Saygo

Владимир Галактионович Короленко

1 сообщение в этой теме

Гноевых А. В. Владимир Галактионович Короленко

Владимир Галактионович Короленко (1853 - 1921) - выдающийся писатель, публицист и видный общественный деятель, пользовавшийся уважением не только своих единомышленников неонародников, но и представителей практически всех идейных течений тогдашней России. Либерал К. К. Арсеньев называл его великим мастером слова, который пробуждал добрые чувства не только своими произведениями, но и реальными делами. Представители консервативной газеты "Московские ведомости" Астафьев и Зверев приглашали его к сотрудничеству, а марксист А. В. Луначарский в 1917 г. считал писателя наиболее вероятной кандидатурой на пост президента свободной России1.

 

Korolenko_by_Dmitriev_restoration.jpg


Владимир Галактионович родился 15 июля 1853 г. в Житомире. Отец писателя, Галактион Афанасьевич, потомок казацких старшин, был уездным судьей, известным своей кристальной честностью. Его мать происходила из польской шляхты. Детство Короленко прошло в Житомире и Ровно, куда семья переехала в 1866 году. В семье " мирно уживались, две религии, две национальности и три языка2.

Приверженцем демократических ценностей Короленко стал еще в юности под влиянием педагогов. В 1871 г., окончив гимназию с серебряной медалью, юноша приехал в Петербург и подал прошение о приеме в технологический институт. Выбор объяснялся тем, что аттестат реальной гимназии (а классической в Ровно не было) не давал права поступать в университет. Короленко намеревался подготовиться за год к экзамену по классическим языкам и перейти на юридический факультет. Нужда заставляла перебиваться случайными заработками: рисованием географических карт, раскрашиванием ботанических атласов, корректурой и переводами. Материальные трудности вынудили Короленко в 1874 г. перебраться в Москву, где он был принят на первый курс лесного отделения Петровской академии. Там он впервые познакомился со статьями идеологов народничества П. Л. Лаврова и Н. К. Михайловского. В Москве Короленко посещал собрания революционно настроенной молодежи. Весной 1876 г. за подачу коллективного прошения от имени 79 студентов (речь шла о недовольстве полицейскими порядками в академии) Короленко был исключен из академии на год и выслан в Вологодскую губернию, но уже в дороге получил разрешение проживать с родственниками в Кронштадте под надзором полиции.

7 июня 1878 г. состоялся скромный публицистический дебют Короленко: в газете "Новости", где он работал корректором, была напечатана его заметка "Драка у Апраксина двора". В феврале 1879 г. Короленко передал в "Отечественные записки" свое первое художественное произведение - рассказ "Эпизоды из жизни искателя", отвергнутый М. Е. Салтыковым-Щедриным с формулировкой "зелено очень".

Приобретенная однажды репутация "опасного агитатора и революционера" осталась у Короленко на всю жизнь. В марте 1879 г. он вместе с братом Илларионом был арестован по ложному подозрению в связях с подпольным изданием "Земли и воли" и выслан в Вятскую губернию. В октябре - новая ссылка, в Березовские Починки "за сближение с крестьянским населением и за вредное вообще влияние". Знакомство с реальной жизнью починковских обитателей заставило Короленко усомниться в романтических представлениях о народе: "Я понял, - писал Короленко в "Истории моего современника", - что судьба занесла меня не в чудесную страну какого-то особенного духа и особой народной правды, а просто я попал в глубину прошлого на несколько столетий"3.

8 марте 1880 г. в вышневолоцкой политической тюрьме, по пути в очередную ссылку, Короленко написал очерк "Чудная", героями которого стали политические ссыльные. В 1881 г. писатель совершил серьезный проступок - он отказывается присягнуть на верность новому императору - Александру III. Приведение ссыльных к присяге было формальностью, но Короленко, как во многих других случаях, не смог поступить против совести: "Я испытал лично и видел столько неправды от существующего строя, что дать обещание в верности самодержавию не могу", - написал он в заявлении об отказе от присяги.

3 года новой, якутской, ссылки были заполнены активной деятельностью, в том числе и литературной. Здесь был собран материал для многих произведений, написаны рассказы "Убивец" (1885), "В дурном обществе" (1885), более известный в сокращенном варианте для детского чтения как "Дети подземелья", а также святочный рассказ "Сон Макара" (1885), в котором отразился его сознательный отказ от революционной карьеры и отход от иллюзий "романтического" народничества.

В конце 1884 г., по окончании срока ссылки, Короленко приехал в Нижний Новгород, где провел самый счастливый и плодотворный период своей жизни (1884 - 1896). Он становился популярным писателем, сотрудничал со многими периодическими изданиями. В 1886 и 1892 гг. вышел сборник его "Очерков и рассказов". На сибирских впечатлениях были основаны рассказы "Соколинец" (1885), "Федор Бесприютный", "Черкес" (1888), в которых Короленко продолжил разработку народной темы.

В июле-сентябре 1893 г. Владимир Галактионович вместе с С. Д. Протопоповым совершил путешествие в Америку на Всемирную выставку в Чикаго, посетив по дороге Швецию, Данию, Великобританию и Францию. Америка еще в 1870-х гг. была идеалом революционеров, страной будущего, где, по их мнению, были решены проблемы, стоящие перед Россией, поэтому поездка была особенно интересна писателю. Свои впечатления он отразил в очерках "Драка в доме (Парламент в Англии)" (1894), "В борьбе с дьяволом (Армия спасения)" (1895), "Фабрика смерти (Бойня в Чикаго)" (1896) и других. На американском материале был написан рассказ "Без языка" (1895), где Короленко ставит героев произведения, попавших в Америку, в свою излюбленную ситуацию, когда от способности человека к адаптации, к пониманию чужого языка и чужой культуры зависит не только его судьба, но и жизнь других людей.

Нижегородский период был временем активной общественной и публицистической деятельности Короленко. Он начал с попыток ввести в обыкновение посещение публикой земских дворянских и городских собраний, а также отражение их работы в прессе. Используя печатное слово, Короленко вынес на суд общественного мнения злоупотребления акционерного общества "Дружина". Сильный общественный резонанс в России получило дело Александровского дворянского банка, начатое благодаря частному расследованию Короленко и Н. Ф. Анненского.

В 1891 г. Короленко принял активное участие в организации бесплатных столовых для голодающих. Впечатления этого времени легли в основу книги очерков "В голодный год" (1893). Одной из самых громких общественных акций писателя стала защита мултанских вотяков, обвиненных в ритуальном убийстве. В мултанском процессе участвовали многие видные русские юристы, такие, как А. Ф. Кони и Н. П. Карабчевский, но основная заслуга в оправдании вотяков приписывалась именно Короленко. Ему было предоставлено последнее слово на заключительном судебном заседании в Мамадыше. Вотяки были оправданы.

В 1895 г. Короленко стал соиздателем журнала "Русское богатство", идейная направленность которого определялась, прежде всего, Михайловским. В 1896 г. Короленко переехал в Петербург и стал основным редактором отдела беллетристики. Ежегодно ему приходилось прочитывать и обрабатывать от 100 до 500 рукописей. В отделе "Хроника внутренней жизни" появились его обширные обзоры на внутриполитические темы, написанные совместно с Анненским. Много хлопот было связано с участием в заседаниях Литературного фонда и выполнением других общественных функций. На собственное литературное творчество оставалось слишком мало времени. Тем не менее, летом 1900 г. Короленко совершил длительную поездку в Уральск, где собирал материал для давно задуманного романа "Набеглый царь" о Емельяне Пугачеве. Результатом стал цикл очерков "У казаков" (1901). В сентябре 1900 г. Короленко переехал в Полтаву, где уже обосновалась его семья. За ним была сохранена должность члена редколлегии и руководителя отдела беллетристики журнала.

Первая русская революция дала новый толчок публицистическому творчеству Короленко и заставила его активизировать свою общественную деятельность. В 1906 г. Владимир Галактонович встал на защиту крестьян с. Сорочинцы, в котором свирепствовала карательная экспедиция Филонова. В статье "Сорочинская трагедия" (1907) Короленко не защищал бунтарей и не призывал к революционным потрясениям - он требовал лишь соблюдения законности.

Одним из ярчайших образцов публицистики Короленко стал его очерк "Бытовое явление" (1910), направленный против смертной казни. В 1905 г. он начал работу над главной книгой своей жизни "История моего современника". Автобиографичность "Истории" не помешала ей стать летописью целого поколения. Короленко можно смело назвать одним из первых русских правозащитников. В 1911 - 1913 гг. он участвовал в деле Бейлиса и сыграл немалую роль в торжестве справедливости.

В период первой мировой войны писатель находился в рядах оборонцев. Февральская революция была встречена им восторженно. Романовская монархия, как считал Короленко, давно сыграла свою историческую роль и к началу XX в. превратилась во вредоносный пережиток. Однако политика большевиков, провозгласивших курс на диктатуру и форсированное строительство социализма, вызвала резкое неприятие нашего героя. Скончался Короленко 25 декабря 1921 г. и его смерть вызвала отклик практически всей читающей России.

Литературное творчество и общественно-политические взгляды В. Г. Короленко стали объектом исследования еще при его жизни. В советский период короленковедение продолжало развиваться и в наше время вступает в новый этап, когда над учеными уже не довлеют идеологические штампы. Изучение наследия Короленко необходимо, ибо дает очень много для понимания целого ряда проблем, связанных с истории русской общественной мысли. В данной статье мы попытаемся осветить вопросы о роли писателя в журнале "" Русское богатство "", редактором которого он являлся длительное время, о его отношении к философской концепции Н. К. Михайловского, революции и консерватизму.

Важнейшим этапом в биографии Короленко стало сотрудничество в народническом общественно-политическом журнале " Русское богатство". Этот журнал был одним из самых популярных в России и успешно конкурировал с органами либералов "Вестником Европы" и "Русской мыслью", а также марксистским "Современным миром". Тираж "Русского богатства" в лучшие годы достигал 15 тыс. экземпляров. Первые произведения Короленко были напечатаны там еще в 1880-х гг., а в 1904 - 1914 гг. Короленко являлся главным редактором журнала. Относительно того, как складывались его отношения с многочисленными соредакторами (среди них были В. А. Мякотин, А. В. Пешехонов, С. Я. Елпатьевский, П. В. Мокиевский, А. Г. Горнфельд) и какой была его роль в жизни издания, ясности до сих пор нет4. Мы же постараемся выяснить, какова была степень влияния писателя на идейную линию журнала и насколько весомым было его мнение при публикации тех или иных материалов.

Практически все соратники Короленко, в непосредственном ведении которого был отдел отечественной беллетристики, относились к нему с большим уважением. Приведем несколько цитат из воспоминаний членов редколлегии. Критик А. М. Редько говорил: "Из всего, что создал Короленко на своем веку, лучшее художественное произведение - это он сам". Историк А. А. Кизеветтер писал о том, что "пока был жив Короленко, жила уверенность в том, что раздастся его голос, заработает его рука в месте, где человек страдает, где общественная неправда готова исправить свое торжество". Политический обозреватель А. Б. Петрищев называл Короленко "рыцарем-подвижником". В. А. Мякотин, в свою очередь писал, что "Короленко принимал живое и деятельное участие в установлении того, что можно назвать политикой журнала, в определении тем, которые выдвигались, и того тона, в котором они трактовались. В "Русском богатстве" то и другое устанавливалось путем сговора ближайших сотрудников, и Короленко всегда вносил в этот сговор свои, вполне определенные ноты. Когда в отсутствие В. Г. Короленко в редакции "Русского богатства" возникали сомнения, как надо реагировать на то или иное литературное или жизненное явление, члены редакторского кружка, случалось, ставили себе и другим вопрос, как повел бы себя Короленко в этом эпизоде. И порой достаточно было поставить этот вопрос, чтобы растаяли все возникшие сомнения, слишком ясна была линия возможного поведения Короленко, и слишком очевидно было, что именно эта линия и является единственно правильной"5.

Многие данные говорят о том, что Владимир Галактионович время от времени, если так можно выразиться, превышал свои полномочия. Во-первых, он иногда редактировал произведения не только отечественных, но и зарубежных авторов, что считалось прерогативой А. Г. Горнфельда. Например, в письме к нему от 5 декабря 1904 г. Короленко сообщал, что рукопись шведского писателя Стриндберга "Терзания совести" им выправлена и готова к печати. Именно по его рекомендации был напечатан и роман Октава Мирбо "Аббат Жюль"6. Более того, писатель прилагал руку и к редактированию материалов общественно-политической тематики. Так, Н. С. Русанов рассказывал о судьбе своей рукописи "Пятьсот миль на велосипеде", в которой описывал беседу с рабочим-социалистом Хайнсом, резко критически отозвавшемся о премьере Уильямс Гладстоне, честолюбце и интригане, менявшем свои убеждения в зависимости от колебаний политического барометра. Владимир Галактионович, отмечает Русанов, относился к Гладстону с пиететом и в итоге "эти две страницы были, очевидно, выброшены самим Короленко"7. Известно, что он редактировал и статью В. П. Волгина о французском вольнодумце Жане Мелье. Данная рукопись с пометками писателя хранится в Пушкинском доме8.

Однако едва ли можно говорить о "диктатуре" Короленко в издании - он отличался мягким характером. Кроме того, в силу отсутствия солидной теоретической подготовки он едва ли мог объективно оценивать философские или научные материалы, в изобилии направляемые в издание. В 1912 г. в редакцию поступила рукопись А. И. Голенищева-Кутузова, в которой содержался разбор некоторых сторон аграрного законодательства. В Редакторской книге Короленко написал: "По-моему, не лишено интереса. Но Пешехонов и Мякотин решительно отвергают, находя статью легковесной и газетно-фильетонной". Статью В. Г. Черткова "Отношение Л. Н. Толстого к земледельческой колонии" писатель оценил как слишком поверхностную, однако, окончательного решения не принял - текст был отправлен "на рассмотрение товарищей"9. Обе статьи напечатаны не были.

Упомянем еще и тот немаловажный факт, что большую часть срока пребывания на посту редактора (с 1900 г.) писатель прожил в Полтаве и не мог с должной объективностью оценивать происходящее в стране. В Полтаву ему присылали материалы далеко не в полном объеме10.

Особая роль отводилась Короленко при отборе для публикации беллетристических произведений. Пешехонов некогда писал Короленко: "На свою роль в чтении беллетристики мы смотрим так: наше дело отбрасывать мусор. Поэтому мы посылаем Вам вещи признанных мастеров или наших сотрудников и хотя бы в малой степени литературные произведения. Делается это по двух соображениям: во-первых, Вы лучший судья и, во-вторых, может быть, сочтете нужным обратить на того или иного автора внимание, поощрить его в своем ответе и таким образом не отпугивать от литературы и журнала"11. Однако Короленко не был царем и богом даже в отделе беллетристики, где немалое влияние имел уже упоминавшийся А. Г. Горнфельд. Короленко, например, просил у него совета по поводу рассказов Подьячева "Разлад" и Булыгина "Кошмар"12. Иногда Короленко просил высказать свое мнение и редакторов публицистики: относительно рассказа Оссендовского "Чудные звуки, тревожные звуки" он просит совета у Мякотина13.

Таким образом, многие данные свидетельствуют о том, что Короленко не был полновластным хозяином издания, полностью определявшим его политику. Лучше всего позицию писателя определяет следующая его фраза из письма к Мякотину: "Во всяком случае, мое мнение нуждается в противниках"14. Поэтому нельзя ставить знак равенства между идейной линией журнала и позицией Короленко. В этой связи возникает следующий вопрос: можно ли говорить о наличии существенных идеологических разногласий между Короленко и его соредакторами? Не звучали ли порой произведения Короленко, опубликованные в "Русском богатстве", в разнобой с работами других авторов? Для ответа на этот вопрос нам придется сопоставить позиции Короленко и его коллег по ряду проблем.

Мякотин, Русанов, Елпатьевский, Якубович и другие редакторы были учениками и последователями виднейшего русского мыслителя Николая Константиновича Михайловского, создавшего чрезвычайно интересную философскую концепцию. Михайловский в 1894 - 1904 гг. был редактором "Русского богатства", и именно в его правление издание обрело свой глубоко оригинальный идейный облик. Каким же было отношение Короленко к Михайловскому - духовному вождю неонародников?

Наиболее подробное и обстоятельное на сегодняшний день сопоставление взглядов этих деятелей можно найти в книге советского ученого Б. Д. Летова. Надо сказать, что в позднейших работах, посвященных взглядам Короленко, данная проблема не ставится вовсе15. Летов считает Короленко идейно близким нарождающемуся марксизму и противопоставляет писателя погрязшим в застарелых предрассудках Михайловскому и его последователям. Таким образом, автор говорит об особой позиции Короленко в редакторской группе. Однако предоставим слово самому Короленко. В 1918 г. он писал: "С гордостью думаю, что в нашей дружеской журнальной семье, собравшейся вокруг Н. К. Михайловского, всегда жила вера, которая стояла выше и коренилась глубже временной смены партийных и классовых взглядов, восходя к высшим началам вечной правды. Михайловский умел схватить основной жизненный нерв интеллигенции, определить ее право на самостоятельную роль и великое ее значение в общественной жизни - в сжатой формуле, противополагавшей идеалы идолам. Теперь об этом приходится вспоминать особенно часто, когда одностороннее классовое идолопоклонство грозит затемнить лучшие стремления русской интеллигенции к правде, социальной справедливости, к разуму и истинной свободе"16.

Короленко верно понимал основной жизненный и творческий принцип Михайловского - поиск правды-истины, неотделимой от правды-справедливости. "Благородная житейская практика, самые высокие нравственные и общественные идеалы представлялись мне всегда обидно-бессильными, если отворачивались от истины, науки. Я никогда не мог поверить, что нельзя найти такую точку зрения, с которой правда-истина и правда-справедливость являлись бы рука об руку" - так писал в свое время Михайловский17.

Для подтверждения нашего вывода обратимся к очерку В. Г. Короленко "Две картины", где он описывает свои впечатления от просмотра произведений Поленова "Христос и грешница" и Сурикова "Боярыня Морозова". Анализ этого очерка показывает, что писатель следовал идее гармонии мысли и чувства, разума и нравственности, завещанной Михайловским.

Первая картина изображает известный евангельский эпизод, когда Христос должен был решить судьбу блудницы. "Даже тогда, когда общие положения нового учения усвоены, нужен еще долгий опыт мыслей и чувства, чтобы каждый раз безошибочно прикинуть частный факт к началам общей правды "Несчастная... закон Моисея ясен.., но что скажет Христос?"

Христос едва "расслышал вопрос, - и уже в душе его подымается милосердие к грешнице, и он знает, что его истина тотчас же даст логическое выражение его чувству.

- Кто из вас без греха, - пусть бросит первый камень...""18.

Таким образом, нравственные принципы в данном случае идут рука об руку с логическими доказательствами - достигается гармония между разумом и чувствами.

Боярыню Морозову, запечатленную Суриковым, писатель характеризует следующим образом: "Она так бесстрашно идет на муку и этим будит невольное сочувствие. Но это смутное чувство стремится тотчас же к своему логическому завершению в сознании. "За что умирает эта боярыня, к чему она призывает?" Боярыня подымает два перста - символ своей идеи... И только.., какая убогая, бедная мысль для такого подвига. И чувство зрителя не находит логического завершения"19.

Только мысль закрепляет душевное движение, делает его способным к развитию и творческой работе - к такому выводу приходит Короленко. "Христос был для своего времени замечательным ученым. Прочитайте талмуд (начало которого относится почти ко времени Христа), вдумайтесь в его грубые и полные суеверия формы мысли, подумайте также, что талмуд все-таки произведение лучших умов, - и вы поймете, сколько нужно было критической силы, чтобы из-под шлака застывшей веры извлечь новое учение". Для второй же картины характерен "диссонанс, противоречие между возвышенным могучим порывом чувства и мелкой, ничтожной и темной идеей".

Свой очерк писатель завершает вопросом: "Не ищет ли современный человек веры, которая бы возвратила нам спокойствие и осияла для нас внешний мир внутренней гармонией понимания? Веры, которая бы осуществляла любовь и не противоречила истине, знанию?"20.

Одной из проблем, занимавших русских мыслителей в конце XIX в., было соотношение на фоне исторического развития деятельности выдающихся личностей и активности народных масс. Так, например, Летов пишет: "Активную роль в историческом процессе Михайловский отводил выдающимся личностям и пассивную народным массам. С некоторыми видоизменениями эта концепция была свойственна всей народнической публицистике". Далее следует цитата из Короленко: "Они (герои - А. Г.) - продукт масс и потому могут совершать свои подвиги героизма, что масса понимает и ценит в их времена героизм больше, чем в другие времена"21. Можно привести и другой отрывок в подтверждение данного тезиса. В провинциальных архивах, писал Короленко, трудно найти "черты из деятельности и личной жизни всех первых персонажей истории, полководцев, временщиков и законодателей". Однако "сама история давно уже перестала довольствоваться исключительно изучением одного этого героического материала. Массовая подкладка событий, незаметно складывающаяся из атомов жизни народа, постепенно назревающие перемены в глубине этой жизни - все широкие бытовые явления - уже давно привлекают внимание историка, понимающего, что показная сторона истории очень часто, если не исключительно, составляет не причину, а только следствие этих мелких в отдельности, но огромных в своей совокупности первичных явлений"22.

Летов и ряд других исследователей усматривают в подобных взглядах близость к марксизму (подлинный творец истории - народ, а выдающиеся личности - лишь его порождения) и опять-таки говорят на этом основании об особой позиции Короленко среди неонародников23. Однако этот вывод не соответствует современному уровню исторической науки. Как показали в своих работах Б. П. Балуев и В. В. Блохин, идеи Михайловского часто понимаются превратно. Этого мыслителя с легкой руки В. И. Ленина и Г. В. Плеханова совершенно незаслуженно обвиняют в полном отрицании исторической роли народа и всяческом возвеличивании значения одиночек - героев, гениев, вождей24. Михайловский уже в 1877 г. писал, что народ, его жизнь и страдания "подвергались пока опале исторического невнимания". В своей работе "Вольница и подвижники" мыслитель исследовал анатомию народных волнений. Другой ученый неонароднического толка В. И. Семевский также выражал неудовольствие по поводу того, что историки, увлеченные описанием деятельности монархов и выдающихся персон, не занимались "воссозданием прошлого юридического и экономического быта народа"25. Семевский стал автором фундаментальных исследований по истории российского крестьянства, публиковавшихся, в том числе, и на страницах "Русского богатства". Таким образом, Короленко с его призывом изучать жизнь масс не был уникальным среди неонародников.

Виднейший неонароднический историк и член редакторской группы "Русского богатства" Мякотин так писал о событиях 1812 года: "Перед глазами владельцев крепостных душ, владельцев, более или менее уверенных в полном бессмыслии и равнодушии массы внезапно выступил на историческую сцену народ, народ, самостоятельно поднявшийся на защиту Родины, для возбуждения своего патриотизма не нуждающийся в синодских увещаниях, ни в растопчинских афишках"26.

Михайловский был автором знаменитой статьи "Герои и толпа", увидевшей свет в 1882 г., в которой был поставлен вопрос о соотношении в историческом процессе деятельности великих личностей и объективных условий, взаимодействия гениев и народных масс. "Героем мы будем называть человека, увлекающего примером массу на хорошее или дурное, благородное или подлейшее. Толпой - массу, способную увлекаться примером опять-таки благородным или подлейшим". Заметим, пишет Михайловский, что толпа может следовать и за негодяем, ничтожеством и даже полоумным. Причина этого коренится не в политических или экономических причинах, а в чисто психологическом механизме подражательности: "Найдя ключ к этому механизму, мы откроем далекую перспективу в глубь истории и узнаем, как, когда и почему толпа идет за героями"27. Прямого ответа на поставленный вопрос Михайловский не давал.

В ряде работ Короленко мы находим размышления, которые можно назвать развитием идеи Михайловского. Возможно, самым ярким примером этого стала работа об участнике дела Дрейфуса - Эстергази, мелком мошеннике, фальсификаторе и клеветнике, тем не менее, обретшим в Европе огромную популярность и признание. В чем причина этого? Европа поражена страшным недугом: "Прислушайтесь к этим крикам и, вместо аргументов, вы услышите одно: "Дрейфус - жид". В этом все дело, отсюда, как из источника, вытекает все остальное, это слово объединило людей на противоположных концах Европы... Не очевидно ли, что яд, которым так густо насыщена теперь атмосфера Франции, отравляет воздух и других стран, мешая "чувствовать правду"? Вот почему нити от наших сердец очутились в руках знаменитого "писателя" Эстергази"28.

Короленко упоминает также и "беспримерную борьбу кучки частных лиц против отравленной совести всего народа, теперь уже несомненную победу ничтожной группы над несколькими министерствами, над парламентом, над общественным мнением целой страны" - победа Золя и его друзей над инициаторами дела Дрейфуса29.

Таким образом, vox populi прав далеко не всегда. Эту мысль писатель повторяет в статье о Кишиневском погроме, когда молдаване и украинцы, годами мирно уживавшиеся с евреями, под влиянием первобытных инстинктов стали убивать их, а также в рецензии на книгу о борьбе с ведьмами в Средние века (массовая истерия, не имеющая логического объяснения, захватила не только невежественный народ, но и многих образованных людей)30.

Победа в 1917 г. большевиков, по мнению Короленко, не есть следствие жизнеспособности их идей: "сама легкость, с которой им удалось повести за собой наши народные массы, указывает не на нашу готовность к социалистическому строю, а, наоборот, на незрелость нашего народа"31.

Но вот, что писал Короленко о небезызвестном лидере демонстрации 9 января 1905 г.: "Священник Гапон является лишь одним из тех "провиденциальных людей", которые порой в бурные периоды как-то вдруг обнаруживаются на поверхности общественной жизни. Все их значение в том, что и их личные добродетели, и их недостатки, вообще все стороны их личности совпадают по тону с господствующим настроением среды, усиливая это настроение, как резонаторы усиливают звуки..."32.

Но не будем, однако, забывать и о том, что герой, как полагал Михайловский, был "порождением своей эпохи, но вместе с этим пусть он не более чем орудие истории, однако в свои орудия из десятков и сотен история выбрала именно его. Он активное и сознательное орудие и преследует свои цели"33.

Следует отметить, что Короленко допускал, что роль отдельного человека в истории может быть огромной: библейский Моисей, по его словам, "не вел, а влачил народ через тысячи бедствий"34. В своей записной книжке Короленко так характеризовал одного из героев Жуковского: "Ум развитый среди темной массы. Условие, выделяющее Однорога очень высоко над массой, делающее ощутительной громадную разницу между ним и средой - прием чисто романтический. В жизни это явление редко, но зато характерно"35.

В чем выразилось осуждаемое народниками пренебрежение марксистов к конкретной личности? Главным образом, это был вульгарно-социологический подход к объяснению ее генезиса и поступков. Короленко полагал, что условия воспитания, принадлежность к конкретному классу или политической группировке не определяют полностью облик того или иного деятеля. В одном из писем писатель выражает свое несогласие с тезисом "явления жизни рисуются человеку в такой перспективе, какими он смотрит глазами: либералу рисуются так, консерватору - иначе". По его мнению, подобная позиция справедлива применительно далеко не ко всем явлениям жизни, а лишь к тем, которые связаны с общественными отношениями: "Кравчинский, впоследствии убивший Мезенцева, во время студенчества был благонамереннейший человек и противник радикализма. Тихомиров, ханжествующий теперь в "Московских ведомостях", был прежде террористом. Вот и охватите психологическую, так сказать, основу такими категориями, как радикализм или консерватизм"36.

Интересно упомянуть в этой связи эпизод полемики Михайловского и М. И. Туган-Барановского. Последний когда-то написал: "Почему Августин изучал не природу, а Дарвин не сделался теологом? Не в следствие своей индивидуальности, а просто потому, что Августин жил в то время, когда теология господствовала над умами человечества и заключала в себе все знания и философию эпохи, а Дарвин жил во время, когда крупная промышленность преобразовала хозяйство и на первый план выдвинула практические задачи, разрешить которые невозможно без познания законов природы". Отвергая соображения Туган-Барановского об Августине как явно неудачный силлогизм, Михайловский приводит в пример несколько выдающихся деятелей середины XIX в., не ставших, несмотря на потребности времени, учеными-естественниками, и так пишет о великом биологе: "Тут, как и во всех подобных случаях, действовала целая сложная сеть явлений наследственности, воспитания, чтения, знакомств, случайных событий и впечатлений, в целом составлявших жизненный цикл Дарвина"37.

В статье, посвященной жизни и творчеству С. Н. Южакова, Короленко отмечает, что известный народник происходил из семьи офицера военных поселений, который, однако "никогда никого не бил и вообще... для того времени и той среды это был феномен, вызывавший недоумение и осуждение"38.

В письме к Т. Н. Галапуре, начинающему литератору, Короленко выражал сомнение по поводу того, что всякий писатель - выходец "из народа" - может объективно описать жизнь крестьян (утверждение довольно популярное). И добавлял: "между тем никто еще не описывал народную жизнь лучше дворянина Тургенева, или разночинца Успенского, или графа Толстого. И о вопросах земли сказано много экономистами, никогда не ходившими за плугом"39.

Как пишет Летов, Короленко разделял мнение Михайловского о "самостоятельной исторической роли интеллигенции"40. Действительно, Короленко некогда писал, что "с первой четверти прошлого столетия мы видим, что русское общество потрясается взрывами вне каких бы то ни было классовых интересов. Каждое поколение молодежи как бы останавливается в раздумье на пороге жизни, выбирая один из двух предстоящих ему путей: путь подчинения, на котором ждут теплые места, обеспеченная карьера, одним словом, реальные интересы, или путь противления и борьбы"41.

Необходимо коснуться еще одного важнейшего постулата народничества, который Летовым не упомянут. Речь идет об оценке феномена государства вообще и русского самодержавия в частности. Короленко говорил о "преобладании дворянства во всем гражданском строе и земстве"42, то есть признавал определенную зависимость государственных структур от конкретных социально-экономических групп. Он также считал, что реальная власть царя ограничена бесчисленной бюрократией, претворяющей в жизнь его указы43.

Вместе с тем, оценивая самодержавие и государство вообще, Короленко полагал, что данные феномены в определенных ситуациях могут иметь надклассовый характер. В его рассказе "Легенда о царе и декабристе" (1911) Александр II показан как носитель общенациональных интересов, вступивший во имя преобразований в конфликт с массой консервативно настроенного дворянства (последнее всегда считалось классовой опорой царизма). Визит императора в Нижний Новгород накануне реформы принес победу либеральному меньшинству губернского комитета, занимавшегося разработкой проекта освобождения крестьян, над реакционным большинством44. "Правительство, проводя реформы, стояло впереди своего народа, в его рабской и рабовладельческой массе, и вводило новые начала жизни"45. Не лишней в этой связи будет цитата из статьи Короленко "Разговор с Толстым. Максимализм и государственность" (1917 г.), где говорится, помимо всего прочего, о невозможности решить земельный вопрос руками лишь крестьянства, невежественного и стоящего на узко классовой позиции. "Не ясно ли, что только государство с общегосударственной возвышенной точки зрения, при напряжении всенародного ума и всенародной мысли, может решить задачу широко и справедливо?"46.

Петр Великий производил свои преобразования не во имя дворянства, купечества или бюрократии, а во имя всего народа - так считал Михайловский. Он также говорил и о надклассовом характере политики Наполеона I. Вместе с этим в работах Михайловского имеется масса упоминаний о зависимости власти от наиболее могущественных классов. Например, он говорил о том, что Бурбоны периода Реставрации - прямые выразители интересов буржуазии47.

Мякотин писал, что "тягловая организация общества, которая выработалась в старой Москве, привязала каждого отдельного человека и каждый класс к определенной государственной службе" и лишь в ходе реформ Петра у дворян появилась "возможность давления на правительственную политику"48. Этот же автор в своей неопубликованной рукописи о царствовании Николая I отмечал, что реальная политика тогда вершилась в секретных комитетах в тайне не только от широких кругов дворянства, но даже и высшего чиновничества49.

По мнению А. В. Пешехонова, "в свирепой свалке классов, групп, индивидуумов, где столько противоречивых экономических интересов рвут на части общественный организм", государство обязано взять на себя "роль высшего регулятора, служащего интересам целого, призывающего к порядку каждый личный произвол... Правительство представляет собой равнодействующую борющихся сил ". На страницах журнала высказывалось и такое мнение: "если государственная власть становится служкой какого-либо отдельного класса, корпорации, лица, забывая свои общенациональные цели, это должно подвергнуться критике общества"50.

Главным стержнем философии Михайловского был так называемый субъективный метод. О том, насколько этот метод воспринял Короленко, Летов также не упоминает. Михайловский полагал, что подход к изучению явлений общественной жизни кардинально отличается от подхода к изучению явлений природы - информация не только излагается правдиво в плане фактологии, она неизбежно подвергается оценке с точки зрения нравственного идеала. "Объективность в социологии есть, по нашему мнению, не более чем маска, которой недобросовестные люди обманывают других, а добросовестные себя... Будут ли наши желания нравственны или безнравственны, будут ли наши идеалы достижимы или недостижимы, но они неизбежно будут и неизменно наложат свою печать на исследование, может быть, даже извратят его... Не восхищаться политическими фактами и не осуждать их можно только не понимая их значения"51.

28 февраля 1893 г. Короленко в своем дневнике приводит слова Микеланджело о том, что "художник не может оставаться спокойным, пока позор и зло царят в стране своей" и добавляет: "Вот как умели мыслить и чувствовать великие художники. А нам говорят, что художник должен быть нейтрален и что его не должны трогать позор и зло, которые продолжают царить в родной стране"52.

Владимир Галактинович Короленко был ярчайшим представителем позднего народничества, следовавшего за Михайловским. В этом не было никаких сомнений уже для его современников. По словам Мякотина, Короленко был "давний единомышленник и последователь Михайловского в области вопросов общественной жизни, убежденный народник"53. Наш анализ показывает, что нет никаких оснований говорить об особой позиции писателя в редакторской группе "Русского богатства". Однако следует отметить, что, не обладая большими способностями теоретика, Короленко не сумел привнести нечто новое в учение патриарха неонародничества Михайловского.

Наиболее опасным идеологическим врагом неонародничества, к которому принадлежал Короленко и другие деятели круга "Русского богатства", был марксизм. Многие советские авторы (Г. А. Бялый, Б. Д. Летов, В. Г. Хорос, Г. М. Миронов) говорили о том, что Короленко сочувствовал марксизму. Подобное мнение базировалось на цитате из его письма к писателю Сведенцову (1895 г.), где он утверждал, что марксизм - "явление живое и интересное. Несомненно, что марксисты вносят свежую струю даже своими увлечениями и во всяком случае заставляют многое пересмотреть заново... В русской жизни найдется много такого, с чем следует бороться прежде, чем с марксистами. А уж если бороться, то, конечно, так, как борются с явлением, родственным по духу и истекающим из тех же побуждений, что одушевляют и нас"54. Однако архивные материалы не позволяют в полной мере согласиться с выводами советских ученых. Обратимся к неопубликованной до сих пор переписке писателя с Н. С. Русановым. В 1895 г. Русанов принял предложение сотрудничать в "Русском Богатстве" и назвал перечень тем, которые хотел бы разработать: школа французских социологов, аграрный вопрос в рабочих программах Запада, поэзия и эстетический элемент в социализме (на примере Вильяма Морриса)55.

В ответном письме Короленко писал, что все указанные темы очень интересны, особенно аграрный вопрос ("тревожное внимание, с каким начинают присматриваться к нему даже на Западе, разыскивая для него место в казавшихся всеобъемлющими формулах, должно производит и отрезвляющее и благотворное действие")56.

Короленко здесь выступает как враг догматизма (как известно, аграрный вопрос был одним из самых слабых мест марксизма). Уже в середине 1890-х гг., когда Короленко говорил о своей определенной симпатии к марксизму, он прекрасно видел всю ограниченность данной доктрины, порою слабо разработанной применительно к конкретным случаям. Как и многие неонародники, Короленко признавал заслуги Маркса как ученого и считал, что "он был несомненно великий мыслитель, давший очень много для понимания экономических феноменов"57. Однако в период его редакторства полемика с марксизмом вспыхнула с новой силой: в статьях Н. С. Русанова и В. Майского говорилось о догматизме лидеров Второго Интернационала и их неспособности творчески развить наследие их учителей. А. Шепетев и П. Тимофеев отмечали организационные промахи отечественных социал-демократов в ходе Первой русской революции, М. Н. Лежнев и Л. Э. Шишко описывали тенденции в современной экономике, не укладывающиеся в схему, начертанную в "Капитале", - растущее могущество буржуазии, отсутствие хронических кризисов. Этот список можно продолжать еще долго.

Неонародничество, в целом критически подходившее к марксизму, являлось довольно пестрым идеологическим течением. Одним из главных водоразделов между различными группировками было отношение к революции. Эсеры, как известно, были партией революционной, а народные социалисты, органом которых являлось "Русское богатство", отличались большей умеренностью взглядов.

В советское время было принято говорить о близости Короленко к революционному движению. По мнению Михайловской, "для Короленко не было никаких сомнений в том, что народу предстоит революционная борьба58.

В своих многотомных воспоминаниях "История моего современника" Короленко много места отводил описанию встреч с деятелями революционного движения России. Там он прямо именовал себя эволюционистом и называл смешными все обвинения в бунтарстве, звучавшие в его адрес со стороны администрации59.

Е. И. Гибет отмечала, что "в принятых Короленко рукописях преобладает революционная тематика". Данный автор добавляет, что Короленко поддерживал писателей, находившихся в сложных отношениях с цензурой, в частности А. С. Грина60. Можно согласиться с этим выводом, однако необходимо рассмотреть конкретно, о чем писали в журнале упомянутые авторы. В частности, в рассказе Грина "Ксения Турпанова" главный герой, политический ссыльный периода реакции, предстает отнюдь не в выгодном свете - налицо его моральное разложение и интеллектуальный упадок61. Показательно и другое - как явствует из Редакторской книги Короленко, Грин прислал одновременно две рукописи - "Зимнюю сказку", где описываются планы побега революционеров с каторги, и уже упомянутую "Ксению Турпанову"62. Для публикации была выбрана последняя, где образ революционера куда более отталкивающий.

Революционная тематика действительно была главенствующей в беллетристике "Русского богатства" в 1904 - 1914 годах. В журнале публиковались романы и повести о Парижской коммуне, Польском мятеже 1863 г., волнениях рабочих в Англии и Германии, о российских событиях 1905 - 1907 гг. и о многом другом. Однако во всех этих произведениях описывался крах мятежа, и бунтари рисовались непрактичными мечтателями, бесконечно далекими от народа. Многие рассказы и повести, в которых затрагивалась тематика революции, отвергались редакцией журнала из-за серьезных литературных недостатков. Однако было несколько случаев, когда мотивировка была иной. "До наивности нецензурно" - именно так характеризует Короленко рассказ "Красные дни в захолустье". В нем описывались события русской революции - "рабочий комитет, митинги, черная сотня, погромы. Но потом все-таки городом овладевает рабочий комитет. Власти растерялись"63.

Один из присланных рассказов описывал эпоху Английской революции. Многие солдаты из отряда королевской армии сочувствовали парламенту, но сражались против Кромвеля, ибо весь отряд делал это. Когда в битве при Ньюбери отряд был рассеян, все по отдельности перешли к Кромвелю. Вердикт был таким: "недурно, но для журнала не подходит" (шел 1904 г.)64. Таким образом, показ на страницах журнала удачного развития революционных событий вовсе не входил в планы Короленко.

Едва ли можно назвать Короленко радикалом. Образ писателя, борца с самодержавием, чуть ли не революционера, кочевавший по страницам произведений советских историков и филологов, в наше время практически неактуален. Теперь имеет место другая тенденция, ярким выразителем которой стала филолог М. Г. Петрова. Она подчеркивает необыкновенную толерантность Владимира Галактоновича. По ее словам, "в лагере русской демократии вообще трудно найти человека такой терпимости и миролюбия". Петрова пишет, что писатель искал союза с либералами, служителями церкви, находил долю истины даже в писаниях черносотенцев (забывая, впрочем, о том, что он признавал и научные заслуги Маркса). По дороге в якутскую ссылку Короленко сочинял поэму об Александре II и А. И. Желябове, в которой оба участника трагедии, пребывая в мире ином, ищут примирения и новых путей для своей несчастной родины - этот факт Петрова обнаружила, исследуя фонд писателя в НИОР РГБ65.

Петрова возрождает восходящее к дореволюционным авторам мнение о том, что Короленко стремился найти рациональные моменты в позициях практически всех направлений тогдашней русской общественной мысли. Действительно, эту позицию нельзя назвать необоснованной. Так, Короленко считал махрового консерватора К. П. Победоносцева талантливым ученым и в одном из своих очерков, ссылаясь на работу обер-прокурора синода, писал: "Всего лучше, быть может, роль официальной русской церкви в вопросе о пыточном варварстве обрисована покойным К. П. Победоносцевым"66. Короленко упоминает и о том, что С. Ф. Шарапов выступал за уничтожение бюрократического средостения67. А. С. Суворина, порицавшего студенческие волнения и скрывавшего при этом их веские причины, такие, как произвол администрации, однажды вызвали на суд чести Союза Писателей. От имени комиссии с оправдательным приговором выступил Короленко - по его мнению, у публициста, стремившегося выполнить задачу ментора, не было явно бесчестных побуждений68.

Литературные произведения, показывавшие консерваторов в явно карикатурном виде, редактором Короленко отвергались. В одной из редакторских книг писатель оценивает рассказ "Столп отечества", который представлял собой "опыт сатирического изображения благонамеренного россиянина" как "пресную болтовню". Рассказ Е. Бервен "Проснулась совесть" также напечатан не был. Его герой - солдат, стрелявший в народ, раскаивается и "рассуждает в духе плохих передовиц"69. Упоминает солдат и С. Ф. Шарапова, который "чуть ли не на площадях обзывал вором того, кому теперь лижет пятки". Короленко с иронией заметил, что даже не всякий знакомый с газетами читатель поймет, в чем тут дело. Подобная судьба постигла и рассказ П. Г. Виноградова, где описывались "темные, глухие и бездарные силы реакции"70.

Однако можно ли говорить о том, что противник революции Короленко в полной мере поддерживал концепции русских охранителей? Для разнообразных идеологических течений, объединяемых термином "консерватизм", характерно убеждение, что нравственное развитие людей гораздо важнее для достижения благополучия общества, нежели справедливые законы и эффективно функционирующие государственные институты. Короленко всегда отмечал, что "обращаться нужно не только к совести, но и к учреждениям"71. Говоря о первой мировой войне, писатель отмечал, что проповеди не в силах ее остановить "потому, что она коренится глубоко не в одних человеческих заблуждениях и пороках, но и в общественных условиях, вследствие которых и люди, совсем не склонные к убийству, видят, что идти защищать свое отечество в этой общей свалке народов приходится, что это нравственно неизбежно"72.

Короленко, не терпевший компромиссов с несправедливой действительностью, отказал Толстому в публикации на страницах редактируемого им журнала романа "Начало жизни", объясняя это так: "ваш герой впадает в худшую крайность - полного примирения и даже безразличия ко всему, что выходит за пределы семьи и отношений к ближайшим соседям"73.

В работах Короленко есть оценки ряда российских консерваторов. Говоря об общественно-политических взглядах позднего Н. В. Гоголя, он критикует программу переустройства России, предлагаемую великим писателем, которая сводилась исключительно к нравственному совершенствованию. Передовым течением в русской общественной мысли 1830 - 1840-х гг., по мнению Короленко, было радикальное направление, связанное с именем В. Г. Белинского. "Для нас ясно, куда пролегала эта дорога: первым ее этапом должно было стать освобождение крестьян от рабства, а русского общества - от крепостнических форм жизни"74.

Короленко много для того, чтобы создать в глазах читающей публики смехотворный и отталкивающий образ князя Владимира Петровича Мещерского, редактора известнейшей газеты консервативного направления "Гражданин". Для него князь был "ретроградом" и "крайним пределом светского консерватизма". Самой выдающейся его чертой объявлялась чрезмерная болтливость, которая заставляла выносить на всеобщее обозрение совершенно непотребные вещи: "Что у нас были и есть рептилии, готовые писать что угодно по приказу свыше, - это истина столь же печальная, сколь и общеизвестная. Но мы не помним еще случая, чтобы кто-нибудь из русских писателей вышел, так сказать на улицу и заявил всенародно, что он отдавал свое перо в полное распоряжение начальства, без всякого соображения со своими убеждениями, и даже вопреки им"75.

В другом месте писатель прибегал к характерной метафоре: "большие корабли всегда покрыты в подводной части целым наростом полипов, которые, со временем, даже замедляют их ход". Применительно к Достоевскому таким полипом был Мещерский (Федор Михайлович одно время сотрудничал в "Гражданине"), а применительно к Толстому - идейно близкий к нему Михаил Осипович Меньшиков. При описании внешности этого публициста подчеркиваются "умные, но недобросовестные глаза". Далее следовали цитаты из статей Меньшикова, которые, как иронизирует Короленко, прекрасно доказывали его приверженность идее непротивления злу насилием и либерализму: "Ничто так не раздразнивает политические страсти, как уступчивость"; "во время мира народы обмещаниваются, духовно мельчают"; "что такое царство Божие - вопрос спорный... Следует допустить, что страшные жертвы войны выкупаются какой-то огромной пользой"; "побольше строгости! Полиция в университете!"76.

В "Истории моего современника" Короленко описывает посещение Петровской Академии, где он получал высшее образование, виднейшим русском консерватором П. А. Валуевым, занимавшим тогда пост министра внутренних дел. Валуев говорил, что утверждение о том, что, получая образование в государственном учреждении, молодежь должна быть благодарна царю, уязвимо - средства на содержание академии дает не правительство, а русский народ. Далее "он отрицал один аргумент за другим, кокетничая знакомством с нашей точкой зрения и подготовляя какой-то последний непобедимый довод. Но когда ему наконец пришлось перейти к положительной части аргументации и нанести нам этот последний удар, то оказалось, что он неосторожно исчерпал все свои аргументы и все опроверг с нашей точки зрения. Оратор остановился в видимом затруднении"77. Этот отрывок может как бы резюмировать отношение Короленко к русскому консерватизму - практически никакой конструктивной составляющей в данном идеологическом направлении он не видел.

Творчество большинства виднейших отечественных консерваторов оценивалось Короленко негативно. Однако необходимо обратить внимание на неопубликованную до сих пор статью Владимира Галактоновича "Новые явления в столичной прессе" (1899 г.). Этот источник не был еще объектом исследования, а между тем его анализ помогает многое понять в отношении Короленко к консерватизму. Писатель отмечал, что к концу 1890-х гг. записные охранители вроде В. П. Мещерского и В. А. Грингмута полностью теряют популярность в обществе. Начинает издаваться газета "Санкт-Петербургские ведомости" (редактор Э. Э. Ухтомский), которая позиционирует себя как консервативная, защищает монархический образ правления и сословность. Однако бросается в глаза то, что ее коллектив проповедует и "гуманную терпимость в области вероисповедания и национальностей, доверие к началам самоуправления, настойчиво защищает просвещение и народную школу". По мнению Короленко, это признак эволюции в кругах охранителей, и если эта эволюция не прекратиться, то "мы в состоянии были бы оставить кавычки, которыми невольно просятся всякий раз со словами "русский консерватизм""78.

Писатель полагал, что идейная линия деятелей круга Ухтомского кардинально отличается от мировоззрения, выраженного в работах мещерских и грингмутов: "Это был консерватизм человеконенавистнический, обомшелый, наилучше выраженный князем Мещерским в его знаменитом намерении поставить точку над всяким движением русской жизни. А так как движение есть синоним жизни, то, разумеется, между жизнью и этой как бы консервативной системой существовал непримиримый антагонизм, и она невольно выражалась в недоверии ко всем моментам жизни: к народу, к обществу, к движению человеческой совести и мысли, наконец, к самим, якобы защищаемым ими "основами""79.

Консерваторы нового поколения, подчеркивал Короленко, охотно предоставляют слово публицистам, высказывающим мнения, несогласные с позицией правительства. Суть их в том, что "основы русской жизни, наоборот, лучше, чем какие-либо другие, мирятся с неизбежным в процессе истории движением, что они живы и приспособляемы ко всем требованиями жизни и именно поэтому сами подлежат сохранению"80. Таким образом, Короленко различал реакционеров, консерваторов в кавычках, противящихся всяким переменам, и подлинных консерваторов, восприимчивых к критике, чутких к веяниям времени, но вместе с этим осуждающих огульное забвение традиций.

Подобные мысли Короленко высказывал и в ряде других произведений. Одним из немногих политиков, которых он удостоил звания великого, был английский премьер-министр Уильям Гладстон. По словам писателя, "самая характерная черта его политического облика состоит в том, что ставя убеждения вперед, как движущие начало, в практике он тщательно и чрезвычайно умело нащупывал почву среди парламентских сил и ставил вопросы в то время, когда материал для их практического разрешения уже накопился"81. Убеждения не должны являться догмами и соотноситься с действительностью - так считал Короленко. Что имеется в виду под накопленным для разрешения материалом? С одной стороны, сочувствие английской общественности ирландскому народу, лишенному элементарных прав, а с другой, готовность ирландской Земельной Лиги пойти на переговоры и сдержать пыл агрессивно настроенных радикалов. Только вследствие сочетания этих условий многовековой конфликт разрешается мирно.

В очерке "Турчин и мы", опубликованном в "Русском богатстве" в 1913 г., Короленко на примере юго-востока Европы рассуждает о процессе демократизации архаических обществ. По его мнению, этот процесс глубоко закономерен, ведь и малограмотные дунайские рыбаки в разговоре с писателем формулируют идеал государственного устройства - это республика с широким народным представительством: "стихийно и самостоятельно зарождается идея нового европейского демократического строя"82. Однако Короленко с немалым удивлением отмечает тоску липован по временам турецкого владычества - при неорганизованной и во многом рыхлой власти пашей им жилось во многом привольнее, нежели в период господства румынской бюрократии, под мелочной опекой которой оказалось население в конце XIX века.

Военные поражения заставляют Турцию встать на путь реформ. Младотуркам, воспитанным уже в европейском духе, не составило труда ликвидировать власть султана, но "гораздо труднее было справиться с нравами правящих классов и народа. На новый строй обрушились и традиции, и преступления старой Турции". Сам народ остался равнодушным к западной политической идеологии - "турецкий царь разогнал депутатов"83. Таким образом, европейская демократия объявляется Короленко магистральным путем развития, но вместе с этим подчеркивается, что путь к ней будет долгим - для установления новых социальных отношений необходимо нравственное перерождение. Данный отрывок говорит о том, что Короленко требовал в ходе политических преобразований учитывать традиции той страны, в которой они проводятся и бережно обращаться с пережитками старины. Возможно, это и был подлинный, здравый консерватизм в его понимании. Подводя итог, отметим однако, что критика писателем большинства консервативных мыслителей сегодня уже не выглядит убедительной - очевидно, что для оценки реальных заслуг Мещерского, Меньшикова, Суворина и других Владимиру Галактионовичу не хватало теоретической подготовки. Русский консерватизм выдвинул целый ряд крупных мыслителей - Соловьёв, Тихомиров, Леонтьев, Шарапов, Меньшиков, Мещерский - широко образованных, по таланту не уступавших вождям неонародников и по достоинству оцененных только в конце XX века. Эти мыслители стали авторами концепции общественного переустройства России, выступавшей убедительной альтернативой либеральной и левым программам. В их поле зрения были рабочий вопрос, проблемы реформы государственного строя, аграрный сектор и внешнеполитическая ориентация России и многое другое.

Творчество и общественная деятельность Владимира Галактионовича Короленко были заметным явлениями в идейной жизни России конца XIX - начала XX века. Что касается положения Короленко в редакторской группе "Русского богатства", то лидером в ней он не являлся, но разделял практически все идеи умеренного неонародничества, органом которого являлся журнал. Вересаев в свое время писал, что практически все молодые силы в конце 1890-х гг. ушли от ранее авторитетного Михайловского, оказавшегося на мели84. На примере Короленко можно говорить о том, что Михайловский, создатель весьма непростой философской концепции, имел верных и последовательных сторонников. В 1904 - 1914 гг. в журнале публиковались статьи, посвященные творчеству мыслителя, которые принадлежали перу А. А. Красносельского, Н. С. Русанова, В. В. Лункевича, Е. Е. Колосова и других. Все упомянутые авторы являлись апологетами мыслителя, лишь в минимальной степени критикуя его учение. Знаменитая теория героев и толпы, развитая Михайловским в 1870-х гг., которую поддерживал и Короленко, нашла талантливого продолжателя в лице С. Я. Елпатьевского, объяснявшего многие феномены политической жизни России с точки зрения общественной психологии. Советские ученые, писавшие о полемике марксистов и народников конца XIX в., провозгласили первых победителями и засвидетельствовали идейную смерть вторых. Однако знакомство с текстами Короленко и его многочисленных сторонников, группировавшихся вокруг журнала "Русское богатство", говорит о том, что значительная часть русской интеллигенции весьма обоснованно продолжала рассматривать марксизм как учение однобокое и слабо разработанное. Короленко отрицательно оценивал монархию Романовых и творчество ведущих русских консерваторов, не выказывая, впрочем, глубокого понимания сути вопроса. Как писал в своих неопубликованных воспоминаниях Русанов, "политически Короленко шел гораздо правее остальных членов редакции"85. Возможно, это выражалось в сочувствии представителям модифицированного консерватизма вроде Ухтомского. В свою очередь ни тени сочувствия даже к умеренным консерваторам не знали Михайловский и менее известные деятели круга "Русского богатства" (Пешехонов, Мякотин, Русанов, Тимофеев). Вместе с этим писатель не был сторонником революции, предпочитая путь реформ. Эта позиция разделялась и его соредакторами, принадлежавшими к партии Народных Социалистов.

Примечания

1. АРСЕНЬЕВ К. К. Юбилей В. Г. Короленко. - Вестник Европы. 1913, N8, с. 58; ГОРНФЕЛЬД А. Г. Дневник Короленко. Набросок статьи. Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ) ф. 155, оп. 1, ед. хр. 23; НЕГРЕТОВ П. И. В. Г. Короленко: Летопись жизни и творчества. 1917 - 1921. М. 1990, с. 223.
2. МЯКОТИН В. А. В. Г. Короленко. М. 1922, с. 4.
3. КОРОЛЕНКО В. Г. История моего современника. ПСС. М. 1954, с. 256.
4. О Короленко-редакторе см.: БЕРЕЖНАЯ Л. Г. Публицистика журнала "Русское богатство" (1905 - 1915 гг.). Диссертация канд. ист. наук. М. 1980; ВАСИЛЬЕВА Т. А. Журнал "Русское богатство" и идейно-политическая эволюция народничества (1876 - 1916 гг.). Диссертация канд. ист. наук. М. 1988; ГИБЕТ Е. И. Идейные и эстетические принципы редакторской деятельности В. Г. Короленко. Диссертация канд. филолог. наук. М. 1966, с. 74; МАХОНИНА С. Я. История русской журналистики начала 20 века М. 2004; ЛЕТОВ Б. Д. Короленко-редактор. Л. 1961.
5. Памяти В. Г. Короленко. СПб. 1922, с. 34, 67, 76, 79.
6. Письма В. Г. Короленко к А. Г. Горнфельду. Л. 1924, с. 5.
7. РУСАНОВ Н. С. В эмиграции. М. 1929, с. 233.
8. ВОЛГИН В. П. Жан Мелье и его завещание. ПД, ф. 266, оп. 2, ед.хр. 564.
9. КОРОЛЕНКО В. Г. Редакторская книга. Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки (НИОР РГБ), ф.135, раздел I, оп. 22, ед.хр. 1334, с. 4, 52.
10. ЕГО ЖЕ. Избранные письма. Т. 3. М. с. 6.
11. Письмо А. В. Пешехонова В. Г. Короленко от 16.8.1911. НИОР РГБ, ф. 135, р. 2, оп. 31, ед. хр. 53.
12. Там же, с. 23.
13. Письмо В. Г. Короленко В. А. Мякотину от 2.3.1911. ПД, ф. 495, ед. хр. 83.
14. Письмо В. Г. Короленко В. А. Мякотину от 26.7.1911. Там же, ф. 495, ед. хр. 83.
15. О взглядах В. Г. Короленко в последнее время писали: БЛОХИН В. В. А все-таки впереди огни (о реформистском демократизме В. Г. Короленко). - Вестник РУДН, серия История, 2010, N1; ГУЩИН Ю. Г. Реальность и вымысел в произведениях В. Г. Короленко. Глазов. 1996; ПЕТРОВА М. Г. Высота примиряющей мысли. Миротворчество в России: Церковь, политики, мыслители. М. 2003.
16. КОРОЛЕНКО В. Г. Была бы жива Россия. Неизвестная публицистика. М. 2001, с. 22.
17. Цитируется по: ВИЛЕНСКАЯ Э. С. Н. К. Михайловский и его роль в народническом движении 70-х - начала 80-х годов XIX века. М. 1979, с. 24.
18. КОРОЛЕНКО В. Г. Две картины. Собр. соч. в десяти томах. Т. 8. М. 1955, с. 456.
19. Там же, с. 459.
20. Там же, с. 460.
21. ЛЕТОВ Б. Г. Ук. соч., с. 128.
22. КОРОЛЕНКО В. Г. Отголоски политических переворотов в уездном городе XVIII века. Собр. Соч. в десяти томах, т. 8, с. 366.
23. Об этом подробнее см.: БЯЛЫЙ Г. А. В. Г. Короленко. Л. 1983, с. 234; ГУЩИН Ю. Г. Ук. соч., с. 45.
24. БАЛУЕВ Б. П. Либеральное народничество на рубеже XIX-XX веков. М. 1995, с. 355; БЛОХИН В. В. Историческая концепция Н. К. Михайловского (к анализу мировоззрения народнической интеллигенции XIX века). М. 2001, с. 37.
25. Цитируется по: БАЛУЕВ Б. П. Ук. соч., с. 367 - 368.
26. МЯКОТИН В. А. Из Пушкинской эпохи. - Русское богатство. N5, 1899, с. 209.
27. МИХАЙЛОВСКИЙ Н. К. Герои и толпа. ПСС. Т. 1. СПб 1907, с. 177, 184.
28. КОРОЛЕНКО В. Г. Знаменитость конца века. Собр. соч. в десяти томах, т. 8, с. 59.
29. Там же, с. 84.
30. КОРОЛЕНКО В. Г. Дом N13. Собр. соч. Т. 6. М. 1953, с. 399; ЕГО ЖЕ. Я. Канторович. Средневековые процессы о ведьмах. Собр. соч. в десяти томах, т. 8, с. 455.
31. КОРОЛЕНКО В. Г. Дневник. Письма. 1917 - 1921. М. 2001, с. 345.
32. ЕГО ЖЕ. Хроника внутренней жизни. - Русское богатство. N11, 1905, с. 180.
33. МИХАЙЛОВСКИЙ Н. К. Герои и толпа, с. 177.
34. КОРОЛЕНКО В. Г. Письмо к С. С. Кондрушкину. Собр. соч. в десяти томах. Т. 10. М. 1956, с. 37.
35. ЕГО ЖЕ. Записные книжки. Полтава. 1921, с. 133.
36. ЕГО ЖЕ. Письмо к Т. Н. Галапуре. Собр. соч. в десяти томах, т. 10, с. 77.
37. МИХАЙЛОВСКИЙ Н. К. Статьи, помещенные в "Русском богатстве". ПСС. Т. 1, с. 457.
38. КОРОЛЕНКО В. Г. С. Н. Южаков. - Русское богатство. 1910, N12, с. 234.
39. ЕГО ЖЕ. Письмо к Т. Н. Галапуре, с. 78.
40. ЛЕТОВ Б. Д. Ук. соч., с. 56.
41. КОРОЛЕНКО В. Г. Лев Николаевич Толстой. Собр. соч. в десяти томах. Т. 5. М. 1953, с. 58.
42. ЕГО ЖЕ. Дневник. Письма, с. 69.
43. ЕГО ЖЕ. Была бы жива Россия, с. 367.
44. ЕГО ЖЕ. Легенда о царе и декабристе. - Русское богатство. 1911, N2, с. 136.
45. ЕГО ЖЕ. Соня на лекции госпожи Лухмановой. Собр. соч. в десяти томах. Т. 9. М. 1955, с. 433.
46. ЕГО ЖЕ. Разговор с Толстым. Там же, т. 8, с. 389.
47. МИХАЙЛОВСКИЙ Н. К. Философия истории Луи Блана. ПСС. Т. 3. СПб. 1907, с. 478.
48. МЯКОТИН В. А. Дворянский публицист екатерининской эпохи. - Русское богатство. 1897, N1, с. 233.
49. ЕГО ЖЕ. Статья о положении России в годы царствования Николая Первого. ГАРФ, ф. 5917, оп. 2, ед.хр. 7, с. 20.
50. Цит. по: Модели общественного переустройства России. М. 2004, с. 195.
51. Там же, с. 289.
52. МИХАЙЛОВСКИЙ Н. К. Идеализм, идолопоклонство и реализм. Избранные труды по социологии. Т. 2. СПб. 1998, с. 456.
53. КОРОЛЕНКО В. Г. Дневник. Письма, с. 57.
54. Цитируется по: МИРОНОВ Г. М. Короленко. ЖЗЛ. М. 1962, с. 189.
55. Письмо Н. С. Русанова В. Г. Короленко от 3.8.1895. Отдел рукописей РГБ, ф.135 р. II, оп. 21 ед.хр. 36, с. 4.
56. Письмо В. Г. Короленко Н. С. Русанову от 16.10.1895. Архив Дома Плеханова. РНБ, ф. 657, ед.хр. 186.
57. КОРОЛЕНКО В. Г. Лев Николаевич Толстой. Собр. соч. в десяти томах, т. 5, с. 78.
58. МИХАЙЛОВСКАЯ Н. Д. В. Г. Короленко в борьбе с правительственной реакцией 1880- 1890-х гг. Диссертация канд. филолог. наук. М. 1951, с. 54
59. КОРОЛЕНКО В. Г. История моего современника. Собр. соч. в десяти томах, т. 5, с. 387.
60. ТИБЕТ Е. И. Идейные и эстетические принципы редакторской деятельности В. Г. Короленко. Диссертация канд. филолог. наук. М. 1966, с. 74 - 75.
61. ГРИН А. С. Ксения Турпанова. - Русское богатство. 1912, N6, с. 58.
62. КОРОЛЕНКО В. Г. Редакторская книга, ф. 135, оп. 22, ед.хр. 1333, с. 29.
63. НИОР РГБ, ф. 135, оп. 22, ед.хр. 1333.
64. Там же, ед. хр. 1331.
65. ПЕТРОВА М. Г. Ук. соч., с. 56, 69, 72.
66. КОРОЛЕНКО В. Г. Русская пытка в старину. - Русское богатство. 1912, N2, с. 34.
67. ЕГО ЖЕ. Дневник, с. 180.
68. Там же, с. 234.
69. КОРОЛЕНКО В. Г. Редакторская книга, ф. 135, оп. 22, 1332.
70. НИОР РГБ, ф. 135, оп. 22, ед. хр. 1333.
71. КОРОЛЕНКО В. Г. Письмо к Алеманову. Собр. соч. в десяти томах, т. 10, с. 78.
72. ЕГО ЖЕ. Письмо к И. С. Жулину. Там же, с. 89.
73. ЕГО ЖЕ. Записки очевидца: Воспоминания, дневники, письма М. 1990, с. 267.
74. ЕГО ЖЕ. Трагедия писателя. Несколько мыслей о Гоголе. - Русское богатство. 1909, N4, с. 164.
75. ЕГО ЖЕ. Хроника внутренней жизни. - Там же, N12, с. 276.
76. ЕГО ЖЕ. Л. Н. Толстой и М. О. Меньшиков. - Там же, 1908, N2, с. 268.
77. ЕГО ЖЕ. История моего современника. Собр. соч. в десяти томах, т. 5, с. 456.
78. ЕГО ЖЕ. Новые явления в области столичной прессы. НИОР РГБ, ф. 135, оп. 15, ед. хр. 790.
79. Там же.
80. Там же.
81. КОРОЛЕНКО В. Г. Драка в доме. - Русское богатство. 1893, N7, с. 48.
82. ЕГО ЖЕ. Турчин и мы. - Там же, N6, с. 6, 278.
83. Там же, с. 279, 282.
84. ВЕРЕСАЕВ В. В. Невыдуманные рассказы о прошлом. М. 1984, с. 235.
85. РУСАНОВ Н. С. 1905. Год побед и поражений. НИОР РГБ, ф. 218, ед. хр. 34.

Вопросы истории. - 2013. - № 12. - C. 113-129.

1 пользователю понравилось это

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас

  • Похожие публикации

    • Козлов А. И. Харлампий Васильевич Ермаков
      Автор: Saygo
      Козлов А. И. Харлампий Васильевич Ермаков // Вопросы истории. - 2001. - № 4. - С. 84-97.
      Харлампий Васильевич Ермаков - казак из хутора Базки станицы Вешенской Ростовской области. В годы первой мировой войны он стал известен по Верхней Донщине как доблестный воин. А в ходе гражданской войны его имя вознеслось еще выше, на гребень Вешенского восстания 1919 г., о котором теперь уже написано немало. А в 1937 г. М. А. Шолохов, отвечая на вопросы читателей, сообщил, что именно Ермаков послужил прототипом Григория Мелехова в "Тихом Доне": "Для Григория Мелехова, - сказал он, - прототипом действительно послужило реальное лицо. Жил на Дону один такой казак, базковский хорунжий Харлампий Ермаков, у которого взята только его военная биография: служивский период, война германская, война гражданская"1. После этого имя Ермакова было надолго забыто. На Верхнем Дону, где поползли слухи о нем как о "враге народа", произносить вслух его имя стало небезопасно. По сути, отрекся от своих слов и Шолохов. В июле 1951 г., выступая в Софии перед болгарскими писателями и читателями и опасаясь, видимо, как бы среди последних не оказались если не сами бывшие сослуживцы Ермакова из первой казачьей эмигрантской волны 1920г., то их сыновья и дочери, на вопрос, имеют ли герои его произведений живых прототипов, он дал ответ расплывчатый, уклончивый, даже откровенно лукавый, - впрочем, в духе того времени2.
      Первый прорыв к следственным делам, касающимся Ермакова, совершила ростовская журналистка О. Л. Никитина, опубликовавшая фрагменты из них в 1990 г. в газетах "Комсомолец" (Ростов-на-Дону) и "Советская культура"3. Эти материалы, хотя и пунктирно, прочертили извилистую линию последних лет жизни Ермакова, трагически оборванную в расцвете сил. Однако этим еще не был воссоздан весь жизненный путь этого человека, слава о котором передавалась современниками из уст в уста, обрастая легендами и преданиями.
      Главный источник сведений о Ермакове составляют три тома в черном переплете, хранящиеся в архиве Управления Федеральной службы безопасности по Ростовской области (далее ссылки на эти дела архива УФСБ РО даются в тексте). Два из них содержат материалы первого судебного дела, заведенного на Ермакова и его товарищей 23 апреля 1923 г. и закрытого 29 мая 1925 года (N П-27966, т. 1, 2). Третий том - это судебное дело, открытое персонально на него 20 января 1927 г. (N П-388504. В этих томах объемом около 600 листов и заключены многочисленные сведения биографического порядка. Они содержатся в собственноручно написанных Ермаковым автобиографических справках, заключениях следователей и судебных инстанций, в анкетах заключенного, послужном списке, свидетельских показаниях.
      Все они создавались в экстремальной ситуации, в которой одни боролись за жизнь, а другие - за ее уничтожение. Каждый из авторов документа руководствовался соображениями субъективного порядка, стремился представить и обосновать свою позицию. Исследователь не может не обнаружить в документах очевидные натяжки и противоречия. Тем не менее, при надлежащей обработке, материалы из судебных дел позволяют воспроизвести более или менее достоверный исторический портрет Ермакова.
      Харлампий Ермаков прожил всего 36 с небольшим лет - с 7 февраля 1891 по 17 июня 1927 года. Из них 10 лет забрала военная служба - с января 1913 г. по 5 февраля 1923 г., в том числе пять лет русская армия, три с половиной года Красная, полтора года - Белая. Восемь с половиной лет он не слезал с коня и не выпускал из рук шашку, пику и винтовку, находясь на фронтах первой мировой и гражданской войн. Восемь раз (по другим сведениям - 14) был ранен. Едва подлечившись, снова окунался в пучину кровавых схваток. И где и кому бы ни служил - всегда верой и правдой, мужественно и храбро. За доблесть был удостоен четырех Георгиевских медалей и четырех Георгиевских крестов, многих ценных подарков, личного оружия. Не только виртуозно колол, рубил, стрелял, но и проявлял незаурядные командирские способности. Был произведен в офицеры и последовательно, пройдя все ступеньки, поднялся от подхорунжего до есаула, от командира взвода до командира сводного отряда и полка.
      А кроме того, два с половиной года просидел в советских тюрьмах.
      Установление необходимых для биографа деталей - дело нередко весьма трудное. Не совсем ясно, например, где родился Харлампий. Сам он на допросах указывал разные места: то хутор Базки (П-27996, т. 1, л. 39), то хутор Антиповский (П-38850, л. 13) Вешенской станицы. По какой причине, остается неизвестным, но он воспитывался в семье Солдатовых и всегда называл своим отцом Архипа Герасимовича, а матерью - Екатерину Ивановну Солдатовых. До самого последнего своего дня считал их членами своей семьи (там же, л. 20).
      Что касается национальности, то при заполнении соответствующей графы он в анкетах писал: "русский", а через точку уточнял: "донской казак". Так было в 1923 г. (П-27966, т. 1, л. 70); через четыре года называл себя просто "русским" (П-38850, л. 20).
      Образование Харлампия, как и у всех рядовых казаков того времени, было начальным. Он окончил четыре отделения Вешенской двухклассной приходской школы. Но, по-видимому, был любознательным мальчиком, много читал; повзрослев, занимался самообразованием. Во всяком случае, написанное им собственноручно позволяет судить о нем как о довольно грамотном человеке, вполне знакомом с грамматикой и синтаксисом, что среди его сверстников встречалось крайне редко. Сказалось, очевидно, и то, что в 1914 г. в Новочеркасске он проходил курсы учебной команды и общеобразовательные, а в 1917 г. - краткосрочное обучение в Новочеркасском военном училище. В 1921 г. закончил Красные курсы в Таганроге. В послужном списке, составленном, наверное, с его слов (приобщен к делу 1927 г.), значится, что Ермаков имеет общее среднее образование (П-38850, л. 44). Все говорит за то, что он очень хотел служить в армии и в начале 1920-х годов намеревался, подобно сослуживцам его ранга, продолжить образование в одной из академий Красной армии. По всем признакам, он не только не уступал, но и превосходил многих из тех, кто стал позднее советскими генералами и маршалами.
      Да и социальное происхождение, что в советские годы играло предопределяющую роль, предрасполагало его к успешной карьере. Он вырос и получил воспитание в трудовой и здоровой казачьей семье. С ранних лет приобщился к работе. Хозяйство Солдатовых строилось в основном на одном казачьем земельном пае. Другой пай, полагавшийся Харлампию, был получен уже перед его уходом в армию, а в дальнейшем это обстоятельство теряло значение, ибо скоро грянувшая война оторвала рабочую силу от производства, в станицах образовалось много пустующей земли.
      Размер одного казачьего пая земли в условиях Верхнего Дона в начале XX в. в среднем достигал 14 дес. (со всеми неугодиями). Согласно сельскохозяйственной переписи 1917 г., казачьи хозяйства крестьянского типа подразделялись по количеству посевных земель на семь категорий. Хозяйство Солдатовых, вероятнее всего, относилось к третьей из них - с посевом от 5,1 до 10 дес. земли. Такого типа хозяйства станицы Вешенской в 1917 г. собрали в среднем по 225 пудов зерна, из них товарная доля достигала 92 пудов. Их они могли либо продать, либо использовать на производство дополнительного поголовья скота или птицы в своем подворье. В среднем в таких хозяйствах было занято 2-4 работника, имелось по 21,7 голов скота. В таком подворье трудились все от зари до зари.
      Рассказы дочери Харлампия, позднее учительницы Базковской школы, об отце записывались литературоведами. Они не лишены интереса. Она помнила отца по весьма редким встречам с 1917 года. По ее словам, отец родился на хуторе Антиповском Вешенской станицы. Дед Василий, потеряв кисть правой руки и частично утратив трудоспособность, отдал своего сына Харлампия в семью Солдатовых. Точных сведений нет, но по расчетам, приблизительно в 1910 г., в возрасте 19 лет, Харлампий женился; в 1911 г. у него родилась дочь, которую нарекли Пелагеей, а когда он уже ушел в армию, появился на свет сын, названный Иосифом. Жена, Прасковья Ильинична, из-за его непутевости пролила много слез. Был он худощав, горбонос, вспыльчив и горяч. Придет, бывало, домой за полночь, рассказывала она, мать начнет ему выговаривать, нас, детей, разбудят, а он дверью хлопнет - и бывал таков. Много наград имел, 14 ранений, контузию. А когда восстали казаки, где-то под станицей Каргинской стал командиром. По слухам, воевал жестоко, пил, гулял, мать не раз жаловалась на свою судьбу, а старики чтили его, называли героем. Когда Пелагее шел девятый год, умерла мать, отец приехал после ее похорон, пожил недели две и опять ускакал, дети остались у Солдатовых. Вернулся домой отец с польского фронта, его арестовали, но вскоре выпустили. В 1926 г. видела она его в последний раз, ушел в гости и не вернулся. Кто-то видел, как его вели в Миллерово под конвоем. В Вешках была у него казачка-красавица. Казаки рассказывали, что Ермаков умел левой рукой рубить шашкой, как и правой, чем пользовался в бою, внезапно заходя противнику с левой стороны, перебрасывал шашку и заставал его врасплох. Потом и дочь повторяла это. Как стало теперь очевидным, были и небылицы, заимствованные целиком из романа, перепутались в этих рассказах воедино. И по мере того, как личность Ермакова привлекала все большее внимание, она приобретала все большее сходство с Григорием Мелеховым.
      В армию Ермакова призвали в январе 1913 г. (в анкете, составленной им в апреле 1923 г. в тюрьме, указан 1912 г., но, по всей видимости, это сделано по ошибке). Служба его свыше трех лет протекала в 12-м Донском казачьем полку, в составе которого в июле 1914 г. он и попал на русско-германский фронт (П-38850, л. 20).
      Однако с этого момента в изложении боевого пути Ермакова наблюдаются существенные расхождения. Один его вариант создал сотрудник УКГБ А. М. Лапиков, составитель справки о Ермакове по запросу Г. Я. Сивоволова, который эту непроверенную информацию через свои книги ввел в научный оборот. Второй вариант принадлежит самому Ермакову, но изложен он им предельно кратко.
      Согласно версии Лапикова, 21 сентября 1915 г. (по Сивоволову, 1914 г., как и у Григория Мелехова) Харлампий получил серьезное ранение, после чего находился в госпитале, а затем возвратился на фронт и 20 ноября 1916 г. снова был серьезно ранен в левую руку и направлен на излечение в Ростов. Выйдя из госпиталя, он получил трехмесячный отпуск для поправки здоровья. Так через четыре года после ухода на службу Харлампий посетил хутор Базки (с тех пор Пелагея Харлампиевна, по ее словам, и запомнила своего отца). 25 апреля 1917 г. военно-медицинская комиссия Верхне-Донского округа признала его годным к службе, и 2 мая он получил направление во 2-й Донской запасной полк, где его назначили командиром взвода. В октябре 1917 г. Ермаков - в составе революционных войск. (По Сивоволову, после Октябрьского переворота прибыл, в точности как и Григорий Мелехов, вместе со своим полком, на Дон, в станицу Каменскую)5. Источники, из которых почерпнута такого рода информация, не указывают ни составитель справки, ни исследователь. Бросается лишь в глаза, что биографию Ермакова подгоняют к биографии Григория Мелехова.
      На допросе 2 февраля 1927 г. Ермаков изложил этот период своей жизни по-другому. До 1916 г. служил он в 12-м Донском казачьем полку. Получил звание подхорунжего, был взводным урядником. Находился на австро-германском фронте. Окончил учебную команду. Награжден четырьмя Георгиевскими крестами и столькими же Георгиевскими медалями. 20 ноября 1916 г., получив ранение, попал в Ростовский госпиталь, затем отправлен домой. 3 июня 1917 г. мобилизован во 2-й Донской казачий запасной полк, находившийся в станице Каменской. Согласно Георгиевскому статуту, произведен в хорунжие. Служил в этом полку до прихода в Каменскую (в декабре) красных войск (П-38850, л. 13-13об.).
      В начале 1918 г. в жизни Ермакова начинается самый сложный и противоречивый период, продолжавшийся по март 1920 года. В литературе о "Тихом Доне" - это пора метаний Григория между противоборствовавшими силами, в результате которых он прибился к народу, вставшему под знамена идей мировой революции. Этим предопределялся курс всей поисковой, краеведческой работы: по возможности совместить жизненный путь литературного героя и его прототипа. Последней такой попыткой стали изыскания Сивоволова, порой интересные, но, к сожалению, не лишенные упрощений, потому наиболее прямолинейные. Наглядный тому пример - составленная им синхронная таблица, фиксирующая повороты Григория и Харлампия.
      Согласно таблице, оба они 20 января 1918 г. встретились с Ф. Г. Подтелковым под станицей Глубокой и на следующий день в боях с отрядом калединца В. М. Чернецова получили ранения (Григорий у Глубокой, Харлампий - у Лихой), 29 января приехали домой. Далее, по Сивоволову, пути Ермакова и Мелехова несколько разнятся. В феврале Ермакова избирают атаманом станицы Вешенской, потом председателем исполкома той же станицы. 14 мая там же он избирается помощником станичного атамана. А Мелехов тем временем служит, по мобилизации, в армии донского атамана П. Н. Краснова, 28 апреля в хуторе Пономарева встречается с Подтелковым перед самой его казнью, затем его отправляют на антибольшевистский Северный фронт, где он служит в 26-м Донском казачьем полку. 19 декабря, вместе с другими казаками, бросает фронт и возвращается домой.
      В графе Ермакова, по книге Сивоволова, с 14 мая 1918 г. по 12 марта 1919 г. значится пробел, говорящий о том, что исследователю ничего не известно о том, чем тогда занимался реальный герой. В деятельности Мелехова и Ермакова с 12 марта 1919 г. Сивоволов усматривает полную синхронность. 12 марта вспыхивает Вешенское восстание. Мелехова назначают командиром полка, Ермакова - командиром сотни; полк Мелехова развертывается в дивизию, а он становится ее начальником, Ермакова в это время назначают командиром полка, затем командующим отрядами Каргинского района боевых действий, сведенными в дивизию под его командованием. По окончании Вешенского восстания Мелехов в чине сотника командует полком, а Ермаков назначается офицером для поручений при штабе группы генерала Сальникова, получает ранение, по выздоровлении ему поручают командование 20-м казачьим полком и производят его в сотники, а в декабре - в подъесаулы, в феврале 1920 г.- в есаулы, и в том же полку он переводится на должность помощника командира полка по строевой части. В станице Георгие-Афипской на Кубани Ермаков был пленен красными, а Григорий 25 марта 1920 г. прибыл в Новороссийск6.
      На допросах в 1923-1925 и 1927 гг. Ермакову приходилось неоднократно давать показания о своей деятельности в тот период. С его слов, она выглядит во многом иначе. Разумеется, необходимо принимать во внимание, что в обстановке леденящей атмосферы, когда неотступно стоял вопрос о жизни и смерти, рассказчику было не до особых откровений, тем не менее, он излагал свою историю вполне правдоподобно, во всяком случае, его никто не уличил во лжи, больше того, суд 1925 г. признал ее достоверной. Показательно также, что Ермаков не прилагал каких-то особых усилий, чтобы к собственной выгоде "революционизировать" свои действия, придать им предельно "красную" видимость, хотя в некоторых случаях, касаясь самых критических моментов и острых углов в своей биографии, ему приходилось прибегать - и это заметно - и к таким приемам. Наиболее обстоятельными источниками, содержащими разнообразную информацию о боевом пути Ермакова, являются его показания от 24 мая 1923 и 2 февраля 1927 года. В основном эти показания совпадают, но вместе с тем и содержат уточняющие детали. Согласно им, дальнейший боевой путь Ермакова предстает в следующем виде.
      В январе 1918 г. Ермаков, будучи уже подхорунжим, добровольно вступил в отряд Ф. Г. Подтелкова и М. В. Кривошлыкова, участвовал под Глубокой, Каменской и Лихой в боях с калединскими отрядами Чернецова, П. X. Попова и других предводителей. В 1923 г. он утверждал, что в отряде Подтелкова пробыл до 20 марта 1918 г., то есть до тех пор, пока отряд попал к белым (это, как известно, произошло 10 мая 1918 г.), а ему удалось бежать, но он был ранен, после чего два месяца лечился в Воронежском госпитале, а затем возвратился в Вешенскую, где был избран председателем станичного исполкома Совета и пробыл на этой должности четыре месяца, до октября, когда Вешенскую заняли белые. В 1927 г. Ермаков эти события освещал по-другому: ранен он был 12 января, а по возвращении из Воронежского госпиталя станичники избрали его председателем Вешенского исполкома, обязанности которого он исполнял до 15 июня (П-27966, т. 1, л. 109; П-38850, л. 14), до прибытия в Вешенскую войск Краснова, за месяц до того избранного атаманом Всевеликого войска Донского7.
      Но противоречивость заключается не только в этих явных несоответствиях. Обнаруженный Сивоволовым приговор Вешенского станичного сбора от 14 мая 1918 г. вообще дезавуирует, переворачивает показания Ермакова. Оказывается, именно в тот день станичный сбор, проходивший под председательством своего атамана подхорунжего X. В. Ермакова, переизбрал атамана, его помощников и других должностных лиц станичного правления. По результатам голосования, атаманом был избран подхорунжий Н. А. Варламов, а его вторым помощником - X. В. Ермаков8. Трудно сказать почему, но Ермаков обошел этот факт, вряд ли забыл. Скорее всего, он скрыл его, как чрезвычайно компрометирующий в глазах ОГПУ.
      Далее Ермаков показал вообще труднообъяснимое. Непонятно за что, но возвратившийся в Вешенскую отряд окружного атамана есаула Алферова будто бы арестовал его, а военно-полевой суд приговорил в июле к расстрелу. Спасло его только ходатайство - по версии 1923 г. - его отца и видных чинов Белой армии, а по версии 1927 г.- брата его, сотника Е. В. Ермакова. Высшая мера наказания была заменена отправкой на фронт с предупреждением, что если он перейдет к красным или поведет враждебную агитацию, семейство его будет расстреляно, а имущество конфисковано (П-27966, т. 1, л. 109-109об.; П-38850, л. 14об.- 15).
      Потом все пошло как бы своим чередом. Ермаков служил с присущим ему рвением, и начальство не замедлило отметить его заслуги. Числа 20 июля, сразу же по отправке на фронт, его назначили взводным урядником, хотя никто не лишал его звания подхорунжего, дававшее ему право на занятие должности командира взвода. Сражался он на Царицынском и Балашовском направлениях, где летом и осенью 1918 г. бои между красноармейцами и казаками были жаркими. В конце ноября Ермаков - вахмистр сотни. В декабре все казачьи части, распропагандированные большевиками и понесшие большие потери, бросили фронт и прибыли в Вешенскую. Ермаков пробыл дома месяца два. В конце концов поняв, что меж двух огней отсидеться не удастся, он обратился в штаб наиболее просоветски настроенного 28-го Донского казачьего полка с просьбой принять его на службу и до 3 марта 1919 г. служил заведующим транспортом Инзенской дивизии (П-38850, л. 109об.).
      В это время вторгшиеся на Верхний Дон советские части, получив циркулярное письмо Оргбюро ЦК РКП(б) от 24 января 1919 г. за подписью Я. М. Свердлова, приступили к широкомасштабной операции по "расказачиванию", в ряде мест вылившемуся в откровенный геноцид, в частности, в районе Вешенской. Как офицер, в соответствии с указанием, Ермаков подлежал безоговорочному уничтожению. Поэтому, вопреки тому, в чем он пытался уверить своих злопамятных гонителей, вовсе не случайно оказался в рядах бойцов Вешенского восстания, поднявшихся на защиту своей жизни. Впрочем, на первом допросе 26 апреля 1923 г., когда Ермаков еще не знал, к чему все клонится, он был откровеннее и прямее. На вопрос о причинах восстания, он указал: расстрелы, поджоги, насилия со стороны, по его осторожному замечанию, отдельных личностей Красной гвардии. Восстание длилось три месяца. И все это время Ермаков находился в первом эшелоне его руководителей. Сначала - под командой есаула Алферова, который посылал его во главе небольших отрядов на разведку по хуторам. Насмотревшись на хуторян, не желавших восставать, Ермаков, деморализованный их примером, возвратился в Базки, но там 5 марта 1919 г. старики, уважавшие его и доверявшие ему, избрали его командиром сотни. Через день-два опять выступили семь сотен есаула Алферова, во главе одной из которых был Ермаков. Под станицей Каргинской повстанцы, выиграв крупный бой, захватили 150 пехотинцев, шесть-семь орудий и семь пулеметов. Некоторых красноармейцев, преимущественно из числа местных, власти приговорили к расстрелу (Ивана Климова, Киреева из Базков, Сырникова с хутора Лученского). Ермаков, проявив к ним сочувствие, поставил дело так, что они остались живыми.
      Командующий Вешенским восстанием П. Н. Кудинов вскоре отозвал есаула Алферова в свой штаб, а командиром вместо него оставил Ермакова. Затем, по показаниям Ермакова 1923 г., предписанием Вешенского военного отдела он был назначен командиром бывшего алферовского отряда. Ермаков назвал и своих ближайших помощников (но только, показательно, из числа тех, "кого уж нет, а те далече": заместителей - умершего от ран подъесаула М. Г. Копылова, который в другом месте назван начальником штаба, и уже осужденного советским судом Рябчикова, адъютантов - находящегося за границей Ф. Бондаренко и умершего от тифа Т. И. Бокова). Своим отрядом Ермаков командовал до прибытия в район Вешенской в мае-июне группы генерала Секретева, в которую и был влит отряд. Сам Ермаков получил назначение офицером для поручений при штабе группы Семилетова. Примерно в августе под станицей Филоновской получил ранение в левую руку и уехал на лечение в Урюпинский госпиталь (П-27966, т. 1, л. 29об.; П-38850, л. 14об.-16).
      В октябре 1919 г., после госпиталя, Ермаков был назначен помощником командира полка по хозяйственной части. Приехавший на фронт атаман Войска Донского генерал А. П. Богаевский, сменивший в начале 1919 г. на этом посту Краснова, поздравил всех раненых офицеров со следующим чином. Ермаков был произведен в сотники, а перед Рождеством - в подъесаулы, еще через месяц, в начале февраля 1920 г., - в есаулы. Тогда же он стал помощником командира полка по строевой части. К концу февраля часть Ермакова отступила на Кубань. В начале марта под станицей Георгие-Афипской большую группу казаков, включая Ермакова, захватили в плен красно-зеленые.
      Попав в отряд Дьяченко, Ермаков 3 марта стал его адъютантом. В составе Красной армии участвовал во взятии Новороссийска. В ходе боев Дьяченко назначил его начальником штаба своего отряда. А вскоре Ермаков получил поручение сформировать бригаду из числа казаков, оставшихся в горах. Ермаков поехал к ним. Его популярность вызывала к нему доверие, и казаки добровольно перешли на сторону красных.
      В большинстве своем они попали в корпус Г. Д. Гая, а остальные - в группу Пилюка, настороженно встретившего приход красных. Из добровольцев, вступивших в Красную армию, была сформирована отдельная бригада, в составе которой Ермаков получил под свое командование 3-й отдельный кавалерийский полк. Бригада сначала влилась в 11-ю дивизию, в составе которой Ермаков участвовал в боях на Польском фронте (П-38850, л. 16об.).
      Но у красных к бывшему известному белому офицеру сохранялось недоверие. Его то снимали с должностей, то снова назначали, повышая в должности: командир эскадрона, помощник командира полка, командир полка. Другие его сотоварищи сдавались в плен, переходили на сторону противника. Ермаков упорно держался избранной им новой линии жизни, дрался в составе 1-й Конной армии, участвовал в боях за Львов. В августе-сентябре 1920 г. - ранение в ногу. Один из бывших офицеров взрывает мост через реку Днепр около г. Береславля. Ермакова подвергают процедуре фильтрации в Особых отделах 14-й дивизии 1-й Конной и Юго-Западного фронта. Но ничего компрометирующего не находят, снова допускают к командованию полком, но перебрасывают с Польского на Врангелевский фронт. Там он водил в бой 82-й полк. По завершении войны в Крыму красного офицера перебрасывают на Дон, где ему поручается командование 84-м полком. На него возложена борьба с "бандами" Махно, Попова и Андрианова.
      Авторитет Ермакова снова набирает высоту. Все выше поднимается он по служебной вертикали. В середине 1921 г. ему был поручен ответственнейший участок по подготовке младших красных командиров - его назначили начальником школы "краскомов" 14-й кавалерийской дивизии в Майкопе (там же, л. 17-17об.).
      Но большевистские лидеры, утверждаясь у власти, становились все нетерпимее и подозрительнее. Командующий Северо-Кавказским военным округом (СКВО) К. Е. Ворошилов, известный еще в 1918 и 1919 гг. как верный подручный И. В. Сталина по истреблению военспецов на Царицынском фронте и в организации "военной оппозиции" на VIII съезде РКП(б), развернул беспощадную борьбу с бывшими офицерами, рассматривая каждого из них как троцкиста Особенно преследовались те из них, кто хоть сколько-нибудь прослужил у белых. Ермаков понял, что в армии для него закрылись все пути-дороги, и подал рапорт об увольнении. 5 февраля 1923 г. (не 1924 г., как считал Сивоволов) был подписан приказ - Харлампий Ермаков, не взирая на заслуги перед Красной армией, изгонялся из нее как бывший белый офицер.
      В середине февраля 1923 г. он добрался до родного хутора с вещмешком за плечами, в котором умещались все его пожитки за 10 лет долгой службы. Весь Дон тогда гудел как разворошенный пчелиный улей. Вереницы сборщиков дани, официально именовавшейся продналогом, согласно декларации Х съезда РКП(б), под гребенку вычищали закрома крестьянско-казачьих хозяйств. В местах, подвергшихся наибольшему разграблению, воцарился невиданный дотоле голодомор, отмечались случаи каннибализма. В лесах, в поросших громадным бурьяном глубоких балках и буераках прятались вооруженные отряды сопротивления. Большевики, а вслед за ними советская историография и литература "социалистического реализма", окрестили их "бандами", а их участников - "бандитами", хотя в действительности они представляли собой сопротивление народа массовому произволу, чинившемуся большевиками под флагом "диктатуры пролетариата".
      Глазам Ермакова предстали во дворе отца покосившиеся постройки с прогнившими крышами, пара отощавших волов да две коровы - все, что осталось от некогда хотя и небольшого, но довольно крепкого хозяйства, середняцкого, согласно советской классификации. Документальных подтверждений нет, как Ермаков воспринял это разорение родного очага. Но доподлинно известно, что, информированный о не прекращающихся в округе арестах и по личному опыту знающий о подозрительности и беспощадности властей к колеблющимся, он, сразу же по прибытии на хутор, поспешил предстать перед очами местного начальства. Знаменитый земляк, в серой шинели с четырьмя нашивками (старшего комсостава), в сапогах со шпорами, в шапке с буйно выбивавшимся из-под нее чубом, слегка подернутым преждевременной сединой, высокий, подтянутый, в расцвете сил, произвел благоприятное впечатление. Ермакова тотчас пригласили на работу в Базковский совет, испытывавший нехватку в дельных работниках. Он активно включился в деятельность совета, всячески являя лояльность и рвение.
      Однако прибытие Ермакова на Верхний Дон, в край Вешенского восстания, где сложилась напряженная политическая атмосфера, грозившая открытым взрывом, вызвало в местном ГПУ большое беспокойство, а вместе с тем - желание состряпать громкое дело, чтобы отличиться высокой бдительностью и блеснуть классовой непримиримостью. Судя по материалам следствия по делу Ермакова, руководство ГПУ Донского округа горячо одобрило это рвение подчиненной инстанции. И сразу же закипело дело. Уже к 20-м числам апреля поднаторевшие в таких фальсификациях гепеушники состряпали нужный компромат на Ермакова. Судя по документам, первым заложил его основу советский активист, член исполкома Каргинского волостного совета И. Шевцов. Основываясь на его показаниях, следствие вышло на Д. Я. Каргина. Тот не подписал протокола допроса, видимо, заранее подготовленного следователем. Тем не менее он был приобщен к делу: Ермаков впервые назван в нем руководителем Вешенского восстания 1919 года. 25 апреля были допрошены сразу семь человек. С перепугу ли, под давлением или добровольно, сказать трудно, но так или иначе, преимущественно косвенным образом, все они подтвердили этот факт. Главное же, они вывели следствие на А. С. Струкова, в момент восстания - председателя военного отдела станицы Каргинской и заведующего снабжением повстанцев фуражом. Это была удача. Оставалось только добыть от него подтверждение. И это было сделано 26 апреля. Струков прямо назвал Ермакова руководителем восстания. В довершение ко всему П. К. Каргин, председатель Лиховидовского сельсовета, знавший Ермакова понаслышке, подал заявление в ГПУ. Путая его отчество - Васильевича на Петровича, он сообщил, что Ермаков подвергал советских работников аресту (П-27966, т. 1, л. 6-8об., 14-15, 19-20об., 35, 36, 43).
      В связи со всем этим начальник 14-го райотдела милиции распорядился произвести у Ермакова обыск, допросить и арестовать его. Несмотря на внезапность случившегося, Ермаков сохранил присутствие духа и дал четкие ответы. Он не отрицал участия в Вешенском восстании, но указал, что в ходе него руководил лишь отрядом, а организаторами всего восстания были Суяров и Медведев из станицы Казанской, Кудинов из Вешенской, а командовали повстанцами есаул Алферов из Еланской и Булгаков из Казанской (там же, л. 29-31, 34, 46)9.
      Апрельские аресты всколыхнули весь Донецкий округ. В пользу Ермакова развернулся сбор подписей среди казаков. Собрания станичников выносили приговоры о его невиновности. Бывшие красноармейцы из Базков Д. П. Калинин, В. В. Кондратьев, а также А. Т. Попова, не побоявшись, заявили, что Ермаков во время восстания ограждал их семьи от репрессий, оказывал им материальную помощь.
      Однако руководители ОГПУ, игнорируя такие свидетельства, пришли к заключению, то собранного материала уже вполне достаточно, чтобы обвиняемых в организации Вешенского восстания "шлепнуть" без всякого дальнейшего следствия и суда. 2 мая 1923 г. зам. уполномоченного ОГПУ по Донецкому округу А. С. Анненков составил в этом духе заключение, текст которого свидетельствует о тенденциозности, лживости, полнейшей безграмотности и некомпетентности его автора. Вместе с Ермаковым в камеры предварительного заключения Ростовской тюрьмы было брошено около 25 человек (П-27966, т. 1, л. 41, 41об., 48-50, 60, 60об., 66, 66об., 67, 74-106). 3атянувшееся следствие изнуряло. Старший следователь Волчков, руководивший им, никак не мог свести концы с концами, чтобы изготовить сценарий по заданному рецепту. Ермаков и его товарищи, проявляя стойкость, пытались опровергнуть ложные обвинения. 10 июля Ермаков потребовал окончания следствия, согласно закону, в противном случае угрожая голодовкой. У начальства ДО ПГУ это вызвало нервозность. Об этом свидетельствуют резолюции, в тот же день наложенные на заявлении: "Юрисконсульту т. Морозову на рассмотрение" (подпись неразборчива); "Н-ку 3 отд. Сегодня же доложите дело..." (подпись неразборчива). Видимо, все это побудило Волчкова 12 июля обратиться к областному прокурору с ходатайством о продлении срока следствия (установленный законом уже истекал) и содержания обвиняемых под арестом еще на месяц.
      Известие об этом вызвало негодование арестованных. Ермаков тотчас составил новое заявление. Написанное простым карандашом на плохой серой бумаге, оно едва читается. Но понять его общий смысл можно. Протестуя против дальнейшего затягивания следствия, заявитель объявлял голодовку, подчеркивая, что будет ее продолжать либо до получения определенного ответа, либо до перевода его в тюрьму. На заявлении значатся три заметки от 12 июля: "Нач. III отд. Мною Ермакову было объявлено, что по делу ведется следствие, но он все-таки объявил голодовку, а поэтому прошу перевести его в отдельную камеру"; "Коменданту. Необходимо Ермакова изолировать от остальных арестованных в одиночку" (подписи неразборчивы). На обороте заявления расписка: "Объявленную голодовку снимаю вследствие объяснения следователя. К сему арест. Ермаков" (там же, л. 143-144).
      Ходатайство Волчкова было удовлетворено только 31 июля. К делу Ермакова подключили еще одного работника ГПУ, Антоновича, а потом дело передали прокурору, который поручил его своему помощнику Башенкову. Последний принял 7 сентября следующее примечательное постановление. Рассмотрев уголовное дело, присланное ДО ГПУ в порядке ст. 211 УПК по обвинению X. В. Ермакова и др. по ст. ст. 58, 64 УПК, нашел, что "обвинительное заключение написано не в соответствии с материалом предварительного следствия, а потому на основании 229-й ст. УПК, ч. 2-й - постановил: обвинительное заключение, составленное уполномоченным 3-го Отделения ДО ГПУ тов. Волчковым, из дела изъять, составить новое" (там же, л. 147-154, 160, 162, 211).
      В изнурительной неравной схватке с ГПУ Ермаков одержал победу ради жизни - не только собственной, но и своих товарищей. Но свободы арестанты не обрели. Луч света едва-едва пробивался через грязное окно, зарешеченное железными прутьями. Да и чиновники областной прокуратуры, в чьих руках теперь оказалась группа Ермакова, не особенно отличались от своих коллег в ГПУ, а в их обращении с заключенными разницы вообще не ощущалось - тот же мат, баланда вместо супа, грязная посуда, густая терпкая вонь, скученность завшивевших тел.
      В тот же день, 7 сентября появилось новое обвинительное заключение по делу. В нем не было неряшливостей, отличавших произведение Волчкова, но и оно представляет собой прямо-таки образец фальсификации. Общую часть обвинительного заключения составивший его Башенков, как и его предшественник, что называется высосал из пальца, построив ее на подтасованных фактах, почерпнутых из лжесвидетельств. Вопреки истине, утверждая, что "все означенные преступления... подтверждаются частью... личными показаниями (обвиняемых. - А. К.) и частью устанавливаются свидетельствами", он предавал суду по ст. ст. 58 и 64 УПК М. С. Попова, С. 3. Волоцкова, В. С. Попова, И. Н. Кострыкина, В. Голубева; по ст. 58 УПК - X. В. Ермакова и А. С. Стрюкова; по ст. 60 УПК - Д. П. Фомина, М. Г. Каргина, С. В. Каргина, Г. Я. Каргина (там же, л. 168-169).
      Волокита длилась почти четыре месяца. Наконец суд открылся 27 декабря 1923 года. Но неожиданно для его организаторов первое же его заседание, ставшее и последним, перечеркнуло весь заранее составленный ими сценарий. Обвинение и защита, словно сговорившись, заявили о невозможности его продолжения из-за неприбытия свидетелей, на явке которых настаивают обвиняемые и которые могут дать показания в их пользу, а в деле представлены только обвинительные материалы. Более того, по их мнению, дело вообще находится еще на стадии дознания, предварительного следствия не проходило, требуется доследование. После короткого совещания суд согласился с ходатайством обвинения и защиты и объявил о закрытии судебного заседания, направив дело "в следственную часть Доноблсуда для доследования" (там же, л. 208-209).
      Дальнейшее ведение следствия прокурор Донской области поручил старшему следователю Доноблсуда Стэклеру. Последний тотчас разделил обвиняемых на две подгруппы: в одну, связанную с расправой над Подтелковым и Кривошлыковым, включил Попова, Голубева, Кострыкина, в другую - участников Вешенского восстания во главе с Ермаковым, Фомина, Каргиных (там же, л. 217-218). Проведя дополнительные допросы обвиняемых и свидетелей, Стэклер составил новое обвинение. Ермакову по-прежнему вменялась в вину организация контрреволюционного восстания в целях захвата власти в северных округах Донской обл. весной 1919 г., остальным - оказание ему помощи и террор против сторонников советской власти. 4 февраля 1924 г. прокурор Донской обл., согласившись с обвинением, направил дело в суд.
      Суд состоялся только 2 мая 1924 года. И снова представители защиты - Лезгинцев, Симонович - показали полнейшую несостоятельность теперь обвинения, предъявленного Башенковым. И опять суд определил направить дело на доследование, но обвиняемых тем не менее оставить по-прежнему под стражей. На этот раз дело передавалось Антюшину, помощнику донского областного прокурора (там же, т. 2, д. 12, 18, 45-47).
      Подсудимые боролись за изменение меры пресечения. В прошении от 3 мая на имя прокурора Доноблсуда Ермаков писал: "Я почти уверен, что я буду оправдан судом и что вообще нахожусь я в заключении исключительно потому, что следственная власть недостаточно внимательна была к моему делу". 14 мая Антюшин ходатайствовал "о назначении к слушанию вне очереди дела по обвинению Ермакова X. В." 21 мая дело Ермакова попало к прокурору Доноблсуда; в связи с этим состоялась серия дополнительных допросов (там же, т. 2, л. 49, 58, 59, 117-124, 168).
      В это время состоялось постановление ЦИК СССР от 12 мая 1924 г., в соответствии с которым 31 мая была создана комиссия по изменению меры пресечения содержащимся под стражей в Ростисправдоме свыше шести месяцев. Ермакову ею в этом было отказано. Но 2 июня по жалобе адвоката Лезгинцева из существовавшего дела были выделены в самостоятельные производства дела о Вешенском восстании и по убийству Подтелкова и др. В связи с этим Ермаков начал кампанию за получение помилования (там же, т. 2, л. 70, 89-93, 131-135, 160-162, 165). Но с 1 июля оба дела перешли к старшему следователю Максимовскому, который немедленно дал указание провести допрос ряда свидетелей, не допрошенных несмотря на требования обвиняемых. Тогда же Ермаков попросил вызвать 13 свидетелей, которые "знают, что я не был организатором восстания, что приписывает мне обвинение". 10 июля, пространно изложив всю свою биографию в заявлении на имя Максимовского, он просил изменить ему меру пресечения.
      Изучив совокупность обстоятельств, Максимовский сделал решительный вывод о возможности освобождении его под поручительство, с чем 12 июля согласился председатель Доноблсуда. 16 июля студент Ростовского университета Г. А. Стуль и агент для поручений при Ростисправдоме Е. М. Агеев подали заявления о готовности дать Ермакову личное поручительство (там же, т. 2, л. 76, 81, 94, 99, 102, 104, 106-107об.).
      19 июля с мешком за плечами Ермаков покинул тюрьму. Это была его победа, которая досталась ему, однако, тяжелее, чем любая из одержанных им на поле брани. Но его освобождение означало также победу и правосудия, остаточные формы которого, уже пожираемые диктатурой пролетариата, еще теплились благодаря немногим оставшимся добросовестным работникам. Прокурор Доноблсуда отстранил Максимовского от дальнейшего ведения дел и возложил эти обязанности на другого старшего следователя - Бьерквиста.
      Но Бьерквист тоже оказался честным человеком. По его заданию народные следователи 8-го и 9-го участков милиции Донецкого округа, в соответствии с данной им программой, провели в короткий срок допросы многих свидетелей. Иван Орлеанский специально собирал материал по Ермакову. А. Н. Лапченков из хутора Базки, заведующий школой, показал: "Знаю X. В. Ермакова как односельчанина, во время господства белых спас красноармейцев... сторонников большевиков". К. 3. Большинсков из хутора Громки, казак: "Белые насильственно назначили Ермакова командиром взвода... [он] старался выручать попавших в плен красноармейцев, командуя отрядом, он поручил мне вести переговоры с красными с целью перехода к ним". Аналогичные показания дали К. Д. Крамсков, Д. П. Калинин, И. К. Климов, А. М. Солдатов и др. (там же, т. 2, л. 138, 173-175).
      Такой поворот дела вызвал беспокойство организаторов судилища. 9 сентября 1924 г. Бьерквисту было приказано передать дела Ермакова и других Вопиякову, старшему следователю Юго-Восточного краевого суда (ЮВКС). Однако новый следователь, как явствует из составленных им материалов, быстро установил, что порученные ему дела носят дутый, тенденциозный характер, а содержащиеся в них факты и строящиеся на их основе обвинения, находятся в вопиющем несоответствии; что предшествующее следствие преследовало политические цели, было субъективным. Он подверг полной перепроверке имеющиеся материалы, допросил многочисленных свидетелей, в том числе есаула А. С. Сенина, непосредственного руководителя казнью Подтелкова и Кривошлыкова и расстрела членов их отряда, в Новочеркасской тюрьме (там же, т. 2, л. 208, 223, 226, 228, 233).
      Наконец, 14-15 мая 1925 г. в г. Миллерово состоялась выездная сессия теперь уже Северо-Кавказского краевого суда (в связи происшедшим к тому времени новым административно-территориальным преобразованием). Выездная сессия усмотрела, "что обвиняемые были не активными добровольными участниками восстания, а призваны по мобилизации окружным атаманством, что избиение и убийство граждан происходило не на почве террористических актов, как над приверженцами соввласти, а как над лицами, принимавшими участие в расхищении имущества, носило форму самосудов". Исходя из всего этого и учитывая, "что с момента совершения преступления прошло более 7 лет, обвиняемые за означенное время находились на свободе, занимались личным трудом, не будучи ни в чем замечены, большинство из них служили в рядах Красной армии и имеют несколько ранений", суд определил: "На основании ст. 4а УПК настоящее дело производством прекратить по [соображениям] целесообразности" (т. 2, л. 233).
      Пресловутая "целесообразность", выполнявшая в руках большевистской Фемиды роль фигового листка, служила средством беззакония, миллионам проложила дорогу в ад. Она позволяла одного и того же человека одновременно и оправдать и уничтожить. В конце 1924 - начале 1925 г. "целесообразность" потребовала демонстрации гуманности восходящего вождя. Крепким мужикам тогда разрешили обогащаться, а казакам-эмигрантам - возвращаться на Родину (к концу 1924 г. прибыло 30 тыс. человек бывших врагов советской власти). РКП(б) демагогически провозгласила, что она "повернулась лицом к деревне и к казачеству". 26 января 1925 г. объявили амнистию казакам. В апреле пленум ЦК РКП(б) рассмотрел вопрос о казачестве. Первый секретарь Северо-Кавказского крайкома партии на нем, в кругу своих, откровенно пояснил: "Мы оккупировали казачий район Северного Кавказа и все эти годы до последних месяцев управляли, как завоеватели в покоренной стране. Теперь мы уже переходим к самоуправлению через местные силы крестьянства"10. На данном этапе "целесообразность" требовала не расстрелов, а демонстративного помилования. Ермаков и его сотоварищи получили освобождение. Но к концу 1926 г. в верхах заговорили о неизбежности обострения классовой борьбы при строительстве социализма. Теперь "целесообразность" требовала натянуть вожжи, подпустить страха, в первую очередь в неспокойных местах, особенно в казачьих, где политика расказачивания никогда не снималась с повестки дня, изменяясь лишь по форме11.
      Новый поворот в большевистской политике продиктовал "целесообразность" нового репрессирования Ермакова, пользовавшегося у казаков большим авторитетом и потому опасного для власти. Не ведая об этом, он тем временем в своих Базках добросовестно служил в совете и кооперации, занимался повседневными делами, встречался с молодым писателем Шолоховым, по его просьбе детализируя события Вешенского восстания. В 1927 г. при аресте Ермакова у него было изъято весьма любопытное письмо: "Москва 6/IV-26 г. Уважаемый тов. Ермаков! - писал Шолохов. - Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года. Надеюсь, что Вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае-июне с. г. Сведения эти касаются мелочей восстания В. Донского. Сообщите письменно по адресу - Каргинская, в какое время удобнее будет приехать к Вам? Не намечаются ли в этих м-цах у Вас длительные отлучки? С прив. М. Шолохов (подпись)".
      А тем временем в областном отделе ГПУ (ДОО) завели на Ермакова новое дело. Отдельные документы из него сообщены Никитиной и Сидоровым в вышеуказанных публикациях. В целом же объемистый том научному анализу не подвергался. Прежде всего показательно в нем сообщение Катеринича, уполномоченного контрразведывательного отделения (КРО) Донецкого окружного отдела (ДОС) полномочного представительства (ПП) ОГПУ Северо-Кавказского края: из него следует, что к 20-м числам января 1927 г. на Ермакова уже был собран компромат агентурным путем (П-38850, л. 1). А 20 января помощник уполномоченного областного КРО В. А. Бахтиаров приступил к его разработке. Первым для допроса он наметил председателя исполкома Вешенского райсовета А. Д. Александрова. 29-летний чиновник из Базков с низшим образованием, из крестьян- бедняков, служивший в Красной армии, должен был понимать, как надлежит оправдывать доверие "органов", и подтвердил все, что требовалось. В скрепленном его подписью протоколе значилось даже больше того, что ОГПУ не смогло "пришить" Ермакову в 1923-1925 годах.
      В протоколе показаний Александрова говорится: 8 марта 1919 г., командуя сотней повстанцев, Ермаков захватил в степи делегацию красных во главе с комиссаром, направлявшуюся на переговоры с руководством Вешенского восстания, доставил в штаб, где их и уничтожили. За этот подвиг его назначили командующим на правой стороне Дона и произвели в есаулы, стали именовать своей красой и гордостью. Беспощадный, он утопил в Дону 500 красноармейцев. Сейчас держится умело, но самый опасный. В заключение Александров назвал лиц, которые подтвердят сказанное им и еще добавят от себя (там же, л. 4-5об.).
      Тотчас после допроса другой сотрудник ГПУ, Б. Н. Борисов, по заранее заготовленному ордеру произвел обыск в доме Ермакова и арестовал его. 24 января были допрошены еще шесть свидетелей. Пятеро из них, в том числе и те, кто во время восстания служили в Красной армии, подтвердили показания Александрова. И. К. Климов, кроме того, добавил, что Ермаков в 1919 г. командовал всеми повстанцами. Дала показания и А. И. Полякова, согласно протоколу, бывшая жена Ермакова: по прибытии из тюрьмы в 1924 г. Ермаков получил письмо от друга-офицера, который призывал его не бросать погон, ибо все равно мы будем у власти. На слова жены "брось ты этим заниматься" Ермаков будто бы ответил: "Никогда не брошу". Лишь Г. М. Топилин высказался в защиту Ермакова. По его словам, с началом восстания всех казаков мобилизовали, командование ими собрание Базковского общества поручило Ермакову. Служа в канцелярии, Топилин ни разу не слышал о расстрелах, но знал, что Ермаков часто, допросив, отпускал пленных (там же, л. 3, 6-7об., 9-12об., 20об.).
      Ермакова препроводили из Вешенской в Миллерово, где 2 февраля Катеринич постановил принять дело к производству по признакам преступлений, предусмотренных ст.ст. 57-11 и 58-18 Уголовного кодекса. В тот же день он допросил обвиняемого. Ермаков снова подробно изложил свою биографию, особенно те страницы, которые, как он знал, сознательно извращались в 1923-1925 годах. В заключение подчеркнул: "По ст. 58 ч. 1 УПК я привлекался к ответственности за службу в Белой армии и за восстание в 1919 г. Крайсуд постановил: за недоказанностью преступления освободить. И в данное время не признаю себя виновным по данной статье".
      Но те, кто фабриковал дело, смотрели на это иначе. Из второй части анкеты Ермакова, заполненной контрразведчиком, явствует, что постановление об его аресте, произведенном 20 января, было принято задним числом в Ростове лишь 2 февраля. 16 февраля Катеринич, докладывая начальнику окружной контрразведки, подчеркнул, что Ермаков "в достаточной степени изобличается в том, что во время восстания в ст. Вешенской... расстреливал красноармейцев и занимался антисоветской агитацией" (там же, л. 14-18, 20об., 22).
      Скоро Катеринич получил еще один важнейший материал. На допросе 1 марта А. Н. Лапченков, счетовод Вешенского общества потребителей (со средним образованием, зажиточный казак, 30 лет, в Красной армии не служил), в 1923- 1924 гг. подписывавший практически все приговоры базковских хуторян в пользу Ермакова, теперь, попав в стены контрразведки, не устоял: ОГПУ получило лжесвидетельство о том, что во время восстания Ермаков командовал дивизией. Попытка обвиняемого ходатайствовать о допросе свидетелей с его стороны не дала результата. 21 марта уполномоченный КРО ПП ОГПУ СКК Бабич объявил: следствие по его делу закончено и представляется в прокуратуру (там же, л. 21об., 23).
      В обвинительном заключении, составленном в конце марта, говорилось, что Ермаков сам принял на себя командование восставшими казаками, был начальником дивизии, участвовал в расстрелах красноармейцев, зарубил 18 матросов, общается с кулачеством, мечтает снова надеть погоны. В подтверждение делались ссылки на лжесвидетелей. Показания Топилина не упоминались. "В деле, - гласило заключение, - имеется в достаточной мере материала - свидетельских показаний, уличающих... Ермакова в преступлениях, совершенных им во время восстания". Дело передавалось в особое совещание Коллегии. Полномочный представитель ОГПУ по Северо-Кавказскому краю поддержал решение КРО, указав лишь, скорее для формы: "в отношении же уголовного материала по ст. 58 п. 11 УК - не согласиться" (там же, л. 27, 28, 34).
      Такое решение исключало вмешательство в дело судебной инстанции, испортившей ОГПУ всю обедню в 1923-1925 годах. В конце апреля дело Ермакова было направлено в Особое совещание при коллегии ОГПУ СССР; 20 мая Особое совещание запросило Президиум ЦИК СССР о предоставлении коллегии ОГПУ права вынесения Ермакову внесудебного приговора, что уже 26 мая и было санкционировано. 6 июня судебная коллегия ОГПУ СССР, рассмотрев 80-й пункт своей повестки дня за несколько минут, отметила в протоколе: "Дело рассматривалось во внесудебном порядке, согласно статье Президиума ЦИК от 26/V-27 года. Постановили: Ермакова Харлампия Васильевича расстрелять. Дело сдать в архив. Секретарь коллегии ОГПУ. Подпись" (там же, л. 30, 31, 35, 39, 41).
      11 июня из Москвы в Ростов поступила весьма срочная, сверхсекретная телеграмма лично полномочному представителю ОГПУ Северо-Кавказского края: "ОГПУ при сем препровождает выписку из протокола заседания Коллегии ОГПУ от 6/VI-27 г. по делу 4559 Ермакова Харлампия Васильевича - на исполнение. Исполнение донести. Приложение: упомянутое (выписка из протокола заседания коллегии ОГПУ от 6/VI-27 г. - А. К.). Зам. председателя ОГПУ Ягода. Начальник ОЦР Шанин".
      17 июня палач сделал свое черное дело. Документ, констатирующий смерть Ермакова, гласит: "Акт. 1927 года июня 17 дня составлен настоящий акт в том, что сего числа, согласно распоряжения ПП ОГПУ СКК от 15 июня сего года за N 0311/47, приведен в исполнение приговор Коллегии ОГПУ о расстреле гражданина Ермакова Харлампия Васильевича". При расстреле присутствовали представители Доноблотдела ОГПУ, прокуратуры и начальник Миллеровского исправтруддома, скрепившие акт своими подписями, но так, что они не поддаются прочтению. 28 июня из Ростова в Москву начальник информационно-разведывательного отдела Дейч и помощник начальника разведывательно-секретного отдела Голованов рапортовали об очередной "победе бдительных донских чекистов".
      Так советская система раздавила Харлампия Васильевича Ермакова, славного сына Отечества, воина-казака, героя первой мировой войны, поднятого на гребень гигантской волны в смуте начала XX века. Прожив короткую, яркую жизнь, он успел проложить на земле глубокую незарастающую борозду. Его образ напоминает потомкам, предупреждает, предостерегает, учит.
      В 1988 г. Пелагея Харлампиевна Шевченко обратилась в Управление КГБ по Ростовской области с просьбой сообщить о судьбе ее отца и ходатайствовала о его реабилитации. Подготовка ответа длилась почти год. Наконец, 16 июня 1989 г. начальник Шолоховского райотделения УКГБ по РО майор А. Ф. Компаниец получил секретное предписание "встретиться с заявительницей и в устной форме сообщить" ей, что Ермаков был осужден к расстрелу за активное участие в Вешенском восстании и антисоветскую агитацию и что "сведений о месте смерти и захоронении" его "в уголовном деле не имеется и установить в настоящее время не представляется возможным".
      Исполнить предписание в точности Компаниец не смог: оказалось, что заявительница за это время перенесла инсульт и состояние ее здоровья вызывает у родственников озабоченность; по их просьбе, докладывал начальству Компаниец, встреча с ней не проводилась, но результат сообщен ее дочери Валентине Андреевне Дударовой. 1 августа прокурор Ростовской обл. В. Н. Паничев подписал протест по приговору, установив, что арест Ермакова 20 января 1927 г. по обвинению в Вешенском восстании противоречил решению суда СКК от 29 мая 1925 г., прекратившего это дело, что обвинение его на основании показаний свидетелей Еланкина, Поляковой и Лапченко безосновательно, поскольку они не содержат доказательств, на что указывал в своих объяснениях Ермаков. Прокурор ходатайствовал о реабилитации. 18 августа 1989 г. президиум Ростовского областного суда отменил расстрельное постановление коллегии ОГПУ и прекратил дело "за отсутствием состава преступления"12.
      Примечания
      1. Известия, 31.XII.1937.
      2. См. КОТОВСКОВ В. Встречи с "дочерью" Григория Мелехова. - Молот, 2.IX.1965.
      3. См. также: СИДОРОВ В. С. Крестная ноша. Трагедия казачества. Ростов-на-Дону. 1994, с. 504-509.
      4. Автор признателен всем, кто помог ему сориентироваться в материалах, еще не подготовленных к научной работе, в особенности сотрудникам УФСБ РО Б. И. Полиевицу, В. Н. Назарову, В. К. Матюгину, М. В. Долговой, Н. П. Кокориной.
      5. СИВОВОЛОВ Г. Я. "Тихий Дон": рассказы о прототипах. Ростов-на-Дону. 1991, с. 68-69.
      6. Там же, с. 69-72.
      7. ХМЕЛЕВСКИЙ К. А., ХМЕЛЕВСКИЙ С. К. Буря над Тихим Доном. Ростов-на-Дону. 1984, с. 48.
      8. СИВОВОЛОВ Г. Я. Ук. соч., с. 85, 86.
      9. Частично этот протокол допроса опубликован Никитиной и Сидоровым.
      10. КИСЛИЦЫН С. А. Государство и расказачивание. 1917-1945 гг. Ростов-на-Дону. 1996, с. 54, 56, 57, 59.
      11. Это не всегда учитывается, когда события рассматриваются через призму большевистских резолюций агитационно-пропагандистского характера; такую ошибку допускает, в частности, Я. А. Перехов, написавший в целом интересную книгу о казачестве (ПЕРЕХОВ Я. А. Власть и казачество. Ростов-на-Дону. 1997).
      12. Архив Управления ФСБ по Ростовской области. Контрольно-наблюдательное дело N 48928 по обвинению X. В. Ермакова, л. 28, 30-31, 45-50.
    • Артамошин С. В. Немецкий консервативный мыслитель Эрнст Юнгер
      Автор: Saygo
      Артамошин С. В. Немецкий консервативный мыслитель Эрнст Юнгер // Вопросы истории. - 2015. - № 8. - С. 139-147.
      Фигура немецкого консервативного мыслителя, писателя, ветерана мировых войн Эрнста Юнгера (1895—1998) представляет собой слепок целой эпохи. Достаточно упомянуть, что его жизненный путь составил 102 года и пришелся на катастрофический XX век. Юнгер был решительным и бесстрашным воином, ярким консервативным политическим публицистом Веймарской республики, тонким романистом и эссеистом, мастером дневникового жанра. Мы постараемся сфокусировать внимание на основных этапах творческой и политической деятельности этого человека с тем, чтобы проследить динамику эпохи сквозь личность ее представителя.
      29 марта 1895 г. в Гейдельберге в семье аптекаря Эрнста Георга Юнгера и Каролины Лампл родился первенец, названный Эрнстом. Отец мальчика изучал химию и защитил диссертацию под руководством профессора Виктора Майера, но в силу обстоятельств, связанных с необходимостью обеспечивать семью, выбрал путь аптекаря. Следует отметить, что в жизни сына отец сыграл немаловажную роль. Кроме интеллектуального влияния он своим вмешательством и дельным советом несколько раз менял судьбу Эрнста в определенном направлении.
      Как и многие дети, Эрнст Юнгер не стремился погружаться в мир гимназической учебы. Его больше привлекали приключения и таинственный, чарующий мир Африки. Видимо не случайно, одно из своих эссе он назвал «Сердце искателя приключений». Юноша жил в романтическом мире подвигов и опасностей. Среди его любимых книг были сочинения Д. Дефо и А. Дюма, Д. Сервантеса и братьев Гримм, М. Твена и Ж. Верна, Ф. Купера и К. Мая. Но вместе с тем, его увлекали сочинения античных авторов: Геродота, Платона, Плутарха, Овидия и Тацита. Уже в юные годы он полюбил европейскую литературу, читая Байрона, Гюго, Сю, Стендаля, Достоевского1.
      Не окончив гимназии, в октябре 1913 г. Юнгер убежал из дома с желанием уехать в Африку, в которой, как ему представлялось, вся жизнь будет сплошным приключением. В Вердене 3 ноября 1913 г. он завербовался на пять лет в ряды французского Иностранного легиона и отправился в Алжир. Здесь он впервые приблизился к границе, разделяющей гражданский мир и войну, но не переступил ее, так как вмешался отец, который забрал сына домой. Вернувшись в гимназию в Ганновер, Эрнст закончил учебу летом 1914 года.
      Первым рубежом в жизни Эрнста Юнгера стала Великая война 1914—1918 гг., которая выковала его личность, и память о которой он пронес через всю свою жизнь, ни разу ее не осудив. Он был представителем немецкого поколения, которое сменило гимназический костюм на солдатскую шинель, прыгнув в окопы первой мировой. 4 августа 1914 г. Юнгер записался добровольцем в 73-й пехотный принца Альберта Прусского полк2. После прохождения трехмесячной подготовки он оказался на Западном фронте. В начале 1915 г. при Лезэпарже в Шампани в своем первом бою он получил и первое ранение. За всю войну в общей сложности Юнгер был ранен 14 раз. По совету отца он поступил в школу младших офицеров и по его же рекомендации начал писать дневники, 14 книжек из которых сохранились.
      Военная биография будущего писателя вызывает уважение. Он прошел путь от добровольца до командира штурмовой роты. Лейтенантом Юнгер принимал участие в битве на Сомме (24 июня — 26 ноября 1916 г.). Правда, накануне сражения он был легко ранен и отправлен в лазарет. Из его взвода, принявшего участие в боях, не выжил никто. После третьего ранения летом 1916 г. Эрнст был награжден Железным крестом первой степени. За героизм в битве при Камбре ему вручили Рыцарский крест придворного ордена Гогенцоллернов, а после тяжелого ранения в 1918 г. он получил Золотой знак за ранения и стал кавалером высшего прусского военного ордена Pour le Mérite, учрежденного еще Фридрихом Великим. Эта награда была большой редкостью для младших офицеров пехоты. Уведомляя Юнгера о награждении, генерал фон Буссе в телеграмме писал: «Его Величество кайзер присуждает Вам Орден За Мужество. Поздравляю Вас от имени всей дивизии»3. На этом для доблестного военного война закончилась.
      В 1920 г. Юнгер издал за собственные средства военные дневники, которые он вел на фронте, под названием «В стальных грозах». Следует указать, что эта работа стала бестселлером и ставилась современниками на один уровень с романом Т. Манна «Будденброки». С 1920 по 1943 гг. было продано около 230 тыс. экземпляров4.
      Участие в войне воспринималось Юнгером как причастность к великим событиям, свидетелем которых ему довелось быть. В этом чувствовалось ожидание чего-то нового, неизвестного. «Нас, выросших в век надежности, охватила жажда большой опасности. Война, как дурман, опьяняла нас. Мы выезжали под дождем цветов, в хмельных мечтах о крови и розах... Ах, только бы не остаться дома, только бы быть сопричастным всему этому!»5
      Героический образ войны имел для него и изнанку, соседствуя со смертью: «...на пустынной деревенской улице появились закопченные фигуры, тащившие на брезенте или на перекрещенных руках темные свертки. С угнетающим ощущением нереальности я уставился на залитого кровью человека с перебитой, как-то странно болтающейся на теле ногой, беспрерывно издававшего хриплое “Помогите!”, как будто внезапная смерть еще держала его за горло!»6 Раненый, вырванный из пламени боя, демонстрировал новобранцам иной лик. Красивая форма, чистота и спокойствие прифронтовой полосы вдруг резко сменялись ощущением войны: запыленные, измученные лица, кровь, боль, куски человечесих тел говорили о том, что смерть подстерегала каждого бойца всюду, где только возможно. Чувство опасности давало понять, что теперь солдат вступил в иной мир — мир войны, в котором героическое всегда соседствовало со смертью. «Война выпустила когти и сбросила маску уюта. Это было так загадочно, так безлично»7. «... огромная фигура с красной от крови бородой неподвижно глядела в небо, вцепившись ногтями в рыхлую землю», «молодой паренек, его остекленевшие глаза и стиснутые ладони застыли в положении прицела. Странно было глядеть в эти мертвые, вопрошающие глаза, ужас перед этим зрелищем я испытывал на протяжении всей войны»8, — писал Юнгер.
      Переживания окопной войны сохранили в себе остроту динамики боя и внутренние переживания, а также восприятие противника, к которому автор относился с чувством уважения и без ненависти: «... моей задачей было преследовать врага в бою, чтобы убить, и от него я не ожидал ничего иного. Но никогда я не думал о нем с презрением»9. Здесь прослеживается мысль Юнгера о том, что героизм и мужество солдата на поле боя достойны уважения вне зависимости от того, к чьей армии он принадлежит. И не случайно, что он писал о фигуре безымянного солдата, чей подвиг незаметен за его военной обыденностью.
      Первая мировая война в представлении Юнгера была войной техники, что было связано с применением новейших видов вооружений и массированным использованием автоматического оружия. В ней пулемет выступал в качестве символа эпохи. В пулеметной войне индивидуальность исчезает, и война становится войной техники, а не индивидуальных бойцов. Это подтверждается анализом немецких санитарных потерь. С 1914 по 1917 гг. из 2 млн раненых 43% составляли артиллерийские ранения, а 51% — пистолетно-пулеметные. Но начиная с 1917 г., характер поражений стал меняться: ранения, причиненные артиллерией, включая гранаты, составляли 76%, пистолетно-пулеметные — 18%10. Новый тип солдата впитал в себя характерные черты эпохи техники. Это не только применение им средств войны, но и заменяемость солдата другим, как замена неисправного механизма. Великая война создала военное поколение, объединенное единым переживанием и историческим опытом. Юнгер называл это поколение «новой расой», которая заражена «воплощенной энергией и высшей силой. Гибкое, худощавое, жилистое тело, характерное лицо, окаменевшие под каской глаза с тысячей страхов. Он ликвидатор, стальная натура, настроенная на борьбу в своей ужасающей форме... Жонглер смерти, мастер взрывчатки и пламени, великолепный хищник, быстро перебегающий в траншеях»11.
      Размышляя о характере войны, Юнгер пришел к выводу, что «эта война была чем-то большим, чем просто великой авантюрой»12.

      Поражение Германии было воспринято как нечто трагическое. Война породила людей, прошедших фронт и жертвовавших собой ради победы, но их усилий и крепости духа оказалось недостаточно. Они вынесли с собой фронтовое братство, сплоченное кровью, иную оценку смысла жизни, которая формировалась в момент опасности. Это были уже не романтические добровольцы 1914 г., а ветераны войны, вышедшие живыми из боев. В их руках был послевоенный мир.
      В 1919 г. Юнгер продолжил военную службу под началом капитана Оскара фон Гинденбурга, сына знаменитого «героя Танненберга» Пауля фон Гинденбурга, будущего второго и последнего президента Веймарской республики. Он вращался в различных милитаристских кружках, где поддерживался дух солдатской добродетели и фронтового братства. Откомандированный в Берлин, Эрнст был включен в состав комиссии по разработке армейского устава, где работал над пехотным уставом, который должен бьш вобрать в себя опыт мировой войны. Однако уже в это время он осознал, что военная карьера не для него. В начале сентября 1923 г. Юнгер покинул службу в рейхсвере и поступил на биологический факультет Лейпцигского университета, однако в 1925 г. он был вынужден прекратить занятия.
      С 1925 г. бывший военный — свободный писатель, к тому времени уже имевший определенную репутацию как автор сочинений «В стальных грозах» и «Война как внутреннее переживание». К резким переменам в жизни его подтолкнули два обстоятельства: женитьба на Грете фон Йенсен и рождение первого сына Эрнстеля. Его писательская карьера гармонично сочеталась с активной публицистической деятельностью. Начался второй этап его жизни, который характеризовался активным противостоянием Веймарской республике и стремлением к ее изменению. Юнгер воспринял Ноябрьскую революцию 1918 г. как «брюквенную революцию»13, которая продемонстрировала немецкую безыдейность и, сама того не ведая, работала на будущую националистическую систему. Активная деятельность Юнгера как публициста была связана со стремлением сформулировать политические задачи военного поколения, на которое он возлагал надежду в националистическом возрождении Германии.
      В этой связи консервативная публицистическая деятельность Юнгера гармонично вписывалась в интеллектуальное течение «консервативной революции», ярким представителем которого он стал во второй половине 1920-х годов. С сентября 1925 г. по март 1926 г. он опубликовал 22 статьи в издании «Die Standarte». С апреля 1926 г. он начал, совместно с Хельмутом Франке, Францом Шаувекером и Фрицем Кляйнау, выпускать свое собственное издание в Магдебурге «Standarte. Wochenschrift des Neuen Nationalismus», в котором опубликовал 11 статей до его закрытия в августе 1926 года. С этого времени он стал издавать «Arminius. Die neue Standarte», в котором опубликовал 27 статей. Одновременно Юнгер бьш секретарем Общества Фихте.
      В 1927 г. Юнгер переехал в Берлин, где совместно с Вернером Лассом и Хартмутом Плаасом стал издавать ежемесячник «Der Vormarsch. Blatter der nationalistischen Jugend», а также активно сотрудничать с национал-большевистским журналом «Widerstand. Zeitschrift für nationalrevolutionare Politik», который издавал Эрнст Никиш. В последнем издании Юнгер опубликовал 28 статей. С января 1929 г. он сотрудничал с органом праворадикального молодежного союза «Die Kommenden», в котором появились 10 его статей, но в 1931 г. вышел из его редакции. В последние годы Веймарской республики его статьи публиковались в «Das Reich», «Der Tag», «Deutsches Volkstum».
      Националистическая публицистика Юнгера веймарского периода носила воинственный характер и была направлена на разрушение существовавшего государственного устройства. Тональность его статей отличалась от работ других сторонников «консервативной революции» призывами к реальным действиям, имевшими отголосок путчистской тактики немецких правых в первой половине 1920-х годов. Юнгер подчеркивал, что «протест должен осуществляться не в виде докладов о смысле немецкой миссии или книг, анатомирующих труп марксизма, а размеренно и трезво с помощью гранат и пулеметов на уличной мостовой»14. Националистический подход Юнгера был средством объединения антиреспубликански настроенных ветеранов войны, а также отражал тенденцию развития эпохи. «Новый национализм — это центральное движение нашего времени, к которому должна примкнуть любая организация, если она хочет действительно примкнуть к жизненным силам эпохи»15, — утверждал он.
      Идея жертвенности на войне в современных условиях, по мысли Юнгера, означала борьбу за националистическое обновление Германии. Новая Германия должна была основываться на авторитарной модели политической системы, которая включает в себя национализм, социализм, обороноспособность и авторитарное управление. В данных принципах прослеживается не только наследие первой мировой войны и модель управления государством, которое было создано в 1915 г., но и отражение тотального духа, стремящегося использовать ресурсы и человека для достижения единой цели. Тотальный характер мира делал авторитаризм солдатского социализма удачной альтернативой веймарской демократической системе.
      В 1932 г. Юнгер опубликовал одну из центральных своих философских работ «Рабочий. Господство и гештальт», в которой рассматривал современность как наступившую эпоху техники. Буржуазный мир, по мнению Юнгера, обладает своими законами и нравственными нормами. Его представителем является бюргер, которого автор считал носителем статичных сил. Главной особенностью бюргеского сознания является стремление к стабильности и покою, гарантии защиты индивидуальных интересов. Бюргер ограничивает свой мир исключительно образом общества, в своем собственном понимании его как совокупности сословных элементов и взаимоотношений между ними. «Общество — это совокупное население земного шара, являющееся пониманию как идеальный образ человечества, расщепление которого на государства, нации или расы зиждется, в сущности, не на чем ином как на мыслительной ошибке. Однако с течением времени эта ошибка корректируется заключением договоров, просвещением, смягчением нравов или просто прогрессом в средствах сообщения». Поэтому, по мнению Юнгера, общество не предстает как «некая форма сама по себе», а является лишь отражением одной из основных форм бюргерского представления. Общество подчиняет себе государство, подгоняя его под свои мерки. Это определяется, прежде всего, «бюргерским пониманием свободы, нацеленным на превращение всех связующих отношений ответственности в договорные отношения, которые можно расторгнуть». Любая социальная активность осуществляется в границах общества и не выходит за его рамки. Фактически любые трансформации изменяют только общественные элементы, принципиально не меняя само общество. Юнгер подчеркивал, что в буржуазной системе «пробуждающаяся власть должна осознать себя как сословие, равно как и то, что захват власти должен характеризоваться как изменение общественного договора»16.
      Противоположностью бюргера выступает рабочий, который относится к стихийным силам, и является слепком эпохи индустриального мира. Это единственный тип, способный господствовать, так как соответствует тотальной мобилизации общества. В нем выражается единство человека и его средств как выражение единства высшего рода17. Тотальная мобилизация, берущая свое начало с эпохи мировой войны, обеспечивает стирание различия между фронтом и тылом, подчиняя абсолютно все достижению единой цели18. Рабочий противопоставляется эпохе техники, так как в нем сохраняются героические персонифицированные черты, в то время как стремление к унифицированию жизни превращает человека в жертву техники. Юнгер считал, что тип рабочего обладает претензией на планетарное техническое господство, что выводит его за пределы национального государства.
      Следует подчеркнуть, что в «Рабочем» автор отдаляется от националистического боевого дискурса и стремится к размышлениям о модерне и веке технике. Во многом это было вызвано разочарованностью в возможности революционных изменений в силу отхода немецких правых от путчистской тактики и ориентации на парламентскую деятельность.
      Берлинская жизнь сблизила Юнгера с Э. Никишем и К. Шмиттом, дружба с которыми была испытана временем. Контакты с Никишем относятся к началу 1927 г., когда Юнгер стал сотрудничать как публицист с журналом «Widerstand. Zeitschrift für nationalrevolutionare Politik». Идеологической основой издания были антизападная направленность и национализм. Никиш видел перспективу германского будущего в ориентации на восток, на СССР. Рапалльская политика заложила твердую основу для дальнейшего сотрудничества двух стран, однако говоря «да» Рапалло, Никиш говорил «нет» московскому диктату во взаимоотношениях. Национал-большевики считали себя учениками Мёллера ван ден Брука в вопросе ориентации Германии на Россию (СССР), а его книга «Третий рейх» выступала для них в качестве основополагающей19. Уже в годы нацистского господства Юнгер поддерживал супругу Никиша, когда тот был арестован и посажен в тюрьму.
      В 1930-х гг. началась длительная дружба Юнгера со Шмиттом. 14 октября 1930 г. Юнгер отправил Шмитту письмо с благодарностью за присланную книгу «Понятие политического». Казалось бы, это были два разных человека, которых разделял не только возраст (Шмитт был старше Юнгера на семь лет), но и образ деятельности: один — штатский ученый, другой — бывший военный офицер, прошедший фронт, и националистический публицист. Однако они одинаково обостренно чувствовали духовно-политический кризис Веймарской Германии, слабость и недееспособность политических институтов демократии и парламентаризма. Чувство нестабильности и незащищенности вызывало необходимость поиска выхода из кризиса. И для одного, и для другого этот выход не был связан с демократией. Действительно, «они кристаллизировали в себе консервативный “дух времени”»20, требовавший диктаторско-авторитарного пути преодоления политической нестабильности. Отношения между Шмиттом и Юнгером были искренними и по-настоящему дружескими. После рождения у Юнгера второго сына Александра в 1934 г. Шмитт стал его крестным отцом, и их личная дружба переросла в дружбу семьями.
      Третий этап жизни Юнгера связан с временем национал-социалистической диктатуры. Его отношения с нацизмом имели скачкообразный характер. Первое знакомство произошло весной 1923 г. во время посещения Юнгером в Мюнхене Э. Людендорфа и присутствия на политическом выступлении А Гитлера в цирке «Кроне». С сентября 1923 г. он печатал ряд статей в «Völkischer Beobachter». В мае 1926 г. Юнгер и Гитлер обменялись книгами. Юнгер подарил книгу «Огонь и кровь» с говорящей дарственной надписью: «Национальному вождю Адольфу Гитлеру — Эрнст Юнгер!», а Гитлер ему — первый том «Моей борьбы» с дарственной надписью21. Юнгер считал Гитлера вождем нового типа. «В фелькишеском движении..., из недр которого возникает фигура ефрейтора Гитлера, образ, который подобно Муссолини, несомненно, воплощает собой новый тип вождя, и под его знамена встают рабочие и офицеры плечом к плечу. Тогда у этого духа не было ни форм, ни средств; дух национализма, для которого не важна личность, а важна задача, соединился с фронтовыми солдатами»22.
      10 мая 1927 г. Й. Геббельс отправил Юнгеру письмо с пожеланием познакомиться и восторженными отзывами о его военных произведениях. Однако тот отнесся к этому прохладно. Оказавшись в 1927 г. в Берлине, Юнгер получил предложение стать депутатом рейхстага от НСДАП, которое также отклонил. Нацисты всячески старались привлечь писателя в свои ряды. Летом 1929 г. он был даже приглашен в Нюрнберг в качестве почетного гостя на партийный съезд НСДАП, который должен был проходить с 1 по 4 августа. Но эта поездка так и не состоялась23.
      Окончательный разрыв произошел в сентябре 1929 г. и был вызван реакцией Гитлера на серию террористических актов гольштейнского движения ландфолька, когда 1 сентября 1929 г. в здании рейхстага была взорвана бомба. Гитлер дистанцировался от поддержки и одобрения этих действий, что позволило Юнгеру заявить, что нацистское движение превратилось в буржуазное, которому важнее места в рейхстаге, чем решительные действия. «По меньшей мере, странно, когда коммунисты призывают стражей порядка. Парадокс состоит в том, что там оказалось меньше националистов, чем я ожидал. Господин Гитлер вообще заявил о вознаграждении за поимку террористов. Таким образом, лишний раз подтвердилось, что все они имеют одно основание. Словом, все вы бюргеры и как бы вы ни старались, как бы вы ни полировали старые, никому не нужные медали, вы все на одно лицо, и мне больше не хочется вам льстить»24.
      С установлением нацистской диктатуры Юнгер старался дистанцироваться от активной политической деятельности и почетных должностей. В 1933 г. Гитлер вновь предложил ему стать депутатом рейхстага от нацистской партии, которое он отклонил. Летом 1933 г. последовало избрание Юнгера в Немецкую академию поэзии, несмотря на протесты многих ее членов. Самое интересное состояло в том, что писатель отправил письмо в Академию с просьбой не избирать его и принять его отказ как жертву во имя будущего Германии. На самом деле, как справедливо отмечал П. Ноак, Юнгер не собирался политически сотрудничать с нацистским режимом и занял позицию внутренней эмиграции25.
      Обыск гестапо в квартире Юнгера в конце 1933 г. заставил его уничтожить не только опасные книги и газеты, но и часть переписки с деятелями левых взглядов. В декабре 1933 г. он навсегда покинул Берлин, переехав в провинциальный Гослар. Здесь он работал над редактурой нового издания «В стальных грозах», и в 1937 г. издал в новом виде «Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо», которая дописывалась в новом доме в Юберлингене на Боденском озере. В 1939 г. он написал роман «На мраморных утесах», где использовал форму магического реализма, впервые опробованную в «Фигурах и каприччо».
      Жизнь Юнгера изменила вторая мировая война. 25 апреля 1939 г. он получил по почте военный билет, что было признаком ожидаемой мобилизации. В августе 1939 г. его призвали в вермахт с присвоением звания гауптманна. Он служил на «линии Зигфрида» на Западном фронте на Верхнем Рейне под Грефферном. Период «странной войны» не создавал никакой опасности до тех пор, пока нацистское правительство не приступило к реализации плана «Гельб». 23 мая 1940 г. Юнгер в качестве командира роты 73-го ганноверского пехотного полка действовал в составе группы армий «А» и 26 мая пересек «линию Мажино». Однако принять участие в боевых действиях против французов Юнгеру не пришлось. Стремительное наступление немцев сломило Францию в течение полутора месяцев. Свои переживания от проходившей кампании писатель изложил в книге «Сады и дороги»26. Это была единственная книга, опубликованная им за годы второй мировой войны. Именно она открывала цикл военных дневников под названием «Излучения».
      После французской кампании Юнгер остался для прохождения службы в Париже, откуда 23 октября 1942 г. отправился в командировку на Восточный фронт, на южный участок. В феврале 1943 г. он вернулся и продолжил службу в штабе германских войск в Париже. Несмотря на то, что он не участвовал в боевых действиях, война настигла и его. Его сын Эрнстель, призванный на службу в морскую часть, был осужден военным трибуналом за антинацистскую деятельность и отправлен для прохождения «фронтового испытания» в Северную Италию, в Каррарские горы, где 29 ноября 1944 г. был убит при столкновении с дозорным отрядом27. Эта смерть потрясла Юнгера и заставила его пересмотреть многие свои взгляды.
      Юнгер дистанцировался от участия в Движении 20 июля, хотя находился в доверительных отношениях с генералом пехоты Генрихом фон Штюльпнагелем и генерал-лейтенантом Гансом фон Шпейделем. После провала заговора и упразднения в августе 1944 г. штаба военного командования в Париже, он покинул столицу Франции. 6 октябре последовала отставка Юнгера со службы.
      После окончания войны начался четвертый этап жизни Юнгера, который характеризуется активной писательской деятельностью и путешествиями, впечатления от которых нашли отражение на страницах многотомного дневника «70 лет минуло». Среди знаковых художественных произведений этого периода следует выделить антиутопический роман «Гелиополь» и философскую притчу «Эвмесвиль». Писательские заслуги Юнгера перед немецкой литературой были отмечены в 1982 г. премией Гёте. Его роль как хранителя памяти Великой войны была оценена в 1984 г. на праздновании 70-летия начала первой мировой войны, когда на пути к Дуамонту стояли президент Франции Ф. Миттеран, федеральный канцлер Г. Коль и немецкий писатель Юнгер.
      Жизненный путь Эрнста Юнгера завершился 17 февраля 1998 г. в Вильфлингене. Его жизнь была отражением драматического пути XX в. и размышлений о том, по каким дорогам следовало бы идти.
      Примечания
      Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ 15-01-00399.
      1. KIESEL Н. Ernst Jünger. Die Biographie. München. 2009, S. 43.
      2. Ibid.,S. 111.
      3. ЮНГЕР Э. В стальных грозах. СПб. 2000, с. 329.
      4. HIETALA М. Der neue Nationalismus: In der Publizistik Emst Jüngers und des Kreises um ihn.1920—1933. Helsinki. 1975, S. 34.
      5. ЮНГЕР Э. Ук. соч., с. 35.
      6. Там же, с. 36—37.
      7. Там же, с. 37.
      8. Там же, с. 54, 56.
      9. Там же, с. 90.
      10. ZIEMANN В. Gewalt im ersten Weltkrieg. Töten-Überleben-Verweigem. Essen. 2013, S. 28.
      11. JÜNGER E. Der Kampf als inneres Erlebnis. Berlin. 1922, S. 33.
      12. ЮНГЕР Э. Ук. соч., с. 64.
      13. JÜNGER Е. Vorwort. In: JÜNGER F.G. Aufinarsch der Nationalismus. Berlin. 192, S. XIII.
      14. EJUSD. Schliesst euch zusammen! Schlusswort. In: JÜNGER E. Politische Publizistik 1919 bis 1933. Stuttgart. 2001, S. 224.
      15. EJUSD. Der neue Nationalismus. Ibid., S. 285.
      16. ЮНГЕР Э. Рабочий. Господство и гештальт. В кн.: ЮНГЕР Э. Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли. СПб. 2000, с. 72—74.
      17. Там же, с. 103.
      18. ЮНГЕР Э.Тотальная мобилизация. В кн.: ЮНГЕР Э. Рабочий. Господство и гештальт ..., с. 447—449.
      19. DUPEUX L. «Nationalbolschewismus» in Deutschland 1919—1933. München. 1985, S. 71.
      20. NOACK P. Carl Schmitt: Eine Biographie. Berlin. 1993, S. 107.
      21. HIETALA M. Op. cit., S. 123.
      22. JÜNGER E. Abgrezung und Verbindung. In: JÜNGER E. Politische Publizistik..., S. 77.
      23. KIESEL H. Op. cit., S. 339-341.
      24. JÜNGER E. «Nationalismus» und Nationalismus. In: JÜNGER E. Politische Publizistik..., S. 509.
      25. NOACK P. Emst Jünger: eine Biographie. Berlin, 1998, S. 121—123.
      26. KIESEL H. Op. cit., S. 492.
      27. ЮНГЕР Э. Излучения. Февраль 1941 — апрель 1945 гг. СПб. 2002, с. 690.
    • Sean Davies. War and Society in Medieval Wales 633-1283: Welsh Military Institutions
      Автор: hoplit
      Sean Davies. War and Society in Medieval Wales 633-1283: Welsh Military Institutions. University of Wales Press. 2004
      CONTENTS
      EDITORS ’ FOREWORD
      ACKNOWLEDGEMENTS
      ABBREVIATIONS
      MAP OF MEDIEVAL WALES
      INTRODUCTION
      I THE TEULU
      II THE LLU
      III CAMPAIGN STRATEGY AND TACTICS
      IV EQUIPMENT AND TACTICAL DISPOSITIONS
      V FORTIFICATIONS
      VI CONDUCT IN WARFARE
      CONCLUSION
      BIBLIOGRAPHY
      INDEX
    • Sean Davies. War and Society in Medieval Wales 633-1283: Welsh Military Institutions
      Автор: hoplit
      Просмотреть файл Sean Davies. War and Society in Medieval Wales 633-1283: Welsh Military Institutions
      Sean Davies. War and Society in Medieval Wales 633-1283: Welsh Military Institutions. University of Wales Press. 2004
      CONTENTS
      EDITORS ’ FOREWORD
      ACKNOWLEDGEMENTS
      ABBREVIATIONS
      MAP OF MEDIEVAL WALES
      INTRODUCTION
      I THE TEULU
      II THE LLU
      III CAMPAIGN STRATEGY AND TACTICS
      IV EQUIPMENT AND TACTICAL DISPOSITIONS
      V FORTIFICATIONS
      VI CONDUCT IN WARFARE
      CONCLUSION
      BIBLIOGRAPHY
      INDEX
      Автор hoplit Добавлен 18.07.2019 Категория Западная Европа
    • Шевеленко А. Я. Реальный д'Артаньян
      Автор: Saygo
      Шевеленко А. Я. Реальный д'Артаньян // Вопросы истории. - 1977. - № 11. - С. 212-219.
      Сравнительно немногие герои литературных произведений могли бы похвастаться такой известностью, как д'Артаньян - персонаж романов А. Дюма-отца "Три мушкетера", "Двадцать лет спустя" и "Виконт де Бражелон". У этого персонажа имелся исторический прообраз - реальный д'Артаньян, живший и действовавший в XVII веке. Похождения первого давно уже составили яркую страницу мировой литературы, а приключения второго были достаточно примечательными эпизодами истории той эпохи, когда во Франции утвердилась абсолютная монархия. Реальный д'Артаньян, истинный сын своего времени, прошедший путь от малоизвестного потомка обедневшего провинциального дворянского рода до генерала, верой и правдой служил этой монархии. Если вспомнить, что то было время становления французской буржуазии как класса и попыток неограниченно правивших королей утвердить свое господство, балансируя между двумя социальными силами - феодалами и буржуа1; что Франция вела продолжительные и кровопролитные войны; что в самой стране развернулась острейшая классовая и политическая борьба, - будет понятно, почему такая фигура, как д'Артаньян, может представлять вполне определенный интерес.
      Однако проследить его деяния не так-то просто. Их отчасти заслонили собой творческие конструкции ряда мастеров пера, который открывается писателем конца XVII - начала XVIII в. Г. Куртилем. В середине этого ряда стоит Дюма-отец, а завершают его авторы многочисленных историографических и литературоведческих эссе прошлого и настоящего столетий. Их создатели, разобравшись в некоторых основных фактах, одновременно противоречат друг Другу в существенных деталях, осложняя и без того запутанный вопрос. Прежде всего отметим нередкое смешение в одном прообразе литературного героя минимум трех фактически существовавших военно-политических деятелей, так что реальный д'Артаньян (до XVIII в. эта фамилия писалась несколько иначе, а читалась Артэньян) буквально един в трех лицах.
      Расчленим же эту "троицу". Все д'Артаньяны имели отношение к одноименному феодальному поместью в нынешнем департаменте Верхние Пиренеи (округ Тарб, кантон Викан-Бигорр). К концу прошлого столетия в селении Артаньян, давно пришедшем в упадок, проживало немногим более 600 человек. Но в средние века местный замок был цитаделью графства в Беарне, этой южной части Гаскони2. Гаски (гасконцы) - северное, офранцузившееся крыло пиренейских басков, смешавшихся с галлами и вестготами, еще сохраняли к XVII в. языковые и культурно-этнические отличия особой народности, быстро втягивавшейся тем не менее в общефранцузскую жизнь. Когда король Наварры и частично владетель Гаскони стал французским королем Генрихом IV, вслед за ним потянулись на север и иные обитатели южного края. Они покровительствовали друг другу, тащили товарищей "наверх", сообща подставляли конкурентам ножку и образовали в Париже настоящее землячество. Поскольку Генрих IV и его сын Людовик XIII больше доверяли землякам, то подразделение королевских конных мушкетеров (официально получили звание королевских в 1622 г.), несшее придворную службу, состояло почти исключительно из гасконцев, а они использовали уникальный шанс и, подражая коронованным соотечественникам, делали парижскую карьеру. Немало гасконцев было также среди королевских гвардейцев. В данных ротах, позднее - полках, служили и все интересующие нас д'Артаньяны.
      Этот фамильный графский титул достался им по женской линии, от семейства Монтескью-Фезансак. Городишко Монтескью, имевший в начале XX в. менее 1 тыс. жителей, находится в департаменте Жер3. Он был древней столицей баронства Арманьяк, откуда в XIV и XV столетиях "арманьяки" - дворянские отряды титулованных бандитов - уходили на большую дорогу. Самый известный из графов д'Артаньян той эпохи, Пьер де Монтескью (1645- 1725 гг.), как раз и являлся уроженцем Арманьяка. Сначала королевский паж, а потом мушкетер, он воевал за интересы Французской монархии на полях Фландрии, Бургундии и Голландии, сражался в 1667 г. при Дуэ, Турнэ и Лилле, в 1668 г. - при Безансоне, а на рубеже XVIII в. за участие в ряде боевых кампаний был введен в избранное число военных правителей провинций. Как генерал-майор4, затем генерал-лейтенант, полномочное лицо короля, он практически неограниченно повелевал в Артуа и Брабанте5. Став в 1709 г. маршалом Франции (именно тогда он официально сменил имя д'Артаньян на Монтескью), он поднялся еще выше и распоряжался в Бретани, Лангедоке и Провансе, а в 1720 г. вошел при малолетнем Людовике XV в регентский совет6. Различные эпизоды бурной жизни этого гасконца были впоследствии по мелочам использованы при лепке образа литературного героя. Но в целом перед нами - "другой" д'Артаньян, хотя и сыгравший в истории Франции более важную роль, чем персонаж известных романов.
      Еще один д'Артаньян той эпохи также являлся современником своих нечаянных соперников по будущей славе и тоже внес самим фактом своего существования долю путаницы в вопрос о прототипе литературного героя. Носивший от рождения имя Жозеф де Монтескью, этот граф д'Артаньян (1651 -1728 гг.) стал 17-ти лет мушкетером, служил в армейских частях, в гвардии и вновь мушкетером, причем достиг, как и его однофамильцы, не только генеральских званий, но даже офицерских в войсках королевской свиты (должность среднего офицера мушкетеров считалась выше полевой генеральской). Так, он получил чин гвардии капитана в 1682 г., корнета (то есть всего лишь прапорщика) мушкетерской кавалерии в 1685 г., бригадного генерала в 1691 г., младшего лейтенанта мушкетеров в 1694 г., генерал-майора в 1696 г., капитан-лейтенанта 1-й роты мушкетеров в 1716 году7. Любопытно, что и Пьер, и Жозеф воевали под начальством третьего, "основного" д'Артаньяна, причем Жозеф был его двоюродным братом со стороны матери, а после его смерти перенял титул д'Артаньян.
      Прежде чем перейти к этому третьему (но далеко не последнему) обладателю столь известной фамилии, чье место в исследовании особенно существенно, целесообразно сказать о том, каким же образом он попал в литературу. Заслуга эта принадлежит Гасьяну Куртиль де Сандра (1644 - 1712 гг.), современнику всех трех исходных д'Артаньянов. К 1678 г. он достиг чина полкового капитана, но пренебрег военной карьерой ради публицистики. Имея знакомых среди лиц высшей знати, Куртиль долгие годы тщательно собирал слухи и сплетни, записывал чужие рассказы и хронику дня, интересовался семейными архивами, приобретал редкие издания и в результате накопил массу любопытных сведений. Он написал десятки романов, очерков, памфлетов и фельетонов на исторические, политические, военные и амурные темы, предав огласке множество тайн, интриг и интимных вещей из жизни французского двора, Парижа и сотен разнообразных людей. После его кончины осталось 40 томов рукописей, в которых хватило бы колоритного материала еще не одному писателю. Во Франции при Людовике XIV напечатать все это было абсолютно невозможно. И Куртиль в 1683 г. уехал в Голландию, где и начал серию публикаций, иногда под своим именем, иногда под псевдонимом Монфор, а иногда анонимно, причем значительная часть его сочинений, увидевших свет в Амстердаме и Лейдене, имеет выходные данные вымышленного издателя Пьера Марто в Кёльне. Как только Куртиль возвратился на родину, его арестовали, чтобы припугнуть. Выйдя на свободу, он снова уехал в Голландию и до 1702 г. не выпускал пера из рук. Вторично вернувшись в Париж, угодил на девять лет в Бастилию, вскоре после чего умер8.
      Среди его сочинений имелось и такое: "Воспоминания г-на д'Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, содержащие множество частных и секретных вещей, которые произошли в правление Людовика Великого"9. Первый том охватывает время до 1649 г., второй - до 1655 г., третий - до 1673 года. Автором, как видим, назван офицер мушкетеров, живший практически незадолго до того, как книга увидела свет. К тому же начальников самого почетного рода войск знали тогда во Франции все. Эти обстоятельства позволяли современникам проверить реальность приводимых в сочинении фактов и считать Куртиля публикатором или редактором-составителем, придавшим каким-то запискам распространенную форму мемуаров. Не случайно данные воспоминания неоднократно цитируются затем в работах различных писателей и историков начала XVIII в, как бесспорные. Написанные простым и ясным языком, содержащие ряд ярких эпизодов, хотя взаимно и не связанных, но объединенных вокруг увлекательной биографии, воспоминания любопытны сами по себе в качестве памятника эпохи. И даже если бы потом не появился писатель Дюма, то рано или поздно они все равно привлекли бы к себе внимание специалистов, после чего неизбежно встал бы вплотную вопрос о личности мемуариста. Среди не менее полудюжины д'Артаньянов, чьи биографии в той или иной мере отразились в этих воспоминаниях, лишь один был в описываемое время главным начальником мушкетеров. К тому же его жизненный путь более, чем у других, приближается официальной канвой событий к узловым пунктам повествования, изданного якобы в Кёльне. Так мы подошли к третьему, основному прототипу человека, прославленного Александром Дюма.
      Но в воспоминаниях 1700 г. никаких генеалогических сведений о герое не содержится. Их выявили по крохам в малодоступных источниках за последние 100 лет. Его матерью была Франсуаза де Монтескью, род которой владел замком Артаньян. Отцом являлся Бертран II, барон де Бац (точнее - Баатц), граф де Кастельмор, чьи предки приобрели все эти титулы, купив их у казны. Они были тесно связаны соседством, хозяйственными и политическими интересами с представителями будущей династии Бурбонов, а дед "нашего" д'Артаньяна барон Мано III10 провел детство в компании короля Генриха IV и считался его близким товарищем. Родившегося между 1611 и 1623 гг. внука последнего звали Шарль. Любопытно, что ни Куртиль, ни позднее Дюма, который заставил гасконца родиться в 1607 г., не приводят этого имени. Куртиль, избегавший порою точности, мог сообразовывать свои действия с тем, что многие иные представители графской семьи д'Артаньян были еще живы и занимали видные должности, а Дюма просто не знал, как зовут его героя...
      Покинув Гасконь ради столицы, Шарль де Бац воспользовался протекцией своего дядюшки при дворе, оперся на опыт уже служивших мушкетерами старших братьев и поступил в гвардию кадетом. В XVIII столетии это понятие не вполне совпадало с его нынешним значением. Кадетами (то есть буквально "малышами") называли тогда находившихся на военной службе юношей, проходивших предофицерскую практику. На деле же это означало, числясь в должности, довольно беспутно проводить время среди себе подобных. Знаменитый военный деятель Людовика XIV, фортификатор и академик С. Вобан так отзывался о кадетах: "Все это люди по большей части безродные, без заслуг, ничего не дающие службе, они ничего не замечают, ни о чем не думают и ничего не знают, кроме фехтованья, танцев и ссор, да к тому же еще весьма дурно образованы"11. Именно в Париже, куда Шарль попал на много лет позже, чем того захотелось Дюма, он окончательно переменил имя со стороны отца - граф де Кастельмор - на имя по линии матери - граф д'Артаньян, так как материнская родня была знатнее. Он участвовал в осаде Арраса в 1640 г., где прошел школу молодечества в одной компании с такими забияками, как С. Сирано де Бержерак12; стал мушкетером в 1644 г.; с 1646 г. находился в свите кардинала Мазарини и выполнял в разных местах его тайные поручения; получил в 1649 г. чин лейтенанта гвардии, в 1650 г. - гвардейского капитана, а в 1658 г. удостоился звания младшего лейтенанта королевских мушкетеров и мог теперь отдавать приказания гарнизонным бригадным генералам. После того как Людовик XIV добавил к первой, серой роте мушкетеров вторую, черную, с пелериной иного цвета, д'Артаньян навсегда оставил гвардию и исполнял должность командира "серых", заменяя самого герцога Неверского. Под 1667 г. источники упоминают о нем как о капитан-лейтенанте мушкетеров (капитаном же числился сам король!) и бригадном генерале армейской кавалерии. При дворе он занимал посты начальника королевских птиц и королевских собак, а погиб в 1673 г. при осаде Маастрихта, руководя действиями двух других д'Артаньянов, но годом раньше (а не несколькими мгновениями, как у Дюма) успел стать "полевым маршалом", то есть генерал-майором. Что касается его личной жизни, то хотя Дюма предпочел нарисовать его бездетным холостяком, гасконец женился незадолго до смерти на зажиточной дворянке Анне-Шарлотте де Шанлеси и имел детей, причем наследный принц и герцогиня де Монпансье участвовали в крещении одного из них13.
      Псевдокёльнские воспоминания выхватили из его биографии отдельные события, касавшиеся не столько карьеры (что тут особенного?), сколько пикантных подробностей личной жизни и придворных междоусобиц. Неизвестно, знавал ли Куртиль персонально кого-то из д'Артаньянов и откуда он добыл факты для своего труда. Приходится верить сочинителю на слово. Все читавшие Дюма могут найти у Куртиля, правда, в обрамлении иных деталей, уже знакомые им события и фигуры: путешествие молодого человека из Гаскони в Париж, столкновение с неким Ронэ (у Дюма - Рошфор14) и потеря письма к командиру мушкетеров де Тревилю, дуэль возле Пре-о-Клерк, вражда с кардинальской стражей, служба в роте королевских гвардейцев дез Эссара, объятия безыменной кабатчицы (Дюма нарек ее Бонасьё), ужасная миледи. В роман "Двадцать лет спустя" попали служба у кардинала Мазарини, поездка через Ла Манш в связи с событиями Английской революции; в роман "Виконт де Бражелон" - арест суперинтенданта финансов Н. Фуке. В то же время Куртиль ничего не пишет об истории с алмазными подвесками, которые Анна Австрийская подарила герцогу Бекингэму. Отсюда видно, что Дюма черпал материал не из одних "Воспоминаний г-на д'Артаньяна", ибо алмазные подвески фигурируют в сочинении П. Л. Рёдрера "Политические и любовные интриги французского двора", а ряд других фактов и эпизодов заимствован из произведений "Трагикомические новеллы" П. Скаррона, "Занимательные истории" Г. Тальмана де Рео и т. д.; еще обильнее заимствования во втором и третьем романах трилогии15.
      Препарируя Куртиля, Дюма щедро использовал право писателя на художественный вымысел. Достаточно упомянуть, что его литературный персонаж попадает в Париж в 1625 г., в то время как Шарлю это удалось лишь в 30-е годы XVII в., а Пьеру и Жозефу - в 60-е. Но мы, конечно, имеем в виду только судьбу действующих лиц, ибо говорить об отсутствии в мушкетерских романах более важных явлений социального плана означает требовать от романтика-волюнтариста того, о чем тот даже не подозревал. В самом деле, тщетно стали бы мы искать в сочинениях Дюма хотя бы намека на исторические законы. На их месте царит господин Случай. Само собой разумеется, нелепо отрицать роль случайностей вообще, ибо они наполняют жизнь. Но тот факт, что сквозь сцепление случайностей пробивает себе дорогу подчиняющая их закономерность, Дюма никогда не сумел постичь даже отдаленно. На страницах его книг в качестве движущей силы истории превалирует то, что лежит на поверхности, - деньги и эмоции, преимущественно любовь. А когда любовь еще оседлает интригу, то она у него способна творить чудеса. Так что при всех блестящих достоинствах Дюма как писателя его исторические романы не столько "исторические", сколько "романы".
      В это суждение следует тем не менее внести одну поправку. Дюма мог все поставить с ног на голову, когда речь шла о масштабных классовых поединках, о "большой политике". Но он удивительно точен, описывая цвет мушкетерской накидки или форму шпажного эфеса. Правда, причина того объясняется не только его эрудицией. У Дюма имелось множество сотрудников, иногда известных, а порою безыменных, помогавших ему собирать материал и придавать собранному первоначальные контуры16. Почти все из своих 250 или более топ" литературных произведений Дюма-отец написал в содружестве, хотя главная их часть носит лишь его имя. Соавторы часто ссорились, особенно из-за финансовой стороны дела, но кооперацию прерывали не сразу. Как раз при работе над "Тремя мушкетерами" роль гида по старинным сочинениям, этим шкатулкам, набитым увлекательными эпизодами, взял на себя Огюст Маке.
      Маке был историографом национального быта, преподавателем лицея Карла Великого. Его статьи, разбросанные по различным периодическим изданиям и посвященные деталям повседневной жизни в прошлом, известны лишь узкому кругу специалистов. Они напоминают по содержанию сочинения русского ученого И. Е. Забелина17, а по стилю - А. К. Толстого с тою разницей, что калибр французского автора значительно мельче. Популярнее были пьесы и романы последнего. Не обладавший пылкой фантазией и сочным языком Дюма, Маке зато очень аккуратен и достоверен при описании старинной мебели, одежды, зданий, оружия, пищи и т. п. Дюма мог как угодно пререкаться с Маке, но абсолютно доверял ему, когда тот создавал материальный фон сочиненной автором интриги18. Кроме того, помогали Дюма подбирать материал еще и писатель Поль Мёрис и драматург Жюль Лакруа, консультировавшийся у своего брата, знаменитого библиографа-медиевиста Поля Лакруа. Вот почему литературный д'Артаньян одевался, ел, скакал и сражался точь-в-точь, как его реальный прототип. Так что здесь историкам не в чем упрекнуть Дюма.
      "Три мушкетера" были впервые опубликованы в 1844 г., "Двадцать лет спустя" - в 1845 г., "Виконт де Бражелон" - между 1848 и 1850 годами. Во вступлении к роману писатель рассказывает, что, найдя в библиотеке "Воспоминания г-на д'Артаньяна", он с интересом прочитал их и обратил внимание на загадочные псевдонимы трех мушкетеров - Атос, Портос, Арамис. Долго искал он разгадку, пока не наткнулся с помощью ученого мужа Полена Пари19 на рукопись "Памятная записка г-на графа де Ла Фер о некоторых событиях, случившихся во Франции в конце правления короля Людовика XIII и начале правления короля Людовика XIV". Этот граф расшифровывает три псевдонима, причем рукопись его столь интересна, что Дюма решил представить ее на общий суд20. Таким образом, хотя писатель и упомянул о труде Куртиля, но тут же отвлекающим маневром переключил внимание читателей на иной источник. Конечно, он придумал бы другой маскирующий ход, если бы знал, что подлинный Атос, олицетворявший у него графа де Ла Фер21, никак не мог написать что-либо о правлении Людовика XIV, ибо скончался после дуэли в том же 1643 г., когда умер Людовик XIII и когда "наш" д'Артаньян еще не стал даже мушкетером.
      Роман произвел фурор. Имя д'Артаньяна было у всех на устах. В кратчайший срок мещанский ажиотаж сделал четвертого мушкетера национальным героем и возвел его на пьедестал едва ли не рядом с Орлеанскою девой. Публике хотелось знать, где и когда фактически действовал ее кумир. И трилогия еще не подошла к концу, как любители исторической правды уже полезли в старинные хроники. Такой серьезный человек, как хранитель отдела печатных изданий Королевской библиотеки Эжен д'Орьяк, публикует двухтомную книгу22, с которой, собственно, и началось "артаньяноведение". Не обнаружив истоков компетентности Дюма, он тем не менее установил реальность бытия д'Артаньяна и переиздал записки Куртиля. Тут читатели стали забрасывать вопросами самого Дюма. Последний отмалчивался. Правда, в 1868 г. он в издававшемся им эфемерном журнале-мотыльке "Le D'Artagnan" поместил несколько попутных высказываний насчет происхождения своих героев, но не столько прояснил вопрос, сколько затемнил его.
      За дело взялись местные патриоты, особенно гасконские краеведы. Статья следовала за статьей. Постепенно они добились установки мушкетерам памятников и открытия мемориальных досок. Кроме того, был накоплен немалый фактический материал. В начале XX в. увидели свет исследования, в которых проблема ставилась достаточно широко. Подверглись изучению на базе разнообразных источников все персонажи трилогии, вместе и порознь. На этом пути специалисты добились ощутимых успехов. Так, Жан де Жоргэн проследил родословную и карьеру де Тревиля (фактически - Труавиль), а также установил, кого именовали Атосом, Портосом и Арамисом. Оказалось, что это вовсе не псевдонимы, как полагал Дюма, а подлинные имена трех человек, таких же гасконцев, как д'Артаньян. Атос - двоюродный племянник де Тревиля Арман де Силлег д'Атос д'Отвьель, потомок богатого буржуа, приобретшего дворянский титул за деньги. Портос - сын военного чиновника-протестанта Исаак де Порто. Арамис - сын квартирмейстера мушкетерской роты и двоюродный брат (или племянник) де Тревиля Анри д'Арамиц23.
      Фундаментальной была работа крупного архивиста и источниковеда Шарля Самарана24. Обобщив и подытожив уже накопленное наукой, он произвел, помимо того, самостоятельные изыскания, включая обследование сотен малоизвестных изданий за два века, и обстоятельно рассказал о месте рождения д'Артаньяна и его родственниках, его жизни в Париже, службе в гвардии и мушкетерах, домашнем быте, роли в борьбе между двумя министрами финансов - Кольбером и Фуке, взлете его военной звезды, деятельности на посту правителя г. Лилля и гибели во время второй голландской кампании французской армии. С тел пор ни один исследователь не сумел добавить к результатам, полученным Самара-ном, ничего сколько-нибудь ощутимого. Не сделала этого даже английская "Дюма-ассоциация", 2 - 4 раза в год выпускавшая особый журнал25.
      Советский читатель, не знакомый со специальной французской литературой, мог встретить в 1928 г. первое четкое, но беглое упоминание об эксплуатации Дюма-отцом записок Куртиля - в великолепном этюде А. А. Смирнова, касавшемся литературной техники Дюма26. Однако в ту пору у нас никто не сопоставлял детально романа и его текстового предшественника27. Так, еще и в 1941 г. Т. В. Вановская ошибочно полагала, что Дюма как фактограф - не более чем плагиатор, который "целиком" почерпнул материал из Куртиля, включая даже "самые мелкие детали"28. За последнее время в различных периодических изданиях начали появляться небольшие статьи, авторы которых достаточно вольно и обычно в сенсационном духе излагают вышеописанные сведения о Шарле д'Артаньяне, взятые к тому же преимущественно из вторых или даже третьих рук29. Советские историки почти не занимались этим сюжетом. Исключением является книга Е. Б. Черняка30, где вопрос освещен хотя и не очень подробно, но весьма квалифицированно. Немалый интерес вызывает в ней описание тайных заданий, которые Шарль получал от Мазарини.
      Что касается семейства де Бац - д'Артаньян в целом, то с XVI столетия и до XIX почти все его представители отличались едва ли не фанатической приверженностью к династии Бурбонов. Особенно "прославился" на этом поприще Жан де Бац, который в годы Французской буржуазной революции конца XVIII в. неоднократно учинял контрреволюционные заговоры с целью спасти от народного суда взятых под стражу Людовика XVI, Марию-Антуанетту и их приближенных, потом бежал в эмиграцию, вернулся при Консульстве, а после Реставрации был возведен за заслуги перед династией, как и многие его предки, в генеральское звание31.
      В заключение - еще два слова о Шарле. Стало уже тривиальностью, что когда заходит речь о самом известном герое романов Дюма, то литературоведы, как правило, употребляют эпитет "верная шпага". Действительно, Шарль д'Артаньян был в определенном смысле слова "верной шпагой", яростно защищая интересы феодального класса и его государства.
      Примечания
      1. См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 21, стр. 172.
      2. M. Bois, C. Durier. Les Hautes-Pyrenees, etude historique et geographique du departement. Tarbes. 1884.
      3. H. Polge. Auch et la Gascogne, le Gers en quatre jours. Toulouse. 1958.
      4. Генерал-майор назывался в ту пору "полевой маршал" (le marechal des camps), выше которого стоял генерал-лейтенант. Еще выше - маршал Франции, иначе маршал короля (R. -P. Daniel. Histoire de la milice francaise. Vol. II. P. 1721). Между прочим, герой Дюма, ставший лишь "полевым маршалом", то есть вторым снизу генералом (младшим считался бригадный), отнюдь не являлся маршалом в нашем понимании слова. Так что все подобные истолкования, встречающиеся и у Дюма, и у переводчиков его на русский язык, и v неспециалистов, ошибочны.
      5. P. Anselme. Histoire genealogique et chronologique de la maison royale de France. T. VII. P. 1733, p. 684.
      6. H. Leclercq. Histoire de la Regence pendant la minorite de Louis XV. Vol. 2. P. 1921.
      7. G. Sigaux. Preface au C de Sandras. Memoires de Monsieur d'Artagnan. Mayenne. 1965, p. 18.
      8. J.-M. Querard. La France litteraire. T. XI: A-Razy. P. 1854; В. М. Woodbridge. Gatien de Courtilz, sieur du Verger. P. 1925.
      9. "Memoires de M. d'Artagnan, capitaine-lieutenant de la premiere compagnie des mousquetaires du rois, contenant quantite de choses particulieres et secretes qui se sont passees sous le regne de Louis le Grand". Cologne. 1700.
      10. F.-A. Aubert de la Chesnays des Bois. Dictionnaire de la noblesse. Vol. II. P. 1785.
      11. Цит. по: G. Mongredien. La Vie quotidienne sous Louis XIV. P. 1948, p. 153.
      12. P. Brun. Savinien de Cyrano Bergerac. Gentilhomme parisien. L'Histoire et la legende. De Lebret a M. Rostand. P. 1909, p. 13. Знакомство д'Артаньяна и де Бержерака, в свою очередь, обросло легендами. Их использовали Поль Феваль-сын и Максимьян Лассэ, написавшие роман "Д'Артаньян против Сирано де Бержерака" (P. Feval-fils, M. Lassez. D'Artagnan contre Cyrano de Bergerac. P. 1925).
      13. A. Jal. Dictionnaire critique de biographie et d'histoire. P. 1872, pp. 70 - 73; Gerrard-Gailly. introduction a "Memoires de Charles de Batz-Castelmore Cornte d'Artagnan". P. 1928, passim. Or. Жаль приводит в своем словаре автограф д'Артаньяна, а Жерар-Гайи - его письма. Из них вытекает, что бравый мушкетер был не ахти каким грамотеем: царапал, как кура лапой, орфографию же считал, вероятно, предрассудком.
      14. Ничего не ведая о Ронэ, писатель решил заменить его, использовав еще один любопытный труд Куртиля - "Воспоминания г-на графа де Рошфора" (в оригинале имя и титул последнего даны под инициалами: "Memoires de M.l.C.d.R.". Cologne. 1687). Между прочим, они гораздо известнее "Воспоминаний г-на д'Артаньяна" и только за первые полвека своего существования выдержали 11 изданий. Знатоки западноевропейской литературы XVII в. вообще считают их лучшим творением Куртиля (W. Fuger. Die Entstehung des historischen Romans aus der fiktiven Biographie in Frankreich und England. Munchen. 1963, S. 26).
      15. См.: А. А. Смирнов. Александр Дюма и его исторические романы. Вступительная статья к кн: А. Дюма. Три мушкетера. Л. 1928, стр. XIX; А. Моруа. Три Дюма. М. 1962, стр. 204 - 206.
      16. Е. de Mirecourt. Fabrique de romans: Maison Alexandre Dumas et compagnie. P. 1845.
      17. В частности, его двухтомные труды "Домашний быт русского народа в XVI и XVII ст." (М. 1862 - 1869) и "История русской жизни с древнейших времен" (М. 1876 - 1879).
      18. G. Simon. Histoire d'une collaboration: Alexandre Dumas et Auguste Maquet. Documents inedits. P. 1919.
      19. Алексис-Полен Пари - член Академии надписей, преподаватель средневековой литературы в Коллеж де Франс (G. Paris. Notice sur Paulin Paris. Extrait de Г "Histoire litterairet; de France", t. XXIX. P. 1885).
      20. A. Dumas. Les trois mousquetaires. Vol. 1 R. 1844, pp. I-II, VII-IX.
      21. Ла Фер - кантональная столица в Ланском округе департамента Эн. Замок и дворец в ней были построены феодальными сеньорами Куси, потом переходили из рук в руки, а в период гугенотских войн ими завладели лигёры. После взятия селения в 1596 г. войсками Генриха IV дворец и замок принадлежали государству. Никаких графов де Ла Фер в роду Атоса никогда не существовало (см.: "La Grande Encyclopedie". T. 17. P. 1886, pp. 269 - 270).
      22. Е. d'Auriac. D'Artagnan, capitaine-lieutenant des mousquetaires. Vol. 1 - 2. P. 1847 (мы пользовались вторым, однотомным изданием: Р. 1888).
      23. J. de Jaurgain. Troisvilles, d'Artagnan et les Trois Mousquetaires, etude bio-graphique et heraldique. Nouv. ed. P. 1910, pp. 230 - 250.
      24. Ch. Samaran. D'Artagnan, capitaine des mousquetaires du rois. Histoire veridique d'un heros de roman. P. 1912 (мы пользовались аутентичным изданием: Р, 1939),
      25. Нам известны первые 11 его выпусков, пришедшиеся на 1955 - 1959 годы: "The Dumasian". Keyghley (Yorks).
      26. А. А. Смирнов. Указ. соч., стр. XIX.
      27. См., например, Ю. Данилин. Торговый дом А. Дюма и К°. "Новый мир", 1930, N 2, стр. 243.
      28. Т. В. Вановская. Исторические романы Александра Дюма. "Ученые записки" Ленинградского университета, серия филологических наук, 1941, вып. 8, стр. 136. Позднее это мнение постепенно стало меняться (см., например, послесловие М. Трескунова к книге: А. Дюма. Три мушкетера. М. 1959; Б. Бродский, Л. Лазебникова. Подлинная история серого мушкетера Шарля д'Артаньяна. "Наука и жизнь", 1964, N 10).
      29. Ср. анонимную заметку "Три мушкетера и д'Артаньян - кто они?". "Юность", 1960, N 1, стр. 100 - 101; В. Квитко. Памяти д'Артаньяна. "Неделя", 1976, N 27, стр. 7.
      30. Е. Б. Черняк. Приговор веков. М. 1971, стр. 171 -173. Пользуемся случаем, чтобы выразить автору искреннюю благодарность за полученную от него полезную информацию. Некоторые хронологические и иные расхождения между его очерком к нашей заметкой объясняются, по-видимому, тем, что мы пользовались разными источниками, и каждый считает свои более надежными. Такие несовпадения пока неизбежны, поскольку в биографии д'Артаньяна еще много темных мест.
      31. См. о нем: L. G. Lenotre. Un conspirateur royaliste pendant la Terreur: le baron de Batz (1792 - 95) d'apres des documents inedits. P. 1896.