Saygo

Всеволод Сергеевич Соловьев

1 сообщение в этой теме

Сахаров А. Н. Историческая сага Всеволода Соловьева

В течение долгих лет поколения советских людей утоляли интерес к истории в основном чтением романов А. Дюма, В. Скотта, Р. Стивенсона, М. Дрюона, Л. Фейхтвангера, Ф. Купера и других блестящих романистов Старого и Нового света. Конечно, важное место принадлежало историческим романам и пьесам А. К. и А. Н. Толстого, И. И. Лажечникова, а также историко-художественным панегирикам видным полководцам, флотоводцам, вождям крестьянских восстаний в России, лидерам революционного движения, созданным усилиями советских писателей...

Но российская история, как известно, не исчерпывалась лишь ее революционными страницами, патриотическими свершениями и не ограничивалась лишь официально "любимыми" исторической наукой и исторической беллетристикой фигурами Ивана III, Ивана Грозного, Петра I, A. B. Суворова, М. И. Кутузова, П. И. Багратиона, Ф. Ушакова и П. С. Нахимова и других выдающихся соотечественников.

Множество других ярких черт воплотили исторические эпохи. Само понятие "эпоха" предусматривает и быт простого человека, и жизнь царского дворца, и героев нашей истории, и ее злодеев, и официально признанных, и проклятых. Для подлинной истории и подлинного историка, как и исторического романиста не так уж существенны смена политических декораций, формаций, влияние революционных потрясений и последовавших за ними идеологических стереотипов, как и конъюнктурные метания властей. Для настоящего писателя ценны прежде всего беспристрастные факты, объективное течение жизни, формирование характеров исторических деятелей, само художественное воплощение исторического прозрения.

Как раз этого спокойного, вдумчивого, объективного и всестороннего подхода к родной истории нам, вплоть до феноменального прорыва в этой области во второй половине 80-х - 90-х гг. XX в., десятилетиями не хватало - и в научных трудах, и в литературном творчестве.

Мы многое знали, но о многом и не ведали. Целые интеллектуальные пласты исторической науки и художественной литературы, в том числе и исторической романистики, были исключены из понимания прошлого. А они приходились порой как раз на весьма интересные периоды русской истории, на яркие и незаурядные характеры, на такие стороны прошлой жизни, без знания и ощущения которых мы становились беднее, а наша историческая фантазия едва тлела, если временами не угасала совсем. Мы пользовались любым случаем, чтобы заполнить образовавшиеся провалы, обращаясь к тем писателям, в творчестве которых находили недостающую пищу для нашего сердца и ума. Вот почему случилось так, что за исключением, пожалуй, времени Петра I и, возможно, Ивана Грозного, а также - благодаря гению Льва Толстого - Александра I, мы гораздо лучше, ярче, разнообразней представляли себе историю "проклятых королей", эпоху Людовика XIV во Франции, нежели время, скажем, Алексея Михайловича; войну Алой и Белой Роз лучше, чем дворцовые перевороты в России XVIII в., а жизнь многочисленных немецких королей, герцогов, курфюрстов значительно глубже, чем русских владетельных особ.

В последнее время появилась серия исторических романов, написанных авторами нового поколения. Целая вереница исторических деятелей Руси, Московии, России выведена перьями нынешних мастеров. Среди них те, о ком прежде говорить и писать объективно было не принято: Марфа Борецкая и Никон, Иван Калита и Сергий Радонежский, Г. А. Потемкин и братья Орловы, М. Б. Барклай-де-Толли и П. А. Столыпин. Но пока все это лишь малая толика огромных, художественно мало освоенных пластов российской истории.

Вот почему мы все чаще и чаще обращаемся сегодня к тем писателям прошлого, которые давно и весьма добротно сделали эту работу для нас. Не случайно таким успехом пользуются сегодня исторические романы Е. А. Салиаса, Д. Л. Мордовцева, Н. И. Костомарова, Г. П. Данилевского, К. Ф. Валишевского и других, которые, конечно, несут на себе печать времени, а порой выглядят старомодно и даже наивно, но в них присутствует то, чего мы так долго были лишены - широкий диапазон тем, характеров, страстей. И свое достойное место в этом ряду занял Всеволод Сергеевич Соловьев, чьи исторические романы явились буквально откровением для нынешнего российского читателя.

Его романы - это прикосновение к такому далекому, но удивительно яркому миру русской истории XVI - XIX веков, полному значительных характеров, сильных страстей, благородных порывов и злой воли. Соловьев просто и доверительно ведет читателя по причудливым лабиринтам родной истории, он учит любить эту историю, которую он нам открывает, помогает сопоставить ее с прошлым других стран. Все это принесло этому автору, одному из наиболее популярных русских писателей в конце XIX в., необычайный успех, отзвуки которого мы слышим и сегодня, заново знакомясь с его творчеством.

B. C. Соловьев считался одним из наиболее популярных русских писателей в конце XIX века. Затем звезда его закатывается, и лишь немногие почитатели проводили его в 1903 г. в последний путь на Новодевичье кладбище.

Как-то в беседе с одним из своих друзей B.C. Соловьев сказал, что видит главную цель своей жизни в том, чтобы "познакомить, по возможности, самый широкий круг читателей с различными интересными эпохами русской жизни". Сказано это, пожалуй, слишком скромно. Литературное, культурное, общественное значение Всеволода Соловьева значительно шире.


Vsevolod_Solovyov_7.jpg


Всеволод Сергеевич Соловьев родился в Москве 1 января 1849 года. Он был старшим сыном замечательного русского историка Сергея Михайловича Соловьева. Мать будущего писателя, урожденная Романова, происходила из старинной и даровитой малороссийской семьи. В ее роду ярко сияло имя философа, писателя, просветителя Григория Сковороды.

Среди многочисленных детей Соловьевых были очень яркие фигуры. На четыре года моложе Всеволода был Владимир, впоследствии основоположник русской религиозной философии, поэт, публицист. Его сочинения получили широкую известность в России и Европе конца XIX - начала XX веков. Ныне интерес к ними возродился, они пристально изучаются современными интеллигентами. Сестра Поликсена с годами выросла в одаренную поэтессу, часто печатавшуюся в тогдашних журналах под псевдонимом "Allegro".

Это была высокоинтеллектуальная русская семья. И не только благодаря замечательным свойствам отца, матери, подрастающих детей, но и за счет удивительного окружения, которое тяготело к дому Соловьевых, глубоких, ярких умов, замечательных литературных талантов. Т. Н. Грановский и "сказочник" А. Н. Афанасьев, Константин и Сергей Аксаковы, А. Ф. Писемский. Бывал здесь и великий Ф. М. Достоевский. Первые советы будущий писатель получил как раз от Достоевского, а Писемский стал едва ли не постоянным литературным патроном, особенно в юные годы Всеволода Соловьева. Первые свои литературные опыты он показал маститому писателю еще тогда, когда ему едва минуло тринадцать лет.

До двенадцати лет Всеволод Соловьев рос и воспитывался в родительском доме, а затем был отдан на обучение и проживание в одно из лучших тогда в Москве учебных заведений - "пансион, состоящий при реформатской церкви". Но казенное место есть казенное место. И очень скоро традиции старомосковской интеллигентской семьи с ее теплом и уважением к личности вошли в противоречие с бездушием и холодом пансиона, который не стал для него таким лицеем, каким был для Пушкина Царскосельский. Руководитель пансиона немец Циммерман и его жена англичанка Глярнер, как и многие преподаватели оставили в душе Соловьева самый мрачный след. Стяжательство руководителей этого учебного заведения, скверное питание, жестокость преподавателей и надзирателей, телесные наказания, грубость нравов в среде воспитанников - таким запомнился пансион в памяти писателя. Не здесь ли, как антипод всему жестокому и насильственному, формировалась страстная тяга Всеволода Соловьева к светлым и благородным характерам, к доброте и гуманистическим устремлениям, к самопожертвованию и подвигу во имя человека, его достоинства и чести?

В 1866 г. семнадцатилетний Всеволод Соловьев поступил на юридический факультет Московского университета, который окончил в 1870 г. со степенью кандидата прав. Но юриспруденция не увлекала молодого человека. Все больше и больше он склонялся к истории и художественной литературе. Раннее увлечение сочинением стихов и рассказов все более сливалось с художественным видением истории, таким органичным для семьи Соловьевых. И влияние отца трудно переоценить. Один из биографов писателя писал: "Разумеется, слишком естественно гордиться таким отцом, как Сергей Михайлович Соловьев, но помимо гордости тут сказывалась глубокая сыновняя нежная любовь. Все, касавшееся отца, носило в глазах сына как бы священный отпечаток... При таком почитании отца Соловьев не порабощал, однако, его миросозерцанию собственное миросозерцание. Он часто приводил мнение Сергея Михайловича по разным вопросам, часто повторял "я держусь тех же взглядов, каких держался покойный отец", и тем не менее образ его мыслей отличался, в общем, большой оригинальностью и самостоятельностью"1.

По окончании университета Всеволод Соловьев служит сначала в I Отделении его императорского величества канцелярии, затем в Министерстве просвещения и Главном управлении по делам печати в качестве цензора. Но основным делом для молодого правоведа, чиновника, цензора все более и более становилась литература. Именно об этой своей подлинной страсти он мог сказать в одной из бесед со своим биографом: "Но она все-таки моя царица, и без нее я не мог бы жить. Тот раб ее, кто раз ее полюбит". И еще раз он это подтвердил уже совсем на закате дней: "Всю жизнь я горел ею"2. Он серьезно пробует перо свое уже с 16 лет, публикуя в "Русском вестнике", "Заре", "Пчеле" "Ниве" свои стихи, а позднее в "С.-Петербургских ведомостях" - журнальные обозрения, но все энергичнее отдает свой талант такому редкому и трудному жанру как историческая романистика, требующая огромных знаний исторического материала, понимания и чувства эпохи, проникновения в суть ее, психологию и лексику людей, живших в далеком прошлом. Но, разумеется, в том случае, если произведение действительно претендует на подлинное отражение всех законов жанра. И B. C. Соловьев предъявил эти претензии ярко и смело, убежденный в своей исторической и художественной правоте.

В 1876 г. в журнале "Нива", с которым судьба надолго связала писателя, появился его первый исторический роман "Княжна Острожская", который принес ему громкий и неоспоримый успех. А следом за этим романом один за другим выходят его основные историко-художественные сочинения - "Юный император" (1877 г.), "Русские крестоносцы" (1877 г.), "Капитан гренадерской роты" (1878 г.), "Царь-девица" (1878 г.), "Касимовская невеста" (1879 г.). Последние его историко-художественные произведения были написаны уже в начале 90-х годов: "Царское посольство" (1890 г.) и "Жених царевны" (1891 г.). Романы писались удивительно быстро, как бы на одном дыхании. А между 1870-ми и 1890-ми годами, когда были созданы эти произведения, лежит долгий период кропотливой работы над "Хроникой четырех поколений", которую в широких читательских кругах называли просто "Семья Горбатовых". Пять романов: "Сергей Горбатов", "Вольтерьянец", "Старый дом", "Изгнанник", "Последние Горбатовы" связаны единой нитью - судьбой четырех поколений одной, дворянской семьи, пережившей бурные эпохи XVIII-XIX века. На склоне лет писатель приступил к написанию еще одного историко-художественного повествования - романа о Наполеоне Бонапарте - "Шестьсот шестьдесят шесть", но завершить начатый труд ему уже не удалось.

Исторические романы не стали единственным прозаическим жанром, в котором работал Всеволод Соловьев. Его перу принадлежат и "бытовые" романы, некоторые из которых были проникнуты мистическими мотивами. Продолжал он писать и стихи. Но в русскую литературу он вошел именно как исторический романист. Здесь наиболее полно, ярко, зрело раскрылись его художественный дар, блестящая эрудиция, тонкий вкус.

Интерес B. C. Соловьева к русской истории, к ее увлекательным сюжетам, пробужденный и подкрепленный семейными традициями, имел прочную основу в виде блестящих исследовательских трудов Н. М. Карамзина, С. М. Соловьева, И. Е. Забелина и других русских историков, познакомивших читающую и думающую Россию с удивительным миром ее древностей, прелестью ее истории.

Всеволод Соловьев с глубоким уважением воспринял идею русской исторической школы XIX в., утверждавшей, что отечественная история таит в себе колоссальные сюжетные возможности, полна очаровательного драматизма. Порой ее страницы достигают подлинной трагедийности. Но главное, он воспринял от своих знаменитых предшественников обостренный интерес к характерам исторических личностей. И Н. М. Карамзин, и отец писателя - С. М. Соловьев в полном смысле слова заселили русскую историю живыми людьми, привели в движение крупные характеры, показали столкновение человеческих страстей: С. М. Соловьев - скрупулезно, "отрешенно", научно; Карамзин - тоже научно, но при этом - пристрастно и художественно эмоционально. Они попытались отразить на страницах истории реальные человеческие интересы, одним из которых, и едва ли не главным, во всяком случае, в применении к "сильным мира сего", была борьба за власть и богатство. И. Е. Забелин - мастер живописания исторического быта - во многом способствовал проникновению писателя в детали и подробности повседневной русской жизни. И все это впитали в себя художественные полотна, созданные Всеволодом Соловьевым.

Благодаря авторитету и связям отца он получил практически неограниченный доступ в крупнейшие архивохранилища страны, перед ним радушно распахнули двери самые респектабельные библиотеки. Он знал, где искать, что искать. А уж условия для его поисков были созданы замечательные! И не случайно многие его романы основаны не только на первоклассной для своего времени исторической литературе, но и на редчайших архивных материалах. Он стал одним из первых, кто получил в научное пользование частную переписку Павла I, следы которой мы ощущаем в нескольких его произведениях. И именно ей, B. C. Соловьев, видимо, обязан во многом своему увлечению Павлом I.

B. C. Соловьев, конечно, не был первым русским романистом. До него громкую славу на этом поприще стяжали Карамзин, Загоскин, Лажечников, Вельтман, заложившие основы русской исторической романистики с ее высокой нравственностью, острой сюжетностью. Правда, немало в их творениях было и наивной простоты, искусственной приподнятости, классицизма, метафизической прямолинейности. Но уже зарождалась и иная - реалистическая тенденция историко-художественного повествования, открытая "Капитанской дочкой" А. С. Пушкина и "Тарасом Бульбой" Н. В. Гоголя. Стремление постичь реальную жизнь, сложность и противоречивость человеческой натуры, глубокое проникновение в быт и нравы людей прошлых эпох, в логику характеров героев стали примечательной особенностью новой традиции. Во второй половине XIX в. эту линию в русской литературе развили А. К. Толстой в "Князе Серебряном", Г. П. Данилевский, Е. А. Салиас, Д. Л. Мордовцев, Н. И. Костомаров, Е. П. Карпович. Однако высшим достижением этой школы следует все же считать исторические романы Всеволода Соловьева.

Он был типичным представителем так называемой "государственной" школы, которая, как известно, исходила в трактовке событий истории России из первенствующего влияния государственного начала. Вслед за основателями этой школы Карамзиным и С. М. Соловьевым Всеволод Соловьев главное внимание в своих романах уделял носителям государственного начала. Конечно, такой подход вряд ли устроит сегодняшнего вдумчивого читателя. Мы прекрасно понимаем, что человеческая деятельность во многом определяется материальными и духовными потребностями общества, соотношением социальных сил и интересов. И все же нельзя недооценивать индивидуальных человеческих усилий, их влияния на историческое развитие воли, характера, склонностей отдельных исторических личностей, которые как бы аккумулировали интересы крупных общественных слоев. Карамзин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский, С. Ф. Платонов и другие во многом помогают нам сегодня изжить эту недооценку. В исторической же романистике эту роль может сыграть B. C. Соловьев.

В своих романах он как бы подтверждает мысль Карамзина, что русская история, судьба ее героев полна занимательности, в ней самой существуют такие сюжетные повороты, которые не выдумает ни один писатель3. Он брал фабулы своих романов из жизни и они приобретали остроприключенческий характер. Так в основе романа "Царское посольство" лежит подлинная история русской миссии в Венецию во второй половине XVII в. во главе с А. П. Чемодановым. Член этого посольства - молодой Александр Залесский оказывается в центре напряженной международной интриги, завязанной во дворцах Ливорно, Венеции, в хоромах московского Посольского приказа. В романе "Царь-девица" рассказывается о последних днях правления царевны Софьи, о трагической судьбе ее фаворита князя Василия Голицына. События "Хованщины", ожесточенной борьбы за власть между Петром и Софьей на исходе 80-х гг. XVII в. властно вторгаются на страницы романа. В основе сюжетной канвы романа "Жених царевны" - подлинная история неудачного сватовства датского королевича Вольдемара, сына Христиана IV к царевне Ирине - дочери русского царя Михаила Федоровича Романова. Подлинные исторические события лежат в основе знаменитой "Хроники четырех поколений", хотя главные герои - члены семьи Горбатовых - персонажи вымышленные.

На страницы своих романов B. C. Соловьев вывел целую вереницу ярких исторических фигур, каждая из которых сыграла важную роль в судьбах России; в основном это деятели XVII-XVIII веков. Этот период русской истории писатель любил особенно трогательно, считал события того времени необычайно благодарным материалом для исторической романистики: цари Михаил Федорович и Алексей Михайлович, царевна Софья, боярин Морозов, Петр II, Александр Данилович Меншиков, Анна Иоанновна, Бирон, Миних, Остерман, Г. Р. Державин, Елизавета, Екатерина II, Павел I, Г. А. Потемкин, А. А. Безбородко, Платон Зубов, А. А. Аракчеев, архимандрит Фотий и другие. Кажется лишь одну крупную историческую личность обошел романист стороной - Петра Великого. Трудно сказать, почему этот гениальный государственный деятель, яркий, живой, противоречивый человек не привлек его внимания. Судя по роману "Царь-девица", облик Петра I не был симпатичен писателю, хотя в других своих романах устами их героев Соловьев неоднократно воскурял фимиам царю-преобразователю. Но все это были живые люди - со своими взглядами на жизнь, сильными характерами и человеческими слабостями, устоявшимися привязанностями и антипатиями, увлечениями, почти детскими радостями, сочетающимися с железной волей и холодным государственным расчетом.

Люди власти у писателя всегда на первом плане, они как бы определяют климат своего века. Но это лишь первое впечатление. В Соловьеве художник неуклонно берет верх над историком-государственником.

Постепенно, исподволь, по мере развития повествования, проникновения в тайники души своих героев он развертывает перед читателем не силу, а нравственную слабость, духовную убогость властолюбцев. Служение идолу власти разрушает человеческие души, развращает людей, превращает их в марионеток в руках злых сил - к такому выводу приходит читатель, следуя за пером писателя. А правда остается на стороне людей, пусть порой поверженных и растоптанных грозной и беспощадной поступью власти, но не сдавшихся этому идолу, людей, для которых благородство, справедливость, добро, милосердие не пустой звук. И порой носителем этих качеств является простой человек.

Неправильно думать, что в романах B. C. Соловьева фигурируют лишь личности знаменитые: нет, они действуют среди многих других людей, буквально окружены персонажами как исторически достоверными, так и вымышленными - гвардейскими офицерами, мелкопоместными дворянами, купцами, разночинцами, придворными. И непременными участниками "исторического действа" у Соловьева являются люди из народа - стрельцы, солдаты, крестьяне, посадские, крепостные - как старшего поколения, так и бравые русокудрые молодцы и молодицы, а также разного рода обыватели - ворожея и сенная девушка, поп-расстрига и мелкий торговец, и несть им числа.

Можно утверждать, что писатель умело, сочно создает обобщенный портрет России XVII-XIX веков. И все герои его романов - от венценосных особ до последнего ярыжки живут и действуют в обстановке удивительно реальной, окружены подробными и достоверными деталями быта; их нравы, привычки, вкусы, традиции столь органичны, что у читателя создается твердое впечатление, что он с головой погрузился в далекий от него мир, сам стал участником событий. Мы ясно представляем себе одежду этих людей, убранство жилищ, пищу - и все в соответствии с их социальным, имущественным положением. Мы видим и душные, с низкими потолками богатые боярские хоромы, и вольготные усадьбы русских вельмож, и полные роскоши петербургские дома, и мрачные колья заборов у посадских жилищ, и разгульные торги, роскошь и убожество, европейские потуги московских интерьеров и ужасную нищету простого народа, унылую суету гвардейских казарм и тайные застенки заплечных дел мастеров. В России было все. И B. C. Соловьев спокойно, без нажима, рисует обстоятельства и превратности русской жизни. И все - исторически, этнографически безукоризненно точно.

За два года до смерти B. C. Соловьева в 1901 г. литературная общественность отмечала 35-летие его литературной деятельности. В газете "С.-Петербургские ведомости" 12 апреля появилась по этому поводу небольшая статья, где, в частности, говорилось: "Фактический материал, явившийся основой его исторических романов, безукоризнен с научной точки зрения. Никто не упрекнет B. C. Соловьева в тенденциозности, в пристрастии в ту или другую сторону. Главной заслугой этого талантливого романиста следует признать точное воспроизведение бытовых особенностей минувшего времени. Он умеет изображать черты старого русского быта настолько ярко и жизненно, что доставляет читателю эстетическое наслаждение, вместе с тем обогащает и его сведения. Нигде вы не найдете при этом ни искусственного сгущения мрачных красок, ни фальшивого оптимизма, проистекающего из ложно направленного патриотического чувства. Вс. С. Соловьев с любовью рисует картины русского прошлого, но скрывать его темные стороны или преувеличивать положительные считает как настоящий художник ненужным и вредным".

80-е годы XIX в. стали пиком славы B.C. Соловьева - писателя. Он достиг той цели, к которой упорно и настойчиво стремился: сделал художественное отображение русской истории достоянием народа. В этом его огромная заслуга перед отечественной культурой.

В самом начале его творческого пути раздавались критические голоса, упреки в "лубочности". По этому поводу отец писателя прочитал сыну как-то слова И. С. Тургенева: "Делайте свое дело - а то - все перемелется". Это успокаивало, вселяло уверенность, но критика, видимо, оседала где-то в глубинах его сознания, и каждая новая вещь В. Соловьева становилась все более реалистичной, характеры - все более жизненными, сложными, полнокровными, хотя сама манера историко-художественного повествования того времени с присущей ему некоторой "романтической" заостренностью сюжета, порой слишком откровенным противоборством "злых" и "добрых" сил сегодня действительно выглядит несколько старомодной, что, впрочем, не лишает эту особенность его романов известного очарования.

С XX веком приходили новая жизнь, новые художественные веяния. Россия вступала в пору грозных событий. Вместе с развитием капитализма, безудержным обогащением буржуазных нуворишей нарастала и угрюмая ненависть рабочих, уже прорывавшаяся в мощных стачках и демонстрациях; ширились яростные крестьянские бунты и пламя пожаров освещало помещичьи усадьбы, либеральное беспокойство интеллигенции также предвещало грядущие трагедии российской жизни. Все это, казалось, прочно и надолго отодвигает в сторону "ветхозаветные" творения Всеволода Соловьева. Слава его еще жила, но уже тускнела. Писатель это чувствовал, нервничал, физически стал заметно сдавать, здоровье его пошатнулось. Но все, кто знал его в те дни, вспоминали, что внешне это был все тот же блестящий русский интеллигент, всегда безупречно одетый, в дымчатом пенсне, с корректными манерами, всегда интересно говоривший и неординарно мыслящий.

Такие литературные шедевры, как "Война и мир" Л. Н. Толстого и "Братья Карамазовы" Ф. М. Достоевского показали мощь психологического анализа личности, в том числе и исторической (Александр I, Кутузов, Наполеон - у Л. Н. Толстого). Историко-художественные образы, созданные Соловьевым, выглядели уже довольно плоско. Критика все чаще отмечала длинноту исторических монологов, прямолинейность характеров, некоторую банальность первых глав. Писали, что у Соловьева, как и у Г. Сенкевича, не хватает противоречивости в обрисовке внутреннего мира своих героев, они в некоторой степени прямолинейны, в их характерах доминирует какая-то одна черта.

И все же Соловьева продолжали с увлечением читать. Книги его все шире распространялись в народе. В ту пору, когда в литературных салонах его стали забывать, практически в каждой читающей российской семье на полках этажерок стояли томики Всеволода Соловьева. Отмечаемые критикой художественные слабости были в известной степени и силой писателя. Его увлеченность, страстность, даже прямолинейность в обрисовке своих героев привлекали читателей.

Концепция той или иной личности у Соловьева порой расходилась с общепринятой. Так он был склонен идеализировать Павла I ("Вольтерьянец"). Возможно, что не последнюю роль в этом, как уже отмечалось выше, сыграл эпистолярный архив царя, попавший в его руки. Соловьеву импонировала царевна Софья - особенно в ранний период своего правления - красивая, умная, волевая ("Царь-девица"), добрыми словами поминает он совершенно незнаемую у нас фигуру императора-мальчика Петра II ("Юный император"). Этот список его привязанностей, увлечений можно продолжить. Но и в обрисовке героев, которых он оценивает в общем завышено, по сравнению с принятыми научными критериями, писатель находит верные краски, создавая образы живых, весьма сложных людей, подкрепляя свое собственное понимание значительным историческим материалом.

Порой писатель склонен к слишком резким оценкам, особенно в отношении личностей, чьи безнравственные поступки, бесстрастно зафиксированные историческими документами, дают для этого повод. На страницах его романов фигурируют законченные злодеи, полные черных помыслов и дурных страстей, а им противостоят люди исключительно высоких идеалов и благородных устремлений. Не эта ли вечная борьба добра и зла в сочетании с увлекательными сюжетами, достоверной исторической картиной прошлого, проникновением в тайны тайн людей власти, людей богатства, сокрытые для многих поколений советских читателей долгое время за унылыми социологическими схемами, привлекают читателей и до сих пор к романам B. C. Соловьева?

Силен он и в создании типов. Всесильный вельможа - в полном блеске своей мощи, богатства, славы. Старый воевода - взяточник и ретроград. Слуга - мастер хоромной интриги, злодей, каких поискать. У чванливого боярина характерная и присущая ему черта ярко высвечивает всю тупость боярства. Но столь же сильны у Соловьева образы светлые, чистые, до умильности, до пронзительности хорошие - и внешне, и внутренне. Их человеческая красота заставляет восхищаться ими. Умение писателя найти в человеке светлое и прекрасное поистине вдохновляет.

Нельзя не сказать о еще одной чрезвычайно сильной доминанте романов B. C. Соловьева - их пронзительной нравственности. Постоянный поиск светлых, прекрасных черт, сострадание к несчастьям, терпимость к слабостям, не выходящим, разумеется, за рамки порядочности, пронизывают многие его историко-художественные произведения. Благородство всегда на высоте, низость достойна презрения.

В его романах нет и тени религиозной нравоучительности. Вовсе не чувствуется в них христианского смирения. И все же, по большому счету, сочинения B. C. Соловьева буквально пронизаны гуманизмом, свойственным истинным последователям великой христианской нравственности и морали. В его сочинениях все ясно, все чисто, разумно и естественно, без ложного пафоса и ложной позы. В этом смысле подход писателя к человеку, к жизни удивительно напоминает восприятие мира Алешей Карамазовым.

С особой трогательностью и с трепетом выписывает B. C. Соловьев женские образы, близкие ему по духу. Удивительна эта традиция больших русских писателей! Из романа в роман переходят эти русоголовые сероглазые красавицы, удивительно похожие своей внешней и внутренней красотой, своей цельностью, невосприимчивостью к злу и в то же время великодушные и благородные. И при этом каждая из его сюжетных избранниц отличается своим характером, особой статью, которая при общей неуловимой, может быть, даже национальной общности в то же время делает ее абсолютно оригинальным, неповторимым человеком. Это и несгибаемая, бескомпромиссная Люба Кадашева из "Царь-девицы", которая не смирившись с мерзостями жизни, в конце концов, уходит в монастырь; и легко приспосабливающаяся к обстоятельствам, шаловливый "бесенок" Маша - теремная девушка из романа "Жених царевны", и целомудренная красавица, "касимовская невеста" Фима Всеволодская, неудавшаяся избранница царя Алексея Михайловича, и прелестная, цельная, чистая, княжна Татьяна Пересветова ("Сергей Горбатов"; "Вольтерьянец"). Все они неповторимы и по-своему прекрасны.

Критики немало спорили, к какому общественному лагерю причислить B. C. Соловьева - либеральному или консервативному, к славянофилам или к западникам. (В ту пору принадлежность к какому-то общественному направлению являлась определенной визитной карточкой каждого видного российского интеллектуала.) Один из его биографов писал о нем: "Исторического романиста, само собою, не может быть без любви к старине, без ощущения красоты в минувшем. Но любить прошлое, чувствовать его красоту еще не значит быть ретроградом. Исторический писатель только тогда может быть зачислен в мракобесы, когда видны все его симпатии на стороне темного и злого, что было и прошло, на стороне физического и нравственного закрепощения свободной человеческой души, на стороне тех темных сил, которые мешают светоносному движению прогресса. Конечно, ничего мракобесного не найти в исторических романах Вс. Соловьева. Путь истинного европейского просвещения он считал единственным для родины... Не скрывая светлых сторон русской старины, Соловьев не щадил своего осуждения ее темных сторон. Лично писатель гордился своей объективностью и свободою от каких-либо предвзятых тенденций"4. Он отметил в одном из своих писем: "В течение всей моей литературной деятельности я стоял вне каких-либо журнальных партий и лагерей и печатал свои вещи в тех журналах, которые меня звали, заботясь лишь о том, чтобы это были издания безупречные в литературном отношении".

Его "партией", его общественной привязанностью были объективность и честность, а принадлежность к "клану", к "течению" подлинная интеллигентность никогда, как правило, не признавала, да и не признает и сейчас. Эта принадлежность требует от человека жертвы, требует уступок во имя "общего дела". В "клане" действуют законы стаи. B. C. Соловьев это понимал, но не принимал. Вот почему всю жизнь он был "вне партий и лагерей". Он был одиночка, а если говорить точнее, то принадлежал не к "клану", а к народу и поэтому, наверное, был особенно любим и почитаем.

В одном из своих последних "бытовых" романов "Цветы бездны" он устами своего героя русского боярина Щепина-Надеева так передает это свое общественное мироощущение. "Ах, с меня за глаза довольно российских либерализмов и консерватизмов... не могу я больше! Ну, какие у нас могут быть либералы или консерваторы! Пора, наконец, понять всю фальшь этих определений, перенесенных на русскую почву! Мне одинаково тошно, если меня обзовут либералом или консерватором. Нашим либералом, в смысле отвлеченного доктринерства, бесцельного будирования, космополитства и закрывания глаз на русскую действительность, и ее насущные интересы, - я не могу быть потому, что живу на русской земле и чувствую свою связь с нею. Но не могу я тоже быть и нашим консерватором. Время остановить нельзя, вчерашний день не повторяется, и каждый новый день несет с собою свое новое, не справляясь о том, - кому это приятно или неприятно..." "Вы правы, как и всегда, - замечает собеседник Щепина: - однако, как бы нам не окунуться в тот, так называемый "квасной" патриотизм, где тоже не все обстоит благополучно по части живой действительности...

- Боже избави! На этакий патриотизм нас тоже не поймаешь. Помилуйте! Отлично видишь все грехи, недостатки, смешные стороны своей матери, и возмущаешься, негодуешь, страдаешь, борешься с ними, - а все же любишь всею душою, а все же - готов за нее в огонь и воду! От такого отношения к матери до закрывания на все глаз, с одной стороны, и до издевательства, с другой, - очень далеко!

- Чего же вы хотите для России?

- Чего хочу? Просвещения и образования, еще образования и еще образования! Вот первая задача нашего нового дня - и как бы ни тормозили это дело и наши либералы, - оно будет совершаться, ибо приспело ему время..."5.

В 1903 г. Всеволод Сергеевич Соловьев скончался. Незадолго до его смерти один из друзей зашел к нему и, зная его приверженность к аккуратности, извинился за опоздание. Всеволод Сергеевич усмехнулся: "Не то плохо, что вы опоздали на несколько минут, - плохо то, что я умираю". Он четко, корректно и иронично определил свое состояние. Его смерть всколыхнула уже было угасавшую память о нем и его творчестве. Многие вдруг осознали, что вместе с B.C. Соловьевым ушла их юность, воспитанная на его романах, на идеалах добра, красоты, смелости, самоотверженности, скромности и терпеливости, которые В. Соловьев спокойно, ненавязчиво проповедовал и утверждал всем своим творчеством.

Новый век, отмеченный потрясениями и насилиями, как это ни парадоксально, возродил интерес к мирным и твердым устоям прошлого, когда тоже кипели страсти и сшибались в единоборстве добро и зло, но торжествовало все же постоянство. Молодое поколение искало в романах Соловьева своих героев - людей сильных духом, чистых и бескорыстных. Наверное, и ненаказанный злодей, мастер закулисных интриг и грязных дел могли найти в его творениях свои аналоги и порадоваться их, хотя бы временному, торжеству.

Буквально накануне революции 1905 - 1907 гг. было выпущено собрание сочинений писателя, которое тут же разошлось. Продолжали выходить отдельными изданиями его романы и в первую очередь неувядаемая "Хроника четырех поколений" - Горбатовы, их судьбы и размышления по-прежнему занимали читателей. И не случайно в своеобразных литературных мемуарах и эссе А. Измайлова "Литературный Олимп", выпущенном в 1911 г., среди литературных "олимпийцев" наряду с Достоевским, Толстым упоминались и широко читаемые в России большие мастера своего дела Всеволод Соловьев и Е. А. Салиас. А в 1917 г. вышло в свет "Полное собрание сочинений" Всеволода Соловьева, которое также мгновенно разошлось.

Удивителен сам феномен романов B. C. Соловьева: в пору острейших социальных коллизий, войн, революций люди вновь и вновь обращались (и обращаются!) к страницам, повествующим о русской, далеко не безмятежной старине, пытаясь найти в ней ответ на волнующие их личные и общественные вопросы.

С тех пор B. C. Соловьев не издавался (вплоть до конца 1980-х годов), но это отнюдь не означало, что его забыли. Зачитанные и рассыпающиеся на отдельные страницы, но тщательно переплетенные и оберегаемые книги его продолжали жить, привлекая к себе благодарных читателей. Однако последующие поколения читателей все же утратили связь с его творчеством. Сегодня даже в наших крупнейших библиотеках нет полного собрания романов В. Соловьева - ни 1903 - 1904, ни 1917 годов издания.

В начале 1980-х годов мне, бывшему тогда одним из ответственных работников издательского дела, пришла мысль - переиздать некоторые романы B. C. Соловьева и в первую очередь "Хронику четырех поколений". Последовали многочисленные телефонные консультации и, наконец, заключительный телефонный приговор: "А вы разве не знаете, что В. Соловьев писал в основном о царях и графах?" Я ответил, что он писал и о простых людях, а, кроме того, и А. Дюма, как известно, посвятил свое перо не изображению рабочих и крестьян. Но телефонный вердикт был неумолим: "Советские люди в романах В. Соловьева не нуждаются".

Сегодня иная пора и, думается, российский народ сам разберется, в какой историко-художественной литературе он нуждается. И можно лишь позавидовать всем нынешним читателям, которые впервые в жизни прикоснутся к удивительному историческому и художественному миру Всеволода Соловьева.

Любой исторический роман бывает хорош лишь в том случае, если он пытается художественными средствами решить определенную масштабную историко-политическую, историко-социальную или историко-культурную проблему, по новому взглянуть на исторический материал, помочь читателям в осмыслении той или иной эпохи. В этом смысле задачи писателя и историка-исследователя совпадают.

Если подойти к первому роману B. C. Соловьева "Княжна Острожская" с учетом этих историко-художественных критериев, то он безупречен. На историческом материале Литвы 60-х годов XVI в. писатель ставит актуальную и для того времени, и для последующих периодов в истории Литвы и России проблему - судьба русского населения в этом крае, вошедшем в состав Речи Посполитой - объединенного Польско-Литовского государства.

До последнего времени мы очень мало знали о русских в Литве после того, как в результате татаро-монгольского нашествия и последующей агрессии Литвы часть исконных русских земель отошла в состав последней, а потом оказалась в границах Речи Посполитой. Фрагментарные сведения порой встречались в обобщающих работах историков XIX в., в учебниках, где, в частности, упоминалось, что русские полки, пришедшие из Литвы во главе со своими русско-литовскими князьями, дрались под знаменами Дмитрия Донского на Куликовском поле, что русские воины, а именно Смоленский, Киевский, Брянский полки храбро вели себя в Грюнвальдской битве против Ливонского ордена, что русские православные люди страдали от национального, социального и религиозного гнета католических магнатов и шляхты. И это, пожалуй, все.

За историческими скобками оставался огромный пласт разнообразной жизни русских в Литве. Нескольким поколениям советских читателей неведомо было, что русские за пределами Московии, позднее России, вблизи великорусских границ оставались мощным национальным конгломератом, значительным духовным, культурным феноменом Восточной Европы. Русские в Литве - это и знать, и горожане, и православное духовенство, и дворяне, и крестьяне, это православные школы, летописание, национальное искусство. Эта часть русских земель и русского населения была встроена в систему цивилизации Восточной Европы, где действовало Магдебургское право, осуществлялась выборность королей, отсутствовало самодержавие. Князь Андрей Курбский, бежавший от деспотизма Ивана Грозного, не случайно укрылся на территории врага России - польского короля, но обретался именно в русских землях Речи Посполитой, включился там в культурную жизнь этого края. Не случайно и знаменитый наш первопечатник Иван Федоров после разгрома его типографии в Москве бежал в Литву, где продолжал печатать книги на русском языке. Лишь в последние годы эта тема в полный голос зазвучала в нашей историографии6, встречая, однако, порой непонимание и настороженность, навеянные прежними, идеологическими стереотипами. Роман Соловьева как и десятки лет назад свеж и современен.

Автор переносит нас в замок русского князя Константина Острожского, в Острог - русский город в Литве, ярко и сочно рисуя облик православной "колонии" на литовских землях. Здесь сохраняются старинные национальные обычаи, здесь в типографии князя работает первопечатник Иван Федоров, блистает своими воинскими доблестями молодой князь Дмитрий Сангушко, чарует окружающих своей необыкновенной красотой племянница князя Константина Елена - Гальшка, как зовет народ свою любимицу. Это честные, красивые люди, патриоты и блюстители православия, гордящиеся своей принадлежностью к славному русскому племени.

А рядом с ними живут и действуют их антиподы, открытые и тайные враги - иезуит итальянец Антонио, ревностная католичка княгиня Беата, мать Гальшки, польские и литовские паны - пособники Беаты и Антонио. Отец Антонио - в центре развивающейся интриги. Посланный Римом, папой Пием V в Польско-Литовские земли он становится одним из яростных проводников католичества, вербует сторонников в острожском замке, подчиняет своему влиянию княгиню Беату, стремясь оторвать от князя Константина его сыновей. Мрачный иезуит и фанатик влюбляется в Елену Острожскую.

Беата по наущению Антонио пытается разрушить чувство, связавшее ее дочь Елену и молодого Дмитрия Сангушко, воспрепятствовать их браку. С согласия князя Константина влюбленный рыцарь похищает Елену из замка Острожских и венчается с ней. Пришедшая в ярость Беата, потрясенный отец Антонио организуют погоню. Отряд польских шляхтичей в лесу настигает Дмитрия Сангушко и его товарищей. В начавшейся рубке поляки истребляют русский отряд, тяжело ранят князя Сангушко. Елена оказывается в руках Беаты и Антонио. Так завязывается тугой узел сюжета.

Национальные, религиозные проблемы переплетаются с судьбами героев, становятся частью их личной драмы. Десятки людей вовлекаются в события, происходящие в Острожском замке и во дворце польского короля Сигизмунда Августа в Кракове, куда кинулись с жалобами обе борющиеся стороны, и в далекой лесной чаще, и в сыпучих песках-трясинах. Все это происходит на фоне быта и нравов Литвы XVI в., отличающейся блеском магнатских имений, несгибаемым языческим духом лесных жителей, нищетой и убожеством деревень. Потрясенную, потерявшую сознание красавицу Елену увозят к матери, убеждают в смерти молодого супруга, заставляют идти под венец с польским шляхтичем-католиком.

А в это время в далекой лесной деревеньке приходит в себя после тяжелого ранения в голову и длительного беспамятства князь Дмитрий Сангушко. Его появление в замке Острожских, а потом во главе вооруженного отряда и в монастыре, где Беата и Антонио держат Елену, венчают запутанный и острый сюжет романа.

Многое потом станет характерной чертой других произведений Всеволода Соловьева: целомудренная женская любовь, мужская верность, черное злодейство, ослепленная страстью ненависть. Светлые и темные силы, силы добра и зла сталкиваются здесь свободно и яростно. В конце концов побеждают добро и любовь. И все же эпилог романа полон тревоги и противоречивых чувств. Здесь повествуется о том, как иезуиты в конце концов сокрушили православную твердыню в Литве - Острожский замок, превратили его в иезуитский монастырь, "погубили и обезличили целый прекрасный край русский, подчинили его дряхлой и больной Польше. Однако, пришел конец и их владычеству. Они исчезли с оскверненной ими земли русской. Быстрее и быстрее исчезает и зло, посеянное ими. В развалинах стоят монастыри их со своими страшными тайнами, с цепями и с грудами костей человеческих, разбросанных в подземельях. А на этих развалинах созидается православная церковь и звучит русское слово. Добродушный, забитый народ полесский мало- помалу пробуждается от своей вековой спячки. Но все еще не тронута лесная глушь и в ней до сих пор живут в первобытном невежестве тихие, темные люди. Они продолжают боготворить природу, поют свои грустные песни, завивают венки светлому Купале и думают, что Полесьем управляет королева Бона"7. В этом заключительном пассаже - весь Соловьев с его верой в конечное торжество добра, уважением к простому народу, пониманием прошлых и нынешних судеб тех краев, о которых он пишет с такой болью и с такой любовью.

В историко-художественной хронике середины XVII в. ("Жених царевны") В. Соловьев обращается к последним годам правления стареющего, дряхлеющего царя Михаила Федоровича, родоначальника династии Романовых. В основу романа положена история неудачного сватовства датского принца (королевича, как его звали на Руси) Вольдемара, младшего сына датского короля Христиана IV к царевне Ирине Михайловне, дочери Михаила Федоровича.

Россия с трудом приходила в себя после потрясений Смуты, мощных народных восстаний, польско-шведской интервенции. Постепенно восстанавливалось хозяйство страны, вновь запахивались заброшенные и поросшие лесом земли, наполнялись новыми поселенцами города, развивались ремесла. Перепись 1626 г, как бы знаменовала собой начало новой жизни. И лишь в одном направлении - в области внешнеполитической - России не удавалось провести "устроение". Несмотря на мирные договоры, заключенные с Польшей и Швецией, Москва никак не могла восстановить свои внешнеполитические позиции. Соседи- противники не признавали суверенитета России над ее землями, оказавшимися в руках Польши и Швеции после Смуты. Русские политики вели упорную борьбу за признание полного, как его понимали в Москве, титула русского царя. Постоянные трудности для России возникали и на юге, откуда грозили Турция и ее в вассал Крым.

Новая династия настойчиво искала пути своей легитимизации в Европе, одним из средств которой были династические связи с видными европейскими дворами.

В Данию было отправлено русское посольство. В Москве появились датские посольские люди. Начались переговоры по этому важному, престижному для обоих государств вопросу. В конце концов, датчане согласились отпустить Вольдемара в Москву, поскольку шансов занять трон в Копенгагене у него не было. Однако камнем преткновения стал религиозный вопрос: Вольдемар был лютеранином, а Ирина православной. Русское посольство в Копенгагене торжественно обещало, что Вольдемар сохранит свое лютеранское вероисповедание. Именно с таким условием королевич и выехал в Москву. Но московские политики не собирались выполнять свое обещание, будучи уверены, что рано или поздно, уже в Москве, они уломают Вольдемара перейти в православие. Ситуации осложнялась и тем, что после драматических столкновений в начале века с Польшей и Швецией религиозные чувства в России были особенно обостренными. Династия Романовых остерегалась родниться с иноверцем, опасаясь реакции влиятельных церковных кругов, консервативного боярства, монашества.

Вольдемар прибыл в Москву, не догадываясь о поджидавшем его испытании, а между тем кремлевский терем - "обширный человеческий муравейник", - где обитала царевна Ирина, буквально бурлил слухами. Теремная девушка Ирины - красивая, шустрая, дерзкая Маша оказывается в центре дворцовой интриги. С этого и начинается завязка сюжета.

Поразительно у Соловьева описание реакции теремной затворницы - царевны Ирины на это ошеломляющее известие, принесенное ей Машей. "Вот и наяву будто начинает твориться волшебная сказка. Из тридесятого царства, из-за моря приехал королевич... и приехал он за нею, за царевной Ириной... Посадит он ее на коня богатырского и увезет... куда? Зачем? По какому праву?.. Отчего это так нужно?!..

А видно так нужно, видно, есть у королевича права, потому что чувствует она всем своим существом, что над нею творится что-то особенное, роковое, неизбежное, что пришла какая-то великая, могучая сила, и вот-вот захватит ее и увлечет... на счастье или на горе?.. Ох, как бьется сердце, как душа замирает, будто земля разверзлась под ногами, и так и тянет, так вот и тянет туда, в эту отверстую бездну..."8.

Завязывается драматическая история. С одной стороны, царь Михаил, близкие к нему люди пытаются сломить упорство Вольдемара и принудить его, сначала уговорами, а потом откровенным насилием, к перемене религии, а с другой, царевна Ирина, далекая от этих политических расчетов и страстно полюбившая королевича, после рискованной и тайной их встречи, которую устроила Маша, мечтает днем и ночью о своем суженом.

Соловьев вновь предстает знатоком описываемой эпохи. Перед читателем проходит сложный, громоздкий и по-своему красивый и блестящий русский посольский ритуал, торжественные обеды, на которых подавалось до двадцати перемен одних "тельных"... И здесь же правдиво описанное и вполне соответствовавшее тогдашним порядкам откровенное насилие над датскими послами: контроль за каждым их шагом, ограничение в передвижении по столице, стрелецкая стража у дверей их хором, вдоль садовой ограды. Варварская практика по отношению к иностранным посольствам была весьма распространена в тогдашнем мире, и москвичей можно лишь упрекнуть в том, что они придерживались уж слишком беззастенчивых, откровенных, чисто "азиатских" форм. Великолепно выписана Соловьевым жизнь женского царского терема. Порой кажется, что эти художественные описания взяты прямо из исследований И. Е. Забелина - великого знатока старой дворцовой жизни и быта. Впрочем, наверное, так и было.

И чем настойчивей, круче действовали русские политики, тем упорнее становились датчане, гордо отвечавшие "московитам", что они вольные люди и не холопы русского царя, тем несчастней выглядела царевна Ирина, призрачней становилась ее мечта - связать свою судьбу с любимым человеком. Но вместе с этим противостоянием насилия и человеческого достоинства расцветает теремная девушка Маша. Она становится смелее, веселее, прекраснее. Она сама, без памяти влюбившись в молодого красавца Вольдемара, кует уже свое, собственное счастье. Ее живой характер, ум, природная кокетливость и шаловливость, а главное женский такт, которому научил ее, конечно, не терем, явились для нее крепким и надежным оружием, с помощью которого она могла постоять за себя, - пишет Соловьев. Но он умалчивает в этой характеристике о другом, хотя и убеждает читателя всем своим повествованием, что эта русская девушка умеет любить сильно, преданно и бескорыстно. И именно эта любовь вызывает ответное чувство титулованного датчанина. Она стерла в его памяти облик царевны, бросила в объятия "простушки", которую он, в конце концов, отбившись от московских притязаний, увозит на родину и нежно любит до конца дней своих, увы, недолгих!

Весьма любопытен в романе образ царя Михаила Федоровича. Кажется, что он добр, незлобив, великодушен, но деяния его страшны и жестоки. Царь - часть системы - безжалостной, давящей, поэтому личные качества - лишь слабая тень жизненной его сущности. Такой человек уже не может принадлежать себе - и в этом, пожалуй, один из нравственных уроков романа. Власть и человечность не совместимы - этот лейтмотив затем пройдет сквозь все исторические романы Всеволода Соловьева. И все же царь - живой человек, он задумывается над тем, что допускает несправедливость, нарушает данное им слово, но утешает себя мыслью, что все это необходимо в интересах Родины. И вновь сомневается, молится, плачет, и "слезы муки стекают из потускневших глаз его по бледным, опухшим щекам".

Злая воля олицетворяется в романе в царевниной постельнице Настасье Максимовне - женщине неглупой, но бессердечной и недоброй. Ее дуэль с Машей на фоне теремной жизни - одна из второстепенных, но удивительно жизненных линий романа.

В заключении Всеволод Соловьев рассказывает о смерти царя Михаила Федоровича, о восшествии на царство молодого Алексея Михайловича и выдвижении волей умирающего отца на авансцену истории России боярина Бориса Ивановича Морозова, воспитателя молодого царя. Тем самым автор как бы связывает в единую сюжетную линию свои произведения, посвященные истории России первой половины XVII века.

"Касимовская невеста" - продолжение историко-художественной хроники этого века. Фабула романа, кажется, возникла на основе любопытных известий англичанина, доктора медицины Самуила Коллинза, бывшего в течение восьми лет врачом царя Алексея Михайловича. Эти сведения содержались в его мемуарах "Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне". Книга эта была переведена и опубликована в России в 1846 г. Петром Киреевским, и Соловьев, конечно, знал ее превосходно. Он внимательно следил за всеми публикациями о старой России. В заключительных строках романа он упоминает об этих мемуарах. В записках врача, в частности, говорилось: "Задумав жениться, его императорское величество (царь Алексей Михайлович. - А. С.) собрал многих молодых девушек и, наконец, одна из них ему понравилась (она, говорят, и теперь еще сохранила необыкновенную красоту), но духовник царский хотел, чтобы царь женился на другой девушке, у которой была еще младшая сестра, и когда явилась избранная царем красавица, его величество страстно влюбился в нее, и боялись, чтобы она не получила короны, что в самом деле случилось. Он велел возложить на нее царский венец, но заговор был исполнен: женщины так крепко завязали волосы на ее голове, что она упала в обморок; а они разгласили, что у нее падучая болезнь. Отца ее обвинили в измене за то, что он предлагал дочь свою на избрание, высекли кнутом и сослали в Сибирь, где он и умер. Девушка до сих пор еще сохранила свое состояние, и с тех пор никаких припадков с ней не было. Император, раскаиваясь в ее оскорблении, назначил ей большое годовое содержание"9.

Как известно, царь Алексей Михайлович женился, когда ему исполнилось 17 лет, в 1646 году. Записки же Коллинза, который лишь в 1659 г. приехал в Россию, писались уже в конце 1660-х годов, когда он вернулся в Англию. Какой же отзвук в правящих верхах, а вероятно и в народной молве, получила несостоявшаяся любовь молодого царя, если и по прошествии двадцати пяти лет история эта поражала воображение иностранца! В своих записках он еще дважды возвращается к этому сюжету. В одном отрывке Коллинз сообщает, что во время смотрин во дворце царь подарил своей избраннице платок и кольцо, которые она хранила всю свою жизнь. Она отказывала всем женихам, которых было немало и оставалась верной своему первому чувству. Здесь же Коллинз сообщает, что заговор созрел благодаря усилиям боярина Б. И. Морозова, дядьки Алексея Михайловича, сохранившего на царя огромное влияние в первые годы его правления. В другом отрывке раскрывается и сама цель заговора: "Борис сватался за меньшую сестру Анну (младшую сестру навязанной им царю Марии Ильиничны Милославской. - А. С.), получил ее руку и думал, что таким образом прочно основал свое счастье. Однако ж Анна была им не совсем довольна, потому что он был старый вдовец, а она здоровая молодая смуглянка; и вместо детей у них родилась ревность, которая произвела кожаную плеть в палец толщиной... Один англичанин, Вильям Барнсли... сослан в Сибирь по наущению Бориса, который подозревал его в слишком коротком знакомстве со своим домом"10. Так любовь царской избранницы и молодого царя столкнулась с политической интригой, с борьбой за власть, была поругана и растоптана. И несмотря на то, что одним из действующих лиц драмы оказался сам семнадцатилетний царь!

Эта история, видимо, потрясла не только выпускника Оксфордского университета, но и поразила воображение прикоснувшегося к одной из дворцовых тайн XVII в. молодого русского писателя. Он почувствовал в ней извечное противоборство человечности и власти, добра и зла. Ощутил в ней пульс тогдашней жизни, ее острейшие коллизии. Олицетворением власти, зла стали для писателя боярин Морозов, его сообщники Илья Данилович Милославский, Яков Осина, касимовский воевода Никита Петрович Обручев, злобные, завистливые придворные, а воплощением человечности, добра - "касимовская невеста", красавица Евфимия Всеволодская, ее честный, горячий отец, мелкий касимовский дворянин Раф Родионович Всеволодский, молодые дворяне Дмитрий Суханов и Андрей Всеволодский, брат Фимы, умная, проницательная дворцовая шутиха Катерина. Это противоборство поначалу имело, так сказать, "локальный" характер: опираясь на поддержку касимовского воеводы, Яков Осина решает свести счеты со своим старым обидчиком Рафом Всеволодским, а заодно выкрасть и обесчестить его красавицу дочь.

Мы видим, как приходят в движение силы зла, как среди бела дня совершается налет на усадьбу Всеволодских, как жестокость и грубость сокрушают справедливость и благородство. Разграблен дом, избиты люди и лишь подоспевшая помощь спасает Фиму от насильника. И нет никакой управы на людей, подобных Якову Осине - наглых, циничных, жестоких. Из повествования B. C. Соловьева чувствуется, что это не эпизод, а печальная закономерность тогдашней жестокой русской действительности, где торжествовал принцип воеводы Обручева - "что хочу, то и ворочу". Велика Россия, но некуда в ней деться простым, честным, справедливым людям, им на роду написано жить и страдать в этой дикой человеческой стае!

Но то была лишь прелюдия к новой драме, разыгравшейся уже не в касимовский глуши, а в царских кремлевских палатах. Сердечный выбор юноши-царя нарушил политическую игру дворцовых сил. А главная их пружина - боярин Морозов, за ласковостью и приветливостью которого ощущается колоссальная сила воли и жестокость политического хищника. "Алешу (царя. - А. С.) из рук не выпустим" - вот программа его действий. В движение приводится вся цепь власти, над которой вдруг нависает скрытая угроза. Появление в Кремле семьи Всеволодских, за которыми стоял протежирующий их боярин Пушкин, означало бы сокращение, а то и полное падение влияния на дела государственные боярина Морозова, дьяка Назария Чистого и иных высших чиновников, уже сплотившихся прочной когортой вокруг трона юного и неопытного еще царя.

Завязывается борьба за царскую невесту, и в этой борьбе нет места светлым человеческим чувствам. Словно сетью оплетает Морозов царя, сговаривается с Ильей Милославским, одну из дочерей которого прочит за царя, а другую за себя самого, ищет поддержку в этом деле у царского духовника, поручает извести царскую избранницу подвернувшемуся ему под руку гнусному авантюристу Якову Осине и одной из дворцовых прислужниц. И, наконец, свершается черное дело, отбросившее Фиму Всеволодскую от трона и потрясшее молодого царя.

С большой художественной силой описывает Всеволод Соловьев трагедию молодых людей. Читатель видит перед собой не столько царя, сколько смятенного юношу, чья душа разрывается между чувствами к Фиме и любовью к своему дядьке Борису Ивановичу Морозову. Но государственная необходимость, о которой все время толкует царю боярин, берет верх: женщина, больная падучей болезнью, не может быть русской царицей. Алексей Михайлович сдается и соглашается, в конце концов, сломленный и безразличный, обвенчаться с Марией Милославской. Жестокая колесница власти подминает под себя любого, кто попадает под ее колеса.

Прекрасен и сложен образ Алексея Михайловича - своенравного, каким и положено быть царю, но еще и мечтательного, юного, чистого, богомольного. Ему еще только предстоит пройти страшное горнило власти над людьми и стать человеком, спокойно посылающим на казнь тысячи восставших горожан и крепостных крестьян, присутствовавшим при пытках Степана Разина, одобрившим жестокое средневековое "Уложение" 1649 года.

Ярко выписан хитрый и коварный боярин. Морозов и царь - антиподы, хотя их связывает государственная цепь. Они оба рабы власти; для юного царя первый же ее настоящий натиск оборачивается трагедией, которая оставляет след в душе на всю жизнь, для боярина же - это обычная политическая рутина.

Трагедия любви и молодости развертывается в царском дворце, где царит жестокая иерархия чинов, милостей и опал. Здесь правят циничные царедворцы, мастера интриги, все стремятся только вверх, сталкивая вниз неудачников. B. C. Соловьев, казалось, проникает не столько в тайну семейных дел второго Романова, сколько приподнимает завесу над системой насилия, морального опустошения, в которой задыхается, гибнет все живое. Недаром живущая долгие годы во дворце шутиха Катерина, постигшая, казалось, все придворные законы стаи, с горечью предостерегает Фиму от злых напастей, злой ворожбы, тайной порчи, которые уже близко. Шутиха все понимает, но сделать ничего не может. В ее силах лишь пожалеть забредшую в этот ад живую человеческую душу.

И еще раз приходится упомянуть, что героев романа окружает полнокровная, реальная жизнь. Иногда кажется, что мы сами все это видим, ощущаем - и царские потехи в селе Покровском, и тихие "посиделки" в девичьем тереме царского дворца, и бесшабашный торг в селе Сытом, и страшные ночные улицы и переулки московских слобод, и весь люд - разношерстный, разнохарактерный.

B. C. Соловьев не ограничился информацией Самуила Коллинза. Он поработал в архивах и обнаружил, что не столь уж драматичной оказалась судьба бедного дворянина Рафа Всеволодского и его семьи. Всеволодский был прощен и даже воеводствовал. Это послужило основой для B. C. Соловьева, давшему иную версию последних лет опальной семьи. Историк и писатель "поправил" очевидца.

Роман "Царское посольство" как бы продолжает сюжетную линию, намеченную в "Женихе царевны". На этот раз в центре внимания - не судьба иностранного посольства в Москве, а история русской посольской миссии в Венецию. В 1656 г. на Аппенинский полуостров морем вокруг всей Европы на нанятых голландских судах двинулось царское посольство воеводы Алексея Прохоровича Чемоданова и дьяка Ивана Ивановича Постникова. В архивах сохранилось дело этого посольства: "наказ" послам царя Алексея Михайловича, отчет посольства о путешествии и выполнении царского поручения, все сопутствующие документы. Можно с полным основанием считать, что Всеволод Сергеевич изучил материалы этого посольства, история которого и легла в основу сюжета его очередного романа.

И все же не само посольство становится центром повествования, а историческое противостояние старого московского мира и идущего ему на смену реформаторского духа, который позднее вырвется на волю в лице Петра I и его соратников. Мир старой, дремотной Московской Руси представлен в лице двух враждующих московских родов, двух соседей - Залесских и Чемодановых, этих Монтекки и Капулетти с берегов Москвы-реки.

У дворянина Никиты Матвеевича Залесского - сын Александр, у воеводы Алексея Прохоровича Чемоданова - дочь Анастасия, Настя. Они любят друг друга, но им заказано встречаться, потому что их отцы в раздоре из-за того, что черная курица Чемодановых безобразничала на огороде Залесских. Начались обиды, непонимание, а потом развилась и лютая, тяжелая вражда.

Залесский и Чемоданов - типичные представители старой Руси. С одной стороны, они неглупы, честны, простодушны, домостроевцы, верные своим семьям, истовые слуги царя-батюшки, с другой, - чванливые и спесивые феодалы, жестокие и хитрые, когда речь идет об их интересах, их фамильной чести. И даже царь не в силах унять сразу это чванство и спесь, которые породили вражду соседей, так мешающую исполнению важных государственных дел. В домах их как тени скользят безропотные жены, послушные богоугодливые дети. Эти семьи - оплот и надежа государства.

Но это в прошлом. И Залесские, и Чемодановы с беспокойством и тоской замечают, что в Москве, в стране происходит нечто нарушающее привычный уклад жизни. Россия второй половины XVII в. стояла на пороге реформ. Старозаветная жизнь рушилась под напором неодолимого социально- экономического и культурного развития страны. Смута, как это ни странно, не отдалила, а приблизила страну к европейскому миру. Волны поляков, шведов, немецких, французских ландскнехтов прокатились по России. Католики, протестанты приходили и уходили, а через окно, распахнутое ими, врывалось не только насилие, но и иная культура, иные идеи. После восстановления хозяйства страны к 30 - 40-м годам XVII в. в России стала бурно развиваться торговля, стягивающая воедино огромные пространства, заработали ярмарки, появились первые мануфактуры. Экономические связи со странами Запада, заложенные еще при Иване Грозном, а потом прерванные в период Смуты, прочно пробивали себе дорогу.

Из Архангельска через Вологду и Ярославль на Москву шли одно за другим иностранные посольства, а русские миссии отбывали в Польшу, Швецию, Голландию, Англию, Испанию, Францию, Италию. В Москве появилась слобода, где селились иностранные купцы, военные, пришедшие на службу в Россию, переводчики, врачи. Возникают новые культурные традиции, понимание необходимости перемен, появлялись носители новых идей. Одним из них был Федор Михайлович Ртищев, царский окольничий, человек исключительно влиятельный при царе Алексее Михайловиче, который хотя и осторожно, с оглядкой на старомосковское боярство и духовенство, с опорой на дворянство и крепостнические порядки, но поддерживал новые веяния. Одновременно началась реформа церкви, предпринятая патриархом Никоном, которая, однако, при поддержке молодого царя впоследствии выродилась в борьбу за власть между Никоном и самодержцем.

Сам Ртищев и его "кружок" стали носителями идей просвещения, новых форм образования, книжности, приобщения русских людей не только к элементарной грамотности, но и к наукам, изучению иностранных языков. О Ртищеве Соловьев пишет очень кратко, но выразительно: "В нем не было и признака того недостатка, той болезни, какой страдало большинство старинных русских людей - не было лености. Напротив, ему хотелось работать, быть постоянно в действии. Придет в голову мысль хорошая - тотчас же охота приводить ее в исполнение, садить и сеять и ждать плодов добрых".

В Андреевский монастырь, построенный по инициативе Ртищева на берегу Москвы-реки, были приглашены ученые монахи со всей страны. Им была вменена обязанность учить молодых людей, изъявивших к тому желание, разным наукам и языкам.

Молодой Александр Залесский - один из питомцев первого ртищевского набора. Старик Залесский и его супруга, почтенная Антонида Галактионовна, слушавшие с умилением нападки попа Саввы на разного рода никонианские ереси, на "бусурманство", "латинство", вдруг с удивлением и негодованием обнаружили, что их собственный сын, послушный и богобоязненный Алексаша, как раз и оказался в стане тех нечестивцев, которых они хулили и обличали. В доме Залесских начался глубокий конфликт между отцом и сыном, между старым и новым поколением, старым и новым укладами московской жизни.

К этому прибавился и прямо шекспировский сюжет: дети двух враждующих семей Залесских и Чемодановых полюбили друг друга; старик Чемоданов застал дочь Настю в объятиях молодого Залесского на границе их владений, около садового забора. Построили новый, могучий забор, но и он не смог прервать разгоравшееся чувство молодых людей. Александр Залесский становится в центр романа, начавшейся вражды семей. И Залесский, и Чемоданов каждый по-своему хотят сломить молодого человека, запугать его. Отец стремится оторвать его от Ртищева, даже ценой царской немилости, полагая, что свои обычаи и принципы жизни важнее. Но столь же твердым и принципиальным - прямо в отца - оказывается и Александр.

Вот как описывает своего героя В. Соловьев, когда старик Залесский предпринимает первую атаку на сына-вольнодумца: "Александр остановился и с изумлением, но без всякой робости, глядел на отца. Стройный, широкоплечий, высокого роста, нельзя оказать, чтобы уж очень красивый, но с лицом приятным и серьезным, с большими блестящими глазами, юноша производил впечатление спокойной силы. Сразу же было видно, что запугать его трудно и также трудно застать врасплох, озадачить".

В Александре замечалось большое сходство с отцом, но этот облик был как-то выровнен, облагорожен. То, что в лице старика говорило о тупом упрямстве, в лице сына превращалось в сознательную решимость. Одежда юноши, небогатая, отличалась чистотой и своего рода изяществом: коричневый кафтан его из тонкого сукна, украшенный черным шнуром, сидел на нем ловко, ворот голубой шелковой сорочки красиво оттенял юношескую свежесть его лица, обрамленного мягкой, русой бородкой.

За своего питомца вступился сам Ртищев. И вот и Залесский, и Чемоданов с удивлением и ужасом узнают, что Александр по указу самого царя назначен "толмачом" (переводчиком) в состав русского посольства в Венецию, возглавлять которое доверено воеводе Чемоданову. Указы царя, как известно, не обсуждались и после некоторых раздумий оба мужа склоняют свои седые головы. Залесский вынужден был хотя бы на время отказаться от мысли оторвать сына от Ртищева и отдать его под покровительство некоего вельможи Матюшкина, злодея и мздоимца, за дочь которого он уже сосватал Александра, а Чемоданов, скрепя сердце, должен был терпеть в своем посольстве человека, затронувшего его семейную честь и покусившегося на самое дорогое и любимое его достояние - дочь Настю. Таким образом, как и в прежних сочинениях Соловьева, крупные общественные проблемы снова переплелись с делами личными.

Напряженный сюжет романа развертывается на фоне московской жизни XVII века. Здесь и прекрасно выписанный уклад родовых гнезд Залесских и Чемодановых, и преподанный с большим знанием дела порядок тогдашних приказов, жизни царского дворца, и великолепные бытовые зарисовки, вроде сцены сватовства Никиты Матвеевича Залесского к своей будущей жене Антониде, которую он и в глаза не видал, пока она, отправляясь на брачное ложе, не сняла прикрывавшую ее лицо фату.

Вторая часть романа протекает в Италии, в Ливорно, Флоренции и Венеции, конечном пункте назначения русского посольства. Автор хорошо знает жизнь позднесредневековых итальянских городов, чувствуется, что он сам прошел той же дорогой, по которой путешествовало посольство Чемоданова. Проник он и в международную обстановку того времени: посольство Москвы в Венецианскую республику было вызвано сложным комплексом противоречий между итальянскими государствами и Турцией, Турцией и Россией, нестабильной обстановкой в Восточной Европе, продолжающимся русско-польским противостоянием. Посольство Чемоданова твердо ведет свою линию: не втягивая Россию в прямые обязательства перед Венецией по борьбе с Турцией, добиться в то же время у богатой республики финансовой помощи для ведения войны с Польшей. Одновременно посольство свято блюдет престиж страны, точно придерживается посольского ритуала. И снова международные проблемы сплетаются с личными судьбами героев романа.

Московиты потрясены обликом западного мира. С большим юмором Соловьев описывает переживания русских людей при виде заморских чудес, разного рода неловкости, в которых они оказываются из-за незнания местных порядков. Автор не забывает и о глубинных пружинах здешней жизни. "Правители Венецианской республики, - пишет он, - ставили своей задачей, как можно больше развлекать народ для того, чтобы ему было некогда остановиться на многих явлениях их мрачной подозрительной политики. Почти ежедневно "исчезали" люди в тайных судилищах инквизиции, но вечный шум и блеск, постоянно сменявшиеся празднества, заставляли забывать об этих исчезнувших людях"11.

И конечно дело не обходится без очередных приключений. В Александра Залесского влюбляется знатная венецианка, молодая вдова Анжиолетта Капелло. Она увлекает Александра своей страстью. В результате тот оказывается на шаг от своей новой судьбы. Но тут сразу же срабатывают тяга к родной земле, тоска по родной природе. Возрождается и образ любимой Насти. Дурман рассеивается, и Александр вырывается из плена, бежит из заточения в доме Анжиолетты и вовремя поспевает к отъезду посольства. В этой ситуации перед нами не лубочный благонамеренный герой, а живая мятущаяся душа, человек с "заносами", с лукавинкой, что и делает образ Александра жизненным и действительно симпатичным.

И в этом романе злая сила идет по пятам за хорошими, чистыми, добрыми людьми - это и вельможа Матюшкин, и итальянские "чичисбеи" (сопровождающие) - коварный беспощадный Нино и осторожный, злобный Панчетти. Как нескончаемый красочный карнавал прошумела мимо московитов жизнь Венеции и снова - в путь, где Александра ждет новая жизнь и судьба, наверное очень нелегкая в родном Отечестве.

Исторический роман "Царь-девица" - последний из посвященных России XVII века. Россия - на пороге реформ. Все больше людей приобщается к новым веяниям. Едва ли не первой из них стала царевна Софья, одна из старших дочерей царя Алексея от первой жены - Марии Ильиничны Милославской.

"Царь-девица" - главное действующее лицо романа. После смерти царя Федора Алексеевича и стрелецкого восстания 1682 г. Софья по существу заняла российский престол в качестве регентши при малолетних царях Иване и Петре. И свойства ее характера этому соответствовали. Она порвала с затворническими традициями терема, получила прекрасное образование, в частности, слыла ученицей Симеона Полоцкого, активно участвовала в государственной жизни страны, любила "комедийные действа", встречалась и беседовала с посещающими Москву иностранцами, поражая их своими знаниями и дипломатическими способностями. И внешне, по Соловьеву, это совсем другая женщина, чем та, которую мы привыкли представлять себе, и отнюдь не такая, какой нарисовал ее, например, А. Н. Толстой в "Петре I". Софья - прекрасный тип русской женщины: статная, с роскошными волосами, удивительными яркими синими глазами.

В русской дореволюционной научной литературе, да и в исторической романистике под влиянием "пропетровских" тенденций сложилось прочное предубеждение по отношению к Софье - и как к правительнице, и как к личности. Эта линия была продолжена и укреплена в советское время, особенно начиная с 1930-х гг., когда фигура Петра I заслонила всех других исторических персонажей второй половины XVII - начала XVIII века. Лишь на исходе XX в. историческая фигура Софьи стала как будто обретать свои реальные черты12.

Соловьев идет наперекор этой тенденции. Предпетровская Россия у него - страна динамичная, ищущая, а среди людей 70 - 80-х гг. XVII в. он находит тех, кто, по существу, предвосхитил петровские реформы и намеревался провести их в более цивилизованных формах, чем сделал это царь Петр. К этим людям автор относит царевну Софью и ее друга и сподвижника князя Василия Васильевича Голицына.

Фабула романа проста. Из далекого суздальского села в Москву в терем царевны попадает сирота Люба Кадашева, убежавшая от своих родственников, притеснявших ее и попрекавших лишним куском хлеба. Независимая, с сильным характером, красивая Люба прослышала о легендарной царевне и обратила к ней свои мачты, рассчитывая, что только правительница сможет поддержать ее попранное достоинство и защитить.

Люба попадает в Москву в смутное время: идут крутые расправы с раскольниками, царь Федор Алексеевич лежит на смертном одре, усиливается борьба боярских группировок - Милославских и Нарышкиных. В центре этой борьбы, естественно, оказываются дети царя Алексея, чьи претензии на власть могут повлиять на борьбу кланов.

Во время своих странствий Люба сталкивается со стрелецким полковником Николаем Степановичем Малыгиным, который помог ей добраться до Москвы, поддержал ее, нашел пути для проникновения Любы в терем царевны. Между молодыми людьми вспыхивает сильное чувство. Софья делает Любу своей теремной девушкой, а потом и ярой сторонницей в борьбе за власть. Через Малыгина Софья поднимает стрельцов против Нарышкиных.

В ходе стрелецкого бунта 15 мая 1682 г. гибнет партия противников Софьи. Стрельцы убивают боярина А. С. Матвеева, бросают на пики и бердыши 23- летнего Ивана Нарышкина и лишь с большим трудом новому правительству Софьи - В. В. Голицыну удается унять разбушевавшуюся стрелецкую стихию. B. C. Соловьев описывает бунт почти как свидетель. Думается, автор подводит читателя к мысли, что подобные выступления бесперспективны: насилие порождает ответное насилие. В 1689 г., когда к власти приходит Петр, на плаху и в заточение идут бывшие победители. Эту мысль автор тонко проводит через прозрение Любы. Софья предстает теперь перед нею в обличий жестокого и беспринципного человека, способного на все ради сохранения своей власти.

В. В. Голицын выступает в романе отнюдь не никчемным и слабовольным красавцем, а как яркий, талантливый, решительный, прекрасно образованный, начитанный человек, искусный дипломат и незаурядный полководец (подобный подход в нашей историографии обозначился лишь в 90-е гг. XX в.13).

В романе как бы сталкиваются затхлость московских теремов и, вольная жизнь просвещенного Голицына. Автор увлечен этим образом. Но князь Голицын был сыном своего времени - жестоким, властолюбивым, беспощадным, как это продемонстрировала организованная при его участии расправа с вождем стрельцов князем Хованским. В подвалах поставленного на западный манер дома Голицына томились его собственные узники, а князь порой спускался вниз и наблюдал за пытками. И Петр I у Соловьева - порождение того же терема, тех же тяжелых, затхлых нравов. Его средства борьбы - те же интриги, та же жестокость. Месть клана Нарышкиных своим "утеснителям" нарисована Соловьевым по классическим канонам старомосковской Руси.

В этом романе Соловьев еще раз показывает читателю как зло, порождается властью. Он вновь обращается к вечным вопросам, ответы на которые дают история и природа самого человека.

"Юный император" открывает серию романов, посвященных эпохе так называемых дворцовых переворотов. Действие романа развертывается в 1728 - начале 1729 годы. Только что почила в бозе императрица Екатерина I, а ее фаворит, сподвижник Петра I, всесильный князь А. Д. Меншиков как будто бы сумел прочно овладеть властью. Верховный тайный совет, с которым он, по завещанию Екатерины I, должен был делить власть, отодвинут в сторону. Да и кто мог помешать Александру Даниловичу? Внук Петра, сын казненного Алексея Петровича Петр II, взошедший на престол в 1727 г., еще слишком мал, чтобы царствовать. Ему всего 12 лет. К тому же его перевезли во дворец Меншикова и могучий временщик прочит ему в жены свою старшую дочь, чтобы тем самым надолго укрепить свое собственное влияние. Здесь воспитывают и обучают юного императора, кормят и поят его и даже распоряжаются его деньгами. Кажется все идет к тому, что Меншиков станет не "полудержавным", а полным властелином.

Но там, где существует власть и действуют ее законы, неизбежны интриги, страдания, возвышения, падения, ссылки, гибель, смерть... Очень скоро становится очевидным, что император, хотя и юн, но он император, а всесильный временщик, хоть и могуч, но всего лишь временщик, и кажется само время начинает работать против него. Начало глубокого конфликта автор усматривает в отсутствии у князя такта по отношению к юному императору, которому очень скоро наскучили поучения Меншикова. Несовместимость характеров - властного и сурового князя и идущего к независимости, к человеческому достоинству Петра II - очевидна. Но дело не только в этом. Меняется вся ситуация в России и в Петербурге. Во дворце наступает период "страшных драм", которые Соловьев рисует очень точно.

Очень быстро люди, приближенные к власти, постигают элементарную истину: фаворитизм "светлейшего" - лишь явление времени. Первым это почувствовал король придворной интриги, соратник Петра, Андрей Иванович Остерман, чье необузданное честолюбие, долгое время сдерживаемое, притаившееся, теперь толкает его на упорную подпольную борьбу с Меншиковым. Петра II окружила "золотая молодежь", во главе с Долгорукими, чей представитель - юный Иван стал неразлучным товарищем молодого императора. Меншиков не улавливает изменившегося соотношения сил. К власти пробиваются новые люди.

В центре романа стоят по существу две личности: юный император и князь Меншиков. Петр II - прекрасный голубоглазый отрок, истинный сын красавицы кронпринцессы Шарлотты, с удивительным, не по годам взрослым лицом. В нем все сильнее пробуждаются стремление к личной свободе, чувство справедливости, мужское достоинство. Он давно беззаветно и безответно влюблен в свою тетку - красавицу Елизавету Петровну, по-детски добивается ее внимания. Повзрослев, он говорит ей о своем чувстве. А наследница Елизавета Петровна боится начать страшную борьбу за власть. При поддержке Остермана, своей сестры, больной и невероятно честолюбивой Натальи Алексеевны, опираясь на поддержку Долгоруких, Петр II переходит в наступление на А. Д. Меншикова, и тот, не имея никакой реальной поддержки ни в верхах власти, где его люто ненавидели по существу все, ни в гвардии, ни во дворце, рухнул сразу и бесповоротно.

Описанная Соловьевым драма - ужасна. Еще вчера почитаемый, вызывающий страх и трепет князь Ижорский в один день становится "простым расслабленным стариком; вся его жизнь до последнего времени представлялась ему как какое-то далекое сновидение, ему казалось, что вот только теперь и есть настоящая жизнь, что он проснулся"14. Кольцо вокруг него сжимается медленно, но неуклонно, а он, не чувствуя этого, продолжал творить свою волю, уже повисшую во враждебной атмосфере. Опала была мгновенной и безапелляционной. Затем арест, лишение всех чинов и орденов, заслуженных в основном при Петре I, в том числе и за Полтаву. А далее долгий, унизительный, полный страданий путь осенью без теплой одежды, в рогожной кибитке в далекий городок Березов, где "светлейшего" и настигает смерть в ноябре 1729 года.

Но и победители торжествуют слишком рано. Мальчик Петр II слишком рано вступил во взрослые игры. Стоявшие у власти и окружавшие его люди, кажется, просчитали все. Окружение Долгоруких сопровождает его в Москву на коронацию и надолго задерживает в первопрестольной столице, где бессменной чередой следуют пиры, развлечения, охоты. Рядом с юным императором, одурманенным алкоголем, с подорванным здоровьем, появляется Екатерина Долгорукая.

Соловьев показывает, что Петр II становится разменной монетой в борьбе за власть. Его болезнь прогрессирует, а Остерман уже просчитывает будущие политические ходы. В поле его зрения появляются дочь покойного царя Ивана Алексеевича - Анна Иоанновна и ее фаворит герцог Бирон. У постели смертельно больного Петра II разгорается борьба за власть, идет дележ властного пирога. Теперь уже Долгорукие обречены на уничтожение. Алексей Григорьевич Долгорукий, глава мощного клана, повторяет судьбу Меншикова, а фаворит Петра II, юный красавец Иван Долгорукий, ложится на плаху.

Поражают достоверностью "герои второго ряда" в романе. Зловеща фигура первой жены Петра I Евдокии Лопухиной. Замечательно вылеплены образы беспутного Ивана Долгорукого, влюбленного в юную графиню Наталью Борисовну Шереметеву, дочь известного петровского полководца. Она не может пережить смерти любимого человека, уходит в монастырь и умирает там.

Как и в других сочинениях Соловьева, в романе все дышит эпохой. Здесь хорошо выписан еще неустроенный Петербург, в котором уже ощущается холод императорского стиля будущих лет, и уже зарождающийся Петергоф и старая, разухабистая, веселая Москва. Роман помогает нам прикоснуться к тем далеким дням и персонам, о которых современные российские читатели имеют весьма смутное представление.

Историческая сага XVIII в. продолжается одним из ранних произведений B. C. Соловьева романом "Капитан гренадерской роты", посвященным дворцовым переворотам 30-х - начала 40-х гг. XVIII века.

Началось самодержавное правление Анны Иоанновны, а одновременно и эпоха "бироновщины", отмеченная засильем иностранцев в России, в первую очередь, немецкого прибалтийского ("остзейского") дворянства, опиравшегося на поддержку всесильного фаворита императрицы герцога Эрнста Иоганна Бирона, выехавшего вместе с ней из Курляндии.

Десятилетие "бироновщины" оставило тяжелый след в русской истории. Ее прямым следствием стало расхищение государственных средств, беззастенчивое взяточничество, жестокое подавление любой оппозиции, казни, пытки, тюрьмы, ссылки, в которых самое активное участие принимали и карьерные доморощенные лизоблюды, готовые за чины, поместья, деньги продать кому угодно и мать родную. Летели головы родовитых и независимых русских дворян. Откровенное презрение к России, ко всему русскому и, прежде всего к русскому народу и его культуре отличало "бироновщину". Все это было воплощено в самом Бироне. Но его десятилетие завершилось. Умерла и императрица Анна Иоанновна. Наступает время больших перемен, снова зашевелилась русская гвардия, изнемогшая под гнетом немецких командиров, воспряло духом столбовое дворянство...

В это то время и приходят в движение все герои романа B. C. Соловьева. Мечется в своем дворце Бирон, вынашивающий планы утверждения своей власти над Россией; надежда на власть пробуждается у буквально задавленных Бироном племянницы императрицы - Анны Леопольдовны и ее мужа принца Антона Брауншвейгского, родителей трехнедельного Ивана Антоновича, официально ставшего императором России. Но кто обретет реальную власть в период малолетства Ивана VI - регент Бирон или немецкая группа "брауншвейгцев" и фельдмаршала Миниха, державших в руках армию?

А в отдалении от трона вырисовывается еще одна политическая фигура, также реально претендующая на власть в России - дочь Петра I Елизавета Петровна, полностью оттесненная немцами за истекшее десятилетие от какого бы то ни было влияния на судьбы страны, окруженная шпионами Бирона, запуганная пытками и казнями своих тайных и явных сторонников.

Этот гордиев узел и составляет сюжетный стержень романа "Капитан гренадерской роты". Капитаном предстает сама Елизавета Петровна, которая в ночь на 25 ноября 1741 г. явилась в сопровождении верных ей русских гвардейских офицеров в казармы Преображенского полка и повела гренадерскую роту на дворец, в котором жили "брауншвейгцы", только год назад, взявшие, наконец, верх над Бироном.

Но прежде чем все это свершилось, политическая жизнь при дворе развивалась очень напряженно, Бирон последовательно укреплял свою власть, усиливал полицейский аппарат, стремился размыть национальный состав русских гвардейских полков и ввести в Петербург верные ему части, практически изолировал Елизавету, запугал Анну Леопольдовну и ее мужа. Власть как таковая в ее наиболее отвратительном виде предстает перед нами в каждом поступке, в каждом жесте, каждом слове Бирона.

Бирон под пером B. C. Соловьева - это тот злой гений, которых, по мнению писателя, немало было в истории, и в русской, в частности, особенно в верхних эшелонах власти. И здесь автор удивительно последователен: добро и справедливость, представленные влиятельными историческими деятелями - большая редкость. Чаще же именно с правительственных высот идет насилие, несправедливость, коварство, обман, стяжательство. К этому выводу писателя подводят не какие-то абстрактные размышления о природе власти как таковой, а тщательное обращение с фактами истории. Ведь и фельдмаршал Миних, и Антон Брауншвейгский, и Анна Леопольдовна, и хитроумный и всемогущий интриган канцлер Остерман - противники Бирона - люди низкие, властолюбивые, мелкие по своей натуре. В них практически нет привлекательных черт, и не потому, что они представители иноземного давления в России, а потому, что верные служители культа власти, его дети, его рабы. Достаточно вспомнить, как они в упоении делят награды после переворота и краха Бирона.

Особняком стоит в романе Елизавета, чье решение бороться за трон стоило ей долгих мучительных размышлений, страхов, слез. С одной стороны, она "орлиная дочь" - умная, волевая, решительная, талантливая русская женщина, сочинительница и исполнительница песен, добрая душа; с другой, - неуверенная претендентка на трон, затевающая очередной заговор, окруженная авантюристами и интриганами - доктором Лестоком, французским посланником маркизом де ля-Шетарди, русскими, шведами. "Но что мне делать? - вопрошает она, я - женщина!". Елизавета, жившая долгое время в отдалении от двора, как будто уже смирилась со своим заурядным положением. Она влюблялась, старела, очень хотела выйти замуж за тех, кого искрение и беззаветно любила - Шубина, сосланного Бироном в Сибирь под чужим именем, Разумовского, с которым, кажется, и обвенчалась тайно, придя к власти в 1742 году.

На призывы своих сторонников к решительным действиям она отвечала: "А я ленива и уж не так молода". И этому приходится верить, как, видимо, и тому, что в "орлиной дочери" вдруг пробудился могучий дух Петра, позвал ее вверх. Этот призыв и возвышал и пригибал ее. Она молится, рыдает. Зовущая ее власть ломает ей душу, вырывает из привычного обычного, полусельского уклада жизни, бросает в гущу событий, предугадать которые невозможно. И Елизавета отваживается. Ее образ, пожалуй, самый жизненный в романе. Он соткан из реальных противоречий и правдив. Здесь нет идеализации, как может показаться на первый взгляд, но есть понимание психологического склада, логики поступков.

Характерно, что у каждого из героев романа вообще своя логика мыслей и действий, которую передает B. C. Соловьев через внутренние монологи персонажей. Вспомним рассуждения фрейлины Юлии Менгден, неистово влюбившейся в Динара, фаворита своей подруги - регентши малолетнего императора Анны Леопольдовны. Сколько страсти, одержимости, ненависти вдруг прорвалось в этой всегда разумной, сдержанной, спокойной, красивой женщине! Своя логика и у Бирона, своя - у Миниха. Столкновение этих логик и образует удивительно яркую картину противоборства политических интересов, общественных и личных настроений, которые так чаруют читателя в романе Соловьева.

Нельзя не подчеркнуть и особенные художественные удачи писателя. Одна из них - образ Остермана, для которого болезнь - один из тактических приемов в отчаянной борьбе за власть. В этом хилом, немощном теле живет несгибаемый дух политического гладиатора, смертельно разящего своих врагов. Именно он навел удар Миниха на Бирона, но промахнулся с Елизаветой, недоучел скоротечность развития нового заговора, организованного на сей раз патриотически настроенными гвардейскими офицерами и направленного против "брауншвейгцев", против всего немецкого вообще. Миних, Остерман пали, и это было крушение логик и их жизни в политической борьбе.

Другая несомненная удача - образ дочери Бирона Гедвиги. Кажется, все в этом дворце фаворита олицетворяло зло, зависть, ненависть: глупая, злобная, взбалмошная жена, ничтожный бездарный сын Петр, которого Бирон стремился женить на Елизавете Петровне, чтобы устранить опасную соперницу в его борьбе за власть. Но, о чудо! В этом доме живет еще Гедвига - некрасивая, умная, честная, с трепетным сердцем, с ранимой, и в то же время твердой душой подвижницы. Именно она поддержала отца, когда его, сброшенного с невероятных высот власти, уничтожали физически и морально его противники.

Огромный документальный материал: эпистолярное наследие, тексты официальных рескриптов и манифестов, мемуарную литературу бросил Всеволод Соловьев на весы исторически правды в этом романе. Он создал картину, по которой можно с успехом постигать внутренние пружины дворцовых переворотов начала 1740-х годов. Он, всей душой любящий Россию, ненавидевший ее внешних и внутренних врагов, нарисовал в то же время, увы, весьма неприглядную картину жизни ее высшего эшелона.

Окруженная решительными, ликующими гвардейскими офицерами, солдатами- гренадерами, Елизавета в полуобморочном состоянии движется по ночному ноябрьскому Петербургу ко дворцу "брауншвейгцев". И у читателя нет никакой уверенности, что очередная политическая "затейка" что-либо изменит в жизни многострадальной страны.

Но подлинной силы историзм B. C. Соловьева достигает в знаменитой "Хронике четырех поколений", охватившей историю дворянского рода Горбатовых с 80-х гг. XVIII в. и до пореформенной поры. Именно выход "Семьи Горбатовых", как стали называть в России "Хронику", принесла писателю славу "русского Дюма". Были годы, когда "Горбатовыми" зачитывалась вся Россия. И это не преувеличение. Сам писатель вспоминал позднее: "Когда я кончил "Последних Горбатовых", некоторые из читателей посылали мне письма, спрашивая, в каком уезде теперь проживают мои герои..." Журнал "Нива", где печаталась "Хроника" был нарасхват. Продолжения, по свидетельству современников, ждали с захватывающим интересом и в столицах, и в провинции, и в элитарных слоях, и в среде образованных обывателей.

...Безмятежно, величаво и вольно начинается первый роман "Сергей Горбатов" - где-то около 1788 г., в расцвет "века" Екатерины II. Вальяжно раскинулась богатейшая усадьба Горбатовых, принадлежавших к старинному боярскому роду. Их предки служили верой и правдой русским великим князьям, царям, императорам чуть ли не со времен Куликова поля. Огромные богатства, колоссальные земельные владения, тысячи крепостных, славные подвиги предков, благоволение царствующих особ. Глава семейства Борис Григорьевич Горбатов - любящий и суровый муж и отец, строгий, справедливый хозяин, бесстрашный воин, верный слуга Отечества и государя, всесильный вельможа при дворах Елизаветы Петровны и Петра III. После дворцового переворота 1762 г., свергнувшего с престола законного государя и возведшего на русский трон безвестную немку под именем Екатерины II, Борис Григорьевич удаляется вместе с семьей в свое поместье, оставив в Петербурге, к удивлению света, богатый пустующий дом, и тем самым осудив заговорщиков. Но сила имени Горбатовых, мощь фамилии были столь велики, что и новая власть с уважением отнеслась к добровольному изгнаннику. Его звали обратно, но тщетно.

Так началась жизнь семьи Горбатовых вдали от шумного и суетливого Петербурга - жизнь неторопливая, отлаженная, счастливая, среди прекрасной русской природы, в окружении верных и любящих людей. Патриархальный мир идеализированной русской деревни конца XVIII века! И первые строки "Хроники" подстать этому безмятежному счастью и покою: двадцатидвухлетний Сергей Горбатов, единственный сын Бориса Григорьевича, богатейший его наследник скачет ярким солнечным осенним утром в соседнее имение княгини Пересветовой на свидание с ее дочерью - прелестной сероглазой Татьяной Владимировной.

Кажется ничто не предвещает трагического развития событий, не говорит о потрясениях, которые испытает семья Горбатовых, которую один из героев "Хроники", доверенное лицо Горбатовых, "судейский крючок", разночинец Кондрат Кузьмич Прыгунов назовет "несчастной". Но сказано это будет уже почти через сто лет после того солнечного осеннего утра. Но это роман не о несчастьях семьи, а об обычной русской жизни, в которую силой исторических обстоятельств оказалась вовлечена эта семья, как и сотни, тысячи других - и титулованных, высокопоставленных, и простых, обывательских, и крепостных крестьян, и дворовых людей.

B. C. Соловьев как бы утверждает: это лишь кажется, что богатство и власть делают человека счастливым. Нет! Человека делают счастливым его внутреннее состояние, его ощущения, а достижимо это по большей части в разумном труде, на лоне тихой русской природы. И недаром крушение судеб членов семьи Горбатовых начинается тогда, когда они отрываются от своего родового гнезда. Равновесие же, житейское счастье, радость они обретают, вернувшись в свою родную усадьбу, где уютный мир Горбатовского надежно защищает героев "Хроники" от бушующих волн внешнего мира, от его зол и невзгод, борьбы характеров и честолюбий.

Впрочем не всем Горбатовым удается обрести здесь душевный приют и отдохновение, а лишь тем, кто по своему душевному складу, по склонности характера способен наслаждаться простыми и здоровыми житейскими радостями. Другие же обречены мучиться в метаниях до конца своих дней, попусту растрачивая душевные силы. И из поколения в поколение одни посвящают себя Молоху карьеры, славы, мирской суеты, другие ищут счастье в любви, глубоких раздумьях о жизни, чтении, в воспитании детей, племянников, внуков. Два мира, два различных устремления, а жизнь лишь является могучим режиссером отдельных человеческих судеб. И каким режиссером!

Горбатовы оказываются при дворе Екатерины II, позднее - Павла I, вступают в отношения с такими титанами, как светлейший князь Потемкин, канцлер граф Безбородко, последний фаворит Екатерины II Платон Зубов, фаворит Павла I граф Кутайсов, набирающий силу еще при Павле I, но развернувшийся уже в александрово царствование Федор Растопчин и многие другие звезды первой величины на чиновном небосводе Российской империи.

Сергей Горбатов - молодой русский дипломат - проходит в Париже через горнило Французской революции. И не случайно действие "Хроники" начинается в ее преддверии - в 1788 году. Ее гром скоро раздастся по всей Европе, и тысячи судеб, а среди них и молодого Сергея Горбатова, будут вовлечены в ужасный водоворот. А сын его, юный Борис, пройдя через пламя московского пожара 1812 г., будет опален и декабристским движением, оказавшись вместе с женой в далекой сибирской ссылке.

Но самым мощным распорядителем горбатовских судеб стало пореформенное время, наступающий капитализм - царство денежного мешка, молодых напористых дельцов. Ломаются старые, веками сложившиеся, отношения, иные ценности властно вторгаются в старорусский быт, и Горбатовы, покорные этой исторической стихии, оказываются в водовороте нового течения жизни, то противясь ему, то подчиняясь...

Но пока молодой красивый юный всадник мчится навстречу своей любви, своему счастью.

Это извечное противостояние светлого в жизни и неумолимого, необъяснимого рока, ломающего судьбу человека, проходит через всю "Хронику", формируя характеры, испытывая людей на прочность. В этом трагедийная сила "Хроники", причина ее мощного воздействия на читателей. И как первый удар колокола, напоминающего, что жизнь соткана не только из радостей, любви и счастья, но и из неизбежных противоречий, превратностей, трагедий, становится догоняющее счастливого всадника известие о скоропостижной смерти его отца - главы династии Горбатовых.

Кончается юность, начинается новая взрослая жизнь. Сергей Горбатов вступает в нее уже сложившимся человеком, имеющим определенные жизненные, нравственные принципы, и среди них - верность своей первой любви - Татьяне Пересветовой, своей любящей матери - патриархальной помещице, доброй Марье Никитишне, своему милому Горбатовскому, родному дому. Если в облике старого Бориса Горбатова видится нечто "троекуровское", то в сыне его Сергее читается судьба Гринева из "Капитанской дочки". И время почти то же, и нравы схожи. Сколько таких чистых, нравственно цельных, благородных характеров воспитали российские поместья. И не эти ли люди со временем составили славу и честь России на всех поприщах, куда бросала их судьба? Не случайно, из среды этих "богатырей, кованных из чистой стали" (А. И. Герцен) вышла позднее когорта декабристов, ради своих принципов пошедших на каторгу и на эшафот.

Из такого материала скроен и молодой Горбатов. Воспитанный французом Рено, он зачитывается просветителями, грезит о всеобщем человеческом счастье, верит в силу правды. Великие принципы разразившейся Французской революции - "свобода, равенство и братство" - не абстракция для этого молодого русского вельможи, они нашли действенный отклик в его душе. С подобными идеалами он и является при дворе по вызову самой императрицы, не забывшей про славную горбатовскую фамилию.

Успех на первых порах сопутствует молодому Горбатову: он представлен самой Екатерине II, очарован ею, определен на службу по дипломатическому ведомству, которое возглавляет всесильный граф Безбородко. Богатейший дом Сергея Горбатова становится средоточием великосветских раутов, где блистает и он сам, и высокородная петербургская молодежь. В этом доме появляется также молодой гвардейский офицер из мелкопоместных, красавец Платон Зубов, которому суждено будет скоро стать антиподом и ненавистником Сергея Горбатова. Так затягиваются тугие сюжетные узлы "Хроники".

Близкий родственник Горбатовых Лев Александрович Нарышкин, введший Сергея в высший круг петербургской знати, говорит ему: "Умение жить - это такая наука, которую проходят самоучкой". Конечно, Лев Александрович имел в виду ту жизнь, которою он жил сам, расположившись рядом с троном и которую предначертал своему племяннику. Но Сергей Горбатов жил совсем другой внутренней жизнью, хотя и придерживался внешних великосветских форм. Рано или поздно это противоречие должно было привести к катастрофе, первые сигналы которой Сергей стал ощущать, почувствовав, что двор Екатерины II отравляет его своим тлетворным ядом.

Образ Екатерины II - один из самых сильных в творчестве B. C. Соловьева. Императрица была уже на склоне лет, когда она пожинала плоды своей бурной и кипучей деятельности, достигнув той степени превосходства над окружающими ее людьми, когда, в силу своего ума, могла поворачиваться к ним только положительными сторонами своей личности. Такой она и запала в душу писателя, такой она предстала и перед Сергеем Горбатовым. Расставшись с либеральными иллюзиями молодости, подавившая восстание Пугачева, понявшая опасность идей французских просветителей, окруженная блестящими и талантливыми помощниками, она крепко держала в своих изящных руках управление дворянской Россией. "Честолюбивая и страстная душа", "светлая голова", "светлая улыбка, молодившая лицо" - такими словами характеризует Соловьев императрицу. И в то же время он не может скрыть всей фальши окружающей ее обстановки, страх приближенных перед капризной волей Екатерины II. Жертвой этого каприза становится и молодой Горбатов. Стареющая Екатерина явно увлечена молодым вельможей, он допущен, наряду с другими близкими людьми, в ее личные покои, императрица и дня не может обойтись без него. В конце концов, наступает кульминация их отношений. Екатерина вызывает Горбатова на откровенный разговор, и тот чистосердечно признается императрице в любви, но не к ней, а к далекой своей невесте - Тане Пересветовой, в верности ей. И судьба Сергея сразу же круто меняется. Его место около Екатерины II занимает Платон Зубов, вскоре ставший всесильным фаворитом. Он стремится отдалить от двора Горбатова, в котором видит своего соперника.

B. C. Соловьев мастерски описывает тлетворность, пустоту царскосельского дворца, мелкие интриги, противоборство с "Гатчиной", двором цесаревича Павла Петровича, умело прикрываемую придворным этикетом вражду между матерью и сыном, истоки которой восходят к убийству отца Павла.

Уже в первом романе "Хроники" писатель приступает к обрисовке образа Павла I, ставшего одной из больших творческих удач Соловьева. Сергей Горбатов, все больше и больше попадает под обаяние личности Павла, а в конце концов, становится близким к Павлу, к его двору. В романе "Вольтерьянец", второй книге "Хроники", Соловьев вкладывает в уста поэта Г. Р. Державина такую характеристику Павлу: "Он добр и благороден, у него великие и благие начинания, а всем - тягостно". Таким и выписан Павел у Соловьева. При этом автор влюблен в Павла. На фоне лживой, лицемерной обстановки царскосельского дворца, где царит императрица, ставшая центром лжи, интриг, зависти, сплетен, быстро удающихся карьер и столь же быстротечных и непонятных опал, гатчинский двор поражает своей простотой, безыскусностью, открытостью, хотя уже в то время, то есть задолго до воцарения Павла I здесь ощущается его нервозность и неуравновешенность, стремление добиться цели немедленно и любыми средствами, а вместе с тем и какой-то педантизм, этакая застылость форм. Возможно противоречивость гатчинского двора определялась его подлинной блокадой со стороны Царского села и Екатерины II. Все близкие к Павлу люди, все его друзья сразу попадали на крючок царскосельской придворной интриги. Екатерина II унижала и оскорбляла сына, она даже пыталась в династических интересах распорядиться без ведома отца и матери судьбой юной Екатерины Павловны, дочери Павла. Екатерина не добилась цели, но жизнь великой княжны она исковеркала, доведя к тому же Павла до пароксизма.

Изолированная Гатчина жила своей призрачной жизнью, время здесь словно остановилось. Павел метался в этом заколдованном кругу, растрачивая попусту свои молодые силы, старея, гася прекрасные, но никому не нужные порывы. И когда, наконец, после смерти матери он занял престол, это был уже совсем иной, чем в юности, человек. Принявшись очищать от скверны екатерининский "новый Вавилон", он действовал импульсивно, нервно. В нем все чаще и чаще проявляются самодурство и политиканство, а его самые добрые планы, стремление к справедливости, благодаря взбалмошности и крутому нраву императора встречали не поддержку, а недоумение и непонимание общества.

Соловьев тонко отмечает, что внешне в Павле I многое напоминало Петра I - Павел за все брался сам, шел вопреки традиции, пытался сломать старый уклад и искоренить леность, взятки, подхалимаж, но не было в нем петровского характера, он смешивал "крупное" и "мелочное", да и петербургская верхушка, избалованная "веком Екатерины", была далека от "питомцев" Петра I.

Одиночество, непонятость, открытая враждебность общества стали уделом Павла I. И нам становятся понятны истоки общего недовольства его политикой и причины его конечного падения. Трагедия царственной личности прекрасно передана Соловьевым, так и оставшимся верным этому "непонятому рыцарю".

Дружба с цесаревичем не только не спасает Сергея Горбатова от опалы, но, видимо, ускоряет ее. Молодой дипломат получает ответственное назначение в Париж, в русское посольство при дворе Людовика XVI и Марии Антуанетты. Почетную ссылку Екатерина II устроила, очевидно, не без влияния своего нового фаворита, ненавидевшего молодого вельможу. В Париже Горбатов оказывается в эпицентре разгорающейся Французской революции, как и его бывший воспитатель Рено. Как дипломат Горбатов имел возможность общаться с высокими французскими сановниками. В то же время не связанный условностями придворного этикета, он мог бродить среди простонародья, бывать на заседаниях якобинского клуба, наблюдать за революцией - как из окон королевского дворца, так и со стороны революционных масс.

Видение Соловьевым революции резко отличается от привычного для нашего соотечественника идеологизированного ее восприятия. Взгляд его был весьма близок восприятию революции русскими либералами. Вначале упоение французскими просветителями - Руссо, Вольтером, Дидро, Монтескье, затем восторг по поводу падения Бастилии и слома абсолютизма, а далее изумление и негодование по поводу дальнейшего развития революции, ее якобинской ипостаси. События "Хроники" разворачиваются как раз тогда, когда первые восторги миновали, и русские либералы, интеллигенты с тревогой и опаской наблюдали за дальнейшим развитием событий.

Сергей Горбатов, еще не прочувствовавший назревающих перемен, не мог внятно сформулировать свои мысли, опираясь лишь на книжные знания, почерпнутые из трактатов просветителей. И лишь позднее, на улицах Парижа он пришел к выводу: народная революция, какой он ее увидел собственными глазами, - это ужасно. (Кстати, первым из русских интеллигентов-либералов, пришедших к этой же мысли был Н. М. Карамзин.)

Общую оценку революции автор дает словами Павла, напутствовавшего Сергея Горбатова: "Помни, что благо человечества не в насильственных действиях, не в разрушении существующего порядка, а единственно во внутренней борьбе человека с самим собою, со своими дурными наклонностями, дурными страстями. Правда и счастье не могут быть достигнуты преступными средствами. Всякая капля пролитой крови влечет за собой только неправду и горе"15.

И что же наблюдал Горбатов в Париже? С одной стороны, агония блестящего версальского двора, безвольный король, коррупция сановников, расхищение государственных средств, в верхах вражда всех против всех, раскол высших сословий. Он видит также полную смену политических декораций: испуганную знать, закрытые наглухо окна богатых особняков, бегство высшего дворянства из страны. А с другой стороны, перед ним все более и более разрастающаяся стихия улицы, плебейства, захватившая Париж и всю Францию. "Бушует стихийная сила, разрушает все, что ей попадается под руку". Начинаются грабежи на улицах, толпы громят богатые дома, люди обращаются к политике и перестают работать, начинается голод, выстраиваются очереди за хлебом.

Горбатов - свидетель штурма Версаля. "Отребье Парижа", "полупьяная, полуголодная, обливаемая дождем толпа теряла последние признаки своего человеческого достоинства - окончательно свирепела". Но писатель пытается понять эту толпу. Характерны слова Рено: "Отчего народ груб, невежествен и беден? Оттого, что эти господа, это высшее сословие в течение столетий высасывали из него всю кровь, все силы"16. Но революционное насилие для Соловьева - жестокое и бессмысленное явление. "Всякий дурной поступок, всякое преступление в самом себе носит свою кару", - говорит Горбатов. Восторженный поклонник Вольтера и Дидро становится ярым противником наблюдаемой им революции.

Особенно осуждает Соловьев вождей этой толпы - все эти "бездарности, оскорбленные в своем самолюбии", жалкие закомплексованные люди, неудачливые адвокаты, несостоявшиеся журналисты - Демулен, Бриссо, Марат, не нашедшие признания в старом обществе, но поднятые на щит толпой. И даже Рено, наблюдая якобинцев, приходит к выводу - "маньяки, больные изверги", "это не сторонники и не представители народа - это первые и смертельные враги его". Якобинство - тупик в развитии общества. Эти оценки побуждают еще раз задуматься над судьбами не только мировой революции, но и собственного Отечества.

Триумф и трагедия Французской революции сплетена с личной судьбой молодого русского дипломата, с судьбой его невесты Татьяны Пересветовой, также оказавшейся в Париже. Приключения Сергея Горбатова в Париже, его причастность к судьбам версальского двора, личные метания, ошибки, увлечения и разочарования составляют причудливую сюжетную ткань первой книги серии. И через все превращения героя проходит творческая доминанта B. C. Соловьева - решающее преимущество нравственных ценностей в жизни человека, возможность возрождения и очищения человеческой личности именно на этой основе, гибельность и обреченность зла, несправедливости, коварства, лжи, хотя сам автор и понимает закономерность и удивительное постоянство этих вечных "сопровождений" человеческой истории и человеческой личности.

Вторая книга "Хроники" - "Вольтерьянец" посвящена возвращению Горбатова в Петербург в последние месяцы царствования Екатерины II. Ужасен затянувшийся финал власти императрицы. Зло, коррупция, вероломство торжествуют во дворце. Апофеозом, его воплощением, символом становится Платон Зубов. Братья Зубовы практически захватывают Россию, рвут ее на части своими жадными руками. В опалу уходят "екатерининские орлы", тяжела участь цесаревича Павла Петровича. Зубов, злой гений России, самый беспощадный враг Горбатова. Писатель сталкивает в этом драматическом противоборстве добро и зло, низость и благородство.

О роли Зубова в нашей истории известно не так уж много, хотя он играл решающую роль во многих сферах жизни страны в середине 90-х гг. XVIII века. Братья Зубовы стали главной пружиной в заговоре против Павла I, его убийстве и возведении на престол 11 марта 1801 г. Александра I. Писатель не отделяет Зубова от всей атмосферы дворцовой жизни, от всей жизни высших слоев русского общества. Возвышение Зубова, по мысли автора, стало падением России, оно свидетельствовало о полном разложении российской верхушки. Соловьев характеризует Зубова: "Он держит себя совершенно как глупый лакей, которого назвали барином". Его тщеславие, амбиции непомерны. Они растлевают общество. Им не может противостоять не только Сергей Горбатов, но и цесаревич Павел Петрович.

Автор показывает каким опасным бывает зло, если интриган посвящает ему жизнь, все силы своей души. Жертвой этих интриг становится Павел и его семья, они же настигают и Сергея Горбатова. Восемь долгих лет Зубов держит Горбатова за границей. Затем его арестовывают по клеветническому доносу, ему грозит Сибирь. Трагедия Сергея становится как бы кульминацией "трагедии России". "Долго жить в таком положении государство не может", - заключает B.C. Соловьев устами одного из своих героев. И действительно наступает развязка. Екатерина умирает. Павел вступает на престол и кажется, что жизнь и во дворце и в стране станет иной. Но слишком много времени цесаревич провел в изоляции и унижении, слишком много было потрачено душевных усилий на мелочную борьбу; для великих дел не осталось уже ни времени, ни сил. Да и слишком запущенной оказалась болезнь общества. И мало что меняется в жизни страны. Стремление Павла I все изменить и перестроить, не имея соответствующей опоры в обществе и даже в ближайшем окружении, без ясного и продуманного плана и энергии грозит России новыми потрясениями. В Горбатовском Сергей и Татьяна находят свое подлинное счастье. А зло все-таки наказано. Судьба поверженного Зубова ужасна.

Проходит почти тридцать лет и на общественную сцену России выходит новое поколение Горбатовых. Поразительно умение автора ставить своих героев в такие жизненные условия, которые совпадают с кануном критических событий в жизни России, в жизни Европы! На этот раз речь идет о нашествии Наполеона и движении декабристов.

Нашествие Великой армии Наполеона, пожар Москвы описаны в третьей книге "Хроники" - "Старый дом". Сын Горбатовых Борис вспоминает о своей юности. Именно во время московского пожара он встретил свою суженую, еще девочку, сироту Нину Ламзину, влюбился в нее, а потом надолго потерял из виду. В дальнейшем этот "роман" почти детей вырастает в большое искреннее чувство уже взрослых людей, разгоревшееся в канун восстания декабристов.

Сергей и Татьяна Горбатовы, по существу, отходят в тень, мирно и счастливо старея в своем имении, а в их роскошном петербургском - "Старом доме" - живет теперь второе поколение Горбатовых - Борис Сергеевич и Владимир Сергеевич. Первый удивительно повторяет лучшие душевные черты отца и матери: он благороден, честен, его жизнь наполнена светлыми идеалами. Второй - Владимир - полная противоположность: это сложившийся петербургский карьерист.

Поиск правды и справедливости приводит Бориса к декабристам. Он бывает на их тайных собраниях, видит пылкого Рылеева, других горячих молодых людей, стремящихся сделать страну счастливой и освободить ее от скверны крепостного права и абсолютизма. Но Борис, как и отец, осторожен, он не приемлет насилия, сомневается в всепобеждающей его силе. Автор, полный сочувствия идеалам декабристов, в то же время верен и себе - либералу.

Противостояние петербургского света - Владимир и его жена Катрин - и истинной человечности и благородства - Борис и его избранница Нина Ламзина - сюжетная основа этой части "Хроники". И снова на ее страницах сталкиваются добро и зло, справедливость и ложь, благородство и зависть. И именно от людей света - Владимира и Катрин - приходит к Борису и Нине страшная опасность: Борис проходит по делу декабристов и оказывается в читинской каторге, а верная Нина следует за ним.

Но и здесь Соловьев верен себе. Его герои обретают свое счастье в Сибири. Это описано в следующей книге - "Изгнанник". Катрин после гибели мужа в ходе подавления Венгерской революции все еще мечется в своих амбициях, великосветском угаре, по-прежнему отравляет жизнь окружающим ее людям, издевается над крепостными и дворовыми людьми. А Борис и Нина и в Сибири строят свой маленький храм благородства, гуманизма и чистоты. Вернувшийся с каторги Борис уже в 1850-е годы, потерявший всех близких и ставший "стариком", "изгнанником" сохраняет душевную стойкость, веру в лучшие человеческие качества. Он принадлежит к настоящим Горбатовым, которые оказывают мощное нравственное влияние на окружающую среду.

В романе "Старый дом" B. C. Соловьев развивает и еще одну важную для второго десятилетия XIX в. тему - мистицизма. Волею судеб Нина, невеста Бориса, оказывается втянутой в одну из сильных петербургских сект - Татариновой. То было время повсеместного увлечения мистицизмом, пример чему подавал сам император Александр I. Автор показывает сколь серьезное воздействие на души людей имело подобное сектантство, как сильно оно калечило нравственный мир человека. Тем более, что сектантами руководили вполне прагматические, хитрые, холодные и расчетливые люди.

Вводит читателя Соловьев и в Новгородский Юрьевский монастырь, знакомит с загадочной фигурой архимандрита Фотия и его горячей последовательницей графиней Орловой-Чесменской, удостоившихся эпиграммы Пушкина. Фотий, пишет автор, "хилый и грубый человек". Под влиянием Бориса Нина Ламзина постепенно освобождается от мистического дурмана.

К мистической теме Соловьев еще раз вернулся в заключительной книге "Хроники" - "Последние Горбатовы". Здесь представитель третьего поколения Горбатовых Николай Владимирович после разлуки с любимой женщиной, женой своего брата Сергея, уезжает на Восток, в Индию, и возвращается оттуда полный чудесной силы, способный проникать в мысли людей, овладевший искусством гипноза, которое он использует и в весьма прозаическом деле - борьбе с высокопоставленным негодяем князем Янычевым.

Третье поколение Горбатовых вступает на страницы "Хроники" в начале царствования Александра II, в канун приступа к Великим реформам, к отмене крепостного права. В горбатовском роде, в каждом его поколении неизменно находился горячий поборник освобождения крестьян, и это несмотря на то, что сами Горбатовы были крупными землевладельцами и владели тысячами крепостных. Эту линию представлял сначала Сергей, потом Борис Сергеевич, а теперь его племянник Николай Владимирович Горбатов. Но была в этой семье и иная линия - ярых крепостников, консерваторов. Эти две линии, сшибаясь и противоборствуя, как бы отражали общее противостояние в тогдашней России либерального и консервативного подходов к крестьянской реформе.

Консервативное, крепостническое начало ярко выражает все та же злая "птичка", демон семьи, постаревшая, но не отказавшаяся от своих амбициозных позиций Катрин - Екатерина Михайловна, вдова Владимира Сергеевича Горбатова. Она приходит в ярость при одном упоминании о желании вернувшегося из ссылки Бориса освободить горбатовских крестьян. О крестьянах она говорит коротко, но достаточно ясно: "все эти хамы нас резать станут". Катрин стремится запугать крестьян и дворовых, задавить их возможное сопротивление.

Крепостные - участники всех событий, происходящих в "Хронике". С одной стороны, это верная патриархальная опора хозяев, с другой, противостоящая им сила. Собственно так и было в русской деревне XVIII-XIX веков. Так, рядом с Сергеем всю жизнь прошел его камердинер карлик Моисей Степанович, верный Моська, бывший рядом со своим барином и в Париже, и при дворе Павла I, и в Горбатовском. Немало славных подвигов свершил этот бесстрашный и преданный карлик ради благополучия своего любимого барина. Рядом с Борисом Сергеевичем всю жизнь стоял столь же верный камердинер Степан. В этом же ряду мы видим управляющих, ключников, всех тех, кто любит своих добрых господ. Но в "Хронике" представлена и другая деревня - люди распрямляющиеся, начинающие свободно дышать лишь тогда, когда господа покидают усадьбу. Это враждебная сила. Ярким символом их протеста становится дворовая девочка Груня, выменянная на обезьянку, запоротая Катрин. Она в одиночку поднимается на борьбу с ненавистной хозяйкой и поджигает усадьбу. Пожар усадьбы Горбатовых показывает, почему по всей России перед реформой пылали помещичьи усадьбы.

Сама реформа оценивается в романе "Изгнанник" неоднозначно. Участвующий в выработке подготовительных документов Николай Владимирович Горбатов так определяет их сущность: "Я боюсь, что эта прекрасная благородная реформа слишком дорого обойдется и нам, и народу..." А верный слуга Бориса Сергеевича Степан философски изрекает: "А что многие пропадут - это верно"17. Крестьянство, по B. C. Соловьеву, и рвется к воле, и боится ее, опасаясь остаться один на один с суровой действительностью, лишиться опеки помещика, пусть суровой, но в трудные годы дававшей надежное прикрытие от невзгод. Такова была диалектика времени, о которой откровенно пишет B. C. Соловьев, и которую долгие годы мы отказывались признавать.

Все личные коллизии семьи Горбатовых - любовная драма Николая и жены его брата Сергея - Наташи, всплывающие грехи молодости Катрин, появление в романе линии незаконнорожденного, потерянного, а теперь найденного Петруши Горбатова, обретенного теперь под именем Мишеньки, распад семьи Николая и Сергея Горбатовых проходят на фоне бурлящей крепостной деревни, пожарища, охватившего семейную усадьбу.

Заключительная книга "Хроники" "Последние Горбатовы" - 70-е годы XIX в., а точнее 1873 год.

Минуло всего двадцать лет, как ушли из жизни Борис Сергеевич, Катрин. Подросли внуки Катрин и Владимира - Софья Сергеевна, Владимир Сергеевич, Мария Сергеевна. В "Старом доме" живет замкнутой жизнью отшельника их дядя Николай Владимирович со своей супругой. Ему, постигшему тайны духовной жизни Востока, пресными представляются петербургские радости. Выросла поротая дворовая девочка Груня и превратилась в европейски известную красавицу - актрису Аграфену Васильевну.

И сколько еще изменилось за эти двадцать лет! Страна быстро меняет свой облик. Задымили сормовские заводы, железнодорожные магистрали соединили русские города, по Волге пошли красавцы-пароходы. В театрах идет "Гроза" А. Островского. Представителей старинных дворянских родов стали теснить новые люди - биржевые дельцы, предприниматели, финансисты. Хранительница родовой спеси Горбатовых, достойная наследница Катрин, ее внучка Софи в бессильной ярости наблюдает как новые, совершенно безвестные и нетитулованные люди смело шагают по жизни, устанавливают повсюду свои порядки и нравы. Но кое-кто из Горбатовых уже приспосабливается и даже преуспевает в этой жизни. Ломка былых представлений, наступление новой жизни и угасание старой - лейтмотив последней книги "Хроники".

И все же - это прежняя горбатовская семья, ее представители несут фамильную печать уже в новых условиях жизни. Последний Горбатов - Владимир Сергеевич придерживается прежней благородной линии. В нем сосредоточены лучшие черты этого рода. По своему характеру, взглядам на жизнь, отношению к любимой женщине он напоминает и Сергея, и Бориса Сергеевича. И это горбатовское благородство продолжает греть читателя со страниц "Хроники". Через долгие годы встречаются молодой барин и бывшая крепостная. Он - наследник древнего горбатовского имени, она - вольная, красивая, всеми любимая актриса. Но прошлое не забыто. Трепетные детские и юношеские годы остаются с этими прекрасными и чистыми людьми. История их драматической любви повторяет уже в новой жизни прежние любовные драмы Сергея и Татьяны, Бориса и Нины. Так уж устроены эти Горбатовы!

B. C. Соловьев убедительно показывает, что и в новых далеко не романтических условиях, когда бал правят не фамильные гербы, а чистоган, в жизни остается место для красивых и ярких чувств, для нравственной стойкости, человеческой преданности. В этом весь Всеволод Сергеевич Соловьев.

Романы B. C. Соловьева, кроме того, что прекрасно отражают эпоху и ее людей, остросюжетны и постоянно держат читателя в напряжении, являются настоящим пиршеством быта - и императорских дворцов в Петербурге и Царском селе, и королевского Версаля, и старого петербургского дома Горбатовых, и двух горбатовских усадеб. С поразительным мастерством изображены утро императрицы, приемная спесивого вельможи Платона Зубова, рабочий день канцлера Безбородко, обед в Гатчине у Павла I, балы во дворце и домах вельмож, распорядок дня в Смольном институте благородных девиц, жизнь в Новгородском Юрьевском монастыре.

"Хроника" Соловьева - подлинная энциклопедия русской жизни за целое столетие ее истории. Каждая эпоха имеет свои характерные черты, и люди, эту жизнь составляющие, выписаны сочно и точно.

Апофеозом "Хроники" является возвращение последнего Горбатова - Владимира со своей женой Аграфеной Васильевной - Груней в Горбатовское. Бывшая крепостная девочка становится владелицей фамильного дворянского имения. Снова B. C. Соловьев подводит нас к мысли, что счастье для этой семьи возможно лишь здесь, в этой тихой гавани, в Горбатовском. Но не "самодержавным властителем" возвращается Владимир на родное пепелище, а "работником". Другая жизнь, другие нравы. Его ждет, пишет Соловьев, "широкая, здоровая и разумная деятельность... Боярин Горбатов, сильный и могучий своими наследственными правами, своей властью, исчез навеки; но должны создаваться новые Горбатовы и должны они создавать себя уже не в силу каких-нибудь прав, а своей собственной неустанной работой, согласно с новыми условиями жизни"18.

В этих заключительных словах "Хроники" весь неисправимый идеалист B. C. Соловьев, верящий в человеческое счастье, добро, достигнутые своими собственными руками, своим собственным трудом.

Исторические повествования B. C. Соловьева, возвращают нас к исторической правде. Мир истории многогранен и многолик и обрести многое из потерянного помогают нам романы B. C. Соловьева.

Примечания

1. Цит. по: БЫКОВ П. В. Всеволод Сергеевич Соловьев: Его жизнь и творчество. - СОЛОВЬЕВ B.C. Полное собрание сочинений Всеволода Соловьева. [Пг. 1917]. [Кн. 1 - 2], с. 8.
2. Цит. по: ИЗМАЙЛОВ А. А. (СМОЛЕНСКИЙ). Всеволод Сергеевич Соловьев. Очерк жизни и литературной деятельности. - СОЛОВЬЕВ Вс. С. [Сочинения]. [Т. 14]. СПБ. 1904, с. 161.
3. КАРАМЗИН Н. М. История Государства Российского. Т. 1. М. 1989, с. 14, 15, 16.
4. ИЗМАЙЛОВ А. А. ук. соч., с. 142 - 143.
5. Там же, с. 143 - 144.
6. ДУМИН С. В. Другая Русь (Великое княжество Литовское и Русское). - История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории России IX - начала XX вв. М. 1991; АЛЕКСАНДРОВ Д. Н. Южная, Юго-Западная и Центральная Русь в XIII - XIV вв. и образование Литовского государства; САХАРОВ А. Н. Основные этапы внешней политики Руси с древнейших времен до XV века. В кн.: История внешней политики России. Конец XV - XVII век. М. 1999, с. 83 - 88.
7. СОЛОВЬЕВ Вс. С. Княгиня Острожская. [Сочинения]. Т. 1, [кн. IJ. СПБ. 1903, с. 184.
8. СОЛОВЬЕВ Всеволод. Жених царевны. Касимовская невеста. Исторические романы. М. 1994, с. 22.
9. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне. Сочинение Самуэля Коллинса, который девять лет провел при Дворе московском и был врачом царя Алексея Михайловича. 1667 г. - В кн.: Утверждение династии. М. 1997, с. 191 - 192.
10. Там же, с. 219.
11. СОЛОВЬЕВ Всеволод. Царское посольство. Царь-девица. Исторические романы. М. 1994, с. 25, 28 - 29, 158.
12. HUGHS L. Sophia, Regent of Russia, 1665 - 1704. New Haven, Lnd. 1990; БОГДАНОВ А. П. Софья Алексеевна. В кн.: Романовы. Исторические портреты. Т. I. M. 1994; его же. Премудрая царевна Софья. В кн.: В тени Великого Петра. М. 1998.
13. БОГДАНОВ А. П. Исторические портреты. Великих посольских дел сберегатель - князь Василий Голицын. В кн.: Первые Российские дипломаты. М. 1991; ЛАВРОВ А. С. Василий Васильевич Голицын. - Вопросы истории, 1998, N 5.
14. СОЛОВЬЕВ Всеволод. Юный император. Капитан гренадерской роты. Исторические романы. М. 1994, с. 54.
15. СОЛОВЬЕВ B.C. Хроника четырех поколений. Сергей Горбатов. Вольтерьянец. Т. 1. М. 1994, с. 178.
16. Там же, с. 213 - 214, 215 - 216, 218.
17. СОЛОВЬЕВ Вс. С. [Сочинения]. [Т. 7]. СПБ. 1904, с. 60, 259.
18. СОЛОВЬЕВ Вс. С. [Сочинения]. [Т. 8]. СПБ. 1904, с. 280 - 281.

Вопросы истории. - 2003. - № 9. - С. 74 - 107.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас

  • Похожие публикации

    • Козлов А. И. Харлампий Васильевич Ермаков
      Автор: Saygo
      Козлов А. И. Харлампий Васильевич Ермаков // Вопросы истории. - 2001. - № 4. - С. 84-97.
      Харлампий Васильевич Ермаков - казак из хутора Базки станицы Вешенской Ростовской области. В годы первой мировой войны он стал известен по Верхней Донщине как доблестный воин. А в ходе гражданской войны его имя вознеслось еще выше, на гребень Вешенского восстания 1919 г., о котором теперь уже написано немало. А в 1937 г. М. А. Шолохов, отвечая на вопросы читателей, сообщил, что именно Ермаков послужил прототипом Григория Мелехова в "Тихом Доне": "Для Григория Мелехова, - сказал он, - прототипом действительно послужило реальное лицо. Жил на Дону один такой казак, базковский хорунжий Харлампий Ермаков, у которого взята только его военная биография: служивский период, война германская, война гражданская"1. После этого имя Ермакова было надолго забыто. На Верхнем Дону, где поползли слухи о нем как о "враге народа", произносить вслух его имя стало небезопасно. По сути, отрекся от своих слов и Шолохов. В июле 1951 г., выступая в Софии перед болгарскими писателями и читателями и опасаясь, видимо, как бы среди последних не оказались если не сами бывшие сослуживцы Ермакова из первой казачьей эмигрантской волны 1920г., то их сыновья и дочери, на вопрос, имеют ли герои его произведений живых прототипов, он дал ответ расплывчатый, уклончивый, даже откровенно лукавый, - впрочем, в духе того времени2.
      Первый прорыв к следственным делам, касающимся Ермакова, совершила ростовская журналистка О. Л. Никитина, опубликовавшая фрагменты из них в 1990 г. в газетах "Комсомолец" (Ростов-на-Дону) и "Советская культура"3. Эти материалы, хотя и пунктирно, прочертили извилистую линию последних лет жизни Ермакова, трагически оборванную в расцвете сил. Однако этим еще не был воссоздан весь жизненный путь этого человека, слава о котором передавалась современниками из уст в уста, обрастая легендами и преданиями.
      Главный источник сведений о Ермакове составляют три тома в черном переплете, хранящиеся в архиве Управления Федеральной службы безопасности по Ростовской области (далее ссылки на эти дела архива УФСБ РО даются в тексте). Два из них содержат материалы первого судебного дела, заведенного на Ермакова и его товарищей 23 апреля 1923 г. и закрытого 29 мая 1925 года (N П-27966, т. 1, 2). Третий том - это судебное дело, открытое персонально на него 20 января 1927 г. (N П-388504. В этих томах объемом около 600 листов и заключены многочисленные сведения биографического порядка. Они содержатся в собственноручно написанных Ермаковым автобиографических справках, заключениях следователей и судебных инстанций, в анкетах заключенного, послужном списке, свидетельских показаниях.
      Все они создавались в экстремальной ситуации, в которой одни боролись за жизнь, а другие - за ее уничтожение. Каждый из авторов документа руководствовался соображениями субъективного порядка, стремился представить и обосновать свою позицию. Исследователь не может не обнаружить в документах очевидные натяжки и противоречия. Тем не менее, при надлежащей обработке, материалы из судебных дел позволяют воспроизвести более или менее достоверный исторический портрет Ермакова.
      Харлампий Ермаков прожил всего 36 с небольшим лет - с 7 февраля 1891 по 17 июня 1927 года. Из них 10 лет забрала военная служба - с января 1913 г. по 5 февраля 1923 г., в том числе пять лет русская армия, три с половиной года Красная, полтора года - Белая. Восемь с половиной лет он не слезал с коня и не выпускал из рук шашку, пику и винтовку, находясь на фронтах первой мировой и гражданской войн. Восемь раз (по другим сведениям - 14) был ранен. Едва подлечившись, снова окунался в пучину кровавых схваток. И где и кому бы ни служил - всегда верой и правдой, мужественно и храбро. За доблесть был удостоен четырех Георгиевских медалей и четырех Георгиевских крестов, многих ценных подарков, личного оружия. Не только виртуозно колол, рубил, стрелял, но и проявлял незаурядные командирские способности. Был произведен в офицеры и последовательно, пройдя все ступеньки, поднялся от подхорунжего до есаула, от командира взвода до командира сводного отряда и полка.
      А кроме того, два с половиной года просидел в советских тюрьмах.
      Установление необходимых для биографа деталей - дело нередко весьма трудное. Не совсем ясно, например, где родился Харлампий. Сам он на допросах указывал разные места: то хутор Базки (П-27996, т. 1, л. 39), то хутор Антиповский (П-38850, л. 13) Вешенской станицы. По какой причине, остается неизвестным, но он воспитывался в семье Солдатовых и всегда называл своим отцом Архипа Герасимовича, а матерью - Екатерину Ивановну Солдатовых. До самого последнего своего дня считал их членами своей семьи (там же, л. 20).
      Что касается национальности, то при заполнении соответствующей графы он в анкетах писал: "русский", а через точку уточнял: "донской казак". Так было в 1923 г. (П-27966, т. 1, л. 70); через четыре года называл себя просто "русским" (П-38850, л. 20).
      Образование Харлампия, как и у всех рядовых казаков того времени, было начальным. Он окончил четыре отделения Вешенской двухклассной приходской школы. Но, по-видимому, был любознательным мальчиком, много читал; повзрослев, занимался самообразованием. Во всяком случае, написанное им собственноручно позволяет судить о нем как о довольно грамотном человеке, вполне знакомом с грамматикой и синтаксисом, что среди его сверстников встречалось крайне редко. Сказалось, очевидно, и то, что в 1914 г. в Новочеркасске он проходил курсы учебной команды и общеобразовательные, а в 1917 г. - краткосрочное обучение в Новочеркасском военном училище. В 1921 г. закончил Красные курсы в Таганроге. В послужном списке, составленном, наверное, с его слов (приобщен к делу 1927 г.), значится, что Ермаков имеет общее среднее образование (П-38850, л. 44). Все говорит за то, что он очень хотел служить в армии и в начале 1920-х годов намеревался, подобно сослуживцам его ранга, продолжить образование в одной из академий Красной армии. По всем признакам, он не только не уступал, но и превосходил многих из тех, кто стал позднее советскими генералами и маршалами.
      Да и социальное происхождение, что в советские годы играло предопределяющую роль, предрасполагало его к успешной карьере. Он вырос и получил воспитание в трудовой и здоровой казачьей семье. С ранних лет приобщился к работе. Хозяйство Солдатовых строилось в основном на одном казачьем земельном пае. Другой пай, полагавшийся Харлампию, был получен уже перед его уходом в армию, а в дальнейшем это обстоятельство теряло значение, ибо скоро грянувшая война оторвала рабочую силу от производства, в станицах образовалось много пустующей земли.
      Размер одного казачьего пая земли в условиях Верхнего Дона в начале XX в. в среднем достигал 14 дес. (со всеми неугодиями). Согласно сельскохозяйственной переписи 1917 г., казачьи хозяйства крестьянского типа подразделялись по количеству посевных земель на семь категорий. Хозяйство Солдатовых, вероятнее всего, относилось к третьей из них - с посевом от 5,1 до 10 дес. земли. Такого типа хозяйства станицы Вешенской в 1917 г. собрали в среднем по 225 пудов зерна, из них товарная доля достигала 92 пудов. Их они могли либо продать, либо использовать на производство дополнительного поголовья скота или птицы в своем подворье. В среднем в таких хозяйствах было занято 2-4 работника, имелось по 21,7 голов скота. В таком подворье трудились все от зари до зари.
      Рассказы дочери Харлампия, позднее учительницы Базковской школы, об отце записывались литературоведами. Они не лишены интереса. Она помнила отца по весьма редким встречам с 1917 года. По ее словам, отец родился на хуторе Антиповском Вешенской станицы. Дед Василий, потеряв кисть правой руки и частично утратив трудоспособность, отдал своего сына Харлампия в семью Солдатовых. Точных сведений нет, но по расчетам, приблизительно в 1910 г., в возрасте 19 лет, Харлампий женился; в 1911 г. у него родилась дочь, которую нарекли Пелагеей, а когда он уже ушел в армию, появился на свет сын, названный Иосифом. Жена, Прасковья Ильинична, из-за его непутевости пролила много слез. Был он худощав, горбонос, вспыльчив и горяч. Придет, бывало, домой за полночь, рассказывала она, мать начнет ему выговаривать, нас, детей, разбудят, а он дверью хлопнет - и бывал таков. Много наград имел, 14 ранений, контузию. А когда восстали казаки, где-то под станицей Каргинской стал командиром. По слухам, воевал жестоко, пил, гулял, мать не раз жаловалась на свою судьбу, а старики чтили его, называли героем. Когда Пелагее шел девятый год, умерла мать, отец приехал после ее похорон, пожил недели две и опять ускакал, дети остались у Солдатовых. Вернулся домой отец с польского фронта, его арестовали, но вскоре выпустили. В 1926 г. видела она его в последний раз, ушел в гости и не вернулся. Кто-то видел, как его вели в Миллерово под конвоем. В Вешках была у него казачка-красавица. Казаки рассказывали, что Ермаков умел левой рукой рубить шашкой, как и правой, чем пользовался в бою, внезапно заходя противнику с левой стороны, перебрасывал шашку и заставал его врасплох. Потом и дочь повторяла это. Как стало теперь очевидным, были и небылицы, заимствованные целиком из романа, перепутались в этих рассказах воедино. И по мере того, как личность Ермакова привлекала все большее внимание, она приобретала все большее сходство с Григорием Мелеховым.
      В армию Ермакова призвали в январе 1913 г. (в анкете, составленной им в апреле 1923 г. в тюрьме, указан 1912 г., но, по всей видимости, это сделано по ошибке). Служба его свыше трех лет протекала в 12-м Донском казачьем полку, в составе которого в июле 1914 г. он и попал на русско-германский фронт (П-38850, л. 20).
      Однако с этого момента в изложении боевого пути Ермакова наблюдаются существенные расхождения. Один его вариант создал сотрудник УКГБ А. М. Лапиков, составитель справки о Ермакове по запросу Г. Я. Сивоволова, который эту непроверенную информацию через свои книги ввел в научный оборот. Второй вариант принадлежит самому Ермакову, но изложен он им предельно кратко.
      Согласно версии Лапикова, 21 сентября 1915 г. (по Сивоволову, 1914 г., как и у Григория Мелехова) Харлампий получил серьезное ранение, после чего находился в госпитале, а затем возвратился на фронт и 20 ноября 1916 г. снова был серьезно ранен в левую руку и направлен на излечение в Ростов. Выйдя из госпиталя, он получил трехмесячный отпуск для поправки здоровья. Так через четыре года после ухода на службу Харлампий посетил хутор Базки (с тех пор Пелагея Харлампиевна, по ее словам, и запомнила своего отца). 25 апреля 1917 г. военно-медицинская комиссия Верхне-Донского округа признала его годным к службе, и 2 мая он получил направление во 2-й Донской запасной полк, где его назначили командиром взвода. В октябре 1917 г. Ермаков - в составе революционных войск. (По Сивоволову, после Октябрьского переворота прибыл, в точности как и Григорий Мелехов, вместе со своим полком, на Дон, в станицу Каменскую)5. Источники, из которых почерпнута такого рода информация, не указывают ни составитель справки, ни исследователь. Бросается лишь в глаза, что биографию Ермакова подгоняют к биографии Григория Мелехова.
      На допросе 2 февраля 1927 г. Ермаков изложил этот период своей жизни по-другому. До 1916 г. служил он в 12-м Донском казачьем полку. Получил звание подхорунжего, был взводным урядником. Находился на австро-германском фронте. Окончил учебную команду. Награжден четырьмя Георгиевскими крестами и столькими же Георгиевскими медалями. 20 ноября 1916 г., получив ранение, попал в Ростовский госпиталь, затем отправлен домой. 3 июня 1917 г. мобилизован во 2-й Донской казачий запасной полк, находившийся в станице Каменской. Согласно Георгиевскому статуту, произведен в хорунжие. Служил в этом полку до прихода в Каменскую (в декабре) красных войск (П-38850, л. 13-13об.).
      В начале 1918 г. в жизни Ермакова начинается самый сложный и противоречивый период, продолжавшийся по март 1920 года. В литературе о "Тихом Доне" - это пора метаний Григория между противоборствовавшими силами, в результате которых он прибился к народу, вставшему под знамена идей мировой революции. Этим предопределялся курс всей поисковой, краеведческой работы: по возможности совместить жизненный путь литературного героя и его прототипа. Последней такой попыткой стали изыскания Сивоволова, порой интересные, но, к сожалению, не лишенные упрощений, потому наиболее прямолинейные. Наглядный тому пример - составленная им синхронная таблица, фиксирующая повороты Григория и Харлампия.
      Согласно таблице, оба они 20 января 1918 г. встретились с Ф. Г. Подтелковым под станицей Глубокой и на следующий день в боях с отрядом калединца В. М. Чернецова получили ранения (Григорий у Глубокой, Харлампий - у Лихой), 29 января приехали домой. Далее, по Сивоволову, пути Ермакова и Мелехова несколько разнятся. В феврале Ермакова избирают атаманом станицы Вешенской, потом председателем исполкома той же станицы. 14 мая там же он избирается помощником станичного атамана. А Мелехов тем временем служит, по мобилизации, в армии донского атамана П. Н. Краснова, 28 апреля в хуторе Пономарева встречается с Подтелковым перед самой его казнью, затем его отправляют на антибольшевистский Северный фронт, где он служит в 26-м Донском казачьем полку. 19 декабря, вместе с другими казаками, бросает фронт и возвращается домой.
      В графе Ермакова, по книге Сивоволова, с 14 мая 1918 г. по 12 марта 1919 г. значится пробел, говорящий о том, что исследователю ничего не известно о том, чем тогда занимался реальный герой. В деятельности Мелехова и Ермакова с 12 марта 1919 г. Сивоволов усматривает полную синхронность. 12 марта вспыхивает Вешенское восстание. Мелехова назначают командиром полка, Ермакова - командиром сотни; полк Мелехова развертывается в дивизию, а он становится ее начальником, Ермакова в это время назначают командиром полка, затем командующим отрядами Каргинского района боевых действий, сведенными в дивизию под его командованием. По окончании Вешенского восстания Мелехов в чине сотника командует полком, а Ермаков назначается офицером для поручений при штабе группы генерала Сальникова, получает ранение, по выздоровлении ему поручают командование 20-м казачьим полком и производят его в сотники, а в декабре - в подъесаулы, в феврале 1920 г.- в есаулы, и в том же полку он переводится на должность помощника командира полка по строевой части. В станице Георгие-Афипской на Кубани Ермаков был пленен красными, а Григорий 25 марта 1920 г. прибыл в Новороссийск6.
      На допросах в 1923-1925 и 1927 гг. Ермакову приходилось неоднократно давать показания о своей деятельности в тот период. С его слов, она выглядит во многом иначе. Разумеется, необходимо принимать во внимание, что в обстановке леденящей атмосферы, когда неотступно стоял вопрос о жизни и смерти, рассказчику было не до особых откровений, тем не менее, он излагал свою историю вполне правдоподобно, во всяком случае, его никто не уличил во лжи, больше того, суд 1925 г. признал ее достоверной. Показательно также, что Ермаков не прилагал каких-то особых усилий, чтобы к собственной выгоде "революционизировать" свои действия, придать им предельно "красную" видимость, хотя в некоторых случаях, касаясь самых критических моментов и острых углов в своей биографии, ему приходилось прибегать - и это заметно - и к таким приемам. Наиболее обстоятельными источниками, содержащими разнообразную информацию о боевом пути Ермакова, являются его показания от 24 мая 1923 и 2 февраля 1927 года. В основном эти показания совпадают, но вместе с тем и содержат уточняющие детали. Согласно им, дальнейший боевой путь Ермакова предстает в следующем виде.
      В январе 1918 г. Ермаков, будучи уже подхорунжим, добровольно вступил в отряд Ф. Г. Подтелкова и М. В. Кривошлыкова, участвовал под Глубокой, Каменской и Лихой в боях с калединскими отрядами Чернецова, П. X. Попова и других предводителей. В 1923 г. он утверждал, что в отряде Подтелкова пробыл до 20 марта 1918 г., то есть до тех пор, пока отряд попал к белым (это, как известно, произошло 10 мая 1918 г.), а ему удалось бежать, но он был ранен, после чего два месяца лечился в Воронежском госпитале, а затем возвратился в Вешенскую, где был избран председателем станичного исполкома Совета и пробыл на этой должности четыре месяца, до октября, когда Вешенскую заняли белые. В 1927 г. Ермаков эти события освещал по-другому: ранен он был 12 января, а по возвращении из Воронежского госпиталя станичники избрали его председателем Вешенского исполкома, обязанности которого он исполнял до 15 июня (П-27966, т. 1, л. 109; П-38850, л. 14), до прибытия в Вешенскую войск Краснова, за месяц до того избранного атаманом Всевеликого войска Донского7.
      Но противоречивость заключается не только в этих явных несоответствиях. Обнаруженный Сивоволовым приговор Вешенского станичного сбора от 14 мая 1918 г. вообще дезавуирует, переворачивает показания Ермакова. Оказывается, именно в тот день станичный сбор, проходивший под председательством своего атамана подхорунжего X. В. Ермакова, переизбрал атамана, его помощников и других должностных лиц станичного правления. По результатам голосования, атаманом был избран подхорунжий Н. А. Варламов, а его вторым помощником - X. В. Ермаков8. Трудно сказать почему, но Ермаков обошел этот факт, вряд ли забыл. Скорее всего, он скрыл его, как чрезвычайно компрометирующий в глазах ОГПУ.
      Далее Ермаков показал вообще труднообъяснимое. Непонятно за что, но возвратившийся в Вешенскую отряд окружного атамана есаула Алферова будто бы арестовал его, а военно-полевой суд приговорил в июле к расстрелу. Спасло его только ходатайство - по версии 1923 г. - его отца и видных чинов Белой армии, а по версии 1927 г.- брата его, сотника Е. В. Ермакова. Высшая мера наказания была заменена отправкой на фронт с предупреждением, что если он перейдет к красным или поведет враждебную агитацию, семейство его будет расстреляно, а имущество конфисковано (П-27966, т. 1, л. 109-109об.; П-38850, л. 14об.- 15).
      Потом все пошло как бы своим чередом. Ермаков служил с присущим ему рвением, и начальство не замедлило отметить его заслуги. Числа 20 июля, сразу же по отправке на фронт, его назначили взводным урядником, хотя никто не лишал его звания подхорунжего, дававшее ему право на занятие должности командира взвода. Сражался он на Царицынском и Балашовском направлениях, где летом и осенью 1918 г. бои между красноармейцами и казаками были жаркими. В конце ноября Ермаков - вахмистр сотни. В декабре все казачьи части, распропагандированные большевиками и понесшие большие потери, бросили фронт и прибыли в Вешенскую. Ермаков пробыл дома месяца два. В конце концов поняв, что меж двух огней отсидеться не удастся, он обратился в штаб наиболее просоветски настроенного 28-го Донского казачьего полка с просьбой принять его на службу и до 3 марта 1919 г. служил заведующим транспортом Инзенской дивизии (П-38850, л. 109об.).
      В это время вторгшиеся на Верхний Дон советские части, получив циркулярное письмо Оргбюро ЦК РКП(б) от 24 января 1919 г. за подписью Я. М. Свердлова, приступили к широкомасштабной операции по "расказачиванию", в ряде мест вылившемуся в откровенный геноцид, в частности, в районе Вешенской. Как офицер, в соответствии с указанием, Ермаков подлежал безоговорочному уничтожению. Поэтому, вопреки тому, в чем он пытался уверить своих злопамятных гонителей, вовсе не случайно оказался в рядах бойцов Вешенского восстания, поднявшихся на защиту своей жизни. Впрочем, на первом допросе 26 апреля 1923 г., когда Ермаков еще не знал, к чему все клонится, он был откровеннее и прямее. На вопрос о причинах восстания, он указал: расстрелы, поджоги, насилия со стороны, по его осторожному замечанию, отдельных личностей Красной гвардии. Восстание длилось три месяца. И все это время Ермаков находился в первом эшелоне его руководителей. Сначала - под командой есаула Алферова, который посылал его во главе небольших отрядов на разведку по хуторам. Насмотревшись на хуторян, не желавших восставать, Ермаков, деморализованный их примером, возвратился в Базки, но там 5 марта 1919 г. старики, уважавшие его и доверявшие ему, избрали его командиром сотни. Через день-два опять выступили семь сотен есаула Алферова, во главе одной из которых был Ермаков. Под станицей Каргинской повстанцы, выиграв крупный бой, захватили 150 пехотинцев, шесть-семь орудий и семь пулеметов. Некоторых красноармейцев, преимущественно из числа местных, власти приговорили к расстрелу (Ивана Климова, Киреева из Базков, Сырникова с хутора Лученского). Ермаков, проявив к ним сочувствие, поставил дело так, что они остались живыми.
      Командующий Вешенским восстанием П. Н. Кудинов вскоре отозвал есаула Алферова в свой штаб, а командиром вместо него оставил Ермакова. Затем, по показаниям Ермакова 1923 г., предписанием Вешенского военного отдела он был назначен командиром бывшего алферовского отряда. Ермаков назвал и своих ближайших помощников (но только, показательно, из числа тех, "кого уж нет, а те далече": заместителей - умершего от ран подъесаула М. Г. Копылова, который в другом месте назван начальником штаба, и уже осужденного советским судом Рябчикова, адъютантов - находящегося за границей Ф. Бондаренко и умершего от тифа Т. И. Бокова). Своим отрядом Ермаков командовал до прибытия в район Вешенской в мае-июне группы генерала Секретева, в которую и был влит отряд. Сам Ермаков получил назначение офицером для поручений при штабе группы Семилетова. Примерно в августе под станицей Филоновской получил ранение в левую руку и уехал на лечение в Урюпинский госпиталь (П-27966, т. 1, л. 29об.; П-38850, л. 14об.-16).
      В октябре 1919 г., после госпиталя, Ермаков был назначен помощником командира полка по хозяйственной части. Приехавший на фронт атаман Войска Донского генерал А. П. Богаевский, сменивший в начале 1919 г. на этом посту Краснова, поздравил всех раненых офицеров со следующим чином. Ермаков был произведен в сотники, а перед Рождеством - в подъесаулы, еще через месяц, в начале февраля 1920 г., - в есаулы. Тогда же он стал помощником командира полка по строевой части. К концу февраля часть Ермакова отступила на Кубань. В начале марта под станицей Георгие-Афипской большую группу казаков, включая Ермакова, захватили в плен красно-зеленые.
      Попав в отряд Дьяченко, Ермаков 3 марта стал его адъютантом. В составе Красной армии участвовал во взятии Новороссийска. В ходе боев Дьяченко назначил его начальником штаба своего отряда. А вскоре Ермаков получил поручение сформировать бригаду из числа казаков, оставшихся в горах. Ермаков поехал к ним. Его популярность вызывала к нему доверие, и казаки добровольно перешли на сторону красных.
      В большинстве своем они попали в корпус Г. Д. Гая, а остальные - в группу Пилюка, настороженно встретившего приход красных. Из добровольцев, вступивших в Красную армию, была сформирована отдельная бригада, в составе которой Ермаков получил под свое командование 3-й отдельный кавалерийский полк. Бригада сначала влилась в 11-ю дивизию, в составе которой Ермаков участвовал в боях на Польском фронте (П-38850, л. 16об.).
      Но у красных к бывшему известному белому офицеру сохранялось недоверие. Его то снимали с должностей, то снова назначали, повышая в должности: командир эскадрона, помощник командира полка, командир полка. Другие его сотоварищи сдавались в плен, переходили на сторону противника. Ермаков упорно держался избранной им новой линии жизни, дрался в составе 1-й Конной армии, участвовал в боях за Львов. В августе-сентябре 1920 г. - ранение в ногу. Один из бывших офицеров взрывает мост через реку Днепр около г. Береславля. Ермакова подвергают процедуре фильтрации в Особых отделах 14-й дивизии 1-й Конной и Юго-Западного фронта. Но ничего компрометирующего не находят, снова допускают к командованию полком, но перебрасывают с Польского на Врангелевский фронт. Там он водил в бой 82-й полк. По завершении войны в Крыму красного офицера перебрасывают на Дон, где ему поручается командование 84-м полком. На него возложена борьба с "бандами" Махно, Попова и Андрианова.
      Авторитет Ермакова снова набирает высоту. Все выше поднимается он по служебной вертикали. В середине 1921 г. ему был поручен ответственнейший участок по подготовке младших красных командиров - его назначили начальником школы "краскомов" 14-й кавалерийской дивизии в Майкопе (там же, л. 17-17об.).
      Но большевистские лидеры, утверждаясь у власти, становились все нетерпимее и подозрительнее. Командующий Северо-Кавказским военным округом (СКВО) К. Е. Ворошилов, известный еще в 1918 и 1919 гг. как верный подручный И. В. Сталина по истреблению военспецов на Царицынском фронте и в организации "военной оппозиции" на VIII съезде РКП(б), развернул беспощадную борьбу с бывшими офицерами, рассматривая каждого из них как троцкиста Особенно преследовались те из них, кто хоть сколько-нибудь прослужил у белых. Ермаков понял, что в армии для него закрылись все пути-дороги, и подал рапорт об увольнении. 5 февраля 1923 г. (не 1924 г., как считал Сивоволов) был подписан приказ - Харлампий Ермаков, не взирая на заслуги перед Красной армией, изгонялся из нее как бывший белый офицер.
      В середине февраля 1923 г. он добрался до родного хутора с вещмешком за плечами, в котором умещались все его пожитки за 10 лет долгой службы. Весь Дон тогда гудел как разворошенный пчелиный улей. Вереницы сборщиков дани, официально именовавшейся продналогом, согласно декларации Х съезда РКП(б), под гребенку вычищали закрома крестьянско-казачьих хозяйств. В местах, подвергшихся наибольшему разграблению, воцарился невиданный дотоле голодомор, отмечались случаи каннибализма. В лесах, в поросших громадным бурьяном глубоких балках и буераках прятались вооруженные отряды сопротивления. Большевики, а вслед за ними советская историография и литература "социалистического реализма", окрестили их "бандами", а их участников - "бандитами", хотя в действительности они представляли собой сопротивление народа массовому произволу, чинившемуся большевиками под флагом "диктатуры пролетариата".
      Глазам Ермакова предстали во дворе отца покосившиеся постройки с прогнившими крышами, пара отощавших волов да две коровы - все, что осталось от некогда хотя и небольшого, но довольно крепкого хозяйства, середняцкого, согласно советской классификации. Документальных подтверждений нет, как Ермаков воспринял это разорение родного очага. Но доподлинно известно, что, информированный о не прекращающихся в округе арестах и по личному опыту знающий о подозрительности и беспощадности властей к колеблющимся, он, сразу же по прибытии на хутор, поспешил предстать перед очами местного начальства. Знаменитый земляк, в серой шинели с четырьмя нашивками (старшего комсостава), в сапогах со шпорами, в шапке с буйно выбивавшимся из-под нее чубом, слегка подернутым преждевременной сединой, высокий, подтянутый, в расцвете сил, произвел благоприятное впечатление. Ермакова тотчас пригласили на работу в Базковский совет, испытывавший нехватку в дельных работниках. Он активно включился в деятельность совета, всячески являя лояльность и рвение.
      Однако прибытие Ермакова на Верхний Дон, в край Вешенского восстания, где сложилась напряженная политическая атмосфера, грозившая открытым взрывом, вызвало в местном ГПУ большое беспокойство, а вместе с тем - желание состряпать громкое дело, чтобы отличиться высокой бдительностью и блеснуть классовой непримиримостью. Судя по материалам следствия по делу Ермакова, руководство ГПУ Донского округа горячо одобрило это рвение подчиненной инстанции. И сразу же закипело дело. Уже к 20-м числам апреля поднаторевшие в таких фальсификациях гепеушники состряпали нужный компромат на Ермакова. Судя по документам, первым заложил его основу советский активист, член исполкома Каргинского волостного совета И. Шевцов. Основываясь на его показаниях, следствие вышло на Д. Я. Каргина. Тот не подписал протокола допроса, видимо, заранее подготовленного следователем. Тем не менее он был приобщен к делу: Ермаков впервые назван в нем руководителем Вешенского восстания 1919 года. 25 апреля были допрошены сразу семь человек. С перепугу ли, под давлением или добровольно, сказать трудно, но так или иначе, преимущественно косвенным образом, все они подтвердили этот факт. Главное же, они вывели следствие на А. С. Струкова, в момент восстания - председателя военного отдела станицы Каргинской и заведующего снабжением повстанцев фуражом. Это была удача. Оставалось только добыть от него подтверждение. И это было сделано 26 апреля. Струков прямо назвал Ермакова руководителем восстания. В довершение ко всему П. К. Каргин, председатель Лиховидовского сельсовета, знавший Ермакова понаслышке, подал заявление в ГПУ. Путая его отчество - Васильевича на Петровича, он сообщил, что Ермаков подвергал советских работников аресту (П-27966, т. 1, л. 6-8об., 14-15, 19-20об., 35, 36, 43).
      В связи со всем этим начальник 14-го райотдела милиции распорядился произвести у Ермакова обыск, допросить и арестовать его. Несмотря на внезапность случившегося, Ермаков сохранил присутствие духа и дал четкие ответы. Он не отрицал участия в Вешенском восстании, но указал, что в ходе него руководил лишь отрядом, а организаторами всего восстания были Суяров и Медведев из станицы Казанской, Кудинов из Вешенской, а командовали повстанцами есаул Алферов из Еланской и Булгаков из Казанской (там же, л. 29-31, 34, 46)9.
      Апрельские аресты всколыхнули весь Донецкий округ. В пользу Ермакова развернулся сбор подписей среди казаков. Собрания станичников выносили приговоры о его невиновности. Бывшие красноармейцы из Базков Д. П. Калинин, В. В. Кондратьев, а также А. Т. Попова, не побоявшись, заявили, что Ермаков во время восстания ограждал их семьи от репрессий, оказывал им материальную помощь.
      Однако руководители ОГПУ, игнорируя такие свидетельства, пришли к заключению, то собранного материала уже вполне достаточно, чтобы обвиняемых в организации Вешенского восстания "шлепнуть" без всякого дальнейшего следствия и суда. 2 мая 1923 г. зам. уполномоченного ОГПУ по Донецкому округу А. С. Анненков составил в этом духе заключение, текст которого свидетельствует о тенденциозности, лживости, полнейшей безграмотности и некомпетентности его автора. Вместе с Ермаковым в камеры предварительного заключения Ростовской тюрьмы было брошено около 25 человек (П-27966, т. 1, л. 41, 41об., 48-50, 60, 60об., 66, 66об., 67, 74-106). 3атянувшееся следствие изнуряло. Старший следователь Волчков, руководивший им, никак не мог свести концы с концами, чтобы изготовить сценарий по заданному рецепту. Ермаков и его товарищи, проявляя стойкость, пытались опровергнуть ложные обвинения. 10 июля Ермаков потребовал окончания следствия, согласно закону, в противном случае угрожая голодовкой. У начальства ДО ПГУ это вызвало нервозность. Об этом свидетельствуют резолюции, в тот же день наложенные на заявлении: "Юрисконсульту т. Морозову на рассмотрение" (подпись неразборчива); "Н-ку 3 отд. Сегодня же доложите дело..." (подпись неразборчива). Видимо, все это побудило Волчкова 12 июля обратиться к областному прокурору с ходатайством о продлении срока следствия (установленный законом уже истекал) и содержания обвиняемых под арестом еще на месяц.
      Известие об этом вызвало негодование арестованных. Ермаков тотчас составил новое заявление. Написанное простым карандашом на плохой серой бумаге, оно едва читается. Но понять его общий смысл можно. Протестуя против дальнейшего затягивания следствия, заявитель объявлял голодовку, подчеркивая, что будет ее продолжать либо до получения определенного ответа, либо до перевода его в тюрьму. На заявлении значатся три заметки от 12 июля: "Нач. III отд. Мною Ермакову было объявлено, что по делу ведется следствие, но он все-таки объявил голодовку, а поэтому прошу перевести его в отдельную камеру"; "Коменданту. Необходимо Ермакова изолировать от остальных арестованных в одиночку" (подписи неразборчивы). На обороте заявления расписка: "Объявленную голодовку снимаю вследствие объяснения следователя. К сему арест. Ермаков" (там же, л. 143-144).
      Ходатайство Волчкова было удовлетворено только 31 июля. К делу Ермакова подключили еще одного работника ГПУ, Антоновича, а потом дело передали прокурору, который поручил его своему помощнику Башенкову. Последний принял 7 сентября следующее примечательное постановление. Рассмотрев уголовное дело, присланное ДО ГПУ в порядке ст. 211 УПК по обвинению X. В. Ермакова и др. по ст. ст. 58, 64 УПК, нашел, что "обвинительное заключение написано не в соответствии с материалом предварительного следствия, а потому на основании 229-й ст. УПК, ч. 2-й - постановил: обвинительное заключение, составленное уполномоченным 3-го Отделения ДО ГПУ тов. Волчковым, из дела изъять, составить новое" (там же, л. 147-154, 160, 162, 211).
      В изнурительной неравной схватке с ГПУ Ермаков одержал победу ради жизни - не только собственной, но и своих товарищей. Но свободы арестанты не обрели. Луч света едва-едва пробивался через грязное окно, зарешеченное железными прутьями. Да и чиновники областной прокуратуры, в чьих руках теперь оказалась группа Ермакова, не особенно отличались от своих коллег в ГПУ, а в их обращении с заключенными разницы вообще не ощущалось - тот же мат, баланда вместо супа, грязная посуда, густая терпкая вонь, скученность завшивевших тел.
      В тот же день, 7 сентября появилось новое обвинительное заключение по делу. В нем не было неряшливостей, отличавших произведение Волчкова, но и оно представляет собой прямо-таки образец фальсификации. Общую часть обвинительного заключения составивший его Башенков, как и его предшественник, что называется высосал из пальца, построив ее на подтасованных фактах, почерпнутых из лжесвидетельств. Вопреки истине, утверждая, что "все означенные преступления... подтверждаются частью... личными показаниями (обвиняемых. - А. К.) и частью устанавливаются свидетельствами", он предавал суду по ст. ст. 58 и 64 УПК М. С. Попова, С. 3. Волоцкова, В. С. Попова, И. Н. Кострыкина, В. Голубева; по ст. 58 УПК - X. В. Ермакова и А. С. Стрюкова; по ст. 60 УПК - Д. П. Фомина, М. Г. Каргина, С. В. Каргина, Г. Я. Каргина (там же, л. 168-169).
      Волокита длилась почти четыре месяца. Наконец суд открылся 27 декабря 1923 года. Но неожиданно для его организаторов первое же его заседание, ставшее и последним, перечеркнуло весь заранее составленный ими сценарий. Обвинение и защита, словно сговорившись, заявили о невозможности его продолжения из-за неприбытия свидетелей, на явке которых настаивают обвиняемые и которые могут дать показания в их пользу, а в деле представлены только обвинительные материалы. Более того, по их мнению, дело вообще находится еще на стадии дознания, предварительного следствия не проходило, требуется доследование. После короткого совещания суд согласился с ходатайством обвинения и защиты и объявил о закрытии судебного заседания, направив дело "в следственную часть Доноблсуда для доследования" (там же, л. 208-209).
      Дальнейшее ведение следствия прокурор Донской области поручил старшему следователю Доноблсуда Стэклеру. Последний тотчас разделил обвиняемых на две подгруппы: в одну, связанную с расправой над Подтелковым и Кривошлыковым, включил Попова, Голубева, Кострыкина, в другую - участников Вешенского восстания во главе с Ермаковым, Фомина, Каргиных (там же, л. 217-218). Проведя дополнительные допросы обвиняемых и свидетелей, Стэклер составил новое обвинение. Ермакову по-прежнему вменялась в вину организация контрреволюционного восстания в целях захвата власти в северных округах Донской обл. весной 1919 г., остальным - оказание ему помощи и террор против сторонников советской власти. 4 февраля 1924 г. прокурор Донской обл., согласившись с обвинением, направил дело в суд.
      Суд состоялся только 2 мая 1924 года. И снова представители защиты - Лезгинцев, Симонович - показали полнейшую несостоятельность теперь обвинения, предъявленного Башенковым. И опять суд определил направить дело на доследование, но обвиняемых тем не менее оставить по-прежнему под стражей. На этот раз дело передавалось Антюшину, помощнику донского областного прокурора (там же, т. 2, д. 12, 18, 45-47).
      Подсудимые боролись за изменение меры пресечения. В прошении от 3 мая на имя прокурора Доноблсуда Ермаков писал: "Я почти уверен, что я буду оправдан судом и что вообще нахожусь я в заключении исключительно потому, что следственная власть недостаточно внимательна была к моему делу". 14 мая Антюшин ходатайствовал "о назначении к слушанию вне очереди дела по обвинению Ермакова X. В." 21 мая дело Ермакова попало к прокурору Доноблсуда; в связи с этим состоялась серия дополнительных допросов (там же, т. 2, л. 49, 58, 59, 117-124, 168).
      В это время состоялось постановление ЦИК СССР от 12 мая 1924 г., в соответствии с которым 31 мая была создана комиссия по изменению меры пресечения содержащимся под стражей в Ростисправдоме свыше шести месяцев. Ермакову ею в этом было отказано. Но 2 июня по жалобе адвоката Лезгинцева из существовавшего дела были выделены в самостоятельные производства дела о Вешенском восстании и по убийству Подтелкова и др. В связи с этим Ермаков начал кампанию за получение помилования (там же, т. 2, л. 70, 89-93, 131-135, 160-162, 165). Но с 1 июля оба дела перешли к старшему следователю Максимовскому, который немедленно дал указание провести допрос ряда свидетелей, не допрошенных несмотря на требования обвиняемых. Тогда же Ермаков попросил вызвать 13 свидетелей, которые "знают, что я не был организатором восстания, что приписывает мне обвинение". 10 июля, пространно изложив всю свою биографию в заявлении на имя Максимовского, он просил изменить ему меру пресечения.
      Изучив совокупность обстоятельств, Максимовский сделал решительный вывод о возможности освобождении его под поручительство, с чем 12 июля согласился председатель Доноблсуда. 16 июля студент Ростовского университета Г. А. Стуль и агент для поручений при Ростисправдоме Е. М. Агеев подали заявления о готовности дать Ермакову личное поручительство (там же, т. 2, л. 76, 81, 94, 99, 102, 104, 106-107об.).
      19 июля с мешком за плечами Ермаков покинул тюрьму. Это была его победа, которая досталась ему, однако, тяжелее, чем любая из одержанных им на поле брани. Но его освобождение означало также победу и правосудия, остаточные формы которого, уже пожираемые диктатурой пролетариата, еще теплились благодаря немногим оставшимся добросовестным работникам. Прокурор Доноблсуда отстранил Максимовского от дальнейшего ведения дел и возложил эти обязанности на другого старшего следователя - Бьерквиста.
      Но Бьерквист тоже оказался честным человеком. По его заданию народные следователи 8-го и 9-го участков милиции Донецкого округа, в соответствии с данной им программой, провели в короткий срок допросы многих свидетелей. Иван Орлеанский специально собирал материал по Ермакову. А. Н. Лапченков из хутора Базки, заведующий школой, показал: "Знаю X. В. Ермакова как односельчанина, во время господства белых спас красноармейцев... сторонников большевиков". К. 3. Большинсков из хутора Громки, казак: "Белые насильственно назначили Ермакова командиром взвода... [он] старался выручать попавших в плен красноармейцев, командуя отрядом, он поручил мне вести переговоры с красными с целью перехода к ним". Аналогичные показания дали К. Д. Крамсков, Д. П. Калинин, И. К. Климов, А. М. Солдатов и др. (там же, т. 2, л. 138, 173-175).
      Такой поворот дела вызвал беспокойство организаторов судилища. 9 сентября 1924 г. Бьерквисту было приказано передать дела Ермакова и других Вопиякову, старшему следователю Юго-Восточного краевого суда (ЮВКС). Однако новый следователь, как явствует из составленных им материалов, быстро установил, что порученные ему дела носят дутый, тенденциозный характер, а содержащиеся в них факты и строящиеся на их основе обвинения, находятся в вопиющем несоответствии; что предшествующее следствие преследовало политические цели, было субъективным. Он подверг полной перепроверке имеющиеся материалы, допросил многочисленных свидетелей, в том числе есаула А. С. Сенина, непосредственного руководителя казнью Подтелкова и Кривошлыкова и расстрела членов их отряда, в Новочеркасской тюрьме (там же, т. 2, л. 208, 223, 226, 228, 233).
      Наконец, 14-15 мая 1925 г. в г. Миллерово состоялась выездная сессия теперь уже Северо-Кавказского краевого суда (в связи происшедшим к тому времени новым административно-территориальным преобразованием). Выездная сессия усмотрела, "что обвиняемые были не активными добровольными участниками восстания, а призваны по мобилизации окружным атаманством, что избиение и убийство граждан происходило не на почве террористических актов, как над приверженцами соввласти, а как над лицами, принимавшими участие в расхищении имущества, носило форму самосудов". Исходя из всего этого и учитывая, "что с момента совершения преступления прошло более 7 лет, обвиняемые за означенное время находились на свободе, занимались личным трудом, не будучи ни в чем замечены, большинство из них служили в рядах Красной армии и имеют несколько ранений", суд определил: "На основании ст. 4а УПК настоящее дело производством прекратить по [соображениям] целесообразности" (т. 2, л. 233).
      Пресловутая "целесообразность", выполнявшая в руках большевистской Фемиды роль фигового листка, служила средством беззакония, миллионам проложила дорогу в ад. Она позволяла одного и того же человека одновременно и оправдать и уничтожить. В конце 1924 - начале 1925 г. "целесообразность" потребовала демонстрации гуманности восходящего вождя. Крепким мужикам тогда разрешили обогащаться, а казакам-эмигрантам - возвращаться на Родину (к концу 1924 г. прибыло 30 тыс. человек бывших врагов советской власти). РКП(б) демагогически провозгласила, что она "повернулась лицом к деревне и к казачеству". 26 января 1925 г. объявили амнистию казакам. В апреле пленум ЦК РКП(б) рассмотрел вопрос о казачестве. Первый секретарь Северо-Кавказского крайкома партии на нем, в кругу своих, откровенно пояснил: "Мы оккупировали казачий район Северного Кавказа и все эти годы до последних месяцев управляли, как завоеватели в покоренной стране. Теперь мы уже переходим к самоуправлению через местные силы крестьянства"10. На данном этапе "целесообразность" требовала не расстрелов, а демонстративного помилования. Ермаков и его сотоварищи получили освобождение. Но к концу 1926 г. в верхах заговорили о неизбежности обострения классовой борьбы при строительстве социализма. Теперь "целесообразность" требовала натянуть вожжи, подпустить страха, в первую очередь в неспокойных местах, особенно в казачьих, где политика расказачивания никогда не снималась с повестки дня, изменяясь лишь по форме11.
      Новый поворот в большевистской политике продиктовал "целесообразность" нового репрессирования Ермакова, пользовавшегося у казаков большим авторитетом и потому опасного для власти. Не ведая об этом, он тем временем в своих Базках добросовестно служил в совете и кооперации, занимался повседневными делами, встречался с молодым писателем Шолоховым, по его просьбе детализируя события Вешенского восстания. В 1927 г. при аресте Ермакова у него было изъято весьма любопытное письмо: "Москва 6/IV-26 г. Уважаемый тов. Ермаков! - писал Шолохов. - Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года. Надеюсь, что Вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае-июне с. г. Сведения эти касаются мелочей восстания В. Донского. Сообщите письменно по адресу - Каргинская, в какое время удобнее будет приехать к Вам? Не намечаются ли в этих м-цах у Вас длительные отлучки? С прив. М. Шолохов (подпись)".
      А тем временем в областном отделе ГПУ (ДОО) завели на Ермакова новое дело. Отдельные документы из него сообщены Никитиной и Сидоровым в вышеуказанных публикациях. В целом же объемистый том научному анализу не подвергался. Прежде всего показательно в нем сообщение Катеринича, уполномоченного контрразведывательного отделения (КРО) Донецкого окружного отдела (ДОС) полномочного представительства (ПП) ОГПУ Северо-Кавказского края: из него следует, что к 20-м числам января 1927 г. на Ермакова уже был собран компромат агентурным путем (П-38850, л. 1). А 20 января помощник уполномоченного областного КРО В. А. Бахтиаров приступил к его разработке. Первым для допроса он наметил председателя исполкома Вешенского райсовета А. Д. Александрова. 29-летний чиновник из Базков с низшим образованием, из крестьян- бедняков, служивший в Красной армии, должен был понимать, как надлежит оправдывать доверие "органов", и подтвердил все, что требовалось. В скрепленном его подписью протоколе значилось даже больше того, что ОГПУ не смогло "пришить" Ермакову в 1923-1925 годах.
      В протоколе показаний Александрова говорится: 8 марта 1919 г., командуя сотней повстанцев, Ермаков захватил в степи делегацию красных во главе с комиссаром, направлявшуюся на переговоры с руководством Вешенского восстания, доставил в штаб, где их и уничтожили. За этот подвиг его назначили командующим на правой стороне Дона и произвели в есаулы, стали именовать своей красой и гордостью. Беспощадный, он утопил в Дону 500 красноармейцев. Сейчас держится умело, но самый опасный. В заключение Александров назвал лиц, которые подтвердят сказанное им и еще добавят от себя (там же, л. 4-5об.).
      Тотчас после допроса другой сотрудник ГПУ, Б. Н. Борисов, по заранее заготовленному ордеру произвел обыск в доме Ермакова и арестовал его. 24 января были допрошены еще шесть свидетелей. Пятеро из них, в том числе и те, кто во время восстания служили в Красной армии, подтвердили показания Александрова. И. К. Климов, кроме того, добавил, что Ермаков в 1919 г. командовал всеми повстанцами. Дала показания и А. И. Полякова, согласно протоколу, бывшая жена Ермакова: по прибытии из тюрьмы в 1924 г. Ермаков получил письмо от друга-офицера, который призывал его не бросать погон, ибо все равно мы будем у власти. На слова жены "брось ты этим заниматься" Ермаков будто бы ответил: "Никогда не брошу". Лишь Г. М. Топилин высказался в защиту Ермакова. По его словам, с началом восстания всех казаков мобилизовали, командование ими собрание Базковского общества поручило Ермакову. Служа в канцелярии, Топилин ни разу не слышал о расстрелах, но знал, что Ермаков часто, допросив, отпускал пленных (там же, л. 3, 6-7об., 9-12об., 20об.).
      Ермакова препроводили из Вешенской в Миллерово, где 2 февраля Катеринич постановил принять дело к производству по признакам преступлений, предусмотренных ст.ст. 57-11 и 58-18 Уголовного кодекса. В тот же день он допросил обвиняемого. Ермаков снова подробно изложил свою биографию, особенно те страницы, которые, как он знал, сознательно извращались в 1923-1925 годах. В заключение подчеркнул: "По ст. 58 ч. 1 УПК я привлекался к ответственности за службу в Белой армии и за восстание в 1919 г. Крайсуд постановил: за недоказанностью преступления освободить. И в данное время не признаю себя виновным по данной статье".
      Но те, кто фабриковал дело, смотрели на это иначе. Из второй части анкеты Ермакова, заполненной контрразведчиком, явствует, что постановление об его аресте, произведенном 20 января, было принято задним числом в Ростове лишь 2 февраля. 16 февраля Катеринич, докладывая начальнику окружной контрразведки, подчеркнул, что Ермаков "в достаточной степени изобличается в том, что во время восстания в ст. Вешенской... расстреливал красноармейцев и занимался антисоветской агитацией" (там же, л. 14-18, 20об., 22).
      Скоро Катеринич получил еще один важнейший материал. На допросе 1 марта А. Н. Лапченков, счетовод Вешенского общества потребителей (со средним образованием, зажиточный казак, 30 лет, в Красной армии не служил), в 1923- 1924 гг. подписывавший практически все приговоры базковских хуторян в пользу Ермакова, теперь, попав в стены контрразведки, не устоял: ОГПУ получило лжесвидетельство о том, что во время восстания Ермаков командовал дивизией. Попытка обвиняемого ходатайствовать о допросе свидетелей с его стороны не дала результата. 21 марта уполномоченный КРО ПП ОГПУ СКК Бабич объявил: следствие по его делу закончено и представляется в прокуратуру (там же, л. 21об., 23).
      В обвинительном заключении, составленном в конце марта, говорилось, что Ермаков сам принял на себя командование восставшими казаками, был начальником дивизии, участвовал в расстрелах красноармейцев, зарубил 18 матросов, общается с кулачеством, мечтает снова надеть погоны. В подтверждение делались ссылки на лжесвидетелей. Показания Топилина не упоминались. "В деле, - гласило заключение, - имеется в достаточной мере материала - свидетельских показаний, уличающих... Ермакова в преступлениях, совершенных им во время восстания". Дело передавалось в особое совещание Коллегии. Полномочный представитель ОГПУ по Северо-Кавказскому краю поддержал решение КРО, указав лишь, скорее для формы: "в отношении же уголовного материала по ст. 58 п. 11 УК - не согласиться" (там же, л. 27, 28, 34).
      Такое решение исключало вмешательство в дело судебной инстанции, испортившей ОГПУ всю обедню в 1923-1925 годах. В конце апреля дело Ермакова было направлено в Особое совещание при коллегии ОГПУ СССР; 20 мая Особое совещание запросило Президиум ЦИК СССР о предоставлении коллегии ОГПУ права вынесения Ермакову внесудебного приговора, что уже 26 мая и было санкционировано. 6 июня судебная коллегия ОГПУ СССР, рассмотрев 80-й пункт своей повестки дня за несколько минут, отметила в протоколе: "Дело рассматривалось во внесудебном порядке, согласно статье Президиума ЦИК от 26/V-27 года. Постановили: Ермакова Харлампия Васильевича расстрелять. Дело сдать в архив. Секретарь коллегии ОГПУ. Подпись" (там же, л. 30, 31, 35, 39, 41).
      11 июня из Москвы в Ростов поступила весьма срочная, сверхсекретная телеграмма лично полномочному представителю ОГПУ Северо-Кавказского края: "ОГПУ при сем препровождает выписку из протокола заседания Коллегии ОГПУ от 6/VI-27 г. по делу 4559 Ермакова Харлампия Васильевича - на исполнение. Исполнение донести. Приложение: упомянутое (выписка из протокола заседания коллегии ОГПУ от 6/VI-27 г. - А. К.). Зам. председателя ОГПУ Ягода. Начальник ОЦР Шанин".
      17 июня палач сделал свое черное дело. Документ, констатирующий смерть Ермакова, гласит: "Акт. 1927 года июня 17 дня составлен настоящий акт в том, что сего числа, согласно распоряжения ПП ОГПУ СКК от 15 июня сего года за N 0311/47, приведен в исполнение приговор Коллегии ОГПУ о расстреле гражданина Ермакова Харлампия Васильевича". При расстреле присутствовали представители Доноблотдела ОГПУ, прокуратуры и начальник Миллеровского исправтруддома, скрепившие акт своими подписями, но так, что они не поддаются прочтению. 28 июня из Ростова в Москву начальник информационно-разведывательного отдела Дейч и помощник начальника разведывательно-секретного отдела Голованов рапортовали об очередной "победе бдительных донских чекистов".
      Так советская система раздавила Харлампия Васильевича Ермакова, славного сына Отечества, воина-казака, героя первой мировой войны, поднятого на гребень гигантской волны в смуте начала XX века. Прожив короткую, яркую жизнь, он успел проложить на земле глубокую незарастающую борозду. Его образ напоминает потомкам, предупреждает, предостерегает, учит.
      В 1988 г. Пелагея Харлампиевна Шевченко обратилась в Управление КГБ по Ростовской области с просьбой сообщить о судьбе ее отца и ходатайствовала о его реабилитации. Подготовка ответа длилась почти год. Наконец, 16 июня 1989 г. начальник Шолоховского райотделения УКГБ по РО майор А. Ф. Компаниец получил секретное предписание "встретиться с заявительницей и в устной форме сообщить" ей, что Ермаков был осужден к расстрелу за активное участие в Вешенском восстании и антисоветскую агитацию и что "сведений о месте смерти и захоронении" его "в уголовном деле не имеется и установить в настоящее время не представляется возможным".
      Исполнить предписание в точности Компаниец не смог: оказалось, что заявительница за это время перенесла инсульт и состояние ее здоровья вызывает у родственников озабоченность; по их просьбе, докладывал начальству Компаниец, встреча с ней не проводилась, но результат сообщен ее дочери Валентине Андреевне Дударовой. 1 августа прокурор Ростовской обл. В. Н. Паничев подписал протест по приговору, установив, что арест Ермакова 20 января 1927 г. по обвинению в Вешенском восстании противоречил решению суда СКК от 29 мая 1925 г., прекратившего это дело, что обвинение его на основании показаний свидетелей Еланкина, Поляковой и Лапченко безосновательно, поскольку они не содержат доказательств, на что указывал в своих объяснениях Ермаков. Прокурор ходатайствовал о реабилитации. 18 августа 1989 г. президиум Ростовского областного суда отменил расстрельное постановление коллегии ОГПУ и прекратил дело "за отсутствием состава преступления"12.
      Примечания
      1. Известия, 31.XII.1937.
      2. См. КОТОВСКОВ В. Встречи с "дочерью" Григория Мелехова. - Молот, 2.IX.1965.
      3. См. также: СИДОРОВ В. С. Крестная ноша. Трагедия казачества. Ростов-на-Дону. 1994, с. 504-509.
      4. Автор признателен всем, кто помог ему сориентироваться в материалах, еще не подготовленных к научной работе, в особенности сотрудникам УФСБ РО Б. И. Полиевицу, В. Н. Назарову, В. К. Матюгину, М. В. Долговой, Н. П. Кокориной.
      5. СИВОВОЛОВ Г. Я. "Тихий Дон": рассказы о прототипах. Ростов-на-Дону. 1991, с. 68-69.
      6. Там же, с. 69-72.
      7. ХМЕЛЕВСКИЙ К. А., ХМЕЛЕВСКИЙ С. К. Буря над Тихим Доном. Ростов-на-Дону. 1984, с. 48.
      8. СИВОВОЛОВ Г. Я. Ук. соч., с. 85, 86.
      9. Частично этот протокол допроса опубликован Никитиной и Сидоровым.
      10. КИСЛИЦЫН С. А. Государство и расказачивание. 1917-1945 гг. Ростов-на-Дону. 1996, с. 54, 56, 57, 59.
      11. Это не всегда учитывается, когда события рассматриваются через призму большевистских резолюций агитационно-пропагандистского характера; такую ошибку допускает, в частности, Я. А. Перехов, написавший в целом интересную книгу о казачестве (ПЕРЕХОВ Я. А. Власть и казачество. Ростов-на-Дону. 1997).
      12. Архив Управления ФСБ по Ростовской области. Контрольно-наблюдательное дело N 48928 по обвинению X. В. Ермакова, л. 28, 30-31, 45-50.
    • Артамошин С. В. Немецкий консервативный мыслитель Эрнст Юнгер
      Автор: Saygo
      Артамошин С. В. Немецкий консервативный мыслитель Эрнст Юнгер // Вопросы истории. - 2015. - № 8. - С. 139-147.
      Фигура немецкого консервативного мыслителя, писателя, ветерана мировых войн Эрнста Юнгера (1895—1998) представляет собой слепок целой эпохи. Достаточно упомянуть, что его жизненный путь составил 102 года и пришелся на катастрофический XX век. Юнгер был решительным и бесстрашным воином, ярким консервативным политическим публицистом Веймарской республики, тонким романистом и эссеистом, мастером дневникового жанра. Мы постараемся сфокусировать внимание на основных этапах творческой и политической деятельности этого человека с тем, чтобы проследить динамику эпохи сквозь личность ее представителя.
      29 марта 1895 г. в Гейдельберге в семье аптекаря Эрнста Георга Юнгера и Каролины Лампл родился первенец, названный Эрнстом. Отец мальчика изучал химию и защитил диссертацию под руководством профессора Виктора Майера, но в силу обстоятельств, связанных с необходимостью обеспечивать семью, выбрал путь аптекаря. Следует отметить, что в жизни сына отец сыграл немаловажную роль. Кроме интеллектуального влияния он своим вмешательством и дельным советом несколько раз менял судьбу Эрнста в определенном направлении.
      Как и многие дети, Эрнст Юнгер не стремился погружаться в мир гимназической учебы. Его больше привлекали приключения и таинственный, чарующий мир Африки. Видимо не случайно, одно из своих эссе он назвал «Сердце искателя приключений». Юноша жил в романтическом мире подвигов и опасностей. Среди его любимых книг были сочинения Д. Дефо и А. Дюма, Д. Сервантеса и братьев Гримм, М. Твена и Ж. Верна, Ф. Купера и К. Мая. Но вместе с тем, его увлекали сочинения античных авторов: Геродота, Платона, Плутарха, Овидия и Тацита. Уже в юные годы он полюбил европейскую литературу, читая Байрона, Гюго, Сю, Стендаля, Достоевского1.
      Не окончив гимназии, в октябре 1913 г. Юнгер убежал из дома с желанием уехать в Африку, в которой, как ему представлялось, вся жизнь будет сплошным приключением. В Вердене 3 ноября 1913 г. он завербовался на пять лет в ряды французского Иностранного легиона и отправился в Алжир. Здесь он впервые приблизился к границе, разделяющей гражданский мир и войну, но не переступил ее, так как вмешался отец, который забрал сына домой. Вернувшись в гимназию в Ганновер, Эрнст закончил учебу летом 1914 года.
      Первым рубежом в жизни Эрнста Юнгера стала Великая война 1914—1918 гг., которая выковала его личность, и память о которой он пронес через всю свою жизнь, ни разу ее не осудив. Он был представителем немецкого поколения, которое сменило гимназический костюм на солдатскую шинель, прыгнув в окопы первой мировой. 4 августа 1914 г. Юнгер записался добровольцем в 73-й пехотный принца Альберта Прусского полк2. После прохождения трехмесячной подготовки он оказался на Западном фронте. В начале 1915 г. при Лезэпарже в Шампани в своем первом бою он получил и первое ранение. За всю войну в общей сложности Юнгер был ранен 14 раз. По совету отца он поступил в школу младших офицеров и по его же рекомендации начал писать дневники, 14 книжек из которых сохранились.
      Военная биография будущего писателя вызывает уважение. Он прошел путь от добровольца до командира штурмовой роты. Лейтенантом Юнгер принимал участие в битве на Сомме (24 июня — 26 ноября 1916 г.). Правда, накануне сражения он был легко ранен и отправлен в лазарет. Из его взвода, принявшего участие в боях, не выжил никто. После третьего ранения летом 1916 г. Эрнст был награжден Железным крестом первой степени. За героизм в битве при Камбре ему вручили Рыцарский крест придворного ордена Гогенцоллернов, а после тяжелого ранения в 1918 г. он получил Золотой знак за ранения и стал кавалером высшего прусского военного ордена Pour le Mérite, учрежденного еще Фридрихом Великим. Эта награда была большой редкостью для младших офицеров пехоты. Уведомляя Юнгера о награждении, генерал фон Буссе в телеграмме писал: «Его Величество кайзер присуждает Вам Орден За Мужество. Поздравляю Вас от имени всей дивизии»3. На этом для доблестного военного война закончилась.
      В 1920 г. Юнгер издал за собственные средства военные дневники, которые он вел на фронте, под названием «В стальных грозах». Следует указать, что эта работа стала бестселлером и ставилась современниками на один уровень с романом Т. Манна «Будденброки». С 1920 по 1943 гг. было продано около 230 тыс. экземпляров4.
      Участие в войне воспринималось Юнгером как причастность к великим событиям, свидетелем которых ему довелось быть. В этом чувствовалось ожидание чего-то нового, неизвестного. «Нас, выросших в век надежности, охватила жажда большой опасности. Война, как дурман, опьяняла нас. Мы выезжали под дождем цветов, в хмельных мечтах о крови и розах... Ах, только бы не остаться дома, только бы быть сопричастным всему этому!»5
      Героический образ войны имел для него и изнанку, соседствуя со смертью: «...на пустынной деревенской улице появились закопченные фигуры, тащившие на брезенте или на перекрещенных руках темные свертки. С угнетающим ощущением нереальности я уставился на залитого кровью человека с перебитой, как-то странно болтающейся на теле ногой, беспрерывно издававшего хриплое “Помогите!”, как будто внезапная смерть еще держала его за горло!»6 Раненый, вырванный из пламени боя, демонстрировал новобранцам иной лик. Красивая форма, чистота и спокойствие прифронтовой полосы вдруг резко сменялись ощущением войны: запыленные, измученные лица, кровь, боль, куски человечесих тел говорили о том, что смерть подстерегала каждого бойца всюду, где только возможно. Чувство опасности давало понять, что теперь солдат вступил в иной мир — мир войны, в котором героическое всегда соседствовало со смертью. «Война выпустила когти и сбросила маску уюта. Это было так загадочно, так безлично»7. «... огромная фигура с красной от крови бородой неподвижно глядела в небо, вцепившись ногтями в рыхлую землю», «молодой паренек, его остекленевшие глаза и стиснутые ладони застыли в положении прицела. Странно было глядеть в эти мертвые, вопрошающие глаза, ужас перед этим зрелищем я испытывал на протяжении всей войны»8, — писал Юнгер.
      Переживания окопной войны сохранили в себе остроту динамики боя и внутренние переживания, а также восприятие противника, к которому автор относился с чувством уважения и без ненависти: «... моей задачей было преследовать врага в бою, чтобы убить, и от него я не ожидал ничего иного. Но никогда я не думал о нем с презрением»9. Здесь прослеживается мысль Юнгера о том, что героизм и мужество солдата на поле боя достойны уважения вне зависимости от того, к чьей армии он принадлежит. И не случайно, что он писал о фигуре безымянного солдата, чей подвиг незаметен за его военной обыденностью.
      Первая мировая война в представлении Юнгера была войной техники, что было связано с применением новейших видов вооружений и массированным использованием автоматического оружия. В ней пулемет выступал в качестве символа эпохи. В пулеметной войне индивидуальность исчезает, и война становится войной техники, а не индивидуальных бойцов. Это подтверждается анализом немецких санитарных потерь. С 1914 по 1917 гг. из 2 млн раненых 43% составляли артиллерийские ранения, а 51% — пистолетно-пулеметные. Но начиная с 1917 г., характер поражений стал меняться: ранения, причиненные артиллерией, включая гранаты, составляли 76%, пистолетно-пулеметные — 18%10. Новый тип солдата впитал в себя характерные черты эпохи техники. Это не только применение им средств войны, но и заменяемость солдата другим, как замена неисправного механизма. Великая война создала военное поколение, объединенное единым переживанием и историческим опытом. Юнгер называл это поколение «новой расой», которая заражена «воплощенной энергией и высшей силой. Гибкое, худощавое, жилистое тело, характерное лицо, окаменевшие под каской глаза с тысячей страхов. Он ликвидатор, стальная натура, настроенная на борьбу в своей ужасающей форме... Жонглер смерти, мастер взрывчатки и пламени, великолепный хищник, быстро перебегающий в траншеях»11.
      Размышляя о характере войны, Юнгер пришел к выводу, что «эта война была чем-то большим, чем просто великой авантюрой»12.

      Поражение Германии было воспринято как нечто трагическое. Война породила людей, прошедших фронт и жертвовавших собой ради победы, но их усилий и крепости духа оказалось недостаточно. Они вынесли с собой фронтовое братство, сплоченное кровью, иную оценку смысла жизни, которая формировалась в момент опасности. Это были уже не романтические добровольцы 1914 г., а ветераны войны, вышедшие живыми из боев. В их руках был послевоенный мир.
      В 1919 г. Юнгер продолжил военную службу под началом капитана Оскара фон Гинденбурга, сына знаменитого «героя Танненберга» Пауля фон Гинденбурга, будущего второго и последнего президента Веймарской республики. Он вращался в различных милитаристских кружках, где поддерживался дух солдатской добродетели и фронтового братства. Откомандированный в Берлин, Эрнст был включен в состав комиссии по разработке армейского устава, где работал над пехотным уставом, который должен бьш вобрать в себя опыт мировой войны. Однако уже в это время он осознал, что военная карьера не для него. В начале сентября 1923 г. Юнгер покинул службу в рейхсвере и поступил на биологический факультет Лейпцигского университета, однако в 1925 г. он был вынужден прекратить занятия.
      С 1925 г. бывший военный — свободный писатель, к тому времени уже имевший определенную репутацию как автор сочинений «В стальных грозах» и «Война как внутреннее переживание». К резким переменам в жизни его подтолкнули два обстоятельства: женитьба на Грете фон Йенсен и рождение первого сына Эрнстеля. Его писательская карьера гармонично сочеталась с активной публицистической деятельностью. Начался второй этап его жизни, который характеризовался активным противостоянием Веймарской республике и стремлением к ее изменению. Юнгер воспринял Ноябрьскую революцию 1918 г. как «брюквенную революцию»13, которая продемонстрировала немецкую безыдейность и, сама того не ведая, работала на будущую националистическую систему. Активная деятельность Юнгера как публициста была связана со стремлением сформулировать политические задачи военного поколения, на которое он возлагал надежду в националистическом возрождении Германии.
      В этой связи консервативная публицистическая деятельность Юнгера гармонично вписывалась в интеллектуальное течение «консервативной революции», ярким представителем которого он стал во второй половине 1920-х годов. С сентября 1925 г. по март 1926 г. он опубликовал 22 статьи в издании «Die Standarte». С апреля 1926 г. он начал, совместно с Хельмутом Франке, Францом Шаувекером и Фрицем Кляйнау, выпускать свое собственное издание в Магдебурге «Standarte. Wochenschrift des Neuen Nationalismus», в котором опубликовал 11 статей до его закрытия в августе 1926 года. С этого времени он стал издавать «Arminius. Die neue Standarte», в котором опубликовал 27 статей. Одновременно Юнгер бьш секретарем Общества Фихте.
      В 1927 г. Юнгер переехал в Берлин, где совместно с Вернером Лассом и Хартмутом Плаасом стал издавать ежемесячник «Der Vormarsch. Blatter der nationalistischen Jugend», а также активно сотрудничать с национал-большевистским журналом «Widerstand. Zeitschrift für nationalrevolutionare Politik», который издавал Эрнст Никиш. В последнем издании Юнгер опубликовал 28 статей. С января 1929 г. он сотрудничал с органом праворадикального молодежного союза «Die Kommenden», в котором появились 10 его статей, но в 1931 г. вышел из его редакции. В последние годы Веймарской республики его статьи публиковались в «Das Reich», «Der Tag», «Deutsches Volkstum».
      Националистическая публицистика Юнгера веймарского периода носила воинственный характер и была направлена на разрушение существовавшего государственного устройства. Тональность его статей отличалась от работ других сторонников «консервативной революции» призывами к реальным действиям, имевшими отголосок путчистской тактики немецких правых в первой половине 1920-х годов. Юнгер подчеркивал, что «протест должен осуществляться не в виде докладов о смысле немецкой миссии или книг, анатомирующих труп марксизма, а размеренно и трезво с помощью гранат и пулеметов на уличной мостовой»14. Националистический подход Юнгера был средством объединения антиреспубликански настроенных ветеранов войны, а также отражал тенденцию развития эпохи. «Новый национализм — это центральное движение нашего времени, к которому должна примкнуть любая организация, если она хочет действительно примкнуть к жизненным силам эпохи»15, — утверждал он.
      Идея жертвенности на войне в современных условиях, по мысли Юнгера, означала борьбу за националистическое обновление Германии. Новая Германия должна была основываться на авторитарной модели политической системы, которая включает в себя национализм, социализм, обороноспособность и авторитарное управление. В данных принципах прослеживается не только наследие первой мировой войны и модель управления государством, которое было создано в 1915 г., но и отражение тотального духа, стремящегося использовать ресурсы и человека для достижения единой цели. Тотальный характер мира делал авторитаризм солдатского социализма удачной альтернативой веймарской демократической системе.
      В 1932 г. Юнгер опубликовал одну из центральных своих философских работ «Рабочий. Господство и гештальт», в которой рассматривал современность как наступившую эпоху техники. Буржуазный мир, по мнению Юнгера, обладает своими законами и нравственными нормами. Его представителем является бюргер, которого автор считал носителем статичных сил. Главной особенностью бюргеского сознания является стремление к стабильности и покою, гарантии защиты индивидуальных интересов. Бюргер ограничивает свой мир исключительно образом общества, в своем собственном понимании его как совокупности сословных элементов и взаимоотношений между ними. «Общество — это совокупное население земного шара, являющееся пониманию как идеальный образ человечества, расщепление которого на государства, нации или расы зиждется, в сущности, не на чем ином как на мыслительной ошибке. Однако с течением времени эта ошибка корректируется заключением договоров, просвещением, смягчением нравов или просто прогрессом в средствах сообщения». Поэтому, по мнению Юнгера, общество не предстает как «некая форма сама по себе», а является лишь отражением одной из основных форм бюргерского представления. Общество подчиняет себе государство, подгоняя его под свои мерки. Это определяется, прежде всего, «бюргерским пониманием свободы, нацеленным на превращение всех связующих отношений ответственности в договорные отношения, которые можно расторгнуть». Любая социальная активность осуществляется в границах общества и не выходит за его рамки. Фактически любые трансформации изменяют только общественные элементы, принципиально не меняя само общество. Юнгер подчеркивал, что в буржуазной системе «пробуждающаяся власть должна осознать себя как сословие, равно как и то, что захват власти должен характеризоваться как изменение общественного договора»16.
      Противоположностью бюргера выступает рабочий, который относится к стихийным силам, и является слепком эпохи индустриального мира. Это единственный тип, способный господствовать, так как соответствует тотальной мобилизации общества. В нем выражается единство человека и его средств как выражение единства высшего рода17. Тотальная мобилизация, берущая свое начало с эпохи мировой войны, обеспечивает стирание различия между фронтом и тылом, подчиняя абсолютно все достижению единой цели18. Рабочий противопоставляется эпохе техники, так как в нем сохраняются героические персонифицированные черты, в то время как стремление к унифицированию жизни превращает человека в жертву техники. Юнгер считал, что тип рабочего обладает претензией на планетарное техническое господство, что выводит его за пределы национального государства.
      Следует подчеркнуть, что в «Рабочем» автор отдаляется от националистического боевого дискурса и стремится к размышлениям о модерне и веке технике. Во многом это было вызвано разочарованностью в возможности революционных изменений в силу отхода немецких правых от путчистской тактики и ориентации на парламентскую деятельность.
      Берлинская жизнь сблизила Юнгера с Э. Никишем и К. Шмиттом, дружба с которыми была испытана временем. Контакты с Никишем относятся к началу 1927 г., когда Юнгер стал сотрудничать как публицист с журналом «Widerstand. Zeitschrift für nationalrevolutionare Politik». Идеологической основой издания были антизападная направленность и национализм. Никиш видел перспективу германского будущего в ориентации на восток, на СССР. Рапалльская политика заложила твердую основу для дальнейшего сотрудничества двух стран, однако говоря «да» Рапалло, Никиш говорил «нет» московскому диктату во взаимоотношениях. Национал-большевики считали себя учениками Мёллера ван ден Брука в вопросе ориентации Германии на Россию (СССР), а его книга «Третий рейх» выступала для них в качестве основополагающей19. Уже в годы нацистского господства Юнгер поддерживал супругу Никиша, когда тот был арестован и посажен в тюрьму.
      В 1930-х гг. началась длительная дружба Юнгера со Шмиттом. 14 октября 1930 г. Юнгер отправил Шмитту письмо с благодарностью за присланную книгу «Понятие политического». Казалось бы, это были два разных человека, которых разделял не только возраст (Шмитт был старше Юнгера на семь лет), но и образ деятельности: один — штатский ученый, другой — бывший военный офицер, прошедший фронт, и националистический публицист. Однако они одинаково обостренно чувствовали духовно-политический кризис Веймарской Германии, слабость и недееспособность политических институтов демократии и парламентаризма. Чувство нестабильности и незащищенности вызывало необходимость поиска выхода из кризиса. И для одного, и для другого этот выход не был связан с демократией. Действительно, «они кристаллизировали в себе консервативный “дух времени”»20, требовавший диктаторско-авторитарного пути преодоления политической нестабильности. Отношения между Шмиттом и Юнгером были искренними и по-настоящему дружескими. После рождения у Юнгера второго сына Александра в 1934 г. Шмитт стал его крестным отцом, и их личная дружба переросла в дружбу семьями.
      Третий этап жизни Юнгера связан с временем национал-социалистической диктатуры. Его отношения с нацизмом имели скачкообразный характер. Первое знакомство произошло весной 1923 г. во время посещения Юнгером в Мюнхене Э. Людендорфа и присутствия на политическом выступлении А Гитлера в цирке «Кроне». С сентября 1923 г. он печатал ряд статей в «Völkischer Beobachter». В мае 1926 г. Юнгер и Гитлер обменялись книгами. Юнгер подарил книгу «Огонь и кровь» с говорящей дарственной надписью: «Национальному вождю Адольфу Гитлеру — Эрнст Юнгер!», а Гитлер ему — первый том «Моей борьбы» с дарственной надписью21. Юнгер считал Гитлера вождем нового типа. «В фелькишеском движении..., из недр которого возникает фигура ефрейтора Гитлера, образ, который подобно Муссолини, несомненно, воплощает собой новый тип вождя, и под его знамена встают рабочие и офицеры плечом к плечу. Тогда у этого духа не было ни форм, ни средств; дух национализма, для которого не важна личность, а важна задача, соединился с фронтовыми солдатами»22.
      10 мая 1927 г. Й. Геббельс отправил Юнгеру письмо с пожеланием познакомиться и восторженными отзывами о его военных произведениях. Однако тот отнесся к этому прохладно. Оказавшись в 1927 г. в Берлине, Юнгер получил предложение стать депутатом рейхстага от НСДАП, которое также отклонил. Нацисты всячески старались привлечь писателя в свои ряды. Летом 1929 г. он был даже приглашен в Нюрнберг в качестве почетного гостя на партийный съезд НСДАП, который должен был проходить с 1 по 4 августа. Но эта поездка так и не состоялась23.
      Окончательный разрыв произошел в сентябре 1929 г. и был вызван реакцией Гитлера на серию террористических актов гольштейнского движения ландфолька, когда 1 сентября 1929 г. в здании рейхстага была взорвана бомба. Гитлер дистанцировался от поддержки и одобрения этих действий, что позволило Юнгеру заявить, что нацистское движение превратилось в буржуазное, которому важнее места в рейхстаге, чем решительные действия. «По меньшей мере, странно, когда коммунисты призывают стражей порядка. Парадокс состоит в том, что там оказалось меньше националистов, чем я ожидал. Господин Гитлер вообще заявил о вознаграждении за поимку террористов. Таким образом, лишний раз подтвердилось, что все они имеют одно основание. Словом, все вы бюргеры и как бы вы ни старались, как бы вы ни полировали старые, никому не нужные медали, вы все на одно лицо, и мне больше не хочется вам льстить»24.
      С установлением нацистской диктатуры Юнгер старался дистанцироваться от активной политической деятельности и почетных должностей. В 1933 г. Гитлер вновь предложил ему стать депутатом рейхстага от нацистской партии, которое он отклонил. Летом 1933 г. последовало избрание Юнгера в Немецкую академию поэзии, несмотря на протесты многих ее членов. Самое интересное состояло в том, что писатель отправил письмо в Академию с просьбой не избирать его и принять его отказ как жертву во имя будущего Германии. На самом деле, как справедливо отмечал П. Ноак, Юнгер не собирался политически сотрудничать с нацистским режимом и занял позицию внутренней эмиграции25.
      Обыск гестапо в квартире Юнгера в конце 1933 г. заставил его уничтожить не только опасные книги и газеты, но и часть переписки с деятелями левых взглядов. В декабре 1933 г. он навсегда покинул Берлин, переехав в провинциальный Гослар. Здесь он работал над редактурой нового издания «В стальных грозах», и в 1937 г. издал в новом виде «Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо», которая дописывалась в новом доме в Юберлингене на Боденском озере. В 1939 г. он написал роман «На мраморных утесах», где использовал форму магического реализма, впервые опробованную в «Фигурах и каприччо».
      Жизнь Юнгера изменила вторая мировая война. 25 апреля 1939 г. он получил по почте военный билет, что было признаком ожидаемой мобилизации. В августе 1939 г. его призвали в вермахт с присвоением звания гауптманна. Он служил на «линии Зигфрида» на Западном фронте на Верхнем Рейне под Грефферном. Период «странной войны» не создавал никакой опасности до тех пор, пока нацистское правительство не приступило к реализации плана «Гельб». 23 мая 1940 г. Юнгер в качестве командира роты 73-го ганноверского пехотного полка действовал в составе группы армий «А» и 26 мая пересек «линию Мажино». Однако принять участие в боевых действиях против французов Юнгеру не пришлось. Стремительное наступление немцев сломило Францию в течение полутора месяцев. Свои переживания от проходившей кампании писатель изложил в книге «Сады и дороги»26. Это была единственная книга, опубликованная им за годы второй мировой войны. Именно она открывала цикл военных дневников под названием «Излучения».
      После французской кампании Юнгер остался для прохождения службы в Париже, откуда 23 октября 1942 г. отправился в командировку на Восточный фронт, на южный участок. В феврале 1943 г. он вернулся и продолжил службу в штабе германских войск в Париже. Несмотря на то, что он не участвовал в боевых действиях, война настигла и его. Его сын Эрнстель, призванный на службу в морскую часть, был осужден военным трибуналом за антинацистскую деятельность и отправлен для прохождения «фронтового испытания» в Северную Италию, в Каррарские горы, где 29 ноября 1944 г. был убит при столкновении с дозорным отрядом27. Эта смерть потрясла Юнгера и заставила его пересмотреть многие свои взгляды.
      Юнгер дистанцировался от участия в Движении 20 июля, хотя находился в доверительных отношениях с генералом пехоты Генрихом фон Штюльпнагелем и генерал-лейтенантом Гансом фон Шпейделем. После провала заговора и упразднения в августе 1944 г. штаба военного командования в Париже, он покинул столицу Франции. 6 октябре последовала отставка Юнгера со службы.
      После окончания войны начался четвертый этап жизни Юнгера, который характеризуется активной писательской деятельностью и путешествиями, впечатления от которых нашли отражение на страницах многотомного дневника «70 лет минуло». Среди знаковых художественных произведений этого периода следует выделить антиутопический роман «Гелиополь» и философскую притчу «Эвмесвиль». Писательские заслуги Юнгера перед немецкой литературой были отмечены в 1982 г. премией Гёте. Его роль как хранителя памяти Великой войны была оценена в 1984 г. на праздновании 70-летия начала первой мировой войны, когда на пути к Дуамонту стояли президент Франции Ф. Миттеран, федеральный канцлер Г. Коль и немецкий писатель Юнгер.
      Жизненный путь Эрнста Юнгера завершился 17 февраля 1998 г. в Вильфлингене. Его жизнь была отражением драматического пути XX в. и размышлений о том, по каким дорогам следовало бы идти.
      Примечания
      Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ 15-01-00399.
      1. KIESEL Н. Ernst Jünger. Die Biographie. München. 2009, S. 43.
      2. Ibid.,S. 111.
      3. ЮНГЕР Э. В стальных грозах. СПб. 2000, с. 329.
      4. HIETALA М. Der neue Nationalismus: In der Publizistik Emst Jüngers und des Kreises um ihn.1920—1933. Helsinki. 1975, S. 34.
      5. ЮНГЕР Э. Ук. соч., с. 35.
      6. Там же, с. 36—37.
      7. Там же, с. 37.
      8. Там же, с. 54, 56.
      9. Там же, с. 90.
      10. ZIEMANN В. Gewalt im ersten Weltkrieg. Töten-Überleben-Verweigem. Essen. 2013, S. 28.
      11. JÜNGER E. Der Kampf als inneres Erlebnis. Berlin. 1922, S. 33.
      12. ЮНГЕР Э. Ук. соч., с. 64.
      13. JÜNGER Е. Vorwort. In: JÜNGER F.G. Aufinarsch der Nationalismus. Berlin. 192, S. XIII.
      14. EJUSD. Schliesst euch zusammen! Schlusswort. In: JÜNGER E. Politische Publizistik 1919 bis 1933. Stuttgart. 2001, S. 224.
      15. EJUSD. Der neue Nationalismus. Ibid., S. 285.
      16. ЮНГЕР Э. Рабочий. Господство и гештальт. В кн.: ЮНГЕР Э. Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли. СПб. 2000, с. 72—74.
      17. Там же, с. 103.
      18. ЮНГЕР Э.Тотальная мобилизация. В кн.: ЮНГЕР Э. Рабочий. Господство и гештальт ..., с. 447—449.
      19. DUPEUX L. «Nationalbolschewismus» in Deutschland 1919—1933. München. 1985, S. 71.
      20. NOACK P. Carl Schmitt: Eine Biographie. Berlin. 1993, S. 107.
      21. HIETALA M. Op. cit., S. 123.
      22. JÜNGER E. Abgrezung und Verbindung. In: JÜNGER E. Politische Publizistik..., S. 77.
      23. KIESEL H. Op. cit., S. 339-341.
      24. JÜNGER E. «Nationalismus» und Nationalismus. In: JÜNGER E. Politische Publizistik..., S. 509.
      25. NOACK P. Emst Jünger: eine Biographie. Berlin, 1998, S. 121—123.
      26. KIESEL H. Op. cit., S. 492.
      27. ЮНГЕР Э. Излучения. Февраль 1941 — апрель 1945 гг. СПб. 2002, с. 690.
    • Sean Davies. War and Society in Medieval Wales 633-1283: Welsh Military Institutions
      Автор: hoplit
      Sean Davies. War and Society in Medieval Wales 633-1283: Welsh Military Institutions. University of Wales Press. 2004
      CONTENTS
      EDITORS ’ FOREWORD
      ACKNOWLEDGEMENTS
      ABBREVIATIONS
      MAP OF MEDIEVAL WALES
      INTRODUCTION
      I THE TEULU
      II THE LLU
      III CAMPAIGN STRATEGY AND TACTICS
      IV EQUIPMENT AND TACTICAL DISPOSITIONS
      V FORTIFICATIONS
      VI CONDUCT IN WARFARE
      CONCLUSION
      BIBLIOGRAPHY
      INDEX
    • Sean Davies. War and Society in Medieval Wales 633-1283: Welsh Military Institutions
      Автор: hoplit
      Просмотреть файл Sean Davies. War and Society in Medieval Wales 633-1283: Welsh Military Institutions
      Sean Davies. War and Society in Medieval Wales 633-1283: Welsh Military Institutions. University of Wales Press. 2004
      CONTENTS
      EDITORS ’ FOREWORD
      ACKNOWLEDGEMENTS
      ABBREVIATIONS
      MAP OF MEDIEVAL WALES
      INTRODUCTION
      I THE TEULU
      II THE LLU
      III CAMPAIGN STRATEGY AND TACTICS
      IV EQUIPMENT AND TACTICAL DISPOSITIONS
      V FORTIFICATIONS
      VI CONDUCT IN WARFARE
      CONCLUSION
      BIBLIOGRAPHY
      INDEX
      Автор hoplit Добавлен 18.07.2019 Категория Западная Европа
    • Шевеленко А. Я. Реальный д'Артаньян
      Автор: Saygo
      Шевеленко А. Я. Реальный д'Артаньян // Вопросы истории. - 1977. - № 11. - С. 212-219.
      Сравнительно немногие герои литературных произведений могли бы похвастаться такой известностью, как д'Артаньян - персонаж романов А. Дюма-отца "Три мушкетера", "Двадцать лет спустя" и "Виконт де Бражелон". У этого персонажа имелся исторический прообраз - реальный д'Артаньян, живший и действовавший в XVII веке. Похождения первого давно уже составили яркую страницу мировой литературы, а приключения второго были достаточно примечательными эпизодами истории той эпохи, когда во Франции утвердилась абсолютная монархия. Реальный д'Артаньян, истинный сын своего времени, прошедший путь от малоизвестного потомка обедневшего провинциального дворянского рода до генерала, верой и правдой служил этой монархии. Если вспомнить, что то было время становления французской буржуазии как класса и попыток неограниченно правивших королей утвердить свое господство, балансируя между двумя социальными силами - феодалами и буржуа1; что Франция вела продолжительные и кровопролитные войны; что в самой стране развернулась острейшая классовая и политическая борьба, - будет понятно, почему такая фигура, как д'Артаньян, может представлять вполне определенный интерес.
      Однако проследить его деяния не так-то просто. Их отчасти заслонили собой творческие конструкции ряда мастеров пера, который открывается писателем конца XVII - начала XVIII в. Г. Куртилем. В середине этого ряда стоит Дюма-отец, а завершают его авторы многочисленных историографических и литературоведческих эссе прошлого и настоящего столетий. Их создатели, разобравшись в некоторых основных фактах, одновременно противоречат друг Другу в существенных деталях, осложняя и без того запутанный вопрос. Прежде всего отметим нередкое смешение в одном прообразе литературного героя минимум трех фактически существовавших военно-политических деятелей, так что реальный д'Артаньян (до XVIII в. эта фамилия писалась несколько иначе, а читалась Артэньян) буквально един в трех лицах.
      Расчленим же эту "троицу". Все д'Артаньяны имели отношение к одноименному феодальному поместью в нынешнем департаменте Верхние Пиренеи (округ Тарб, кантон Викан-Бигорр). К концу прошлого столетия в селении Артаньян, давно пришедшем в упадок, проживало немногим более 600 человек. Но в средние века местный замок был цитаделью графства в Беарне, этой южной части Гаскони2. Гаски (гасконцы) - северное, офранцузившееся крыло пиренейских басков, смешавшихся с галлами и вестготами, еще сохраняли к XVII в. языковые и культурно-этнические отличия особой народности, быстро втягивавшейся тем не менее в общефранцузскую жизнь. Когда король Наварры и частично владетель Гаскони стал французским королем Генрихом IV, вслед за ним потянулись на север и иные обитатели южного края. Они покровительствовали друг другу, тащили товарищей "наверх", сообща подставляли конкурентам ножку и образовали в Париже настоящее землячество. Поскольку Генрих IV и его сын Людовик XIII больше доверяли землякам, то подразделение королевских конных мушкетеров (официально получили звание королевских в 1622 г.), несшее придворную службу, состояло почти исключительно из гасконцев, а они использовали уникальный шанс и, подражая коронованным соотечественникам, делали парижскую карьеру. Немало гасконцев было также среди королевских гвардейцев. В данных ротах, позднее - полках, служили и все интересующие нас д'Артаньяны.
      Этот фамильный графский титул достался им по женской линии, от семейства Монтескью-Фезансак. Городишко Монтескью, имевший в начале XX в. менее 1 тыс. жителей, находится в департаменте Жер3. Он был древней столицей баронства Арманьяк, откуда в XIV и XV столетиях "арманьяки" - дворянские отряды титулованных бандитов - уходили на большую дорогу. Самый известный из графов д'Артаньян той эпохи, Пьер де Монтескью (1645- 1725 гг.), как раз и являлся уроженцем Арманьяка. Сначала королевский паж, а потом мушкетер, он воевал за интересы Французской монархии на полях Фландрии, Бургундии и Голландии, сражался в 1667 г. при Дуэ, Турнэ и Лилле, в 1668 г. - при Безансоне, а на рубеже XVIII в. за участие в ряде боевых кампаний был введен в избранное число военных правителей провинций. Как генерал-майор4, затем генерал-лейтенант, полномочное лицо короля, он практически неограниченно повелевал в Артуа и Брабанте5. Став в 1709 г. маршалом Франции (именно тогда он официально сменил имя д'Артаньян на Монтескью), он поднялся еще выше и распоряжался в Бретани, Лангедоке и Провансе, а в 1720 г. вошел при малолетнем Людовике XV в регентский совет6. Различные эпизоды бурной жизни этого гасконца были впоследствии по мелочам использованы при лепке образа литературного героя. Но в целом перед нами - "другой" д'Артаньян, хотя и сыгравший в истории Франции более важную роль, чем персонаж известных романов.
      Еще один д'Артаньян той эпохи также являлся современником своих нечаянных соперников по будущей славе и тоже внес самим фактом своего существования долю путаницы в вопрос о прототипе литературного героя. Носивший от рождения имя Жозеф де Монтескью, этот граф д'Артаньян (1651 -1728 гг.) стал 17-ти лет мушкетером, служил в армейских частях, в гвардии и вновь мушкетером, причем достиг, как и его однофамильцы, не только генеральских званий, но даже офицерских в войсках королевской свиты (должность среднего офицера мушкетеров считалась выше полевой генеральской). Так, он получил чин гвардии капитана в 1682 г., корнета (то есть всего лишь прапорщика) мушкетерской кавалерии в 1685 г., бригадного генерала в 1691 г., младшего лейтенанта мушкетеров в 1694 г., генерал-майора в 1696 г., капитан-лейтенанта 1-й роты мушкетеров в 1716 году7. Любопытно, что и Пьер, и Жозеф воевали под начальством третьего, "основного" д'Артаньяна, причем Жозеф был его двоюродным братом со стороны матери, а после его смерти перенял титул д'Артаньян.
      Прежде чем перейти к этому третьему (но далеко не последнему) обладателю столь известной фамилии, чье место в исследовании особенно существенно, целесообразно сказать о том, каким же образом он попал в литературу. Заслуга эта принадлежит Гасьяну Куртиль де Сандра (1644 - 1712 гг.), современнику всех трех исходных д'Артаньянов. К 1678 г. он достиг чина полкового капитана, но пренебрег военной карьерой ради публицистики. Имея знакомых среди лиц высшей знати, Куртиль долгие годы тщательно собирал слухи и сплетни, записывал чужие рассказы и хронику дня, интересовался семейными архивами, приобретал редкие издания и в результате накопил массу любопытных сведений. Он написал десятки романов, очерков, памфлетов и фельетонов на исторические, политические, военные и амурные темы, предав огласке множество тайн, интриг и интимных вещей из жизни французского двора, Парижа и сотен разнообразных людей. После его кончины осталось 40 томов рукописей, в которых хватило бы колоритного материала еще не одному писателю. Во Франции при Людовике XIV напечатать все это было абсолютно невозможно. И Куртиль в 1683 г. уехал в Голландию, где и начал серию публикаций, иногда под своим именем, иногда под псевдонимом Монфор, а иногда анонимно, причем значительная часть его сочинений, увидевших свет в Амстердаме и Лейдене, имеет выходные данные вымышленного издателя Пьера Марто в Кёльне. Как только Куртиль возвратился на родину, его арестовали, чтобы припугнуть. Выйдя на свободу, он снова уехал в Голландию и до 1702 г. не выпускал пера из рук. Вторично вернувшись в Париж, угодил на девять лет в Бастилию, вскоре после чего умер8.
      Среди его сочинений имелось и такое: "Воспоминания г-на д'Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, содержащие множество частных и секретных вещей, которые произошли в правление Людовика Великого"9. Первый том охватывает время до 1649 г., второй - до 1655 г., третий - до 1673 года. Автором, как видим, назван офицер мушкетеров, живший практически незадолго до того, как книга увидела свет. К тому же начальников самого почетного рода войск знали тогда во Франции все. Эти обстоятельства позволяли современникам проверить реальность приводимых в сочинении фактов и считать Куртиля публикатором или редактором-составителем, придавшим каким-то запискам распространенную форму мемуаров. Не случайно данные воспоминания неоднократно цитируются затем в работах различных писателей и историков начала XVIII в, как бесспорные. Написанные простым и ясным языком, содержащие ряд ярких эпизодов, хотя взаимно и не связанных, но объединенных вокруг увлекательной биографии, воспоминания любопытны сами по себе в качестве памятника эпохи. И даже если бы потом не появился писатель Дюма, то рано или поздно они все равно привлекли бы к себе внимание специалистов, после чего неизбежно встал бы вплотную вопрос о личности мемуариста. Среди не менее полудюжины д'Артаньянов, чьи биографии в той или иной мере отразились в этих воспоминаниях, лишь один был в описываемое время главным начальником мушкетеров. К тому же его жизненный путь более, чем у других, приближается официальной канвой событий к узловым пунктам повествования, изданного якобы в Кёльне. Так мы подошли к третьему, основному прототипу человека, прославленного Александром Дюма.
      Но в воспоминаниях 1700 г. никаких генеалогических сведений о герое не содержится. Их выявили по крохам в малодоступных источниках за последние 100 лет. Его матерью была Франсуаза де Монтескью, род которой владел замком Артаньян. Отцом являлся Бертран II, барон де Бац (точнее - Баатц), граф де Кастельмор, чьи предки приобрели все эти титулы, купив их у казны. Они были тесно связаны соседством, хозяйственными и политическими интересами с представителями будущей династии Бурбонов, а дед "нашего" д'Артаньяна барон Мано III10 провел детство в компании короля Генриха IV и считался его близким товарищем. Родившегося между 1611 и 1623 гг. внука последнего звали Шарль. Любопытно, что ни Куртиль, ни позднее Дюма, который заставил гасконца родиться в 1607 г., не приводят этого имени. Куртиль, избегавший порою точности, мог сообразовывать свои действия с тем, что многие иные представители графской семьи д'Артаньян были еще живы и занимали видные должности, а Дюма просто не знал, как зовут его героя...
      Покинув Гасконь ради столицы, Шарль де Бац воспользовался протекцией своего дядюшки при дворе, оперся на опыт уже служивших мушкетерами старших братьев и поступил в гвардию кадетом. В XVIII столетии это понятие не вполне совпадало с его нынешним значением. Кадетами (то есть буквально "малышами") называли тогда находившихся на военной службе юношей, проходивших предофицерскую практику. На деле же это означало, числясь в должности, довольно беспутно проводить время среди себе подобных. Знаменитый военный деятель Людовика XIV, фортификатор и академик С. Вобан так отзывался о кадетах: "Все это люди по большей части безродные, без заслуг, ничего не дающие службе, они ничего не замечают, ни о чем не думают и ничего не знают, кроме фехтованья, танцев и ссор, да к тому же еще весьма дурно образованы"11. Именно в Париже, куда Шарль попал на много лет позже, чем того захотелось Дюма, он окончательно переменил имя со стороны отца - граф де Кастельмор - на имя по линии матери - граф д'Артаньян, так как материнская родня была знатнее. Он участвовал в осаде Арраса в 1640 г., где прошел школу молодечества в одной компании с такими забияками, как С. Сирано де Бержерак12; стал мушкетером в 1644 г.; с 1646 г. находился в свите кардинала Мазарини и выполнял в разных местах его тайные поручения; получил в 1649 г. чин лейтенанта гвардии, в 1650 г. - гвардейского капитана, а в 1658 г. удостоился звания младшего лейтенанта королевских мушкетеров и мог теперь отдавать приказания гарнизонным бригадным генералам. После того как Людовик XIV добавил к первой, серой роте мушкетеров вторую, черную, с пелериной иного цвета, д'Артаньян навсегда оставил гвардию и исполнял должность командира "серых", заменяя самого герцога Неверского. Под 1667 г. источники упоминают о нем как о капитан-лейтенанте мушкетеров (капитаном же числился сам король!) и бригадном генерале армейской кавалерии. При дворе он занимал посты начальника королевских птиц и королевских собак, а погиб в 1673 г. при осаде Маастрихта, руководя действиями двух других д'Артаньянов, но годом раньше (а не несколькими мгновениями, как у Дюма) успел стать "полевым маршалом", то есть генерал-майором. Что касается его личной жизни, то хотя Дюма предпочел нарисовать его бездетным холостяком, гасконец женился незадолго до смерти на зажиточной дворянке Анне-Шарлотте де Шанлеси и имел детей, причем наследный принц и герцогиня де Монпансье участвовали в крещении одного из них13.
      Псевдокёльнские воспоминания выхватили из его биографии отдельные события, касавшиеся не столько карьеры (что тут особенного?), сколько пикантных подробностей личной жизни и придворных междоусобиц. Неизвестно, знавал ли Куртиль персонально кого-то из д'Артаньянов и откуда он добыл факты для своего труда. Приходится верить сочинителю на слово. Все читавшие Дюма могут найти у Куртиля, правда, в обрамлении иных деталей, уже знакомые им события и фигуры: путешествие молодого человека из Гаскони в Париж, столкновение с неким Ронэ (у Дюма - Рошфор14) и потеря письма к командиру мушкетеров де Тревилю, дуэль возле Пре-о-Клерк, вражда с кардинальской стражей, служба в роте королевских гвардейцев дез Эссара, объятия безыменной кабатчицы (Дюма нарек ее Бонасьё), ужасная миледи. В роман "Двадцать лет спустя" попали служба у кардинала Мазарини, поездка через Ла Манш в связи с событиями Английской революции; в роман "Виконт де Бражелон" - арест суперинтенданта финансов Н. Фуке. В то же время Куртиль ничего не пишет об истории с алмазными подвесками, которые Анна Австрийская подарила герцогу Бекингэму. Отсюда видно, что Дюма черпал материал не из одних "Воспоминаний г-на д'Артаньяна", ибо алмазные подвески фигурируют в сочинении П. Л. Рёдрера "Политические и любовные интриги французского двора", а ряд других фактов и эпизодов заимствован из произведений "Трагикомические новеллы" П. Скаррона, "Занимательные истории" Г. Тальмана де Рео и т. д.; еще обильнее заимствования во втором и третьем романах трилогии15.
      Препарируя Куртиля, Дюма щедро использовал право писателя на художественный вымысел. Достаточно упомянуть, что его литературный персонаж попадает в Париж в 1625 г., в то время как Шарлю это удалось лишь в 30-е годы XVII в., а Пьеру и Жозефу - в 60-е. Но мы, конечно, имеем в виду только судьбу действующих лиц, ибо говорить об отсутствии в мушкетерских романах более важных явлений социального плана означает требовать от романтика-волюнтариста того, о чем тот даже не подозревал. В самом деле, тщетно стали бы мы искать в сочинениях Дюма хотя бы намека на исторические законы. На их месте царит господин Случай. Само собой разумеется, нелепо отрицать роль случайностей вообще, ибо они наполняют жизнь. Но тот факт, что сквозь сцепление случайностей пробивает себе дорогу подчиняющая их закономерность, Дюма никогда не сумел постичь даже отдаленно. На страницах его книг в качестве движущей силы истории превалирует то, что лежит на поверхности, - деньги и эмоции, преимущественно любовь. А когда любовь еще оседлает интригу, то она у него способна творить чудеса. Так что при всех блестящих достоинствах Дюма как писателя его исторические романы не столько "исторические", сколько "романы".
      В это суждение следует тем не менее внести одну поправку. Дюма мог все поставить с ног на голову, когда речь шла о масштабных классовых поединках, о "большой политике". Но он удивительно точен, описывая цвет мушкетерской накидки или форму шпажного эфеса. Правда, причина того объясняется не только его эрудицией. У Дюма имелось множество сотрудников, иногда известных, а порою безыменных, помогавших ему собирать материал и придавать собранному первоначальные контуры16. Почти все из своих 250 или более топ" литературных произведений Дюма-отец написал в содружестве, хотя главная их часть носит лишь его имя. Соавторы часто ссорились, особенно из-за финансовой стороны дела, но кооперацию прерывали не сразу. Как раз при работе над "Тремя мушкетерами" роль гида по старинным сочинениям, этим шкатулкам, набитым увлекательными эпизодами, взял на себя Огюст Маке.
      Маке был историографом национального быта, преподавателем лицея Карла Великого. Его статьи, разбросанные по различным периодическим изданиям и посвященные деталям повседневной жизни в прошлом, известны лишь узкому кругу специалистов. Они напоминают по содержанию сочинения русского ученого И. Е. Забелина17, а по стилю - А. К. Толстого с тою разницей, что калибр французского автора значительно мельче. Популярнее были пьесы и романы последнего. Не обладавший пылкой фантазией и сочным языком Дюма, Маке зато очень аккуратен и достоверен при описании старинной мебели, одежды, зданий, оружия, пищи и т. п. Дюма мог как угодно пререкаться с Маке, но абсолютно доверял ему, когда тот создавал материальный фон сочиненной автором интриги18. Кроме того, помогали Дюма подбирать материал еще и писатель Поль Мёрис и драматург Жюль Лакруа, консультировавшийся у своего брата, знаменитого библиографа-медиевиста Поля Лакруа. Вот почему литературный д'Артаньян одевался, ел, скакал и сражался точь-в-точь, как его реальный прототип. Так что здесь историкам не в чем упрекнуть Дюма.
      "Три мушкетера" были впервые опубликованы в 1844 г., "Двадцать лет спустя" - в 1845 г., "Виконт де Бражелон" - между 1848 и 1850 годами. Во вступлении к роману писатель рассказывает, что, найдя в библиотеке "Воспоминания г-на д'Артаньяна", он с интересом прочитал их и обратил внимание на загадочные псевдонимы трех мушкетеров - Атос, Портос, Арамис. Долго искал он разгадку, пока не наткнулся с помощью ученого мужа Полена Пари19 на рукопись "Памятная записка г-на графа де Ла Фер о некоторых событиях, случившихся во Франции в конце правления короля Людовика XIII и начале правления короля Людовика XIV". Этот граф расшифровывает три псевдонима, причем рукопись его столь интересна, что Дюма решил представить ее на общий суд20. Таким образом, хотя писатель и упомянул о труде Куртиля, но тут же отвлекающим маневром переключил внимание читателей на иной источник. Конечно, он придумал бы другой маскирующий ход, если бы знал, что подлинный Атос, олицетворявший у него графа де Ла Фер21, никак не мог написать что-либо о правлении Людовика XIV, ибо скончался после дуэли в том же 1643 г., когда умер Людовик XIII и когда "наш" д'Артаньян еще не стал даже мушкетером.
      Роман произвел фурор. Имя д'Артаньяна было у всех на устах. В кратчайший срок мещанский ажиотаж сделал четвертого мушкетера национальным героем и возвел его на пьедестал едва ли не рядом с Орлеанскою девой. Публике хотелось знать, где и когда фактически действовал ее кумир. И трилогия еще не подошла к концу, как любители исторической правды уже полезли в старинные хроники. Такой серьезный человек, как хранитель отдела печатных изданий Королевской библиотеки Эжен д'Орьяк, публикует двухтомную книгу22, с которой, собственно, и началось "артаньяноведение". Не обнаружив истоков компетентности Дюма, он тем не менее установил реальность бытия д'Артаньяна и переиздал записки Куртиля. Тут читатели стали забрасывать вопросами самого Дюма. Последний отмалчивался. Правда, в 1868 г. он в издававшемся им эфемерном журнале-мотыльке "Le D'Artagnan" поместил несколько попутных высказываний насчет происхождения своих героев, но не столько прояснил вопрос, сколько затемнил его.
      За дело взялись местные патриоты, особенно гасконские краеведы. Статья следовала за статьей. Постепенно они добились установки мушкетерам памятников и открытия мемориальных досок. Кроме того, был накоплен немалый фактический материал. В начале XX в. увидели свет исследования, в которых проблема ставилась достаточно широко. Подверглись изучению на базе разнообразных источников все персонажи трилогии, вместе и порознь. На этом пути специалисты добились ощутимых успехов. Так, Жан де Жоргэн проследил родословную и карьеру де Тревиля (фактически - Труавиль), а также установил, кого именовали Атосом, Портосом и Арамисом. Оказалось, что это вовсе не псевдонимы, как полагал Дюма, а подлинные имена трех человек, таких же гасконцев, как д'Артаньян. Атос - двоюродный племянник де Тревиля Арман де Силлег д'Атос д'Отвьель, потомок богатого буржуа, приобретшего дворянский титул за деньги. Портос - сын военного чиновника-протестанта Исаак де Порто. Арамис - сын квартирмейстера мушкетерской роты и двоюродный брат (или племянник) де Тревиля Анри д'Арамиц23.
      Фундаментальной была работа крупного архивиста и источниковеда Шарля Самарана24. Обобщив и подытожив уже накопленное наукой, он произвел, помимо того, самостоятельные изыскания, включая обследование сотен малоизвестных изданий за два века, и обстоятельно рассказал о месте рождения д'Артаньяна и его родственниках, его жизни в Париже, службе в гвардии и мушкетерах, домашнем быте, роли в борьбе между двумя министрами финансов - Кольбером и Фуке, взлете его военной звезды, деятельности на посту правителя г. Лилля и гибели во время второй голландской кампании французской армии. С тел пор ни один исследователь не сумел добавить к результатам, полученным Самара-ном, ничего сколько-нибудь ощутимого. Не сделала этого даже английская "Дюма-ассоциация", 2 - 4 раза в год выпускавшая особый журнал25.
      Советский читатель, не знакомый со специальной французской литературой, мог встретить в 1928 г. первое четкое, но беглое упоминание об эксплуатации Дюма-отцом записок Куртиля - в великолепном этюде А. А. Смирнова, касавшемся литературной техники Дюма26. Однако в ту пору у нас никто не сопоставлял детально романа и его текстового предшественника27. Так, еще и в 1941 г. Т. В. Вановская ошибочно полагала, что Дюма как фактограф - не более чем плагиатор, который "целиком" почерпнул материал из Куртиля, включая даже "самые мелкие детали"28. За последнее время в различных периодических изданиях начали появляться небольшие статьи, авторы которых достаточно вольно и обычно в сенсационном духе излагают вышеописанные сведения о Шарле д'Артаньяне, взятые к тому же преимущественно из вторых или даже третьих рук29. Советские историки почти не занимались этим сюжетом. Исключением является книга Е. Б. Черняка30, где вопрос освещен хотя и не очень подробно, но весьма квалифицированно. Немалый интерес вызывает в ней описание тайных заданий, которые Шарль получал от Мазарини.
      Что касается семейства де Бац - д'Артаньян в целом, то с XVI столетия и до XIX почти все его представители отличались едва ли не фанатической приверженностью к династии Бурбонов. Особенно "прославился" на этом поприще Жан де Бац, который в годы Французской буржуазной революции конца XVIII в. неоднократно учинял контрреволюционные заговоры с целью спасти от народного суда взятых под стражу Людовика XVI, Марию-Антуанетту и их приближенных, потом бежал в эмиграцию, вернулся при Консульстве, а после Реставрации был возведен за заслуги перед династией, как и многие его предки, в генеральское звание31.
      В заключение - еще два слова о Шарле. Стало уже тривиальностью, что когда заходит речь о самом известном герое романов Дюма, то литературоведы, как правило, употребляют эпитет "верная шпага". Действительно, Шарль д'Артаньян был в определенном смысле слова "верной шпагой", яростно защищая интересы феодального класса и его государства.
      Примечания
      1. См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 21, стр. 172.
      2. M. Bois, C. Durier. Les Hautes-Pyrenees, etude historique et geographique du departement. Tarbes. 1884.
      3. H. Polge. Auch et la Gascogne, le Gers en quatre jours. Toulouse. 1958.
      4. Генерал-майор назывался в ту пору "полевой маршал" (le marechal des camps), выше которого стоял генерал-лейтенант. Еще выше - маршал Франции, иначе маршал короля (R. -P. Daniel. Histoire de la milice francaise. Vol. II. P. 1721). Между прочим, герой Дюма, ставший лишь "полевым маршалом", то есть вторым снизу генералом (младшим считался бригадный), отнюдь не являлся маршалом в нашем понимании слова. Так что все подобные истолкования, встречающиеся и у Дюма, и у переводчиков его на русский язык, и v неспециалистов, ошибочны.
      5. P. Anselme. Histoire genealogique et chronologique de la maison royale de France. T. VII. P. 1733, p. 684.
      6. H. Leclercq. Histoire de la Regence pendant la minorite de Louis XV. Vol. 2. P. 1921.
      7. G. Sigaux. Preface au C de Sandras. Memoires de Monsieur d'Artagnan. Mayenne. 1965, p. 18.
      8. J.-M. Querard. La France litteraire. T. XI: A-Razy. P. 1854; В. М. Woodbridge. Gatien de Courtilz, sieur du Verger. P. 1925.
      9. "Memoires de M. d'Artagnan, capitaine-lieutenant de la premiere compagnie des mousquetaires du rois, contenant quantite de choses particulieres et secretes qui se sont passees sous le regne de Louis le Grand". Cologne. 1700.
      10. F.-A. Aubert de la Chesnays des Bois. Dictionnaire de la noblesse. Vol. II. P. 1785.
      11. Цит. по: G. Mongredien. La Vie quotidienne sous Louis XIV. P. 1948, p. 153.
      12. P. Brun. Savinien de Cyrano Bergerac. Gentilhomme parisien. L'Histoire et la legende. De Lebret a M. Rostand. P. 1909, p. 13. Знакомство д'Артаньяна и де Бержерака, в свою очередь, обросло легендами. Их использовали Поль Феваль-сын и Максимьян Лассэ, написавшие роман "Д'Артаньян против Сирано де Бержерака" (P. Feval-fils, M. Lassez. D'Artagnan contre Cyrano de Bergerac. P. 1925).
      13. A. Jal. Dictionnaire critique de biographie et d'histoire. P. 1872, pp. 70 - 73; Gerrard-Gailly. introduction a "Memoires de Charles de Batz-Castelmore Cornte d'Artagnan". P. 1928, passim. Or. Жаль приводит в своем словаре автограф д'Артаньяна, а Жерар-Гайи - его письма. Из них вытекает, что бравый мушкетер был не ахти каким грамотеем: царапал, как кура лапой, орфографию же считал, вероятно, предрассудком.
      14. Ничего не ведая о Ронэ, писатель решил заменить его, использовав еще один любопытный труд Куртиля - "Воспоминания г-на графа де Рошфора" (в оригинале имя и титул последнего даны под инициалами: "Memoires de M.l.C.d.R.". Cologne. 1687). Между прочим, они гораздо известнее "Воспоминаний г-на д'Артаньяна" и только за первые полвека своего существования выдержали 11 изданий. Знатоки западноевропейской литературы XVII в. вообще считают их лучшим творением Куртиля (W. Fuger. Die Entstehung des historischen Romans aus der fiktiven Biographie in Frankreich und England. Munchen. 1963, S. 26).
      15. См.: А. А. Смирнов. Александр Дюма и его исторические романы. Вступительная статья к кн: А. Дюма. Три мушкетера. Л. 1928, стр. XIX; А. Моруа. Три Дюма. М. 1962, стр. 204 - 206.
      16. Е. de Mirecourt. Fabrique de romans: Maison Alexandre Dumas et compagnie. P. 1845.
      17. В частности, его двухтомные труды "Домашний быт русского народа в XVI и XVII ст." (М. 1862 - 1869) и "История русской жизни с древнейших времен" (М. 1876 - 1879).
      18. G. Simon. Histoire d'une collaboration: Alexandre Dumas et Auguste Maquet. Documents inedits. P. 1919.
      19. Алексис-Полен Пари - член Академии надписей, преподаватель средневековой литературы в Коллеж де Франс (G. Paris. Notice sur Paulin Paris. Extrait de Г "Histoire litterairet; de France", t. XXIX. P. 1885).
      20. A. Dumas. Les trois mousquetaires. Vol. 1 R. 1844, pp. I-II, VII-IX.
      21. Ла Фер - кантональная столица в Ланском округе департамента Эн. Замок и дворец в ней были построены феодальными сеньорами Куси, потом переходили из рук в руки, а в период гугенотских войн ими завладели лигёры. После взятия селения в 1596 г. войсками Генриха IV дворец и замок принадлежали государству. Никаких графов де Ла Фер в роду Атоса никогда не существовало (см.: "La Grande Encyclopedie". T. 17. P. 1886, pp. 269 - 270).
      22. Е. d'Auriac. D'Artagnan, capitaine-lieutenant des mousquetaires. Vol. 1 - 2. P. 1847 (мы пользовались вторым, однотомным изданием: Р. 1888).
      23. J. de Jaurgain. Troisvilles, d'Artagnan et les Trois Mousquetaires, etude bio-graphique et heraldique. Nouv. ed. P. 1910, pp. 230 - 250.
      24. Ch. Samaran. D'Artagnan, capitaine des mousquetaires du rois. Histoire veridique d'un heros de roman. P. 1912 (мы пользовались аутентичным изданием: Р, 1939),
      25. Нам известны первые 11 его выпусков, пришедшиеся на 1955 - 1959 годы: "The Dumasian". Keyghley (Yorks).
      26. А. А. Смирнов. Указ. соч., стр. XIX.
      27. См., например, Ю. Данилин. Торговый дом А. Дюма и К°. "Новый мир", 1930, N 2, стр. 243.
      28. Т. В. Вановская. Исторические романы Александра Дюма. "Ученые записки" Ленинградского университета, серия филологических наук, 1941, вып. 8, стр. 136. Позднее это мнение постепенно стало меняться (см., например, послесловие М. Трескунова к книге: А. Дюма. Три мушкетера. М. 1959; Б. Бродский, Л. Лазебникова. Подлинная история серого мушкетера Шарля д'Артаньяна. "Наука и жизнь", 1964, N 10).
      29. Ср. анонимную заметку "Три мушкетера и д'Артаньян - кто они?". "Юность", 1960, N 1, стр. 100 - 101; В. Квитко. Памяти д'Артаньяна. "Неделя", 1976, N 27, стр. 7.
      30. Е. Б. Черняк. Приговор веков. М. 1971, стр. 171 -173. Пользуемся случаем, чтобы выразить автору искреннюю благодарность за полученную от него полезную информацию. Некоторые хронологические и иные расхождения между его очерком к нашей заметкой объясняются, по-видимому, тем, что мы пользовались разными источниками, и каждый считает свои более надежными. Такие несовпадения пока неизбежны, поскольку в биографии д'Артаньяна еще много темных мест.
      31. См. о нем: L. G. Lenotre. Un conspirateur royaliste pendant la Terreur: le baron de Batz (1792 - 95) d'apres des documents inedits. P. 1896.