток, существование цели является существенным для юридической квалификации. Другими словами, если нет конкретной цели, то такие действия трудно квалифицировать как пытки".

    • Асташов А.Б. Борьба за людские ресурсы в Первой мировой войне: мобилизация преступников в Русскую армию // Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
      Автор: Военкомуезд
      Александр Борисович
      АСТАШОВ
      д-р ист. наук, профессор
      Российского государственного
      гуманитарного университета
      БОРЬБА ЗА ЛЮДСКИЕ РЕСУРСЫ В ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ: МОБИЛИЗАЦИЯ ПРЕСТУПНИКОВ В РУССКУЮ АРМИЮ
      Аннотация. Автор рассматривает проблему расширения людских ресурсов в Первой мировой войне — первой тотальной войне XX в. В статье исследуется политика по привлечению в русскую армию бывших осужденных преступников: основные этапы, объемы и различные категории привлеченного контингента, ключевые аргументы о необходимости применяемых приемов и мер, общий успех и причины неудач. Работа основана на впервые привлеченных архивных материалах. Автор приходит к выводу о невысокой эффективности предпринятых усилий по задействованию такого специфического контингента, как уголовники царских тюрем. Причины кроются в сложности условий мировой войны, специфике социально-политической ситуации в России, вынужденном характере решения проблемы массовой мобилизации в период назревания и прохождения революционного кризиса, совпавшего с гибелью русской армии.
      Ключевые слова: тотальная война, людские ресурсы в войне, русская армия, преступники, морально-политическое состояние армии, армейская и трудовая дисциплина на войне, борьба с деструктивными элементами в армии. /217/
      Использование человеческих ресурсов — один из важнейших вопросов истории мировых войн. Первая мировая, являющаяся первым тотальным военным конфликтом, сделала актуальным привлечение к делу обороны всех групп населения, включая те, которые в мирной ситуации считаются «вредными» для общества и изолируются. В условиях всеобщего призыва происходит переосмысление понятий тягот и лишений: добропорядочные граждане рискуют жизнью на фронте, переносят все перипетии фронтового быта, в то время как преступники оказываются избавленными от них. Такая ситуация воспринималась в обществе как несправедливая. Кроме решения проблемы равного объема трудностей для всех групп населения власти столкнулись, с одной стороны, с вопросом эффективного использования «преступного элемента» для дела обороны, с другой стороны — с проблемой нейтрализации негативного его влияния на армию.
      Тема использования бывших осужденных в русской армии мало представлена в отечественной историографии, исключая отдельные эпизоды на региональном материале [1]. В настоящей работе ставится вопрос использования в деле обороны различных видов преступников. В центре внимания — их разряды и характеристики; способы нейтрализации вредного влияния на рядовой состав; проблемы в обществе,
      1. Коняев Р. В. Использование людских ресурсов Омского военного округа в годы Первой мировой войны // Манускрипт. Тамбов, 2018. № 12. Ч. 2. С. 232. Никулин Д. О. Подготовка пополнения для действующей армии периода Первой мировой войны 1914-1918 гг. в запасных частях Омского военного округа. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Новосибирск, 2019. С. 228-229. /219/
      возникавшие в процессе решения этого вопроса; а также эффективность предпринятых мер как в годы войны, так и во время революции 1917 г. Работа написана на архивных материалах фонда Ставки главковерха, военного министерства и Главного штаба, а также на основе анализа информации, содержащейся в переписке различных инстанций, вовлеченных в эту деятельность. Все материалы хранятся в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА).
      Проблема пополнения людских ресурсов решалась в зависимости от наличия и правового статуса имевшихся контингентов преступников. В России было несколько групп населения, которые по существовавшим законам не принимали участия в военных действиях. Это военнослужащие, отбывающие наказание по воинским преступлениям; лица, находившиеся под полицейским надзором по месту жительства, причем как административно высланные гражданскими властями в рамках Положения о государственной охране, так и высланные военными властями с театра военных действий согласно Правилам о военном положении; многочисленная группа подследственных или отбывающих наказание за мелкие преступления, не связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. права на военную службу; значительная группа подследственных, а также отбывающих или отбывших наказание за серьезные преступления, связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. и права на военную службу. /220/
      Впервые вопрос о привлечении уголовных элементов к несению службы в русской армии встал еще в годы русско-японской войны, когда на Сахалине пытались создать дружины из ссыльных каторжан. Опыт оказался неудачным. Среди каторжан было много людей старых, слабосильных, с физическими недостатками. Но главное — все они поступали в дружины не по убеждениям, не по желанию сразиться с врагом, а потому, что льготы, данные за службу, быстро сокращали обязательные сроки пребывания на острове, обеспечивали казенный паек и некоторые другие преимущества. В конечном счете пользы такие отряды в военном отношении не принесли и были расформированы, как только исчезла опасность высадки врага [1].
      В годы Первой мировой войны власти привлекали правонарушителей на военную службу в зависимости от исчерпания людских ресурсов и их пользы для дела обороны. В самом начале войны встал вопрос о судьбе находящихся в военно-тюремных учреждениях (военных тюрьмах и дисциплинарных батальонах) лиц, совершивших воинские преступления на военной службе еще до войны [2]. В Главном военно-судебном управлении (ГВСУ) считали, что обитатели военно-тюремных заведений совершили преступление большей частью по легкомыслию, недостаточному усвоению требований воинской дисциплины и порядка, под влиянием опьянения и т. п., и в массе своей не являлись закоренелыми преступниками и глубоко испорченными людьми. В связи с этим предполагалось применить к ним ст. 1429 Военно-судебного устава, согласно которой в районе театра военных действий при исполнении приговоров над военнослужащими применялись правила, позволявшие принимать их на службу, а после войны переводить в разряд штрафованных. Немедленное же приведение нака-
      1. Русско-Японская война. Т. IX. Ч. 2. Военные действия на острове Сахалине и западном побережье Татарского пролива. Работа военно-исторической комиссии по описанию Русско-Японской войны. СПб., 1910. С. 94; Российский государственный военно-исторический архив (далее — РГВИА). Ф. 2000. On. 1. Д. 1248. Л. 31-32 об. Доклад по мобилизационному отделению Главного управления генерального штаба (ГУГШ), 3 октября 1917 г.
      2. См. п. 1 таблицы категорий преступников. /221/
      зания в исполнение зависело от начальников частей, если они посчитают, что в силу испорченности такие осужденные лица могут оказывать вредное влияние на товарищей. С другой стороны, то же войсковое начальство могло сделать представление вышестоящему начальству о даровании смягчения наказания и даже совершенного помилования «в случае примерной храбрости в сражении, отличного подвига, усердия и примерного исполнения служебных обязанностей во время войны» военнослужащих, в отношении которых исполнение приговора отложено [1].
      23 июля 1914 г. император Николай II утвердил соответствующий доклад Военного министра —теперь заключенные военно-тюремных учреждений (кроме разряда «худших») направлялись в строй [2]. Такой же процедуре подлежали и лица, находящиеся под судом за преступления, совершенные на военной службе [3]. Из военно-тюремных учреждений уже в первые месяцы войны были высланы на фронт фактически все (свыше 4 тыс.) заключенные и подследственные (при списочном составе в 5 125 человек), а сам штат тюремной стражи подлежал расформированию и также направлению
      на военную службу [4]. Формально считалось, что царь просто приостановил дальнейшее исполнение судебных приговоров. Военное начальство с удовлетворением констатировало, что не прошло и месяца, как стали приходить письма, что такие-то бывшие заключенные отличились и награждены георгиевскими крестами [5].
      Летом 1915 г. в связи с большими потерями появилась идея послать в армию осужденных или состоящих под судом из состава гражданских лиц, не лишенных по закону права
      1. РГВИА. Ф. 1932. Оп. 2. Д. 326. Л. 1-2. Доклад ГВСУ, 22 июля 1914 г.
      2. РГВИА. Ф. 2126. Оп. 2. Д. 232. Л. 1 об. Правила о порядке постановления и исполнения приговоров над военнослужащими в районе театра военных действий. Прил. 10 к ст. 1429 Военно-судебного устава.
      3. Там же. ГВСУ — штаб войск Петроградского военного округа. См. 2-ю категорию преступников таблицы.
      4. Там же. Л. 3-4 об., 6 об., 10-11, 14-29. Переписка начальства военно-тюремных заведений с ГВСУ, 1914 г.
      5. РГВИА. Ф. 801. Оп. 30. Д. 14. Л. 42, 45 об. Данные ГВСУ по военно-тюремным заведениям, 1914 г. /222/
      защищать родину [1]. Еще ранее о такой возможности ходатайствовали сами уголовники, но эти просьбы были оставлены без ответа. В августе 1915 г. теперь уже Военное министерство и Главный штаб подняли этот вопрос перед начальником штаба Верховного Главнокомандующего (ВГК) генералом М. В. Алексеевым. Военное ведомство предлагало отправить в армию тех, кто пребывал под следствием или под судом, а также осужденных, находившихся уже в тюрьме и ссылке. Алексеев соглашался на такие меры, если будут хорошие отзывы тюремного начальства о лицах, желавших пойти на военную службу, и с условием распределения таких лиц по войсковым частям равномерно, «во избежание скопления в некоторых частях порочных людей» [2].
      Но оставались опасения фронтового командования по поводу претворения в жизнь планируемой меры в связи с понижением морального духа армии после отступления 1915 г. Прежде всего решением призвать «порочных людей» в ряды армии уничтожалось важнейшее условие принципа, по которому защита родины могла быть возложена лишь на достойных, а звание солдата являлось высоким и почетным. Военные опасались прилива в армию порочного элемента, могущего оказать разлагающее влияние на окружение нижних чинов, зачастую не обладающих достаточно устойчивыми воззрениями и нравственным развитием для противостояния вредному влиянию представителей преступного мира [3]. Это представлялось важным, «когда воспитательные меры неосуществимы, а надзор за каждым отдельным бойцом затруднителен». «Допущение в ряды войск лиц, не заслуживающих доверия по своим нравственным качествам и своим дурным примером могущих оказать растлевающее влияние, является вопросом, решение коего требует вообще особой осторожности и в особенности ввиду того, что среди офицеров состава армий имеется достаточный процент малоопыт-
      1. См. п. 5 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 230, 240-242а. Переписка дежурного генерала, начальника штаба ВГК, военного министерства и Главного штаба, 27-30 августа 1915 г., 8, 4 сентября 1915 г.
      3. Там же. Д. 805. Л. 17-18. /223/
      ных прапорщиков», — подчеркивало командование Юго-Западного фронта. Большое количество заявлений от бывших уголовников с просьбой принять их на военную службу не убеждало в своей искренности. Наоборот, такая отправка на фронт рассматривалась просто как шанс выйти на свободу. В армии вообще сомневались, что «питомцы тюрьмы или исправительных арестантских отделений в массе были бы проникнуты чувствами патриотизма», в то время как в такой войне дисциплинированность и стойкость являются основным залогом успешных боевых действий. Вред от таких порочных людей мог быть гораздо большим, нежели ожидаемая польза. По мнению начальника штаба Киевского военного округа, нижние чины из состава бывших заключенных будут пытаться уйти из армии через совершение нового преступления. Если их высылать в запасной батальон с тем, чтобы там держать все время войны, то, в сущности, такая высылка явится им своего рода наградой, т. к. их будут кормить, одевать и не пошлют на войну. Вместе с тем призыв уголовников засорит запасной батальон, и без того уже переполненный [1]. Другие представители фронтового командования настаивали в отказе прихода на фронт грабителей, особенно рецидивистов, профессиональных преступников, двукратно наказанных за кражу, мошенничество или присвоение вверенного имущества. Из этой группы исключались убийцы по неосторожности, а также лица по особому ходатайству тюремных властей.
      В целом фронтовое командование признало практическую потребность такой меры, которая заставляла «поступиться теоретическими соображениями», и в конечном счете согласилось на допущение в армию по особым ходатайствам порочных лиц, за исключением лишенных всех прав состояния [2]. Инициатива военного ведомства получила поддержку в Главном штабе с уточнением, чтобы из допущенных в войска были исключены осужденные за разбой, грабеж, вымогательство, присвоение и растрату чужого имущества, кражу
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 16.
      2. Там же. Л. 2-3. Начальники штаба Юго-Западного и Северного фронтов — дежурному генералу при ВТК, 19, 21 сентября 1915 г. /224/
      и мошенничество, ибо такого рода элемент «развращающе будет действовать на среду нижних чинов и, несомненно, будет способствовать развитию в армии мародерства» [1]. Вопрос этот вскоре был представлен на обсуждение в министерство юстиции и, наконец, императору в январе 1916 г. [2] Подписанное 3 февраля 1916 г. (в порядке статьи 87) положение Совета министров позволяло привлекать на военную службу лиц, состоящих под судом или следствием, а также отбывающих наказание по суду, за исключением тех, кто привлечен к суду за преступные деяния, влекущие за собою лишение всех прав состояния, либо всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, т. е. за наиболее тяжкие преступления [3]. Реально речь шла о предоставлении отсрочки наказания для таких лиц до конца войны. Но это не распространялось на нижние чины, относительно которых последовало бы требование их начальников о немедленном приведении приговоров над ними в исполнение [4]. После указа от 3 февраля 1916 г. увеличилось количество осужденных, просивших перевода на воинскую службу. Обычно такие ходатайства сопровождались типовым желанием «искупить свой проступок своею кровью за Государя и родину». Однако прошения осужденных по более тяжким статьям оставлялись без ответа [5].
      Одновременно подобный вопрос встал и относительно осужденных за воинские преступления на военной службе [6]. Предполагалось их принять на военные окопные, обозные работы, т. к. на них как раз допускались лица, лишенные воинского звания [7].
      Но здесь мнения командующих армиями разделились по вопросу правильного их использования для дела обороны. Одни командармы вообще были против использования таких
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 242-242а; Д. 805. Л. 1.
      2. Там же. Д. 805. Л. 239, 249 об.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 1-2, 16-16 об.
      4. Там же. Л. 2 об.
      5. РГВИА. Ф. 1343. Оп. 2. Д. 247. Л. 189, 191.
      6. См. п. 2 таблицы категорий преступников.
      7. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 490. Выписка и заявления, поданные присяжными заседателями Екатеринбургского окружного суда на январской сессии 1916 г. /225/
      лиц в тылу армии, опасаясь, что военные преступники, особенно осужденные за побеги, членовредительство, мародерство и другие проступки, могли войти в контакт с нижними чинами инженерных организаций, дружин, запасных батальонов, работавших в тылу, оказывая на них не менее вредное влияние, чем если бы это было в войсковом районе. Главнокомандующий армиями Западного фронта также выступал против привлечения на военную службу осужденных приговорами судов к лишению воинского звания в тылу армии, мотивируя это тем же аргументом о «моральном влиянии» [1].
      Были и голоса за привлечение на работы для нужд армии лиц, лишенных по суду воинского звания, мотивированные мнением, что в любом случае они тем самым потратят время на то, чтобы заслужить себе прощение и сделаться выдающимися воинами [2]. В некоторых штабах полагали даже возможным использовать такой труд на самом фронте в тюремных мастерских или в качестве артелей подневольных чернорабочих при погрузке и разгрузке интендантских и других грузов в складах, на железных дорогах и пристанях, а также на полевых, дорожных и окопных работах. В конечном счете было признано необходимым привлечение бывших осужденных на разного рода казенные работы для нужд армии во внутренних губерниях империи, но с определенными оговорками. Так, для полевых работ считали возможным использовать только крупные партии таких бывших осужденных в имениях крупных землевладельцев, поскольку в мелких имениях это могло привести к грабежу крестьянских хозяйств и побегам [3].
      В начале 1916 г. министерство внутренних дел возбудило вопрос о принятии на действительную службу лиц, как состоящих под гласным надзором полиции в порядке положения
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 478-478 об. Дежурный генерал штаба армий Западного фронта, 17.4.1916 — дежурному генералу штаба ВГК.
      2. Там же. Л. 475. Начальник штаба Кавказской армии, 30 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК.
      3. Там же. Л. 474-474 об. Начальник штаба Западного фронта, 29 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК. /226/
      о Государственной охране, так и высланных с театра войны по распоряжению военных властей [1]. Проблема заключалась в том, что и те, и другие не призывались на военную службу до истечения срока надзора. Всего таких лиц насчитывалось 1,8 тыс. человек. Они были водворены в Сибири, в отдаленных губерниях Европейской России или состояли под надзором полиции в Европейской России в избранных ими местах жительства. В МВД считали, что среди поднадзорных, высланных в порядке Государственной охраны, много таких, которые не представляют никакой опасности для стойкости войск. Их можно было принять в армию, за исключением тех поднадзорных, пребывание которых в действующей армии по характеру их виновности могло бы представлять опасность для охранения интересов армии или жизни начальствующих лиц. К категории последних причисляли высланных за шпионаж, тайный перевод нарушителей границы (что близко соприкасалось со шпионажем), ярко проявленное германофильство, а также за принадлежность к военно-революционным, террористическим, анархическим и другим революционным организациям.
      Точное число лиц, высланных под надзор полиции военными властями с театра военных действий, согласно Правилам военного положения, не было известно. Но, по имевшимся сведениям, в Сибирь и отдаленные губернии Европейской России выслали свыше 5 тыс. человек. Эти лица признавались военными властями вредными для нахождения даже в тылу армии, и считалось, что допущение их на фронт зависит главным образом от Ставки. Но в тот момент в армии полагали, что они были высланы с театра войны, когда не состояли еще на военной службе. Призыв их в строй позволил бы обеспечить непосредственное наблюдение военного начальства, что стало бы полезным для их вхождения в военную среду и безвредно для дела, поскольку с принятием на действительную службу их социальное положение резко менялось. К тому же опасность привлечения вредных лиц из числа поднадзорных нейтрализовалась бы предварительным согласованием меж-
      1. См. п. 3 и 4 таблицы категорий преступников. /227/
      ду военными властями и губернаторами при рассмотрении дел конкретных поднадзорных перед их отправкой на фронт [1].
      Пытаясь решить проблему пребывания поднадзорных в армии, власти одновременно хотели, с одной стороны, привлечь в армию желавших искренне воевать, а с другой — устранить опасность намеренного поведения со стороны некоторых лиц в стремлении попасть под такой надзор с целью избежать военной службы. Была еще проблема в техническом принятии решения. При принудительном призыве необходим был закон, что могло замедлить дело. Оставался открытым вопрос, куда их призывать: в отдельные части внутри России или в окопные команды. К тому же, не желая давать запрет на просьбы искренних патриотов, власти все же опасались революционной пропаганды со стороны поднадзорных. По этой причине было решено проводить постепенное снятие надзора с тех категорий поднадзорных, которые могли быть допущены в войска, исключая высланных за шпионаж, участие в военно-революционных организациях и т. п. После снятия такого надзора к ним применялся бы принудительный призыв в армию [2]. В связи с этим министерство внутренних дел дало указание губернаторам и градоначальникам о пересмотре постановлений об отдаче под надзор молодых людей призывного возраста, а также ратников и запасных, чтобы снять надзор с тех, состояние которых на военной службе не может вызывать опасений в их неблагонадежности. Главной целью было не допускать в армию «порочных» лиц [3]. В отношении же подчиненных надзору полиции в порядке Правил военного положения ожидались особые распоряжения со стороны военных властей [4].
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373-374. Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.; РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 4 об. МВД — военному министру, 10 января 1916 г.
      2. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. 1221. Л. 2 об. Министр внутренних дел — военному министру, 10 января 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 226. И. д. начальника мобилизационного отдела ГУГШ — дежурному генералу штаба ВГК, 25 января 1916г.; РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373.Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.
      4. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 22 об., 46-47, 50 об., 370. Переписка МВД, Военного министерства, ГУГШ, март 1916 г. /228/
      Существовала еще одна категория осужденных — без лишения прав, но в то же время освобожденных от призыва (как правило, по состоянию здоровья) [1]. Эти лица также стремились выйти из тюрьмы и требовали направления их на военные работы. В этом случае им давалось право взамен заключения бесплатно исполнять военно-инженерные работы на фронтах с учетом срока службы за время тюремного заключения. Такое разрешение было дано в соизволении императора на доклад от 20 января 1916 г. министра юстиции [2]. Несмотря на небольшое количество таких просьб (сначала около 200 прошений), власти были озабочены как характером работ, на которые предполагалось их посылать, так и возможными последствиями самого нахождения бывших преступников с гражданскими рабочими на этих производствах. Для решения вопроса была организована особая межведомственная комиссия при Главном тюремном управлении в составе представителей военного, морского, внутренних дел и юстиции министерств, которая должна была рассмотреть в принципе вопрос о допущении бывших осужденных на работы в тылу [3]. В комиссии высказывались различные мнения за допущение к военно-инженерным работам лиц, привлеченных к ответственности в административном порядке, даже по обвинению в преступных деяниях политического характера, и вообще за возможно широкое допущение на работы без различия категорий и независимо от прежней судимости. Но в конечном счете возобладали голоса за то, чтобы настороженно относиться к самой личности преступников, желавших поступить на военно-инженерные работы. Предписывалось собирать сведения о прежней судимости таких лиц, принимая во внимание характер их преступлений, поведение во время заключения и в целом их «нравственный облик». В конечном итоге на военно-инженерные работы не допускались следующие категории заключенных: отбывающие наказание за некоторые особенно опасные в государственном смысле преступные деяния и во-
      1. См. п. 6 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 239. Министр юстиции — военному министру, 25 января 1916 г.
      3. Там же. Л. 518. /229/
      обще приговоренные к наказаниям, соединенным с лишением права; отличающиеся дурным поведением во время содержания под стражей, при отбывании наказания; могущие явиться вредным или опасным элементом при производстве работ; рецидивисты; отбывающие наказание за возбуждение вражды между отдельными частями или классами населения, между сословиями или за один из видов преступной пропаганды [1]. Допущенных на фронт бывших заключенных предполагалось переводить сначала в фильтрационные пункты в Петрограде, Киеве и Тифлисе и уже оттуда направлять на
      военно-инженерные работы [2]. Практика выдержки бывших подследственных и подсудимых в отдельных частях перед их направлением на военно-инженерные работы существовала и в морском ведомстве с той разницей, что таких лиц изолировали в одном штрафном экипаже (Гомель), через который в январе 1916 г. прошли 1,8 тыс. матросов [3].
      Поднимался и вопрос характера работ, на которые допускались бывшие преступники. Предполагалось организовать отдельные партии из заключенных, не допуская их смешения с гражданскими специалистами, добавив к уже существующим партиям рабочих арестантов на положении особых команд. Представитель военного ведомства в комиссии настаивал, чтобы поступление рабочих следовало непосредственно и по возможности без всяких проволочек за требованием при общем положении предоставить как можно больше рабочих и как можно скорее. В конечном счете было решено, что бывшие арестанты переходят в ведение структур, ведущих военно-инженерные работы, которые должны сами решить вопросы организации рабочих в команды и оплаты их труда [4].
      Оставалась, правда, проблема, где именно использовать труд бывших осужденных — на фронте или в тылу. На фронте это казалось неудобным из-за необходимости создания штата конвоя (личного состава и так не хватало), возможного
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 519-520.
      2. Там же. Л. 516 об. — 517 об. Министр юстиции — начальнику штаба ВТК, 29 мая 1916 г.
      3. Там же. Л. 522 об.
      4. Там же. Л. 520-522. /230/
      общения «нравственно испорченного элемента» с военнопленными (на работах), а также угрозы упадка дисциплины и низкого успеха работ. К концу же 1916 г. приводились и другие аргументы: на театре военных действий существовали трудности при присоединении такого контингента к занятым на оборонительных работах группам военнопленных, инженерно-строительным дружинам, инородческим партиям, мобилизованным среди местного населения рабочим. Появление бывших арестантов могло подорвать уже сложившийся ритм работ и вообще было невозможно в условиях дробления и разбросанности рабочих партий [1].
      Во всяком случае, в Ставке продолжали настаивать на необходимости привлечения бывших заключенных как бесплатных рабочих, чтобы освободить тем самым от работ солдат. Вредное влияние заключенных хотели нейтрализовать тем, что при приеме на работу учитывался бы характер прежней их судимости, самого преступления и поведения под стражей, что устраняло опасность деморализации армии [2].
      После принципиального решения о приеме в армию бывших осужденных, не лишенных прав, а также поднадзорных и воинских преступников, в конце 1916 г. встал вопрос о привлечении к делу обороны и уголовников, настоящих и уже отбывших наказание, лишенных гражданских прав вследствие совершения тяжких преступлений [3]. В Главном штабе насчитывали в 23 возрастах 360 тыс. человек, способных носить оружие [4]. Однако эти проекты не содержали предложения использования таких резервов на самом фронте, только лишь на тыловых работах. Вновь встал вопрос о месте работы. В октябре 1916 г. военный министр Д. С. Шуваев высказал предложение об использовании таких уголовников в военно-рабочих командах на особо тяжелых работах: по испытанию и
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 556. Переписка штабов Западного фронта и ВГК, 30 августа — 12 декабря 1916 г.
      2. Там же. Л. 556 об. — 556а об. Дежурный генерал ВГК — Главному начальнику снабжений Западного фронта, 19 декабря 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1221. Л. 146. См. п. 7 таблицы категорий преступников.
      4. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 14. Сведения Министерства юстиции. /231/
      применению удушливых газов, в химических командах, по постройке и усовершенствованию передовых окопов и искусственных препятствий под огнем противника, а также на некоторых тяжелых работах на заводах. Однако товарищ министра внутренних дел С. А. Куколь-Яснопольский считал эту меру малоосуществимой. В качестве аргументов он приводил тезисы о том, что для содержания команд из «порочных лиц» потребовалось бы большое количество конвойных — как для поддержания дисциплины и порядка, так и (в особенности) для недопущения побегов. С другой стороны, нахождение подобных команд в сфере огня противника могло сказаться на духе войск в «самом нежелательном направлении». Наконец, представлялось невозможным посылать бывших уголовников на заводы, поскольку потребовались бы чрезвычайные меры охраны [1].
      В конце 1916 — начале 1917 г. в связи с общественно-политическим кризисом в стране обострился вопрос об отправке в армию бывших преступников. Так, в Главном штабе опасались разлагающего влияния лиц, находившихся под жандармским надзором, на войска, а с другой стороны, указывали на их незначительное количество [2]. При этом армию беспокоили и допущенные в нее уголовники, и проникновение политических неблагонадежных, часто являвшихся «авторитетами» для первых. Когда с сентября 1916 г. в запасные полки Омского военного округа стали поступать «целыми сотнями» лица, допущенные в армию по закону от 3 февраля 1916г., среди них оказалось много осужденных, о которых были весьма неблагоприятные отзывы жандармской полиции. По данным командующего Омским военным округом, а также енисейского губернатора, бывшие ссыльные из Нарымского края и других районов Сибири, в т.ч. и видные революционные работники РСДРП и ПСР, вели пропаганду против войны, отстаивали интересы рабочих и крестьян, убеждали сослуживцев не исполнять приказаний начальства в случае привлечения к подавлению беспорядков и т. п. Во-
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 5 об., 14.
      2. Там же. Д. 136. Л. 30. /232/
      енные категорически высказывались против их отправки на фронт, поскольку они «нравственно испортят самую лучшую маршевую роту», и убедительно просили избавить войска от преступного элемента [1]. Но бывшие уголовники, как гражданские, так и военные, все равно продолжали поступать в войска, включая передовую линию. Так, в состав Одоевского пехотного полка за период с 4 ноября по 24 декабря 1916 г. было влито из маршевых рот 884 человека беглых, задержанных на разных этапах, а также 19 находившихся под судом матросов. Люди эти даже среди товарищей получили прозвище «каторжников», что сыграло важную роль в волнениях в этом полку в январе 1917 г. [2]
      В запасные батальоны также часто принимались лица с судимостью или отбытием срока наказания, но без лишения гражданских прав. Их было много, до 5-10 %, среди лиц, поступивших в команды для направления в запасные полки гвардии (в Петрограде). Они были судимы за хулиганство, дурное поведение, кражу хлеба, муки, леса, грабеж и попытки грабежа (в т. ч. в составе шаек), буйство, склонность к буйству и пьянству, оскорбление девушек, нападение на помещиков и приставов, участие в аграрном движении, отпадение от православия, агитационную деятельность, а также за стрельбу в портрет царя. Многие из них, уже будучи зачисленными в запасные батальоны, подлежали пересмотру своего статуса и отсылке из гвардии, что стало выясняться только к концу 1916г., после нахождения в гвардии в течение нескольких месяцев [3].
      Февральская революция привнесла новый опыт в вопросе привлечения бывших уголовников к делу обороны. В дни переворота по указу Временного правительства об амнистии от
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 136. Л. 204 об., 213-213 об., 215 об.; Ф. 2000. Оп. 10. Д. 9. Л. 37, 53-54.
      2. РГВИА. Ф. 801. Оп. 28. Д. 28. Л. 41 об., 43 об.
      3. РГВИА. Ф. 16071. On. 1. Д. 107. Л. 20, 23, 31 об., 32-33 об, 56-58 об., 75 об., 77, 79-79 об., 81 об., 82 об., 100, 103 об., 105 об., 106, 165, 232, 239, 336, 339, 349, 372, 385, 389, 390, 392, 393, 400-401, 404, 406, 423 об., 427, 426, 428, 512, 541-545, 561, 562, 578-579, 578-579, 581, 602-611, 612, 621. Сообщения уездных воинских начальников в управление
      запасных гвардейских частей в Петрограде, август — декабрь 1916 г. /233/
      6 марта 1917 г. были освобождены из тюрем почти все уголовники [1]. Но вскоре, согласно статье 10 Указа Временного правительства от 17 марта 1917 г., все лица, совершившие уголовные преступления, или состоящие под следствием или судом, или отбывающие по суду наказания, включая лишенных прав состояния, получали право условного освобождения и зачисления в ряды армии. Теперь условно амнистированные, как стали называть бывших осужденных, имели право пойти на военную службу добровольно на положении охотников, добровольцев с правом заслужить прощение и избавиться вовсе от наказания. Правда, такое зачисление происходило лишь при условии согласия на это принимающих войсковых частей, а не попавшие в части зачислялись в запасные батальоны [2].
      Амнистия и восстановление в правах всех категорий бывших заключенных породили, однако, ряд проблем. В некоторых тюрьмах начались беспорядки с требованием допуска арестантов в армию. С другой стороны, возникло множество недоразумений о порядке призыва. Одни амнистированные воспользовались указанным в законе требованием явиться на призывной пункт, другие, наоборот, стали уклоняться от явки. В этом случае для них был определен срок явки до 15 мая 1917 г., после чего они вновь представали перед законом. Третьи, особенно из ссыльных в Сибири, требовали перед посылкой в армию двухмесячного отпуска для свидания с родственниками, бесплатного проезда и кормовых. Как бы там ни было, фактически бывшие уголовники отнюдь не стремились в армию, затягивая прохождение службы на фронте [3].
      В самой армии бывшие уголовники продолжали совершать преступления, прикрываясь революционными целями, что сходило им с рук. Этим они возбуждали ропот в солдатской среде, ухудшая мотивацию нахождения на фронте.
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 72 об. ГУГШ — военному министру, 4 июля 1917 г.
      2. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 77-78 об. Разъяснение статьи 10 постановления Временного правительства от 17 марта 1917 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 28-29, 41. Переписка ГУГШ с дежурным генералом ВГК, апрель — июль 1917 г. /234/
      «Особенных прав» требовали для себя бывшие «политические», которые требовали вовсе освобождения от воинской службы. В некоторых частях бывшие амнистированные по политическим делам (а за ними по делам о грабежах, убийствах, подделке документов и пр.), апеллируя к своему добровольному приходу в армию, ходатайствовали о восстановлении их в звании унтер-офицеров и поступлении в школы прапорщиков [1].
      Крайне обеспокоенное наплывом бывших уголовников в армию начальство, согласно приказу по военному ведомству № 433 от 10 июля 1917 г., получило право избавить армию от этих лиц [2]. 12 июля Главковерх генерал А. А. Брусилов обратился с письмом к министру-председателю А. Ф. Керенскому, выступая против «загрязнения армии сомнительным сбродом». По его данным, с самого момента посадки на железной дороге для отправления в армию они «буйствуют и разбойничают, пуская в ход ножи и оружие. В войсках они ведут самую вредную пропаганду большевистского толка». По мнению Главковерха, такие лица могли бы быть назначены на наиболее тяжелые работы по обороне, где показали бы стремление к раскаянию [3]. В приказе по военному ведомству № 465 от 14 июля разъяснялось, что такие лица могут быть приняты в войска лишь в качестве охотников и с согласия на это самих войсковых частей [4].
      В августе 1917 г. этот вопрос был поднят Б. В. Савинковым перед новым Главковерхом Л. Г. Корниловым. Наконец, уже в октябре 1917 г. Главное управление Генштаба подготовило документы с предписанием задержать наводнение армии преступниками, немедленно возвращать из войсковых частей в распоряжение прокурорского надзора лиц, оказавшихся в армии без надлежащих документов, а также установить срок, за который необходимо получить свидетельство
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 25-26; 28-29, 41-42, 75, 136, 142-143.
      2. Там же. Д. 1248. Л. 26, 28.
      3. Там же. Л. 29-29 об.
      4. Там же. Л. 25-25 об.; Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1245. Л. 145. /235/
      «о добром поведении», допускающее право дальнейшего пребывания в армии [1].
      По данным министерства юстиции, на август 1917 г. из 130 тыс. (до постановления от 17 марта) освободилось 100 тыс. заключенных [2]. При этом только некоторые из них сразу явились в армию, однако не всех из них приняли, поэтому эта группа находилась в запасных частях внутренних округов. Наконец, третья группа амнистированных, самая многочисленная, воспользовавшись амнистией, никуда не явилась и находилась вне армии. Эта группа занимала, однако, активную общественную позицию. Так, бывшие каторжане из Смоленска предлагали создать самостоятельные боевые единицы партизанского характера (на турецком фронте), что «правильно и благородно разрешит тюремный вопрос» и будет выгодно для дела войны [3]. Были и другие попытки организовать движение бывших уголовных для дела обороны в стране в целом. Образец такой деятельности представлен в Постановлении Петроградской группы бывших уголовных, поступившем в Главный штаб в сентябре 1917 г. Группа протестовала против обвинений в адрес уголовников в развале армии. Уголовники, «озабоченные судьбами свободы и революции», предлагали выделить всех бывших заключенных в особые отряды. Постановление предусматривало также организацию санитарных отрядов из женщин-уголовниц в качестве сестер милосердия. В постановлении заверялось, что «отряды уголовных не только добросовестно, но и геройски будут исполнять возложенные на них обязанности, так как этому будет способствовать кроме преданности уголовных делу свободы и революции, кроме естественного в них чувства любви к их родине и присущее им чувство гордости и личного самолюбия». Одновременно с обращением в Главный штаб группа обратилась с подобным ходатайством в Военный отдел ЦИК Петроградского Совета. Несмотря на всю эксцентричность данного заявления, 30 сентября 1917 г. для его обсуждения было созвано межведомственное совещание
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 26, 29-29 об., 47-47 об.
      2. Там же. Л. 31.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 18 об. /236/
      с участием представителей от министерств внутренних дел, юстиции, политического и главного военно-судебного управлений военного министерства, в присутствии криминалистов и психиатров. Возможно, причиной внимания к этому вопросу были продолжавшие развиваться в руководстве страны идеи о сформировании безоружных рабочих команд из бывших уголовников. Однако совещание даже не поставило вопроса о создании таковых. Требование же образования собственных вооруженных частей из состава бывших уголовников было категорически отвергнуто, «поскольку такие отряды могли лишь увеличить анархию на местах, не принеся ровно никакой пользы военному делу». Совещание соглашалось только на «вкрапление» условно амнистированных в «здоровые воинские части». Создание частей из бывших уголовников допускалось исключительно при формировании их не на фронте, а во внутренних округах, и только тем, кто получит от своих комитетов свидетельства о «добропорядочном поведении». Что же касалось самой «петроградской группы бывших уголовных», то предлагалось сначала подвергнуть ее членов наказанию за неявку на призывные пункты. Впрочем, до этого дело не дошло, т. к. по адресу петроградской артели уголовных помещалось похоронное бюро [1].
      Опыт по привлечению уголовных элементов в армию в годы Первой мировой войны был чрезвычайно многообразен. В русскую армию последовательно направлялось все большее и большее их количество по мере истощения людских ресурсов. Однако массовости такого контингента не удалось обеспечить. Причина была в нарастании множества препятствий: от необходимости оптимальной организации труда в тылу армии на военно-инженерных работах до нейтрализации «вредного» влияния бывших уголовников на различные группы на театре военных действий — военнослужащих, военнопленных, реквизированных рабочих, гражданского населения. Особенно остро вопрос принятия в армию бывших заключенных встал в конце 1916 — начале 1917 г. в связи с нарастанием революционных настроений в армии. Крими-
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 40; Д. 1247. Л. 69. /237/
      нальные группы могли сыграть в этом роль детонирующего фактора. В революционном 1917 г. военное руководство предприняло попытку создания «армии свободной России», используя в т. ч. и призыв к бывшим уголовникам вступать на военную службу. И здесь не удалось обеспечить массового прихода солдат «новой России» из числа бывших преступников. Являясь, в сущности, актом декриминализации военных и гражданских преступлений, эта попытка натолкнулась на противодействие не только уголовного элемента, но и всей остальной армии, в которой широко распространялись антивоенные и революционные настроения. В целом армия и руководство страны не сумели обеспечить равенства тягот для всего населения в годы войны. /238/
      Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва: Издательский дом «Российское военно-историческое общество» ; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
    • Базанов С.Н. Большевизация 5-й армии Северного фронта накануне Великого Октября // Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.
      Автор: Военкомуезд
      БОЛЬШЕВИЗАЦИЯ 5-Й АРМИИ СЕВЕРНОГО ФРОНТА НАКАНУНЕ ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ

      С. Н. Базанов

      Революционное движение в действующей армии в 1917 г. является одной из важнейших проблем истории Великого Октября Однако далеко не все аспекты этой проблемы получили надлежащее освещение в советской историографии. Так, если Северному фронту в целом и его 12-й армии посвящено значительное количество работ [1], то другие армии фронта (1-я и 5-я) в известной степени оставались в тени. Недостаточное внимание к 1-й армии вполне объяснимо (небольшая численность, переброска на Юго-Западный фронт в связи с подготовкой наступления). Иное дело 5-я армия. Ее солдаты, включенные в состав карательного отряда генерала Н. И. Иванова, отказались сражаться с революционными рабочими и солдатами Петрограда и тем самым внесли свой вклад в победу Февральской буржуазно-демократической революции. В период подготовки наступления на фронте, в котором 5-я армия должна была сыграть активную роль, в ней развернулось массовое антивоенное выступление солдат, охватившее значительную часть армии. Накануне Октября большевики 5-й армии, незадолго до того оформившиеся в самостоятельную организацию, сумели повести за собой значительную часть делегатов армейского съезда, и образованный на нем комитет был единственным в действующей армии, где преобладали большевики, а председателем был их представитель Э. М. Склянский. Большевики 5-й армии сыграли важную роль в разгроме мятежа Керенского — Краснова, воспрепятствовав продвижению контрреволюционных частей на помощь мятежникам. Все это убедительно свидетельствует о том, что процесс большевизации 5-й армии Северного фронта заслуживает специального исследования.

      5-я армия занимала левое крыло Северного фронта, в состав которого она вошла после летней кампании 1915 г. В начале 1917 г. линия фронта 5-й армии проходила южнее Якобштадта, от разграничительной линии с 1-й армией и вдоль Западной Двины до разграничительной линии с Западным фронтом у местечка Видзы. В июле — сентябре правый фланг 5-й армии удлинился в связи с переброской 1-й армии на Юго-Западный фронт. Протяженность линии фронта 5-й армии при этом составила 208 км [2]. Штаб ее был в 15 км от передовых позиций, в Двинске. /262/

      В состав 5-й армии в марте — июне входили 13, 14, 19, 28-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в июле — сентябре — 1, 19 27, 37-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в октябре- ноябре — 14, 19, 27, 37, 45-й армейские корпуса [3]. Как видим, только 14-й и 19-й армейские корпуса были «коренными», т.е. постоянно находились в составе 5-й армии за весь исследуемый период. Это обстоятельство создает известные трудности в учении процесса большевизации 5-й армии. Фронт и тыл армии находились в Латгалии, входившей в состав Витебской губернии (ныне часть территории Латвийской ССР). Крупнейшим голодом Латгалии был Двинск, находившийся на правом берегу Западной Двины на пересечении Риго-Орловской и Петроградско-Варшавской железных дорог. Накануне первой мировой войны на-селение его составляло 130 тыс. человек. С приближением к Двинску линии фронта многие промышленные предприятия эвакуировались. Сильно уменьшилось и население. Так, в 1915 г. было эвакуировано до 60 предприятий с 5069 рабочими и их семьями [4]. В городе осталось лишь одно крупное предприятие — вагоноремонтные мастерские Риго-Орловской железной дороги (около 800 рабочих). Кроме того, действовало несколько мелких мастерских и кустарных заведений. К кануну Февральской революции население Двинска состояло преимущественно из полупролетарских и мелкобуржуазных элементов. Вот в этом городе с 1915 г. размещался штаб 5-й армии.

      В тыловом ее районе находился второй по значению город Латгалии — Режица. По составу населения он мало отличался от Двинска. Наиболее организованными и сознательными отрядами пролетариата здесь были железнодорожники. Более мелкими городами являлись Люцин, Краславль и др.

      Что касается сельского населения Латгалии, то оно состояло в основном из беднейших крестьян и батраков при сравнительно небольшой прослойке кулачества и середняков. Большинство земель и лесных угодий находилось в руках помещиков (большей частью немецкого и польского происхождения). В целом крестьянская масса Латгалии была значительно более отсталой, чем в других районах Латвии [5]. Все перечисленные причины обусловили относительно невысокую политическую активность пролетарских и крестьянских масс рассматриваемого района. Солдатские массы 5-й армии явились здесь основной политической силой.

      До войны в Двинске действовала большевистская организация, но в годы войны она была разгромлена полицией. К февралю 1917 г. здесь уцелела только партийная группа в мастерских Риго-Орловской железной дороги [6]. В целом же на Северном Фронте до Февральской революции существовало несколько подпольных большевистских групп, которые вели агитационно-пропагандистскую работу в воинских частях [7]. Их деятельность беспокоила командование. На совещании главнокомандующих фрон-/263/-тами, состоявшемся в Ставке 17—18 декабря 1916 г., главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский отмечал, что «Рига и Двинск несчастье Северного фронта... Это два распропагандированных гнезда» [8].

      Победа Февральской революции привела к легализации существовавших подполью большевистских групп и появлению новых. В создании партийной организации 5-й армии большую роль сыграла 38 пехотная дивизия, входившая в состав 19-го армейского корпуса. Организатором большевиков дивизии был врач Э. М. Склянский, член партии с 1913 г., служивший в 149-м пехотном Черноморском полку. Большую помощь ему оказывал штабс-капитан А. И. Седякин из 151-го пехотного Пятигорского полка, вскоре вступивший в партию большевиков. В марте 1917 г. Склянский и Седякин стали председателями полковых комитетов. На проходившем 20—22 апреля совещании Совета солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии Склянский был избран председателем дивизионного Совета, а Седякин — секретарем [9]. Это сразу же сказалось на работе Совета: по предложению Склянского Советом солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии была принята резолюция об отношении к войне, посланная Временному правительству, в которой содержался отказ от поддержки его империалистической политики [10]. Позднее, на состоявшемся 9—12 мая в Двинске II съезде 5-й армии, Склянский образовал большевистскую партийную группу [11].

      В апреле — мае 1917 г. в частях армии, стоявших в Двинске, развернули работу такие большевистские организаторы, как поручик 17-й пехотной дивизии С. Н. Крылов, рядовой железнодорожного батальона Т. В. Матузков. В этот же период активную работу вели большевики и во фронтовых частях. Например, в 143-м пехотном Дорогобужском полку активно работали члены большевистской партии А. Козин, И. Карпухин, Г. Шипов, A. Инюшев, Ф. Буланов, И. Винокуров, Ф. Рыбаков [12]. Большевики выступали на митингах перед солдатами 67-го Тарутинского и 68-го Бородинского пехотных полков и других частей Двинского гарнизона [13].

      Нередко агитационно-массовая работа большевиков принимала форму бесед с группами солдат. Например, 6 мая в Двинске солдатом 731-го пехотного Комаровского полка большевиком И. Лежаниным была проведена беседа о текущих событиях с группой солдат из 17-й пехотной дивизии. Лежанин разъяснял солдатам, что назначение А. Ф. Керенского военным министром вместо А. И. Гучкова не изменит положения в стране и на фронте, что для окончания войны и завоевания настоящей свободы народу нужно свергнуть власть капиталистов, что путь к миру и свободе могут указать только большевики и их вождь — B. И. Ленин [14]. /264/

      Армейские большевики поддерживали связи с военной организацией при Петроградском комитете РСДРП(б), а также побывали в Риге, Ревеле, Гельсингфорсе и Кронштадте. Возвращаясь из этих поездок, они привозили агитационную литературу и рассказывали солдатам о революционных событиях в стране [15]. В солдатские организации в период их возникновения и начальной деятельности в марте — апреле попало много меньшевиков и эсеров. В своих выступлениях большевики разоблачали лживый характер обещаний соглашателей, раскрывали сущность их политики. Все это оказывало несомненное влияние па солдатские массы.

      Росту большевистских сил в армии способствовали маршевые роты, прибывавшие почти еженедельно. Они направлялись в 5-ю армию в основном из трех военных округов — Московского, Петроградского и Казанского. Пункты квартирования запасных полков, где формировались маршевые роты, находились в крупных промышленных центрах — Петрограде, Москве, Казани, Ярославле, Нижнем Новгороде, Орле, Екатеринбурге и др. [16] В некоторых запасных полках имелись большевистские организации, которые оказывали немалое влияние на отправлявшиеся в действующую армию маршевые роты.

      При посредстве военного бюро МК РСДРП (б) весной 1917 г. была создана военная организация большевиков Московского гарнизона. С ее помощью были образованы партийные группы в 55, 56, 184, 193-м и 251-м запасных пехотных полках [17]. В 5-ю армию часто присылались маршевые роты, сформированные в 56-м полку [18]. Прибывавшие пополнения приносили с собой агитационную литературу, оказывали революционизирующее влияние на фронтовиков. Об этом красноречиво говорят многочисленные сводки командования: «Влияние прибывающих пополнений отрицательное...», «...прибывающие пополнения, зараженные в тылу духом большевизма, также являются важным слагаемым в сумме причин, влияющих на резкое понижение боеспособности и духа армии» [19] и т. д.

      И действительно, маршевые роты, сформированные в промышленных центрах страны, являлись важным фактором в большевизации 5-й армии, поскольку отражали классовый состав районов расквартирования запасных полков. При этом следует отметить, что по социальному составу 5-я армия отличалась от некоторых других армий. Здесь было много рабочих из Петрограда, Москвы и даже с Урала [20]. Все это создавало благоприятные условия для возникновения большевистской армейской организации. Тем более что за май — июнь, как показано в исследовании академика И. И. Минца, число большевистских групп и членов партии на Северном фронте возросло более чем в 2 раза [21].

      Тем не менее большевистская организация в 5-й армии в этот период не сложилась. По мнению В. И. Миллера, это можно /265/ объяснить рядом причин. С одной стороны, в Двинске не было как отмечалось, большевистской организации, которая могла бы возглавить процесс объединения большевистских групп в воинских частях; не было достаточного числа опытных большевиков и в армии. С другой стороны, постоянные связи, существовавшие у отдельных большевистских групп с Петроградом, создавали условия, при которых образование армейской партийной организации могло показаться излишним [22]. В марте в Двинске была создана объединенная организация РСДРП, куда большевики вошли вместе с меньшевиками [23]. Хотя большевики поддерживали связь с ЦК РСДРП(б), участие в объединенной организации сковывало их борьбу за солдатские массы, мешало проводить собственную линию в солдатских комитетах.

      Итоги первого этапа партийного строительства в армии подвела Всероссийская конференция фронтовых и тыловых организаций партии большевиков, проходившая в Петрограде с 16 по 23 июня. В ее работе приняли участие и делегаты от 5-й армии На заседании 16 июня с докладом о партийной работе в 5-й армии выступил делегат Серов [24]. Конференция внесла серьезный вклад в разработку военной политики партии и сыграла выдающуюся роль в завоевании партией солдатских масс. В результате ее работы упрочились связи местных военных организаций с ЦК партии. Решения конференции вооружили армейских большевиков общей боевой программой действий. В этих решениях были даны ответы на важнейшие вопросы, волновавшие солдатские массы. После конференции деятельность армейских большевиков еще более активизировалась, выросли авторитет и влияние большевистской партии среди солдат.

      Характеризуя политическую обстановку в армии накануне наступления, можно отметить, что к атому времени крайне обострилась борьба между силами реакции и революции за солдат-фронтовиков. Пробным камнем для определения истинной позиции партий и выборных организаций, как известно, явилось их отношение к вопросам войны и мира вообще, братания и наступления в особенности. В результате размежевания по одну сторону встали оборонческий армиском, придаток контрреволюционного командования, и часть соглашательских комитетов, особенно высших, по другую — в основном низовые комитеты, поддерживавшиеся широкими солдатскими массами.

      Борьба солдатских масс 5-й армии под руководством большевиков против наступления на фронте вылилась в крупные антивоенные выступления. Они начались 18 июня в связи с объявлением приказа о наступлении армий Юго-Западного фронта и достигли наивысшей точки 25 июня, когда в отношении многих воинских частей 5-й армии было произведено «вооруженное воздействие» [25]. Эти массовые репрессивные меры продолжались до 8 июля, т. в. до начала наступления на фронте 5-й армии. Сводки /266/ Ставки и донесения командования за вторую половину июня — начало июля постоянно содержали сообщения об антивоенных выступлениях солдат 5-й армии. В составленном командованием армии «Перечне воинских частей, где производились дознания по делам о неисполнении боевых приказов» названо 55 воинских частей [26]. Однако этот список далеко не полный. В хранящихся в Центральном музее Революции СССР тетрадях со списками солдат- «двинцев» [27], помимо указанных в «Перечне» 55 частей, перечислено еще 40 других [28]. В общей сложности в 5-й армии репрессии обрушились на 95 воинских частей, 64 из которых являлись пехотными, особыми пехотными и стрелковыми полками. Таким образом, больше всего арестов было среди «окопных жителей», которым и предстояло принять непосредственное участие в готовящемся наступлении.

      Если учесть, что в конце июня — начале июля по боевому расписанию в 5-й армии находилось 72 пехотных, особых пехотных и стрелковых полка [29], то получается, что антивоенное движение охватило до 90% этих частей. Особенно значительным репрессиям подверглись те части, где было наиболее сильное влияние большевиков и во главе полковых комитетов стояли большевики или им сочувствующие. Общее число арестованных солдат доходило до 20 тыс. [30], а Чрезвычайной следственной комиссией к суду было привлечено 12 725 солдат и 37 офицеров [31].

      После «наведения порядка» командование 5-й армии 8 июля отдало приказ о наступлении, которое уже через два дня провалилось. Потери составили 12 587 солдат и офицеров [32]. Ответственность за эту кровавую авантюру ложилась не только на контрреволюционное командование, но и на соглашателей, таких, как особоуполномоченный военного министра для 5-й армии меньшевик Ю. П. Мазуренко, комиссар армии меньшевик А. Е. Ходоров, председатель армискома народный социалист А. А. Виленкин. 11 июля собралось экстренное заседание армискома, посвященное обсуждению причин неудачи наступления [33]. 15 июля командующий 5-й армией генерал Ю. Н. Данилов в приказе по войскам объявил, что эти причины заключаются «в отсутствии порыва пехоты как результате злостной пропаганды большевиков и общего длительного разложения армии» [34]. Однако генерал не указал главного: солдаты не желали воевать за чуждые им интересы русской и англо-французской буржуазии.

      Эти события помогли солдатам разобраться в антинародном характере политики Временного правительства и в предательстве меньшевиков и эсеров. Солдаты освобождались от «оборончества», вступали в решительную борьбу с буржуазией под лозунгами большевистской партии, оказывали активную помощь армейским большевикам. Например, при содействии солдат большевики 12-й армии не допустили разгрома своих газет, значительное количество которых доставлялось в 5-ю армию. /267/

      Вот что сообщала Ставка в сводке о настроении войск Северного фронта с 23 по 31 июля: «Большевистские лозунги распространяются проникающей в части в громадном количестве газетой «Окопный набат», заменившей закрытую «Окопную правду»» [35].

      Несмотря на начавшийся в июле разгул реакции, армейские большевики и сочувствующие им солдаты старались осуществлять связь с главным революционным центром страны — Петроградом. Так, в своих воспоминаниях И. М. Гронский, бывший в то время заместителем председателя комитета 70-й пехотной дивизии [36], пишет, что в середине июля по поручению полковых комитетов своей дивизии он и солдат 280-го пехотного Сурского полка Иванов ездили в двухнедельную командировку в Петроград. Там они посетили заводы — Путиловский и Новый Лесснер, где беседовали с рабочими, а также «встретились с Н. И. Подвойским и еще одним товарищем из Бюро военной организации большевиков». Подвойского интересовали, вспоминает И. М. Гронский, прежде всего наши связи с солдатскими массами. Еще он особенно настаивал на организации в армии отпора генеральско-кадетской реакции. Далее И. М. Гронский заключает, что «встреча и беседа с Н. И. Подвойским была на редкость плодотворной. Мы получили не только исчерпывающую информацию, но и весьма ценные советы, как нам надлежит вести себя на фронте, что делать для отражения наступления контрреволюции» [37].

      Работа армейских большевиков в этот период осложнилась тем, что из-за арестов сильно уменьшилось число членов партии, силы их были распылены. Вот тогда, в июле — августе 1917 г., постепенно и начала осуществляться в 5-й армии тактика «левого блока». Некоторые эсеры, например, упомянутый выше Гронский, начали сознавать, что Временное правительство идет по пути реакции и сближается с контрреволюционной генеральской верхушкой. Осознав это, они стали склоняться на сторону большевиков. Большевики охотно контактировали с ними, шли навстречу тем, кто борется против Временного правительства. Большевики понимали, что это поможет им завоевать солдатские массы, значительная часть которых была из крестьян и еще шла за эсерами.

      Складывание «левого блока» прослеживается по многим фактам. Он рождался снизу. Так, Гронский в своих воспоминаниях пишет, что солдаты стихийно тянулись к большевикам, а организовывать их было почти некому. В некоторых полковых комитетах не осталось ни одного члена большевистской партии. «Поэтому я, — пишет далее Гронский, — попросил Петрашкевича и Николюка (офицеры 279-го пехотного Лохвицкого полка, сочувствующие большевикам. — С. Б.) помочь большевикам, солдатам 279-го Лохвицкого полка и других частей в организации партийных групп и снабжении их большевистской литературой. С подобного рода /268/ просьбами я не раз обращался к сочувствующим нам офицерам я других частей (в 277-м пехотном Переяславском полку — к поручику Шлезингеру, в 278-м пехотном Кромском полку — к поручику Рогову и другим). И они, надо сказать, оказали нам существенную помощь. В сентябре и особенно в октябре во всех частях и крупных командах дивизии (70-й пехотной дивизии. — С. Б.) мы уже имели оформившиеся большевистские организаций» [38].

      Агитационно-пропагандистская работа большевиков среди солдатских масс в этот период проводилась путем сочетания легальной и нелегальной деятельности. Так, наряду с нелегальным распространением большевистской литературы в полках 70-й и 120-й пехотных дивизий большевики широко использовали публичные читки газет не только соглашательских, но и правого направления. В них большевики отыскивали и зачитывали солдатам откровенно реакционные по своему характеру высказывания, которые как нельзя лучше разоблачали соглашателей и контрреволюционеров всех мастей. Самое же главное, к этому средству пропаганды нельзя было придраться контрреволюционному командованию [39].

      О скрытой работе большевиков догадывалось командование. Но выявить большевистских агитаторов ему не удавалось, так как солдатская масса не выдавала их. Основная ее часть уже поддерживала политику большевиков. В начале августа в донесении в Ставку комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров отмечал: «Запрещение митингов и собраний не дает возможности выявляться массовым эксцессам, но по единичным случаям, имеющим место, чувствуется какая-то агитация, но уловить содержание, планомерность и форму пока не удалось» [40]. В сводке сведений о настроении на Северном фронте за время с 10 по 19 августа сообщалось, что «и в 5-й и в 12-й армиях по-прежнему отмечается деятельность большевиков, которая, однако, стала носить характер скрытой подпольной работы» [41]. А в своем отчете в Ставку за период с 16 по 20 августа тот же Ходоров отмечал заметную активизацию солдатской массы и дальнейшее обострение классовой борьбы в армии [42]. Активизация солдатских масс выражалась в требованиях отмены смертной казни на фронте, демократизации армии, освобождения из-под ареста солдат, прекращения преследования выборных солдатских организаций. 16 августа состоялся митинг солдат 3-го батальона 479-го пехотного Кадниковского полка, на котором была принята резолюция с требованием освободить арестованных командованием руководителей полковой организации большевиков. Участники митинга высказались против Временного правительства. Аналогичную резолюцию вынесло объединенное заседание ротных комитетов 3-го батальона 719-го пехотного Лысогорского полка, состоявшееся 24 августа [43]. /269/

      Полевение комитетов сильно встревожило соглашательский армиском 5-й армии. На состоявшихся 17 августа корпусных и дивизионных совещаниях отмечалось, что «сильной помехой в деле закрепления положения комитетов является неустойчивость некоторых из них — преимущественно низших (ротных и полковых), подрывающая частой сменой состава самую возможность плодотворной работы» [44].

      В целом же, характеризуя период июля — августа, можно сказать, что, несмотря на репрессивные меры, большевики 5-й армии не прекратили своей деятельности. Они неустанно мобилизовывали и сплачивали массы на борьбу за победу пролетарской революции. Таково было положение в 5-й армии к моменту начала корниловского мятежа.

      Весть о генеральской авантюре всколыхнула солдатские массы. Соглашательский армиском 5-й армии выпустил обращение к солдатам с призывом сохранять спокойствие, особо подчеркнул, что он не выделяет части для подавления корниловщины, так как «этим должно заниматься Временное правительство, а фронт должен отражать наступление немцев» [45]. Отпор мятежу могли дать только солдатские массы под руководством большевиков. Ими было сформировано несколько сводных отрядов, установивших контроль над железнодорожными станциями, а также создан военно-революционный комитет. Как сообщалось в донесении комиссара Ходорова Временному правительству, в связи с выступлением генерала Корнилова за период со 2 по 4 сентября солдаты арестовали 18 офицеров, зарекомендовавших себя отъявленными контрреволюционерами. Аресты имели место в 17-й и и 38-й артиллерийских бригадах, в частях 19-го армейского корпуса, в 717-м пехотном Сандомирском полку, 47-м отдельном тяжелом дивизионе и других частях [46]. Солдатские комитеты действовали и другими методами. В сводках сведений о настроении в армии, переданных в Ставку с 28 августа по 12 сентября, зарегистрировано 20 случаев вынесения низовыми солдатскими комитетами резолюций о смещении, недоверии и контроле над деятельностью командиров [47]. Комиссар 5-й армии Ходоров сообщал Временному правительству: «Корниловская авантюра уже как свое последствие создала повышенное настроение солдатских масс, и в первую очередь это сказалось в подозрительном отношении к командному составу» [48].

      Таким образом, в корниловские дни солдатские массы 5-й армии доказали свою преданность революции, единодушно выступили против мятежников, добились в большинстве случаев их изоляции, смещения с командных постов и ареста. Разгром корниловщины в значительной мере способствовал изживанию последних соглашательских иллюзий. Наступил новый этап большевизации солдатских масс. /270/

      После разгрома генеральского заговора значительная часть низовых солдатских комитетов выступила с резолюциями, в которых настаивала на разгоне контрреволюционного Союза офицеров, чистке командного состава, отмене смертной казни, разрешений политической борьбы в армии [49]. Однако требования солдатских масс шли гораздо дальше этой достаточно умеренной программы. Солдаты требовали заключения мира, безвозмездной передачи земли крестьянам и национализации ее, а наиболее сознательные — передачи всей власти Советам [50]. На такую позицию эсеро-меньшевистское руководство комитетов стать не могло. Это приводило к тому, что солдаты переизбирали комитеты, заменяя соглашателей большевиками и представителями «левого блока».

      После корниловщины (в сентябре — октябре) революционное движение солдатских масс поднялось на новую, более высокую ступень. Солдаты начали выходить из повиновения командованию: не исполнять приказы, переизбирать командиров, вести активную борьбу за мир, брататься с противником. Партии меньшевиков и эсеров быстро утрачивали свое влияние.

      Авторитет же большевиков после корниловских дней резко возрос. Об этом красноречиво свидетельствуют сводки комиссаров и командования о настроении в частях 5-й армии. В сводке помощника комиссара 5-й армии В. С. Долгополова от 15 сентября сообщалось, что «большевистские течения крепнут» [51]. В недельной сводке командования от 17 сентября сообщалось, что «в 187-й дивизии 5-й армии отмечалось значительное влияние большевистской пропаганды» [52]. В сводке командования от 20 сентября говорилось, что «большевистская пропаганда наблюдается в 5-й армии, особенно в частях 120 дивизии» [53]. 21 сентября Долгополов писал, что большевистская агитация усиливается [54]. То же самое сообщалось и в сводках командования от 25 и 29 сентября [55]. 2 октября командующий 5-й армией В. Г. Болдырев докладывал военному министру: «Во всей армии чрезвычайно возросло влияние большевизма» [56].

      ЦК РСДРП(б) уделял большое внимание партийной работе в действующей армии, заслушивал на своих заседаниях сообщения о положении на отдельных фронтах. С такими сообщениями, в частности, трижды (10, 16 и 21 октября) выступал Я. М. Свердлов, докладывавший об обстановке на Северном и Западном фронтах [57]. ЦК оказывал постоянную помощь большевистским организациям в действующей армии, число которых на Северном фронте к этому времени значительно возросло. К концу октября 1917 г. ЦК РСДРП (б) был непосредственно связан, по подсчетам П. А. Голуба, с большевистскими организациями и группами более 80 воинских частей действующей армии [58]. В адресной книге ЦК РСДРП (б) значатся 11 воинских частей 5-й армии, имевших с ним переписку, среди которых отмечен и 149-й пехотный Чер-/271/-номорский полк. От его большевистской группы переписку вел Э. М. Склянский [59].

      Солдаты 5-й армии ноодпокритно посылали свои депутации в Петроградский и Московский Советы. Так, 27 сентября комитетом 479-го пехотного Кадниковского полка был делегирован в Моссовет член комитета В. Фролов. Ему поручили передать благодарность Моссовету за горячее участие в дело освобождения из Бутырской тюрьмы двинцев, особенно однополчан — большевиков П. Ф. Федотова, М. Е. Летунова, Политова и др. [60] 17 октября Московский Совет посетила делегация комитета 37-го армейского корпуса [61]. Посылка солдатских делегаций в революционные центры способствовала росту и укреплению большевистских организаций в армии.

      Руководители армейских большевиков посылали членов партии в ЦК для получения инструкций и агитационной литературы. С таким поручением от большевиков 14-го армейского корпуса 17 октября отправился в Петроград член корпусного комитета Г. М. Чертов [62]. ЦК партии, в свою очередь, посылал к армейским большевикам видных партийных деятелей для инструктирования и укрепления связей с центром. В середине сентября большевиков 5-й армии посетил В. Н. Залежский [63], а в середине октября — делегация петроградских партийных работников, возглавляемая Б. П. Позерном [64].

      О тактике большевистской работы в армии пишет в своих воспоминаниях служивший в то время вольноопределяющимся в одной из частей 5-й армии большевик Г. Я. Мерэн: «Основные силы наличных в армии большевиков были направлены на низовые солдатские массы. Отдельные большевики в войсковых частях создали группы большевистски настроенных солдат, распространяли свое влияние на низовые войсковые комитеты, устанавливали связь между собой, а также с ЦК и в первую очередь с военной организацией» [65]. Этим в значительной мере и объясняется тот факт, что большевизация комитетов начиналась снизу.

      Этот процесс отражен в ряде воспоминаний участников революционных событий в 5-й армии. И. М. Гронский пишет, что «во всех частях и командах дивизии (70-й пехотной.— С. Б.) эсеры и особенно меньшевики потерпели поражение. Количество избранных в комитеты сторонников этих двух партий сократилось. Перевыборы принесли победу большевикам» [66]. Н. А. Брыкин сообщает, что во второй половине сентября солдаты 16-го Особого пехотного полка под руководством выпущенных по их настоянию из двинской тюрьмы большевиков «взялись за перевыборы полкового комитета, комиссара, ротных судов и всякого рода комиссий. Ушков (большевик. — С. Б.) был избран комиссаром полка, Студии (большевик.— С. Б.) — председателем полкового комитета, меня избрали председателем полковой организации большевиков» [67]. /272/

      Процесс большевизации отчетливо прослеживается и по сводкам сведений, отправлявшихся из армии в штаб фронта. В сводке за период от 30 сентября по 6 октября отмечалось: «От полковых и высших комитетов все чаще и чаще поступают заявления, что они утрачивают доверие масс и бессильны что-либо сделать...». А за 5—12 октября сообщалось, что «в настоящее время происходят перевыборы комитетов; результаты еще неизвестны, но процентное отношение большевиков растет». Следующая сводка (за 20—27 октября) подтвердила это предположение: «Перевыборы комитетов дали перевес большевикам» [68].

      Одновременно с завоеванием солдатских организаций большевики развернули работу по созданию своей организации в масштабе всей армии. Существовавшая в Двинске организация РСДРП была, как уже отмечалось, объединенной. В имевшуюся при ней военную секцию входило, по данным на август 1917 г., 275 человек [69]. На состоявшемся 22 сентября в Двинске собрании этой организации произошло размежевание большевиков и меньшевиков 5-й армии [70].

      Вслед за тем был избран Двинский комитет РСДРП (б). Порвав с меньшевиками и создав свою организацию, большевики Двинска подготовили благоприятные условия для создания большевистской организации 5-й армии. Пока же при городском комитете РСДРП (б) образовался армейский большевистский центр. Разрозненные до этого отдельные организации и группы обрели наконец единство. Руководство партийной работой возглавили энергичные вожаки армейских большевиков: Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер, Н. Д. Собакин и др. [71]

      Созданию армейской организации большевиков способствовало также то, что вскоре оформился ряд самостоятельных большевистских организаций в тыловых частях 5-й армии, расположенных в крупных населенных пунктах, в частности в Дагде, Режице, Краславле [72]. Двинский комитет РСДРП(б) совместно с временным армейским большевистским центром стал готовиться к армейской партийной конференции.

      Перед этим состоялись конференции соглашательских партий (22—24 сентября у эсеров и 3—4 октября у меньшевиков), все еще пытавшихся повести за собой солдат. Однако важнейший вопрос — о мире — на этих конференциях либо вовсе игнорировался (у эсеров) [73], либо решался отрицательно (у меньшевиков) [74]. Это усиливало тяготение солдат в сторону большевиков.

      Новым шагом в укреплении позиций большевиков 5-й армии накануне Великого Октября явилось их оформление в единую организацию. Инициаторами созыва I конференции большевистских организаций 5-й армии (Двинск, 8—9 октября) были Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер [75]. На конференцию прибыли 34 делегата с правом решающего голоса и 25— с правом совещательного, представлявшие около 2 тыс. членов /273/ партии от трех корпусов армии. (Военные организации остальные двух корпусов не прислали своих представителей, так как до них не дошли телеграфные сообщения о конференции [76]) Прибыли представители от большевистских организаций гарнизонов Витебска, Двинска, Дагды, Краславля, Люцина и др. [77].

      Сообщения делегатов конференции показали, что подавляющее большинство солдат доверяет партии большевиков, требует перехода власти в руки Советов и заключения демократического мира. В резолюции, принятой после докладов с мест, конференция призвала армейских большевиков «с еще большей энергией основывать организации в частях и развивать существующие», а в резолюции о текущем моменте провозглашалось, что «спасение революции, спасение республики только в переходе власти к Советам рабочих, солдатских, крестьянских и батрацких депутатов» [78].

      Конференция избрала Бюро военной организации большевиков 5-й армии из 11 человек (во главе с Э. М. Склянским) и выдвинула 9 кандидатов в Учредительное собрание. Четверо из них были непосредственно из 5-й армии (Склянский, Седякин, Собакин, Андреев), а остальные из списков ЦК РСДРП (б) [79]. Бюро военной организации большевиков 5-й армии, послав в секретариат ЦК партии отчет о конференции, просило прислать литературу, посвященную выборам в Учредительное собрание, на что был получен положительный ответ [80].

      Бюро начало свою работу в тесном контакте с Двинским комитетом РСДРП(б), установило связь с военной организацией большевиков 12-й армии, а также с организациями большевиков Режицы и Витебска.

      После исторического решения ЦК РСДРП (б) от 10 октября о вооруженном восстании большевики Северного фронта мобилизовали все свои силы на выполнение ленинского плана взятия власти пролетариатом. 15—16 октября в Вендене состоялась учредительная конференция военных большевистских организаций всего Северного фронта. На нее собрались представители от организаций Балтийского флота, дислоцировавшегося в Финляндии, 42-го отдельного армейского корпуса, 1, 5, 12-й армий [81]. Конференция заслушала доклады с мест, обсудила текущий момент, вопрос о выборах в Учредительное собрание. Она прошла под знаком единства и сплочения большевиков Северного фронта вокруг ЦК партии, полностью поддержала его курс на вооруженное восстание.

      Объединение работающих на фронте большевиков в армейские и фронтовые организации позволяло ЦК РСДРП(б) усилить руководство большевистскими организациями действующей армии, направить их деятельность на решение общепартийных задач, связанных с подготовкой и проведением социалистической революции. Важнейшей задачей большевиков 5-й армии на дан-/274/-ном этапе были перевыборы соглашательского армискома. Многие части армии выдвигали подобные требования на своих собраниях, что видно из сводок командовании и периодической печати того времени [82]. И октябре оказались переизбранными большинство ротных и полковых комитетом и часть комитетом высшего звена. К октябрю большевики повели за собой значительную долю полковых, дивизионных и даже корпусных комитетов 5-й армии.

      Все это требовало созыва армейского съезда, где предстояло переизбрать армиском. Военная организация большевиков 5-й армии мобилизовала партийные силы на местах, развернула борьбу за избрание на съезд своих представителей.

      III съезд начал свою работу 16 октября в Двинске. 5-ю армию представляли 392 делегата [83]. Первым выступил командующий 5-й армией генерал В. Г. Болдырев. Он говорил о «невозможности немедленного мира» и «преступности братанья» [84]. Затем съезд избрал президиум, включавший по три представителя от больших и по одному от малых фракций: Э. М. Склянский, А. И. Седикин, К. С. Рожкевич (большевики), В. Л. Колеров, И. Ф. Модницей, Качарский (эсеры) [85], Харитонов (меньшевик-интернационалист), Ю. П. Мазуренко (меньшевик-оборонец) и А. А. Виленкин (народный социалист). Председателем съезда делегаты избрали руководителя большевистской организации 5-й армии Э. М. Склянского. Но меньшевистско-эсеровская часть съезда потребовала переголосования путем выхода в разные двери: в левую — те, кто голосует за Склянского, в правую — за эсера Колерова. Однако переголосование все равно дало перевес кандидатуре Склянского. За него голосовали 199 делегатов, а за Колерова — 193 делегата [86].

      На съезде большевики разоблачали соглашателей, подробно излагали линию партии но вопросам земли и мира. Используя колебании меньшевиков-интернационалистов, левых эсеров, максималистов, большевики успешно проводили свою линию, что отразилось в принятых съездом резолюциях. Так, в первый день работы но предложению большевиков съезд принял резолюцию о работе армискома. Прежнее руководство было охарактеризовано как недемократичное и оторванное от масс [87]. 17 октября съезд принял резолюцию о передаче всей земли, вод, лесов и сельскохозяйственного инвентаря в полное распоряжение земельных комитетов [88]. Съезд указал (19 октября) на сложность политического и экономического положения в стране и подчеркнул, что выход из него — созыв II Всероссийского съезда Советов [89]. Правые эсеры и меньшевики-оборонцы пытались снять вопрос о передаче власти в руки Советов. Против этих попыток решительно выступили большевики, которых поддержала часть левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Склянский в своей речи дал ответ соглашателям: «Мы не должны ждать Учредительного собрания, которое уже откладывалось не без согласия оборонцев, ко-/275/-торые возражают и против съезда Советов. Главнейшая задача нашего съезда — это избрать делегатов на съезд Советов, который созывается не для срыва Учредительного собрания, а для обеспечении его созыва, и от съезда Советов мы обязаны потребовать проведении тех мер, которые семь месяцев ждет вся революционная армии» [90].

      Таким образом, по аграрному вопросу и текущему моменту были приняты в основном большевистские резолюции. Остальные разрабатывались также в большевистском духе (о мире, об отношении к командному составу и др.). Этому способствовало практическое осуществление большевиками 5-й армии, с июля — августа 1917 г., тактики «левого блока». Они сумели привлечь на свою сторону левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов, что сказалось на работе съезда.

      Немаловажную роль в поднятии авторитета большевиков на съезде сыграло присутствие на нем группы видных петроградских партийных работников во главе с Б. П. По зерном [91], посланной ЦК РСДРП (б) на Северный фронт с целью инструктирования, агитации и связи [92]. Петроградские большевики информировали своих товарищей из 5-й армии о решениях ЦК партии, о задачах, которые должны выполнить армейские большевики в общем плане восстания. Посланцы столицы выступили на съезде с приветствием от Петроградского Совета [93].

      Завершая свою работу (20 октября), съезд избрал новый состав армискома во главе с Э. М. Склянским, его заместителем стал А. И. Седякин. В армиском вошло 28 большевиков, в том числе Н. Д. Собакин, И. М. Кригер, С. В. Шапурин, Г. Я. Мерэн, Ашмарин, а также 7 меньшевиков-интернационалистов, 23 эсера и 2 меньшевика-оборонца [94]. Это был первый во фронтовых частях армейский комитет с такой многочисленной фракцией большевиков.

      Победа большевиков на III армейском съезде ускорила переход на большевистские позиции крупных выборных организаций 5-й армии и ее тылового района. 20—22 октября в Двинске состоялось собрание солдат-латышей 5-й армии, избравшее свое бюро в составе 6 большевиков и 1 меньшевика-интернационалиста [95]. 22 октября на заседании Режицкого Совета был избран новый состав Исполнительного комитета. В него вошли 10 большевиков и 5 представителей партий эсеров и меньшевиков. Председателем Совета был избран солдат 3-го железнодорожного батальона большевик П. Н. Солонко [96]. Незначительное преимущество у соглашателей оставалось пока в Двинском и Люцинском Советах [97].

      Большевики 5-й армии смогли добиться крупных успехов благодаря тому, что создали в частях и соединениях разветвленную сеть партийных групп, организовали их в масштабе армии, провели огромную агитационно-пропагандистскую работу среди /276/ солдат. Свою роль сыграли печать, маршевые роты, рабочие делегации на фронт, а также делегации, посылаемые солдатами в Петроград, Москву, Ригу и другие революционные центры.

      Рост большевистского влияния на фронте способствовал усилению большевизации солдатских комитетов, которая выразилась в изгнании из них соглашателей, выдвижении требований заключения мира, разрешения аграрного вопроса, полной демократизации армии и передачи власти Советам. Переизбранные комитеты становились фактической властью в пределах своей части, и ни одно распоряжение командного состава не выполнялось без их санкции. С каждым днем Временное правительство и командование все больше теряли возможность не только политического, но и оперативного управления войсками.

      В. И. Ленин писал, что к октябрю — ноябрю 1917 г. армия была наполовину большевистской. «Следовательно, в армии большевики тоже имели уже к ноябрю 1917 года политический «ударный кулак», который обеспечивал им подавляющий перевес сил в решающем пункте в решающий момент. Ни о каком сопротивлении со стороны армии против Октябрьской революции пролетариата, против завоевания политической власти пролетариатом, не могло быть и речи...» [98].

      Успех большевиков на III армейском съезде подготовил переход большинства солдат 5-й армии Северного фронта на сторону революции. В последний день работы съезда (20 октября) начальник штаба фронта генерал С. Г. Лукирский доложил по прямому проводу в Ставку генералу Н. Н. Духонину: «1-я и 5-я армии заявили, что они пойдут не за Временным правительством, а за Петроградским Советом» [99]. Такова была политическая обстановка в 5-й армии накануне Великого Октября.

      На основании вышеизложенного большевизацию солдатских масс 5-й армии Северного фронта можно условно разделить на три основных периода: 1) образование в армии большевистских групп, сплочение вокруг них наиболее сознательных солдат (март — июнь); 2) полевение солдатских масс после июльских событий и начало складывания «левого блока» в 5-й армии (июль — август); 3) новая ступень полевения солдатских масс после корниловщины, образование самостоятельной большевистской организации, практическое осуществление политики «левого блока», в частности в ходе III армейского съезда, переход большинства солдат на сторону революции (сентябрь — октябрь). Процесс большевизации солдатских масс 5-й армии окончательно завершился вскоре после победы Великого Октября в ходе установления власти Советов.

      1. Капустин М. И. Солдаты Северного фронта в борьбе за власть Советов. М., 1957; Шурыгин Ф. А. Революционное движение солдатских масс Северного фронта в 1917 году. М., 1958; Рипа Е. И. Военно-революционные комитеты района XII армии в 1917 г. на не-/237/-оккупированной территории Латвии. Рига, 1969; Смольников А. С. Большевизация XII армии Северного фронта в 1917 году. М., 1979.
      2. ЦГВИА, ф. 2031 (Штаб главнокомандующего армиями Северного фронта), оп. 1, д. 539.
      3. Там же, д. 212, л. 631—631 об.; д. 214, л. 316—322; ф. 2122 (Штаб 5-й армии), оп. 1, д. 561, л. 211—213, 271—276; д. 652, л. 102—105 об.
      4. Очерки экономической истории Латвии (1900—1917). Рига, 1968, с. 290.
      5. Яковенко А. М. V армия в период мирного развития революции (март — июнь 1917 г.).— Изв. АН ЛатвССР, 1978, № 2, с. 104—105.
      6. Денисенко В. С. Солдаты пятой.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания. М., 1967, с. 93; Миллер В. И. Солдатские комитеты русской армии в 1917 г.: (Возникновение и начальный период деятельности). М., 1974, с. 192.
      7. Шелюбский А. П. Большевистская пропаганда и революционное движение на Северном фронте накануне 1917 г.— Вопр. ист., 1947, № 2, с. 73.
      8. Разложение армии в 1917 г.: Сб. док. М.; Л., 1925, с. 7.
      9. Миллер В. И. Указ. соч., с. 194—195.
      10. Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис: Документы и материалы. М., 1958, с. 785—786.
      11. Денисенко В. С. Указ. соч., с. 96— 97.
      12. Там же, с. 95.
      13. Якупов Н. М. Партия большевиков в борьбе за армию в период двоевластия. Киев, 1972, с. 116.
      14. Громова 3. М. Борьба большевиков за солдатские массы на Северном фронте в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции. Рига, 1955, с. 129.
      15. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 116.
      16. ЦГВИА, ф. 2003 (Ставка / Штаб верховного главнокомандующего /), оп. 2, д. 468, 498, 510; ф. 2015 (Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем), оп. 1, д. 54; ф. 2031, оп. 1, д. 1550; оп. 2, д. 295, 306.
      17. Андреев А. М. Солдатские массы гарнизонов русской армии в Октябрьской революции. М., 1975 с. 59—60; Вооруженные силы Безликого Октября. М., 1977, с. 127-128.
      18. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 2, д. 295 л. 98—98 об., 112, 151—151 об.
      19. Там же, оп. 1, д. 1550, л. 24 об. 63.
      20. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 45.
      21. Минц И. И. История Великого Октября: В 3-х т. 2-е изд. М., 1978 т. 2, с. 400.
      22. Миллер В. И. Указ. соч., с. 195—196.
      23. К маю 1917 г. объединенная организация РСДРП в Двинске насчитывала 315 членов. Возглавлял ее меньшевик М. И. Кром. См.: Всероссийская конференция меньшевистских и объединенных организаций РСДРП 6—12 мая 1917 г. в Петрограде. Пг., 1917, с. 30.
      24. Борьба партии большевиков за армию в социалистической революции: Сб. док. М., 1977, с. 179.
      25. Более подробно об этом см.: Громова 3. М. Провал июньского наступления и июльские дни на Северном фронте. — Изв. АН ЛатвССР, 1955, № 4; Журавлев Г. И. Борьба солдатских масс против летнего наступления на фронте (июнь —июль 1917 г.). — Исторические записки, М., 1957, т. 61.
      26. ЦГВИА, ф. 366 (Военный кабинет министра-председателя и политическое управление Военного министерства), оп. 2, д. 17, л. 217. Этот «Перечень» с неточностями и пропусками опубликован в кн.: Двинцы: Сборник воспоминаний участников Октябрьских боев в Москве и документы. М., 1957, с. 158—159.
      27. «Двинцы» — революционные солдаты 5-й армии, арестованные за антивоенные выступления в июне — июле 1917 г. Содержались в двинской тюрьме, а затем в количестве 869 человек — в Бутырской, в Москве. 22 сентября по требованию МК РСДРП (б) и Моссовета освобождены. Из них был создан отряд, принявший участие в Октябрьском вооруженном восстании в Москве. /278/
      28. Центральный музей Революции СССР. ГИК, Вс. 5047/15 аб., Д 112-2 р.
      29. ЦГВПА, ф. 2031, оп. 1, д. 212, л. 631—631 об.
      30. Такую цифру называет П. Ф. Федотов, бывший в то время одним из руководителей большевиков 479-го пехотного Кадниковского полка. См.: Двинцы, с. 19.
      31. Революционное движение в русской армии. 27 февраля — 24 октября 1917 г.: Сб. док. М., 1968, с. 376—377.
      32. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 1, д. 680, л. 282.
      33. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии (Двинск), 1917, 15 июля.
      34. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 2, д. 13, ч. II, л. 313—313 об.
      35. Революционное движение в России в июле 1917 г. Июльский кризис: Документы и материалы. М., 1959, с. 436—437.
      36. И. М. Гронский в то время был эсером-максималистом, но в июльские дни поддерживал партию большевиков, а впоследствии вступил в нее. По его воспоминаниям можно проследить, как в 5-й армии складывался «левый блок».
      37. Гронский И. М. 1917 год. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 10, С. 193—195. О подобных же поездках в Петроград, Кронштадт, Гельсингфорс, Ревель и другие пролетарские центры сообщает в своих воспоминаниях бывший тогда председателем комитета 143-го пехотного Дорогобужского полка (36-я пехотная дивизия) В. С. Денисенко (Указ. соч., с. 94—95). Однако следует отметить, что такие поездки осуществлялись с большим трудом и не носили регулярного характера (см.: Гронский И. М. Указ. соч., с. 199).
      38. Гронский И. М. Указ. соч., с. 199.
      39. Об этом пишет И. М. Гронский (Указ. соч., с. 196—197), а также доносит комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров в Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем. См.: ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 54, л. 124.
      40. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 59.
      41. ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 57, л. 91.
      42. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 63—64.
      43. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1960, т. 3. 26 июля — 11 сентября 1917 г., с. 211; Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа: Документы и материалы. М., 1959, с. 283—284.
      44. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 23 авг.
      45. Там же, 1917, 31 авг.
      46. Минц И. И. Указ. соч., т. 2, с. 650.
      47. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 41—46 об. (Подсчет автора).
      48. ЦГАОР СССР, ф. 1235 (ВЦИК), оп. 36, д. 180, л. 107.
      49. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 61—61 об.
      50. Рабочий путь, 1917, 30 сент.
      51. О положении армии накануне Октября (Донесения комиссаров Временного правительства и командиров воинских частей действующей армии).— Исторический архив, 1957, № 6, с. 37.
      52. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1961, т. 4. 12 сент.— 25 окт. 1917 г. с. 78.
      53. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 31, л. 24 об.
      54. Армия в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции.— Красный архив, 1937, т. 84, с. 168—169.
      55. Исторический архив, 1957, № 6, с. 37, 44.
      56. Муратов X. И. Революционное движение в русской армии в 1917 году. М., 1958, с. 103.
      57. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). Авг. 1917 — февр. 1918. М., 1958, с. 84, 94, 117.
      58. Голуб П. А. Большевики и армия в трех революциях. М., 1977, с. 145.
      59. Аникеев В. В. Деятельность ЦК РСДРП (б) в 1917 году: Хроника событий. М., 1969, с. 447—473.
      60. ЦГВИА, ф. 2433 (120-я пехотная дивизия), оп. 1, д. 7, л. 63 об., 64.
      61. Солдат, 1917, 20 окт. /279/
      62. Чертов Г. М. У истоков Октября: (Воспоминания о первой мировой войне и 1917 г. на фронте. Петроград накануне Октябрьского вооруженного восстания) / Рукопись. Государственный музей Великой Октябрьской социалистической революции (Ленинград), Отдел фондов, ф. 6 (Воспоминания активных участников Великой Октябрьской социалистической революции), с. 36—37.
      63. Аникеев В. В. Указ. соч., т. 285, 290.
      64. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      65. Мерэн Г. Я. Октябрь в V армии Северного фронта.— Знамя, 1933, № 11, с. 140.
      66. Гронский И. М. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 11, с. 206.
      67. Брыкин Н. А. Начало жизни.— Звезда, 1937, № 11, с. 242—243.
      68. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 71—72, 77 об.— 78, 93—93 об.
      69. Миллер В. И. Военные организации меньшевиков в 1917 г.: (К постановке проблемы).— В кн.: Банкротство мелкобуржуазных партий России, 1917—1922 гг. М., 1977, ч. 2, с. 210.
      70. Рабочий путь, 1917, 28 сент.
      71. Шапурин С. В. На переднем крае.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания, с. 104.
      72. Дризул А. А. Великий Октябрь в Латвии: Канун, история, значение. Рига, 1977, с. 268.
      73. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 27 сент.
      74. Там же, 1917, 10, 12 окт.
      75. Вооруженные силы Великого Октября, с. 144.
      76. Рабочий путь, 1917, 26 окт.
      77. Андреев А. М. Указ. соч., с. 299.
      78. Солдат, 1917, 22 окт.
      79. Революционное движение в России накануне Октябрьского вооруженного восстания (1—24 октября 4917 г.): Документы и материалы. М., 1962, с. 379.
      80. Переписка секретариата ЦК РСДРП (б) с местными партийными организациями. (Март — октябрь 1917): Сб. док. М., 1957, с. 96.
      81. Окопный набат, 1917, 17 окт.
      82. Рабочий путь, 1917, 7 окт.; ИГапъ. СССР, ф. 1235, оп. 78, д. 98, л. 44-49; ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 44, л. 45 об.; ф. 2433, оп. 1, д. 3, л. 17 об.
      83. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      84. Из дневника ген. Болдырева.— Красный архив, 1927, т. 23, с. 271—272.
      85. Самостоятельная фракция левых эсеров не была представлена на съезде, поскольку входила в единую эсеровскую организацию.— Новый мир, 1977, № 10, с. 206.
      86. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      87. Там же, 1917, 24 окт.
      88. Окопный набат, 1917, 20 окт.
      89. Рабочий путь, 1917, 21 окт.
      90. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      91. По предложению Склянского Позерн 17 октября был избран почетным членом президиума съезда.— Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      93. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      93. Рабочий путь, 1917, 18 окт.
      94. Мерэн Г. Я. Указ. соч., с. 141; III ап урин С. В. Указ. соч., с. 104—105.
      95. Кайминь Я. Латышские стрелки в борьбе за победу Октябрьской революции, 1917—1918. Рига, 1961, с. 347.
      96. Изв. Режицкого Совета солдатских. рабочих и крестьянских депутатов, 1917, 25 окт.; Солонко П. // Врагам нет пути к Петрограду! — Красная звезда, 1966, 4 нояб.
      97. Смирнов А. М. Трудящиеся Латгалии и солдаты V армии Северного фронта в борьбе за Советскую власть в 1917 году.— Изв. АН ЛатвССР, 1963, № 11, с. 13.
      98. Ленин В. И. Полн: собр. соч., т. 40, с. 10.
      99. Великая Октябрьская социалистическая революция, т. 4, с. 515.

      Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.