Saygo

Гапон

6 сообщений в этой теме

Записки о Гапоне рабочего Н.П. Петрова.

user posted image

Г. А. Гапон и И. А. Фуллон на открытии Коломенского отдела «Собрания Русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга». Осень 1904 года

История о Гапоне остается до настоящего времени невыясненной. Чем больше света будет пролито на „Гапониаду", тем ярче предстанет перед нами эта кровавая полоса нашего освободительного движения. Исходя из этого, редакция „Всемирного Вестника" нашла возможность дать место печатаемым ниже запискам, как свидетельским показаниям одного из ближайших сотрудников Гапона. Вместе с тем, дорожа этими записками исключительно как свидетельскими показаниями, редакция не считала себя в праве придать имеющемуся в ее распоряжении материалу более литературную обработку, оставляя целиком на ответственности автора, как внутреннюю суть, так и способ изложения этого, во всяком случае, любопытного документа.

В начале ноября 1904 года ко мне приехал товарищ Кузин, начал мне говорить о Гапоне и его организации, уговаривал меня войти к ним членом и взять на себя организацию Невского района. Я упрекал Кузина в том, что он сделался помощником Зубатова и этим изменил товарищам; он, в свою очередь, доказывал, что только таким путем мы, рабочие, можем объединиться. О Гапоне Кузин мне говорил, как об очень умном и практическом человеке. Я не соглашался вступить в их общество; Кузин уехал ни с чем и обещал приехать с Гапоном в другой раз. Через несколько времени действительно ко мне на квартиру приехал Гапон с Кузиным, это было первое мое знакомство с ним. Я о Гапоне заглазно судил, как об обыкновенном попе, но жестоко ошибся. Весь склад и манеры его прямо вам говорят, что это человек хитрый, пронырливый, неискренний и скользкий.

Гапон начал говорить об открытии отдела за Невской заставой и упрашивал меня взять на себя организацию.

— Вы не бойтесь, возьмитесь за это дело и будьте здесь хозяином, полным хозяином, и ведите так дело, как сумеете. Поверьте мне, я вас не обману, это дело великое и честное.

После недолгого раздумья я решил вступить в его общество и дал ему слово взять на себя руководительство Невским районом. У Гапона уже было снято помещение под собрание, членов было человек пятьдесят. Он решил сделать меня председателем 7-го отделения Невского района, но так, чтобы я был избран самими рабочими. Этот вопрос не составлял никакого затруднения, я как раз перед этим ходил к министру внутренних дел с жалобой на заводскую администрацию Невского судостроительного завода, так что у рабочих в это время только и говорилось об этом; притом меня рабочие многие знали раньше. Через неделю после посещения Гапоном меня, ко мне приехал председатель правления И. Васильев и пригласил меня на собрание, где должны были избрать председателя Невского района; я и был избран единогласно всеми рабочими.

Приняв на себя обязанности председателя, я встречался с Гапоном каждую неделю на собрании центрального комитета и часто бывал на его квартире. Из всего состава председателей, входивших в центральный комитет, я знал только Кузина, который был секретарем правления, остальной состав был мне не знаком. От первого посещения мною центрального комитета, я сразу заметил два течения: среди членов его одни были послушными овечками Гапона, другие же не доверяли ему. Я сразу не мог пристать ни к той, ни к другой стороне, ибо никого не знал, а также не знали и меня, но скоро сошлись и узнали друг друга.

Гапон и его сторонники представляли из себя довольно замкнутую группу, левые относились к Гапону недоверчиво и часто вызывающе. Гапон относился крайне нетерпимо к своим противникам, при баллотировке по какому-либо вопросу выражался часто так: „Хотя вас и большинство, но я не желаю этого и не позволю, потому что все это создано мною. Я практический человек и знаю больше вас, а вы фантазеры". И оппозиции приходилось уступать отчасти из-за тех условий, которые Гапон создавал среди рабочих, да и ряса брала верх.

Я с Гапоном сошелся очень близко, и, хотя я мало был знаком с ним, он доверял мне. Я думаю, это доверие было по рекомендации Кузина, с которым я был в хороших отношениях. Кузин же, как после узнали, был сыщиком у Гапона или, вернее, фискалом; он везде подслушивал и выпытывал, что говорилось о Гапоне и сейчас же передавал ему.

Гапона оппозиционная группа называла — диктатором, Васильева — министром Плеве, Кузина — Святополк-Мирским. Гапон обратился ко мне и, похлопав по плечу, сказал: „Ну, а ты будь Алексеевым".

Вскоре я сошелся с оппозицией Гапона и тут-то узнал о предполагаемых сношениях Гапона с охранкой; некоторые из членов центрального комитета довольно смело говорили и указывали на то, что Гапон ездит в охранку. Я говорил, что нужно это разследовать и постараться Гапона разоблачить; решено было сделать частное собрание на квартирв у одного из членов, но собрание это не состоялось. Как ни был мне подозрителен Гапон, но разбираться в нем не было времени, только тогда и приходилось задумываться о его поступках, когда бывал у него или на собраниях комитета, а после опять забывал о нем до новой встречи, потому что было много работы. Но подозрение у меня лично было большое.

До того времени я не верил ни в какие легальные союзы, да это и понятно при тогдашних условиях режима. А тут вдруг мы, рабочие, собираемся по 300—400 человек и более, говорим, читаем всевозможные вещи, все открыто, без страха. И еще поражало то, что придет случайно околодочный во время собрания и председатель ему преспокойно скажет: „пожалуйста, уйдите" и тот, с повинной головой, уходить во-свояси. Гапон же прямо говорил: „гоните их вон". Предоставлялась полная свобода собраний, свобода слова, литературы своей не было, но за-то не было недостатка в чужой. Я отдал себя всего этому делу, даже забыл семью. Не веря возможности легальной организации, я тут поверил и схватился за нее обеими руками. Вот почему все подозрения о сношениях Гапона с охранкой уходили на задний план; рабочим некогда было думать о Гапоне, а нужно было работать с товарищами, чтобы развить в них сознательность. Как ни заедала эта работа, но все же, на совести и душе что-то было неспокойно, иногда приходилось и задуматься: а что, да вдруг это, в самом деле, зубатовщина, и эта работа послужит на пользу нашим врагам, а мы останемся заклейменными зубатовцами? Я часто ломал над этим голову и один раз не выдержал и решил поехать к Гапону, поговорить с ним лично и открыть свою душу.

Гапон принял меня. Я заявил ему, что мне нужно с ним говорить наедине. „Что такое случилось? Что?" спрашивал он. Я заявил, что дело серьезное. „Ну, идем", сказал он. Мы прошли к нему в кабинет. „Ну что, говори, что такое?" Я заявил Гапону, что у меня зародилось страшное недоверие. „К кому, к кому?" перебил он. „К вам", ответил я. Он удивленно посмотрел на меня. „Ну что, говори", понукал Гапон. „Скажите открыто, по совести" — спросил я, „служите вы в охранке и берете оттуда деньги и можно ли вам верить?"

Должно быть моя наивность и простота успокоили его. Он посмотрел на меня лукавым взглядом, подумал немного и сказал: „Нет, не служу и денег не беру". Потом похлопал меня по плечу и говорит: „верь мне, товарищ, и попомни, я вас не обману. Успокойся и работай, старайся!"

На этом кончился наш разговор. Я ушел от него еще более встревоженный, чем пришел.

6 декабря было назначено открытие 7-го отдела Невского района, где я был председателем. Рабочие были настроены как-то празднично и как-будто ожидали чего-то необыкновенного; людей собралось полное здание. Часа в два приехал Гапон. Все было приготовлено к молебну и ждали приезда градоначальника Фуллона. В здании околоточный расхаживал по залу собрания. Рабочее запротестовали и заявили Гапону о нежелательности присутствия полиции. Гапон внял протесту рабочих и, подойдя к околоточному, попросил его удалиться; тот начал было что-то говорить, но Гапон настойчиво потребовал, чтобы он ушел из собрания, сказав, что его место у ворот встречать градоначальника. С таким напутствием тот удалился.

В третьем часу приехал градоначальник Фуллон, Гапон встретил его по-приятельски и отрекомендовал ему меня, как председателя отдела. Фуллон сказал „очень приятно" и спросил мою фамилию.

После молебна Фуллон обратился с речью к рабочим: „Братцы-рабочие, поздравляю вас с открытием собрания, собирайтесь сюда мирно. Братцы-рабочие, не делайте стачек, приходите ко мне и я вам все устрою. Нет, братцы, ко мне не ходите, лучше идите к фабричному инспектору, он хороший человек и вам все устроит в чем вы только будете нуждаться, а стачек не делайте". После этой речи, он махнул фуражкой в воздухе и тем кончил. Рабочие за доброе слово вскричали ему громогласно ура. Уезжая, он обратился к Гапону: „Какое у вас тут прекрасное место, садик, все это удобно, я летом непременно приеду к вам чайку попить в саду". Гапон лукаво поддакивал и просил не забывать нас. „Да, да я и то частенько не забываю вас: что у кого болит, тот про то и говорит", сказал Фуллон. Гапон просил его посодействовать, чтобы администрация завода Сан-Галли выдала получку рабочим к празднику и дал ему письмо рабочих. Фуллон взял письмо, но тут же сказал, что лучше устроить взаимопомощь и с этим уехал.

Познакомившись ближе со всеми комитетскими товарищами и интеллигенцией, которая входила к нам в собрание в качестве лекторов, я увидел, что к Гапону отношение большинства было очень худое. Так. например, на открытие 9-го отд. на Обводном канале, товарищ К—ев, разговаривая со мной, был очень встревожен. Я спрашиваю его: „что вы так недовольны?", а он прямо говорит мне: „чему же радоваться? Вот сейчас выльешь всю свою душу, а завтра он поедет в охранку и там все будет известно".

Должен признаться, эти сведения меня встревожили и почувствовал себя очень скверно. Я тут же заявил К—ву, что это нельзя так оставить и мы должны что-нибудь сделать с этим. К—в сказал, что надо поговорить с К—м, я тут же подошел к К—ну и начал было говорить с ним, но К—н мне заявил, что говорить надо серьезно и не здесь. Я опять пошел к К—еву, и мы условились сделать частное собрание, причем он взялся пригласить некоторых из товарищей, по его мнению, солидарных с ним, или возмущавшихся Гапоновым сношением с охранкою. С этого времени я стал относиться к К—ву очень доверчиво, а также и к К—ну. Кузину я стал не доверять потому, что он за всеми шпионил и передавал Гапону.

Товарищи к Кузину относились еще недоверчивее. К—в всегда говорил: „просто удивляюсь, что сделалось с Кузиным, с ним нельзя ничего говорить, он сейчас же передает Гапону. В свою очередь, Кузин таил злобу на Варнашева, следовательно, почти весь комитет друг другу не доверял; приходили в комитет на собрание люди нежелательные, и если говорили, что этого нельзя допускать даже в собраниях, не то что в комитете, то это оставалось словами, потому что Гапон думал то, что хотел; кого хотел, того и приглашал в комитет. Часто недоверие к Гапону выплывало наружу и бросалось ему чуть ли не в глаза, иногда Гапона доводили до белого каления, он часто говорил, стуча себя в грудь: „Товарищи, неужели вы думаете, что я вас обманываю, вы думаете, мне приятно тут с вами заниматься и слушать ваши укоры, вы думаете, мне легко было выхлопотать наше собрание? Мне бы лучше было получать 6.000 руб. в год, да сидеть за столом, пить шампанское и играть в карты, как играют и пьют все, мне подобные. Но я этого не хочу, потому что вы мне жалки, я сам из крестьян, у меня сестры неграмотные работают с крестьянами вместе на полях".

В такие минуты мне хотелось ему верить. В самом деле, человек бросил карьеру, все, и пришел к нам, рабочим, для того, чтобы встать с нами в ряды и бороться за лучшую жизнь. Он укорял других и сам отказывался от обжорной жизни на чужой труд ради нас. Но чем дальше шло наше дело и чем больше прибавлялось членов, тем больше обострялись отношения с Гапоном; каждая лекция перерождала сотни людей и отдергивала завесу мрака; каждый рабочий уже мог найти ответ на непонятные ему вопросы; сознание рабочих развивалось не по дням, а по часам, они бежали вперед. Гапон же топтался все на одном месте; он только удерживал рабочих и хотел удовлетворить их тем, что их не интересовало; сами рабочие вели прения на злобу дня или о политической свободе и как ея добиться, и что нужно раньше требовать и т.д. Само же время рабочему показало, что им нельзя стоять на одном месте, и рабочее сами уже понимали, что пришло время, когда и они должны заявить, что не могут жить при старых условиях режима и заявить свой протест, как заявили все передовые слои общества России. Везде говорилось в это время о петициях, подаваемых земцами и другими. Гапон не желал выступать с каким-либо требованием; он основывался на том, что наш рабочий еще не понимает ничего, и что его еще надо научить, раньше накормить, а после дать ему понятие о политике. Гапон пичкал рабочих разными потребительными лавками и торговыми предприятиями. Так, например, он развил такую мысль: устроить здесь центральный склад всех товаров, который снабжал бы все отделы Петербурга, а дальше сделать это по всей России, в городах и деревнях; скупать шерсть и разные злаки и другие предметы и сбывать их за границу. Он хотел захватить всю Россию и сорганизовать всех мужиков, для того, чтобы объединить их с рабочими, думая таким путем улучшить положение рабочих и крестьян.

Создавая подобную организацию, он старался направить внимание рабочих на ту мелочную жизнь, которая рабочих заедает и порабощает до мозга костей. Каждый из членов собрания должен вносить ежемесячный членский взнос; после шести взносов он имеет право на помощь в безработицу, в период болезни и при других случайностях; вместе с этим он мог слушать какой-нибудь пустяшный концертишко и разных уличных клоунов, устраивать елки, служить благодарственные молебны и другие фокусы, которыми рабочего отвлекали от общей жизни освободительного движения.

Гапон сошелся с купцом М—вым, который гарантировал ему оборотный капитал, при следующих условиях: права и фирма Гапоновской организации или с.р.ф.з.р., капитал М—ва, контроль организации над всем, и свои люди на всех должностях. Торговля должна производиться всевозможными предметами, кредит допускался только своим членам; центральный склад должен быть в центре, он уже был снят на Обводном канале и начал функционировать. Из этого склада предполагалось посылать товар в районные отделения, которые предполагалось от крыть, лошадь должна быть М—ва; условия же должны быть таковы: будет ли барыш, или нет, но М—в обязан нам выдать по 12% годовых на оборотный капитал. Далее, в случае М—ов не пожелает продолжать торговлю, он не имеет права взять товар, а может только получить с нас свой затраченный капитал, по мере торгового оборота, причем гарантией барышей М—ву служит то, что каждый член собраний должен брать все предметы, необходимые в повседневной жизни, только в своей лавке.

Условие с М— вым должны заключить у нотариуса Гапон и несколько уполномоченных. Для сего Гапон избрал Ку—на, Ка—на, Васильева и меня, но события не позволили ни торговых предприятий, ни условий. Конечно, никакие выдумки Гапона не могли остановить того течения, которому десятки лет рыли русло, и уже по руслу катилась волна, которая разносилась по всей Руси с края до края и освежала заспавшиеся головы рабочих и крестьян.

Все предупреждения Гапона о том, чтобы читать одно и не читать другого, удавались не везде, а если и удавались, то только в верхах, среди взвинченных Гапоном людей, они только и держались на высоте Гапоновской идеи, но низы, окунувшись в освежительную влагу, копошились по своему, а не по Гапонову.

Политическое сознание быстро росло не только среди тех рабочих, которые неслись уже волной в движение, но и среди фанатиков, которые сначала говорили больше о молебнах, о покупке икон и т.д. Эти люди уже начали шевелить языком и выливать наружу народное горе.

Последние комитетские собрания, на которых говорилось о Путиловских товарищах, и петиции прошли очень шумно. Большинство требовало подачи петиции и поддержки ея стачкой. Гапон не соглашался и укорял всех в незнании. Гапон говорил, что сейчас безсмысленно подавать петицию.— Я знаю лучше вас,— говорил он,— я человек практический, и думаю, как бы не вышло из этого хуже. Он склонял только вести стачку, настойчиво утверждая, что она удастся.— Я глубоко убежден, что стачку мы выиграем, а петиция нелепость сейчас, да у нас и дела еще не устроены, и деньги не управится он вынуть из банка. Сторонники Гапона поддерживали его, Васильев, председатель, тоже уговаривал отказаться от петиции, а провести стачку, и так же упирал на то, что невозможно в короткий срок устроить отчеты правления. Большинство настаивало на подаче петиции, с тем, чтобы поддержать ее стачкой. Гапон горячился, называл некоторых „скоро-политики". Предложена была баллотировка. Гапон ухватился за нее, полагая, что на его стороне будет перевес. Начали баллотировать тайной баллотировкой: за петицию одиннадцать голосов, против десять с Гапоном. Тогда Гапон начал доказывать, что перевес на его стороне, потому что он имеет два голоса, как председатель, что голоса разделились поровну, а поэтому на его стороне перевес; противники протестовали и отстаивали свое; тогда Гапон, видя, что его не берет, начал доказывать, что баллотировка была неправильная, что некоторых лиц нет, и что в баллотировке участвовали интеллигенты, и уже начал говорить, что мы не имеем права решать этого вопроса, потому что это могло решить только общее собрание, которое собирается три раза в год. Но все его протесты настойчиво опровергали и требовали подачи петиции. Тогда Гапон, видя себя в безвыходном положении, начал уговаривать обождать с петицией до февраля. Чего Гапон ожидал в феврале, я не знаю.

Далее он указывал на эскадру Рожественского и на Порт-Артур и выставлял много других выдумок, но большинство стояло на своем. Наконец, Гапон должен был пойти на уступки, или разрушить организацию; он начал говорить, что если и нужно подать петицию, то мы, рабочие, это сделаем без интеллигенции; она ему стояла поперек горла; он начал ругать ее и упрекал некоторых в том, что они евреи и кричат только из-за того, чтобы захватить власть в свои руки, а после и сядут на нашу шею и на мужика; он, уверял что это будет хуже самодержавия.

Как Гапон ни сопротивлялся, чего он только ни придумывал, но все стояли на своем. Решили составить петицию. Гапон выразился так: „ну, ладно, товарищи, коли так хотите, вероятно так и должно быть, но прошу послушать меня, как подать петицию, и мы выиграем больше". Васильеву, председателю правления, сказали, чтобы все отчеты он постарался приготовить к следующему собранию, а казначею тоже приказано вынуть деньги из банка.

На следующем собрании шуму было еще больше потому, что Гапон и не думал о петиции, а интеллигенты, входившие в комитет, узнали это и заявили, что они уходят из нашей организации, если Гапон не согласится подать петицию, Гапон не удерживал, и лекторы ушли. Гапон думал, вероятно, этим воспользоваться, потому что лекторы, читавшие лекции, были уважаемы рабочими; в свою очередь, они влияли на рабочих; Гапон думал повернуть по своему, когда ушли влиятельные лекторы, он начал ругать их и хулить в глазах рабочих; некоторые были евреи, так он и это пустил в ход.

Гапон пригласил других интеллигентов из кабацкой трущобы; тут выступили Архангельский, Строевы и все, кто не считался с своей совестью; но Гапон и тут ошибся, он не знал, что против него шли сами рабочие. В это время открыли, что Гапон получал от правительства 6.000 руб. в год, и последнюю получку получил 20 декабря 1904 года.

Как только ушли лекторы, сразу же началась агитация, чтобы подать петицию без Гапона. Я присоединился к этому заговору, и дело бы пошло, если бы Гапон не принял другого оборота; я думаю, ему передали об этом заговоре.

Было уже предварительное собрание о подаче петиции без Гапона; хотя интеллигенция ушла, но связь с нею мы имели.

28 декабря 1904 г. было созвано экстренное чрезвычайное собрание всех отделов, в количестве 230 человек, по 20 человек от отдела, обсуждался вопрос о Путиловских товарищах. Постановили: Путиловскому заводу забастовать и потребовать удовлетворения от администрации: принять товарищей, разсчитанных будто бы за то, что они находились членами в Гапоновской организации, и разсчитать мастера, который их уволил; далее, сейчас же приготовить петицию и готовиться к подаче.

Гапону ничего не оставалось делать, как признать постановление правильным, в противном случае дело могло дойти до разрыва с Гапоном и рабочие выступили бы самостоятельно, а Гапон остался бы один. Гапон понял это и пошел на уступки; он заявил: „ну, товарищи, когда не хотите меня слушать, так пусть будет так, я хочу вам лучшего". Он пробовал еще уговаривать, но безуспешно и повторил: „ну пусть будет так, должно быть, рабочие так наэлектризовались, что их необходимо разрядить".

Как понимать эти слова, я тогда не знал, и сейчас они мне непонятны. „Мы подадим петицию, говорил Гапон, но как, товарищи, будем подавать: все пойдем, или депутацию пошлем?" Все говорили, что пойдем все ко дворцу; Гапон против этого не возражал, и тут же решено было составить петицию, которую поручили Гапону самому написать. Гапон здесь сказал о будущем нашем союзе и о том, что это будет исторический момент в России, и тут же просил всех, в случае, если его арестуют, или что еще с ним случится, на его место избрать И.В. Васильева или М. Варнашева.

Послышались протесты, что мы сами назначим тогда кого нам нужно. „Я требую этого, это мое „детище", сказал Гапон, и вы должны сделать то, что я говорю".

Далее был выработан план, как пойти с петицией, и кто пойдет во дворец. Решено было так: когда соединимся на площади, тогда председатели выступят вперед и во главе с Гапоном, а когда сделают уступки, мы должны заявить, что представителем рабочих мы избираем Гапона. Гапон обещал постоять за нас, рабочих и крестьян.

Дальше говорилось о требованиях. Гапон говорил: „я первым долгом буду просить об удалении земских начальников: они изнуряют крестьян", затем о требованиях, которые были написаны в петиции. Решено собирать подписи, раньше чем появится петиция, основываясь на том, что сразу будет затруднительно собирать подписи. Так и было сделано. Гапон верил, что примут, он решил итти с Путиловцами. Я думаю, уверенность Гапона в том, что примут, происходила от того, что он последнее время часто посещал министров и градоначальника, и, по всей вероятности, там что-либо говорилось по этому поводу; впрочем, трудно сказать, кто кого надувал — Гапона или Гапон.

Стачка Путиловцев продолжалась уже два дня; администрация не шла на уступки; рабочие требовали сначала уволить только мастера Тетявкина и принять уволенных товарищей; потом стали просить прибавки жалованья, и еще другие требования. На отказ администрации итти на уступки, решено было забастовать всему Петербургу.

5 января забастовал Невский судостроительный завод, где я работал и председательствовал. Постараюсь по возможности описать стачку.

После того, как я был избран председателем в 7-м отделении, заводское ближайшее начальство относилось более благосклонно, отчасти с уважением ко мне. Никто, конечно, и не думал о стачке, начальство спрашивало у меня, почему Путиловцы бастуют, и долго ли они будут бастовать. Я отвечал, что не осведомлен об этом. 4-го января позвал меня старший мастер и начал у меня разспрашивать: скажи откровенно мне, не бойся, это между нами будет, будет у нас стачка, или нет? Я сказал, что я об этом ничего не слыхал и думаю, что не будет. После этого разговора я сейчас же попросил расчет. Мастер спросил о причине. Я сказал, что не могу выносить более притеснений, да и не хочу дожидаться, пока выгонят. Расчета я не получил. Было условлено забастовать сперва пароходной мастерской, и после снимать всех, а корабельную снять уже объединенными силами, потому что корабельные рабочие более пассивны, несознательны и идут больше против освобождения чем за него, так что рискованно начинать с этого элемента.

Я вышел на работу в свою мастерскую корабельную, попробовал было уговорить рабочих бросить работу, итти домой, но, получив отпор, оставил несколько своих товарищей продолжать уговаривать рабочих, а сам бегом побежал в пароходную. Я полагал, что там уже начали выходить из мастерской, так как там были сосредоточены главные силы. К глубокому моему удивлению, я увидел, что вся мастерская работает. Я с трудом разыскал товарищей, секретаря Сперченко и других. Что же вы? спрашиваю я. Один жмется, другой тоже. Тогда я укорил их в трусости, просил одеваться, Сперченко первый воспрянул духом, за ним несколько других товарищей и мы, человек пять, зашли с конца мастерской и насильственно снимали с работы, бились долго, почти уже не хватало сил; тогда я послал одного погасить освещение, другого остановить машину и дать звонок о прекращении работ.

Приходилось почти насильно заставлять одеваться, и так бились долго — не идут да и все. Положение делалось неловкое: кого заставишь бросить работать — одеваться не идут, или оденутся — из мастерской не выгонишь. Некоторых чуть ни приходилось всовывать в пальто, а некоторые постоят одевшись, и опять раздеваются. Чувствовалось не хорошо, слезы навертывались на глазах, присыхал язык к гортани от уговоров и убеждений.

Наконец, раздался пронзительный свист, и машина остановилась. Сейчас же погасло все освещение, и этот-то мрак и поднял дух товарищей; послышались свистки, крик „бросать работу". Мастерская наполнилась говором. Тут зазвенел звонок о прекращении работы; все это слилось в одно и раздавалось по мастерской. Все вышли на двор. Здесь я обратился к товарищам с небольшой речью и просил их разделиться на группы и пойти по разным мастерским снимать с работы остальных товарищей.

Было час. 8 утра, все уже принялись работать. Подбодренные несколько речью, группы направились во все мастерские. Везде приходилось силой снимать, выгонишь всех из мастерской, а они идут обратно с другого конца. Приходилось по 2 раза одну мастерскую снимать с работы. Но когда сняли пароходную, котельно-литейную мастерские, тут пошло уже совершенно иначе: передовые товарищи все объединились, ряды заметно густели, а по этому сопротивление получалось меньшее и пассивнее; всех брал какой-то страх, даже вся черная сотня бежала вон; некоторые мастерские вышли сами. Все направились домой, шли тихо и молча, но видно было по выражениям лиц, что все были возбуждены и взволнованы происходившим.

Я с товарищами вышел последним из завода и мы пошли в собрание.

;В собрании было сказано несколько речей по поводу стачки и ее значение. После я предоставил следить за порядком в собрании председателю среды, а сам поехал к Гапону; он собирался ехать в правление Путиловских заводов, поехал и я. В правлении никого не застали. Гапон переговорил по телефону, когда могут принять депутацию; ответили — в 5 час. Мы поехали за Нарвскую заставу в собрание, Гапон что-то объяснил рабочим, мы захватили несколько товарищей и уехали опять в правление Путиловского завода. В правлении пришлось дожидаться, пока соберутся депутаты; часов в 6 вечера все собрались и нас приняли; на все наши требования ответили отказом; говорилось много с той и с другой стороны, но пользы было мало. После всего Гапон заявил директору правления о требованиях и прочитал ему все по пунктам. Тот сказал, что они если и могут что сделать, то не раньше, как в марте месяце, когда соберется общее собрание акционеров, которое считается действительным, если явится представителей не меньше, как на 20.000 акций, раньше же они никаких уступок сделать не могут.

Тем и кончились наши переговоры.

После этой депутации решено было никого никуда не посылать, а провести общую стачку и подать петицию.

Я приехал в свое собрание час. в 8; там люди были возбуждены и чем-то недовольны. Меня обступили рабочие и начали заявлять протест против происшедшего без меня скандала. Вот что произошло: все шло хорошо, но вечером, час. в 8, С—в предложил свою петицию и настаивал принять ее. Выслушав, ее отклонили. Приехали еще люди и секретарь К—ин и потребовали выбрать председателя; масса воспротивилась; первые предложили выбрать для порядка председателя митингов, масса понимала наоборот, кричали, что у нас есть председатель свой, а вашего мы не желаем.

Прибежали ко мне на квартиру, но меня еще не было; получился большой скандал. Ораторы разъясняли о вреде самодержавия рабочим и всему русскому народу, кричали „долой войну". Появилась масса рабочих обратных понятий, они выступили вперед и кричали: „нам нужно самодержавие, нужна война, мы должны победить японцев, мы не уступим им!" Оратор продолжал и толпа бушевала и кричала: „долой оратора!" А сознательные рабочие кричали: ,вон провокаторов!"

Прибежали вторично за мной на квартиру; меня опять нет; получилось недоверие, многие думали, что я нарочно не иду; тогда моя жена пошла в собрание и объяснила, что меня нет, но я скоро приеду. Толпа не унималась, получился какой-то хаос, шум, крик... В зале слышался свист, появились подозрительные личности, которые начали заявлять, что надо разнести все собрание, против этого заявления появились сторонники собрания; и начали перебранку. Председатели среды и воскресения не могли удержать порядка; все это чуть не окончились свалкой; двух товарищей все-таки ранили ножом.

Так прошло 5-е января. 6-го января, с самого утра до поздней ночи, в нашем отделе были митинги, рабочих было много со всех заводов, день был праздничный; здесь принимались все требования от каждого завода; далее обсуждалось, как забастовать всем остальным заводам и спрашивали всех, кто из какого завода, кому нужна помощь для остановки работ; была сорганизована продовольственная помощь стачечникам из тридцати комиссий, по три человека в комиссию, которые должны были ходить по заявлению и выдавать продукты. После деловых вопросов, говорили речи на политические темы, о предстоящем выступлении.

Часа в три прибежали некоторые товарищи, со слезами на глазах, говоря, что Гапон пропал; я начал успокаивать, решил поехать сам разузнать о Гапоне.

В это время пришли некоторые ораторы, которых я попросил заняться с товарищами, а сам поехал искать Гапона. Гапона я захватил дома.

Он, Васильев и К—н возились с петицией и уже собирались куда-то ехать переписывать петицию — она уже была готова; я сейчас же приехал обратно в собрание и сообщил товарищам, что Гапон невредим. Рабочие, получивши такую весть, заметно повеселели.

7-го января я не пошел на Невский завод, товарищи уверили меня, что они теперь остановят без меня, а я решил итти помогать остановить фабрику Паль. Здесь затруднений не было, скоро вся фабрика остановилась, было предложено Палевским рабочим и женщинам итти в собрание. Многие пошли; начали собирать протесты и заявления против фабричной администрации. Забастовали и другие фабрики, рабочие стекались со всей заставы, здание не вмещало всех, двор был заполнен рабочими, приходилось проводить митинг с одной группой, а потом эти выходили в одну дверь, на их место появлялась другая группа в другую дверь. Уходившие подписывались под петицией, хотя ея еще и не было, подписывались на листе. Я весь день провел в собрании и проводил митинг за митингом, наконец договорился до того, что моего голоса не слышно было. Неделю целую почти не спал и не обедал, так что я совсем ослаб. Слезы больше всего как-то ослабили: плакали все и трудно было удержаться, чтобы не плакать.

В три часа мне нужно было ехать в Петербургский отдел за петицией. я упросил двух ораторов проводить митинги; здесь уже подобрались ораторы, знавшие, как с этой толпой вести себя, положиться вполне было можно, к тому же мы уже сошлись все во взглядах, тут забывалась партийность, говорили с.-д. и с-р. и не упрекали друг друга, все слилось в одну народную партию. Гапона я нашел на Петербургской стороне в собрании, он читал там петицию.

Оттуда мы с ним поехали в другие отделы и уже ко мне попали часов в 7 вечера; толпа расходилась из собрания, я кричал некоторым уходившим группам возвратиться и призвать других слушать петицию; через полчаса наполнился весь двор, в здании прочитали только два раза; один раз Гапон, после товарищ. Но в виду того, что во дворе скопилась масса народу, и всякий хотел услышать содержание петиции решили выйти на двор. Гапон и я стали на бочку с водой и еще один рабочий с фонарем в руке, все насторожились, я начал читать.

Гапон после каждого требования спрашивал толпу: „Нужно ли это вам, товарищи?" И дружный сильный ответ громадной толпы рабочих раздавался в воздухе и разносился далеко эхом: „Нужно, необходимо". И так после каждого требования. Часть толпы стояла без шапок, со слезами на глазах и со вниманием слушала. Таким образом петиция, написанная Матюшенским, понравилась.

Я не знаю, какими судьбами попал Матюшенский. Он не принимал никакого участия в союзе, я лично ни разу не встречал его ни в ц. к., ни в собраниях, ни до 9 января, ни в самый разгар январских дней. Может быть, Гапон с ним вел какие-нибудь интимные дела. Я знаю о Матюшенском только по разсказам лично мне самого Гапона уже за границей.

Прочитавши петицию, Гапон, я и еще один человек пошли ко мне на квартиру, где дожидалась группа от с.-д. и с.-р. Первыми Гапон принял с.-д., те сказали: „мы теперь солидарны с вами, вполне сочувствуем вам и предлагаем вам свои услуги; оружия у нас нет, а поэтому мы уже будем итти с вами, итти так же, как и <font size="-2">{с. 51}</font> вы, вы нам позвольте итти сзади, в хвосте, чтобы поддерживать дух толпы, а потом выбросить свое знамя". Гапон согласился на такое предложение, но знамя выбросить сразу не позволил: он говорил, что знамя только тогда можно выбросить, если не примут или начнут стрелять, тогда делайте все, кто что найдет разумным. С таким постановлением согласились обе стороны. Сейчас же по уходе с.-д., приняли с.-р., которые ждали в другой комнате; они заявили свою солидарность с Гапоном и говорили, что они все сделали бы, что надо, но у них нет оружия, есть мешок динамита, но его нельзя получить, а поэтому они пойдут в середине толпы и будут тоже поддерживать дух рабочих и выбросят свое знамя. Гапон им тоже позволил итти в середине, но на тех же условиях, как и с.-д. Просидевши до поздней ночи, я сказал, что нужно разставить охрану, но Гапон не пожелал этого и улегся спать без охраны; охрану пришлось распустить, но она сама не пожелала расходиться и ночевала в собрании. Так прошло 7-е января. 8 января, с самого раннего утра, начались опять митинги, опять приходилось заниматься с толпой; 8-го уже начал проводить митинги в двух местах в одно время, на дворе и в здании, и тут возможно было хоть немножко отдохнуть; постоянные ораторы чередовались, произносили речи; с появлением новых ораторов, не освоившихся с толпой, иногда происходили недоразумения, но тогда звали меня, и дело улаживалось. 8 собрался центральный комитет в 3 часа дня. Комитет сначала собрался в трактир, пили чай, и поджидали остальных товарищей. Приехал Строев, который отказался перед забастовкой участвовать в чтении лекций, считая Гапона слугой охранного отделения, после он начал бегать за Гапоном и даже написал петицию, но ее не приняли. Гапон к нему отнесся очень холодно и сказал ему, что не хорошо так поступать. С-в извинился, расцеловался с Гапоном и ушел. Собравшись, все пошли на квартиру к М-ву, решено было позвать фотографа, снять всю группу комитета с Гапоном. Фотограф пришел, но он оказался неблагонадежен, ему отказали и решили после заседания поехать на Невский к Здобному. Под председательством Гапона начали заседание, Гапон сказал, как он был у министра финансов и у Фуллона. С Фуллоном Гапон, будто вел такой разговор: он упрашивал Фуллона не безпокоиться из-за стачек и просил его не разставлять полиции. „Вы дайте мне честное слово солдата", говорил Гапон. „Да, да я даю слово солдата", отвечал Фуллон. О министре финансов Гапон говорил: „Когда я к нему пришел, то он сказал мне: „дайте мне слово, что вы будете говорить со мной откровенно". Я тогда отвечал ему: „я даю вам слово говорить правду и открыто, но раньше вы дайте мне честное слово и скажите: арестуете вы меня или нет?" Министр помолчал немного и сказал: „нет, не арестую и даю тебе слово". — Что вы делаете? сказал министр. Я сказал министру: „Маску надо снять, народ не может больше нести такой гнет и несправедливость и идет завтра, и я с ним пойду вместе и все скажу. А вас прошу помочь народу, поехать и доложить уговорить, чтобы не отказали принять и выслушать просьбу народа, и вас за это отблагодарит народ, имя ваше будет записано у каждого русского человека в сердце, и история создаст вам памятник". Министр походил взад и вперед, потом остановился, пожал плечами и сказал: — „да, это так, но у меня свой долг есть, и я должен быть ему верен до самой смерти". На этом кончилась аудиенция. Вместе с тем Гапон получил письмо от митрополита, он разсказал, что митрополит его ругает и называет заблудившейся овцой. После этого Гапон сам составил письмо к Святополк-Мирскому; мы прочитали его всем, письмо было принято единогласно, первый подписал его Гапон: „священник о. Г. Гапон и мои сотрудники"; все подписались.

Не знаю, было ли подано это письмо министру или нет. Далее обсуждали план, как итти, кто говорил: надо группами, а кто — всей толпой.

Гапон сказал, кто как хочет, тот так и веди, кто лучше проведет, тот и получит по заслугам, тут видно будет, кто из вас, как работал, и здесь вас оценят. В принципе было решено так: Нарвский должен итти по Екатерингофскому и захватить Коломенский отдел, Невский тоже должен итти сразу всей массой, а Рождественский должен ожидать Невских; предоставлялось каждому председателю поступать, как он найдет удобным. Шествие должно начаться с 9 час. утра. После всех прений спросили Гапона, как он думает, будут стрелять или нет, и примут ли?

Гапон ответил, что стрелять не будут, и примут. Тогда его спросили, что делать, когда начнут стрелять. Он говорил: „тогда бейте все и громите и после окончательного поражения, кто сумеет, удирай, кто куда может". Здесь же решили, как себя держать до приема. После всех прений и разговоров, все расцеловались и поехали в фотографию Здобнова, где, при искусственном освещении, нас сфотографировали. Сначала один Гапон, потом Гапон, я, Васильев, председатель и Кузин и последняя общая группа ц. к. Здесь распрощались с поцелуями и уехали по домам и больше уже не видали друг друга. Все подозрения и недоверия к Гапону, конечно, были забыты, мне даже стыдно было смотреть в глаза Гапону, полагаю, что и другие товарищи, недоверявшие Гапону, чувствовали то же.

Теперь никто не сомневался в искренности Гапона, если бы кто принес даже документы, доказывавшие его подлость, то и тогда не поверили бы.

О событиях 9 января я говорить не буду. Эти события достаточно известны. Перейду к тому, что последовало после этого незабвенного дня: о моем бегстве за границу и о свиданиях с Гапоном в Париже.

user posted image

Георгий Гапон с группой рабочих накануне 9-го января 1905 г. Сидят: Иноземцев, Гапон, Филиппов. Стоят: Янов и Климов

Петров Н.П. Записки о Гапоне. Часть 1. // Всемирный Вестник. Спб, 1907. №1, с. 35-53 (паг. 2-я).

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Для иллюстрации событий:

Либава, 15 янв. ст.ст. (разсказ очевидца). // Последние Известия (Женева). №214 (27 января/9 февраля 1905 г.). с. 4-5

{с. 4}  В четверг [чт., 13/26 янв.] утром на фабрике Беккера и "Везувий" были приостановлены работы. К забастовавшим сейчас присоединились рабочие других заводов: Штруппа и Плуто, пробочный и др. В 12 часов толпа стала собираться около моста. Полицмейстер быстро отдал соответствующие распоряжения — и вскоре везде показались солдаты. Однако, до перестрелки не дошло. Когда толпа приблизилась к мосту с красным флагом, один из жандармов бросился его отнимать, но был немедленно убит пулею. Толпа стала готовиться к демонстрациям. Прежде всего она потребовала присоединения рабочих с пристани, что последними было немедленно исполнено. Рабочие отдельными партиями стали отправляться в город на все фабрики и заводы, требуя прекращения работ. К вечеру к ним присоединились почти все городские рабочие. В училищах занятия в этот день происходили лишь до 12 часов. Лавки все были закрыты, но спокойствие нигде не было нарушено. Войска наполняли все улицы, но никого не трогали. В 6 час. вечера толпа отправилась на Казарменную улицу и разрушила до тла все публичные дома. Это послужило как бы сигналом, и сразу все заволновались. От "домов" ничего не осталось,— все разбито было вдребезги. Под ногами толпы валялись самые драгоценные вещи, но никто ничего не брал себе,— только уничтожали. Картина разрушения была страшная. Когда все было уничтожено, пришло войско, но было уже поздно: дома были объяты пламенем: толпа подожгла их перед уходом. Вечером на улице царствовала кромешная тьма. Газового освещения не было: рабочие газового завода тоже бастуют. Только солдаты расхаживали по улицам; рабочие в это время спокойно спали по домам. На следующее утро [пт., 14/27 янв.], когда рабочие опять стали собираться, солдаты стали перед закрытым мостом, готовые стрелять. Но рабочие повернули на Лесопильную площадь, там остановились, подняли оратора и красный флаг и стали раздавать прокламации на всех языках. Говорил оратор, большею частью, по латышски. Собралось несколько тысяч человек. Там оратор говорил в течение двух часов, держа красный флаг; он формировал политические требования, одинаковые с петербургскими. Полиция все время пикнуть не смела. Решили на следующий день [сб., 15/28 янв.] в 10 ч. утра собраться на Анненской площади. Вечером в городе опять настала тьма —{с. 5} на разстоянии пяти шагов нельзя было человека узнать, на улицах — ни одной живой души.

  Еще в 8 час. утра рабочие отправились в булочные — к ним немедленно присоединились все пекари. Все турецкие булочные закрыты. Теперь город без хлеба. Партия в 300 человек направилась таже в мужскую гимназию и заставила прекратить занятия. В этот же вечер в Петербургской гостинице собрались фабриканты под председательством губернатора. Последний советовал фабрикантам вступить в мирные переговоры с рабочими. Директор маслобойни ему ответил, что рабочие никаких требований не выставляют, что дело здесь в общем политическом состоянии в России. Губернатор велел ему замолчать — тот обиделся; все разошлись, и собрание было прервано.

  Город как будто на военном положении: на всех улицах стоят солдаты.

  В субботу утром [сб., 15/28 янв.] толпа в 5-6 тысяч человек как будто из под земли выросла на Анненской площади, и посыпался дождь прокламаций, с красным знаменем отправились к железнодорожному мосту, но встретив солдат, пустились по льду, дошли до озера в конце Господской улицы, и на площади устроили собрание. Подняли флаг и оратора, который опять говорил в течение 2 часов. Речь его, полная живого и блестящего юмора, касалась главным образом практической стороны дела, и часто прерывалась радостными криками толпы. Отдав отчет о ходе забастовки и услышав уверения в полной готовности стоять до конца, в чем все тут же поклялись, он дал массу практических указаний; способ объединиться с 1500 забастовавшими в порту матросами был указан им же. Работающие на доке тоже забастовали — и в понедельник [пн., 17/30 янв.] все объединятся. Услышав, что в учебных заведениях еще продолжаются занятия, оратор велел в понедельник и там объявить Feierabend.

  Сегодня [сб., 15/28 янв.], к неудовольствию сионистов, еврейские рабочие примкнули к стачке.

  В порту, в пятницу [пт., 14/27 янв.], матросы застрелили одного офицера. Масса прокламаций распространена среди войска. Газета, конечно, не выходит: ниоткуда никаких сведений не получается.

  Сегодня [сб., 15/28 янв.] на газовом заводе работают солдаты, и некоторые улицы, хотя и скудно, освещены.

В 1½ часа дня собрание состоялось на Сенном рынке, откуда через Береговую отправились на берег моря. Там речь была прервана появлением солдат, драгун и других воинских частей, которые образовали цепь и окружили толпу в несколько тысяч человек. Рабочие оружие и флаг бросили. Несколько рабочих ранено, убитых совсем нет.

События в Либаве. // Последние Известия (Женева). №216 (11/24 февраля 1905 г.). с. 5-6

{с. 5}

Четверг, 13/26 января. Сегодня началась во всей Либаве всеобщая стачка, которую решено было продлить 2 недели, для выражения солидарности с нашими петербургскими товарищами. Все в городе ждали наступления сегодняшнего дня. Полиция узнала об этом и начала усердно подготовляться. На улицах были разставлены войска уже с раннего утра. Утром в 7 часов некоторые рабочие бросили работу и вышли на улицу. Там, соединившись, они начали ходить по всем фабрикам, требуя прекращения работ. Толпа все более и более увеличивалась. К ней примыкали рабочие всех фабрик и заводов. Были распространены открыто прокламации Рижского федеративного комитета (Латышской партии и Бунда) на латышском языке. Около маслобойни рабочие остановились; оратор был поднят на руки и, окруженный красными знаменами, произнес речь. Он говорил о нынешней стачке, о войне, о веротерпимости, о петербургских событиях, призывал всех к энергичной борьбе. Около спичечной фабрики часть рабочих была окружена солдатами. Мы послали одного рабочего к полицмейстеру, который стоял тут же; рабочие сказали, что если полицмейстер сейчас же не выпустит всех оцепленных, то мы начнем стрелять. Полицмейстер испугался и сейчас же всех выпустил, не записав никого. Один жандарм, правая рука здешнего жандармского подполковника Мезенцева, бросился к знамени и хотел его отнять. Но знамя было окружено боевым отрядом из организованных рабочих. Его сейчас же схватили, отняли у него револьвер и его же собственным револьвером застрелили на месте.

  К вечеру мальчишки начали немного буйствовать, но были скоро усмирены организованными рабочими. Вечером толпа разгромила публичные дома и потом сожгла их. Тут были ранены 2 или 3 из наших. — Ночью были распространены прокламации Ц.К. Бунда: "Что мы не должны забывать" и "Наши требования", присланные нам Рижским федеративным комитетом.

Пятница, 14/27 января. Сегодня рабочие собрались на Сенном рынке в Старой Либаве. Около 12 часов, выстроившись в ряды, мы прошли весь город (Купеческую, Большую, мимо Биржи и т.д.) с пением революционных песен. Мы хотели пройти мост и выйти в Новую Либаву, но солдаты не пропускали и уже стали давать боевые сигналы. Не желая даром проливать кровь, мы завернули по направлению к бирже. Около коммерческого училища мы остановились, и оратор произнес речь о наших требованиях. Громовое, долго несмолкавшее "ура" было ответом на эту речь. Толпою тысяч в десять мы пошли дальше, прошли маленькое озеро,— хотели непременно попасть в Новую Либаву. На озеро нам принесли красное шелковое знамя с золотыми буквами и там говорили два оратора, на латышском и русском языке. Первый говорил о том, что не нужно допускать никакого разгрома, что наша стачка должна носить совершенно мирный характер; говорил о значении учредительного собрания. Второй оратор говорил о системе Плеве и Святополка, о последнем манифесте, о том пункте, где говорится о страховании рабочих, об учредительном собрании и свободе слова, печати и стачек, а в заключение перевел на русский язык требования петербургских товарищей. Либавские рабочие выставили еще особых 2 пункта, а именно: 1) уплата за все время стачки полного жалованья и 2) уничтожение обычая, принятого почти во всех либавских фабриках и заводах — обыскивать карманы рабочих по окончании работы. Кондуктора и машинисты электрической конки тоже присоединились к нам и просили, чтобы собрание утвердило их требования. До сих пор их рабочий день продолжался от 14 до 15 часов в сутки.

  Вдруг пришли к нам из Порта Императора Александра III сказать, что там взбунтовались рабочие. Мы решили все пойти туда и взять их под свои красные знамена. Но у границы порта стоял целый полк матросов, никого не впуская и никого не выпуская из порта. Тогда мы решили пойти обратно, назначив место и час для завтрашнего [сб., 15/28 янв.] собрания. — Хочу отметить следующий факт, указывающий на дисциплину наших рабочих. Проезжает мужик на телеге. Это увидели мальчишки и вспрыгнули сзади. Рабочие подбежали и наказали их за это. А губернатор говорит, что стачечники только "воры и жулики"...

  В тот же день [пт., 14/27 янв.] происходило собрание всех фабрикантов, под председательством губернатора и в присутствии Мезенцева (жандармского начальника). Губернатор говорил, что рабочие тут не причем, что это все воры, мошенники и босяки и т.п. Мезенцев ответил ему, что столько босяков в Либаве нет. Здешний фабрикант Тилиц заметил, что некоторые рабочие взяли было у него в магазине палки, но организованные рабочие велели им положить их обратно. "Это доказывает, что участвуют не только босяки". А директор маслобойни сказал, что его рабочие, главным образом, требуют политических прав и прекращения войны — и что это тоже доказывает, ччто тут имеем дело не с босяками, а с организованными рабочими. Губернатор разсердился и выругал этих двух фабрикантов. Тогда встал Нахимсон (владелец конфектной фабрики) и сказал, что у него на фабрике тоже брали конфекты, но как только это увидел один повидимому организованный рабочий, он немедленно разогнал всех грабителей и те все положили обратно. Тогда губернатор совсем растерялся. На другой день [сб., 15/28 янв.] он расклеил объявления, в которых жалуется, что не узнает либавских рабочих. Ведь только прошел год,— пишет он,— как он сам, губернатор, доверил высочайшую особу Государя — рабочим, которые тогда были разставлены шпалерами на улицах, по которым проезжал Государь. "Я не узнаю вас, либавские рабочие!" — заканчивается объявление. А еще через день [вс., 16/29 янв.] тот же помпадур расклеил объявления, что либавская стачка подготовлена японскими шпионами.

К вечеру оратор обратился к рабочим с вопросом: хотят ли они продолжать стачку, или завтра пойдут работать? Все в один голос клялись, что готовы до последней капли крови бороться.

Суббота, 15/28 января. Сегодня опять было собрание всех рабочих и демонстрация с флагами и пением. Оратор говорил о нынешних событиях. Еврейских рабочих собралось около 50 человек. Они шли сзади и пели Марсельезу, а впереди латыши пели то же самое. Нигде не работают, только на трех заводах работают по нескольку рабочих, да и тех больше не пустят: их будут ждать другие рабочие и запретят им от имени большинства работать до прекращения генеральной стачки. — Рабочие прошли по всем улицам; солдаты их пропускали.

Воскресенье, 16/29 января. Назначенная на сегодня утром сходка всех рабочих очень плохо удалась. Принять участие в этой сходке могли только несколько сотен человек, так как солдаты и драгуны не давали рабочим соединиться. Драгун прибыло сюда из Мариамполя 2 эскадрона. Они напали на толпу рабочих, били нагайками и пытались арестовывать, но тщетно. — Однако, в конце концов, толпа в 2 тысячи рабочих сконцентрировалась в одном месте, и оратор был поднят на руки. Сегодня он говорил о том, как себя теперь держать: советовал больше не собираться большими толпами, ибо не стоит даром проливать кровь. К трем часам толпа в несколько сот человек была окружена на Береговой улице со всех сторон солдатами и драгунами. Явился сюда прокурор и его товарищи, Мезенцев, следователи и т.п. Всех обыскали. Однако, почти все успели во время все выбросить. Тех, у кого находили револьверы, арестовывали. Дело не обошлось без курьезов. Арестовали в толпе одного ученика здешнего коммерческого училища, известного идиота. У него в кармане лежало маленькое зеркало. Прокурор заявил, что это зеркало из разгромленных публичных домов, и ученик привлекается к суду, как зачинщик разгрома. К вечеру рабочие хотели разгромить тюрьму, но организованные рабочие с трудом уговорили толпу этого не делать. Было на улице несколько арестов, по указанию шпиков.

Понедельник, 17/30 января. Все по прежнему. Устраиваются комитетом только небольшие собрания; больших {с. 6} ни в коем случае нельзя. — Оказалось, что есть несколько раненых из рабочих. — Есть основание думать, что стачка продолжится 2 недели, хотя и не во всех фабриках.

События в Либаве. // Последние Известия (Женева). №220 (26 февраля/11 марта 1905 г.). с. 4

Среда, 19 января/1 февраля. Сегодня некоторые маленькие мастерские начали работать, но ни одна фабрика работ не возобновила. Несмотря на все старания войск и полиции, рабочие в числе около 2000 человек собрались около завода Штруппа и обсудили сообща положение дел. Решили пока не начинать работ, держаться вполне мирно и ни в коем случае не грабить чужого имущества. Решили помогать товарищам материально, чтобы каждый давал сколько может в пользу стачки, т.е. в пользу товарищей, которые уже решительно ничего не имеют. Либава находится в особенно благоприятных условиях. Дело в том, что рабочие, по большей части, берут все нужные припасы в долг в какой-нибудь мелкой, вблизи находящейся лавке: они платят по получении жалованья на фабрике. Таким образом, рабочие могли бы очень долго протянуть стачку. Но губернатор объявил, что те рабочие, которые сейчас не примутся за работу, будут считаться уволенными, а т.к. большинство рабочих приезжие, то раз они не работают, они считаются бродягами и подлежат высылке на родину. Понятно, что лавочники были устрашены этим и перестали давать рабочим в кредит. Все это, конечно, только хитрый маневр: если бы выслали всех приезжих рабочих, участвующих в стачке, то должны были закрыть все фабрики.

Суббота, 22 января/4 февраля. Небольшие заводы начали вчера работать. В виду того, что стачка продолжалась уже больше недели, то некоторые рабочие хотели начать теперь работать, и до следующей стачки отложить как можно более денег, чтобы быть в состоянии стойко держаться до конца. Но тут пришло известие, что в Порту Императора Александра III началась стачка. Никто не ожидал этого: для этого комитет работал очень много, но условия там были очень трудные. Уже несколько дней рабочих не выпускали в город — домой. Они должны были спать на морских заводах, т.к. 3-ья эскадра должна была уйти поскорее на помощь Рождественскому. Но в конце концов, наш агитатор проник туда, и стачка началась. В это время произошел также и "бунт" всех матросов, которые должны отправиться с 3-ей эскадрой. Они открыто говорили, что как только выйдут в открытое море, то сейчас же выбросят всех офицеров за борт и приедут обратно, а на нелепую и ненужную войну не пойдут. "Бунт" окончился тем, что одного офицера матрос зарезал кинжалом, другого бросили в топку. Т.к. открыли только первого матроса, который зарезал офицера, то он и был предан сейчас же военному суду, который его присудил к смертной казни посредством разстреляния. Но не нашелся ни один матрос, который бы взялся за это гнусное дело. Тогда подкупили одного босяка, который и привел приговор в исполнение. Виновника второго "преступления" не нашли, и эта история держится пока в большом секрете.

Среда, 26 января/8 февраля. Половину драгун из Либавы, а также минную и саперную роту отправили в порт: они то и не пускали рабочих в город. Было видно, что стачка не может долго продолжаться, так что в понедельник, 24-го [6 фев.], в порту приступили к работе. Вчера [25 янв./7 фев.] и сегодня начали работать, но в 12 часов, после обеда, на работу больше не пришли.

Четверг, 27 января/9 февраля. После того, как стачка продолжалась согласно решению комитета, 2 недели, работы сегодня возобновились повсюду. Некоторые хозяева уступили рабочим кое в чем, но большинство, по просьбе губернатора, не пошли ни на какие уступки, а обещали их сделать потом, когда рабочие будут "хорошо себя вести".

  Так окончилась либавская генеральная стачка. Либава, которая уже в течение 6 лет не видела ни одной организованной стачки, ни одной организованной демонстрации, все это пережила... На неорганизованных рабочих стачка и ежедневные демонстрации произвели громадное впечатление. Все жаждут узнать подробности, спрос на латышскую литературу необычайный. Организованных рабочих прибавилось очень много. Воодушевление всеобщее, многие говорят: "если теперь не удалось, то удастся в следующий раз". На одном знамени было написано по латышски: "Да здравствует учредительное собрание! Долой самодержавие! Да здравствует социализм!" На другом: "Долой войну! Да здравствует 8-ми час. рабочий день!" Было еще несколько маленьких знамен, без надписей.

  Арестованных в общем около 60 человек. Все они сидят в тюрьме, даже в тюремной бане сидит около 10 человек. Все стены покрыты сыростью и грязью. Некоторых, особенно интеллигентов, которых обвиняют в руководительстве, держат в одиночках.

  Еще теперь арестовывают на улицах. Арестовали кружок из 6 еврейских девушек. Были обыски у многих учеников здешнего коммерческого училища. Самая большая ошибка та, что рабочие не были хорошо вооружены. Тогда бы все было совершенно иначе...

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

user posted image

Белики, Гапон и Крупская

Большая часть жизни Гапона прошла в Полтавской губернии. Вне всякого сомнения, последние полтора-два года его жизни были насыщены событиями — но и полтавские годы заслуживают внимания большего, нежели им обычно уделяют биографы [1]:

Сын зажиточного крестьянина Полтавской губернии, неоднократно занимавшего должности сельского старосты и волостного писаря, Г. окончил двухклассное училище, где находился под влиянием толстовца И.М. Трегубова, потом поступил в Полтавскую духовную семинарию, которую окончил в 1893. В семинарии Г. находился под влиянием другого толстовца И.Б. Фейнермана. Вскоре после окончания семинарии стал священником, а затем, с 1898 по 1903, учился в Петербургской духовной академии.

Основным источником биографических сведений по полтавскому периоду жизни Гапона является его книга «История моей жизни» (написана на английском Д.В. Соскисом при участии Джорджа Г. Перриса). В 1905 г. книга была издана в Великобритании [2], в 1906 г. — в США [3]. Были также публикации отрывков из книги, в том числе на русском, в периодике. На русском впервые издана в 1918 г. [4], затем дважды переиздавалась в 20-х гг.; наиболее известно 2-е изд., 1926 г. [5] с ценными комментариями А.А. Шилова.

Точная дата рождения Гапона (в своей книге он указывает только год) — 05/17 февраля 1870 г. — установлена Шиловым [5, с. 127] на основании «Ведомости о лицах, подлежащих розыску» (Дело Деп. пол. Ос. Отд., 1906, №75).

Место рождения — «large village of Biliki, in the province of Poltava» [2, с. 7], [3, с. 7] — при переводе превратилось в «село Беляки, Полтавской губернии» [4, с. 7], [5, с. 11]. Правильное название этого населенного пункта в то время — местечко Белики (укр. Бiлики). Трудности возникли и с переводом имени и отчества отца Гапона. «Appollon Feodorovitch» [2, с. 7], [3, с. 7] — при переводе превратился в «Аполлона Григорьевича» [4, с. 8], но усилиями Шилова вновь стал «Аполлоном Федоровичем» [5, с. 12].

По сообщению краеведа А.Т. Латы [6, с. 42], у Аполлона Федоровича Гапона был брат — Иван Федорович Гапон, крестным воспреемником которого был дед А.Т. Латы.

Лата же приводит [6, с. 54-59] статью известного донецкого краеведа В.П. Замкового, напечатанную в газете «Социалистический Донбасс» (№ от 04 января 1991 г.; мной эта статья не обнаружена), в которой (со ссылкой на разсказы жителей Беликов) упомянуто о младшем брате Гапона, Якове Аполлоновиче, который, дожив до хрущевской оттепели, ездил в Москву хлопотать о реабилитации Г.А. Гапона; кажется, его хлопоты были не безуспешны — он получил какие-то документы, но скончался в дороге на обратном пути.

Как пишет Гапон [2, с. 7-8], [3, с. 7-8], [4, с. 7-8], [5, с. 11-12], родители его были простые крестьяне, в 1905 г. его отцу было приблизительно 70 лет, а матери около 60-ти. Отец Гапона, по его словам, 35 лет подряд избирался волостным писарем (точнее: «elder or clerk of the Volost»). По сообщению Шилова [5, с. 127] со ссылкой на ту же «Ведомость о лицах, подлежащих розыску», отец Гапона — казак, мать — крестьянка. Хотя Гапон и сообщает о бедности своих родителей, Шилов цитирует И.М. Трегубова [7]: «Георгий Гапон сын зажиточного крестьянина местечка Белик, Кобелякского уезда, Полтавской губернии».

Там же Гапон пишет, что его отец выучился грамоте у пономаря, мать же была неграмотная; ее отец, т.е. дед Гапона по материнской линии, был грамотным и чрезвычайно религиозным. Мать рассказывала Гапону предание об одном из его предков, которого звали Гапон-Быдак [4, с. 14], [5, с. 14], в оригинале Gapon-Bydak [2, с. 14], [3, с. 15], вероятно правильно укр. Гапон-Бiдак.

Large village of Biliki

user posted image

Что же представляло собой местечко Белики в детские годы Г.А. Гапона?

Краевед Лата приводит [6, с. 30], [8]:

Белики, местечко, станция, 4861 человек жителей.

и [6, с. 31], [9]:

Белики - местечко Полтавской губернии, Кобелякского уезда, в 12 верстах к ССВ от г. Кобеляк, при р. Ворскле, под 49º17' с.ш. и 51º57' в.д., станция Харьково-Николаевской железной дороги. Жителей 3380 душ обоего пола, 415 дворов, 4 православные церкви, еврейский молитвенный дом, сельское училище, больница, 7 питейных домов, 7 лавок, 2 водяные и 24 ветряные мельницы, 4 ярмарки в году. Местечко основано в 1765 г.; жители его были казаки и принадлежали к Полтавскому полку.

Любопытна и помещенная им статья [6, с. 17-19], [10], в которой сообщается:

- местечко населено исключительно малороссийскими козаками, преимущественно занятыми хлебопашеством, мелкой торговлей, выделкой и сбытом разной глиняной посуды;

- в местечке имеются 4 церкви, волостное правление и двухклассное министерское училище, в котором обучается более 100 мальчиков;

- с проведением железной дороги в Белики стали наезжать дачники.

Гапон и Крупская

Но самой любопытной из находок Латы стала статья Виктора Мельникова [11], которую он цитирует [6, с. 61-62]:

Первые дни все вместе провели в деревне Давыдовке, потом Крупские направились в село Белики, что недалеко от Кобеляк. (...)

   Знакомых здесь у них не было, поэтому рассчитывать на особое гостеприимство не приходилось.(...)

   Возница на телеге, запряженной парой быков, от вокзала довез приезжих и их багаж к дому старосты, единственному каменному зданию, не считая церкви. С ним нужно было оформить приезд, определиться на постой.(...)

   (...)При решении жилищного вопроса из всего предложенного самым подходящим решением посчитали флигель на усадьбе старосты. Был он просторный, в нем могли разместиться все прибывшие. (...) И очень немаловажно было и то, что там имелась небольшая аккуратная кухня, которую немедленно стала обживать Мавра Александровна.

   Дни потекли в приятном однообразии. Лечебные процедуры выполнялись по рекомендациям народной медицины: парное козье молоко, навары трав и целебный воздух. Прогулки по лесистому берегу Ворсклы, купания в реке, знакомства с местными жителями, ну и, конечно, мужские беседы с хозяином Аполлоном Федоровичем о "важнейших столичных и мировых новостях" полностью заполняли день.

   Наде очень нравилось здесь. (...) И во всех этих босоногих проделках рядом с ней был хозяйский сын Гриша. (...) Праздником было для ребят, когда из Полтавы приезжал Надин крестный — Федор Игнатьевич. (...)

Пока Надя не пойдет в школу, она дважды будет приезжать сюда на лето с родителями. Прощаясь с сельской жизни, с соседскими ребятами, с Беликами, она тепло, по-детски прощается и со своим "кавалером" Гришей. Они еще дети!... И никто тогда не мог представить, как сложно пересекутся их жизненные пути. Надя, окончив лучшую частную гимназию, Бестужевские курсы, получит звание учителя, вступит в созданный Лениным Петербургский "Союз борьбы за освобождение рабочего класса", станет женой В.И. Ульянова (Ленина). А Гриша? Дело в том, что фамилия у Гриши была Гапон.

Удивительное свидетельство! Но насколько оно достоверно?

Надо заметить, что биографы Н.К. Крупской не слишком любопытны. В их описании украинский период детских лет жизни Крупской сводится к цитате из ее письма 1938 г. [12]:

Когда мне было лет пять, мы жили в Варшаве. (...) Потом я жила в Полтавской губернии, в деревне, играла там с деревенскими ребятами украинцами, научилась говорить по-украински; мне очень нравились украинские песни, украинские цветущие деревья.

Одним из немногих, кому украинский период жизни Крупской был интересен, был И.Г. Тельман.

Одна из его находок — не вошедшее в собрание сочинений письмо Крупской, напечатанное в газете «Комсомолець України», № от 4 декабря 1935 г. В очерке «Штрихи» Тельман цитирует это письмо [13]:

Когда я начала вечером читать статьи на украинском языке, на меня нахлынули воспоминания. (...) Когда мне было семь-восемь лет, я жила на Украине — летом в селе Полтавской губернии, зимой в Киеве. Я говорила тогда по-украински. Любила украинские песни, украинскую природу, белые акации, цветущие каштаны...

Другая его находка — не вошедшее в собрание сочинений и до него никем не опубликованное письмо Крупской, написанное в 1926 г. Адресовано письмо было школьникам 3-го класса киевской трудовой школы №43 (находилась в старом здании гимназии Науменко на ул. Подвальной, 25). Тельман цитирует это письмо [14]:

Посылаю вам также свою детскую карточку. Было мне тогда лет восемь, жила я в Киеве на Прорезной и ходила учиться в школу на Крещатике.

Поэтому значительный интерес представляет публикация Дмитрия Санжаревского [15]. Он сообщает о беседах полтавского журналиста В. Бабенко с жительницей Полтавы Марией Федоровной Давидович-Нащинской. Ее дед по отцу, Игнат Давидович-Нащинский, завещал ей переписанную от руки копию поэмы И.П. Котляревского «Наталка Полтавка» (в русском переводе); ценность рукописи в том, что ее, будучи в гостях у семьи Давидович-Нащинских, читала Н.К. Крупская, по словам Марии Федоровны — родственница и близкий друг их семьи.

Родители Марии Федоровны — Федор Игнатьевич и Мавра Александровна — одно время вместе с детьми жили в С.-Петербурге по соседству с семьей Крупских; семьи дружили, часто проводили время вместе, а маленькой Надежде Крупской нравилось слушать разсказы Федора Игнатьевича о Сибири, где он занимался горным делом.

Из-за болезни детей родители Марии Федоровны были вынуждены переехать в Полтаву. Крупские переписывались с Давидович-Нащинскими и несколько раз приезжали к ним в гости.

Затем автор статьи пишет:

Как известно, Константин Игнатьевич Крупский, которого за неблагонадежность во время службы в Польше царское правительство лишило права занимать любые административные должности, после долгих мытарств приехал с женой и шестилетней Надеждой на Полтавщину. В селе Беликах ему удалось, наконец, устроиться на временную учительскую работу. Чтобы спасти семью от голода, он был вынужден заниматься еще и перепиской бумаг. (...)

Всю жизнь Надежда Константиновна не забывала полтавских друзей. Свидетельство этому — фотографии с автографами Крупской, ее письма Нащинским.

Таким образом, становится понятно, что упомянутые Мельниковым Федор Игнатьевич (по Мельникову, крестный отец Н.К. Крупской) и Мавра Александровна — это Давидович-Нащинские.

Это, разумеется, не означает, что Мельников прав и что Н.К. Крупская и Г.А. Гапон впервые познакомились в Беликах. Кроме того, Санжаревский и Мельников расходятся в изложении обстоятельств приезда Крупских в Белики. По Мельникову, Крупские бывали в Беликах летом с целью отдыха, что согласуется с письмами Крупской, опубликованными Тельманом. По Санжаревскому, Крупские какое-то время жили в Беликах, т.к. К.И. Крупский нашел там работу.

Утверждение М.Ф. Давидович-Нащинской о родственных связях между Крупскими и Давидович-Нащинскими, приводимое Санжаревским, проверить достаточно непросто. Единственное достойное внимания генеалогическое изследование, посвященное Крупским, было выполнено В.В. Абрамовым, автором статей [16] (ее мне достать не удалось, посмотрел лишь фрагментарно в гуглобуке) и [17] (сокращенный вариант статьи [16]).

Абрамов не сообщает об этом родстве. Об отце Н.К. Крупской, Константине Игнатьевиче, Абрамов пишет [16, с. 239], что тот:

в конце 1872 г. был снят с должности и отдан под суд, который уволил его с лишением права впредь занимать государственные должности. Впрочем, причины всего этого были вздорные и, как удалось позже доказать, несправделивые. После этого К.И. Крупский служил на частной службе во многих местах, но нигде долго не задерживался. В 1879 г. жена с дочкой, а затем и он сам перебрались в С.-Петербург, отношения с братом [Александром Игнатьевичем] восстановились, они поселились рядом в Басковом переулке.

Итак, к чему мы пришли?

Думаю, стоит считать факт пребывания Крупских в Беликах установленным. Наиболее вероятный период времени — между 1876 и 1879 (Крупская 1869 г.р., т.е. 7-8 лет ей было в 1876-1877 гг., а крайняя дата — 1879 г., когда они уехали в Спб).

Действительно ли Крупская и Гапон познакомились в Беликах, и верно ли Мельников изображает материальное положение Гапонов — вопросы, на которые у меня нет ответа.

1. Айнзафт С.С. Гапон, Георгий Александрович (1870-1906) // БСЭ. 1-е изд. М., 1929. Том 14, стлб. 546.

2. Father George Gapon. The Story of My Life. London, Chapman & Hall, 1905.

3. Father George Gapon. The Story of My Life. New York, E.P. Dutton & Co., 1906.

4. Записки Георгия Гапона. (Очерк рабочего движения в России 1900-х годов). М.:Б.и., 1918.

5. Гапон Г. История моей жизни. 2-е изд., доп. Л., 1926.

6. Лата А.Т. Бiлики: iсторичне минуле в документах, спогадах i художнiх творах. 4-те вид. К., 2002

7. Трегубов И.М. Георгий Гапон и всеобщая стачка. // Освобождение. Париж, 1905. №66 от 12/25 февраля, с. 264.

8. Всеобщий календарь на 1878 г. Спб, 1877. с. 242

9. Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. Спб, 1891. Том 5, с. 188

10. Священник Петр Романовский. Сведения о местечке Белики и его предместье "Боярка" Кобелякского уезда. // Полтавские Епархиальные ведомости. Часть неофициальная. Полтава, 1890. №5, с. 173-177

11. Мельников В. Обет молчания нарушен. Исторический очерк. Полтава: Астрея, 1991. с. 27-29

12. Крупская Н.К. О дружбе ребят всех национальностей. Письмо пионерам. // Педагогические сочинения. М., 1959. Том 5. с. 631-632. Впервые опубликовано в журнале Пионер, 1938, №6.

13. Тельман И.Г. Ильич над картой Украины. К., 1982. с. 216.

14. Тельман И.Г. В поисках письма и книги. // Юность. М., 1961. №12, с. 104-105.

15. Санжаревський Д. Повпред революції. // Хлібороб України. К., 1989. с. 3-6

16. Абрамов В.В. Из опыта работы над родословной Н.К. Крупской. // Из глубины времен. Спб, 1998. Вып. 10, с. 235-243.

17. Абрамов В.В. Турчанка из рода Крупских. Штрихи к родословной Надежды Константиновны. // Родина. М., 2005. №7, с. 55.

By Az Nevtelen

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

user posted image

Выписка из журнала педагогического собрания правления Полтавской духовной семинарии от 09/22 июня 1893 г. [1, с. 85-87] [2, с. 190-192; Из отчета о состоянии Полтавской духовной семинарии в учебно-воспитательном отношении за 189⅔ учебный год]:

По заслушании представленной г. инспектором годичной ведомости о поведении воспитанников, о. ректор обратил внимание педагогического собрания на поведение окончившего курс воспитанника Георгия Гапона. Воспитанник этот, сказал ректор, обучался в семинарии 7 лет и, вследствие частых заболеваний, причинял не мало забот и врачу и семинарскому начальству. Происходя из казаков и не отличаясь природною благовоспитанностью, он нередко обнаруживал этот недостаток и в присутствии своих воспитателей и преподавателей, но на его выходки не всегда обращалось должное внимание, вероятно, потому, что их извиняли средою, в которой он вырос и проводил неучебное время, а также и потому, что по успехам принадлежал к числу лучших учеников. До последнего класса Гапон жил в общежитии и пользовался казенным содержанием; в начале же настоящего учебного года он пожелал выйти на частную квартиру и просил дать ему пособие из суммы, жертвуемой духовенством на беднейших учеников. Я отнесся подозрительно к оставлению им общежития и был крайне недоволен его назойливостью о выдаче пособия, о чем и дал ему заметить, сказавши: "вас, молодой человек, не заставляют покинуть общежитие, а потому пособие будет вам дано, когда таковое получится от благочинных и когда будут удовлетворены другие, более нуждающиеся ученики". Впоследствие времени ему назначено было пособие в количестве двадцати рублей и выдано в марте месяце сего года. С переходом на частную квартиру Гапон довольно часто пропускал уроки по болезни, а потому в занятиях своих не мог быть достаточно контролируем. Но несмотря на неисправность, он позволил себе крайне грубую и дерзкую выходку по отношению к преподавателю богословских наук В.Ф. Щеглову. Зная, что успехи его по догматическому богословию в V классе оценены баллом 3, он не надеялся на лучшую оценку по означенному предмету и нравственному богословию и в VI классе, а потому, пред выставкою годичных отметок, спросил преподавателя неспокойным тоном: "какие вы мне выставите годовые баллы по догматическому и нравственному богословию?" Озадаченный преподаватель ответил: "какие следует". Тогда Гапон сказал: "если вы мне не выставите 4 и я не попаду в первый разряд, то погублю и себя и вас". Когда преподаватель сообщил мне о дерзкой выходке Гапона, я не счел нужным входить с ним ни в какие объяснения, но дал заметить в присутствии всего класса, что неблаговидные поступки и грубые выходки не останутся без должного взыскания. Я надеялся, что он загладит свою вину и, сознавшись в грубости и дерзости, извинится пред г. Щегловым. Но что-же он сделал? 7-го мая, в день экзамена по догматическому богословию, мне принесли от него письмо, в котором извещает, что "к сожалению не могу сегодня держать экзамен по догматике вследствие разстройства и физических и душевных сил". Однако на все последующие экзамены он являлся и не обнаруживал болезненного вида; не показался он таковым и на экзамене по догматическому богословию, который произведен был ему в моем присутствии и который оказался только удовлетворительным. В промежутке между экзаменами он спрашивал меня, какие ему годовые баллы будут выставлены по догматическому и нравственному богословию и просил, чтобы я "помирил его с г. Щегловым", который якобы неправильно понял его слова, не заключавшие в себе никакой угрозы. Я поговорил серьезно с Гапоном о неблаговидности его поведения и сказал ему, что он сам должен позаботиться о испрошении прощения у оскорбленного им преподавателя, но он не постеснялся сказать мне, что ему самолюбие не позволяет это сделать. Был ли Гапон у г. Щеглова и в какой форме извинялся — я не знаю; знаю только, что он не имеет расположения к духовному званию и домогается первого разряда для поступления в томский университет.

Выслушав сообщение ректора и обсудив поступок Гапона, правление Полтавской духовной семинарии постановило:

Хотя Гапон имеет балл 3 только по догматическому богословию, но педагогическое собрание не находит возможным выпустить его в первом разряде и удостоить звания студента семинарии, а предполагает выпустить его со свидетельством об окончании курса во втором разряде, с выставкою балла 4 по поведению.

Определение педагогического собрания правления семинарии было утверждено преосв. еп. Иларионом, Гапон подал ему прошение [1, с. 87-88], цит. по [2, с. 193-195]:

"Находясь в состоянии, близком к крайнему отчаянию, я прибегаю к стопам Вашего Преосвященства, твердо надеясь на Ваше заступничество и утешение.

   "Я, сын небогатого казака, пожелавшего дать мне воспитание в духовном учебном заведении. С большим трудом отец содержал меня в духовном училище, где я шел одним из первых учеников и поведение имел 5. В I классе полтавской духовной семинарии я тяжко проболел около четырех месяцев, но с помощию Бога перешел во II класс первым учеником. Во II классе меня опять постигла болезнь и правление семинарии отправило меня в начале учебного года в городскую больницу, и я проболел целый год. После болезни я опять поступил в семинарию и перешел в III класс вторым учеником. В III классе заболел брюшным тифом, но перешел в IV класс первым учеником. Из IV в V первым. Из V в VI третьим. Наконец, выпускают из семинарии второразрядником, но не по отметкам: я получил только по догматическому богословию 3 — одна же тройка дает право на первый разряд,— письменное экзаменское упражнение я получил 4.

   "Причиной моего отнесения во второй разряд послужило поведение, которое в продолжение моего пребывания в семинарии по ведомостям до VI класса было отмечено 5, и до последней выставки последнего года в общем вышло 5. Последнюю выставку я сделал ошибку, которая подала повод к моему отнесению во второй разряд с поведением 4. Но прежде чем разсказать об ошибке, я смиреннейше прошу, Ваше Преосвященство, выслушать чистосердечное признание в том, что происходило в моей духовной жизни во время пребывания моего в семинарии. Признаюсь откровенно — поступал в семинарию с твердой решимостью развить свою душу и ум. Но эта решимость парализовалась в семинарии частыми вышеуказанными болезнями. С III класса я попал в плохую среду товарищества и у меня начался душевный разлад и я скоро потерял устой жизни и не знал что с собой делать. Мучась сам душевно, я по своей горячности, может быть, делал некоторые выходки, оскорбительные для учителей, одним словом, я к V классу сознал, что не буду, может быть, хорошим пастырем, и не желая идти против своего убеждения, я хотя почти во все пребывание в семинарии пользовался казенным содержанием, вышел из общежития и начал жить кондициями,— дав возможность пользоваться беднейшим.

   "Что с собою делать? часто задавал себе вопрос. И, следуя голосу совести — приносить пользу обществу, отвечал себе: поступай в университет на медицинский факультет, который даст наиболее средств помочь ближним. И я твердо решил поступить в Томский Императорский университет. Уже материально потратился, уже достал документ, как вчера узнаю — мне поведение 4 и отнесение во второй разряд. Как меня спас Всемогущий — это Его св. воля.

   "За что же поставило правление 4 поведение, если юридически я должен получить 5? — За увлечение.

   "Г. преподаватель догматического и нравственного богословия не выставлял мне за год 4 по своим предметам, на что, как я думал, имел право. Нуждаясь для поступления в университет в первом разряде, я погорячился и сказал: "если я не попаду в первый разряд, то погублю себя". Не знаю, прибавил ли я: "погублю и вас", как говорит г. преподаватель. Два раза просил у него со слезами не губить меня. Но несмотря на это, я узнаю, что меня подозревают будто бы в вольных мыслях, в сношении с штундистами и даже в неверии, и, наконец, за последнюю ошибку совершенно губят и, может быть, сделают меня самым безполезным и даже вредным членом общества, так как в высшее учебное заведение мне ход закрыт; а поступить на какую-нибудь должность, я не имею протекции.

   "Все сказанное мною правда, что могут подтвердить начальники Полтавских духовных заведений.

   "Одно скажу, Ваше Преосвященство, что после Бога на одного Вас, Ваше Преосвященство (не погубить меня) — надежда!

   "Разъяснений причин моего наказания от меня правление семинарии не потребовало. Я готов дать их Вашему Преосвященству и, быть может, строго произнесенный надо мной приговор, по доскональном уяснении фактов, если не оправдает меня совершенно, то, в крайнем случае, смягчит наказание отнесением в первый разряд, который даст мне привести в исполнение мою заветную мечту — поступить в Императорский Томский университет.

На прошении Гапона преосв. еп. Иларион написал такую резолюцию [1, с. 88], [2, с. 195]:

22 Июня 1893 г. Воспитанник Гапон, как вижу слишком разстроен неудачным выпуском, притом в болезненном состоянии и глубоком сознании своей вины; правление семинарии, приняв во внимание его успехи во все время и поведение, посудит, не может ли быть оказано ему снисхождение.

Из мемуаров ректора Полтавской духовной семинарии И.Х.Пичеты:

Положив резолюцию на прошение и передав оное Гапону для вручения мне, преосв. записочкой, посланной с келейником, предупреждал меня быть осторожнее, ибо Гапон находится в крайне возбужденном состоянии. (...) Поэтому предупредительная записочка преосв. меня нисколько не смутила, а крайне не понравилась его резолюция на прошении Гапона. (...) Отменить постановление правления мог сам преосв., но отменять самому правлению то, что сделано им после продолжительного и серьезного обсуждения, было более чем неудобно. Принимая прошение от злобного юноши [Гапона], я ему сказал, что доложу его правлению, но сомневаюсь, чтобы оно изменило свое решение.

   В то же или на другой день явились ко мне купцы Рынденко и Шкурин с ходатайством об оказании снисхождения Гапону. Почему они на себя взяли эту миссию, осталось для меня не выясненным. Первый состоял членом городской управы и пользовался благовниманием преосв. Илариона. (...) Но все было напрасно: я сказал представителям купечества то, что и самому Гапону. Правление семинарии, к чести его, поддержало свой авторитет,— не признало возможным изменить свое постановление, о чем мною и доложено было преосвященному. Думаю, что владыка был недоволен нашим упрямством, но т.к. дело возникло из-за столкновения Гапона с преподавателем Щегловым, который пользовался особым благоволением преосв., то с его стороны не последовало никаких возражений на постановление правления.

   О неудаче, постигшей прошение Гапона, я ему объявил лично и, сверх всякого ожидания, не заметил в нем сильного возбуждения. Зато через день, когда преступно сообщено было ему все, что и кем говорилось в правлении, а мой ближайший помощник даже утвердительно сказал ему, что он имеет право держать экзамен на степень студента, Гапон явился ко мне на квартиру в мрачном настроении и очень несдержанно говорил со мной. На вопрос, допущу ли я его к экзамену на студента? — я сказал, что разрешение этого вопроса будет зависеть от правления семинарии и после наведения некоторых справок. — "Это вы не желаете меня допустить, а Д.Н. (инспектор) говорил, что я имею право держать экзамен". Чтобы разсеять заблуждение юноши и его вдохновителей о праве экзаменоваться на студента, я ему категорически объявил, что к нему не может быть применено определение Св. Синода, разрешающее правлениям семинарий допускать к испытанию на звание студентов лиц, окончивших курс семинарии в низших разрядах. "Вы по отметкам, сказал я, имели право на причисление к первому разряду, но правление семинарии лишило вас этого права за поведение. Допускать вас к новому экзамену для получения тех самых отметок, какие вы имеете в свидетельстве, нет смысла". Затем сказал ему, что он больше не воспитанник семинарии, а частное лицо по отношению к ректору, и что о вызывающем его поведении ко мне я вынужден буду сообщить кому следует. После этой угрозы он моментально притих и покинул мою квартиру.

   Во время каникул Гапон успокоился, а затем и пристроился, как говорили, к статистическому бюро при земской управе.

По слухам [1, с. 90], [2, с. 196], "при участии быв. секретаря консистории А. Комарова и не без ведома преосв. Илариона", устроился репетитором юноши Еф. Б-ко, находившегося на попечении О.И. Л-вой ("г-жи N"). Юноша оказался очень способным, усердно занимался и сдал удовлетворительно экзамен в IV класс духовного училища. Так Гапон приобрел в глазах госпожи N репутацию усердного и толкового репетитора. Тем не менее, госпожа N критически оценивала Гапона как человека и священнослужителя; Пичета приводит ее письмо одному из своих полтавских знакомых:

Сам же Гапон казался мне всегда влюбленным в самого себя, тщеславным до нельзя, комедиантом даже в возгласах при служении. И когда он после смерти жены, прекрасной женщины, начал играть в карты, любя деньги прежде и больше всего, я больше не видела его и прервала с ним всякие сношения. Еф. [питомец г-жи N ] же никогда не любил его.

1. Пичета И.Х. Факты и воспоминания из жизни герцоговинца на службе по духовно-учебному ведомству. Х., 1913.

2. Пичета И.Х. Еще о Гапоне и по поводу его. // Мирный труд. Х., 1910. №1, с. 188-196

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

pnp368919.jpg

Беседа с о. Гапоном. // Приазовский Край. Ростов-на-Дону, 1905. №285, 28 ноября, с. 2.

В беседе с сотрудником «Слова» свящ. Гапон высказал следующее:

«Да, меня звали и очень усердно обе партии,— и социал-демократы, и социал-революционеры. Но я не пошел ни к тем, ни к другим, и вот почему.

Я нахожу программы обеих партий во многих частях прекрасными с точки зрения чисто идейной... Что может быть выше общего равенства на земле,— это завещал нам Христос. И знал я это, конечно, раньше, чем познакомился с представителями партий. Но вот беда: они — люди слова, а я — человек дела. Мы столковаться тут и не можем. В беседах с ними я обыкновенно спрашивал: Ну, это все прекрасно, а что же мне теперь делать с рабочим народом, которому живется невыносимо тяжело? Что надо делать? Тут начинается старейшая теория на тему, как нужно добиться образования демократической и социальной республики из монархических форм. Слушаю, слушаю и, наконец, скажу: Господи, да ведь это нельзя сделать в России; поймите, что хорошо в Бельгии или Дании, то никуда негодно в России. Но меня не слушают, и опять начинают доказывать, что теории раз навсегда уже выработаны Марксом, Бебелем и т.д. и что центральный орган уже приспособил эту теорию, с некоторыми изменениями, в России... Читаю это последнее приспособление и вижу ясно, как днем, что здесь опять не то,— ошибка за ошибкой,— и только потому, что эти теоретики знают, очевидно, Россию теоретическую, а о действительной понятия не имеют... В деревне,— говорит далее Гапон,— им не поднять народ! Не верят им, да и не умеют они взяться за это дело.

Не партия поднимет деревенский люд, поднимет его сотня фанатиков-попов, которые поведут народ с хоругвями и иконами на общее истребление всего, что носит в себе зачатки интеллигентности.

И эта буря сметет вместе с интеллигенцией революционеров, как вихрь сметает пыль с дороги! Они же первые и погибнут, если решатся принять здесь активное участие... Я ездил теперь, недавно, по деревням... Знаете... страшное теперь настроение в деревне, но не такое, какого нужно революционерам. Стомиллионная деревня теперь ждет своего Стеньку Разина, и, если ее будут еще тревожить и мутить, она дождется его, и тогда мир побледнеет перед русской крестьянской революцией. И игрушкой покажется всем Великая французская революция.»

Отмечая безспорное значение этих заявлений, «Русь» и «Наша Жизнь» справедливо выражают пожелание, чтобы герой 9-го января выступил открыто со своими мнениями, а не выражал их чрез газетных «интервьюверов».

И. М-в [вероятно, И.Ф. Манасевич-Мануйлов]. Странички недавнего прошлого. // Новое Время. Спб, 1908. №11780, 28 декабря.

К чему вызывать кровь и усиливать революционное брожение? Неужели не жалко рабочих, которых взвинчивают инородцы, всегда готовые удить рыбку в мутной воде. В первые дни моего появления в Петербурге ко мне явились рабочие и я всем твердил, что необходимо довольствоваться полученным: нужна в данный момент созидательная работа, а одни протесты до хорошего не доведут. Мы видели результаты московского вооруженного восстания, созданного исключительно Евреями. Сколько я об этом кричал!

Мне не верили и утверждали, что войска на стороне революции, что правительство навсегда проиграло партию. И тут я был глубоко прав. По этому поводу я не мало ругался с моим добрым приятелем Рутенбергом, который сыграл немаловажную роль в дни московского возстания. Ему, как и многим революционерам, казалось, что это выступление играет выдающуюся роль в смысле развития революционных идей в обществе и подымет интерес к анти-правительственному движению... В Швейцарии меня так мучили с подготовкой к этому возстанию, что я согласился оказать свое содействие в смысле приобретения оружия и отправки его нелегальным путем в Россию. По этим делам я ездил в Лондон и Швецию и находился в сношениях с Циллиакусом, известным финляндским агитатором. Денег на это дело потребовалось много...

— Откуда же вы их получили?

— Мне было сказано, что на это предприятие дает средства одна Американка. Я хотел с ней познакомиться, но мое желание было отвергнуто.

— Сколько мне известно,— заметил я,— весьма значительную сумму дали Японцы, которые пожелали использовать наши внутренние смуты для своих целей. Об этом по крайней мере имеются весьма точные сведения.

Гапон побледнел. В его глазах блеснул какой-то особый огонек; он резко, глядя как-то в бок, процедил:

— Так и это правда... Я об этом давно слышал... Какая гадость... Я помогал этому делу, был почти душею его, так как под моим наблюдением нагружали судно "Джон Крафтон" и его его сопутствовал, подвергаясь ежеминутно опасности... И неужели все это было сделано на средства Японцев, тогдашних наших врагов на поле брани. Я прежде всего русский человек, и я не мог бы сознательно идти на такое дело. Это ведь государственное предательство, ужасная измена... Об этом молчали и от меня всячески скрывали истину, создав легенду о богатой Американке, будто бы ненавистнице самодержавного строя. Сколько я перенес в дни этого таинственного странствования "Джона Крафтона", который, как известно, сел на мель вместе со всем грузом. Большая часть оружия была приобретена в Швейцарии, и если бы оно достигло цели, то средства революции были бы немало увеличены. Случайность разрушила этот замысел, который был выполнен с большим мастерством до последней минуты.

Разговор снова касается манифеста 17 октября. Этот государственный акт очень живо волнует Гапона.

— Теперь,— говорит он,— рабочим нужно думать об образовании, об организациях чисто экономического характера и учитывать настоящий момент для устройства своей личной жизни на возможно хороших условиях. Довольно крови! Я сумею остановить небольшое анархическое движение, которое народилось уже без меня и которое меня немало поразило. Рабочие идут в это движение, ища в нем некоторое удовлетворение для своих разбитых надежд. Над этим анархическим движением следует однако подумать, так как наши рабочие анархисты по складу ума и своим тенденциям. Недаром у нас ходячая поговорка "Пропадай моя телега и все четыре колеса!..."

Гапон весело, искренно смеется. Он курит одну папироску за другой.

— Если правительство не сумеет посадить революцию на место и не станет работать над проведением в жизнь манифеста 17 октября, оно, на мой взгляд, очутится в ужасном положении. Пред нами могут пронестись ужасные картины, которые напомнят дни пугачевского бунта... Вы думаете, это трудно сделать! Вовсе нет!...

Во всей небольшой фигуре Гапона, черных, как смоль, глазах, было что-то страшное, неприятное. На его бледном лице, с морщинами, вдруг появился румянец.

— Да, да... Бунт в России дело не трудное... Я мог бы это оборудовать в короткое время... Но теперь не время... Надо работать на пути успокоения... Не надо крови рабочего люда... Довольно... Я выступлю в печати... У меня составлена еще в бытность в Париже прокламация, которую я выпущу в громадном количестве... Я вам прочитаю отдельные отрывки...

Гапон вынул из кармана сверток и прочел мне несколько нараспев, с резким ударением отдельных мест:

"Встрепенитесь же, товарищи, герои, члены славного собрания русских рабочих и все рабочие, кому на самом деле дороги настоящая свобода и благо пролетариата и всего Русского народа. Обращаюсь одинаково к мужчинам и женщинам-товарищам. Встрепенитесь! Смело и самостоятельно расправьте свои могучие орлиные крылья и клекотом орлиным и зычным голосом богатырским закричите на все города и веси: "Стой, пролетариат! Осторожней — засада! Ни шагу вперед, ни шагу назад. Резким шагом вперед не вызывай темного и озлобленного реакционного чудища... Избегай крови... Жалей ее, и так ее достаточно пролито. Смотри, не повтори ошибки 1871 года коммунаров-героев французского пролетариата. Шагом назад не задерживай освободительного святого движения. Укрепляй лучше теперь завоеванные позиции, душой и телом всецело отдавшись организационно-созидательной работе. Собирайся с силами, требуя пока от правительства программы, намеченной манифестом 17 октября и немедленного созыва Думы с самым широким участием народа и рабочих!"

Прокламация эта, выдержки коей я здесь привожу, была выпущена в свет и произвела в то время на рабочих громадное впечатление.

Az Nevtelen

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас