Saygo

Неофициальная история конфуцианцев

3 сообщения в этой теме

При всём моём уважении к классическим китайским романам — от «Троецарствия» и «Речных заводей» до «Цветов сливы в золотой вазе» и «Сна в красном тереме» — больше всего я люблю явно «Неофициальную историю конфуцианцев» (儒林外史, «Жулинь вайши»), сочинения У Цзин-цзы (吳敬梓). Его у нас перевели в 1950-е годы, недавно переиздали, но я буду рассказывать про старое издание — мне там нравятся и китайские иллюстрации Чэн Ши-фа, и заставки и оформление Н.Бекетова.

user posted image

У Цзин-цзы. Неофициальная история конфуцианцев. \Пер. Д.Воскресенского под ред. В.Таскина. Пред. Д.Воскресенского. Рис. Чэн Ши-фа. М.:ГИХЛ, 1959.

У Цзин-цзы жил в первой половине XVIII века (родился в 1701, умер в 1754), практически всю жизнь провёл в Южноречье — провинциях в низовьях Янцзы и собственно в Нанкине. Он был из учёного сословия, среди предков — высокие чиновники и столичные звёзды минских времён. Но при маньчжурах семья захирела, уже отец Цзинь-цзы был мелким чиновником уездного масштаба, да и служил без рвения. А сам У Цзин-цзы вообще не служил, принципиально — кормился сочинением и продажей стихов и составлением прошений. Написал ещё семь томов «Рассуждений» о Книге Песен, сколько-то широкого успеха не имевших. Стихи хвалили, но дохода большого они не давали, всю жизнь Цзин-цзы был то бедным, то нищим. «Неофициальную историю…» он писал на пятом десятке, она получилась абсолютно нецензурной, при жизни автора не печаталась, да и после смерти ещё лет пятьдесят ходила только в списках. Стихи и «Рассуждения…» по большей части не сохранились, а вот роман стал классикой второго ряда (а стараниями Лу Синя уже в двадцатом веке продвинулся чуть ли не в первый ряд). Умер У Цзин-цзы, как и подобает неслужилому образованному человеку, на дружеской пирушке — захлебнувшись выпивкой; может, это и легенда, но показательная.

«Неофициальная история…» обычно считается романом сатирическим и нравоописательным, такими китайскими «Мёртвыми душами». Это так, но не только так: в нём чего только нет. Тут и сентиментальные главы, и военно-приключенческие, и куски из плутовского романа, и отрывки из путеводителя по Южноречью, и чуть ли не примеры из обрядового руководства. Персонажей, как и положено солидному китайскому роману — сотни, а главного героя нет. То есть при желании можно считать, что главных героев — штук двадцать, и не то чтобы они при этом действуют дружной компанией: скорее, по цепочке. Вот герой, вроде бы вполне тянущий на главного, за которым повествователь пристально следит, плывёт по Янцзы на лодке; встречает попутчика; на пристани высаживается, направляется по своим делам — а повествование дальше следует за попутчиком. Вот этот попутчик, побыв главным герой нескольких глав, заходит в гости к знакомому — и автор переключается даже не на этого знакомого, а на другого гостя с того же приёма, и следит дальше уже за ним. Вот героиня судится, обжалует приговор, судья в апелляционном суде готов вынести решение, прислушиваясь к мнению своего приятеля, — и дальше на первый план выходит именно этот приятель судьи. И так далее. Иногда пропавшие было герои вновь появляются на сцене, порою в самые неожиданные моменты, иногда о них доходят только слухи, иногда они исчезают бесследно и безвозвратно. Лу Синя, большого поклонника У Цзин-цзы, такое обращение с сюжетом очень смущало; а роман от этого становится только живее и естественнее — народу в Китае (и даже в одном Южноречье) много, за всеми не уследить… И всё это щедро разбавлено вставными историями, которые персонажи рассказывают друг другу о третьих лицах.

Хотя китайское заглавие романа обещает нам историю «учёных мужей», и этих образованных или полуобразованных выходцев из чиновничьего сословия среди персонажей действительно много, но в целом герои куда более разнообразны по сословной принадлежности и роду занятий. Тут и крестьяне, и торговцы, и ремесленники, и актёры, и безработные поэты, и наёмные издательские редактора (что мне было особенно приятно!), и монахи, и военные, и разбойники, и геоманты, и сводни со своими девицами, и игроки в шашки, и плагиаторы, и кого только нет. Есть даже странствующий рыцарь и бессмертный святой — правда, эти двое на поверку оказываются не совсем теми, кем казались.

Странствующий рыцарь через окно навещает своих учёных друзей: «Не спрячете ли вы пока узелок с отрубленной головой моего заклятого врага? И не ссудите ли мне денег, чтоб отдать долг чести?»

Действие романа растянуто примерно на сто лет — из них подробно лет шестьдесят. Нравы описываются вполне современные автору, но действие по цензурным соображениям отнесено в прошлое, во времена павшей династии Мин, и охватывает почти весь шестнадцатый век. Этот приём нам хорошо знаком, например, по японским пьесам — но У Цзин-цзы добросовестно старается сохранять видимость исторического романа: довольно часто всплывают старинные реалии, политические события минских времён, сплетни о тогдашних скандалах и знаменитостях. И переодетых маньчжуров среди персонажей, в общем, нет — потому что, на взгляд автора, дело не в том, откуда человек род ведёт, а в том, каков он сам: вот посмотрите, чистокровные китайцы из старых образованных семей — а сволочи не меньшие, чем нынешние маньчжурские власти!

Сволочей в «Неофициальной истории…» и правда много, некоторые поистине чудовищны. Но при этом мало кто из них — злодей от природы, люди меняются, иногда резко, иногда постепенно и незаметно. Вот неудачливый учёный Чжоу, подрабатывающий деревенским учителем, после внезапного успеха на экзаменах выбивается в большие чиновники, занимает пост в том самом экзаменационном ведомстве, которое вершит судьбы, создаёт и рушит карьеры. И, стремясь быть беспристрастным с одной стороны и расплатиться за годы безвестности — с другой, начинает выдвигать на должности не просто дураков и бездарностей, но и откровенных воров и мерзавцев: просто за то, что прежде этих людей, как и его самого, обижали.

Вот почтительный сын Куан, добрый человек и честный трудяга (редактор, кстати), принимает в трудную минуту помощь от мелкого чиновника — и начинает искренне отдавать ему долг благодарности. А ради этого и грамоты подделывает, и экзамены за других сдаёт, и женщин на продажу помогает похищать — потому что дружба это святое.

Приятель его попадается, его сажают — и Куан в панике бежит, чтобы тоже не попасться, продав дом и бросив жену без гроша; в большом городе начинает карьеру заново, женится на дочке влиятельного человека (скрыв, что уже женат, а потом завравшись так, что признаваться уже глупо и нелепо было бы), первую жену доводит до могилы, а получив возможность похлопотать за того самого старого друга или хотя бы навестить его в тюрьме, отговаривается тем, что служилому чиновнику не подобает якшаться с уголовниками. Вот его коллега, редактор Ма, полуобразованный педант, сухарь и ненавистник поэзии (что, казалось бы, непростительно с точки зрения У Цзин-цзы, профессионального поэта) — и он оказывается добрейшим человеком, готовым поделиться последним со случайным встречным и помогающим многим другим героям. А ему это обходится недёшево: Ма — человек крупный, вечно голодный, еды ему требуется много, и этот голод его У Цзин-цзы описывает выразительнее, чем любой Гамсун в соответствующей повести. Вот братья Лоу, простодушные и щедрые люди, гостеприимцы и доброхоты, тоже помогающие всем, кому только можно — благо они заметно богаче бедолаги Ма; и каждый облагодетельствованный надувает их самым жестоким образом, так что в конце концов братья делаются мрачными нелюдимами, презирающими род человеческий. Вот судья и его любимый актёр Бао, уже немолодой; судья рассматривает жалобу вдовы — некий молодой человек присвоил имя её покойного мужа, а заодно и его стихи, мошенник-мошенником. Но актёр говорит: «Надо быть помягче к этому образованному юноше, он ведь ваш товарищ по сословию!» — и судья оправдывает жулика. А дальше внимание переключается на этого актёра — и он оказывается образцом честности, бескорыстия и трудолюбия, действительно порядочным и благородным человеком — вот просто он преклоняется перед учёными людьми и готов ради них на всё. И так далее.

У этих китайских «Мёртвых душ», впрочем, есть свой второй том: примерно треть романа занимают истории компании людей или добродетельных и честных, или, по крайней мере, не очень подлых. Самый лихой и весёлый из них считается персонажем автобиографическим — и, разумеется, очень быстро разоряется и доходит до полной бедности. («Неофициальная история…» вообще слывёт «романом с ключом», в котором выведены вполне реальные современники автора; кое-кого удалось идентифицировать, но большинство уже неизвестно с кого писаны). Вот учёный доктор Юй, светило добродетелей и знаток древнего, неиспорченного конфуцианства; он такой хороший, что даже когда студента на экзаменах со шпаргалкой ловит, его не наказывает, а покрывает. Вот другой добродетельный учёный, Чжуан, — такой хороший, что сам император призывает его ко двору и хочет сделать примерно министром. Но, как все любимые герои У Цзин-цзы, Чжуан служить не рвётся и от назначения уклоняется (а злые царедворцы всячески на него клевещут). Императору Чжуан страшно нравится, клеветникам он не верит — но что он может поделать? Только пожаловать Чжуана лучшим даром, который можно представить: дать ему право поселиться на самом красивом острове на самом красивом озере самого красивого края в мире — родного для У Цзин-цзы Южноречья. Вся эта компания в самой торжественной главе собирает по подписке деньги и возводит в Нанкине храм герою древности (тоже связанному со здешними местами и незаслуженно мало почитаемому, по мнению персонажей и автора). Торжественно и дотошно описывается во всех подробностях проводимый в новом храме обряд — жрецами выступают вот эти самые добродетельные люди и их друзья, утварь — вся по древнейшим образцам, распорядок обряда — сам Конфуций не придерётся, кровавые жертвоприношения — по всем правилам, а уж как исполняют священные танцы актёры из труппы того самого актёра Бао! В общем, апофеоз. Только книга им не кончается, дальше — ещё треть повествования, и к концу его все эти добродетельные мужи уже умерли, храм заброшен и разваливается, утварь разворована без следа, и детям и внукам остаётся утешаться в эпилоге тем, что и сейчас есть в Южноречье достойные и честные люди, не хуже этих учёных: портной, владелец чайной и закладной лавки, торговец овощами вразнос (это он, кстати, — гениальный игрок в шашки)… В общем, всё не так плохо, хотя и отнюдь не радужно.

В связи с основанием храмом показательно, что сам обожествлённый древний мудрец, которому храм посвящён, довольно мало заботит добродетельных организаторов всего этого предприятия. Да, он был достойным мужем; да, он отметился в Нанкине, и нехорошо, что ему тут храма нет, а всяким северянам — стоят. Но гораздо больше положительным героям увлекателен сам процесс — сперва деньги собрать, потом утварь заказать, обряд восстановить, жреческие должности между собою распределить (с расшаркиваниями «нет, только после вас!»), музыку и танцы подобрать и наконец — устроить само обрядовое действо и попировать потом. Очень убедительно описано, как они со всем реконструкторским азартом занимаются этой игрою — и насколько им при этом безразлична собственно религиозная составляющая: обряд прекрасен, и именно это самое важное! И простые нанкинцы, толпящиеся у храмовой ограды, восхищены именно этим — хотя большей части зрелища они и не видели, но одна музыка чего стоит! Ещё более заметно это равнодушие к религии в сценах с буддийскими и даосскими монахами: их много, в монастырях побогаче охотно сдают кельи под жильё мирянам, а залы — под торжественные застолья, монахи победнее сами нахлебничают (отнюдь не брезгуя ни убоиной, ни выпивкой), а о единственном, кажется, случае искреннего благочестия речь пойдёт в самом конце книги, в связи с одной девицей из весёлого заведения. Правда, есть даосский бессмертный, алхимик и мудрец, накормивший в голодный час редактора Ма (чтобы тот, в свою очередь, как человек образованный, отрекламировал его чудесное искусство богатому заказчику). Но, к сожалению, в самый неподходящий момент бессмертный — умирает; выясняется, что он — самозванец и мошенник, и подробно излагается технология его алхимического жульничества. Впрочем, Ма говорит: «Жулик или не жулик, а со мною он поступил хорошо и по-доброму!» и, в свою очередь, на последние деньги хоронит «бессмертного».

Отдельно впечатляет, сколько в этой истории мусульман. Больной был вопрос — судя по мрачной истории, как уездный начальник-мусульманин делает мученика веры из муллы собственной общины, только чтобы не обидеть своих гостей.

Что касается государева дара мудрому Чжуану — он, конечно, неслучаен. Своих героев У Цзин-цзы от своего лица обычно не хвалит и не ругает (он предоставляет это другим персонажам — и это общественное мнение часто пристрастно и несправедливо). Но вот родные края в нижнем течении Янцзы открыто воспевает — в духе восторженного путеводителя и порою откровенной туристической рекламы. Самые красивые озёра и виды — у нас, в Южноречье; самый замечательный город — Нанкин (и городским видам посвящено не меньше страниц, чем идиллическим загородным); о нашей Реке и говорить нечего; да и люди какие, полюбуйтесь — если не хорошие, то ведь страшно интересные! И наоборот — как только действие переносится из Южноречья в другие края, так сразу становится куда более условным. Вот чиновник едет в Пекин (ужасный холодный северный город) — и там все, кто ему встречается, довольно картонные и кукольные (за исключением выходцев из Южноречья), даже сам государь. Вот другой персонаж, арбалетчик Сяо, получает назначение в войска на Запад, в Сычуань — и там мир тоже совсем сказочный, реки полнятся ледяными глыбами, по горам рыщут не только тигры (ну как же без тигров!), но и Снеговые Чудища, которым тигры верно служат; разбойники тут едят мозги путников прямо из вскрытого черепа, а варвары — бесчисленны и яростны. Столичные генералы здесь воюют, полагаясь не на данные разведки (как убеждает их Сяо), а на трактаты о крае света многосотлетней давности. Сяо наводит порядок, громит разбойников, усмиряет варваров, убеждает местных кочевников рыть каналы и заниматься земледелием, заводит школы и отстраивает город — и всё для того, чтобы быть обвинённым в перерасходе казённых средств и едва не сгинуть под следствием. К счастью, он выживает — и приезжает в Южноречье; вот достойная награда герою!

Одна из главных тем полуголодного автора — это, конечно, еда; герои питаются подробно, и неважно, скудные ли это лакомства с лотка уличного разносчика или пышный пир в доме большого сановника — всё будет с тщанием и аппетитом перечислено. А уж на свадьбах угощению уделяется неизменно больше внимания, чем молодожёнам.

К чаю У Цзин-цзы куда более равнодушен — это не еда, а заменитель еды; хотя и чаепития описываются (и горе предрассудку, что китайцы не пьют чай с сахаром: в Южноречье ещё как пьют, благо и чай, и сахарный тростник — местные!) Вину, как ни странно, уделено немногим больше места, чем чаю — то есть персонажи время от времени выпивают, и помногу, но как-то без большого азарта. Только один раз появляется совершенно эпический выпивоха (из компании тех самых добродетельных мужей), и тут уж подробно излагается рецепт того зелья, которым герои наслаждаются. Но в целом ясно, что есть — гораздо важнее и приятнее, чем пить. И ещё смотреть театральные представления очень увлекательно — кстати, добродетельная компания наряду с воздвижением храма устроила конкурс среди десятков нанкинских трупп и чуть ли не сотен отдельных актёров, с призами и занесением на доску почёта, и это событие потомки через пятьдесят лет вспоминают не менее благоговейно, чем «обряд по всем правилам древности». А вот что до любовных страстей — тут роман предельно целомудрен, по сравнению с У Цин-цзы его современник Пу Сун-лин — отчаянный похабник. Вот очередная свадьба, жениха и невесту провожают в спальню — но мы не будем рассказывать, заявляет автор, что там между ними происходило, а посмотрим лучше, что после ухода молодых подали на стол гостям! Даже сцены в весёлом доме совершенно невинны. И это — отнюдь не из-за какого-то женоненавистничества героев или презрения к женщинам автора, напротив.

Женщины в романе — вполне живые и столь же разнообразные, как и мужчины, чудовищ среди них даже поменьше будет.

Вот дряхлая старуха-мать бездарного жулика, выдвинутого экзаменатором Чжоу. Её сын, наконец, разбогател — а она всё не может поверить, что вся эта дорогая утварь и посуда — теперь принадлежит их семье: «Всё это нам наверняка одолжили. Придётся возвращать!» Невестка объясняет ей, что произошло, и старушку на радостях хватает удар.

Вот у зажиточного господина — хворая болезненная жена и наложница Чжао с маленьким сыном. Чжао окружает больную госпожу такой заботой (истинной или притворной — так и остаётся неясным), что та заставляет мужа пообещать: когда она умрёт, тот возьмёт Чжао в законные супруги.

Муж так и делает — а Чжао всё горюет по барыне, заражает своей скорбью мужа, и тот тоже умирает от меланхолии. Наконец, Чжао — хозяйка дома, и при этом хозяйка умная и справедливая; но тут внезапно умирает её сын, мальчик-наследник, и вся родня мужа и его первой жены набрасывается на вдову, чтобы отобрать у неё всё достояние. (По счастливому стечению обстоятельств, дело обошлось — кое-что Чжао сохранить удалось).

Вот молодой поэт Цюй женится на дочке историографа Лу. У историографа сыновей не было, дочь он растил как мальчика, то есть дал ей всё возможное образование. И вот она начинает, сыпля цитатами, убеждать мужа сдавать экзамены и служить — а тот упирается, ему это неинтересно. Зато ему нравится обсуждать поэзию с жениной служанкой, он ей даже дарит подарок: сундучок, принадлежавший некогда великому, но опальному поэту. Но всё это только до тех пор, пока та не сбежит с возлюбленным. И тут утонченный Цюй являет себя лютым тираном и деспотом: как это так, предпочесть беседам с ним грубые утехи с простолюдином? Беглецов ловят, сажают в тюрьму, и только ушлый стражник помогает им выбраться, да ещё и стрясти с Цюя денег шантажом — ибо тот самый опальный поэт до сих пор, вот уже двести лет, под запретом, а сундучок Цюй получил когда-то в подарок от откровенного (и довольно подлого) мятежника, которому помог в трудный час.

Знакомый нам актёр Бао возвращается в Нанкин и встречает старого приятеля, который уже троих сыновей по бедности продал в рабство и готов продать младшего. Бао старика оделяет деньгами, а его мальчика усыновляет (и пытается дать ему образование — ибо Бао, как мы знаем, благоговеет перед учёностью). Но Бао умирает, и его приёмного сына начинают сватать. Сваха нахвалила Бао-младшего невесте: он-де и богат, и учён, и в чинах, — а невесту — самому парню: она-де и юна, и умна, и добродетельна, и скромна.

После свадьбы выясняется, что жених — бедняк из презираемого актёрского сословия (никакой учёной карьеры он так и не сделал), а невеста — уже одного мужа в гроб вогнала, с другим развелась, а нрав у неё ужасный и со свекровью у них начинается война. Да ещё, едва выйдя замуж и узнав, как её надули, она немедленно заболевает, и за два года на женьшень и прочие снадобья уходят все сбережения старого Бао. Тут приёмная мать не выдерживает и выгоняет Бао-младшего из дому вместе с его женой (которая, кстати, немедленно поправляется). Какое-то время они вместе перебиваются с хлеба на квас, но жена не оставляет Бао в покое, не в силах простить тот давний обман, и в конце концов он сбегает от неё в Нанкин и с помощью щедрого Ду (того самого, которого автор, говорят, писал с себя) сколачивает свою труппу и возвращается к отцовскому промыслу.

А сам Ду Шао-цин и его товарищи по основанию храма, наоборот, с жёнами прекрасно ладят. Советуются с ними по деловым вопросам (и советам следуют, и правильно делают), общаются на равных, ходят на прогулки (а Ду — так и по кабакам), к ужасу почтенных нанкинцев, считающих, что приличная женщина должна дома сидеть. Ду отказывается принять столичное назначение потому, что там, далеко на севере, в Пекине, климат вредный для его болезненной жены, а когда ему говорят: «Супруга у вас уже немолода, за тридцать, и поблёкла — не стоит ли завести наложницу?», разражается такой тирадой о вреде и подлости многожёнства, какой по пламенности в романе мало равных.

А вот, наконец, барышня Шэнь из приличной, но обнищавшей семьи. Отцу её, казалось бы, привалила удача — сосватал дочку за богатейшего соляного откупщика. Читателю тут уже, впрочем, всё должно быть ясно — мало кого У Цзин-цзы ненавидит больше, чем соляных откупщиков, этих кровопийц и погубителей Южноречья! (При том что «от авторского лица», как обычно, не говорит о них слова дурного.) Богач, как и следовало ожидать, с невестой обращается по-свински, и прежде всего собирается держать её не как жену, а как наложницу. И девушка довольно ловко от него сбегает. Не к отцу — на отца она немного обижена, и к тому же понимает, что тот её с голоду запродал откупщику, — а в большой город Нанкин. И хотя там сказывается её неопытность (жильё, скажем, сняла в совершенно неподходящем районе, что и расхлёбывает впоследствии), но довольно быстро она в одиночку налаживает свой маленький бизнес, торгует вышивками и веерами и не без успеха отбивается от навязчивых ухажёров, считающих, что одинокая девица — несомненно лёгкого поведения. Откупщик, однако, объявляет её в розыск, власти находят и хватают барышню Шэнь, но благодаря её настойчивости и хлопотам её друзей признают-таки брак недействительным. Из Нанкина Шэнь всё же высылают, но хотя бы к отцу, а не к постылому откупщику.

Самая жуткая из женских историй в книге — про добродетельную вдову Ван. Она тоже из бедной семьи, и муж её беден, да потом ещё и умирает. Молодая женщина решает, по образцу добродетельных женщин древности, покончить с собою вслед за ним — дабы не быть в тягость ни родителям мужа, ни собственным отцу с матерью, да ещё и получить посмертную славу и памятник от правительства за супружескую верность. Свекор, свекровь, мать со слезами отговаривают её — тщетно; отец, старый Ван, колеблется — дочку жалко, но ведь говорит она всё правильно, по всем уставам добродетели. Старик встаёт на её сторону — и вдова действительно умаривает себя голодом и удостаивается всех посмертных почестей. Правда, старику Вану жена не прощает гибели дочери и выживает его из дома.

Это, кстати, единственное самоубийство в книге.

А последняя из развёрнутых женских историй в романе — любовная. Героиня её — Пин Нян, красавица из весёлого дома, влюбившаяся в молодого гуляку. Девица капризная, насмешливая (над бедными клиентами эта звезда заведения потешается довольно жестоко), тщеславная — но влюбляется по-настоящему, не на шутку. (Ёй и ее кавалеру даже выделена единственная, кажется, фраза в романе со слабым налётом эротики). Молодому человеку она тоже очень нравится, но — дорого; так что когда у него кончаются деньги, он бросает Пин Нян даже с некоторым облегчением. Бедняжка от огорчения заболевает чуть не до смерти, а в конце концов устраивает сводне такой скандал с громом и молнией, что та соглашается, чтобы эта её лучшая девушка, так и быть, не умерла с горя и не зарезалась, а ушла в монастырь, хотя это и прямое разорение. К счастью, постоянная монахиня это заведение опекает, так что она даёт Пин Нян и наставление, и постриг.

И при всех этих грустных и мрачных событиях, при всех злодействах и ужасах — роман правда смешной. Не столько за счёт откровенных гэгов (скажем, слуга на свадьбе загляделся на приглашённых актёров, пролил суп, собака стала суп лизать, он её пнул, башмак сорвался с ноги и воспарил над столом, а затем плюхнулся в миску учёному геоманту, только-только после мучительных сомнений выбравшему из двух блюд более лакомое — все зашептались: «Дурное предзнаменование!» и т.п.), сколько за счёт вполне убедительных и жизненных характеров, стыкующихся в самых неожиданных сочетаниях. И кромешной мрачности нет: жители Южноречья в большинстве своём оказываются народом неунывающим, и если даже самый добропорядочный персонаж нет-нет да и совершит откровенную подлость, то ведь и наоборот — отъявленный мерзавец может внезапно повести себя по-доброму и вполне благородно. И то, и другое У Цзин-цзы умудряется описывать так, что выглядит это совершенно естественно. И читается увлекательно, и всех героев автор по-своему любит — даже полных чудовищ.

Что тяжело при чтении. Во-первых, при таком количестве персонажей в русской транскрипции часть из них оказывается тёзками, и возникает на некоторое время путаница — особенно если персонаж уже исчезал на несколько сот страниц, и перед его новым появлением его тёзки активно действуют. Во-вторых, несколько смущает смесь названий для чинов и должностей — когда в переводе сочетаются гуншэны, доктора и чуть ли не хорунжие. В-третьих, чудовищно дробная денежная система (а о деньгах в таких историях, понятным образом, речь заходит то и дело). Ещё ничего, когда при описании отстройки разрушенного города они поминаются в ряд — «на кирпичи, известь и строительных рабочих израсходовано 19360 лянов 1 цянь 2 фыня 1 ли 5 хао». А вот когда все эти цяни, фыни и ляны приходится по ходу дела пересчитывать друг в друга, чтобы понять, насколько бедственно (или наоборот) положение того или иного персонажа или насколько его обдурили — неудобно.

Но в целом — замечательная книга! Мы тут помянули едва половину историй из неё – а там ещё много всякого: о роли духов и призраков при штурме крепостей, о китайском Самсоне и о том, в какое место не следует бить богатырей ногою, о мятежах и предательствах, о распавшихся на шесть частей колодках, о многолетнем странствии почтительного сына в поисках пропавшего отца, о живых и мёртвых поэтах, о гадателях и геомантах, о крамольной подушке, о неожиданном облике самого красивого монаха в городе Нанкине, о том, как приводить безумцев в здравый рассудок и так далее…

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Иллюстрации Чен Ши-Фа

user posted image

Портрет автора придуман уже в ХХ веке – прижизненных не сохранилось

user posted image

user posted image

user posted image

Странствующий рыцарь через окно навещает своих учёных друзей: «Не спрячете ли вы пока узелок с отрубленной головой моего заклятого врага? И не ссудите ли мне денег, чтоб отдать долг чести?»

user posted imageuser posted image

Учёные мужи минских времён за повседневными занятиями

user posted image

Один из выдвиженцев Чжоу чуть с ума не сошёл на радостях. Пришлось лечить…

user posted image

Куан и его приятель возятся с подделкой грамот

user posted image

Торговец овощами обыгрывает знатного гроссмейстера

user posted image

Арбалетчик Сяо советуется с отцом, в прошлом тоже богатырём, что же теперь делать

user posted image

user posted image

«Женись на ней!»

user posted imageuser posted image

user posted image

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Нашел и добросовестно скомуниздил прямо из исходника страницы биографию художника (да простит меня Ктулху).

Чэн Ши-фа 程十髮 (10 марта 1921 – 17 июля 2007 года) – один из самых выдающихся и разносторонних китайских художников двадцатого века. Чэн родился в Сунцзяне 松江, пригороде Шанхая, от брака Чэн Синьму 程欣木 и Цюй Цзяшань 取嘉善, имя художника при рождении – Чэн Тун 程潼, однако в кругу семьи его привыкли называть Мэй Сунь 美孙 (дословно «красивый внук»), это была своеобразная дань родителей предкам, от которых младенец унаследовал красивую внешность. Как рассказывал впоследствии сам художник, вся его семья долгое время жила в городке Цзиньшань 金山 (провинция Цзянсу), и почти все члены его семьи занимались врачебной практикой, что, как мы увидим, сказалось и на судьбе молодого Чэн Туна.

Уже в пять лет ребенок начал увлекаться каллиграфией, к которой его пристрастил отец, они вместе проводили время за чтением, рисованием, вместе гуляли. Когда Чэн Туну исполнилось девять лет, отец заболел и вскоре скончался, что сказалось на психологическом состоянии ребенка, ведь в лице отца он потерял и лучшего друга. Тем не менее, материальное состояние семьи не пошатнулось. Более того, в воспитание будущего художника вмешалась почти семья. Сначала ему прочили врачебное будущее, отправив его в Шанхайский Медицинский Колледж. Но к сожалению, а может и к счастью, медицинская практика несколько удручала молодого Чэна, и учеба перестала его интересовать. Его родственники, признав, что медицина – это не то, чем хочет заниматься Чэн Тун, с удивлением начали обнаруживать у него огромный талант к живописи и каллиграфии.

С этого момента происходит становление Чэн Туна в качестве живописца. В возрасте 18 лет, в 1938 году, он положительно сдает вступительный экзамен для поступления в Шанхайскую Академию Искусств 上海美術專科學校, где выбирает факультет традиционной китайской живописи 國畫系. Там он попадает в руки прекрасных мастеров: он знакомится с Ван Гэи 王个簃, Ван Шэнъюанем 汪声远, Гу Куньбо 顾坤伯 и Ли Чжунцянем 李仲乾. С последним он общался больше всего и именно от него он получил прозвище Ши-фа 十髮, которое закрепилось за начинающим художником на всю жизнь.

Однако, окончив Академию в 1941 году, он обнаружил, что, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, ему придется отказаться, хотя бы временно, от художественной деятельности. Более года он был вынужден подрабатывать в банке (опять же благодаря семейным связям), параллельно приступив к разработке собственного стиля, вдохновение для которого он черпал в работах традиционных мастеров (он активно копировал работы Лян Кая 梁楷, Чэнь Хуншоу 陈洪绶, Тан Иня 唐寅).

Чэн Ши-фа не потребовалось долго ждать, прежде чем его заметили Шанхайские работодатели с конца 40-х он становится иллюстратором комиксов (连环画 «ляньхуаньхуа»). И уже в 1950 году Чэн Ши-фа публикует три крупных работы: «Кабаний лес» (野猪林 «Ечжу линь») – 108 картин, «Рассказ о добрых блошках» (臧大咬子传 «Цзан да яоцзы чуань») – 112 картин, «Цзиньтяньское восстание» (金田起义 «Цзиньтянь ции») – 120 картин.

За три года работы в Шанхайском Художественном Издательском Доме 海人民美术出版社 художник проявил себя как незаурядный иллюстратор, показав высочайшее качество работ, самобытность изображений и огромную производительность: каждый год он рисовал иллюстрации более чем к 10 книгам и помимо этого сам увлекался созданием комиксов. Безусловно, Министерство Культуры КНР не могло проигнорировать такой талант, и в 1953 году Чэн Ши-фа было предложено задать новый вектор развития простонародной картины (нянь-хуа 年畫) – «воспеть величие Председателя Мао» (歌颂伟大领袖毛主席 «гэсун вэйда линсю Мао чжуси»)

Уровень художественных навыков Чэн Ши-фа рос стремительными темпами. Начав рисовать иллюстрации к комиксам в 1950-м году, художник к 1955-му году начал выполнять государственные заказы. Коммунистически-настроенный комикс «Ленин в 1918 году» (列宁在1918 «Ленин цзай 1918») показал, что Чэн Ши-фа умеет использовать не только китайские живописные приемы, но также способен вводить западные художественные черты (прорисовка европеоидных черт лица, тщательная стилизация сцен военного времени).

В возрасте 38 лет Чэн Ши-фа отправляется путешествовать по юго-западу Китая, в частности в провинцию Юньнань, с тем, чтобы поближе познакомиться с малыми народностями Китая. Увлекаясь фотографией, он делал огромное количество снимков, на которых он стремился запечатлеть бытовые сцены и ритуальные практики. И однажды он, осознав, что эстетическое восприятие, художественное видение мира не может быть выражено в реалистической манере, начал экспериментировать со своими фотографиями, перенося их на бумагу не посредством печати, а с помощью кисти.

Бытовые сцены предстают перед тем, кто любуется творчеством Чэн Ши-фа, яркими, наполненными жизненной легкостью и невесомостью. Кисть художника – а он работал и в линеарной, и в технике ши-мо (разведенная тушь) – то тонкой сухой кистью очерчивает границы изображаемого объекта, то агрессивными, подобными акварельной живописи, мазками эти самые границы нивелирует.

Действительного мирового признания Чэн Ши-фа удостоился после публикации в 1959 году «Неофициальной истории конфуцианства» («Жулинь вайши» 儒林外史) кисти У Цзинцзы 吳敬梓(основоположник китайской социальной прозы и реалистической сатиры) и «Подлинной истории А-кью» («А-кью чжэн чжуань» 阿Q正傳) Лу Синя 魯迅 (один из основоположников «новой литературы») в 1963-м. Обе работы привлекли привлекли внимание мировой общественности: и в 1959-м, и в 1963-м Чэнь Ши-фа был награжден медалью Лейпцигской Международной Книжной выставки за лучшие иллюстрации.

Создатель китайских комиксов, как отдельного направления живописи, самобытный художник, работавший в различных стилях (шань-шуй, жэнь-у, хуа-няо), каллиграф, Чэнь Ши-фа по жизни был очень добрым и скромным человеком и отказывался признавать свой талант. К сожалению, большего всего внимания к его творчеству, как это всегда и бывает в мире искусства, начали уделять лишь после его смерти в 2007 году. Но зато сейчас мало кто берется спорить, что Чэнь Ши-фа – один из лучших китайских художников двадцатого века.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас