Gurga

Маномания

5 сообщений в этой теме

Мангуп (город-крепость, Крым, XVв), Мангуш (поселение, Крым), Манкерман (крепость Киева, XVI-XVIIв), Мангышлак (п-ов, на западе Каспийского моря, Xв), Мангыстау (горы, п-ов Мангышлак).

Что связывает между собой эти термины?
 

Во-первых, этимология терминов до сих пор неясна. Лингвисты в рамках своего кругозора выдвигают более-менее подходящие версии адаптированные под свое восприятие действительности. В основном весь диспут ведется в отношении первой части ”ман”.
 

Во-вторых, все эти термины из лексикона турков-огузов и их потомков (сельджуков, османов).
 

В лексиконе турков-османов еще есть один термин на ”ман” - мангир – мелкая медная монета, медяк. Мангир (монгол.) – дикий лук. Но с другой стороны,  с чего бы это туркам-османам называть свою монету редиской, чесноком или луком?
 

Короче, термин “мангир” звучит по-тюркски.
 

Приведу цитату из диспута лингвистов: 

“…Ф.А. Ганиев подвергает сомнению единство происхождения аффиксов татарского языка -ғыр//-гір и -ғар//-гер и рассматривает их в ряду мертвых аффиксов: тат. айғыр «конь-самец»
 

По нашему мнению, показатели -ғар//-ғыр в тюркских языках могли иметь два способа формирования: Это
 

1) группа аффиксов, образованных посредством присоединения аффикса -р к показателям -қы//-кі//-ғі, -гі, -қа//-ке;
 

2) форма -қар//-ғар//-ғыр, образованная посредством грамматикализации самостоятельного слова ер «мужчина».
 

К примеру, если к первой группе можно отнести слова алғыр «хваткий», өткір «острый», заңғар «высокий, громадный», сотқар «забияка», асқар «высокий, недоступный», то ко второй относятся слова со значением «мужского начала»: айғыр «конь-самец», қош-қар «баран-самец» и др.“
 

Выходит, что в слове “мангир” – “ман” или “манг” означает некое существо, которое может быть как самцом, так и самкой. Так как животных с таким названием нет, то можно предположить, что это некое фантастическое существо. Возможно, ключ к разгадке кроется в имени родоначальника династии – Осман.
 

Одно из значений арабского слова Осман - «змеёнок», «дитя чудовища (дракона)».
 

Какой народ специалист по драконам? Ответ очевиден: китайцы.
 

Ман (китайск) mǎng – в китайской мифологии змей (дракон) - дракон с четырьмя когтями.
 

Мангуп – манг-коп – драконья чаша;
 

Мангуш – манг-куш – драконья птица;
 

Манкерман – драконья крепость;
 

Мангыстау – манг-кис-тау - гора драконий зуб;
 

Мангышлак – манг-кислы – драконозубый…
 

Фирдоуси называет дракона символом воюющего тюрка, сравнивая последнего с «опасным драконом, чье дыхание подобно огню и чья ярость подобна буре, приносящей беды».


 



 

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
7 часов назад, Gurga сказал:

Что связывает между собой эти термины?

Вы сами ответили - мания.

Вы сначала определитесь - где корень слова, а где - остальные части.

Мангышлак (он же Мангыстау) - "Мангысовский" (плюс 100500 вариантов с огласовками конкретных языков - обыгрывается слово кишлак и т.п.), Ман-керман - крепость Ман, т.е. в разных словах элемент "ман" или самостоятельный, или является частью корня.

И не занимайтесь размещением здесь всякой фолькс-фигни. 

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

корень? или составные части? мнение сиентолога-любителя понятно

Мангышлак - версия Махмуда Кашгарского "кишлак народа ман", вопреки мнению Махмуда Кашгарского народ ман в Киеве и Крыму не обитал

"По нашему мнению, Кызылкала носила название города Манкашлак, упоминаемый в трудах Макдиси, Бируни, Хусейни. Городище Кызылкала - единственное крупное средневековое поселение городской планировки, найденное на территории Мангыстау. Потом его название распространилось на местность вокруг него. Упоминание о существовании поселения на полуострове Мангышлак связано с имением сельджукского султана Алып – Арслана, в 1065 г. вынудившего кыпчаков крепости Мангышлак подчиниться его власти.  В словаре российской империи объясняется так: "Мангышлак - зимнее кочевье менков или ногаев". (Тюркское "менк" - наименование одного из ногайских племен.)  Туркменский ученый К. Аннаниязов считает, что Мангышлак означает большой поселок, так как "ман" переводится как большой, "гышлак" – поселок."

Вопреки мнению Аннаниязова горы Мангыстау незначительные. 

Крепость Мангышлак составная часть Шелкового пути. Эстэствэнно жители знали мифологию китайцев. еще до монгольского нашествия. 
 

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

 а вот и монеты Сельджуков:

1.Чореф М. М. К вопросу о причинах появления изображений святых всадников на монетах причерноморских христианских государств XIII – XV вв. / М. М. Чореф // Научный диалог. – 2013. – № 11 (23) : История. Социология. Философия. – С. 53–70.

“Статья посвящена выяснению причин появления изображений святых всадников на монетах христианских государств Причерноморья в XIII—XV вв… Всадники вновь появились на монетах христианских государств региона только в XIII веке. Идею их размещения заимствовали у Сельджуков. Отличие состояло лишь в том, что оружие в руках правителя было заменено на диканикий.”

2.Сейфеддини М.А. Монеты ильханов XIV века - Академия наук Айзербажанской СССР, 1968. — 220 c.

“Медные монеты под названием «мангыры» чеканили в первой половине XII в. при султане Рукн-ад-дине Масуде I “

3. Юсупова С. А. Начало монетной чеканки в государстве анадолийских туркмен-сельджуков // Молодой ученый. — 2014. — №3. — С. 739-741.

О начальном этапе собственной монетной чеканки в государстве Анадолийских сельджуков выдвигаются различные гипотезы. По сведениям В.Гордлевского [11,c.122] собственная монетная чеканка этого государства начинается в период правления султана Рукнеддина Масуда (1116–1156). Первые монеты именовались «мангыр» [12,c. 2].

Согласно данным А. К. Маркова и Р. Р. Фасмера [15, c.374, 16, c.34] первые монеты, принадлежащие анадолиским сельджукам, были медными и начали чеканиться в период правления султана Меликшаха ибн Гылыч Арслана (1107–1116). На лицевой стороне (аверс) монет, принадлежащих Меликшаху изображена фигура воина на коне, движущегося  вправо, на обратной стороне (реверс) в трёх строках помещена надпись «Абу-аль Фатх Меликшах бин Гылыч Арслан».”

Малик-шах I, также известный как Мелик-шах тур. Melikşah — султан Рума с 1110 по 1116 год.

Масуд I, также известный как Рукн ад-дин Масуд султан Рума с 1116 по 1156 годы.

Рукн ад-дин Сулейман-шах, также известный как Рукн эд-дин — султан Рума в 1196—1204 годах.

Mangir.GIF.614745e1ddd3aa3b51614b2557ac3

монета “змееборец” Рукн ад-дин Сулейман шаха II


 


 



 

 

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Цитата

Мангус

Мангус  (монг.), мангад, мангадхай (бурят.), мангас (хал-хаск., ойрат-калм.), мангба(хал-хаск.), мангэ (дагурск.), мангудзе (монгорск.), в мифологии монгольских народов чудовище. В отличие от других демонических персонажей (шулмас, чотгор и др.), Мангусы - в основном персонажи сказочно-эпической картины мира. Они осмысливаются как участники неких отдалённых событий "эпической эпохи", впоследствии истреблённые (запертые в подземной пещере; ср. Аврвгв Могой) эпическим героем. По устной бурятской версии Гесериады, Мангусы возникли из сброшенных на землю останков злого восточного тенгри Ата Улана. В ойратском эпосе 75 чёрных Мангусов родились в виде лягушат от чудовищной чёрной бабы, возникшей из пены ядовитого жёлтого моря. В другом сюжете сам эпический герой (Хан-Харангуй) превращается в результате колдовства в Мангуса. Живут Мангусы в труднодоступных областях среднего мира (в пустынных, голых, тёмных, холодных, смрадных и т.п. местах) - "на краю земли", с нижним миром не связаны, хотя иногда и появляются там. Их жилища - кочевая юрта, укреплённая княжеская ставка, терем, дворец (в поздних сказаниях "феодализированного" эпоса). У Мангусов отсутствуют имена, которые заменяются описательными прозвищами: "Пятнадцатиголовый Атгар Жёлтый мангас", "Двадцатипятиголовый Хотгор Чёрный мангас" и др. Судя по прозвищам (атгар, хотгор и др.; расшифровываются как "изогнутый", "свернувшийся", "переплетённый"), Мангус  змееподобен, его отличительный признак - множество голов (12, 15, 22, 25, 35, 45, 60, 70, 90, 95 и т.д.). У бурят Мангусом называются: "Кусающийся Жёлтый мангадхай", "Асурайский Жёлтый мангадхай" (от др.-инд. асура, "демон"). Цветовые характеристики Мангуса - преимущественно чёрный и жёлтый. Мангус  огромен: пасть от земли до неба, утроба А. вмещает толпы проглоченных им людей, стада и пр. Иногда фигурирует семья Мангусов, чаще всего - его мать или старшая сестра (ср. Хагша Хамаган в бурятском фольклоре), выступающие "путевыми вредителями", а также хранительницами "внешних душ" Мангусов (чтобы одолеть чудовище, герой должен добыть эти души); реже встречаются его жена и дочь (которые часто именуются "шулма", "шулмас") - безобразные ведьмы, нападающие на героя; сын - чудесный младенец, лежащий в железной люльке или выходящий из утробы матери; его не берёт ни меч, ни пламя, одолеть его можно, лишь прибегнув к волшебству. Мангус  разоряет родину, семейный очаг героя, похищает его имущество, стада, подданных, но прежде всего - жену (реже сестру или мать); похищение женщин, по-видимому, - основная функция Мангусов .
      Для сказочных сюжетов характерен другой тип Мангуса - людоед и вампир, живущий в горной пещере среди дикой природы (см. в сюжетах AT 210, 313 и 327 и других, близких к ним; ср. алт. Дьелбеген, Чилбиген, кирг. джалмаус, Жалмауыз кампир, уйгур, йелмунгус). Но чёткой границы между эпическими и сказочными типами Мангуса нет.
      Под воздействием ламаистских представлений образ Мангуса несколько трансформируется: множественность форм "внешней души" ассоциируется с множеством воплощений ("манифестаций" - хулбиганов) чудовища; отсюда, по-видимому, появление поздней черты образа Мангуса - способность к оборотничеству (особенно в эпосе о Гесере).
      Под влиянием индийской и тибетской мифологий Мангус  (главным образом сказочного типа) перенял ряд черт, свойственных индийским ракшасам, тибетскому сринпо и др. В монгольских шаманских призываниях фигурирует некое божество "всесильный Мангус - тенгри".
      В калмыцком сказочно-эпическом фольклоре выступает персонаж, заменяющий Мангуса или сосуществующий с ним - многоголовый, одноглазый демон мус. В калмыцкой низшей мифологии фигурирует кун-мус ("человек-мус") - покрытый шерстью человекоподобный гигант, который после заката солнца выходит из камышовых зарослей, похищает людей, причиняет им вред. Ср. у ордосцев мус-эмеген ("женщина-мус"), живущую, согласно поверьям, на луне.
     Мангус (в основном сказочного типа) встречается и в фольклоре ряда тюркских народов: мунгыскар - у саларов, мангыс - у жёлтых уйгуров, тувинцев и якутов (у последних также и мон-гус). У дунган фигурирует мынгузы; фонетическая форма наименования этого персонажа свидетельствует о монгорском происхождении термина, а облик (одна из 7 голов - лошадиная, огнедышащая) сложился, возможно, под влиянием тибетской мифологии.
      Фольклорно-мифологическими параллелями Мангусами являются также алтайский монъус ("враг"), мунъус ("дьявол"), моныс, или моныстар ("силач"), монгус, могус, муз ("великан", "богатырь"), шорский Ай-Мангыс (имя эпического богатыря), тувинский амырга могус, амырга моос (гигантский змей, чудовище, ср. Аврага Могой ), тунгусский манги.
      Но, в отличие от Мангусов, среди них имеются не только отрицательные (враг, чудовище), но и положительные (герой, богатырь) персонажи. Скорее всего это вызвано наличием у тюрко-монгольских и тунгусо-маньчжурских народов аналогично звучащих названий "чужих" племён и самоназваний (манги, мангут, мангыт, мангат, мангыс, мангас, мангиян и пр.), откуда возможна двоякая интерпретация древнего этнонима в зависимости от исторических условий: положительная ("свой" герой - богатырь) и отрицательная (иноплеменник - враг, демон).
      В целом, однако, генезис образа Мангуса и этимология (во всех разновидностях) неясны. Высказывались различные предположения о происхождении слова "Мангус ": от письменно-монг. magui ("дурной", "злой"); от древнеиранского mфghu ("маг") через тюркское посредство (во всяком случае, к mфghu возводятся тюрк, могус, муз, моос, калм. и ордосск. мус); от китайского ман.

   Лит.: Lцrincz L., Die Mangus-Schilderung in der mongolischen Volksliteratur, в кн.: Mongolian studies, ed. by L. Ligeti, Bdpst, 1970.

С. Ю. Неклюдов



 



 

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас

  • Похожие публикации

    • Ланда Р. Г. Мирсаид Султан-Галиев
      Автор: Saygo
      Ланда Р. Г. Мирсаид Султан-Галиев // Вопросы истории. - 1999. - № 8. - С. 53-70.
      Имя Мирсаида Хайдаргалиевича Султан-Галиева (1892 - 1940) долгое время было окружено заговором молчания. Поколения 40 - 80-х годов в нашей стране не знали ничего об этом выдающемся человеке, хотя и слышали (а иногда читали в учебниках) о борьбе с "султан-галиевщиной" как с опаснейшим видом "национал-уклонизма" и прочих смертных грехов в сталинские времена. Между тем "Мир Саид Султан Али Оглы", как его часто называют за рубежом, был крупным политическим деятелем эпохи Октябрьской революции 1917 г. и первых лет существования советской власти, одаренным литератором, талантливым публицистом, общественным мыслителем мирового масштаба, видным теоретиком освободительного движения народов ислама. Одни называют его "мусульманским Троцким", другие - "отцом революции Третьего мира", третьи - "самой крупной политической фигурой среди татарских лидеров Советской России". Л. Д. Троцкий и Л. Б. Каменев позднее раскаивались в том, что позволили Сталину "лизнуть крови" столь видного деятеля, как Султан-Галиев, и тем самым почувствовать свою безнаказанность. По их мнению, Султан-Галиев явился "первой жертвой генсека"1.
      С 1990 г. в России начался процесс серьезного изучения жизни и творческого наследия Султан-Галиева. Первым шагом в этом направлении явилась публикация научно-аналитического обзора и книги о его жизни. В Казани был создан общественный фонд его имени, проведена 12 июня 1992 г. международная научная конференция, посвященная 100-летию со дня рождения Султан-Галиева, подготовлен к печати сборник его избранных трудов и ряда документов по его делу. В Москве были изданы материалы совещания - ЦК РКП, разбиравшего летом 1923 г. дело Султан-Галиева. На этих документах вплоть до 1992 г. стоял гриф "совершенно секретно", ибо они как бы открывали совершенно новый этап национальной политики в СССР, который был связан с отказом от многих принципов и тактических установок большевиков периода 1917 - 1922 гг., то есть периода до образования СССР. Именно сменой одного этапа этой политики другим и был во многом вызван трагический поворот в личной судьбе Султан-Галиева2.
      Однако масштабы личности Султан-Галиева и его идейного наследия выходят далеко за рамки крушения в 1923 г. его политической карьеры и последующей жизненной трагедии, во многом типичной для судьбы революционеров 1917 г. в СССР периода 20 - 30-х годов. Критика и осуждение в советской прессе, особенно в Татарстане, преследовали Султан-Галиева до последнего дня жизни. Статьи вроде сочинения М. Кобецкого "Султангалиевщина как апология ислама" или "Победный путь латинизации в Татарии" Н. Хайрова, в которой осуждалось желание сторонников Султан-Галиева сохранить в Татарии арабскую графику, так же как сборник подобных статей в 1929 г. или целая серия "Идеология султангалиевщины" в журнале "Антирелигиозник", самым непосредственным образом свидетельствуют о том значении, которое придавала партийно-государственная верхушка СССР влиянию Султан-Галиева на образованных мусульман3.
      То же самое продолжалось и позже, уже после гибели Султан-Галиева и окончания второй мировой войны. Американский историк и исламовед А. Беннигсен и французский турколог Ш. Лемерсье-Келькеже собрали внушительную подборку советских публикаций на русском и татарском языках, посвященных борьбе с "султангалиевщиной", особенно в 1957 - 1977 годах. Подчеркивая, что количество этих публикаций "очень велико" и "не может быть приведено полностью", они указывают, что главной особенностью изученной ими прессы и литературы по данному вопросу является обвинение в "фальсификации", предъявляемое почти всем зарубежным авторам, писавшим о Султан-Галиеве. "Мы не раз фигурируем на видном месте среди этих "фальсификаторов", - не без гордости отмечают Беннигсен и Лемерсье-Келькеже4.
      Обилие статей и брошюр советского времени, в которых очернение Султан-Галиева дополнялось бранью в адрес его зарубежных исследователей, не имело ничего общего с подлинным изучением объективной роли и значения деятельности видного политика и мыслителя. Оно носило характер, по сути дела, примитивной контрпропаганды, имевшей целью максимально принизить и самого Султан-Галиева, и тех, кто серьезно его изучал, ослабить воздействие на мусульман СССР любой, даже нейтральной, информации на эту тему. А замолчать эту информацию было трудно. Султан-Галиева хорошо знали оказавшиеся в эмиграции представители политической элиты мусульман, такие, как видный татарский писатель Гайяз Исхаки, известный башкирский политический деятель и историк-востоковед Ахмет-Заки Валидов (Заки Валиди Тоган), осетинский лидер Ахмет-бей Цаликов (Цаликатты) и многие другие. Они почти все впоследствии упоминали о Султан-Галиеве в своих трудах и мемуарах. То же самое относится и ко второй волне мусульманских эмигрантов из СССР (М. Керими, Р. Мусабаю, Г. Файзуллину), публиковавшимся в 40 - 50-е годы в Мюнхене5.
      Среди западных историков интерес к Султан-Галиеву проявился еще в довоенной Германии, в частности - в книге Г. фон Менде "Национальная борьба российских тюрок"6. Это, с одной стороны, было закономерно, так как Германия того времени, готовясь к войне с СССР, хотела все знать о возможности сыграть на просчетах Сталина в национальной политике. С другой стороны, вполне возможно, что именно это внимание к давнему оппоненту Сталина, казалось бы, политически уже похороненному, но физически еще существовавшему, сыграло трагическую роль в судьбе Султан-Галиева, спровоцировав Сталина на действия в духе любимого его изречения: "Нет человека - нет проблемы".
      В Германии опубликовали свою первую работу о Султан-Галиеве и упоминавшиеся выше Беннигсен и Лемерсье-Келькеже. Она легла в основу их будущих трудов по данной тематике. О Султан-Галиеве они так или иначе упоминали и в других своих работах. Уделили внимание Султан-Галиеву также американский эксперт по России Р. Пайпс и известный французский историк-исламовед и знаток Востока М. Родинсон. Работающая в Англии Мария Беннигсен-Броксап (дочь А. Беннигсена) опубликовала в Оксфорде в 1984 г. сборник избранных статей Султан-Галиева. Различные стороны его деятельности освещали крупнейший арабист Франции Ж. Берк, профессор Американского университета в Бейруте Д. Гордон, известный философ-диссидент Р. Гароди, японские ученые М. Ямаучи и Т. Курусава. Даже в Польше социалистических времен 50-летие начала борьбы Сталина с Султан-Галиевым отметили статьей А. Кручека. Наконец, Султан-Галиеву посвящены художественные произведения на татарском, русском и французском языках - романы алжирца X. Тенгура, француженки К. Мурад, татарского прозаика Р. Мухаммадиева7.
      Так кем же был этот удивительный человек, о котором столько говорят и пишут уже 80 лет на разных языках в Москве и Казани, Париже и Алжире, Лондоне и Берлине, Оксфорде и Стамбуле? Какова была его действительная роль в истории? В чем значение его идей для судеб Востока? Был ли он "еретиком", "заговорщиком" и "пророком" или разработанная им концепция была "парадоксальным преломлением идей джадидизма в татарском обществе в условиях советской власти"?8.
      Мирсаид Хайдаргалиевич Султан-Галиев родился 13 июля 1892 г. в дер. Елембетьево Уфимской губернии. Его отец был учителем в мектепе (татарской школе) дер. Кармаскалы округа Стерлитамака (на территории современного Башкортостана). Мектеп относился к числу работавших по "новому методу" (усули джадид), по которому учащиеся овладевали грамотой, основанной на арабской графике, за несколько месяцев, на что в традиционных мусульманских школах уходило иногда более 3 лет. Родоначальником этого метода явился известный крымско-татарский общественный деятель И. Гаспринский (1851 - 1914), которого мусульмане называли Исмаил-бей (или "Исмаил Мирза") Гаспралы и "дедушка тюркской нации". Именно Гаспаринский впервые ввел новый (звуковой) метод обучения арабскому алфавиту в школе, основанной им в Бахчисарае в 1884 г., и включил в программу обучения светские дисциплины. Благодаря усилиям джадидов (так стали именовать сторонников "нового метода") уровень грамотности среди мусульман России стал быстро расти. В 90-е годы XIX в. это в первую очередь коснулось реформированных учреждений мусульманского образования (мектепов и медресе) в Казани, Уфе и Оренбурге. Характерно, что в 1897 г. среди татар Казани грамотных было 20,4%, а среди местных русских - 18,3%. На Западе многие исламоведы считают, что к началу XX в. Казань стала "подлинной интеллектуальной столицей ислама и соперничала со Стамбулом, Каиром и Бейрутом"9.
      Детство Султан-Галиева было трудным. Его семья нередко бедствовала, питаясь "лишь ржаным хлебом и чаем", постоянно переезжая с места на место вслед за главой семьи, которого переводили по службе из одной деревни в другую. "Постоянные переходы с одного конца Башкирии на другой, - вспоминал потом Мирсаид, - то по железной дороге (Уфа, Златоуст, Челябинск), то на лошадях (большей частью с переменой впечатлений, и самых разнообразных) создали во мне большую впечатлительность и наблюдательность. Жили мои родители очень бедно, имели кучу детей (двенадцать человек детей, из них двое умерли в детстве, одна - когда стала взрослой), и так как скудного учительского жалованья не хватало, то отец мой занимался еще столярством: делал шкафы, парты, стулья, а летом занимался в небольших размерах хлебопашеством... Родители мои не брезговали никакой физической работой. Отец косил, жал, боронил, рубил дрова, ухаживал за скотом, зимой учил ребят. Мать вела всю домашнюю работу: ухаживала за детьми, варила, мыла полы, шила". Все это мать Мирсаида, которую звали Айниль-Хаят, делала, несмотря на свое аристократическое происхождение: она была дочерью "прогоревшего татарского мурзы". Возможно, и отец Мирсаида претендовал на принадлежность к мусульманской элите и именно поэтому, как считают Беннигсен и Лемерсье-Келькеже, дал сыну символическое имя, сочетавшее указание на светскую власть эмира ("Мир") и духовную - сейида, то есть потомка пророка. Однако в повседневном быту это никак не проявлялось. Хотя Хайдар-Гали "в семейной жизни был немного деспотом", он, по воспоминаниям Мирсаида, "относился с уважением к человеческой личности. Он любил бедных и всегда помогал им. Учил этому и меня... и я полюбил труд. Ездил в лес мальчиком за дровами, ездил в деревню за водой, возил снопы, молол хлеб, ходил за коровой и лошадью, боронил и т. д."
      Учиться Мирсаид начал в шесть лет, рано проявил способности и рвение к учебе, но в гимназию или реальное училище попасть не смог ввиду отсутствия у его родителей средств на оплату учебы. Это его страшно угнетало. Пришлось довольствоваться образованием полуконфессионального толка в школе отца. Это впервые побудило Мирсаида обратить внимание на социальные барьеры между ним и его родственниками с материнской стороны, которые учились в гимназиях, реальных училищах или кадетских корпусах. Он стал понимать, почему отец избегал общения с родней Айкиль-Хаят: "Мать моя была дочь мурзы - "дворянка", а отец - простой "мишар" (мещеряк). И отца моего частенько "кололи" этим в глаза".
      "Но все же эти годы я постарался использовать для своего развития - писал впоследствии Мирсаид. - Я страшно любил читать и за эти годы прочел всю библиотеку отца: почти всех русских классиков, а из иностранных писателей - Вальтер Скотта, Александра Дюма, Майн Рида и т. д. Особенно я полюбил Короленко, Загоскина, Мамина-Сибиряка, Лермонтова и Гоголя". Впоследствии это многое определило в его жизни - стремление к взаимопониманию с русскими, к взаимодействию и взаимообогащению русской и татарской культур, уверенность в возможности и необходимости добиться свободы и справедливости для тюрко-мусульман России в тесном союзе с русским народом.
      Отец с детства учил Мирсаида русскому языку, которым мальчик овладел так хорошо, что впоследствии даже пытался переводить с русского на татарский произведения Пушкина и Толстого. В отцовском мектепе он проучился с 8 до 15 лет, усиленно занимаясь в эти годы татарским и арабским языками, историей, географией и математикой, а также получая одновременно представление о Коране и шариате, о персидском и турецком (вернее - староосманском) языках. Упорные занятия в мектепе и дома, особенно - хорошее знание русского языка помогли ему поступить в 1907 г. в Татарскую учительскую школу, основанную в Казани в 1876 г. и явившуюся впоследствии подлинным питомником татарской политической элиты: в частности, среди ее выпускников были либералы, подобные Садри Максуди, эсеры Фуад Туктар, Гайяз Исхаки, А. Девлетшин, А. Фахретдин и другие, в том числе - будущие татарские меньшевики и большевики. Здесь же действовал первый татарский политический кружок, издававший несколько лет подпольную газету "Таракки" (Прогресс) и в дальнейшем преобразованный в ассоциацию сторонников реформы мусульманского образования и всей системы ислама среди мусульман Поволжья.
      Все это не могло не оказать влияния на формирование духовного мира и убеждений юного Мирсаида. На его глазах набирало силу движение "новометодников" - джадидов: к 1912 г. только в Казанской губ. из 1088 мусульманских школ 90% были новометодными, а такие медресе, как "Хусейнийя" в Казани, "Алийя" и "Усманийя" в Уфе, "Мухаммадийя" в Оренбурге, считались одними из лучших в мире ислама. Наряду с этим противомусульманское отделение православной Казанской духовной академии только в конце XIX в. выпустило 46 сборников и публикаций, направленных на русификацию и "христианизацию" мусульман, что принесло определенные плоды: в 1867 - 1903 гг. до 200 тыс. мусульман (татар, башкир и других), - в том числе - около 130 тыс. человек в Казанской губ., перешли в православие, что создало, по мнению мусульманской элиты, угрозу раскола татарского общества. Эта угроза была тем более велика, что в самом Татарстане в конце XIX в. татары составляли всего около 40% населения, а больше половины их проживали тогда вне родных земель - в Сибири, Туркестане, Маньчжурии, казахских степях, на Кавказе, даже на Украине и в Европе. Поэтому они раньше других мусульман России откликнулись на лозунг Исмаила Гаспринского: "Дильде, фикирде, иште бирлик" ("Единство языка, мысли и действия"). Следует отметить, что Исмаил-бей выступил с этой формулой задолго до того, как из Стамбула началась пропаганда пантюркизма. До начала XX в. османские власти делали упор в основном на принципы панисламизма, то есть сплочения всех мусульман-суннитов под эгидой халифа, каковым считался османский властитель10.
      Поражение России в русско-японской войне 1904 - 1905 гг., революционные события в империи 1905 - 1907 гг., младотурецкая революция 1908 - 1909 гг. также вызвали брожение среди российских мусульман. На первом в России всеобщем съезде мусульман, тайно проведенном в Нижнем Новгороде в августе 1905 г., были признаны необходимыми "сближение мусульман всех областей России", "уравнение мусульман с населением русского государства во всех правах политических, гражданских, религиозных". Было решено создать также фактически свою кофессионально-политическую партию "Иттифак аль-муслимин" ("Согласие мусульман"). На втором съезде мусульман (в январе 1906 г. в Петербурге) был принят устав партии, главным лидером которой стал Исмаил Гаспринский. На третьем съезде в августе 1906 г. была принята программа партии, во многом сходная с программой кадетов (конституционная монархия, пропорциональное представительство различных наций в Государственной Думе, свобода печати, защита собственности). Несмотря на стремление защититься от "христианизации" и "русификации" в целом партия заняла лояльную властям позицию. Это объяснялось как наличием среди преобладавших в составе "Иттифак аль-муслимин" джадидов - тех, кто готов был удовлетвориться автономией мусульман внутри Российской империи, так и огромным авторитетом Исмаила Гаспринского, который в целом положительно относился к включению мусульманских земель в состав России, считая это "исторической необходимостью". Поэтому власти хоть и внимательно следили за "неразрешенными сходками мусульман" вплоть до 1913 г., особенно не беспокоились по этому поводу11.
      В подобной обстановке М. Султан-Галиев окончил в 1911 г. учительскую школу и, как отмечает Б. Султанбеков и И. Тагиров, "начал свою жизнь полуголодным сельским учителем и библиотекарем". Одновременно (с 1912 г.) он стал печататься в различных газетах на русском и татарском языках, сначала под псевдонимами "Сухой", "Сын народа", "Учитель-татарин", "Карамас-калинец", а с 1914 г. - под собственной фамилией. Тогда же он стал рассылать в библиотеки Уфимской губ. переведенные им на татарский язык рассказы Толстого и книгу детского писателя Засодимского "Печенька", а в "Мусульманской газете", издававшейся в 1912 - 1914 гг. в Петербурге известным кавказским деятелем С. Габиевым и осетинским социал- демократом А. Цаликовым, печатал под псевдонимом "Кульку-Баш" свои стихи и рассказы на русском языке. В то же время он распространял в мусульманских селениях Уфимской губ. антиправительственные прокламации (тайно) и выступал против навязывания мусульманским школам русских и кряшенских (то есть из крещеных татар) учителей.
      Его политические взгляды тогда еще не определились, и он сотрудничал и с далеким от политики журналом российских востоковедов "Мир ислама", и с левонационалистической татарской газетой "Тормыш", и с "Вакт" - органом татар-кадетов Оренбурга, и с рупором казанских джадидов "йолдыз", и с "Кояш" - изданием радикально настроенных панисламистов, и с газетами социалистического направления "Иль" ("Страна") и "Суз" ("Слово"), которые издавал в Петербурге его бывший однокашник по Казанской учительской школе писатель Гаяз Исхаки. Но, на наш взгляд, очень важно, что Султан-Галиев был тогда связан и с газетой "Терджуман" Исмаила Гаспринского, и с другими изданиями, близкими партии "Иттифак аль-муслимин". Иными словами, он примыкал к джадидам, постепенно сближаясь с их левым крылом, причем - с его элементами, наиболее втянутыми в русскую культуру и жизнь России. Стоит вспомнить, что именно в годы учебы Султан-Галиева, когда происходило его формирование как гражданина, Исмаил-бей сказал: "Мусульмане не будут устраивать против России революцию и не будут предателями в ее глазах". Еще раньше он совершенно недвусмысленно заявил: "Провидение передает под власть и покровительство России массу мусульман", делая ее "истинной посредницей между Европой и Азией". Султан-Галиев, судя по всему, был еще более настроен пророссийски, что определялось и его широкими связями как в мусульманской, так и в общероссийской среде, его хорошим знанием русского языка и русской культуры, влиянием на него как на писателя, публициста и мыслителя позднего Толстого, Чехова, Мамина-Сибиряка, Горького12.
      Вместе с тем сам он позднее признавал, что именно во время учебы в Казани он получил "первые уроки" социализма. Его учителями в этом деле были будущий большевик А. Насыбуллин и будущий басмач (а до этого - революционный романтик) А. Ишмурзин. Они давали Мирсаиду книги по теории социализма и вели с ним соответствующие беседы. Однако, по признанию Мирсаида, он тогда всю эту теорию воспринял весьма поверхностно: "Осмыслил я ее и впитал в себя уже по выходе из семинарии".
      Вскоре по окончании школы Мирсаид женится на своей дальней родственнице Раузе Чанышевой, сводной сестре его однокашника татарского князя Кудашева. Они вместе учительствовали около года в башкирской деревне Шарипово. До этого он некоторое время учился на летних педагогических курсах в Москве, а потом - заведовал первой в России Стерлитамакской народной земской библиотекой, состоявшей из книг на татарском языке. Впоследствии, будучи приглашены в Баку, Султан-Галиевы с только что родившимся ребенком на руках бедствовали и некоторое время существовали только на зарплату Раузы, преподававшей географию. Мирсаид стал журналистом и, освещая жизнь мусульман, постоянно сталкивался с проблемами, понятными, как он потом писал, "при том бешеном национальном антагонизме, который существовал между татарами и армянами" в Баку.
      С началом первой мировой войны Султан-Галиев переезжает в Закавказье. С 1915 г. он выступает под псевдонимами "Кельке-Баш" и "Мирсаит" в газетах "Кавказское слово" (издававшейся лидером мусульманских националистов Азербайджана Мамед-Эмином Расул-Заде), "Баку" и "Кавказская копейка". Он использовал то обстоятельство, что отношения между мусульманами Кавказа и, как считает И. Тюркоглу, "Идиль-Урала" (то есть Поволжья и Сибири) были весьма интенсивными в экономическом, культурном и религиозном плане, тем более что закавказские джадиды были представлены на съездах мусульман в Нижнем Новгороде и впоследствии поддерживали тесные связи с единомышленниками в регионе "Идиль-Урала". В Баку Султан-Галиев написал много обращений к "русским, армянам и грузинам о нуждах и чаяниях мусульман", занимался организацией живших в Закавказье поволжских рабочих-татар и, по его собственному признанию, "бился и старался над созданием Советов еще тогда, когда среди мусульман России не было и слова "Советы"13.
      Судя по всему, именно в Баку, в ходе тесного общения с интернациональной рабочей средой азербайджанцев, армян, грузин, русских, татар, иранцев, под влиянием нараставшего не только среди мусульман, но и по всей России социально-политического недовольства Султан-Галиев сделал первые шаги от сочувствия либеральному обновленчеству джадидов (и их культурно-религиозному реформизму) к революционному социализму. Он, конечно, и ранее был, очевидно, знаком со взглядами близких ему эсера Г. Исхаки или меньшевика А. Цаликова. Но это не мешало ему делать еще в 1914 г. упор на то, что "мусульмане должны позаботиться о себе сами, ведь мало кто заботится о нас". События военных лет, обстановка в Баку, известия о восстании мусульман в Средней Азии в 1916 г. должны были изменить его позицию, подтолкнуть его к разрыву с умеренными джадидами, лояльными Петербургу.
      Февральская революция 1917 г. застала Султан-Галиева в Баку, где он вскоре стал одним из учредителей газеты "Известия Бакинских мусульманских общественных организаций". Он принял участие в Первом съезде мусульман России в апреле 1917 г. в Москве, где был избран секретарем Исполкома Всероссийского мусульманского совета. Но после этого он не вернулся в Баку, а отправился в Казань, где 7 апреля 1917 г. Мулланур Вахитов (1885 - 1918), инженер-строитель, учившийся ранее в Петербурге и ставший там "пламенным марксистом", сплотил возникшие в феврале 1917 г. рабочие комитеты мусульман в единый Мусульманский социалистический комитет. Но, имея "темперамент предводителя и прирожденного борца, он не был теоретиком". Султан-Галиев стал его заместителем, другом и единомышленником. Последнее случилось, очевидно, не сразу, так как в ряды большевиков Султан-Галиев вступил только в июле 1917 г., под сильным влиянием Вахитова, который был, по словам Беннигсена и Лемерсье-Келькеже, "выдающейся личностью, предназначенной руководить мусульманским коммунизмом". Однако можно предположить, что все было гораздо сложнее, так как вплоть до октября 1917 г. в организации большевиков Казани почти не было татар, а Вахитов и Султан-Галиев приглашались с июля 1917 г. на заседания комитета партии "сугубо персонально".
      Конечно, вполне естественно, что Мусульманский социалистический комитет, объединявший многих бывших джадидов, действовал отдельно от большевиков, не стоял на их идеологических позициях и считал своей задачей прежде всего "борьбу против мусульманского феодализма и традиционализма", "за национальное освобождение мусульман" и "за распространение социализма на весь мир ислама". Но именно такие "слишком общие политические идеи", сходные, по мнению некоторых исламоведов, с теориями "иранских Моджахедин-и халк, одновременно марксистскими и мусульманскими", и могли привлечь в то время к делу подготавливавшейся большевиками революции представителей самых разных социальных кругов, пришедших из различных партий, - эсеров, меньшевиков, анархистов и даже "бывших активистов исламского движения". Кроме того, известно, что Мусульманский социалистический комитет "был первой татарской политической организацией, объявивший о своей приверженности марксизму". А дальнейшее сближение мусульманских социалистов с большевиками лучше всего объяснил впоследствии, в декабре 1917 г., сам Султан-Галиев: "Меня влечет к ним та любовь к моему народу, которая неотъемлемо сидит во мне... Лишь они прекратили войну. Лишь они добиваются того, чтобы национальностям передать их судьбы в собственные руки. Лишь они разоблачили тех, кто начал мировую войну... Ведь они провозгласили те слова, которых не было еще с сотворения мира в истории Российского государства"14.
      В октябре 1917 г. Вахитов и Султан-Галиев, совместно издававшие газету "Кызыл Байрак" ("Красное знамя") и "великолепно дополнявшие друг друга", активно участвуют в деятельности казанского Военно-революционного комитета и в свержении власти Временного правительства. Они внесли большой вклад в дело привлечения на сторону большевиков симпатий трудящихся мусульман, в дело подготовки самых первых шагов Советской России в политике по отношению к Востоку. В частности, мало кто знает, что знаменитое "Обращение ко всем трудящимся мусульманам России и Востока" от 20 ноября (3 декабря) 1917 г. подписано не только Лениным, но и Вахитовым. В январе 1918 г. Вахитов возглавил Центральную военную мусульманскую коллегию при Наркомате по военным делам, Комиссариат по делам мусульман при Народном комиссариате России по делам национальностей, а в дальнейшем совмещал эти функции с обязанностями чрезвычайного комиссара по продовольствию в Поволжье и командира 2-го татарско-башкирского батальона, оборонявшего Казань от белогвардейцев. Во всех его делах его верным соратником и помощником был Султан-Галиев, также принявший активное участие в формировании мусульманских частей Красной Армии. Одновременно он был Казанским губернским комиссаром по делам мусульман, комиссаром просвещения в Казанском совнаркоме и продкомиссаром.
      После гибели Вахитова в августе 1918 г. (он был взят в плен и расстрелян) все его обязанности Султан-Галиев принял на себя, сыграв важную роль в ходе гражданской войны в Поволжье и Приуралье. В 26 лет он стал Председателем Центрального мусульманского комиссариата Наркомнаца РСФСР, Председателем центральной мусульманской военной коллегии при Народном комиссариате по военным и морским делам РСФСР, позднее - главой Федерального земельного комитета, а с 1921 г. еще и читал лекции для слушателей Коммунистического университета трудящихся Востока (КУТВ). Он к этому времени был самой видной политической фигурой среди татарских коммунистов и ведущим знатоком мусульманских проблем в Советской России. Будучи членом коллегии Наркомнаца, он возглавлял в 1918 - 1921 гг. Центральное бюро коммунистических организаций народов Востока при ЦК РКП(б)15.
      В июне 1918 г. в Казани на Всероссийском совещании коммунистов-мусульман была создана Российская мусульманская коммунистическая партия, преобразованная на съезде в Москве в ноябре 1918 г. в мусульманские организации РКП(б). Партию возглавил Султан-Галиев, представлявший ее себе как "орган, всех революционеров-мусульман, кто более или менее принимает программу РКП(б)". Он планировал также создание мусульманской Красной Армии (преимущественно из татар), которая должна была составить до половины всех вооруженных сил большевиков. Опорой ей должна была послужить созданная в марте 1918 г. Вахитовым и Султан-Галиевым Татаро-Башкирская Советская республика, представлявшая собой первый опыт социалистической мусульманской автономии в составе Советской России. Ее дополнило создание мусульманских секций РКП(б) и отделений союза юных социалистов-мусульман. В дальнейшем (по настоянию Сталина главным образом) съезд РКП(б) в марте 1919 г. отменил все национальные организации в партии, и Султан-Галиев с этого времени возглавлял уже Цебюро Комвостока, но его еще долго называли на Волге и Урале "председателем мусульманской коммунистической партии". В этом качестве он, в частности, вел в декабре 1918 г. - феврале 1919 г. переговоры с лидером автономной Башкирии Ахметом-Заки Валидовым, обеспечив переход войск башкирских автономистов на сторону Советов. Конечно, во многом этот переход был вызван недальновидной и враждебной по отношению к мусульманам политикой Колчака. Однако определенную роль сыграли здесь и личные качества Султан-Галиева, его доброжелательный и гибкий подход к оппонентам, умение добиться доверия и понимания с их стороны. Имело значение и то, что Султан-Галиев и Важидов были почти земляками и "личными товарищами" по школе16.
      С мая по июль 1919 г. Султан-Галиев был членом Реввоенсовета 2-й армии Восточного фронта. Он много сделал для укрепления боевого духа полков и дивизий, в которых значительную часть составляли татары, башкиры, чуваши, представители других народов Поволжья, Урала и Сибири (в большинстве своем - мусульмане). Это повысило боеспособность армии. После этого Султан-Галиев около трех лет работал в Москве, во многом определяя политику РКП(б) по отношению к мусульманам. Эта политика преследовала своей целью не только привлечь мусульман на сторону советской власти, но и прежде всего избежать прямой конфронтации с ними, тем более что численность мусульман России в 1910 - 1923 гг. (несмотря на потери в первой мировой и гражданской войнах) выросла с 20 млн. до 30 млн. человек. Эта сила, встав на сторону белых, могла решить исход борьбы. То, что этого не случилось, было следствием исключительной гибкости политики РКП(б), чья программа в те годы прямо предписывала: "Необходима особая осторожность и особое внимание к пережиткам национальных чувств". Обеспечить осторожность и внимание могли лишь такие люди, как Вахитов и Султан-Галиев, интернационалисты - с одной стороны, знатоки культуры и самобытности своих народов - с другой. "Нет для меня ни русских, ни татар, ни китайцев", - писал Султан-Галиев еще в 1917 г., при этом выделяя, однако, татар и мусульман, которые "больше всех угнетены и больше всех растоптаны". Призывая мусульман к оружию, к борьбе против "капитализма российской и иностранной буржуазии", он вместе с тем выступал в защиту "свободного самоопределения народностей" и против отрицавших этот принцип демагогов и лево-экстремистов в РКП(б)17.
      Принципиальная линия Султан-Галиева заключалась в последовательной реализации призывов "Обращения ко всем трудящимся мусульманам России и Востока": "Вы сами должны быть хозяевами вашей страны! Вы сами должны устроить свою жизнь по образу своему и подобию! Вы имеете на это право, ибо ваша судьба - в собственных руках!" В соответствии с этими призывами съезду мусульман в Петрограде в декабре 1917 г. был возвращен конфискованный в свое время царским правительством экземпляр Корана халифа Османа, в январе 1918 г. башкирам Оренбурга вернули мечеть "Караван-сарай", татарам Казани - башню Суюмбике. Публикация правительством Советской России в начале 1918 г. тайных договоров царя, затрагивавших судьбы мусульман Османской империи, также высоко подняла престиж правительства Ленина в глазах мусульман России. В июне 1918 г. Совнарком создал особые мусульманские комиссариаты в русских губерниях и в Средней Азии. При поддержке большевиков проводились мусульманские съезды, на которых революционные атеисты сидели рядом с муллами и вместе с ними провозглашали лозунг "веры, свободы и национальной независимости". Нередко в пропаганде большевиков использовался тезис о том, что коммунизм и шариат не противоречат друг другу, а взаимно друг друга дополняют. Ввиду этого даже часть мусульманского духовенства выдвинула лозунг: "За советскую власть, за шариат!" Не в последнюю очередь все эти обстоятельства учитывали и Валидов, подписывая в феврале 1919 г. соглашение с Москвой о переходе на сторону советской власти 2 тыс. башкирских бойцов и образовании автономной Башкирии, и А. Байтурсун, вождь казахской Алаш-Орды, в ходе переговоров в марте-июне 1919 г. договорившийся с Москвой о "временном управлении" Казахстана. Последствия этих соглашений, по оценкам западных историков, "были для белых катастрофическими"18.
      Возможно ли все это было, если бы среди большевиков не было людей, подобных Вахитову и Султан-Галиеву, отлично знавших и понимавших не только суть "мусульманского вопроса" в России в то время, но также историю, сложности и "подводные камни" этого вопроса, культуру и психологию мусульман, писанные и неписанные законы их общественной и политической жизни? Ясно, что это было бы невозможно.
      А ведь порою дело доходило до того, что даже в 1921 г. "сам" нарком по делам национальностей Сталин поддерживал, как их тогда называли, "советских шариатистов", которые выдвинули к тому времени ряд видных лидеров и идеологов, каковыми были Бабахай в Туркестане, Расулов в Татарстане, Тарко-Хаджи в Дагестане, Али Митаев и Су-гаип-мулла в Чечне, Каткаханов в Кабарде. Да и позже, в 1922 г., когда новый подъем исламского повстанчества охватил Северный Кавказ, Татарию, Бухару и Хорезм, когда Мусульманский конгресс Туркестана в Самарканде в апреле 1922 г. торжественно провозгласил Туркестанско-тюркскую независимую республику с полным возрождением законов шариата, большевики снова пошли на уступки, восстановив в мае 1922 г. ранее ликвидированные в Средней Азии шариатские суды, вернув мечетям и медресе отобранное имущество, возродив управление вакфов, празднование пятницы вместо воскресенья, выборность имамов и т. п. В декабре 1923 г. было даже проведено совещание мулл под лозунгом "Советская власть не противоречит исламу". И так продолжалось примерно до конца 20-х годов19.
      Другое дело, насколько искренни были вожди большевиков в своих "происламских" и "прошариатских" симпатиях. Большинство их после того, как победа была достигнута, круто поменяли эту столь не свойственную атеистам позицию терпимости и согласия. "Меры, принятые советским государством по отношению к исламу и его организациям, были не уступкой, а тактикой партии", - признал впоследствии секретарь ЦК Компартии Узбекистана Акмаль Икрамов, сам погибший в 30-е годы по обвинению в "национал-уклонизме". Но, может быть, действительно лучше было бы уступить, чем обманывать? История не любит, когда ее торопят, и жестоко мстит за все попытки ее подхлестнуть и искусственно ускорить, за что мы, собственно говоря, и расплачивались уже не раз.
      Для Султан-Галиева политика терпимости и согласия была не тактической уловкой, а принципиальной сутью, стержнем его позиции. Глубоко связанный со своим народом, чутко реагировавший на все новое (а в революционные годы ситуация менялась каждый день, требуя молниеносного обобщения все прибывавшего и ранее небывалого опыта), Султан-Галиев был убежден в том, что осторожность и уважительное отношение к национальным и религиозным обычаям и традициям, к особенностям культуры, социального быта и духовной жизни народов Востока дают единственный шанс принятия этими народами социализма как учения и руководства к действию. Он клеймил "незнание Востока, с одной стороны, и обусловливаемый этим страх перед ним с другой". Он требовал принять во внимание, что "ислам как религия" имеет в глазах самих мусульман "характер угнетенной и защищающейся религии". Отсюда - надо обязательно учесть, что в этой "самой молодой, а потому самой крепкой и сильной по влиянию" религии есть много законов, "которые по своему существу носят вполне положительный характер", включая "отрицание частной собственности на землю, воду и леса".
      Убеждения Султан-Галиева рано или поздно должны были войти в противоречие с линией Сталина на авторитарный централизм и бюрократическое насилие в решении всех вопросов, в том числе и в первую очередь - национального. Известный французский востоковед Ж. Берк не совсем прав, когда он объясняет отказ от тезиса Султан-Галиева, предложившего "базировать распространение марксизма среди народов степей на татарской самобытности, понимаемой "как "форма" социалистического содержания", верностью советской системы "индустриальным схемам и общим местам". Элемент подобного отношения к оригинально мыслившему теоретику со стороны догматиков и просто людей малограмотных, конечно, был. Но главное заключалось не в этом. Догматизм, узость мышления и просто невежество можно было преодолеть. Сумели ведь это сделать, пусть со многими ошибками и упущениями, в 1917 - 1921 год! Однако к 1922 - 1923 гг., когда, собственно, и началось то, что потом назвали "делом Султан-Галиева", а еще позднее "борьбой с султангалиевщиной", уже стал набирать темпы процесс перерождения руководящей части партийной элиты в партократов и хозбюрократов со всеми вытекающими из этого последствиями.
      Не только со Сталиным, но и со многими другими советскими руководителями (Н. Крестинским, X. Петерсом, Е. Преображенским) у Султан-Галиева были разногласия. Они были против его политики "чрезмерных", по их мнению, уступок национальным меньшинствам, против создания территориальных автономий, опасаясь подрыва единства РСФСР. Они, как и многие другие руководители РКП(б), не понимали Султан-Галиева, когда он требовал "главное внимание... обратить на Восток... в том числе и на мусульманские страны", на то, чтобы "быстрее помочь встать на ноги татарам, башкирам, киргизам, мусульманам Туркестана и Кавказа". Он мечтал, "вооружив и объединив эти народы", направить их "через Иран и Афганистан... в Турцию, арабские страны, Индию для того, чтобы освободить их от западноевропейского капитала". При всей утопичности этого типичного для революционного 1919 г. лозунга его автор был, пожалуй, прав, утверждая: "Пока международный империализм имеет в своих руках Восток как колонию, где он является полновластным хозяином всех его природных богатств, ему гарантирован удачный для него исход всех отдельных столкновений его с рабочими массами метрополий на экономической почве". Более того, необходимость решения "восточного вопроса" для Султан-Галиева диктовалась и стремлением лишить западную буржуазию возможности "использовать великую национально-классовую ненависть, которая таится в груди Востока к Западу", в целях подавления рабочих Европы.
      Но товарищи по партии, остававшиеся в своем большинстве (включая Ленина и Троцкого) "западниками", нетерпеливо ожидавшими победы революции в Европе, не понимали Султан-Галиева. Еще меньше они его понимали (более того - относились к нему крайне подозрительно), когда он находил такие позитивные черты в исламе, как "обязательность просвещения" (в связи с изречением пророка: "Жажди познаний от колыбели до могилы"), "обязательность промышленности и труда", "обязанность родителей воспитывать своих детей до совершеннолетия", "допустимость гражданского брака", "отрицание суеверий, запрещение колдовства, азартных игр, роскоши, расточительности, золотоношения и шелконошения, употребления спиртных напитков, взяточничества и людоедства", а также - установление прогрессивно-налоговой системы, семейного и наследственного права20.
      Накануне XII съезда РКП(б) среди некоторых ее членов тайно распространялся документ, авторство которого приписывали лидерам фракции "демократического централизма". Авторы документа прямо требовали "уничтожить монополию коммунистов на ответственные места, лишить партбилет значения патента и тем ослабить засорение партии карьеристами и развитие карьеризма, приспособленчества, обывательщины в рядах партии". Документ содержал прямое требование вывести из руководства "одного-двух наиболее фракционно настроенных (наиболее разложивших партийную среду, наиболее способствовавших развитию бюрократизма под прикрытием лицемерных фраз) ответственных работников господствующей группы: Зиновьева, Сталина, Каменева". Несмотря на это, именно указанная группа и в первую очередь Сталин, с 1922 г. контролировавший партаппарат в качестве генсека, обеспечила на 83% укомплектование состава делегатов XII съезда РКП(б) исключительно зависящими от аппарата партработниками. Опираясь на этот состав, Сталин практически уже в 1923 г. мог навязывать партии любые угодные ему решения.
      В подобных условиях Султан-Галиев, всегда думавший не об интригах, а о деле, не о власти, а о революции и ее целях, вступил в полемику со Сталиным. Ранее Сталину нужен был Султан-Галиев, который гарантировал умелое, гибкое и умное осуществление провозглашенной в 1917 г. политики РКП(б) в национальном и религиозном вопросах. Однако Сталину-генсеку нужны были не самоотверженные борцы, а послушные чиновники, не оригинальные мыслители, а бездумные исполнители. Поэтому конфликт между будущим "отцом народов" и действительным знатоком национальных проблем был неизбежен. Султан-Галиев был незаменим, когда надо было завоевывать авторитет у народов Востока, привлекать мусульман на сторону советской власти, сбить первую волну национализма и басмачества в Крыму, Средней Азии, на Кавказе и в Поволжье. Но Султан-Галиев, стремившийся всерьез продолжать демократическую политику уважения национальных прав и особенностей, признания роли ислама и местных культур, самоопределения и самоуправления на деле, а не на словах, такой Султан-Галиев был Сталину не только не нужен, но и опасен.
      Уже в сентябре 1920 г. Султан-Галиеву было отказано в поездке на съезд народов Востока в Баку. Учитывая посты, им тогда занимаемые, это означало лишь одно - его точка зрения начинала расходиться с линией его непосредственного начальника - Сталина, отношения с которым, как пишет Б. Султанбеков, "прошли различные этапы - от безусловного доверия вождя своему талантливому сотруднику... до личной ненависти, вплоть до отказа здороваться и подавать руку". Не только Сталин, но и руководивший съездом в Баку Зиновьев и другие "западники" в руководстве РКП(б) не хотели "дать толчок началу великой освободительной борьбы угнетенных народов Востока". Опасаясь панисламизма и пантюркизма (на съезде присутствовали Энвер-паша, Джемаль-паша и другие известные пантюркисты, пытавшиеся добиться своих целей путем временного блокирования с большевиками), руководители бакинского съезда добились, вопреки точке зрения Султан-Галиева, признания делегатами "первостепенности" революции на Западе. Характерно, что Валидов (тогда еще - председатель Башкирского ревкома и член ЦИК РСФСР) участвовал в работе съезда нелегально, с июня 1920 г. скрываясь от слежки, и впоследствии обвинял Зиновьева и Радека, что они в Баку "обращались с представителями Востока, как комиссары с темной массой на крестьянских съездах" и навязывали им "те решения, которые продиктовала Москва". Именно благодаря подобному игнорированию линии Султан-Галиева и последовали в дальнейшем неудачи Коминтерна на Востоке в целом, а большевиков - в затянувшейся борьбе с басмачами в Средней Азии (в которой басмачами руководили Энвер-паша и Валидов) и мусульманскими партизанами на Северном Кавказе.
      Султан-Галиев выступил одним из первых с резкой критикой сталинского проекта "автономизации" в период подготовки Союзного договора 1922 года. На заседании фракции РКП(б) X Всероссийского съезда Советов в декабре 1922 г. он говорил об ошибочности предлагаемых Сталиным форм объединения республик в единый Союз и особенно - о неверном принципе разделения "советских республик на национальности, которые имеют право вхождения в союзный ЦИК, и на национальности, которые не имеют этого права". По его мнению (он приводил при этом пример "союзной" Грузии и не достигшего, по Сталину, этого уровня "автономного" Туркестана, гораздо более масштабного по территории, населению и политико- стратегическому положению), надо было ликвидировать это "разделение на пасынков и на настоящих сыновей". Удивительно, до чего точно Султан-Галиев предвидел возможность противоречий и трений, именно сегодня, через 70 лет, вышедших на поверхность и породивших кровавые конфликты в Нагорном Карабахе, Абхазии, Южной Осетии и в других местах. Однако Сталин в своем ответе счел, что позиции Султан-Галиева "подрывает... революционное объединительное движение" и вообще не идет дальше "самолюбия некоторых предсовнаркомов некоторых автономных республик, желающих прокричать эту самостоятельность". Для большей убедительности Сталин организовал также выступление Сеид-Галиева, земляка Султан-Галиева, который в свое время настоял на отзыве Сеид-Галиева из Татарии за допущенные ошибки в ходе продразверстки. В пику Султан-Галиеву Сеид-Галиев даже утверждал, что "между Крымской или Татарской республикой и Тульской губернией никакой разницы в этом отношении (то есть в смысле положения внутри будущего Союза. - Р. Л.) нет"21.
      В принципе Султан-Галиев защищал примерно ту же точку зрения, что и Ленин, тогда же, в декабре 1922 г., заметивший: "Видимо, вся эта затея "автономизации" в корне была неверна и несвоевременна". Но с Лениным Сталин в открытую бороться, очевидно, не считал нужным. А вот на примере Султан-Галиева решил проучить и запугать всех своих возможных соперников. Тем более, что неугомонный оппонент и не думал отказываться от своих принципиальных позиций. На заседании секции XII съезда РКП(б) по национальному вопросу 25 апреля 1923 г. он снова заявил, что "та постановка вопроса, которая предлагается тов. Сталиным, не разрешает национального вопроса и мы принуждены будем опять возвращаться к этому вопросу, если не поставим его кардинально". Последующие десятилетия и горькая действительность наших дней более чем убедительно доказывают справедливость этих слов, так же, как и следующих: "Нельзя говорить, что эта национальность доросла до того, что ей можно предоставить автономию, а эта - не доросла... Если мы будем так рассуждать, то до чего мы дойдем?"
      А тогда, после XII съезда, Сталин принял меры по нейтрализации своих оппонентов. Наиболее известные из них (X. Г. Раковский, Б. Мдивани) были отправлены на дипломатическую работу (то есть в почетную ссылку). Что же касается Султан-Галиева, то здесь генсек поступил иначе. "Сталин, - пишет А. А. Антонов-Овсеенко, - ударил неожиданно. По его указанию ГПУ установило за Султан-Галиевым специальное наблюдение - агентурное и по линии связи (почта, телефон)". Ничего не подозревавший член коллегии Наркомнаца между тем продолжал пропагандировать письмо Ленина об "автономизации" и резолюцию XII съезда, в которой указывалось на особую опасность не "уклона к национализму", как требовал Сталин, а уклона к великодержавию, который на XII съезде обличал Султан-Галиев, заявляя, что великодержавный шовинизм (в котором косвенно тем самым обвинялся Сталин) многие "прикрывают борьбой с местным национализмом". Некоторые письма Султан-Галиева того времени (например, наркому юстиции Крыма И. К. Фирдевсу от 9 апреля 1923 г.) заканчиваются словом "Сожги". Он к тому времени уже знал о слежке за ним22.
      4 мая 1923 г. Партколлегия ЦКК РКП(б), рассмотрев дело М. X. Султан-Галиева, исключила его из партии "как антипартийный и антисоветский элемент", сняла со всех постов и передала его "дело" в ГПУ. Вскоре он был арестован по обвинению в создании националистической организации, выступавшей якобы против руководства партии и государства. Обвинение основывалось на перехваченных ГПУ конспиративных письмах Султан-Галиева ряду разделявших его взгляды руководителей Татарии, Башкирии и Крыма с призывом выступать на партийных собраниях и в рамках советских органов власти с защитой своих позиций. Осуждался он и за поддержку практики возрождения на Волге старинных татарских селений, и за выступления во время поездок в Крым, Калмыкию, Татарию и Башкирию. Самым "страшным" было обвинение в связи с Валидовым, в то время находившимся в рядах басмачей. В своих показаниях в ГПУ и письме в политбюро Султан-Галиев отрицал выдвинутые против него обвинения, но не отрекался от попытки установить связь с Валидовым (через народного комиссара Башкирии А. Адигамова) с единственной целью - воздействовать на Валидова, подобно тому, как это было в 1919г. при переговорах о переходе башкирских формирований на сторону советской власти.
      Следует учесть, что все, связанное с Валидовым, вызывало тогда ярость не только у Сталина, но и у других лидеров партии. Столь крупный и авторитетный мусульманский деятель, успешно ускользнувший от ГПУ и сумевший, тайно передвигаясь по советской территории, попасть и в Баку, и в Среднюю Азию, знал слишком много. В своих воспоминаниях он пишет, что Сталин "любил насмехаться над татарами и кавказцами, которые работали под его началом", а по поводу русских и польских беженцев в Башкирии предлагал Валидову (тогда - главе Башревкома): "Вы просто уничтожьте этих людей, и не будет никаких проблем". Хорошо отзываясь о Султан-Галиеве, Л. Д. Троцком и М. В. Фрунзе, Валидов был весьма критического мнения о большинстве советских лидеров, особенно - о Сталине, который вел с ним провокационные разговоры, "обвинял русских в шовинизме и ругал их". В письме некоторым членам ЦК РКП(б) 12 сентября 1920 г. Валидов писал, что Сталин обманул его и что он опасается "неискреннего, замаскированного диктатора, который играет людьми, их волей". Сталин впоследствии не раз пытался вернуть Валидова в Москву, даже льстил ему, говоря, что Валидов, якобы, "много умнее Султан-Галиева и много энергичнее", что он - "человек незаурядный, сильный, с характером, с волей, человек практики", доказавший, что "умеет создать из басмачей армию".
      Говорить об искренности Сталина в данном случае не приходится. Просто Султан-Галиев уже был у него в руках, а Валидов - нет. Хорошо зная истинную цену и тому, и другому, Сталин, возможно, если и ценил Валидова выше, то - за недоверие к нему, Сталину, который сам никому не верил. В то же время более открытая, принципиальная и честная позиция Султан-Галиева не должна была вызывать у него уважения, ибо, по его понятиям, таким людям в политике нечего было делать.
      Сам же Султан-Галиев в своем письме из тюрьмы членам Центральной Контрольной Комиссии РКП(б) от 23 мая 1923 г. писал, что он стремился доказать Валидову гибельность басмаческого движения и характеризовал его как талантливого "самородка", который, "если бы мы не оттолкнули его от себя,., был бы один из честнейших работников Коммунистической партии на Востоке". Не отрекаясь от своего старого друга, Мирсаид Султан-Галиев даже критиковал себя за то, что не все сделал для сохранения Валидова в РКП(б)23.
      После ареста Султан-Галиева в его защиту выступили руководители Татарии, обратившиеся с письмом к Политбюро и секретариату ЦК. Но Сталин стремился использовать ситуацию до конца в свою пользу. На расширенном совещании в ЦК с участием актива национальных республик 9 - 12 июня 1923 г. был поставлен доклад председателя ЦКК РКП(б) В. В. Куйбышева "Об антипартийной и антигосударственной деятельности Султан-Галиева". Правда, и Куйбышев, и председательствовавший на совещании Каменев (тогда действовавший заодно со Сталиным), и представитель партийцев Татарии Ибрагимов признавали революционные заслуги и авторитет Султан-Галиева, но уже пущен был в оборот ярлык "султан-галиевщина", говорили о "националистическом уклоне, переходящем в измену", выдавали за "большевистскую принципиальность" исключение из партии 300 "уклонистов". В угоду Сталину Д. З. Мануильский на совещании вообще отрицал наличие великодержавного шовинизма, видя опасность лишь в "национальной стихии" на местах. Ему вторил Сеид-Галиев, который клеймил "природный национализм" в республиках, а про письмо Ленина к съезду (с отрицательной характеристикой Сталина) сказал, что оно "ужасного ничего не представляет".
      Однако диктатуры своей Сталин тогда еще не установил, хотя начало уже было положено. Поэтому Сталину не удалось в тот раз добиться всего. Султан-Галиев не был тогда еще совсем одинок в партии. Его позиция разделялась многими большевиками из национальных республик, в том числе - не только мусульманских, но и Грузии, Украины. Возглавлявший тогда правительство Украины X. Г. Раковский говорил на XII съезде, что в отсутствие Ленина партия "в национальном вопросе совершает фатальные ошибки", а этот вопрос "сулит гражданскую войну, если мы по отношению к нему не проявим необходимой чуткости и необходимого понимания". Он указывал на "чувство равенства, которое у национальностей, бывших сотни лет угнетенными царским режимом, проникло гораздо глубже и сильнее, чем мы думаем". В связи с этим Раковский даже предлагал "отнять от союзных комиссариатов девять десятых их прав и передать их национальным республикам".
      На совещании 9 - 12 июня также многие выступили с аналогичных позиций и персонально в защиту Султан-Галиева. Руководитель коммунистов Украины Н. Скрыпник прямо сказал: "Я опасаюсь, чтобы сама постановка дела Султан-Галиева в настоящем совещании не привела бы к какому-нибудь сдвигу в нашей линии". Троцкий, хорошо знавший Султан-Галиева по совместной работе на Восточном фронте в 1918 - 1919 г., поддержал его: "Совершенно верно!" Но тем и ограничился, явно недооценив возможности дать принципиальный бой Сталину, когда это еще могло иметь результат.
      Фрунзе осудил сталинский маневр с докладом ЦКК и стремление искусственно раздуть "дело Султан-Галиева" в ущерб борьбе с великодержавным шовинизмом и реальной помощи возрождению народов Востока. Надо полагать, Фрунзе, молдованин, родившийся и учившийся в Киргизии, воевавший в Туркестане, Бухаре, Хиве и Крыму, бывший в 1920 - 1924 гг. одним из руководителей Украины и три месяца работавший в Турции, имел немалый опыт в изучении проблем Востока. А это неизбежно привело его на сторону Султан-Галиева и против Сталина, как и узбекского лидера Икрамова, и председателя Совнаркома Туркестана Турара Рыскулова. Икрамов говорил о бюрократическо-циркулярном стиле руководства ЦК идейно-воспитательной работой на национальных окраинах, о множестве нерешенных вопросов национальной политики, по поводу которых никто с мест к Сталину не обращается из страха быть арестованным и расстрелянным. Так впервые, уже в 1923 г., еще при жизни Ленина, был затронут вопрос о сталинских репрессиях, жертвами которых впоследствии станут все выступавшие на совещании 9 - 12 июня против Сталина, в том числе и впервые заговоривший об этом Икрамов. Это относится и к Т. Рыскулову, который огласил на совещании письмо, направленное ему Султан-Галиевым с просьбой поддержать и защитить разумную национальную политику на окраинах. К сожалению, ответом на это явились призывы гнать из партии всех причастных к "делу Султан-Галиева" и даже тех, кто просто отказывался признать его "контрреволюционером".
      Характерно, что материалы июньского совещания 1923 г. сразу же засекретили, предоставив их лишь некоторым ведущим партработникам. Прятать было что. Прав Антонов-Овсеенко, считающий, что все это "дело" - "политическая провокация, проведенная Сталиным на вполне профессиональном уровне", целью которой было "уточнить расстановку сил". Сталин еще не мог полностью добиться всего, чего хотел, но умело готовил условия для этого: впоследствии все так или иначе не поддержавшие его линию против Султан-Галиева были уничтожены в 20 - 30-е годы (кроме Фрунзе, погибшего во время хирургической операции при сомнительных, кстати, обстоятельствах)24.
      14 июня 1923 г. Султан-Галиев был освобожден по предложению Р. В. Менжинского (тогда - начальника секретного оперативного управления ГПУ), дезавуировавшего агентурные сообщения о якобы поддержке Султан-Галиевым басмачества. Однако и после этого Сталин сделал все, чтобы просьба Султан-Галиева о восстановлении в партии была отклонена. Для Сталина это "дело" не было закончено. Оно только начиналось. Ему выгодно было утверждать, что Султан-Галиев якобы "перешагнул из лагеря коммунистов в лагерь басмачей".
      Можно представить себе, что пережил Султан-Галиев в последующие годы, отстраненный от работы, оклеветанный, лишенный возможности применить на практике свои огромные знания и талант. Его "дело" во многом стало поворотом в отношении СССР и Коминтерна к Востоку. Возобладали грубый расчет, догматическая зашоренность. Оказалась нереализованной потенциальная возможность творческого восприятия и учета восточной, в первую очередь - исламской, реальности. Именно сегодня это ясно во всей полноте. Ведь взгляды Султан-Галиева разделяли в 20 - 30-е годы такие деятели Коминтерна, как М. Нат Рой в Индии, Султан-Заде в Иране, Т. Малака в Индонезии, а в 60 - 70-е годы - такие известные деятели национально-освободительного движения, как А. Бен Белла и X. Бумедьен в Алжире и А. Шариати в Иране. И причина этого - не только в умелом учете в теоретических построениях Султан-Галиева своеобразных условий Востока, в частности - образа жизни и психологии его крестьянства (что особенно привлекало Бен Беллу), но особенно - в определении роли ислама в процессе революционного обновления общества. Можно лишь присоединиться к оценке Мухамедьярова: "Анализ Султан-Галиева оказался в этом отношении настолько глубоким и точным, что его значимость в подлинном масштабе раскрывается только в наши дни".
      Однако после 1923 г. выдающийся теоретик, публицист и писатель был всего лишь консультантом "Охотсоюза", и ему не давали заниматься ни литературной, ни переводческой деятельностью. Его родных репрессировали, а тех, кто ему помогал, обвиняли в "поддержке контрреволюционера".
      Репрессиям подверглись братья Мирсаида, его дочери Расида и Гульнар, сын Мурат. В концлагере погибла и Фатима Ерзина, ставшая в 1918 г. второй женой Султан-Галиева. Лишь некоторым из родственников Султан-Галиева удалось выжить - его брату Фариту, сестре Зулейхе, которые впоследствии смогли рассказать о его жизни. А в 20 - 30-е годы создавалось впечатление, что Сталин и его сторонники старались не только избавиться от самого Султан-Галиева, но и исключить из публичного употребления всякую информацию о нем, даже упоминание.
      Дальнейшая судьба Мирсаида Султай-Галиева оказалась еще более трагичной. Взяв на заметку его сторонников еще в 1923 г, как "националуклонистов", Сталин после утверждения своей власти в 1927 г. развернул массовые репрессии против них и всех, кого к ним можно было причислить. В 1928 г. он сфабриковал новое дело о "султангалиевщине", приписав Султан-Галиеву совершенно необоснованное обвинение в связях с организацией крымских националистов "Милли-Фирка". Этой организации тогда в Крыму уже не существовало. Но в ней когда-то имел несчастье состоять Вели Ибраим (Ибрагимов), бывший наборщик в газете Ислама Гаспринского "Терджуман" и депутат курултая Крыма 1917 - 1918 гг., ставший в 1923 г. председателем ЦИК Крымской автономной республики. Сталин не только казнил в 1928 г. Ибраима, но и сфабриковал "дело" о заговоре бывших милли-фирковцев, раздув его до всесоюзного масштаба и даже начав борьбу с "велиибраимовщиной", будто бы связанной с Султан-Галиевым в СССР и Заки Валидовым в Турции.
      Султан-Галиеву и его друзьям, а также - многим деятелям Татарии (К. Мухтарову, Г. Мансурову, Р. Сабирову, М. Будайли и др.) были приписаны, также без каких-либо оснований, связи с Троцким, Зиновьевым и другими врагами Сталина, а заодно - попытки срыва коллективизации деревни, организация подпольного террора, сотрудничество с иностранными разведками. Из 76 привлеченных к "делу" лиц 21 человек был осужден на смерть.
      28 июля 1930 г. Султан-Галиев был приговорен к расстрелу, однако в январе 1931 г. расстрел был заменен десятью годами заключения, которые он отбывал на Соловках, работая конюхом лагпункта. В 1934 г. его даже внезапно освобождают, разрешая жить в Саратовской области. Любопытно, что тогда же Сталин сделал очередную попытку (неудачную) заманить в СССР Валидова, приехавшего в Финляндию из Турции.
      В 1937 г. Султан-Галиев пережил повторный арест и допросы с применением самых жестоких методов. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к расстрелу в декабре 1939 года. 28 января 1940 г. приговор был приведен в исполнение. Эта смерть была частью гибели тысяч и тысяч представителей интеллигенции Татарстана, Башкирии, Крыма, Кавказа, Средней Азии и Казахстана, во многом подорвавшей то положительное, что было сделано там советской властью и за что упорно боролся Султан-Галиев25.
      Так завершился жизненный путь выдающегося татарского революционера и ученого, взгляды которого в случае их реализации могли бы очень многое изменить в судьбах не только мусульманских народов, но и всего СССР, более того - всего Востока. Султан-Галиев предвидел многое - и возможность "поражения революции" в СССР, и "неизбежность распада" старой России, что, по его мнению, "требовало необходимости "разрешения" нацвопроса, а не "изживания" его", и, наконец, неизбежность революционного подъема и освобождения Востока. Нельзя исключать полностью того, что осуществление его идей предотвратило бы многие беды, в том числе - развал СССР и всевозрастающую с 1970-х годов опасность исламо-экстремизма, причем, на путях не просто "симбиоза марксизма и ислама", как несколько прямолинейно представляют себе суть учения Султан-Галиева на Западе, одновременно удивляясь тому, как "этот человек, бывший скорее всего атеистом, стал образцом защитника ислама"26.
      Феномен Султан-Галиева как мыслителя - прежде всего в гуманизме, в последовательном антидогматизме, умении встать выше абстрактных формул идеологического или религиозного характера. Он стремился всегда исходить из реальности, из жизни людей и общества, из глубокого знания и уважения как своей культуры, так и культуры других народов. Он был из тех, кому чужды узость, фанатизм, национализм, хотя ему приписывали и второе, и третье. Он умел соединить, казалось бы, несоединимые постулаты социализма и ислама, ведя их к общему знаменателю идей социальной справедливости, общественного блага, взаимопомощи и взаимного доверия, традиционной нравственности и трудовой морали. Поэтому его духовно-теоретическое наследие сохраняет свое значение и в наши дни.
      Примечания
      1. МУХАМЕДЬЯРОВ Ш. Первая жертва генсека. - Исламский вестник, 1992, N 10, с. 21; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Sultan Galiev, le pere de la revolution tiers- mondiste. P. 1986, p. 7 - 8; МУХАМЕДЬЯРОВ Ш. УК. соч., с. 21; Тайны национальной политики ЦК РКП. Стенографический отчет секретного IV совещания ЦК РКП, 1923. М. 1992, с. 6.
      2. САГАДЕЕВ В. В. М. Султан-Галиев и идеология национально-освободительного движения. М. 1990; СУЛТАНБЕКОВ Б. Первая жертва генсека. М. Султан-Галиев. Судьба, люди, время. Казань. 1992; Мирсаид Султан-Галиев. Статьи. Выступления. Документы. Казань. 1992.
      3. Антирелигиозник. М. 1930 - 1935; Против султангалиевщины и самодержавия. Казань. 1929; Революция и национальности, М., 1933, N 7, с. 66 - 70.
      4. BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 293 - 298.
      5. DAWLETSCHIN I. Cultural Life in the Tatar Republic. N. Y. 1953; BENNIGSEN A., LEMERCIER- QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 298 - 299.
      6. VON MENDE G. Der Nazionale Kampf der Russlands Turken. Brl. 1936.
      7. Forschungen zur Osreuropaischen Geschichte, Brl., 1959, N 8, S. 323 - 396; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Les mouvements nationaux chez les musulmans de Russie. Le sultangalievisme au Tatarstan. P. - La Haye. 1960; BENNIGSEN A., WIMBUSH S. E. Muslim National Communism in the Soviet Union. A Revolutionary Strategy for the Colonial World. Chicago - Lnd. 1979; BENNIGSEN A., LEMERCIAR-QUELQUEJAY Ch. Islam in the Soviet Union. Lnd. 1967; LEMMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Muslim National Minorities in Revolution And Civil War ("Soviet Nationalities in Strategic Perspectiwe. Lnd. 1985, p. 36 - 61); PIPES R. The Formation of the Sowiet Union. Cambridge (Mass.) 1954; RODINSON M. Communisme et Tiers-Monde. Sur un precurseur oublie. - Temps Modernes, P., decembre 1960 - Janvier 1961; Азия и Африка сегодня, 1994, N 1, с. 48; Kultura, Warszawa, 1973, N 9, s. 78 - 88; Исламский вестник, 1992, N 10, с. 22; TENGOUR Н. Sultan Galeiv. P. 1985.
      8. Ислам в татарском мире: история и современность. Материалы международного симпозиума. Казань. 1997, с. 12; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Sultan Galiev, p. 191,211,255.
      9. Сам Султан-Галиев писал: "Родился я в Башкирии в башкирской деревне Шипаево (по-русски, кажется, называется Белембеево..." (Мирсаид Султан-Галиев, с. 386). А. Беннигсен и Ш. Лемерсье-Келькеже неверно относят дату рождения Султан-Галиева "к 1880 году" (BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 9, И); Ислам на территории бывшей Российской империи. Вып. 1. М. 1998, с. 30, 93; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 28 - 29).
      10. Мирсаид Султан-Галиев, с. 11, 387 - 388, 390 - 391; Из истории нижегородских мусульманских общин в XIX - 30-х годах XX века. Нижний Новгород. 1997, с. 113; BENNIGSEN A., LEMERCIER- QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 12, 18, 24, 43, 58 -59; DERINGIL S. L'empire ottoman et le panislamisme dans la Russie turcophone - Cahiers d'Etudes sue la Mediterranee Orientate et le Monde turcoiranien, P., 1993, N 16, p. 210, 211, 215.
      11. АРШАРУНИ А., ГАБИДУЛЛИН X. Очерки панисламизма и пантюркизма в России. М. 1931, с. 24 - 26; Из истории нижегородских мусульманских общин, с. 114 - 115; Ислам в СНГ. М. 1998, с. 79 - 80; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Les mouvements narionaux chez les musulmans de Russie, p. 32 - 38, 49 - 50.
      12. Мирсаид Султан-Галиев, с. 11, 26 - 31, 44 - 50; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Sultan Galiev, p. 62 - 63.
      13. Мирсаид Султан-Галиев, с. 50 - 519, 398 - 399; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 62, 64; Islamic civilisation in Cauxasia. Baku. 1998, p. 45.
      14. Мирсаид Султан-Галиев, с. 44, 51 - 52; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 65 - 67.
      15. КУТВ был открыт в октябре 1921 г. для подготовки работников советских восточных республик и областей. В разное время в нем обучались представители 73 национальностей, а преподавали А. А. Губер, Л. Б. Красин, А. В. Луначарский, М. Н. Покровский, И. М. Рейснер и др. Авторханов А. Империя Кремля. М. 1991, с. 53 - 58; Азия и Африка сегодня, 1994, N 1, с. 49; Исламский вестник, 1992, N 10, с. 21; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p.79, 99 - 108.
      16. ЗАКИ ВАЛИДИ ТОГАН. Воспоминания. Борьба мусульман Туркестана и других восточных тюрок за национальное существование и культуру. М. 1997, с. 190 - 197; Тайны национальной политики ЦК РКП, с. 48; ВЕРТ Н. История советского государства. М. 1992, с, 166 - 167.
      17. АВТОРХАНОВ А. УК. соч., с. 53, 58; Мирсаид Султан Галиев, с. 12 - 13, 48, 70 - 80.
      18. АВТОРХАНОВ А., УК. соч., с. 54; Документы внешней политики СССР. Т. 1. М. 1957, с. 34 - 35.
      19. Азия и Африка сегодня, 1994, N 1, с. 50; Мирсаид Султан-Галиев, с 143 - 149; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p.87 - 88.
      20. ИКРАМОВ А. Избранные труды. Т. 3. Ташкент. 1972 - 1974, с. 301; Мирсаид Султан-Галиев, с. 86 - 87, 92 - 93, 132 - 134; Тайны национальной политики ЦК РКП, с. 5 - 6; BERQUE J. Depossession du monde. P. 1964, p. 141.
      21. ВЕРТ Н. УК. соч., с. 167; Вопросы истории КПСС, 1991, N 1, с. 53; ЗАКИ ВАЛИДИ ТОГАН. УК. соч., с. 256 - 268; Несостоявшийся юбилей. М. 1992, с. 157 - 167; Тайны национальной политики ЦК РКП, с. 5.
      22. АНТОНОВ-ОВСЕЕНКО А. А. Сталин без маски. М. 1990, с. 40; ЛЕНИН В. И. Полное собрание сочинений. Т. 45, с. 356; Мирсаид Султан-Галиев, с. 323 - 331; Несостоявшийся юбилей, с. 205 - 207.
      23. ЗАКИ ВАЛИДИ ТОГАН. УК. соч., с. 197, 199, 256, 269, 611; Несостоявшийся юбилей, с. 145 - 246; Тайны национальной политики ЦК РКП, с. 6 - 8; Мирсаид Султан-Галиев, с. 379 - 383.
      24. АНТОНОВ-ОВСЕЕНКО А. А. УК. соч., с. 40 - 43; XII съезд РКП(б). Стеногр. отч. М. 1968, с. 576 - 582; РОГОВИН В. Была ли альтернатива? М. 1992, с. 93 - 94; Тайны национальной политики ЦК РКП, с. 14 - 274.
      25. ЗАКИ ВАЛИДИ ТОГАН. УК. соч., с. 612; Мирсаид Султан-Галиев, с. 17 - 23; СТАЛИН И. В. Сочинения. Т. 5. М. 1947, с. 303; Исламский вестник, 1992, N 10, с. 21.
      26. Мирсаид Султан-Галиев, с. 446 - 470; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 286 - 288.
    • Новосельцев А. П. Об исторической оценке Тимура
      Автор: Saygo
      Новосельцев А. П. Об исторической оценке Тимура // Вопросы истории. - 1973. - № 2. - С. 3-20.
      Мировая история древности и средневековья насыщена именами различных крупных и мелких завоевателей, создававших иногда недолговечные, а порой более или менее устойчивые государственные образования или даже "мировые" империи. Одним из таких завоевателей являлся Тимур, известный европейским народам как Тамерлан (от персидского "Тимур-ланг" - "хромой Тимур"). Он основал в 70-х годах XIV в. в пределах Мавераннахра государство, границы которого затем распространились до Эгейского моря и Палестины на западе, а завоевательные шупальца протянулись через Дашт-е кыпчак1, чтобы проникнуть на Русь, только что вышедшую из схватки с Золотой Ордой. История государства Тимура во многом напоминает историю державы Чингиз-хана.
      Будучи поклонником основателя Монгольской империи, Тимур поставил перед собой задачу, которую так и не удалось разрешить его предшественнику: создание "мировой империи". Но если Чингиз-хан как представитель кочевой среды пределы будущей империи измерял территорией, куда дойдут копыта монгольских коней, то Тимур формулировал свои планы гораздо определеннее, утверждая: "Все пространство населенной части мира не заслуживает того, чтобы иметь больше одного царя"2.
      О Тимуре написано немало. Источники об этой эпохе и о Тимуре по большей части давно известны, опубликованы и исследованы. Пожалуй, единственный упрек, который можно в данном случае сделать историкам, - это недостаточное использование закавказских (армянских и грузинских) и некоторых арабских источников. Эти материалы содержат интересные данные не только о походах Тимура в Закавказье и арабские страны, но и любопытные характеристики и подробности, касающиеся международных отношений той поры, а также деятельности самого завоевателя.
      Поэтому в данной статье уделяется большее внимание означенной группе материалов, чем в других исследованиях, о времени Тимура. В нашей историографии принято делить все источники по этому сюжету как бы на две большие группы. К первой относятся источники, вышедшие из придворной среды завоевателя или его наследников. Наиболее известными из них являются хроники Низам ад-дина Шами и Шереф ад-дина Йазди, проникнутые глубоким почитанием "Железного хромца"3. Используя опыт придворной историографии восточных стран, авторы их нарисовали величественную фигуру жестокого, но мудрого и справедливого государственного деятеля, синтезирующего качества, присущие в прошлом Низам ал-мульку и Чингиз-хану. Было бы, однако, неверно утверждать, что Шами и Йазди умалчивали о "подвигах" Тимура в покоренных странах. Да они и не ставили перед собой такой цели. Дело в том, что жестокость (и не только во время войн) была присуща всей эпохе средневековья. Во времена Тимура, особенно после зверств Чингиз-хана и его сподвижников, массовые репрессии, истребление мирного населения, разрушение городов и угон их жителей на чужбину были вполне обычными, "дозволенными" действиями, которых правители и полководцы (за редким исключением) не стыдились. Тимур же, считая себя достойным последователем "потрясателя вселенной", гордился своими "подвигами" и не собирался скрывать их от потомства.
      Вторая группа источников - это документы, вышедшие не из окружения Тимура и его наследников4. Эти материалы неоднородны. К их числу относятся свидетельства такого нейтрального (но из-за политических причин благожелательно относящегося к Тимуру) автора, как посол кастильского короля Клавихо, и многочисленные документы, вышедшие из среды народов, испытавших на себе результаты походов Тимура и его политики. Из всех этих источников историки в достаточно полной мере использовали только произведения арабского писателя, уроженца Дамаска, Ибн Арабшаха. Последний был весьма образованным человеком, много путешествовал; он пережил весь ужас разгрома родного города полчищами Тамерлана, был уведен в числе прочих пленников в далекий Самарканд и имел все основания люто ненавидеть Тимура. Хорошо осведомлены о событиях той эпохи были и другие арабские авторы и армянские писатели-современники, пережившие многое сами или знавшие о походах Тимура со слов очевидцев и по надежным документам.
      Когда говорят о каком-либо конкретном человеке, обычно судят о его недостатках и достоинствах не по его собственным оценкам своей персоны, а по мнениям других лиц. В данном случае ситуация весьма похожая: летописцы типа Шами или Йазди оставили нам то, что хотели довести до будущих поколений "сам Тимур и его наследники, а суровая, но справедливая оценка Ибн Арабшаха, равно как и пораженных ужасом при виде страшных бедствий, выпавших на долю их стран, армянских, русских и других летописцев и вообще современников, не заинтересованных в панегирике Тимуру и его семье, - это оценка со стороны.
      Как же оценивалась деятельность Тимура в исторической литературе? В средневековой историографии встречаются две весьма отличные друг от друга характеристики этого завоевателя. Большинство мусульманских историков Ирана, Средней Азии и некоторых других стран в основном продолжали традицию, заложенную в трудах придворных летописцев Тимура и его наследников. На протяжении многих веков в сочинениях этих историков сохранялся почтительный тон по отношению к грозному "зятю" Чингизидов5. Даже описывая разрушения своих стран и бедствия своих народов, эти летописцы продолжали испытывать благоговейный страх перед Тимуром, именуя его Сахибкиран, то есть победоносный, обладатель счастливого сочетания звезд. Другая группа средневековых авторов, преимущественно христианских (армянские, грузинские, русские), характеризовала время Тимура как период величайших бедствий, выпавших на долю многих народов, а самого завоевателя считала очередным "бичом божьим". Армянский хронист XV в. Товма Метсопеци, младший современник событий, рассказывая об опустошении Закавказья Тимуром, писал, что "все это пришло на нас за грехи наши"6. Сходная оценка дается и в Никоновской летописи7.
      Если причины полностью нигилистической оценки Тимура историками второй группы не нуждаются в особых комментариях, то позиция мусульманских историков требует некоторого пояснения. Большинство их не скрывали тягостных последствий эпохи Тимура для своих стран, но одновременно и почитали его. В чем же здесь дело? Ответ на этот вопрос следует искать в разных аспектах деятельности Тимура и в неодинаковом отношении к нему представителей различных общественных слоев. Поскольку летописцы последующих времен (из какого бы класса общества они ни происходили) неизменно выражали интересы господствующего класса или отдельных его частей (а очень часто таковой была кочевая знать), то события прошлого они старались отобразить в своих трудах в соответствии с запросами и чаяниями своих покровителей. Таким образом, речь идет о классовой идеологии феодалов, точнее, определенных групп этого класса.
      Десятки тысяч людей, ремесленников, умельцев угнал Тимур из покоренных стран в Мавераннахр. Потом и кровью их, равно как и местного населения, были отстроены Самарканд и некоторые другие города Средней Азии. Львиная доля награбленных богатств попала, разумеется, в руки среднеазиатской знати, являвшейся участницей и вдохновительницей грабительских походов. Тимур понимал, что его держава, созданная мечом, будет существовать лишь до той поры, пока он способен в интересах этой знати совершать свои победоносные, приносящие добычу походы. А для этого нужен был "внутренний порядок", который могла обеспечить только сильная государственная власть. Поэтому Тимур не только приказывал замуровывать в стены тысячи живых людей или складывать пирамиды из десятков тысяч голов "мятежников" разных стран. В случае необходимости он наказывал и слишком вороватого правителя или ставшего подозрительным сановника8. В результате этого имя Тимура в глазах господствующего класса той поры и последующих времен олицетворялось с идеей сильной власти, способной защитить этот класс в целом от народных возмущений и иных внутренних неурядиц, а самое главное - повести в победоносные походы, сулящие добычу и новые объекты грабежа. Именно такой образ Тимура - сильного правителя, могущего служить образцом для других государей, - и был привлекателен для господствующего класса последующих времен и обслуживавших этот класс летописцев.
      Целую эпоху в изучении прошлого народов Средней Азии составили труды В. В. Бартольда, который привлекал новые источники и, естественно, пересматривал некоторые существующие оценки. Правда, не все его выводы сохранили свое значение в наше время (например, в его трудах чувствуется известная идеализация Монгольской империи)9. Изучая эпоху Тимура, В. В. Бартольд стремился по возможности объективно учесть всю цепь событий, сопутствовавших появлению на исторической арене этого завоевателя и обусловивших создание его государства. При этом исследователь пытался в любом историческом явлении и событии выявить и положительные и отрицательные стороны. Характеризуя державу Тимура, В. В. Бартольд старался не только вскрыть отрицательные последствия его деятельности10, но найти и какие-то положительные ее черты. Немалую роль сыграло, очевидно, и большое внимание ученого к истории культуры и культурного обмена различных цивилизаций11. Поскольку XV в. явился временем расцвета средневековой культуры народов Средней Азии, В. В. Бартольд выделял данный период и пытался найти этому соответствующие объяснения, не учитывая в достаточной мере материальные основы временного процветания Мавераннахра в XV веке.
      Но то, что в работах В. В. Бартольда выглядит лишь как отдельные замечания, объяснимые общим уровнем науки того времени, приняло совсем иную форму в работах А. Ю. Якубовского. Именно А. Ю. Якубовский в основных чертах сформулировал и постарался обосновать ту оценку Тимура и его государства, которая затем приводилась и в обобщающих трудах по истории Узбекистана и в ряде конкретных работ о прошлом Средней Азии. По-видимому, А. Ю. Якубовский вслед за В. В. Бартольдом задался целью дать разностороннюю оценку событий, относящихся ко времени Тимура. Не закрывая глаза на грабительский характер его походов, А. Ю. Якубовский пытался выявить то положительное, что внес, по его мнению, Тимур в развитие Средней Азии и других стран. Главные положения его концепции сводятся к следующему. А. Ю. Якубовский поставил вопрос о Тимуре как объединителе Средней Азии, оценивая это объединение как прогрессивный момент в истории народов данного региона. Поскольку он отмечал, что "социально-экономические отношения в Мавераннахре времени Тимура в специальной литературе совсем не разработаны"12, объединение Средней Азии можно было рассматривать лишь как результат деятельности самого Тимура, выдвинувшегося благодаря сложным политическим отношениям, сложившимся в результате распада Чагатайского улуса, государства Хулагуидов и Золотой Орды. Это положение не вызывает возражений.
      Но интерпретация А. Ю. Якубовским многих исторических фактов последней трети XIV - начала XV в. представляется неверной. Здесь налицо явная идеализация личности Тимура, принимающая порой столь крайние формы, что автор сравнивает международного грабителя Тимура с хорошим, расчетливым хозяином, который тянул в Мавераннахр со всех завоеванных стран все, имеющее ценность13.
      Положительно оценив роль Тимура в истории Средней Азии, А. Ю. Якубовский сделал попытку показать его прогрессивное влияние и на судьбы других народов. Еще В. В. Бартольд, оценивая результаты Анкарской битвы Тимура с турецким султаном Байазидом I, высказал мысль, что разгром турок-османов Тимуром на 50 лет отсрочил падение Константинополя. Эту мысль и развил А. Ю. Якубовский. В качестве другой "услуги" Тимура народам Европы, в том числе русскому, А. Ю. Якубовский рассматривал разгром Тимуром Золотой Орды в 1395 г., когда, по его мнению, был нанесен "непоправимый удар" Джучиеву улусу14.
      Большинство советских историков оценивает деятельность Тимура отрицательно. В III томе "Всемирной истории" указывается, что "правление Тимура сыграло отрицательную роль и для самих народов Средней Азии, ибо все эфемерные успехи Тимура достигались за счет утверждения режима бесправия в Мавераннахре и нищеты в покоренных странах"15. Такие же оценки содержатся в "Очерках истории СССР", в
      многотомной "Истории СССР с древнейших времен до наших дней"16 и во многих других трудах советских историков17. Не лучшего мнения о Тимуре и историки тех зарубежных стран, которые в прошлом подверглись нашествиям его орд. Так, индийские авторы, говоря о разрушительных последствиях похода Тимура, считают, что "это было страшное бедствие. Побежденные потеряли все, а победитель не достиг ничего"18.
      В 1968 г. в Ташкенте на узбекском и русском языках был опубликован в виде брошюры текст доклада акад. АН УзССР И. М. Муминова, сделанного на совещании при Президиуме АН Узбекской ССР 5 июня того же года. Утверждая, что именно в трудах А. Ю. Якубовского в основном была дана правильная и объективная оценка Тимура, автор доклада, восприняв те положения А. Ю. Якубовского, о которых шла речь выше, придал идеализации Тимура законченную форму. Последний в этом докладе представлен как сильная личность, дальновидный политик, которому был присущ даже "своеобразный патриотизм". В силу этих качеств Тимур и был, по мнению И. М. Муминова, исторически необходим Средней Азии в ту эпоху19. Автор доклада изображает Тимура как поборника чести, достоинства, интересов государства, великого строителя и ценителя культуры, уважаемого и почитаемого народами Средней Азии20. Говоря о "международных заслугах" Тимура и развивая положения своих предшественников о его помощи Византии, Руси и другим европейским странам, И. М. Муминов полагает также, что, разгромив Байазида I, Тимур якобы спас в начале XV в. народы Северной Африки и прежде всего Египет от турецкого порабощения21. Чтобы подкрепить свои заключения, И. М. Муминов прибегает к источниковедческим натяжкам, пытается даже оперировать "Уложением Тимура", хотя давно доказано, что это подделка XVII века22. Данные же Ибн Арабшаха (как и сведения греческих и турецких авторов), наоборот, подвергаются сомнению только на том основании, что Ибн Арабшах, будучи заклятым врагом Тимура, не мог объективно излагать события23. И. М. Муминов восхищается сильной личностью, великим завоевателем, создавшим, пусть на короткий срок, большую державу и обеспечившим Средней Азии экономический и культурный подъем. Такого рода идеализация Тимура требует возврата к вопросу об оценке его роли в истории.
      Какие причины способствовали появлению Тимура на исторической арене? Созрели ли в ту эпоху условия для прочного объединения территории Средней Азии и вообще возможно ли было тогда такое объединение? На эти вопросы брошюра И. М. Муминова четкого ответа не дает; по сути дела, он их и не ставит. Главное для автора - личность самого Тимура. Никто не оспаривает, что Тимур был талантливым полководцем, неплохим дипломатом, что он умел не только организовать и возглавить громадные по своим масштабам грабительские походы24 но и использовать материальные ресурсы разоренных стран и областей для благоустройства своего "коренного улуса". Однако не всякая историческая личность, обладающая незаурядными способностями, является действительно великой. Как известно, роль отдельных личностей в истории должна оцениваться в зависимости от их вклада в общемировой прогресс. В связи с этим возникают два вопроса: действительно ли деятельность Тимура имела прогрессивные последствия для Средней Азии (точнее, для Мавераннахра); можно ли утверждать, что его походы принесли какую-то пользу другим странам и народам?
      Чтобы ответить на первый из них, необходимо вспомнить, что представляла собой Средняя Азия в XIV в., в какой исторической ситуации появился Тимур, что позволило ему из ординарного разбойничьего атамана (каких было немало в ту пору) превратиться в правителя большей части Мавераннахра, а затем стать продолжателем "дела" Чингиз-хана на Евразийском континенте.
      В наше время под Средней Азией обычно понимается территория Туркменской, Узбекской, Таджикской, Киргизской и части Казахской ССР. В. В. Бартольд чаще и охотнее использовал в своих работах термин "Туркестан", географическая емкость которого была значительно шире того, что ныне понимается под Средней Азией. Очевидно, необходимо в каждом конкретном случае оговаривать содержание этого понятия. Иначе может создаться представление, что в XIV - XV вв. существовал какой-то регион, относительно единый в экономическом, этническом и культурном отношениях, где имелись условия для возникновения одного государства. Правильнее в связи с событиями того времени вести речь о Мавераннахре как определенном историко-географическом регионе, сложившемся задолго до XIV в. и, несмотря на этническую пестроту местного населения, представлявшем собой известную экономическую и культурную общность и в период деятельности Тимура.
      Мавераннахр (буквально Заречье) включал области по правую сторону Амударьи. Это название возникло после арабских завоеваний, но на основе более старого историко-географического размежевания25. К Мавераннахру обычно относился и Хорезм, лежащий в низовьях Амударьи. Это обстоятельство надо иметь в виду при характеристике государства Тимура, ибо его "благодеяния" на Хорезм не распространялись. Но даже Мавераннахр относительно редко, как в древности, так и в средние века, представлял собой единое политическое целое, а когда это случалось, то к нему присоединялись отдельные части современных Афганистана, Ирана, Казахстана и т. д.
      После распада империи Чингиз-хана большая часть Мавераннахра вошла в состав Чагатайского улуса. Основная же территория Хорезма стала частью другого обломка Монгольской империи - Джучиева улуса, или Золотой Орды.
      Этническая история территории нынешних среднеазиатских советских республик в XIV - XV вв. изучена слабо. Несомненно лишь то, что тогда очень интенсивно продолжался процесс тюркизации местного (ираноязычного) населения, начавшийся за много веков до этого26. Источники XIV - XV вв. четко выделяют в Мавераннахре не только ираноязычное население (таджиков) и оседлое тюркское население, но и так называемых чагатаев (джагатаев) - кочевых и полукочевых потомков племен, пришедших сюда с Чингиз-ханом и его наследниками. Первоначально это были не только монголы, но и их тюркские союзники из разных племенных объединений. Согласно Ибн Арабшаху, в конце XIV - начале XV в. выделились четыре чагатайских племени, в том числе барласы27. Из барласов и происходил Тимур. По-видимому, уже к середине XIV в. барласы утратили монгольский язык и были тюркизированы.
      Кастильский посол Клавихо, посетивший державу Тимура, писал, что чагатаи по происхождению - татары и пришли из Татарии, а прочие жители Самаркандской земли вовсе не чагатаи, но приняли теперь (к началу XV в.) это имя28. Следовательно, можно полагать, что потомки племен, пришедших с монголами, еще в начале XV в. отличались от старого населения Мавераннахра (тюркоязычного и ираноязычного). Но самое любопытное то, что в XIV в. чагатаи Мавераннахра отличались и от тюркского и монгольского населения восточной части Чагатайского улуса, так называемого Моголистана29, и это отличие было не столько этническим, сколько по типу хозяйства. Как справедливо отметили В. В. Бартольд и А. Ю. Якубовский, монгольские и тюркские племена, обосновавшиеся в Мавераннахре, попав под влияние местного, стоявшего на более высоком уровне развития оседлого населения, постепенно сближались с ним и все больше отдалялись от кочевников Моголистана, близких им этнически30. Процесс этот был довольно длительным, но к середине XIV в. различия и противоречия между чагатаями Мавераннахра и кочевниками восточной части распадавшегося Чагатайского улуса проявились достаточно резко.
      Распад этого осколка Монгольской империи не случайно совпал с аналогичными процессами в Золотой Орде и государстве Хулагуидов. Все три государства были однотипны (в каждом из них господствовала кочевая знать тюркских и тюркизированных монгольских племен), все три искусственно объединяли различные в хозяйственном и культурном отношении страны и области, но отличались удельным весом кочевого хозяйства и кочевого населения. Самым слабым и недолговечным из них оказалось государство Хулагуидов, распавшееся в 30-е годы XIV века. Немногим позже Чагатайский улус разделился на две части: одна из них включала большую часть Мавераннахра, другая - так называемый Моголистан; между обеими частями началась борьба. "Чагатайская" знать Мавераннахра, все более сближавшаяся с местной иранской и тюркской знатью на экономической почве, стала в оппозицию к знати Моголистана и даже порой шла на сближение с так называемыми сербедарами31.
      В 60 - 70-е годы XIV в., когда на арену политической борьбы выдвинулся Тимур32, в странах Передней и Средней Азии шла та давняя борьба кочевников и оседлого населения, которая получила отражение еще в эпосе иранских народов, сохраненном для нас Фирдоуси33. Это была не расовая и не этническая вражда, а борьба различных форм хозяйства, борьба оседлых народов против вторжения кочевников, грозивших уничтожить многовековые результаты упорного труда земледельцев. Монгольское завоевание нанесло тяжелый удар странам земледельческой культуры34; господство ханов Моголистана сулило им ту же участь. Поэтому широкие слои оседлого населения Мавераннахра и Хорасана в 30 - 80-е годы XIV в. сплотились в борьбе против господства кочевой (монгольской)35 знати. Не случайно у хорасанских сербедаров появляется лозунг: добиться, "чтобы впредь ни один тюрк (кочевник) до страшного суда не смел разбивать шатра в Иране"36.
      В такой обстановке и стало возможным временное соглашение между сербедарами Мавераннахра и чагатаями37. Подобный временный союз был полезен обеим сторонам, так как только путем объединения всех сил можно было организовать отпор кочевникам Моголистана. Военное преимущество было первое время на стороне последних, ибо кочевые отряды, объединявшие большую часть мужского населения, явились более мощной и организованной силой, нежели ополчения крестьян-земледельцев или горожан. Однако такой союз не мог существовать долго. И здесь-то Тимур показал себя как коварный и двуличный политик, избавлявшийся постепенно от оказавших ему поддержку, но уже более не нужных и опасных союзников. После того, как сербедары разбили моголов Ильяс Ходжи (от которых недавно бежали Тимур и его временный союзник Хусейн), Тимур вероломно расправился с главарями сербедаров, заманив их в свою ставку. Движение сербедаров было потоплено в крови. В 80-е годы XIV в. с еще большей жестокостью была осуществлена расправа с сербедарами Хорасана. При этом Тимур по-разному относился к рядовым сербедарам и той части сербедарской верхушки, которая пошла на сговор с ним (Маулана-задэ в Самарканде, Али Муайад в Хорасане).
      Предательски разделавшись с сербедарами Самарканда, на гребне движения которых он выдвинулся, Тимур довольно быстро объединил под своей властью большую часть Мавераннахра, кроме Хорезма. Хорезм после смерти золотоордынского хана Бердибека (1359 г.) стал самостоятельным государством и упорно сопротивлялся Тимуру. Последний совершил туда несколько походоов. Рассказывая о четвертом из них, Ибн Арабшах сравнивает разрушение цветущей страны с разорением тем же Тимуром Дамаска38. В 1388 г. Тимур сровнял главный город Хорезма Ургенч с землей, а на его месте велел посеять ячмень. "От этого удара, - по словам В. В. Бартольда, - Хорезм уже никогда не мог оправиться"39. Что же касается остальной части Мавераннахра, то ее положение после кровавой расправы с сербедарами внешне стало иным. Тимур рассматривал эту территорию как свой коренной улус. В стране было организовано твердое управление со своеобразным военизированным уклоном: весь Мавераннахр был разделен на тумены, то есть военно-административные единицы, каждая из которых должна была поставлять 10 тыс. воинов40. И хотя к службе привлекалось и оседлое население, наиболее привилегированной частью войск Тимура оставались кочевники-чагатаи. Они составляли костяк его армии, организованной (как и все его государство) по образцу монгольских войск Чингиз-хана и его преемников41. Эта органическая связь государства Тимура с империей Чингиз-хана прослеживается буквально во всем42.
      Как известно, Тимур не принял титула хана. Он постоянно держал при себе подставных ханов из рода Чингизидов, реальная же власть находилась полностью в его руках. Что касается номинальных глав государства, то выбор их из числа потомков основателя Монгольской империи как бы символизировал преданность Тимура заветам своего кумира. Правда, современные Тимуру представители Чингизидов не вызывали и не могли вызывать к себе никакого уважения. Но к самому Чингиз-хану сын барласского бека испытывал величайшее почтение и дублировал многие его действия43. От Чингиз-хана Тимур унаследовал пресловутую идею мировой империи и, подобно своему предшественнику, а порой с еще большей жестокостью, часто лишь для устрашения народов, разрушал города и беспощадно вырезал их жителей. Причем подобные действия осуществлялись не стихийно, а по заранее обдуманному плану.
      Опираясь в основном на кочевую знать, Тимур в то же время не обходил своими милостями и ту часть оседлой аристократии, которая пошла к нему на службу. Это относится прежде всего к знати Мавераннахра. Подавление сербедарского движения, в котором было много такого, что не было по вкусу и мусульманскому ортодоксальному духовенству, и зажиточным горожанам, и оседлым землевладельцам, привлекло на сторону Тимура симпатии этих слоев населения. Дальнейшая политика, направленная на то, чтобы обеспечить особое положение для основной части Мавераннахра в созданном им государстве, а также удачная завоевательная политика укрепили авторитет Тимура среди мавераннахрской знати. Историки, идеализирующие Тимура, особенно подчеркивают его заботу о центральных областях своей державы, забывая о том, какой ценой и за счет чего было достигнуто известное процветание Мавераннахра при Тимуре. Кстати, и здесь напрашивается аналогия с Чингиз-ханом: последний (как и его ближайшие преемники) стремился за счет награбленных в других странах богатств и трудом согнанных чуть ли не со всего света мастеров "благоустроить" свой "коренной юрт" (Монголию). Строились города, роскошные дворцы (разумеется, не для простых монголов) и т. д. Но захваченные богатства были растрачены, ремесленники, приведенные из стран Азии и Европы, нашли свою могилу в чужой земле, а города и дворцы, возведенные их трудом, пришли в упадок, так как само их существование противоречило кочевому быту местного населения.
      Рассматривая историю временного экономического подъема Мавераннахра при Тимуре и его преемниках, нетрудно отыскать в ней много общего с историей "коренного улуса" Чингиз-хана. Разумеется, полной аналогии здесь нет и быть не может, ибо центром государства Тимура стал Мавераннахр, область древней земледельческой культуры со сложившимися на естественной основе городами. Но относительно недолгий расцвет этого района в конце XIV - XV вв. в значительной мере питался из источников, аналогичных тем, о которых только что упоминалось в связи с империей Чингиз-хана.
      Здесь уместно напомнить некоторые данные о результатах походов Тимура в другие страны. Выше уже говорилось о разорении Хорезма, области Мавераннахра, не вошедшей в "домен" Тимура. Сровняв с землей богатый Ургенч, завоеватель угнал опытных ремесленников и заставил их строить дворец в Кеше44. Начиная с 1381 г. Тимур совершает серию походов на юг, в Хорасан, а затем на запад, вплоть до Палестины и Эгейского моря. Этим дальним походам предшествовала беспримерная расправа с хорасанскими сербедарами. При взятии г. Себзевара 2 тыс. пленных были замурованы в стенах башен: живых людей складывали друг на друга, перекладывая кирпичами и глиной. После подавления народного восстания в Исфагане по приказу Тимура была воздвигнута пирамида из 70 тыс. отрубленных голов45.
      Несколько раньше, в 1385 г., ставленник Тимура на золотоордынском престоле Тохтамыш повторил нашествия первых золотоордынских ханов на Закавказье, а затем разорил главный город Южного Азербайджана Тебриз, увел 90 тыс. пленных, а на обратном пути предал мечу армянский Сюник46. Через год Тебриз взял уже сам Тимур, довершив его разорение. Предав мечам и пожарам арабские области Месопотамии и Сирии, Тимур явился в Малую Азию; здесь его действия не отличались от совершенного им в Иране, Закавказье, арабских странах. Достаточно в качестве примера привести судьбу Себастии: Тимур обещал ее жителям в случае добровольной сдачи не проливать их крови. Он "сдержал свое слово", приказав выкопать ямы и, предварительно задушив, закопать в них доверчивых обитателей этого малоазиатского города47. Вершиной жестокости Тимура был индийский поход 1398 - 1399 годов. Накануне решительной битвы с местным правителем Тимур приказал перебить 100 тыс. безоружных пленных индусов, которые якобы могли ударить с тыла48.
      При возвращении из походов за войском победителя тянулись в далекий Мавераннахр многотысячные вереницы пленных. Над возведением дворцов, мечетей и других зданий Самарканда трудились тысячи мастеров из Дамаска, Тебриза, городов Закавказья, Ирана, Малой Азии, Индии и других. Клавихо отметил, что вдоль реки (Амударьи) всюду стояли посты, следившие за тем, чтобы эти пленные не бежали на родину49. Именно широкое использование подневольного труда представителей многих народов наряду с беспощадной эксплуатацией местного населения позволило воздвигнуть те величественные постройки в Самарканде и других городах Мавераннахра, которые до сих пор удивляют совершенством своих форм и богатством отделки50. Награбленные сокровища и даровая рабочая сила дали возможность также провести некоторые оросительные работы и порой даже несколько облегчить налоговое бремя привилегированных городов.
      Считают, что Тимур был великим покровителем среднеазиатских городов и местного купечества. Существует даже мнение, что часть своих завоевательных походов он предпринимал с целью подорвать караванную торговлю через Золотую Орду и тем самым ослабить последнюю (в частности, с этим связывают походы Тимура на Золотую Орду и разрушение им ряда восточноевропейских городов, лежавших на торговом пути от Черного моря в Среднюю Азию). Думается, что во всем этом есть известное преувеличение. Во время своих походов Тимур грабил города, стоявшие и на торговых дорогах и вне их (например, он сжег небольшой русский город Елец, не имевший никакого отношения к упомянутому торговому пути). По-видимому, Тимур учитывал в известной степени интересы купечества Мавераннахра, но главной его задачей было удовлетворить запросы своей основной опоры чагатайской кочевой знати.
      Полагают, что Тимур, хотя и не знал грамоты, будучи алчущим знаний человеком, оказывал покровительство поэтам и ученым, чем способствовал культурному подъему Средней Азии. И. М. Муминов связывает с Тимуром возникновение в Мавераннахре литературы на тюркском языке51. Действительно, Тимур отличался любознательностью, особенно в вопросах военной истории; держал специальных чтецов. Своими познаниями он даже поразил арабского ученого Ибн Халдуна, который удостоился беседы с ним. Однако знание истории, прежде всего военной, было необходимо ему как военачальнику для совершенствования монгольско-тюркской военной системы. Что же касается литературы на тюркском языке, то она появилась до Тимура и помимо него52.
      Необходимо четко разграничивать деятельность самого завоевателя и культурный подъем на территории Мавераннахра, современного Афганистана, Восточного Ирана и других стран, который имел место уже после Тимура, в XV веке. Этот период оставил глубокий след в истории мировой цивилизации, его культурное наследие является достоянием народов Средней Азии и зарубежного Востока. Можно воздавать должное не только великому ученому Улугбеку, но и другому внуку Тимура, принцу Байсункару, под руководством которого велась работа по редактированию "Шах-намэ". Народы Средней Азии бережно хранят имена Джами, Навои, Худжанди, Кушджи и других ученых. Но что общего между Улугбеком и Тимуром, кроме уз родства? Организатор опустошительных походов, кровавый палач многих народов представляет резкий контраст со строителем знаменитой среднеазиатской обсерватории, ученым-созидателем, продолжателем лучших традиций великих ученых и мыслителей Мавераннахра. Вскоре после трагической гибели Улугбека в борьбе с консервативной оппозицией, выражавшей интересы как раз тех общественных слоев, которые были взращены политикой Тимура53, руководимый им коллектив ученых и деятелей искусства распался; многие из них покинули Мавераннахр и бежали в другие страны, где способствовали возникновению и развитию новых научных и культурных очагов54.
      Через несколько десятков лет новая волна кочевников из Джучиева улуса хлынула в Мавераннахр. Постепенно наводнение Средней Азии кочевниками с их отсталыми, застойными хозяйственными и социальными формами, но сильной военной организацией, установление господства кочевой знати и постепенная, но неуклонная примитивизация в результате всего этого экономики и социальных норм в оседлых районах Мавераннахра в конечном счете привели к тому, что последние вступили в период длительного экономического и культурного застоя и упадка. Правление Тимура было существенным моментом во всей этой многовековой цепи событий. Временный подъем экономики и культуры Мавераннахра, который наблюдался при самом Тимуре и после него (в XV в.), нельзя понять и объяснить без учета последствий его грабительских походов. Разумеется, не народы Средней Азии несут историческую ответственность за те бедствия, которые выпали на долю многих других стран по вине Тимура и чагатайской знати. Определенная историческая обстановка породила благоприятные условия для появления таких "сильных личностей", как Чингиз-хан, Тимур и др., и в конечном счете от этого пострадали не только народы, ставшие жертвами их агрессии, но и общества, в которых эти личности появились. Огромные материальные богатства и человеческие ресурсы многих завоеванных Тимуром стран были использованы для обогащения знати Мавераннахра, ибо и дворцы, и мечети, и даже оросительные каналы строились прежде всего для удовлетворения аппетита чагатайской и прочей знати, главной социальной опоры Тимура. Именно в усердном служении их классовым интересам и состояла его действительная роль в истории Средней Азии.
      Обратимся теперь к "международной деятельности" Тимура. Как уже отмечалось выше, существует мнение, что его походы благоприятно сказались на развитии Руси и других европейских государств, а также стран Северной Африки. А. Ю. Якубовский, изучавший взаимоотношения Тимура с Золотой Ордой, исходил из того, что государство Тимура и Джучиев улус коренным образом отличались друг от друга, и полагал, что Золотая Орда являлась одним из основных противников Тимура, ввиду чего он был кровно заинтересован если не в уничтожении, то в ослаблении ее. Войны Тимура с Тохтамышем, разгром последнего в 1395 г. и последующее разрушение городов Золотой Орды, по его мнению, нанесли ей непоправимый удар. Тем самым Тимур "объективно сделал полезное дело не только для Средней Азии, но и для Руси"55. Посмотрим, так ли было на самом деле.
      Прежде всего едва ли можно говорить о коренной противоположности Золотой Орды державе Тимура. Сторонники этой точки зрения исходят из того, что основная опорная база Тимура - это Мавераннахр, где имелись развитые города, а большинство населения являлось оседлым. Золотая же Орда объединяла преимущественно степные районы, населенные кочевниками. Выше было показано, что основной социальной опорой Тимура была также кочевая знать, только другого улуса (вернее, его части) - Чагатайского, возникшего, как и Золотая Орда, на развалинах империи Чингиз-хана. Под властью золотоордынских ханов и чагатайских Чингизидов и их преемника Тимура находились области оседлого населения, отношения с которым у кочевой знати менялись в зависимости от конкретных обстоятельств.
      В 60 - 80-х годах XIV в. обстановка в Джучиевом и Чагатайском улусах была весьма схожей. Бывший Чагатайский улус в ту пору распадался на две соперничавшие части: Моголистан и Мавераннахр. Золотая Орда также была расчленена на две фактически самостоятельные части: Ак-орду (к востоку от Волги) и собственно Золотую Орду (на запад от Волги). Обе эти части враждовали друг с другом так же, как и чагатаи Мавераннахра и ханы Моголистана. Из борьбы между последними в 70-х годах XIV в. выходит победителем Тимур; в междоусобной борьбе внутри Золотой Орды побеждает Мамай, властвовавший только на западе, но не оставлявший мысли объединить весь Джучиев улус. И Тимур и Мамай опираются на кочевников своих уделов56, но и тот и другой ищут более широкую социальную опору. И здесь преимущество на стороне Тимура, ибо он властвует над богатым Мавераннахром. К сожалению, почти нет данных о взаимоотношениях Мамая и вообще золотоордынских ханов того времени с городами Поволжья, Крыма и т. д. Но определенные круги этих городов, по-видимому, выступали (как и городская верхушка Мавераннахра) за сильную ханскую власть, которая обеспечила бы относительно благоприятные условия их развития. В пользу такого предположения говорит, в частности, жестокий погром городов Золотой Орды Тимуром в 1395 году.
      Мамай упорно боролся за объединение Золотой Орды. Но, чтобы успешно осуществить эту задачу, он должен был укрепить свою власть на западе, прежде всего над русскими землями. Однако обстановка там была далеко не та, что за сто лет до этого. Усилилось Московское княжество, ставшее центром объединения русских земель. На западе часть русских земель вошла в состав Великого княжества Литовского. Пользуясь смутами в Золотой Орде, великий литовский князь Ольгерд в 1363 г. нанес поражение группе золотоордынских татар57 на Синих водах. В результате этого из-под власти Орды освободились Киевщина, Переяславщина, Подолия. Возможно, что именно это обстоятельство побудило знать западной части Золотой-Орды сплотиться вокруг Мамая. События 70-х годов XIV в. показали, что главным противником золотоордынского великодержавия стала Северо-Восточная Русь. Поэтому Мамай, прежде чем вступить в решающую борьбу с заволжскими беками (за спиной которых стоял Тимур), решил сначала совершить поход на Русь. В 1380 г. обстановка, казалось, благоприятствовала ему: великий литовский князь, враждовавший с Москвой, стал его союзником, да и среди северорусских князей нашлись сепаратисты, болевшие лишь за свои уделы (например, рязанский князь).
      Собрав все силы западной части Джучиева улуса, Мамай двинулся на Русь, но на Куликовом поле потерпел поражение, во многом предрешившее дальнейшие судьбы Золотой Орды и ее взаимоотношений с русскими землями.
      Но если участь Мамая была решена этим сражением, то у Золотой Орды как государства оказался могущественный оберегатель - Тимур. История его отношений с Золотой Ордой показывает, что его позиция здесь была несколько иной, нежели в отношении Моголистана или бывших владений Хулагуидов. Тимур не желал ни гибели, ни развала Золотой Орды. Он не претендовал на какие-либо земли, входившие в ее состав (исключая спорный Хорезм и некоторые другие пограничные территории). Джучиев улус его вполне устраивал как единое государство, во главе которого стоял бы дружественный или чем-то ему, Тимуру, обязанный хан. В качестве такового им и был избран Тохтамыш58. В 70-е годы XIV в., когда на западе Золотой Орды успешно действовал Мамай, Тимур поставил цель - утвердить власть своего ставленника в заволжской части Орды. История поддержки Тимуром Тохтамыша в борьбе последнего с Урусханом и его сыновьями хорошо известна по источникам. Все, включая и военную силу, использовал Тимур, чтобы Тохтамыш одолел своих соперников.
      В 1377 - 1378 гг. Тохтамыш становится главой Ак-орды, а через два года объединяет весь Джучиев улус (после того, как Мамай был разбит русскими). Это произошло, как можно полагать, с одобрения Тимура и при его поддержке59.
      Лишь только власть в европейских владениях Орды перешла в его руки, Тохтамыш решил осуществить то, что не удалось сделать Мамаю. Правда, поход на русские земли в силу сложившихся обстоятельств, главным из которых были уроки Куликовской битвы, носил иной характер. Вместо большой, заранее запланированной войны был совершен быстрый набег, который давал возможность использовать преимущества кочевой конницы. Русские земли после гигантского напряжения 1380 г. оказались не готовыми к отпору, ибо трудно было предполагать, что только что основательно побитые татары смогут решиться на новый поход. Но благодаря поддержке Тимура Золотая Орда сумела быстро подготовиться к набегу, к тому же под властью Тохтамыша была вся Орда, а ее восточная часть не принимала участия в походе Мамая и, следовательно, не испытала горечи поражения. Небольшой же промежуток времени, отделяющий набег Тохтамыша от событий 1380 г., позволяет думать, что знать западной части Джучиева улуса легко подчинилась Тохтамышу, за спиной которого стоял Тимур. В 1382 г. Тохтамыш, неожиданно вторгшись в русские земли, овладел Москвой и восстановил суверенитет Золотой Орды над Северо-Восточной Русью. Верховную власть Золотой Орды признал великий литовский князь Ягайло, бывший союзник Мамая60. Следовательно, в результате объединения Золотой Орды Тохтамышем, осуществившегося при поддержке Тимура, было восстановлено еще почти на сто лет татарское иго на Руси.
      Тимур, утверждая Тохтамыша в Золотой Орде, рассчитывал, что всем ему обязанный хан ограничится властью в Джучиевом улусе (без Хорезма). Но случилось иначе. По словам Шами, Тохтамыш "осмелился на неподобающее действие (в отношении Тимура. - А. Н.)" и в 1385 г. явился в Закавказье, а затем предал опустошению Южный Азербайджан с Тебризом61. Строго говоря, никаких "прав" Тимура Тохтамыш в это время еще не нарушил: Азербайджан Тимур тогда еще не покорил, хотя и намеревался подчинить его, рассматривая себя в качестве преемника ильханов Ирана и их "прав". "Тохтамыш же со своей стороны мог сослаться на пример золотоордынского хана Берке, претендовавшего в свое время на Закавказье. Интересы двух грабителей здесь впервые скрестились. И тут обнаружилось, что Тимур, претендуя на Закавказье, в то же время готов был простить Тохтамышу разорение "своей" территории. Изгнав Тохтамыша из пределов Закавказья. Тимур проявил затем к нему "ласку и расположение", заявив: "Между нами права отца и сына62... Следует, чтобы мы впредь соблюдали условия и договор и не будили заснувшую смуту"63.
      Но золотоордынские беки так же, как и чагатаи Тимура, мечтали о грабежах богатых оседлых областей с их городами. Тохтамыш знал силу Тимура и, хотя побаивался своего покровителя, не мог не считаться со своим войском, для которого военная добыча была одним из средств существования. Именно поэтому в 1387 г. Тохтамыш, "забыв обязательства благодарности за милость и заботы его величества (Тимура. - А. Н.)", воспользовавшись отсутствием последнего в Мавераннахре, вторгся в эту область, разорив ее до Бухары64. Союзником Тохтамыша был правитель Хорезма. Тимур решил примерно наказать своего вероломного ставленника. Войска Тимура преследовали Тохтамыша до Волги, после чего вернулись назад, но Тохтамыш быстро оправился и, пользуясь тем, что Тимур был занят походом на египетские владения в Азии, вновь вторгся в Закавказье. Тимуру не оставалось ничего иного, как нанести Тохтамышу новый сильный удар. 14 апреля 1395 г. на Тереке он наголову разбил ордынцев Тохтамыша, а затем огнем и мечом прошелся по его владениям, разрушив поволжские города.
      Вдоволь пограбив в собственно золотоордынских владениях, завоеватель этим не ограничился и вторгся в русские пределы, сжег Елец, опустошил его округу и, по словам русских летописцев, 15 дней стоял там65. В Москве наступило великое смятение: "лют мучитель и зол гонитель" Тимур был хорошо известен на Руси. Поэтому великий князь Василий Дмитриевич собрал войско66 и выступил навстречу врагу, к Оке. Можно предположить, что Тимур не собирался ограничиваться одним Ельцом и именно поэтому две недели стоял в рязанских пределах. На его сторону склонялся кое-кто из русских князей - сепаратистов или изгоев67. Тем не менее, опустошив юго-восточную окраину Руси, Тимур неожиданно ушел. Чем это было вызвано, до сих пор не совсем ясно. Вернее всего, Тимур во время стоянки на Рязанской земле выяснял боеспособность своего нового противника, а так как в Москве готовились дать ему отпор, то советники Тимура из числа золотоордынских мурз, помнивших Куликово поле, отговорили его продолжать поход.
      Вскоре Тимур оставил пределы Золотой Орды. Он не уничтожил ее как государство да и не собирался этого делать. Погром городов и ряда местностей, разумеется, нанес немалый ущерб и золотоордынской верхушке, но вряд ли стоит его преувеличивать. Ведь эти города были средоточием оседлого населения, подвластного Орде, а кочевые улусы, опора ордынских властителей, сильно не пострадали. Что же касается дальнейшего распада Золотой Орды, то это был закономерный процесс, начавшийся еще до появления Тимура на исторической арене. Со своей стороны он сделал все, чтобы задержать этот процесс. Свидетельством тому дальнейшие действия Тимура. Побитый им Тохтамыш, который, казалось бы, своими многочисленными изменами должен был снискать ненависть Тимура, на самом деле вовсе не утратил его благосклонности. Вопреки мнению А. Ю. Якубовского политика Тимура в отношении Золотой Орды имела целью ее укрепление под эгидой самого Тимура. Много лет спустя, в начале китайского похода, в его ставку прибыл посол Тохтамыша, скитавшегося в то время где-то в степях. И "благородный по характеру Тимур обласкал посланного и обещал следующее: "После этого похода я, с божьей помощью, опять покорю улус Джучиев и передам ему (Тохтамышу. - А. Н.)"68. Русская летопись сообщает, что Тимур опять собирался в поход на Орду и на Русь69.
      Итак, "помощь" Тимура русским землям, по сути дела, сводится к весьма конкретным результатам: восстановлению единства Золотой Орды и грабежу окраинных русских земель. От татарского гнета Русь освободилась своими силами через 75 лет после смерти Тимура.
      Теперь рассмотрим "спасительную" миссию Тимура в отношении других стран Европы. Существует мнение, что разгром Тимуром османского султана Байазида I при Анкаре в 1402 г. отсрочил на несколько десятков лет падение Константинополя. В действительности появление войск Тимура в Малой Азии было очередным этапом его грабительских походов. Опустошив Иран, Закавказье и ряд арабских стран, Тимур вступил в конфликт с двумя крупнейшими государствами Переднего Востока - Египтом и Османской империей. Последняя к тому времени подчинила почти весь Балканский полуостров и фактически уже ликвидировала Византийскую империю: туркам осталось только взять Константинополь. В 1400 г. Байазид I Молниеносный осаждал как раз этот город, когда назрел его конфликт с Тимуром.
      Тимур был не только крупным полководцем, но и неплохим дипломатом. Готовясь к столкновению с Байазидом, он привлек на свою сторону часть туркменских племен восточной Малой Азии и Армении, известных позднее под названием Ак-коюнлу. Правитель другой группировки туркмен, называемой Кара-коюнлу, Кара-юсуф был изгнан Тимуром из своих владений и нашел убежище у турецкого султана70, куда стекались и другие побежденные Тимуром властители. Оба завоевателя готовились к решительной схватке, которая произошла в 1402 г. около современной турецкой столицы. Армия Тимура была гораздо многочисленнее, но османы превосходили ее вооружением. Однако исход сражения решила не сила оружия. Войско Байазида состояло из мусульман и христиан. В него входили и кочевые тюркские племена, в основном пришедшие в Малую Азию с монголами. На протяжении XIV в. османские султаны подчинили их своей власти, но эти кочевники только и ждали удобного момента, чтобы освободиться от нее. Накануне сражения Тимур обратился к ним с воззванием, весьма напоминающим обращение полководцев Чингиз-хана к половцам в период их первого похода в Восточную Европу в 1222 - 1223 годах. "Мы с вами одного рода, а они (турки. - А. Н.) - туркмены, отразим их от дома нашего!"71. И малоазиатские кочевники, предав Байазида, перешли на сторону Тимура, предрешив тем самым разгром османской армии.
      Каковы же были итоги Анкарского сражения? Едва ли можно сводить их к одному результату. Действительно, Османской империи был нанесен тяжкий удар, за которым последовали несколько лет усобиц между сыновьями Байазида, усугубленных крестьянской войной в пределах империи. Но не следует преувеличивать "заслуги" Тимура и здесь. Уже в 1413 г. Мухаммед I, победив своих конкурентов в борьбе за верховную власть, начал успешную борьбу с Венецией, а в 1422 г. его преемник, Мурад II, предпринял очередную осаду Константинополя. Таким образом, европейская экспансия Османской империи возобновилась через какой-нибудь десяток лет после поражения Байазида, а через 20 лет турецкий султан опять осаждал столицу Византии. Передышка, которую она получила, оказалась не столь уж длительной. Зато погром, учиненный войсками Тимура в Малой Азии, тяжело отразился на положении греческого, турецкого, армянского и других народов.
      И, наконец, посмотрим, какова была действительная роль Тимура в истории Северной Африки, а точнее, Египта (о каких-либо взаимо отношениях Тимура с другими странами этого региона ничего сказать нельзя). Если можно еще, хотя и с большой натяжкой, утверждать, что победа Тимура над Байазидом на короткий срок отдалила падение Константинополя, то заявление о том, что Тимур сыграл "спасительную" роль в отношении стран Северной Африки, совсем голословно. В XIII - XV вв. Египет, управляемый мамлюкскими династиями кыпчакского и черкесского происхождения, был одной из сильнейших держав того времени. Под его властью находились Палестина и Сирия. В свое время именно Египет сумел дать отпор ордам Хулагу-хана, и вся политика Тимура по отношению к арабским странам доказывает, что он и в данном случае выступал как преемник монгольских ханов.
      Впервые Тимур вторгся в Сирию, подчиненную Египту, в 1395 - 1396 гг.72, но еще за два года до этого его войска после опустошения Месопотамии захватили округ Мардина, находившийся под контролем египетского султана Баркука73. Таким образом, Тимур еще тогда вступил с Египтом в конфликт, предпосылки которого назревали уже давно. За много лет до этого, когда осложнились отношения между Тимуром и Тохтамышем в 1385 г., последний, продолжая исконную политику Золотой Орды как естественного союзника Египта против монгольских правителей Ирана, посылал посольства в Каир74. В 1394 - 1395 гг. имели место переговоры о золотоордынско-египетском союзе против Тимура, к которому должны были присоединиться правитель Кара-коюнлу Кара-юсуф и турецкий султан75. Тимур пытался расстроить этот союз, послав посольство в Египет. Но Баркук остался верен соглашению и приказал убить Тимурова посла76. Египетские владения от нашествия Тимура спас тогда Тохтамыш, за что.и заплатил разгромом 1395 года. После этого Тимур опять появился в Сирии в 1396 г., но внезапно ушел на восток, в индийский поход. Ибн Тагрибарди считает, что уход Тимура на сей раз объяснялся его боязнью столкнуться с Баркуком77. Когда же последний в 1399 г. умер, Тимур, еще раз разорив Азербайджан, Грузию и другие страны, снова вторгся в египетские владения. Действия его в Сирии, как и повсюду, сопровождались разорением городов, пленением жителей и т. п.78. Египетский султан Фараг пытался организовать отпор Тимуру, но после успехов того в Сирии и особенно после поражения своего союзника Байазида при Анкаре признал себя вассалом Тимура, обязавшись даже чеканить монету от его имени79. Лишь узнав о смерти грозного завоевателя, Фараг стал снаряжать войска для возвращения утраченных территорий.
      Перечисленные выше события показывают, что Египту угрожал в то время не турецкий султан, а Тимур. Хотя отношения между Египтом и Османской империей не были дружественными, едва ли можно утверждать, что к моменту вторжения Тимура в страны Передней Азии Османская империя серьезно угрожала самостоятельности Египта. Она еще не была достаточно сильна для этого. Египет и его сирийские владения были захвачены Селимом I только в 1516 - 1517 годах. Но прежде чем совершить этот акт, туркам нужно было окончательно укрепиться на Балканах, ликвидировать независимость и полунезависимость эмиров восточной части Малой Азии и нанести решительное поражение преемнику Кара-коюнлу и Ак-коюнлу (в Армении, Азербайджане и Иране) - государству Сефевидов. Таким образом, никаких оснований изображать Тимура "спасителем" Египта нет. Египетские историки XV в. не скрывают своей враждебности к Тимуру. И это была не личная озлобленность (в чем еще с некоторым основанием можно подозревать Ибн Арабшаха), а ненависть к врагу, унизившему их страну. Не случайно Ион Тагрибарди завершает описание разорения Тимуром Дамаска словами: "Тимур, да проклянет его аллах, ушел из Дамаска в субботу 3 ша'абана"80. А Ибн Тагрибарди (1411 - 1465 или 1469 гг.) не принадлежал к современникам Тимура и мог более спокойно судить о событиях конца XIV - начала XV века.
      Итак, о чем же говорит анализ основных вопросов, связанных с оценкой Тимура и его роли в истории Мавераннахра, Руси и других европейских стран, а также Египта? При достаточно беспристрастном разборе фактического материала перед нами встает фигура второго Чингиз-хана, крупного военачальника и дипломата, прилагавшего известные усилия для обеспечения благосостояния своего "коренного улуса", но одновременно беззастенчиво грабившего и опустошавшего многие страны. Временный подъем Мавераннахра, который наблюдался в XV в., был в значительной мере обусловлен результатами грабительских войн, выкачиванием материальных богатств и людской силы из покоренных Тимуром стран и потому не был устойчивым. Таким образом, роль Тимура в истории и Средней Азии и народов других стран, которые соприкасались с его ордами, является реакционной, так же как и роль его предшественника Чиигиз-хана.
      Примечания
      1. Дашт-е кыпчак (Кыпчакская степь, ср. русское Половецкое поле) - обширная территория, охватывавшая в XI - XV вв. степное пространство современной европейской части РСФСР, Украины, а также Казахстана.
      2. Цит. по: Б. Г. Гафуров. Таджики. Древнейшая, древняя и средневековая история. М. 1972, стр. 483.
      3. "Темюр", "темир" - в тюркских языках "железо". Отсюда, видимо, и употребляющееся иногда имя "Железный хромец".
      4. Такое деление источников дается в статье А. Ю. Якубовского "Тимур". "Вопросы истории", 1946, N8 - 9.
      5. Известно, что Тимур, не будучи Чингизидом, почтительно именовал себя "гурган" - зять дома Чингиз-хана. См. Ибн Арабшах: Ahmedis Arabsiadae Vitae et rerum gestarum Timuri, qui vulgo Tamerlanes dicitur, historia. Latine vertit, et adnotationes adjecit S. H. Manger. T. I. Leovardiae. 1767, p. 26 (далее Ибн Арабшгх. Указ. соч.).
      6. Товма Метсопеци. История. Париж. 1860, стр. 31.
      7. ПСРЛ. Т. 11. М. 1965, стр. 151 - 152.
      8. См. В. В. Бартольд. Сочинения. Т. II, ч. 2. М. 1964, стр. 58.
      9. См. В. В. Бартольд. Сочинения. Т. I. М. 1963, стр. 32.
      10. В. В. Бартольд отмечал, что зверства Тимура превосходят злодеяния Чингиз-хана (В. В. Бартольд. Сочинения. Т. II, ч. 1. М. 1963, стр. 746).
      11. См. В. В. Бартольд. Сочинения. Т. VII. М. 1971, стр. 12.
      12. А. Ю. Якубовский. Указ. соч., стр. 67,
      13. Там же, стр. 72.
      14. Там же, стр. 64.
      15. "Всемирная история". Т. III. М. 1957, стр. 574.
      16. "Очерки истории СССР. XIV - XV вв.". М. 1953, стр. 666; "История СССР с древнейших времен до наших дней". Т. II. М. 1966, стр. 521.
      17. См. "История таджикского народа". Т. II. М. 1964; В. М. Массой, В. А. Ромодин. История Афганистана. Т. I. М. 1964; "История Ирана с древнейших времен до конца XVIII в.". Л. 1958, и другие. Отрицательную роль Тимура в истории Грузии ясно показал И. А. Джавахишвили. (И. А. Джавахишвили. История грузинского народа. Т. IV. Тбилиси. 1948, стр. 17, на груз. яз.). С его оценкой солидаризируется и армянский историк Я. А. Манандян (Я. А. Манандян. Критический обзор истории армянского народа. Т. III. Ереван. 1952, стр. 343 - 344, 363, на арм. яз.).
      18. V. D. Mahajan. Muslim Rule in India. Delhi. 1965, p. 198.
      19. И. Муминов. Роль и место Амира Тимура в истории Средней Азии. Ташкент. 1968, стр. 9, 42, 44.
      20. Там же, стр. 11, 12, 22, 45.
      21. Там же, стр. 42 - 43.
      22. В. В. Бартольд. Сочинения. Т. II, ч. 2, стр. 201; Ч. А. Стори. Персидская литература. Библиографический обзор. Перевел с английского, переработал и дополнил Ю. Э. Брегель. Ч. II. М. 1972, стр. 795.
      23. И. Муминов. Указ. соч., стр. 35.
      24. Меткую характеристику политики Тимура дал К. Маркс: "Политика Тимура заключалась в том, чтобы тысячами истязать, вырезывать, истреблять женщин, детей, мужчин, юношей и таким образом всюду наводить ужас" ("Архив Маркса и Энгельса". Т. VI. М. 1939, стр. 185).
      25. О Мавераннахре см.: В. В. Бартольд. Сочинения. Т. I, стр. 115 - 237; т. III. М. 1965, стр. 477.
      26. Это тюркизированное население Мавераннахра и более южных областей совместно с другими группами тюркоязычного населения (включая и кочевых узбеков, пришедших в Мавераннарх в конце XV - начале XVI в.) постепенно оформилось в узбекскую народность.
      27. Ибн Арабшах. Указ. соч. Т. I, стр. 26. Термин "чагатаи" встречается в армянских источниках. См. Товма Метсопеци. Указ. соч., стр. 20 (чагатайские войска - войска Тимура). Знают его и арабские авторы (см. Ибн Тагрибарди. Ал-Нуджум аз-захира. Т. 12. Каир. 1956, стр. 262, на арабск. яз.).
      28. Клавихо Рюи Гонзалес де. Дневник путешествия ко двору Тимура в Самарканд в 1403 - 1406 гг. СПБ. 1881, стр. 237, 243.
      29. О Моголистане см.: В. В. Бартольд. Сочинения. Т. II, ч. 1, стр. 79 - 95.
      30. В. В. Бартольд. Соч. Т. V. М. 1968, стр. 169 - 170; А. Ю. Якубовский. Указ. соч., стр. 49.
      31. Движение сербедаров в Иране и Мавераннахре XIV в. было очень сложным как по составу его участников, так и по целям. В нем была сильна антифеодальная струя. Одновременно это был протест различных слоев оседлого, особенно городского, населения древних земледельческих районов против засилья кочевой знати, господствовавшей в Чагатайском и Хулагуидском улусах. Движение сербедаров подавил Тимур, что привлекло к нему симпатии не только кочевых феодалов, но и оседлой верхушки, для которой требования левого крыла сербедарского движения (уменьшения феодальных повинностей и даже социального равенства) были неприемлемы.
      32. Свою карьеру Тимур начал как атаман разбойничьей шайки, промышлявшей на территории современной Средней Азии, Ирана и Афганистана. Будущий завоеватель и его сподвижники воровали баранов, грабили население, убивали. В одной из схваток Тимур получил тяжелое ранение, после которого остался хромым на всю жизнь (см. А. Ю. Якубовский. Указ. соч., стр. 53 - 55). Товма Метсопеци называет Тимура "авазакапет" (атаман разбойников) и "мардаспан" (душегуб) (Товма Метсопеци. Указ. соч., стр. 10).
      33. Это борьба Ирана и Турана, где Туран - первоначально иранское же, но кочевое население (В. М. Массон, В. А. Ромодин. Указ. соч., стр. 52). Любопытно сопоставить это с русским эпосом, где борьба с кочевниками также занимает видное место.
      34. Это хорошо доказано в книге: И. П. Петрушевский. Земледелие и аграрные отношения в Иране XIII - XIV вв. М. -Л. 1960.
      35. Большая часть монголов Мавераннахра и Ирана к середине XIV в. была уже тюркизирована. То же самое произошло, причем в еще большем масштабе, в Золотой Орде, где уже в первой половине XIV в. монголов не было (данные Ибн Баттуты).
      36. "История Ирана с древнейших времен до конца XVIII века". Л. 1958, стр. 226.
      37. О том, что "чагатаи" - кочевники, см.: В. В. Бартольд. Сочинения. Т. II, ч. 1, стр. 260; ч. 2, стр. 544.
      38. Ибн Арабшах. Указ. соч., стр. 146. Хорезм рассматривался Тимуром как "дар ал-харб" (область войны) (см. В, В. Бартольд. Соч. Т. V, стр. 171).
      39. В. В. Бартольд. Соч. Т. III, стр. 548 - 549.
      40. В данном случае неважно, существовала ли эта система при чагатайских ханах и от них перешла к Тимуру, или ее ввел сам Тимур. Даже если верно первое предположение, то это лишь доказывает органическую связь государства Тимура с империей Чингиз-хана и улусами его наследников.
      41. В. В. Бартольд. Соч. Т. II, ч. 2, стр. 47, 50, 53; т. V, стр. 171 - 173; "История Ирана с древнейших времен до конца XVIII в.", стр. 230.
      42. Б. Г. Гафуров справедливо пишет: "Он (Тимур. - А. Н.) ставил себе целью воссоздать распавшуюся Монгольскую империю. Тимура можно назвать собирателем распавшейся империи Чингиз-хана" (Б. Г. Гафуров. Указ. соч., стр. 483).
      43. Любопытно, что в некоторых завоеванных Тимуром странах его считали Чингизидом. Например, грузинская летопись сообщает, что Тимур "был из рода Чингизова" ("Картлис цховреба". Т. П. Тбилиси. 1959, стр. 326, на древнегруз. яз.).
      44. В. В. Бартольд. Соч. Т. III, стр. 548.
      45. "История Ирана с древнейших времен до конца XVIII в.", стр. 231 - 232.
      46. Товма Метсопеци. Указ. соч., стр. 14.
      47. Клавихо. Указ. соч., стр. 143; Ибн Тагрибарди. Указ. соч., стр. 265.
      48. Низам ад-дин Шами. Зафар-намэ. Т. I. Прага. 1937, стр. 188 (на перс. яз.).
      49. Клавихо. Указ. соч., стр. 227.
      50. Этот вывод сформулирован, в частности, в "Истории СССР с древнейших времен до наших дней". Т. II., стр. 521.
      51. И. Муминов. Указ. соч., стр. 14.
      52. В. В. Бартольд. Сочинения. Т. V, стр. 178, 606 - 607.
      53. Еще В. В. Бартольд отмечал, что "в событиях царствования Тимура мы находим также ключ к объяснению многих действий Улугбека, его успехов и неудач" (В. В. Бартольд. Сочинения. Т. II, ч. 2, стр. 26).
      54. Показательна судьба Али Кушджи, известного астронома и географа, нашедшего убежище в Турции (см. И. Ю. Крачковский. Избранные сочинения. Т. IV. М. -Л. 1957, стр, 590).
      55. А. Ю. Якубовский. Указ. соч., стр. 64. У А. Ю. Якубовского это положение заимствовал И. М. Муминов (И. Муминов. Указ. соч., стр. 42).
      56. Источники того времени не проводят четкого различия между кочевниками отдельных чингизских улусов.
      57. Когда речь идет о татарах Золотой Орды, не следует их путать с современными (волжскими) татарами, кыпчакизированными потомками старого населения Волжской Булгарии. Лишь относительно небольшая часть кочевого (кыпчакского) населения Золотой Орды приняла участие в формировании современного татарского народа.
      58. Биографию Тохтамыша см.: В. В. Бартольд. Сочинения. Т. V, стр. 564 - 567.
      59. Лучше всего об этом говорится у йазди, который рассказывает, что после разгрома Тимур-мелика Тохтамышем при участии войск Тимура "власть и могущество его (Тохтамыша. - А. Н.) стали развиваться, и благодаря счастливому распоряжению Тимура весь улус Джучиев вошел в круг его власти и господства" (см. В. Г. Тизенгаузен. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды Т II М. -Л. 1941, стр. 150 - 151).
      60. Б. Д. Греков, А. Ю. Якубовский. Золотая Орда и ее падение М. -Л. 1950, стр. 324.
      61. В. Г. Тизенгаузен. Указ. соч., стр. 109: "Тебриз также принадлежал к числу владений Тимура".
      62. Эта фраза показывает, что Тимур считал Тохтамыша своим вассалом.
      63. См. В. Г. Тизенгаузен. Указ. соч., стр. 110.
      64. Там же, стр. 111, 154.
      65. ПСРЛ. Т. 25. М. 1949, стр. 222; т. 11. М. 1965, стр. 152 и др.
      66. ПСРЛ. Т. 25, стр. 222, 223.
      67. Летопись упоминает о князе Семене Дмитриевиче, о котором говорится, что он сумел послужить четырем царям, из которых первыми двумя названы Тохтамыш и Аксак Тимур (см. ПСРЛ. Т. 25, стр. 232).
      68. В. Г. Тизенгаузен. Указ. соч., стр. 189.
      69. ПСРЛ. Т. 11, стр 152.
      70. Абу Бекр Тихрани. Китаб Дийарбакирийа. Анкара. 1962, стр. 47 - 52 (история Ак-коюнлу, написанная на персидском языке в XV в.); Гаффари. Тарихе джаханара. Тегеран. 1964, стр. 248 (на перс. яз.).
      71. Ибн Тагрибарди. Указ. соч. Т. 12, стр. 267.
      72. Там же, стр. 261.
      73. Lane-Poole St. A History of Egypt in the Middle Ages. L. 1968, pp. 331 - 332.
      74. В. В. Бартольд. Сочинения. Т. V, стр. 566.
      75. Lane-Poole St. Op. cit., p. 332.
      76. Ibid.; В. В. Бартольд. Сочинения. Т. V, стр. 566.
      77. Ибн Тагрибарди. Указ. соч. Т. 12, стр. 261.
      78. Описания разорения Алеппо, Дамаска и других сирийских городов см.: Ибн Тагрибарди. Указ. соч., стр. 223 - 245. Я намеренно цитирую этого автора, а не Ибн Арабшаха, которого упрекают в пристрастном отношении к Тимуру.
      79. Lane-Poole St. Op. cit, p. 334. Такие монеты неизвестны, и можно считать, что их не чеканили.
      80. Ибн Тагрибарди. Указ. соч. Т. 12, стр. 245.
    • Сюжет на серебряном блюде
      Автор: Mukaffa
      Кони то местные, слишком здоровые для тюрок.
    • Дробышев Ю. И. Средневековый Отюкен
      Автор: Saygo
      Дробышев Ю. И. Средневековый Отюкен* // Восток (Oriens). - 2012. - № 4. - С. 5-22.
      Под именем Отюкен1 известна местность в Монголии, бывшая политическим и сакральным центром нескольких могучих кочевых империй. Известия о ней дошли до наших дней благодаря тюркским руническим надписям, сочинениям китайских историографов и некоторым другим источникам. Несмотря на то что Отюкен в той или иной мере привлекает внимание ученых, специальных исследований ему посвящено весьма мало, и в сложившихся о нем представлениях остается еще много неясного.

      Орхонская стела Кюль-Тегина

      Кюль-Тегин, соправитель Второго Тюркского каганата

      Уйгурский каган

      Уйгурский правитель. Пещеры Могао, Дуньхуан

      Каракорум, модель

      В общих чертах историки более или менее едины во мнении относительно местонахождения Отюкена. Однако начнем наше исследование с идеи, стоящей несколько особняком. В одной из своих сравнительно ранних работ известный этнолог Л.П. Потапов помещал Отюкен в северо-восточной части современной Тувы, где в верховьях Бий-Хема находится одноименный горный хребет Утÿген, одна из вершин которого представляет собой почти лишенное растительности труднодоступное плато площадью примерно 15 х 30 км. Вокруг расстилается тайга. Этот Утÿген, согласно Л.П. Потапову, мог быть родовой горой древнетюркского клана Ашина, описание которой в китайских анналах во многом совпадает с обликом тувинского Утÿгена. Продвинувшись в монгольские степи, каганы не забывали о своей сакральной вершине [Потапов, 1957, с. 111-117]. Впрочем, это предположение плохо согласуется с этногенетической историей Ашина и не встречает широкой поддержки в научных кругах, но оно отнюдь не бесполезно для проникновения в духовный мир средневековых номадов, и мы еще вернемся к нему.
      О почитании тувинцами этого горного массива в верховьях рек Азаса и Хамсары, включающего несколько сакральных гор, писал известный кочевниковед С.И. Вайнштейн. Любопытна “геологическая ремарка” Т.Н. Прудниковой на опубликованные материалы С.И. Вайнштейна: “...священное нагорье Отукен является не чем иным, как вулканическим плато, а одиночные священные горы - вулканическими центрами. Именно извержение вулканов - это грозное явление природы, при котором происходят мощные взрывы с выбросом громадного количества обломков, излияния лав, образование лавовых озер, а также ядовитые облака сернистых газов, изменение облика земли до неузнаваемости за считанные часы и даже минуты - породило у древнего человека веру в горных духов и заставило поклоняться им” [Прудникова, 1997, с. 294]. В этой связи необходимо сказать, что в Центральной Азии культ гор был распространен (и до некоторой степени сохраняется) повсеместно, и далеко не все священные горные вершины или массивы были когда-то действующими вулканами. На территории современной Тувы вулканическая деятельность прекратилась задолго до появления там Homo sapiens, ввиду чего сакрализация тувинского Отюкена должна была иметь иной генезис. Но и давно потухший вулкан своим необычным обликом мог вызывать у людей благоговейный страх и стать объектом почитания.
      Позже Л.П. Потапов писал про Отюкен, что это «обширная горно-таежная область в Хангае и отчасти в Саянском нагорье, простирающаяся от бассейна верхнего течения Селенги до верховьев Енисея и включающая один из северо-восточных районов современной Тувы. Здесь, на реке Орхоне, находился политический центр этого (древнетюркского. - Ю.Д.) государства и резиденция каганов. Öтÿкäн, упоминаемый обычно в сочетании со словом йыш (“лес, тайга”), а один раз - с йер (“земля”), восхваляется в древнетюркских надписях как священная родина, как божественный покровитель данного государства. Öтÿкäн, который считался женским божеством, давал кут - “священную благодать” кагану, власть которого рассматривалась как божественная милость. Это был кут Öтÿкäна (il ötükän quti), как следует из одного религиозного текста и на что уже обратили внимание некоторые исследователи. Но и здесь, как мне кажется, идея получения каганом кут от божества местности Öтÿкäн отражает реальные черты земных отношений: каган являлся верховным собственником и распорядителем земель тюркского государства» [Потапов, 1973, с. 283-284].
      Как полагает большинство специалистов, Отюкен - местность в Хангайских горах на территории нынешней Монголии, в районе среднего (все же точнее было бы сказать, верхнего) течения р. Орхон. Природные особенности этой местности предопределили ее выбор для размещения ставок верховных правителей кочевников. Первые достоверные известия о том, что где-то здесь существовал государственный центр, относятся к эпохе Первого Тюркского каганата (552-630 гг.). Они сохранились в китайских источниках и послужили предметом специального рассмотрения П. Пелльо [Pelliot, 1929, p. 212-219]. В них нашли отражение и высшие государственные культы древних тюрков: “Хан всегда живет у гор Дугинь. Вход в его ставку с востока, из благоговения к стороне солнечного восхождения. Ежегодно он с своими вельможами приносит жертву в пещере предков; а в средней декаде пятой луны собирает прочих, и при реке приносит жертву духу неба. В 500 ли (около 250 км. - Ю.Д.) от Дугинь на западе есть высокая гора, на вершине которой нет ни дерев, ни растений; называется она Бодын-инли, что в переводе на китайском языке значит: дух покровитель страны” [Бичурин, 1950, с. 230-231]. Полагают, что источник сообщает о реке Тамир, где обнаружен памятник Таспар-кагана (Бугутская стела), а Бодын-инли мог быть одной из вершин Хангая или весь Хангай [Войтов, 1996, с. 74].
      Однако в те годы Отюкен, вероятно, был не единственной и даже не главной ставкой тюркских каганов. Большее значение имел так называемый Южный двор, находившийся у северных склонов гор Иньшань, в местности, известной как Черные пески [Czegledy, 1962, p. 67]. Известно, что эти горы служили своего рода “заповедником” еще у хунну в период их максимального могущества, поскольку там можно было давать отдых войску, пополнять с помощью охоты запасы мясной пищи, заготавливать и чинить оружие, а затем совершать набеги на Китай [Материалы..., 1973, с. 39-40]. Именно там укрывались мятежные тюрки под руководством Кутлуга и Тоньюкука перед походом на Хангай. Судя по хронологии их активности в этом регионе, запечатленной в китайских анналах, тюрки покинули Иньшань не ранее 687 г.
      Более ранние сведения, касающиеся политических центров хунну и жуаньжуаней, не дают точной географической привязки, но вполне допускают предположение, что они тоже могли находиться где-то на юго-восточной окраине Хангая [Кычанов, 1997, с. 101]2. Ханьские источники упоминают некий Лунчэн (Город дракона), где каждый год собирались хунну для принесения жертв предкам, Небу и Земле, однако, где он находился, остается неясным, хотя, надо полагать, сами китайцы знали его местонахождение и даже вынашивали планы его уничтожения [Торчинов, 2005, с. 431]. Отсутствие упоминаний о разгроме Лунчэна позволяет думать, что либо он, строго говоря, не был городом, а лишь являлся местом регулярных хуннуских собраний, либо был надежно укрыт от китайских карательных армий где-то в горах, скорее всего - в Хангайских. Казалось бы, общими усилиями исследователей проблема Отюкена давно исчерпана, но сопоставление сохранившихся средневековых свидетельств об этом своеобразном уголке Центральной Азии показывает, что это не так.
      Бурятский исследователь П.Б. Коновалов полагает, что понятие Отюкена как родной земли могло возникнуть еще у северных хунну [Коновалов, 1999, с. 180] и допускает возможность использования термина отюкен уже не как топонима, а для обозначения родовых гор вообще [Коновалов, 1999, с. 176, 177], что подтверждается только что рассмотренным примером Отюкена тувинцев. Видимо, не случайно Отюкеном в источниках называется иногда некая гора в Хангае, но не весь Хангай и даже не его часть. Может быть, ее же называли Кут-тагом и Хэлинем. Есть основания полагать, что под этим именем могла быть известна нынешняя гора Эрдэни-ула к западу от развалин уйгурского Орду-Балыка. Учитывая этнографические материалы по народам Центральной Азии, нельзя исключать множественность “отюкенов” как господствующих над местностью божеств земли. Более 80 лет назад Б.Я. Владимирцов доказал на филологическом материале тождество тюркского Ötüken и монгольского etügen ~ ötügen (“Земля”, “Земля-владычица, божество земли”) [Владимирцов, 1929, с. 134]3. В этом случае не приходится удивляться, что упоминание Отюкена в древнетюркских рунических надписях несет исключительно позитивные коннотации, хотя для тюрков Ашина Хангай отнюдь не являлся этнической колыбелью. Почему же тогда именно эта местность приобрела у них столь высокий статус?
      Общим правилом является одухотворение, сакрализация родовых земель, но Отюкен не был таковым для тюрков. Более логично полагать, что для них сакральным был Алтай, где они жили до того, как стали гегемонами степей, и где отправляли культ предков в пещере. Полагают, что на Алтае находилась гора с названием Отюкен [Kwanten, 1979, с. 43]. По крайней мере, как считают некоторые исследователи, при массовых переселениях кочевые племена переносили прежние названия своих сакральных областей на новые, поэтому Отюкеном могла быть названа местность в новом политическом центре древних тюрков на Хангае в напоминание о прежней святыне. Однако, если еще глубже проникнуть в историю тюркского народа, возможно, Отюкен придется искать на территории бывших округов Пиньлян и Хэси в провинции Шэньси, откуда, по-видимому, вышли предки Ашина. Опираясь на китайские источники, П.Б. Коновалов выстраивает гипотезу, что эта местность находилась в горах Иньшань [Коновалов, 1999, с. 179]. Так или иначе, кажется вероятным, что древние тюрки могли воспользоваться “готовым” Отюкеном на севере Монголии, т.е. сакральной территорией бывших ее хозяев - хунну, жуаньжуаней и уйгуров, которая, впрочем, могла и не иметь ранее такого названия, и перенести туда имя своего прежнего святилища, расположенного на их прародине.
      По-видимому, древние тюрки избрали Отюкенскую чернь в качестве центра каганата не в последнюю очередь благодаря славе о ее универсальной сакральности, разнесшейся по всему кочевому миру средневековья. В пользу этого предположения говорят результаты исследований П. Голдена, согласно которому претензии древних тюрков на управление кочевой ойкуменой основывались на происхождении из харизматического клана Ашина или связи с ним, а также на владении общепризнанными сакральными местами (лесами, горами, реками) [Golden, 1982, p. 56]; все перечисленное как раз и характеризует таежный Отюкен. Кроме того, рунические надписи наталкивают на предположение, что “Отюкенская земля” (“Otükän jer”) - не абстрактная земля “вообще”, а именно “своя” земля, со всеми связанными с этим понятием атрибутами сакральности и исключительности, небесного покровительства и средоточия всего благого, что есть под Небом. Ее могли считать “своей” разные народы, в том числе и те, которые пришли сюда из других мест: и хунну, и жуаньжуани, и тюрки, и уйгуры, и карлуки, которых уйгуры вытеснили из Отюкена в ходе войны со своими недавними союзниками по антитюркской коалиции, и позже монголы.
      По этому поводу ряд интересных мыслей высказал А.В. Тиваненко. Он, в частности, отметил, что у всех народов Центральной Азии, начиная с племен культуры плиточных могил “наблюдается поразительно единодушное почитание в качестве священной родоплеменной территории именно Отюкена, связанного с Хангайским нагорьем” [Тиваненко, 1994, с. 37], хотя причина его приоритетного значения перед другими святынями неясна [Тиваненко, 1994, с. 134]. А.В. Тиваненко утверждает, что Отюкен имел “поистине универсальное значение” в качестве “величайшей священной земли монгольского кочевого мира”, а религиозно-мифологическое обоснование владения священным Отюкеном выдвинули именно древние тюрки - это культ “земли-воды” (Йер-Суб). Его окончательное закрепление как политического и сакрального центра было завершено созданием там каганских ставок и усыпальниц [Тиваненко, 1994, с. 89-90].
      Учитывая, что свое бесспорное документально засвидетельствованное значение в качестве сакрального государственного центра Отюкен приобрел у тюрков в период Второго каганата (682-744), вполне можно допустить, что эта местность стала для них символом свободы после полувекового подчинения Китаю. Считалось, что пребывание там гарантировало тюркскому народу благоденствие. В Малой надписи Кюль-Тегина сказано: “(Итак), о тюркский народ, когда ты идешь в ту страну (Китай. - Ю.Д.), ты становишься на краю гибели; когда же ты, находясь в Отукэнской стране, (лишь) посылаешь караваны (за подарками, т.е. за данью), у тебя совсем нет горя, когда ты остаешься в Отюкэнской черни, ты можешь жить, созидая свой вечный племенной союз, и ты, тюркский народ, сыт...” [Малов, 1951, с. 35]. Священная Отюкенская чернь восхваляется древними тюрками как центр мира, откуда они ходили в походы “вперед”, “назад”, “направо” и “налево”, чтобы покорить “все четыре угла света” [Кляшторный, 2003, с. 241].
      Все эти сентенции можно было бы расценить как оду родной земле, однако здесь иной случай: рунические тексты выполняют четкую идеологическую функцию, что хорошо видно как из их общей назидательной тональности, так и из частных утверждений, сделанных от имени кагана. Идеология сквозит и в заявлении знаменитого каганского советника Тоньюкука, в котором Отюкен подается в довольно неожиданном ракурсе: “Услышав, что я привел тюркский народ в землю Отюкэн и что я сам, мудрый Тоньюкук, избрал местом жительства землю Отюкэн, пришли (к нам) южные народы, западные, северные и восточные народы” [Малов, 1951, с. 66]. Не заимствована ли эта идея из Китая, где Тоньюкук под именем Юаньчжэня провел свою молодость и получил классическое конфуцианское образование [Кляшторный, 1966, с. 202-205]? К воссевшему в Отюкене каганскому советнику добровольно стекаются народы, подобно тому как, согласно традиционным китайским политическим учениям, являются “варвары” всех сторон света к “Сыну Неба”, чья благая сила Ээ достигла своего апогея. Однако Тоньюкук, несомненно, лукавил. Не он должен был быть фокусом притяжения разных племен, а верховный правитель - каган, которым в годы переселения мятежных тюрков на Хангай являлся Кутлуг, принявшим имя Эльтериш - “Создавший государство”. Подобно китайскому императору, олицетворявшему собой “мировой столп”, соединяющий Небо и Землю, учреждение в священном Отюкене каганской ставки должно было символически знаменовать установление “мировой оси”, вследствие чего все мироздание переходило в упорядоченное, гармоничное состояние. Ясно, что ко двору кагана, как к средоточию этой гармонии охотно устремлялись все племена и народы. Кажется очень вероятным, что Тоньюкук, вооружившись китайскими космологическими концепциями и, по-видимому, почерпнув из китайских источников представление о сакральности Отюкена у кочевников с древних времен, повел тюркское войско из Черных песков с благословения кагана именно туда.
      В своих претензиях на Отюкен древние тюрки не были одиноки. История тюркоязычных племен, сформировавших сначала союз теле, а позже токуз-огузский союз, сумевший расправиться с Первым Восточнотюркским каганатом, позволяет ответить на вопрос, какую роль играл в их судьбах Хангай. Китайские источники под 611 г. упоминают в Отюкенской черни шесть племен: уйгуров, байирку, эдизов, тонра, боку и белых си. В том же порядке племена перечисляются и в записи под 629 г. [Малявкин, 1981, с. 87]. Разбив в 650 г. кагана Цюйби, китайцы поселили остатки его народа у горы Юйдуцюньшань (Отюкен) и поставили над ними тутука (военного губернатора) [Liu Mau-tsai, 1958, S. 156]. Согласно надписи из Могон Шине-Усу, в середине VIII в. эти места занимали карлуки и тюргеши, с которыми уйгуры сражались в Отюкене в 753 г. [Камалов, 2001, с. 81]. Нахождение там карлуков подтверждает и свод “Тан хуэйяо” [Зуев, 1960, с. 105; Камалов, 2001, с. 90]. Анализ событий, развернувшихся вокруг этого уголка Центральной Азии, позволяет думать, что особые чувства испытывала к нему уйгурская элита, так как Хангай был родиной ее предков - выходцев из телеских племен. Декларативные строки Терхинской надписи утверждают право уйгуров на владение этими землями именно постольку, поскольку ими распоряжались их прадеды, чьи могилы находятся здесь: “Мои предки правили (около) восьмидесяти лет. (Они правили) в земле Отюкен (и) Тегрес, на реке Орхон, что между этими двумя...” [Tekin, 1983(1), p. 49].
      Сопоставив данные трех уйгурских надписей (Терхинской, Тэсинской и надписи из Могон Шине-Усу), С.Г. Кляшторный реконструировал уйгурскую историографическую концепцию, согласно которой Отюкен до VIII в. уже был центром двух уйгурских объединений - элей. Первый эль просуществовал 200 или 300 лет, после чего был разгромлен и целый век пребывал в условиях иноплеменного господства, а затем возродился благодаря подвигам каганов из рода Яглакар. Спустя 80 лет этот эль погиб из-за предательства вождей бузуков. Отюкен на 50 лет перешел в руки тюрков и кыпчаков. Наконец, уйгурское владычество было восстановлено силами Кюль-бегбильге-кагана и его сына Турьяна, который принял тронное имя Элетмиш Бильге-каган [Кляшторный, 1987, с. 28]. Эта концепция отнюдь не была беспочвенной выдумкой, призванной оправдать захват чужих земель. В целом она подтверждается другими источниками, в связи с чем претензии уйгуров на Отюкен представляются вполне закономерными, и, кроме того, становится более понятным их пиетет к этой местности. Есть предположение, что там находился центр уйгурской власти еще в эпоху Первого Уйгурского каганата (647-689), а также его рукотворный священный центр, которым мог быть так называемый Голубой Дворец, руины которого обнаружены на берегу реки Цаган Сумын Гол, впадающей в Орхон [Kolbas, 2005, p. 303-327].
      Разгромив в 744 г. Второй Тюркский каганат и покончив со своими недавними союзниками по антитюркской коалиции, уйгуры основали центр своего государства примерно в тех же местах, где находилась орда тюркского кагана. Здесь они отстроили город Орду-Балык, развалины которого и поныне впечатляющи, известны под названием Карабалгасун. Для уйгуров, как и для их поверженных врагов, Отюкен олицетворял средоточие всех земных благ, однако было и отличие. С.В. Дмитриев обратил внимание на то, что в надписях времен Второго Тюркского каганата акцентируется хозяйственно-политическое значение Отюкена, а в уйгурских периода становления каганата (750-е гг.) сразу начинает фигурировать священная вершина Сюнгюз Башкан4, и весь регион приобретает сакральные черты. Автор вполне справедливо объясняет эту разницу в восприятии одной и той же местности: для уйгуров она была их исконной землей, а для осевших на Орхоне тюрков - не более чем благодатным краем, контроль над которым сулил много преимуществ [Дмитриев, 2009, с. 84-85].
      Уйгурская гегемония в Центральной Азии продолжалась без малого век, пока с верховьев Енисея по приглашению мятежного военачальника из племени эдизов не прибыли войска кыргызов и не сокрушили каганат. Бросается в глаза, что кыргызский каган не учредил свою ставку в долине Орхона, где уже существовала развитая инфраструктура - укрепления, поселения, пашни, пути сообщения, - а откочевал к горам Танну-Ола, на расстояние в 15 дней конного перехода [Бичурин, 1950, с. 356]. Вместо того чтобы воспользоваться земледельческим районом возле Орду-Балыка, кыргызы в 840 г. разорили его, сожгли жилища уйгурского кагана и его супруги, разбили триумфальную стелу, переломали даже каменные ступы и жернова [Киселев, 1957, с. 94-95]. Отюкенская чернь, овладеть которой стремились прежде многие народы, похоже, была им не нужна. В отличие от других обитателей Центральной Азии кыргызы не придали этой местности сакрального или политического значения и уступили ее другим народам, расселившимся по монгольским степям после падения Уйгурского каганата. Более того, источники не говорят о столкновениях кыргызов с какими-либо пришельцами, в первую очередь с набиравшими силу киданями, от которых они пытались бы отстоять свои территориальные приобретения в Монголии. Не вписывающееся в привычные центральноазиатские стандарты поведение кыргызов дало повод М. Дромпу назвать происходившие в те годы события “нарушением орхонской традиции” [Drompp, 1999, p. 390-403; Drompp, 2005, p. 200]. В чем суть этой традиции?
      Согласно предположениям Л. Мозеса, контролировать Отюкен в средние века означало контролировать всю Монголию, поэтому все кочевые народы от хунну до монголов, преуспевшие в создании сравнительно прочных государств в монгольских степях, основывали центр своей власти именно здесь, в долине Орхона. Соседние племена подчинялись хозяевам Отюкена. Те же кочевники, которые по каким-то причинам пренебрегли Отюкеном: юэчжи, теле, кереиты, татары, оказались неспособны консолидировать племена Центральной Азии5. С утратой этой сакральной территории рушилась система племенного подчинения, подобная феодальной (“вассал-лорд”), что иллюстрируется примерами жуаньжуаней, тюрков и уйгуров. Особый случай - кидани, о которых автор пишет сначала как об исключении из сформулированного им правила (они управляли Монголией не из Отюкена), а потом связывает гибель киданьской системы контроля над кочевниками с потерей ими Отюкена [Moses, 1974, p. 115-116]6. Между тем известно, что киданьская империя Ляо развалилась под ударами чжурчжэней раньше, чем кидани вывели свой гарнизон из города Чэн-Чжоу, являвшегося штаб-квартирой киданьского наместника в Монголии. Сюда прибыл в 1124 г. основатель государства Западное Ляо Елюй Даши в надежде сплотить племена против чжурчжэньской угрозы. Исследователи еще не пришли к единому мнению относительно места расположения этого города. Х. Пэрлээ, А.Л. Ивлиев, Н.Н. Крадин, С.В. Данилов и некоторые другие историки и археологи локализуют его в сомоне Дашинчилэн Булганского аймака Монголии и идентифицируют с городищем Чинтолгой балгас. В пользу этого говорит нахождение слоя, датированного уйгурской эпохой, под слоем киданьского времени, что согласуется с данными письменных источников о создании киданьского поселения Чэн-Чжоу на месте уйгурского города Хэдун. Другие специалисты помещают его на Орхоне, в районе столиц кочевых империй, что, хотя и не подтверждено пока археологически, представляется резонным с геополитической точки зрения. Во всяком случае, нахождение в долине Орхона киданьского города отмечено в летописях.
      Весьма любопытен и многозначителен эпизод появления на развалинах Орду-Балыка первого киданьского императора Елюй Абаоцзи. В 924-925 гг. Абаоцзи снарядил экспедицию в степи против туюйхуней, дансянов и цзубу. На пути в Восточную Джунгарию он в девятом месяце 924 г. прошел через долину Орхона, где приказал стереть надпись на стеле в честь уйгурского Бильге-кагана и вместо нее высечь надпись по-киданьски, по-тюркски и по-китайски, чтобы увековечить свои славные деяния [Wittfogel, Feng Chia-sheng, 1949, p. 576; Дробышев, 2009, с. 83-85]. Кроме того, из реки взяли воды, а со священной горы - камней и доставили все это на исконные киданьские земли, где воду вылили в Шара-мурэн, а камни возложили на родовую гору киданей, что должно было символизировать поднесение дани реками и горами [Bretschneider, 1888, p. 256]. Видимо, эти действия следует расценивать как признание киданьским лидером сакрального значения этой местности. Однако занимать ее он тоже не стал и предложил бежавшим от кыргызского погрома уйгурам вернуться на Орхон, но те отказались.
      После киданей в центральной части Монголии возвысились кереиты, вожди которых, возможно, имели ставку на Орхоне - город Тахай-балгас [Ткачев, 1987, с. 55]. Из “Сокровенного сказания монголов” следует, что орда Ван-хана кереитского находилась в “Тульском черном бору”, что, впрочем, больше подходит к образу покрытой лесом горы Богдо-ула у реки Тола, возле которой ныне раскинулась монгольская столица Улан-Батор. Ван-хан оказался одним из последних противников Чингисхана в монгольских степях. Персидский историк Рашид ад-Дин в Отюкен помещает найманов [Рашид ад-Дин, 1952, с. 136]; это согласуется с этнической картой дочингисовой Центральной Азии, если понимать под Отюкеном именно Хангай.
      Когда Монголия была объединена под властью Чингисхана и начали складываться основы государственности, не мог не возникнуть вопрос выбора центра государства. Родные кочевья великого монгола мало подходили для этой масштабной задачи, так как располагались в стороне от степных магистралей. Едва ли случайно взгляды представителей “золотого рода” борджигин обратились на Орхон. Н.Н. Крадин пишет, “Местоположение будущей столицы было обусловлено, в первую очередь, геополитическими преимуществами. Из долины Орхона гораздо удобнее контролировать и Китай, и торговые пути через Ганьсу, и совершать походы на Джунгарию и Восточный Туркестан. Возможно, что это было также связано с особой сакральной привлекательностью этих мест, обусловленной тем, что здесь располагался исторический центр более ранних степных империй” [Крадин, 2007, с. 44-45; Крадин, 2008, с. 340]. С.В. Дмитриев обосновывает этот выбор монголами (точнее, хаганом Угэдэем) сильным идеологическим влиянием уйгурских советников - признанных учителей государственного строительства Монгольской империи, раскрывших перед своими патронами связь между священными горами и благополучием государства, которую автор удачно назвал “имперским фэншуем” [Дмитриев, 2009, с. 87, 89]. Эта связь отражена в известной легенде о происхождении уйгуров и о том, как коварный танский соглядатай обманом получил доступ к священной вершине уйгуров и унес оттуда наделенные особой благодатью камни, после чего уйгурская держава пришла в полный упадок. Легенда излагается в “Юань ши” (“Истории династии Юань”) и гласит следующее:
      «Бар-чжу-артэ тэ-гинь был И-ду-гу; И-ду-гу был титул князей Гао-чана. В прежние времена они жили в стране уйгуров; там есть гора Голин, из которой текут 2 реки, они называются Ту-ху-ла и Сэ-лэн-гэ. Однажды над деревом между двумя реками появился чудный свет. Жители пошли туда, чтобы посмотреть, что это значит. На дереве показался нарост (опухоль) по виду, как живот беременной женщины. После этого свет часто показывался. После 9-и месяцев и 9 дней нарост на дереве лопнул и вышли пять мальчиков. Тамошние жители взяли их на воспитание; младшего из них звали Бу-кя-хан. Выросши, он подчинил себе тех жителей и их страну и стал царем. Более чем после 30 царей, к которым переходил престол, явился Юй-лунь-ти-гинь, сражавшийся много раз с людьми Тан. После долгого времени они стали совещаться, чтобы заключить союз на основании родства, дабы окончить войну и заняться упорядочиванием (дел) народа. Тогда Тан дали княжну Цзин-лянь Йе-ли Тегину, сыну Юй-лунь Тегина. Они жили у горы Голин, на Пе-ли-по-ли-та (т.е. таг), т.е. на горе, обитаемой женщиной. Кроме того там была гора Тянь-че-ли-юй та-ха, т.е. “гора суда небесного”, на нем (или близ него, их?) был утес (камень-гора), который называли Гу-ли-т’а-га (Ху-ли-та-ха), т.е. “гора счастья” (Кутлук-Таг). Когда послы Тан пришли туда с соглядатаем, то он сказал: “Величие и могущество Голина состоит в этой горе; эту гору надо уничтожить, чтобы ослабить это царство”. Поэтому они сказали Юй-лунь-Тегину: “Касательно заключения брака мы имеем до тебя просьбу, исполнишь ли ты ее? Камень на Горе Счастья для тебя бесполезен, а Тан желают обладать им”. Юй-лунь-Тегин отдал им камень. Но камень был велик и его не могли увезти. Тогда люди Тан раскалили его сильным огнем и полили вином и уксусом. Тогда камень распался и его унесли на носилках. Тут испустили жалобные вопли птицы и четвероногие животные в царстве уйгурском. По прошествии 7-и дней Юй-лунь-Тегин умер. Всевозможные несчастья и бедствия появились, народ жил в беспокойстве, и часто погибали и занимавшие престол. Поэтому они переселились в Цзао Чжоу, т.е. в Хо-чжоу» [Радлов, 1893(1), c. 63-64]7.
      Легенда оказалась очень живучей, обитатели орхонской долины хорошо помнили ее даже в конце XIX в. Монголы называли гору так же, как и уйгуры, - Гора Счастья (по-монгольски Эрдэни-ула) и рассказывали, что здесь было закопано монгольское счастье, но китайцы разломали гору и увезли в Пекин. Вместе с горой в Китай ушло и монгольское счастье, поэтому китайцы стали богатыми, а монголы обеднели. Однако в отличие от уйгурской легенды монгольская имела оптимистичный финал. Одна старуха-шибаганца, т.е. мирянка, принявшая восемь буддийских обетов, села на том месте, где была гора, и стала призывать благополучие - талаху, отчего степь там получила название Далалхаин-тала. Она оставила китайцам золото и серебро, а монголам возвратила счастье, состоявшее в плодородии скота [Радлов, 1892, с. 91-92]. Ни о каких уйгурах нет и речи, зато основные идеи переданы точно.
      Н.М. Ядринцев записал и другой вариант легенды, по которому “Темир-Тогон-хан жил во дворце Хара-Балгасун; он взял баранью лопатку и положил в тулуп, потом взял Цаган-эде (молочную пищу) и положил в ведро, потом налил в котел молока, на блюдо положил сыр (бислык), стрелу счастья и все зарыл на степи толагай и отслужил молебен. Этим он старался призвать счастье от китайцев и передать монголам” [Радлов, 1892, с. 92].
      Мы не касаемся здесь истории Каракорума, так как она уже неоднократно была описана в научной литературе. К проблеме происхождения его названия мы еще вернемся, а здесь упомянем лишь, что этот город выполнял столичные функции короткое время, между 1235 (наиболее обоснованная дата его закладки) и 1260 гг., когда хаган Хубилай перенес столицу в Пекин. Согласно заведенной традиции, в годы правления монгольской династии Юань в Китае (1279-1368) в Каракоруме жил наследник юаньского престола, по существу являвшийся управителем собственно Монголии. После падения Юань столичные функции этого города не были восстановлены, а весной 1380 г. он был занят и разгромлен китайскими войсками, после чего практически утратил всякое значение в жизни монгольского общества. Однако место его расположения по-прежнему несло некоторый отпечаток сакральности, что можно предполагать на основании того факта, что именно там в 1585 г. Абатай-хан основал первый в Халхе (Северной Монголии) буддийский монастырь Эрдэни-Дзу.
      В 2004 г. богатая памятниками истории и культуры долина Орхона с примыкающими к ней землями площадью около 150 тыс. га была включена в Список объектов природного и культурного наследия ЮНЕСКО [Urtnasan, 2009]. Здесь интенсивно развивается туризм, в том числе международный, продолжаются археологические и другие исследования.
      В наши дни в монгольском обществе дискутируется вопрос о перспективах перенесения столицы государства на Орхон, в район Хархорина, где некогда располагалась столица Монгольской империи. Этот шаг мог бы иметь как символическое, так и чисто утилитарное значение, и если первое говорит само за себя, то последнее объясняется существенно более благоприятными природно-климатическими условиями долины Орхона по сравнению с долиной Толы, вдоль которой протянулась нынешняя монгольская столица. Господствующий в зимние месяцы (с ноября по март включительно) безветренный антициклональный режим погоды способствует формированию устойчивых температурных инверсий, которые приводят к застаиванию воздуха над Улан-Батором и накоплению в нем взвешенных частиц - пыли, копоти и т.п. Процессы самоочищения атмосферы в зимнее время проявляются здесь очень слабо, так как город со всех сторон окружен горами. На зимний период приходятся самые значительные по объему выбросы продуктов неполного сгорания твердого топлива, что ведет к накоплению в воздухе и на поверхности почвы загрязняющих веществ [Gunin, Yevdokimova, Baja, Saandar, 2003]. Этих минусов лишена хорошо проветриваемая орхонская долина.
      Касаясь естественно-исторического аспекта проблемы, своевременно задать вопрос: чем же мог являться Отюкен с геоморфологической точки зрения? Словосочетание “Отюкен йыш”, обычно переводимое как “Отюкенская чернь”, т.е. тайга, указывает на горный лес, так как долины юго-восточного Хангая заняты степями сегодня и, вероятнее всего, были ими заняты в историческом прошлом, а лесные массивы (как правило, в виде островных лесов) располагаются на северных склонах гор, поскольку интересующая нас территория входит в природную зону экспозиционной лесостепи. Термин “йыш” мог обозначать горный лес, нагорье [Clauson, 1972, с. 976]. В.В. Радлов в своем “Словаре тюркских наречий” переводил его как “Bergwald” (“горный лес”), отмечая, что это “северная часть Хангая”. Собственно же “чернь”, т. е. “темная чернь” (“das dunke (dichte) Waldgebirge”), по его мнению, передается термином “тун кара йыш” [Радлов, 1893(б), с. 498]. Поэтому некоторое сомнение вызывает довольно широко распространенная трактовка древнетюркского “йыш”, основанная на лексике современных тюркских языков Саяно-Алтая, где это слово означает так называемую черневую тайгу, в которой преобладают создающие сильное затенение ель и пихта. Дело в том, что на Хангае широко представлена светлохвойная тайга, сложенная главным образом лиственницей сибирской - деревом с достаточно ажурной, светлой кроной, хорошо адаптировавшимся к засушливым условиям Центральной Азии. Практически всегда с лиственницей соседствует береза, быстро захватывающая территории, где лес по каким-либо причинам погиб. Оба эти дерева издревле пользовались у тюркских народов почитанием, их считали “светлыми” и верили, что на них останавливаются добрые духи [Герасимова, 2000, с. 28]. Они являются светлыми и визуально, поэтому состоящие из них леса также светлы и прозрачны. Лишь после дождя или сильной росы кора лиственниц становится темной.
      В хозяйственном отношении горный лес, конечно, небесполезен для кочевника, так как дает древесину, всегда нужную в быту и для изготовления вооружения, служит охотничьим угодьем и местом произрастания лекарственных растений и ягод, а также пастбищем для домашнего скота, особенно весной после таяния снега. Не случайно украинский исследователь В.А. Бушаков выводит название этой местности из древнетюркского *ötügän (“удобное горное пастбище”, “место бывшей стоянки”) [Бушаков, 2007, с. 192-196], что перекликается с древнетюркским словом jïš (“нагорье с долинами, удобными для поселений”) [Древнетюркский словарь, 1969, с. 268], нередко идущим с Отюкеном в паре и представляющимся более точным, чем современное значение этого слова “чернь”. Смысловая параллель Отюкену прослеживается в монгольском слове “хангай”, обозначающем не только горную систему, но и “гористую и лесистую местность, обильную водой и плодородную” [Большой академический монгольско-русский словарь, 2002, с. 38]. Порой подчеркивается функция Отюкена как укрытия от врагов, укрепленного самой природой.
      И тем не менее кочевые этносы всегда предпочитали степь, тогда как лес в целом был для них чужим и даже враждебным. Трудно представить также, даже с учетом сложной этногенетической судьбы, чтобы тюркские и уйгурские правящие кланы придерживались лесных ландшафтов, а их подданные населяли степные ландшафты. Поэтому, на наш взгляд, средневековые владельцы Отюкена ставили в его наименовании акцент на пастбищах, а не на лесе.
      П.Б. Коновалов считает, что культ Отюкена суть “сакрализированная экологическая по своей сущности этнополитическая концепция Родины” [Коновалов, 1999, с. 181]. Это утверждение нисколько не противоречит самой семантике термина, но не объясняет, что же в этой концепции экологического. К сожалению, практически полностью отсутствует информация, чтобы судить, чем могло отличаться поведение людей по отношению к природе в Отюкене от их поведения за его пределами. Можно лишь предполагать более предупредительное обращение с природными богатствами и запрет на некоторые виды природопользования ввиду сакральности этой территории. Но каких-либо прямых подтверждений этому нет.
      Несмотря на все вышеизложенное и кажущиеся очевидными идентификации, вопрос о рубежах Отюкена по-прежнему остается открытым. Можно ли ставить знак равенства между Отюкеном и Хангаем или относить к Отюкену только юго-восточный Хангай, или же следует ограничиваться долиной Орхона с окружающими ее горами? В литературе представлены все три точки зрения, а с учетом тувинского Отюкена, с которого мы начали статью, их будет четыре. Между тем ответ кроется в рунических текстах, причем наиболее точны и информативны надписи, высеченные на камнях в прославление подвигов уйгурского Элетмиш Бильге-кагана (747-759).
      Стелы с надписями маркировали местонахождение ставок, учрежденных Элетмиш Бильге-каганом в нескольких местах на территории Хангайского нагорья вскоре после победы над тюргешами и карлуками. Некоторые из них сохранились до наших дней. Складывается впечатление, что каган быстро и методично “столбил” свои земли, разбивая в военных походах врагов и прочерчивая по окраинам Хангая границы своих владений. В идеале на востоке Азии правитель имел пять ставок: четыре по сторонам света и одну центральную, как это было, например, у киданьских и чжурчжэньских императоров; кочевники в действительности могли ограничиваться двумя - северной и южной. В данном случае вопрос заключается в том, какую из известных ставок уйгурского кагана следует считать центральной, ибо логически она-то и должна была размещаться в самом сердце Отюкена. С.Г. Кляшторный признал за таковую Орду-Балык, с чем нельзя не согласиться, хотя остается сомнение, что именно ее помещает в середину Отюкена надпись на “Селенгинском камне” из Могон Шине-Усу:
      «Поразительное совпадение древнетюркской и современной гидронимики дает возможность уверенно локализовать обе ставки уйгурского кагана. Одна из них, “в середине Отюкена”, была известна из погребальной надписи Элетмиш Бильге-кагана в Могон Шине-Усу; еще до того она была обнаружена археологически - это Ордубалык (городище Карабалгасун). Вторая, западная, “в верховьях [реки] Тез” (современная р. Тэс), расположена на территории Юго-Восточной Тувы. Здесь, в междуречье Каргы (Карга нашего текста) и Каа-хема (Древнетюркское Бургу), на прибрежном островке озера Тере-холь, С.И. Вайнштейном была обнаружена дворцовая постройка уйгурского времени [Кляшторный, 1983, с. 121]. Эта постройка известна под именем Пор-Бажын. Она два сезона (750 и 753 гг.) служила центром летних кочевий Элетмиш Бильге-кагана и как минимум однажды - его сына и наследника Бёгю-кагана. Окружавшая ее местность была запретной» [Кляшторный, 2010, с. 254-257].
      К сожалению, сохранность рунических надписей, описывающих возникновение или, точнее, возрождение уйгурского государства в середине VIII в., оставляет место для различных истолкований пределов Отюкена и его центра. В прочтении Терхинской надписи Талата Текина приводятся рубежи как Отюкена, так и, отдельно, границы каганских пастбищ в его пределах, причем последние легко и, по-видимому, корректно соотносятся с современными топонимами, лежащими на рассматриваемой территории. По Текину, Элетмиш Бильге-каган так описывает свои владения: “Мои летние пастбища лежат на северных (склонах гор) Отюкен. Их западная часть - это верховья (реки) Тез, а их восточная (часть) - это Канъюй и Кюнюй... Мои собственные долины (луга) лежат (в) Отюкене” [Tekin, 1983(1), p. 51]. Согласно комментарию ученого, под именем Канъюй (Q(a)ñuy) скрывается правый приток Селенги - река Хануй-Гол, а Кюнюй (Kün(ü)y) - это правый приток Хануй-Гола - р. Хунуй. Обе реки стекают с северных склонов Хангая. Вместе с верховьями Тэсийн-Гола получается четкая и вполне правдоподобная локализация пастбищ уйгурского кагана на севере этой горной системы или, во всяком случае, к северу от ее магистрального хребта.
      Сложнее обстоит дело с границами Отюкена: “Его северная (часть) - это Онгы Таркан Сюй (?), принадлежащая враждебным племенам и (враждебному) кагану; его южная часть - это Алтунская чернь (т.е. горы Алтай), его западная часть - это Когмен (т.е. горы Танну-Ола), и его восточная часть - это Колти (?)” [Tekin, 1983(1), p. 51]. Для топонима, читаемого им как Онгы Таркан Сюй, Текин не предложил никакой идентификации, не соглашаясь в то же время с вариантами перевода этой части фразы М. Шинеху и С.Г. Кляшторного8. У нас также нет оснований для каких-либо предположений на этот счет. Возможно, это какой-то крупный географический объект (горный хребет, к примеру), лежащий где-то к северу за Селенгой. Алтай как южный рубеж Отюкена требует пояснения. Вероятно, здесь речь не идет о Монгольском Алтае на всем его протяжении, а лишь об его отрогах, огибающих Хангай с юго-запада, и, быть может, также о Гобийском Алтае, простирающемся еще южнее. Включение Алтунской черни в состав Отюкена весьма значительно раздвигает его пределы и, насколько нам известно, нигде больше не встречается. Упоминание гор Танну-Ола как западной части (точнее, границы) Отюкена особых возражений не вызывает. Наконец, остается лишь сожалеть о том, что ничего не известно о его восточной части. Слово “Колти” (költ) у Текина оставлено без комментариев. Поскольку от Орхона в том месте, где находился Орду-Балык, почти на 400 км к востоку простирается сравнительно ровная легкопроходимая местность, вряд ли следует искать там естественных преград, которые могли бы служить восточной границей Отюкена, если не принимать за таковую собственно окончание Хангайских гор. К тому же протекающая восточнее Тола обычно перечисляется среди подвластных каганам земель, но никогда не несет какой-либо граничной функции, во всяком случае, как только в Центральной Монголии бывали разбиты все враги. Дальше лежит Хэнтэй, существенно менее пригодный для кочевой жизни по сравнению с Хангаем. Может быть, местонахождение загадочного Колти надо искать там.
      В Терхинской надписи дважды говорится об учреждении Элетмиш Бильге-каганом своей ставки и обнесении ее стенами “посредине Отюкена, к западу от священной вершины Сюнгюз Башкан” [Кляшторный, 1980, с. 92, 94]. Учитывая, что стела с надписью обнаружена в местечке Долон-мод на территории современного сомона Тариат (Архангайский аймак), в двух километрах к югу от склонов хребта Тарбагатай и 12 километрах западнее озера Тэрхийн-Цаган-Нур, а в самой надписи говорится о распоряжении кагана вырезать ее на камне там, где была учреждена его ставка, можно предположить местонахождение центра уйгурского Отюкена именно здесь.
      В пользу этого предположения говорит следующее наблюдение. Обращает на себя внимание чередование употребления Элетмиш Бильге-каганом определений “там” (anta) и “здесь” (bunta) в надписях на стелах по отношению к своим ставкам, а также к местонахождению “плоских” и “грузных” камней, на которых он повелел начертать свои “вечные письмена”, и соотнесение этих объектов с центром Отюкена. В Терхинской надписи “здесь” - это местность к западу от озера Тэрхийн-Цаган-Нур, близ священной горной вершины: “.. .я провел лето посредине Отюкена, к западу от священной вершины Сюнгюз Башкан. Я повелел поставить здесь (свою) ставку и возвести здесь стены. Свои вечные письмена и знаки здесь на плоском камне я повелел вырезать.” [Кляшторный, 1980, с. 92; Кляшторный, 2010, с. 41; Tekin, 1983(1) с. 50]. В надписи из Могон Шине-Усу (местность примерно в 360 км к северо-западу от Улан-Батора в Сайхан-сомоне Булганского аймака) об этом же самом месте сказано несколько иначе: “. там я провел лето, там я велел устроить свой дворец, там я велел построить стены” и там же велел вырезать на камне свои “тысячелетние знаки” [Малов, 1959, с. 40; Кляшторный, 2010, с. 63]. Кроме того, эта надпись добавляет, что где-то в том месте сливаются реки Ябаш и Тукуш [Рамстедт, 1912, с. 43; Малов, 1959, с. 40; Кляшторный, 2010, с. 63]. Вероятнее всего, это нынешние Хойд-Тэрхийн-Гол и Урд-Тэрхийн-Гол. За священную вершину можно принять потухший вулкан Хорго, находящийся к северо-востоку от Тэрхийн-Цаган-Нура и от каганской ставки. Его необычная внешность, с глубоким, заполненным водой и частично заросшим лесом кратером, по-видимому, должна была производить на кочевников достаточно сильное впечатление9. Наличие этой святой горы вовсе не должно было препятствовать существованию в Хангае других сакральных гор, где отправлялись соответствующие культы, в том числе и на Орхоне. Этому отнюдь не противоречит и сообщение китайского источника о том, что первый уйгурский правитель Кутлуг Бильге Кюль каган (742-747) “жил на юге, на бывшей тукюеской земле; а теперь поставил орду между горами Удэгянь и рекою Гунь.” [Бичурин, 1950, с. 308], т.е. между Отюкеном и Орхоном. Что может означать эта географическая привязка? Место на левом берегу Орхона? Разумеется, ставку правителя уйгуров не размещали на горных склонах, а вот ее расположение в речной долине у подножия священной горы древних тюрков по имени Отюкен (=монгольская Эрдэни-ула?) вполне вероятно, как вероятно и то, что его преемник Элетмиш Бильге-каган мог поставить временный военный лагерь в паре сотен километров по прямой к северо-западу, а долину Орхона использовать сначала в качестве южной ставки и лишь потом возвысить ее до столичного статуса.
      Таким образом, та местность, которая, согласно ее уйгурскому владельцу, представляла собой центр Отюкена, локализуется довольно уверенно, хотя мы воздержимся от утверждения, что эта задача решена окончательно и находки новых рунических надписей или новое, более точное прочтение уже введенных в научный оборот не внесут серьезных корректив. На сегодняшний день, зная предполагаемый центр и места каганских ставок, можно заключить, что в эпоху сложения Уйгурского каганата границы Отюкена фактически совпадали с границами Хангайского нагорья.
      Однако даже если считать центр Отюкена обнаруженным, нам еще предстоит ответить на вопрос, почему столица Уйгурского каганата располагалась в другом месте. Ответ представляется простым: местоположение столицы должно было отвечать соображениям безопасности от набегов врагов и быть комфортным для жизни, удобно расположенным для прохода торговых караванов и осуществления контроля над своими соплеменниками и подчиненными народами. Долина Орхона в этом плане гораздо предпочтительнее узкой котловины Тэрхийн-Цаган-Нура, даже несмотря на свою большую открытость для вражеских вторжений. Орду-Балык был не просто “стольным градом” уйгуров, а также ремесленным, земледельческим и торговым центром и перевалочной базой для китайского шелка и других товаров. Отсюда быстрее и проще посылать конницу для подавления мятежей в своем государстве или в слабеющей Танской империи. Там же, вероятно, находились святыни Первого Уйгурского каганата, наличие которых могло иметь существенное значение для основания этого военнополитического и экономического узла Центральной Азии. Даже если они не сохранились ко времени возвращения уйгуров на Орхон в качестве победителей, должна была передаваться память о них. Наконец, давно окультуренная орхонская долина могла привлекать согдийцев, которых было немало среди уйгуров и чье культурное влияние на последних оценивается историками как весьма значительное.
      Изложенное подталкивает нас к предположению, что можно говорить о двух центрах Отюкена уйгуров - географическом и политическом. Первый примерно совпадал с центром Хангайского нагорья, второй находился на юго-восточной окраине Хангая, в долине Орхона, и кроме политической роли играл также роль сакрального центра. О последнем говорит надпись из Могон Шине-Усу: “У слияния (рек) Орхон и Балыклыг повелел тогда воздвигнуть державный трон и государственную ставку...” [Кляшторный, 2010, с. 65].
      Если же не проводить этого различия и вслед за многими специалистами предполагать, что центр Отюкена располагался в районе среднего Орхона, там, где Элетмиш Бильге-каган приказал воздвигнуть Орду-Балык, то искать священный Сюнгюз Башкан придется восточнее. Этот поиск не сулит быстрых и надежных идентификаций вследствие господства в современной топонимии Монголии собственно монгольских названий. В 20 км от развалин Орду-Балыка точно на восток, на противоположной стороне долины Орхона, находится безлесная горная вершина с довольно характерным для Монголии именем Баясгалан-Обо, что значит “Радостное обо”10 (абсолютная высота 1658 м). Еще почти 60 км восточнее возвышается Цэцэрлэг-ула (“Сад-гора”, 1966 м). Очевидно, своим названием она обязана покрывающему ее лесу. Какая из этих гор была священной, и, вообще, из них ли нужно делать выбор, остается неизвестным. Обе слишком далеки от Орду-Балыка, чтобы магически ему покровительствовать, а чем-либо заметно выделяющихся вершин ближе к уйгурской столице нет.
      Сверх того ни Терхинская, ни Тэсинская надписи не дают сколько-нибудь точной восточной границы Отюкена. В добавление к неясному “Колти” Терхинской надписи Тэсинская приводит название восточной ставки кагана: “На востоке, в Эльсере, (?) он поселился” [Кляшторный, 1987, с. 33; Кляшторный, 2010, с. 89], но какая местность скрывалась под топонимом “Эльсер”, неизвестно, тем более что само это слово читается неуверенно. В этом случае возникает дилемма: либо Орхон - не центр Отюкена, а скорее его восточная часть, либо Отюкен простирался дальше на восток и, вероятно, включал Хэнтэй. В пользу второго предположения свидетельствует надпись на “Стеле о заслугах идикутов Гаочан-ванов” 1334 г., согласно которой с горы Хэлинь в земле уйгуров стекают Селенга и Тола. Хэлинь - это “колыбель” уйгуров, место, где якобы появились на свет чудесным образом прародители этого народа и где позже стояла столица каганата [Дмитриев, 2009, с. 79]. О том же повествует и цитированная выше легенда из “Юань ши”.
      Между тем упомянутые реки берут начало в разных горных системах на территории Монголии: Селенга - в Хангае, а Тола - в Хэнтэе. Проще всего объяснить это несоответствие ошибкой, допущенной авторами легенды. Но не могло ли быть так, что гора Хэлинь символизировала обе горные системы Монголии, покрытые лесом, - Хангай и Хэнтэй? Обе удовлетворяют понятию “Отюкен йыш”, если “йыш” переводить как “лесистые горы”, причем Хэнтэй с его черневой тайгой имеет для этого даже больше оснований, чем Хангай. Следует помнить также, что, с одной стороны, Селенгинское среднегорье, т.е. сравнительно невысоко поднятая и слаборасчлененная поверхность между упомянутыми горными системами, тянущаяся вдоль долин Толы, Орхона, Хара-гола, Шарын-гола, не воспринимается как отчетливая граница между Хангаем и Хэнтэем, и, с другой стороны, вершины Хангая имеют пологие очертания и также не кажутся резко отделенными от соседних горных ландшафтов. Поэтому можно высказать осторожное предположение, что, по крайней мере в некоторых случаях словом Отюкен в средневековье обозначались Хангай и Хэнтэй вместе. Тогда за центр этой территории вполне можно будет принять орхонскую долину. В самом деле, ведь рубежи Уйгурского каганата, как и его исторических предшественников, простирались на восток до Большого Хингана, а отнюдь не ограничивались неоднократно упоминающейся в рунических текстах р. Толой. Впрочем, большинство источников не подтверждает этой гипотезы.
      Древние тюрки, возможно, вкладывали в понятие “Отюкен” иное, более узкое содержание, чем уйгуры. Вспомним историю их появления в долине Орхона в конце VII в. Каган Кутлуг, возглавлявший тюрков в 682-692 гг., отдал приказ Тоньюкуку вести тюркское войско, после восстания против Тан некоторое время пребывавшее в Черных песках, о чем уже говорилось выше, и тот привел тюрков в место, которое сам он обозначил как “лес Отюкен”. Несомненно, речь идет о юго-востоке Хангая и, быть может, даже об окрестностях конкретной горной вершины. Когда по долине Толы туда пришло огузское войско, тюрки смогли выставить против него две тысячи воинов [Малов, 1951, с. 66], следовательно, общее их число вряд ли превышало восемь-девять тысяч человек. Для заселения всего Хангая это очень мало, а для долины Орхона и окрестных земель - вполне подходящее население, способное удержать в своих руках это плодородное и сакральное место. Обосновавшись на Орхоне, тюрки подчинили себе всю Центральную Азию и истерзали набегами земли Северного Китая. После этого Кюль-Тегин вполне мог утверждать, что Отюкен идеально подходит для созидания племенного союза. Избавившись от китайской неволи и укрывшись в лесистых горах, обильных водой и хорошими пастбищами, тюрки могли применять этот топоним в узком смысле к юго-восточной части Хангая, к тому месту, куда их привел Тоньюкук, тогда как уйгуры, опираясь на свою историческую память, распространяли его на весь Хангай.
      Долина Орхона оставила еще одну загадку. Откуда там появился топоним “Каракорум”? Его тюркское происхождение можно считать доказанным, но почему именно это слово послужило названием монгольской столицы? Если его переводить буквально как “осыпь черных камней” [Древнетюркский словарь, 1969, c. 460]11, то естественно возникает вопрос: есть ли где-то поблизости такая осыпь, достаточно внушительная, чтобы дать имя городу? Возвышающаяся западнее Каракорума гора Малахитэ в этом отношении не выделяется среди других таких же гор; нет выдающихся черных осыпей на Эрдэни-уле и других окрестных горах, хотя темноцветные изверженные горные породы местами встречаются. Зато большое, зрелищное поле черной застывшей лавы распростерто подле вулкана Хорго, склоны которого усеяны черными лавовыми обломками. Выше мы предположили, что недалеко от этого вулкана находилась центральная походная ставка Элетмиш Бильге-кагана, теперь можно пойти дальше и высказать догадку, что она-то и могла называться Каракорумом. Возможно, Элетмиш Бильге-каган вошел в народную память номадов как фактический создатель Второго Уйгурского каганата и затмил славу своего предшественника, поэтому название его орды передавалось из поколения в поколение, даже если сама она просуществовала недолго, уступив пальму первенства Орду-Балыку. Джувейни сообщает, что столица Монгольской империи, построенная по приказу Угэдэя, тоже называлась Орду-Балык, хотя лучше известна под именем Каракорума [Juvaini, 1997, с. 236]. То, что обе ставки - уйгурская и монгольская - имели одинаковое имя, неудивительно, так как название “Город-дворец” отвечало их высокому статусу, а легендарное название Каракорум могло оказаться актуальным в XIII в., когда потребовалось дать достойное имя столице победоносного монгольского государства. С.В. Дмитриев объясняет его происхождение идеологическим влиянием уйгуров и отмечает, что впервые оно фиксируется как Caracoron в донесении Плано Карпини. Впоследствии это название воспроизводится у Рубрука, в трудах Джувейни, Рашид ад-Дина и других историков и становится общеизвестным [Дмитриев, 2009, с. 79]. Однако оно не пережило даже Юаньскую эпоху: в 1312 г. город официально был переименован в Хэнин, что значит “Гармоничный мир” [Pelliot, 1959, p. 165].
      Но как же быть с утверждениями Джувейни и Рашид ад-Дина, что город получил имя по названию горы Каракорум? “Мнение уйгуров таково, что начало их поколения и приумножения было на берегах реки Орхон, стекающей с горы, которую они называют Кара-Корум; город, построенный Каном (Угэдэем. - Ю.Д.) в нынешнем веке, тоже зовется по имени этой горы” [Juvaini, 1997, p. 54]. Гора должна была быть велика, так как, согласно тому же источнику, с нее стекают 30 рек, и по каждой реке обитает отдельный народ. Уйгуры образуют две группы на Орхоне [Juvaini, 1997, p. 54]. В этом случае совершенно резонно считать Каракорум синонимом Хангая. Однако, оказывается, есть в тех краях горы покрупнее этой. Ссылаясь на устные сообщения, Рашид ад-Дин пишет следующее:
      “Рассказывают, что в стране Уйгуристан имеются две чрезвычайно больших горы; имя одной - Букрату-Бозлук, а другой - Ушкун-Лук-Тэнгрим12; между этими двумя горами находится гора Каракорум. Город, который построил Угедей-каан, также называется по имени той горы. Подле тех двух гор есть гора, называемая Кут-таг. В районах тех гор в одной местности существует десять рек, в другой местности - девять рек. В древние времена местопребывание уйгурских племен было по течениям этих рек, в [этих] горах и равнинах. Тех [из уйгуров], которые [обитали] по течениям десяти рек, называли он-уйгур, а [живших] в [местности] девяти рек - токуз-уйгур. Те десять рек называют Он-Орхон, и имена их [следуют] в таком порядке: Ишлик, Утингер, Букыз, Узкундур, Тулар, Тардар, Адар, Уч-Табин, Камланджу и Утикан” [Рашид ад-Дин, 1952, с. 146-147].
      Из перечисленных гор более-менее уверенной локализации поддается лишь Кут-таг, а перечисленные десять рек, вероятно, принадлежат бассейну Орхона, причем сам Орхон как самостоятельная река здесь не фигурирует. Любопытно название р. Утикан, созвучное с Отюкен.
      Напрашивается происхождение топонима “Каракорум” от “Отюкенской черни”. Оно выглядит вполне убедительным для русскоязычного читателя, когда существительное “чернь” совершенно естественно перетекает в прилагательное “черный”, но в древнетюркском “йыш” нет и намека на черный цвет. Почему произошла эта замена одного топонима другим? Можно предположить, что первоначально “Каракорум” являлся существенно более узким понятием, относившимся к окрестностям одноименного города, а уйгурское “Отюкен йыш” просто сменилось монгольским “Хангай”, имеющим то же самое значение и ныне именующим горную систему на севере Монголии. Кстати, топоним Хангай не встречается в труде Рашид ад-Дина, из чего можно заключить, что для него Каракорум был равен Хангаю, как мы и предположили выше. Между тем последний раз топоним Отюкен встречается в знаменитом словаре Махмуда Кашгарского, составленном в 1072-1074 гг., где указывается, что Отюкеном называется местность “в татарских степях вблизи от Уйгур” [Махмуд ал-Кашгари, 2005, с. 166]. Смена этнической и языковой доминанты в степях привела к его забвению. Учитывая “странное замалчивание” Рашид ад-Дином Хангая и неоднократные упоминания горы Каракорум, остается лишь полагать, что Каракорум и есть Хангай, как его понимали монголы в XII-XIV вв.
      Итак, подводя итоги, выскажем предположение, что монгольское название Хангай закрепилось за той же самой территорией, которую уйгуры называли Отюкеном, а кочевники эпохи Монгольской империи - Каракорумом.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      * Считаю своим приятным долгом поблагодарить С.Г. Кляшторного и Д.В. Рухлядева (ИВР РАН, С.-Петербург) за полезные замечания, советы и помощь в ознакомлении с работами турецких ученых.
      1. Написание этого географического названия варьируется в трудах различных авторов. Мы придерживаемся написания “Отюкен”, сохраняя авторские варианты в цитируемых работах. О различных китайских вариациях этого топонима см.: [Малявкин, 1989, с. 116-117].
      2. Есть мнение, что известный по китайским хроникам город жуаньжуаней Мумочэн мог располагаться около горы Мумэ-Толгой на р. Тамир - левом притоке Орхона [Шавкунов, 1978, с. 19].
      3. Де Рахевильц также полагает, что монгольское “этуген” связано с Отюкеном, этим “священным лесом тюрков” [Rachewiltz, 1973, p. 28].
      4. Название этой вершины могло происходить от тюркского süŋü (“копье”), что, однако, не прибавляет ясности в поисках ее местонахождения. В ходе ревизии и уточнения своих переводов уйгурских рунических памятников С.Г. Кляшторный предположил, что речь идет о двух разных вершинах - Сюнгюз и Ханской Священной вершине [Кляшторный, 2010, с. 41, 46]. К аналогичному выводу еще ранее пришел Т. Текин. По его мнению, каганская ставка находилась на западных склонах гор Ас-Онгюз и Кан-Ыдук [Tekin, 1983(1), p. 50]. Более того, Текин увидел здесь слово as, отмеченное у Махмуда Кашгарского со значением “белый”, и в итоге перевел As Öŋüz как “белоцветная” [Tekin, 1983(2), S. 815-816]. Так священная вершина приобрела дополнительный немаловажный маркер. Профессор Лейпцигского университета Йоханнес Шуберт, участник экспедиций в Монголию в 1957, 1959 и 1961 гг., выдвинул любопытную гипотезу относительно местоположения Отюкена: он считал, что Отюкен йыш - это самая высокая точка Хангая (4021 м), покрытая нетающей снежной шапкой гора Отгон Тэнгэр. Исходя из этого, Шуберт предположил, что область Отюкена находилась в юго-восточной части нынешнего Завханского аймака [Schubert, 1964, S. 215]. Эту идею поддерживает турецкий исследователь Эрхан Айдын. По его мнению, “белоцветная” горная вершина, упоминаемая в Терхинской надписи как расположенная “посредине Отюкена”, может указывать именно на Отгон Тэнгэр [Aydin, 2007, p. 1262-1270]. С. Гёмеч прочитал точно так же, как Кляшторный - Süŋüz-Başkan, но предложил считать термины сюнгюз и башкан названиями племен. Согласно его версии, сюнгюзы - это племя из группы дулу союза Он-ок бодун, а башканы - племя из группы нушиби. Сюнгюзы и башканы бежали от китайцев в глубь Отюкена и дали этому новому местообитанию свои племенные имена [Gömeç, 1997, с. 26; Gömeç, 2001, с. 43].
      5. Это утверждение о пренебрежении Отюкеном перечисленными народами, по меньшей мере, спорно.
      6. На важное стратегическое положение этого района указывают также С.Г. Кляшторный и Д. Роджерс. См.: [Кляшторный, 1964, с. 34; Роджерс, 2008, с. 161-162].
      7. Рассмотренный сюжет не был уникальным в Центральной Азии. Аналогичным способом расправился со своими недругами эпический Гэсэр-хан, хитростью побудив их сделать из священного камня особые доспехи [Гесериада, 1935, с. 197-198]. А с целью уничтожения враждебных ширайгольских ханов он принес на их священной горе, очевидно являвшейся родовой, жертву шелковыми полотнищами и произнес: “Искони была ты благословением и счастием для ширайгольских ханов, а теперь будь ты, гора, благословением для меня!” [Гесериада, 1935, с. 192].
      8. Вариант перевода, предложенный С.Г. Кляшторным: «По моему желанию Онгы из Отюкенской земли выступил в поход. “С войском следуй, собирай народ!” - [сказал я?]. “По. южную границу, по Алтунской черни западную границу, по Кёгмену северную границу защищай!”» [Кляшторный, 1980, с. 92]. Здесь северный и западный рубежи Отюкена обозначены несколько более правдоподобно, чем в переводе Текина.
      9. Описание этого вулкана и окружающей его местности можно найти в научно-популярной книге отечественного геолога Ю.О. Липовского [Липовский, 1987, с. 50-88].
      10. Обó - сложенная из камней пирамида, локальный аналог “мировой оси”, маркирующий места повышенной сакральности (горные вершины, перевалы, священные рощи, скалы, родники и т.п.). Это слово часто входит в названия гор Монголии.
      11. Перевод Дж. Бойла “Black Rock” менее точен, хотя также возможен [Juvaini, 1997, c. 54]. Между тем в тюркских языках слово “кара” имеет еще несколько значений: грозный, страшный, северный и др. Поэтому не исключено, что название Каракорум могло означать Северный лагерь монгольского хана [Кононов, 1978, c. 167]. О сезонных перемещениях орды Угэдэя писали Джувейни и Рашид ад-Дин, однако, к сожалению, упоминаемые ими топонимы трудны для идентификации (см.: [Рашид ад-Дин, 1960, c. 41-42; Juvaini, 1997, c. 236-239]).
      12. Вряд ли есть смысл искать эти горы под их современными названиями на карте Монголии, хотя это уточнение персидского историка позволяет считать Каракорум не самой высокой вершиной Хангая, что, можно надеяться, хоть как-то облегчит в будущем ее идентификацию. Отметим, что кратер Хорго тоже не достигает высоты горных хребтов, тянущихся вдоль котловины Тэрхийн-Цаган-Нура.
      СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
      Бичурин Н.Я. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. I. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950.
      Большой академический монгольско-русский словарь / Отв. ред. Г.Ц. Пюрбеев. Т. IV. М.: Academia, 2002.
      Бушаков Валерій. Етимологія та локалізація Давньотюркського хороніма Отюкен // Вісник Львівського університету. Серія філологічна. Вип. 42. Львів, 2007.
      Владимирцов Б.Я. По поводу древне-тюркского Ötüken yïš // Доклады Академии наук СССР. Серия “В”. № 7. Л., 1929.
      Войтов В.Е. Древнетюркский пантеон и модель мироздания. М.: Государственный музей искусств народов Востока, 1996.
      Герасимова К.М. Священные деревья: контаминация разновременных обрядовых традиций // Культура Центральной Азии: письменные источники. Вып. 4. Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2000.
      Гесериада. Пер. С.А. Козина. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1935.
      Дмитриев С.В. К вопросу о Каракоруме // XXXIX Научная конференция “Общество и государство в Китае”. М.: Издательская фирма “Восточная литература”, 2009.
      Древнетюркский словарь. Л.: Наука, 1969.
      Дробышев Ю.И. Западный поход Абаоцзи 924 г. и стела Орду-Балыка // Проблемы монголоведных и алтаистических исследований: Материалы международной конференции, посвященной 70-летию профессора В.И. Рассадина. Элиста: Калмыцкий государственный университет, 2009.
      Зуев Ю.А. “Тамги лошадей из вассальных княжеств” // Труды Института истории, археологии и этнографии Академии наук Казахской ССР. Т. 8. Алма-Ата, 1960.
      Камалов А.К. Древние уйгуры. VIII-IX вв. Алматы: Изд-во “Наш мир”, 2001.
      Киселев С.В. Древние города Монголии // Советская археология. 1957. № 2.
      Кляшторный С.Г. Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии. М.: Наука, 1964.
      Кляшторный С.Г. Тоньюкук - Ашидэ Юаньчжэнь // Тюркологический сборник. М.: Наука, 1966.
      Кляшторный С.Г. Терхинская надпись (предварительная публикация) // Советская тюркология. 1980, № 3.
      Кляшторный С.Г. Новые эпиграфические работы в Монголии (1969-1976 гг.) // История и культура Центральной Азии. М.: Наука, 1983.
      Кляшторный С.Г. Надпись уйгурского Бёгю-кагана в Северо-Западной Монголии // Центральная Азия: Новые памятники письменности и искусства. М.: Наука, 1987.
      Кляшторный С.Г. История Центральной Азии и памятники рунического письма. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2003.
      Кляшторный С.Г. Рунические памятники Уйгурского каганата и история евразийских степей. СПб.: Петербургское востоковедение, 2010.
      Коновалов П.Б. Этнические аспекты истории Центральной Азии (древность и средневековье). Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 1999.
      Кононов А.Н. Семантика цветообозначений в тюркских языках // Тюркологический сборник - 1975. М.: Наука, 1978.
      Крадин Н.Н. Предварительные результаты изучения урбанизационной динамики на территории Монголии в древности и средневековье // История и математика: Макроисторическая динамика общества и государства. М.: КомКнига, 2007.
      Крадин Н.Н. Урбанизационные процессы в кочевых империях монгольских степей // Монгольская империя и кочевой мир. Кн. 3. Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2008.
      Кычанов Е.И. Кочевые государства от гуннов до маньчжуров. М.: Издательская фирма “Восточная литература”, 1997.
      Липовский Ю.О. ВХангай за огненным камнем. Л.: Наука, 1987.
      Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1951.
      Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1959.
      Малявкин А.Г. Историческая география Центральной Азии. Новосибирск: Наука, 1981.
      Малявкин А.Г. Танские хроники о государствах Центральной Азии. Новосибирск: Наука, 1989. Материалы по истории сюнну (по китайским источникам). Вып. 2. Пер. В.С. Таскина. М.: Наука, 1973.
      Махмуд ал-Кашгари. Диван Лугат ат-Турк. Пер., предисл. и коммент. З.-А.М. Ауэзовой. Алматы: Дайк-пресс, 2005.
      Потапов Л.П. Новые данные о древнетюркском Отукан // Советское востоковедение. 1957, № 1. Потапов Л.П. Умай - божество древних тюрков в свете этнографических данных // Тюркологический сборник-1972. М.: Наука, 1973.
      Прудникова Т.Н. Древние культы, мифы и загадки Тувы // Устойчивое развитие малых народов Центральной Азии и степные экосистемы. Т. 2. Кызыл-М., 1997.
      Радлов В.В. Предварительный отчет о результатах экспедиции для археологического исследования бассейна р. Орхона. Приложение III. Предварительный отчет об исследованиях по р. Толе, Орхону и в Южном Хангае члена экспедиции Н.М. Ядринцева // Сборник трудов Орхонской экспедиции. Вып. I. СПб., 1892. Радлов В.В. К вопросу об уйгурах. СПб., 1893(1).
      Радлов В.В. Опыт словаря тюркских наречий. Т. 3. СПб., 1893(2).
      Рамстедт Г.И. Перевод надписи “Селенгинского камня” // Труды Троицко-Кяхтинского отделения Приамурского отдела ИРГО. Т. XV. Вып. 1. СПб., 1912.
      Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 1. Пер. Л.А. Хетагурова. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1952. Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. II. Пер. Ю.П. Верховского. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1960. Роджерс Д. Причины формирования государств в восточной Внутренней Азии // Монгольская империя и кочевой мир. Кн. 3. Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2008.
      Тиваненко А.В. Древние святилища Восточной Сибири в эпоху раннего средневековья. Новосибирск: Наука, 1994.
      Ткачев В.Н. Каракорум в тринадцатом веке // Актуальные проблемы современного монголоведения. Улан-Батор: Госиздат, 1987.
      Торчинов Е.А. Проблема “Китай и соседи” в жизнеописаниях Фэн Тана и Янь Аня // Страны и народы Востока. Вып. XXXII. М.: Издательская фирма “Восточная литература”, 2005.
      Шавкунов Э.В. Об археологической разведке отряда по изучению средневековых памятников // Археология и этнография Монголии. Новосибирск: Наука, 1978.
      Aydın E. Ötüken Adı ve Yeri üzerine Düşünceler // Turkish Studies. International Periodical For the Languages, Literature and History of Turkish or Turkic. Vol. 2/4. Fall 2007.
      Bretschneider E.V. Mediaeval Researches from Eastern Asiatic Sources. Vol. I. L.: Trübner & C o , 1888.
      Clauson G. An Etymological Dictionary of Pre-Thirteen Century Turkish. Oxford: Oxford University Press, 1972.
      Czegledy K. Čoγay-quzϊ, Qara-qum, Kük Üng // Acta Orientalia Academiae Scientiarum Hungaricae. T. XV. 1962.
      Drompp M.R. Breaking the Orkhon Tradition: Kirghis Adherence to the Yenisei Region after A.D. 840 // Journal of the American Oriental Society Vol. 119. № 3. 1999.
      Drompp M.R. Tang China and the Collapse of the Uighur Empire: a Documentary History Leiden, Boston: Brill, 2005.
      Gömeç S. Uygur Türkleri Tarihi ve Kültürü. Ankara: Atatürk Kültür Merkezi, 1997.
      Gömeç S. Kök Türkçe Yazıtlarda Geçen Yer Adları // Türk Kültürü. Т. XXXIX/453. 2001.
      Golden P.B. Imperial Ideology and the Sources of Political Unity amongst the Pre-Cinggisid Nomads of Western Eurasia // Archivum Eurasiae Medii Aevi. T. 2. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 1982.
      Gunin P.D., Yevdokimova A.K., Baja S.N., Saandar M. Social and Ecological Problems of Mongolian Ethnic Community in Urbanized Territories. Ulaanbaatar—M., 2003.
      Juvaini, Ata-Malik. The History of the World-Conqueror. Trans. by J.A. Boyle. Manchester, 1997.
      Kolbas J.G. Khukh Ordung, a Uighur Palace Complex of the Seventh Century // Journal of the Royal Asiatic Society. Ser. 3. Vol. 15. № 3. 2005.
      Kwanten L. Imperial Nomads: a History of Central Asia, 500-1500. Philadelphia, 1979.
      Liu Mau-tsai. Die chinesischen Nachrichen zur Geschichte der Ost-Tűrken (T’u-kue). Bd. I–II. Wiesbaden, 1958.
      Moses L.W. A Theoretical Approach to the Process of Inner Asian Confederation // Etudes Mongoles. Cahier 5. 1974.
      Pelliot P. Le mont Yu-tou-kin (Ütükän) des anciens Turcs / Neuf notes sur des questions d’Asie Centrale // T’oung Pao. T. 24. 1929.
      Pelliot P. Notes on Marco Polo. P.: Imprimerie Nationale, Librarie Adrien-Maisonneuve, 1959.
      Rachewiltz, Igor de. Some Remarks on the Ideological Foundations of Chingis Khan’s Empire // Papers on Far Eastern history. Canberra, the Australian National Univ. № 7. 1973.
      Schubert J. Zum Begriff und zur Lage des ‘ÖTÜKÄN’ // Ural-Altaische Jahrbücher. T. 35. 1964.
      Tekin T. The Tariat (Terkhin) Inscription // Acta Orientalia Academiae Scientiarum Hungaricae. T. XXXVII (1—3). 1983(1).
      Tekin T. Kuzey Moğolistan’da Yeni Bir Uygur Anıtı: Taryat (Terhin) Kitabesi // Belleten. Т. LXXIX/184. 1983(2).
      Urtnasan N. Orkhon Valley Cultural Landscape (World Heritage). Ulaanbaatar, 2009.
      Wittfogel K.A., Feng Chia-sheng. History of Chinese Society Liao (907-1125). Philadelphia, 1949.
    • Хазарский альманах т. 2
      Автор: Чжан Гэда
      Хазарский Альманах. Киев-Харьков-Москва. 2004 г.
      Международный сборник статей по хазарской проблематике.