Saygo

Амадей Тьерри. Ересиархи V века: Несторий и Евтихий

20 сообщений в этой теме

Предисловие

Предлагаемое сочинение известного, даровитого французского писателя по римской истории Амедея Тьерри, представляя само в себе самостоятельное и вполне законченное целое, вместе с тем, составляет последнее заключительное звено целого ряда написанных им сочинений по римской истории. Высокие литературные достоинства, необыкновенно ясное до наглядности воспроизведение движений общественной жизни давно прошедших времен, мастерские, рельефно выступающие изображения главных действующих лиц эпохи, уменье схватывать характерные и интересные черты времени и вести нить рассказа неослабно поддерживая живой интерес к нему, наконец, легкая, изящная и выразительная речь, — все эти общепризнанные достоинства выступают во всей силе и в этом последнем произведении его, изданном в 1878 году, уже по смерти автора, сыновьями его. Но вместе с этими, для всех очевидными, литературными достоинствами проступают в этом произведении и некоторые немаловажные, общие ему со всеми рассказами, недостатки, заметные для тех, кто хорошо знаком с событиями и лицами, о которых ведется здесь речь,—недостатки, происходящие от недовольно строгого и серьезного отношения автора к делу историка, от влияния его личных симпатий и антипатий и от пристрастия к слишком густым и ярким краскам, недостаточно умеряемого любовью к простой и точной исторической правде.

При переводе этого сочинения на русский язык нам хотелось бы, чтобы оно явилось в русской литературе во всей красе литературных достоинств, но по возможности без выдающихся научных недостатков. Поэтому, помимо тех немалочисленных пояснений и поправок, какие сделаны нами в подстрочных примечаниях в тексте сочинения, мы сочли нужным и в самом тексте, особенно в тех местах, где идет речь о церковных событиях, имеющих всемирное значение, произвести некоторые более или менее значительные изменения, состоящие то в более подробном и точном изложении этих событий, то в замене слишком густых и ярких красок более нежными и тонкими оттенками, и приговоров слишком резких, страстных и заведомо односторонних—суждениями более спокойными и рассудительными. Мы желали бы думать и надеяться, что читающая русская публика не станет горько сетовать на нас за это, так как все эти дополнительные работы и переделки произведены были нами, по мере нашего разуменья и уменья, в согласии с общим характером и строем оригинального произведения, в том же стиле, в каком оно задумано и составлено самим автором, так что и в этом дополненном и переработанном виде это произведение сохраняет свою оригинальность, с утратой или смягчением только некоторых слишком резких и бьющих в глаза черт. Мы полагали бы даже, что в этом виде сочинение это будет прочитано с большей пользой и не меньшим удовольствием.

Где и в каких размерах сделаны нами дополнения и изменения в тексте, об этом мы не находим нужным говорить: любознательные могут сами узнать об этом, сравнив наше русское издание с французским подлинником; им охотно предоставляем мы судить и о качестве произведенных нами дополнительных работ и переделок.

заслуженный профессор киевской

духовной Академии Д. Поспелов.

Киев, 1880 г. Октября 1 дня.

Часть 1 НЕСТОРИЙ

Вступление

Пятый век в истории Римской империи с точки зрения общественной жизни обыкновенно считается веком безжизненным и, вследствие этого, недостойным истории. Мы согласились бы, может быть, с этим заключением, если бы верны были его посылки, хотя, по правде сказать, нашему веку вовсе не подобало бы относиться презрительно к другим векам, и знаменитое изречение: humani nihil a me alienum puto — должно бы быть единственным девизом истории. Все дело в том, что разуметь под общественной жизнью. Большинство из тех, кто говорит нам о ней, по крайней мере по отношению к древнему римскому миру, представляют ее не иначе, как в пышной обстановке республиканского Рима: с шумным форумом, с сенатом, находящимся в постоянной борьбе с народом, с трибунами в тогах, с кандидатами в белых одеждах, с ликторами, проскрипциями, изгнаниями и убийствами, производимыми даже на самом форуме. Ну что же? Часть этого зрелища представляет нам и пятый век. Правда, здесь не видно более споров об аграрных законах или вражды плебеев и патрициев; но зато здесь происходит не менее горячая борьба мнений о предметах веры и порядках в церкви, которая в эти смутные времена была единственным убежищем цивилизации; вместо соперничества консулов и трибунов, сопровождаемого происками, подкупами и насилиями, здесь выступает взаимное соперничество епископов; народным волнениям форума соответствуют волнения церквей: здесь столько же форумов, сколько больших митрополий в империи; а церковные Соборы представляют собой сенат этого времени. А это все и есть общественная жизнь, с ее волнениями, добродетелями и пороками. Ибо что же такое общественная жизнь? Слово это не имело бы смысла, если б не означало столкновения и борьбы страстей, желаний и стремлений к определенной цели.

Итак, общественная жизнь существовала и в пятом веке, и мы видим, что в ней принимают участие все: императоры и народ, знатные и плебеи, миряне и клирики. Отнять у истории этого времени то, что относится к идеям и фактам христианства, значит отнять у нее самую душу ее, — ив этом отношении, по нашему мнению, сделано уже слишком много. Мы попытаемся возвратить обездушенной истории этого века его душу, — ив настоящем сочинении своем займемся двумя героями догматической борьбы пятого века, Несторием и Евтихием.

Глава первая (428—431 гг.)

Первые годы Нестория до епископства. Назначение его на кафедру архиепископа константинопольского и разговор его на пути в Константинополь с Феодором Мопсуэтским. — Первые слова и действия его в сане архиепископа: преследование и изгнание ариан.—Возбуждение спорного вопроса о наименовании Марии Девы Богородицею и о двух естествах в Иисусе Христе. Проповедь Нестория о тайне Воплощения.—Прокл и Евсевий Дорилейский открыто нападают на учение Нестория об этой тайне веры. — Жестокости Нестория против клириков и монахов константинопольских. Кирилл Александрийский выступает на борьбу с Несторием, заключает союз с папою Целестином и обращается за содействием к императору Феодосию II.—Прибытие послов Кирилла к Несторию с ультиматумом и отказ Нестория принять их. — Защитительная речь Нестория, обращенная к константинопольскому народу.—Император Феодосии созывает Вселенский Собор в Эфессе.

I

Несторий и Евтихий— эти два имени волновали римский мир V-ro века может быть более, чем имена Алариха и Аттилы: Аларих и Аттила угрожали только земле, а те простирали свои угрозы даже до неба, потрясая христианство в самом главном основании его, в учении о Воплощении. Когда Дева Мария родила Эммануила, Богочеловека, пришедшего спасти род человеческий, то — кого собственно родила она, человека или Бога? И если она родила того и другого, то в каком отношении находились между собой два еcтества, Божеское и человеческое, в лице ее сына Иисуса? Таков был грозный в очах веры вопрос, внезапно поднятый в первой половине V-ro века и возбудивший религиозную войну, знаменосцами которой были Несторий и Евтихий.

Никейский Вселенский Собор, в 325 году, оказал великую услугу зданию католической веры, определив догмат Пресвятой Троицы и безапелляционным решением утвердив единосущность трех Божественных лиц; но относительно тайны Воплощения он не входил в подробное и обстоятельное рассуждение. В его изложении веры, резюмировавшем его работы, которое мы называем его Символом веры, об этом сказано только, "что Иисус Христос, единородный Сын Божий, сошел с неба для нашего спасения, воплотился и вочеловечился, пострадал, был погребен и воскрес в третий день". Это была, выраженная в общей формуле, традиционная вера большинства церквей; но эта, немного общая, формула таила в себе много частных вопросов, которых Никейский Собор не счел нужным и поднимать. Довольный окончанием своей ближайшей и непосредственно предлежавшей задачи, он оставил своим преемникам заботу выработать другое, более точное и подробное вероопределение о тайне Воплощения, — что представлялось не менее важным, но не менее и трудным.

Важность и потребность этого вероопределения уже давно чувствовалась христианскими учителями, и Церковь на многочисленных частных Соборах установила два предела для свободы мыслей. Павел Самосатский в III веке и Фотин в IV учили, что сын Девы Марии был простой человек, просвещенный Духом Святым. Это учение уничтожало в самом основании совершенное Иисусом Христом дело искупления, имеющее принципом своим жертву самого Бога, приносящего себя во всесожжение для нашего искупления: оно было вовсе нехристианское, и потому предано было анафеме Соборами, как западными, так и восточными[1] . В IV веке Аполлинарий Лаодикийский, став на точку зрения диаметрально противоположную, утверждал, что Иисус Христос по существу своему был истинный Бог, но не был истинный человек, — что Он — вечное Слово Божие, восприявшее во чреве Марии плоть, но созданную из других элементов, чем те, из коих образована наша человеческая природа, с которой она имела сходство только кажущееся[2]. И это учение, не менее чем первое, уничтожало действительность искупления, потому что для искупления вины Адама нужно было быть в одно и то же время Богом и человеком; поэтому многие Соборы осудили и это учение, как еретическое. Таковы были два барьера, поставленные Церковью в качестве пределов, за которыми учение переставало быть христианским. Но внутри этих двух крайних пределов традиционная вера Церкви в Божественного Искупителя мира царила вместе с большой свободой изъяснений ее, потому что ничего еще не было определено с точностью относительно частных, второстепенных вопросов, касающихся предмета ее. Таким образом, в рассматриваемую нами эпоху проявлялось множество различных мнений: то в поучениях епископов к их пастве, то в изданиях изложений веры или символов, которые переходили из рук в руки под именами большей частью уважаемых лиц, и где пробовали разрешить вопросы, волновавшие умы. Для внимательных наблюдателей было очевидно, что христианская Церковь переживала трудный процесс рождения, подобный тому, который она испытала при императоре Константине и который вызвал на свет Никейский Собор.

Таково было положение вещей, когда за смертью константинопольского архиепископа Сисиния эта первая на востоке епископская кафедра сделалась вакантною. Сисиний был старец простой, снисходительный и кроткий, как голубь[3], но слабый, болезненный и мало заботившийся о делах своей церкви[4]. Он ничего не подготовил, чтобы облегчить дело избрания своего преемника. Поэтому, когда он закрыл глаза, всюду обнаружился страшный беспорядок. Образовались враждебные партии, начались происки: испорченный клир, недостойные претенденты, не пренебрегавшие никакими средствами развращения избирателей, золото, рассыпаемое щедрою рукой, — все это предвещало благомыслящим людям одно из наиболее постыдных избраний. Император Феодосии II и сестра его Пульхерия, принимавшая постоянное участие в государственных делах[5], особенно когда в них предоставлялся какойлибо религиозный интерес, испугались того прискорбного результата, на который все указывало им как на верный исход выборов, — и они задумали предупредить его, решившись сами выбрать епископа в другом месте. Это значило сделать то, что на нынешнем языке мы назвали бы coup d'etat (государственным переворотом), потому что избрание епископа имело свои канонические законы, свои регламенты и свои гражданские обычаи. Тем не менее, они подумали, что из двух зол,—иметь ли епископа выбранного по правилам, но дурного, или же выбранного не по правилам, но хорошего, — последнее было всетаки предпочтительнее первого. Они припомнили также, что при подобном же обстоятельстве их отец Аркадий вызвал из Антиохии Иоанна Златоуста, чтобы сделать его константинопольским епископом[6], — и глаза их невольно обратились в эту же сторону. В Антиохии в это время между пресвитерами ее был один оратор, красноречие которого все превозносили и которого приходили слушать со всех сторон Востока; на немто оба властителя и остановили свой выбор, — и Феодосии II немедленно послал ему приглашение—как можно скорее прибыть в имперский город, чтобы занять в нем вакантный епископский престол. Этого пресвитера звали Несторий[7].

Несторий был сириец, из той части Сирии, в которой протекает Евфрат и которая имела странное преимущество снабжать Восток множеством ересиархов, оттого ли, что вид дикой и печальной природы этой страны располагал умы к мечтательным созерцаниям, или соседство Аравии, Халдеи и Персии привносило в них такие идеи, которые возмущали и искажали чистоту их христианской веры. Он родился в маленьком городке—Германикиив, правильнее называемом Ctsaria Germanica, в память великого Германика, который некогда управлял Сирией. Происхождение его было довольно темное и даже низкое, так что противник его Кирилл смело мог сказать ему, — в виде одной из тех теологических вежливостей, которым в полемике тогдашнего времени не было недостатка, — что он вышел из грязи и что происхождение его было постыдное[9]. Чтобы избежать лишений, соединенных с таким жизненным положением, Несторий рано удалился из отечества, прошел Восток и остановился в Антиохии, где принялся учиться. Он посещал здесь те знаменитые школы, из которых выходили или языческие риторы, или христианские ораторы, смотря по тому, были ли ученики их крещены или нет: Несторий был крещен еще в детстве и потому вышел из них христианским оратором. Он считался одним из самых лучших и блестящих воспитанников той гимназии, которую основал Ливаний и в которой получил образование один из величайших ораторов христианских — Златоуст[10].

По выходе из школы, Несторий удалился в монастырь Евпрепия[11], находившийся в нескольких милях от Антиохии, чтобы там в тишине уединения изучать творения отцов и приучить себя к подвигам монашеской жизни: это был обычный в то время искус для тех, кто предназначал себя служению Церкви и проповеди; но Несторий не любил ни умерщвлений плоти, ни лишений бедности, из которых с ранней поры жизни он вынес слишком горький опыт, — и он поспешил отбросить их далеко от себя, как только мог это сделать. Что же касается толкований отцов, то они оттолкнули его своей сухостью: живой, подвижный, но поверхностный ум неофита вовсе был нерасположен к продолжительным и серьезным работам; его гением было ораторское искусство, по крайней мере в том его виде, в каком оно культивировалось тогда на форумах городов или в стенах церквей. К тому же он обладал величавой осанкой, полным и звучным голосом[12] и природным даром слова; от природы бледное и сухое лицо его, светлый и глубокий взгляд придавали всей его фигуре нечто такое, что во все времена считалось принадлежностью оратора. Эти внешние качества решили его призвание. Серьезную и требующую терпения науку он презирал и не старался скрывать этого презрения. Относительно изучения отеческих толкований и канонов, которое с течением времени становилось все более и более необходимым, Несторий не раз говаривал, что при изъяснении св. книг он не справляется ни с живыми, ни с мертвыми. За это и живые ему отомстили хорошо, а умершие еще лучше. Один современный писатель обрисовывал его в двух словах: "Он имел достаточно красноречия, но мало рассудительности"[13].

По поступлении его в клир, антиохийский епископ возложил на него обязанность катехизации, или поучения верных своей Церкви, — должность, которую прежде занимал Златоуст и в которой он прославился; прославился на ней и Несторий. Толпы народа теснились на его беседы, в которых бедность доказательств скрывалась под мерно произносимыми фразами и театральным великолепием его фигуры и голоса. В сущности, пожалуй, он приобрел и заслуженный успех в этом роде красноречия — без противников, где оратор принимал в соображение только себя самого: его живое воображение быстро схватывало предметы и выражало их в блестящих образах; но, к сожалению, эти успехи его в красноречии научили его не сомневаться ни в своих словах, ни в своем знании. Он был уже на Востоке славным оратором, когда получил письмо Феодосия, приглашавшее его в Константинополь на епископский престол. Несторий охотно принял это приглашение, но, принимая его, он счел нужным, для большей важности, заставить имперский город и императора подождать себя. История говорит нам, что он на переезд из Антиохии в Константинополь потратил целых три месяца, совершая путь через Малую Азию[14], что, конечно, не было путем самым коротким: он не сердился, когда ему делали задержки. Во время этого путешествия он останавливался на некоторое время в Мопсуэте, маленьком городке, лежащем на восточном плоскогорьи Тавра: остановимся и мы немного на этом пребывании его в Мопсуэте, потому что оно имело заметное влияние на судьбу будущего патриарха.

В Мопсуэте был тогда епископом человек в то время знаменитый, но которого история показывает нам только в какомто таинственном полусвете; его звали Феодором и был он уже в глубокой старости, слепой или почти слепой. С сердцем самым прямым и благородным, с честностью, перед которой преклонялись даже враги его, Феодор соединял в себе ум оригинальный и характер независимый. Постоянный друг всех угнетенных, он нередко в этом качестве принимал под свою защиту идеи, отвергаемые большинством без достаточного основания. Обыкновенные, ходячие мнения, популярные верования возмущали его инстинктивно. Он имел, если смеем так выразиться, темперамент ереси, но без свойственной ей гордости. Мнениями своими он нисколько не тщеславился и его стремление к исследованию вещей останавливалось всегда на тех границах, которые ему начертывали искреннее желание истины и вера, основанная на знании[15]. Тем не менее однако ж он был очень смел, чтобы не сказать — дерзок, — и современникам его было совершенно извинительно так судить о нем, но безукоризненная честность этого человека извиняла смелость теолога. Несмотря на частное разномыслие с ним в учениях веры, самые православные люди Востока уважали и любили его; Златоуст до самой смерти своей питал и хранил сердечную признательность к нему, за которую Феодор, со своей стороны, платил ему преданностью почти религиозной. Епископ мопсуэтский знал Нестория с давних пор как уроженца стран Евфрата и, видя его возводимого на первенствующий епископский престол восточного христианства, он откровенно говорил ему о своих мнениях и искреннем желании своем видеть их принятыми знаменитыми членами епископата. Разговор их вращался вокруг тайны Воплощения; мы не знаем, что они говорили между собой, но последующее показало, какое действие произвели слова Феодора на путешественников[16]. Несторий был у него не один; он вез с собой из Антиохии несколько клириков, преданных его особе, и между ними пресвитера Анастасия, которого он взял с собой в качестве будущего синкелла[17]. Так назывался в первые века Церкви секретарь епископа, его обязательный советник и поверенный его учений, равно как и его действий. Синкелл обыкновенно жил в епископском дворце, чтобы епископ всегда имел в нем надсмотрщика за своей дверью; некоторые Соборы требовали даже, чтобы синкелл и спал в одной комнате со своим епископом или в соседней с ней, чтобы этим отнять всякий повод к клевете и подозрениям на счет епископа.

Рукоположение нового патриарха состоялось 10 апреля 428 года[18] в большой константинопольской базилике в присутствии императора Феодосия II, императрицы Евдокии, сената и многочисленного народа, любопытствовавшего повидать и послушать его. Новопоставленный архиепископ, по обычаю и требованию того времени, произнес речь, в которой, между прочим, обращаясь к Феодосию, со свойственным ему театральным пафосом он воскликнул[19]: "Император, дай мне землю очищенную от еретиков, — и я воздам тебе за это Небо; помоги мне истребить еретиков, — и я помогу тебе истребить Персов". "Некоторые простые люди приняли эти произнесенные им слова с удовольствием; но люди просвещенные, умевшие по словам заключать о качествах души, были крайне удивлены ими". Это надменное и легкомысленное обращение показалось настолько странным в новоприбывшем, что история сохранила и самые буквальные выражения его[20].

Судя по горделивому и тщеславному тону этого обращения, можно было подумать, что новопоставленный архиепископ отнюдь не расположен, из благодарности за свое возвышение, подобострастно лобызать руку, его возвысившую, — что в отношениях своих ко двору он поставит себя в положение независимое и, если это будет нужно, готов будет мужественно постоять за свои принципы и убеждения... Но Несторий вовсе не имел в себе расположения и способности быть стоиком, а тем более мучеником. На другой же день по своем посвящении, явившись во дворец, он представился самым мирным и любезным человеком. Затем он часто посещал дворец и сделался настоящим царедворцем, любил господствующую при дворе пышность, заискивал придворных почестей и скоро вкрался в доверенность к Феодосию, которого притворно считал за великого богослова. Феодосии, со своей стороны, думал о себе, что он понимает коечто в богословских тонкостях, о которых говорил ему архиепископ, — и между ними образовался род богословского компромисса. Несторий понравился также и императрице Евдокии: он во многом напоминал ей тех блестящих риторов и софистов, которыми она так восхищалась в девичестве; но строгая Пульхерия наблюдала за ним не без некоторого беспокойства и выжидала время, чтобы лучше его узнать, прежде чем полюбить или возненавидеть.

Но если тон, каким произнесены были Несторием слова обращенные к императору, оказался фальшивым, то прямой смысл этих слов, указывавший на задуманное им преследование еретиков, скоро оправдался на самом деле. Не прошло и пяти дней со времени вступления Нестория на епископский престол, как он открыл гонение против неправославных общин, терпимых его предшественниками и самим Феодосием великим в царствующем городе или, по крайней мере, в его округе. Он начал с ариан, которые в силу договора, заключенного между Аркадием и вождем соединенных готов Гайнасом, имели за стенами города часовню, в которой собирались на молитву и отправляли свои службы. Несторий самовластно отдал приказ немедленно ее разрушить. Ариане оказали сопротивление, силились защитить ее, но когда силой были выгнаны из нее, то с отчаяния сами подожгли ее. Пожар распространился от нее на город и истребил целый квартал[21].

Разделавшись с арианами, архиепископ предпринял поход против других еретиков; для этого он добился издания новых законов против ересей или возобновления старых, вышедших из употребления. Таким образом, ссылка, конфискация имущества, заключение в тюрьму, лишение гражданских прав, инквизиторский надзор, — все это было применено им к многочисленным общинам, о которых закон, казалось, совсем забыл в продолжение полвека. А номиане, валентиниане, монтанисты, мессалиане, маркиониты и многие другие еретики подверглись проскрипции[22]; не было ни одной секты, — не исключая даже и такой невинной секты, как секта четырнадцатый день нисана, — которая не стала бы жертвой ревности нового патриарха. Преследуемые сопротивлялись; некоторые из них взялись за оружие и кровь полилась во многих городах Востока[23].

С какой же целью Несторий зажег эти угасшие факелы? Желал ли он этим снискать себе благорасположение Пульхерии, которой религиозные гонения, казалось ему, не были не по сердцу, или же он хотел показать этим константинопольскому народу, что их новый пастырь одушевлен такой ревностью о православии, какой не знали его предшественники? Вероятно, обе эти причины входили в его расчет, который, однако, не имел успеха. Укор, косвенно направленный им против доброй памяти прежних архиепископов и достигавший даже до Златоуста, глубоко оскорблял чувства константинопольской паствы и возбуждал негодование. Не менее возмутительным и изумительным представлялось гражданам Константинополя и то, что едва только прибывши в имперский город и, по греческой пословице, воспроизведенной одним современником, "едва узнавши вкус воды из его фонтанов"[24], он уже возбудил гражданскую войну на его улицах. Народ прозвал его поджогою[25], и много искренних христиан открыто отреклись от него. "Не в этом состоит дух религии, — говорил по этому поводу историк Сократ, — подобным образом действий делают ее только ненавистной". Один писатель, в православии которого не может быть никакого сомнения, Кассиан, придает этой чрезмерной ревности иронический смысл: "Несторий, — говорит он, — заблаговременно принял меры, чтобы не существовало на свете других ересей, кроме его собственной"[26]. В самом деле, ересь его разразилась как громовой удар, прежде чем кто-либо приготовился к ней.

II

Однажды синкелл Нестория, пресвитер Анастасий, говорил поучение к народу в присутствии самого патриарха и вдруг, остановившись на минуту, как бы для того, чтобы сделать своим слушателям некое важное предостережение, сказал: "Остерегайтесь называть Деву Марию матерью Божией, Богородицей (θεοτόχον); Мария была человек, а от человека не может родится Бог"[27]. При этих словах, резко противоречивших вере и учению Константинопольской церкви, между слушателями поднялся сильный шум до такой степени, что архиепископ должен был встать со своего места, чтобы защитить своего катехизатора. "Анастасий, — сказал он, — прав; не нужно более называть Марию Матерью Божией, Богородицей; она мать только человека, человекородица (άνθρωποτόχος)". Эта сцена была заведомо наперед подготовлена между патриархом и синкеллом, и выражения, употребленные ими, также заранее были условлены между ними; но, несмотря на это, слова, произнесенные патриархом, привели к тому, что собрание, окончательно возмущенное ими, поднялось с мест и с шумом вышло из церкви[28]. В продолжении всего вечера и следующих дней в целом городе только и было речи, что о сцене происшедшей в церкви и об учении, которое проповедывал новый архиепископ. Сильное волнение обнаруживалось во всем народе, и в среде мирян не менее, чем в клире. Много говорилось об этом и в императорском дворце; друзья Нестория стали беспокоиться; они дали ему почувствовать необходимость категорического объяснения перед собранием народа, чтобы избежать недоразумений и с точностью определить почву, на которой стояли стороны. Несторий обещал это сделать, и так как приближалось 25 декабря, праздник Рождества Христова, то он и отложил свои объяснения на этот великий день: более удобного времени для изъяснения догмата Воплощения нельзя было и выбрать.

Двадцать пятого декабря весь город: сенаторы, пресвитеры и народ — отправился в собор. Архиепископ в проповеди своей на этот день говорил сначала о Провидении и невыразимых предначертаниях Божиих относительно человека, творения Его рук. Он напомнил о преступлении наших прародителей, об осуждении, которому за это преступление подвергся весь род человеческий и необходимости выкупа, чтобы избавить его от греха и смерти. Затем, подошедши таким образом к прямому предмету своей речи, он воскликнул: "Меня известили недавно, что многие из вас желали бы узнать от меня, как следует называть Деву Марию — матерью Божией или матерью человека, Богородицей или человекородицей. Те, кто просил меня об этом, да соблаговолят теперь выслушать мой ответ. Говорить, что Слово Божие, второе лицо Пресвятой Троицы, имело мать, не значит ли это оправдывать безумие язычников, которые дают матерей своим богам? От плоти может родиться только плоть, и Бог, как чистый дух, не мог быть рожден женщиной; создание не могло родить Создателя". В подтверждение своего тезиса, что Иисус, рожденный от Марии, был человек, он привел слова апостола Павла: "Через человека смерть и через человека воскресение"; за ними еще другое место из того же самого апостола о Спасителе мира: "Без отца, без матери, без родословной". "Утверждать противоположное> — прибавил Несторий, — это значит уверять, что св. Павел сказал неправду. Нет, Мария не родила Бога, совершившего наше искупление, и Св. Дух не образовал Божественное Слово, такое же как и Он лицо Св. Троицы. Мария родила только человека, в котором воплотилось Слово; она родила человеческое орудие нашего спасения. Слово приняло плоть в смертном человеке, но само оно не умирало, а, напротив, воскресило и того, в ком воплоти лось. Но и Иисус, рожденный Марией, тем не менее и для меня есть в некотором смысле Бог, потому что он вмещает в себе Бога. Я почитаю храм ради обитающего в нем; я чту носимое (одежду) ради носящего; почитаю видимого (человека) ради сокрытого в нем невидимого (Бога). Я не отделяю Бога от видимого (Иисуса); не разделяю чести Неразделяемого; разделяю естество, но соединяю поклонение"[29].

Такова была, в кратком очерке, эта первая беседа Нестория, как он сам опубликовал ее. В ней видно больше диалектической тонкости рассудка, чем глубины разума. Вместо того, чтобы исследовать возвышенный смысл тайны Воплощения, он ограничивается одними противоположениями слов, одной антитезой понятий: творца и твари, духа и плоти, бесконечного и конечного, — и заключившись безвыходно в этой формальной противоположности понятий, только то и дело что повторяет и утверждает одно и то же безвыходное положение рассудка: творец не может родиться от своей твари, дух — от плоти, бесконечное от конечного. Если Несторий, как это полагают, заимствовал свои идеи от Феодора Мопсуэтского, то он или не понял этого ученого богослова, или из всех его рассуждений удержал в себе одну только критику слов, доступную для обыкновенных умов. Феодор, без сомнения, представлял другие, более глубокие и веские, основания для того, чтобы оспаривать ходячее толкование догмата Воплощения. Такой проницательный и ученый, каким его нам рисуют, он должен был войти в самую положительную сущность этой великой тайны, в самую, если смею так выразиться, философскую идею ее, чтобы найти для нее другую, боле точную формулу. Он должен был, кроме того, в своих рассуждениях опираться на авторитет отцов или наведения, извлеченные из св. книг. Несторий все это игнорировал и выбрал только такие вещи, которые способны поражать умы обыкновенные, ограничивающиеся общими формальными понятиями[30]. Следует заметить, однако, что Несторий в этой беседе своей еще не переступал за пределы христианской веры, и, в сущности, был или представлялся еще христианином, потому что, в отличие от Павла Самосатского, который считал Иисуса, Сына Марии, только великим пророком, он признавал в Иисусе присутствие Слова Божия, второй ипостаси Св. Троицы. Но в тезисе, защищаемом Несторием, важнейший вопрос, требовавший решения, состоял в определении времени, когда Слово Божие воплотилось в Иисусе; потому что, если это не произошло ни во время зачатия, ни даже во время рождения Иисуса, то какой же период жизни нужно было выбрать для этого? Архиепископ долго отказывался объяснить это затруднение, и когда однажды в дружеском споре, подстрекаемый горячностью состязания, он это сделал, его ответ погубил его.

Но в этом словоизвитии своем, как мы сказали, Несторий имел чем прельстить умы поверхностные: так и случилось. Слушатели Нестория разделились: одни одобряли его, другие осуждали[31]. Нужно со всей живостью воображения перенестись в те времена глубокого религиозного убеждения, чтобы понять, какое глубокое потрясение могли производить в христианских умах такие проповеди, которые, изгоняя из живого языка веры какоелибо священное слово или выражение, угрожали разрушением всего здания традиционной веры. Каждый пускался в рассуждения, всякий хотел в границах своих понятий исследовать эту самую неисповедимую тайну христианской веры; спорили повсюду: в церквах, в домах, на улицах. Четыре другие беседы, которые патриарх произнес вдобавок к первой беседе своей для объяснения своего учения, но которые не привнесли ничего нового для его разъяснения и доказательства, время от времени только поддерживали и усиливали это воспламенение умов. "Как это бывает в ночных битвах, где каждый бьет наудачу и не знает ни кого он ранит, ни кто его ранит, так точно и в то время, — говорит историк Сократ, очевидец этих событий, — каждый спорил наудачу, говорил то так, то иначе, утверждал и отрицал в одно и то же время одно и то же"[32]. Споры, при свойственной восточным людям пылкости, не всегда ограничивались одними словами: нередко происходили драки и лилась кровь.

При виде того, как мало сочувствия и доверия находило себе в константинопольском народе слово его пастыря, как проповедуемое им учение, несмотря на неоднократные повторные пояснения, возбуждало в народе одни споры и пререкания, Несторий, не любивший противоречий себе, начал приходить в раздражение, выражавшееся в жестоких выговорах, какие он делал иногда своим пасомым за их сомнения в истине его учения. "Я замечаю в нашем народе, — говорил он однажды с церковной кафедры, — великую привязанность к вере и горячую ревность к благочестию; но он так малосведущ, так невежествен в догматах веры...; удивительно ли, что он часто впадает в заблуждения. Впрочем, быть может, он сам и не виноват в этом; но, как бы выразиться поприличнее? — видно пастыри и учителя его не имели свободного времени сообщить ему точнейших понятий об учении веры"[33]. Эта язвительная колкость, косвенно направленная и на предшественников архиепископа, прямо падала на константинопольский клир и задела его за живое. Обвиненный так публично и торжественно в невежестве и нерадении, он счел своим долгом отвечать на это обвинение также публично, противопоставив традиционное учение своей Церкви новым взглядам, проповедываемым Несторием. Это была война, разгоревшаяся в самом алтаре церковном, между епископом и его пресвитерами, война публичная, в которой верные приглашались быть судьями. В рядах константинопольского клира был в это время один титулярный епископ по имени Прокл; онто и был выбран сослужителями своими, чтобы выступить передовым бойцом и поднять знамя церковного предания против новатора[34].

Выбор был вполне удачен. Дитя Константинопольской церкви и в продолжении нескольких лет приближенный к особе Златоуста и нежно любимый им слуга его[35] или домашний чтец, Прокл был с молодости напитан его наставлениями; в нем видели живое олицетворение того предания веры, которое поручено ему защищать. Прокл ничего не знал и не любил в мире, кроме своей Церкви; она была для него и отчим домом, и отечеством; рукоположенный Сисинием в епископа одного города на Востоке, Кизики, он не имел желания добиваться занятия этой кафедры, предупредительно замешенной другим лицом (Далмацием) — и охотно оставался в должности простого пресвитера в том месте, где жил при Златоусте, славясь поучениями в церквах константинопольских[36]. Промысл Божий вознаградил его за неизменную верность этому великому человеку: взошедши на тот же самый епископский престол несколько лет спустя после описываемых нами событий, он удостоился высокой чести возвратить из изгнания смертные останки этого высокочтимого отца и собственными руками положить их в усыпальницу константинопольских архиепископов37.

Для публичной защиты и разъяснения традиционного учения своей Церкви Прокл выбрал один из праздников Богородицы, какой именно точно неизвестно38. "Нынешнее собрание наше в честь Пресвятой Девы вызывает меня сказать ей слово похвалы, полезное и для пришедших на это церковное торжество", — так начал он свою беседу, — и первое же произнесенное им слово похвалы Марии Деве было наименование ее Богородицею, сопровождаемое целым рядом излившихся из полноты возбужденного религиозного чувства поэтических образов, выражающих мысль этого слова. "Нас собрала здесь святая Богородица Дева Мария: чистое сокровище девства, мысленный рай второго Адама, где совершилось единение естеств, где утвердился совет о спасительном примирении; чертог, в котором Слово уневестило себе плоть; одушевленная купина, которую не опалил огонь Божественного рождения; легкое облако, носившее с телом Восседающего на херувимах; орошенное небесным дождем чистейшее руно, из которого Пастырь сделал одежду для овцы; раба и матерь Бога, дева и небо...; кто видел, кто слышал, чтобы обитал во чреве беспредельный Бог, которого небеса не вмещают!"

Вслед за этим торжественнопесенным величанием Девы Марии Богородицею, переходя в более спокойный тон богословского рассуждения, Прокл направил свою беседу к тому, чтобы доказать, что такое величание вполне и поистине благоприлично ей, потому что зачавшийся в ее девственной утробе и родившийся из нее был не простой человек, достигший соединения с Богом, а сам Бог, вселившийся в утробу Девы и принявший в ней образ человека. "Мы веруем, что Иисус Христос не через постепенное восхождение к Божественному естеству сделался Богом, но, будучи Богом, по своему милосердию сделался человеком. Не говорим: человек сделался Богом; но исповедуем, что Бог воплотился и очеловечился. Рабу свою избрал для себя в матерь Тот, кто по существу своему не имеет матери и кто, являясь по Божественному домостроительству на земле в образе человека, не имеет здесь отца". Поднявшись таким образом на самые высоты богословия, Прокл последовательным рядом доводов старался выяснить своим слушателям спасительную силу этой непостижимой для ума тайны Богочеловечения и показать ее причину. "Род человеческий, — говорил он, — грехами своими вошел в большие долги. Все люди в Адаме дали на себя рукописание в грехе и сделались через это рабами дьявола; употребляя немощное наше тело как рукописание, дьявол постоянно напоминал нам, что мы сами себя продали ему, указывал на этот долг и требовал от нас уплаты за него. Вследствие этого надлежало быть одному из двух: или всем подвергнуться осуждению смерти, потому что все согрешили, или для искупления нашего должна быть дана такая цена, которою бы все требование уплачивалось сполна. Но никакой человек не мог уплатить этого долга за всех, потому что сам через грех был в этом долгу; не мог искупить человеческого рода и никакой ангел, потому что и он не мог найти столь великой платы. Оставалось одно только средство для уничтожения зла: нужно было, чтобы сам Бог, непричастный греху, умер за согрешивших. Но Бог в одном только Божественном естестве своем не мог пострадать и умереть. Поэтому для искупления людей нужно было, чтобы Бог сделался человеком и предал самого себя безгрешного на смерть для искупления от смерти нас грешных, — чтобы Он стал вместе и нашей жертвой, приносимой за грехи наши, и нашим первосвященником, могущим ходатайствовать за нас перед Отцом своим и принести Ему жертву за нас столь же великую, как Он Сам. Итак, знай иудей, что Искупитель наш Иисус Христос, родившийся от Девы Марии, не был простой только человек; но и не Бог только, как хочешь этого ты, Манихей; — Он был Эммануил, Бог и человек вместе, без всякого слияния естества, Бог, сделавшийся человеком без всякого изменения Божественного и человеческого естеств. Но, признавая в Нем два естества, ты не разделяй в Нем соединения, подобно Арию, рассекшему Его существо на два; не отделяй Иисуса, сына Марии, от Слова, Сына Божия, чтобы тебе самому не быть отделенным от Бога. Если бы Христос был кто-либо особый, и Бог Слово особый, то была бы достопокланяема уже не Троица, а четверица"[39]

Эта беседа Прокла вызвала единодушные рукоплескания слушателей и осталась знаменитой в древности как самое ясное и точное выражение догмата Воплощения, какое только мы имеем. Церковные храмы в те времена были не только домами общественного богослужения и молитвы, но и открытыми поприщами для религиозных прений, где одни ораторы отвечали другим ораторам, вступали в состязание и борьбу, а присутствующая публика, то одобрением, то ропотом, выражала испытываемые ею чувства. Когда Прокл окончил свою беседу, Несторий поднялся со своего места, чтобы отвечать ему; скорописцы сохранили нам эту его реплику: она похожа на все то, что он говорил и прежде. Как и всегда, он старался доказать, что отнюдь не должно говорить ни того, что Слово родилось от девы, ни того, что оно умерло, а только, что оно было соединено с тем, кто родился и умер; равным образом он не может допустить и того, чтобы говорили, что Бог сделался нашим первосвященником: это значит не иметь должного уважения к всемогуществу Божию. Но так как Прокл очевидно возбудил к себе живые и искренние симпатии слушателей, то архиепископ воздержался от прямого и решительного нападения на него. "Я сказал бы об этом предмете и побольше, — прибавил он, оканчивая свою речь, — но я хорошо вижу, что здесь воображают, будто я хочу стеснять свободу других и противостоять учению учителей Церкви"[40]. Позднее он объявил себя смертельным врагом своего противника, трактуя его как еретика и безумца.

Митрополитанский клир таким образом заявил свой протест: вслед за тем и миряне не замедлили заявить свой. Однажды, когда Несторий проповедывал о том же самом предмете, один из присутствовавших в церкви встал и твердым голосом произнес следующие слова: "То. что мы слышим здесь, есть ложь и богохульство; истина та. что то же самое Слово Божие, которое предвечно родилось от Отца, вторично по времени родилось по плоти от жены, чтобы совершить наше искупление", — и сказав это, тотчас вышел из церкви, как бы не желая более, чтобы слух его осквернялся богохульствами епископа. Взбешенный этими словами, епископ преследовал его ругательствами в то время, когда он уходил, называя его сплетником, невеждою и негодяем[41]. Это был один константинопольский адвокат, хорошо известный городу своими богословскоэкзегетическими занятиями, равно как и горячей ревностью о православии; его звали Евсевий. Изучение творений отцов и церковных канонов занимало его по крайней мере столько же, сколько и изучение гражданского права, которое он по своей должности обязан был объяснять перед судьями, — и как юрист, он расположен был вносить и в религиозные прения тот же дух крючкотворства и упря'мства, которым отличался в звании адвоката Впрочем, он был человек честный и праводушный[42]. Если он питал в своей душе честолюбивое желание поменять общественное свое положение, тс он достиг этого совершенно, вступив в открытую борьбу против архиепископа: спустя не много времени после этого один город Фригии, восхищенный его мужеством, избрал его своим епископом. Город этот назывался Дорилея, и Евсевий, вероятно, был родом оттуда. Впоследствии мы увидим, что он будет играть большую роль на Соборах в этом новом сане своем и новом одеянии; но прежний человек не изменится в нем, — и Евсевий всегда будет носить с собой дух и привычки прежней своей профессии.

Спустя несколько дней после этой сцены в церкви, на стенах Константинополя прибито было "объявление": оно начиналось следующими словами: "Во имя Пресвятой Троицы заклинаю всякого, кто будет читать эту хартию, доводить ее до сведения епископов, пресвитеров, дьяконов, чтецов и мирян, живущих в этом городе, и давать им копии с нее, в доказательство того, что еретик Несторий имеет одинаковые мысли с другим еретиком, Павлом Самосатским, преданным анафеме православными епископами назад тому сто шестьдесят лет. Вот их учение". Следовала параллель обоих учений, составленная из выдержек из речей первого и книг второго. Объявление кончалось так: "Кто осмелится говорить, что иной есть Сын единородный, прежде всех веков рожденный от Отца, и иной есть сын. родившийся от Марии Девы, и не один и тот же есть Господь Иисус Христос, тому анафема да будет"[43]. Оно возбудило сильнейшее волнение в городе; его передавали из рук в руки, и скоро узнали, что оно было произведением того же адвоката Евсевия, который так резко прервал архиепископа в храме св. Софии[44]. Это было ни более, ни менее, как формальное обвинение Нестория в ереси. Но, если обвинение с точки зрения общественной веры, в сущности, было и справедливо, то все же сравнение Нестория с Павлом Самосатским не было ни вполне искренним, ни точным; так судили об этом и в то время люди добросовестные и беспристрастные, даже из самих небла.юрасположенных к Несторию.

"Я внимательно прочитал сочинения Нестория, — писал по этому поводу современный историк Сократ, — и буду говорить о нем справедливо; свободный от всякого чувства неприязни к нему, равно как и от желания угодить комулибо, я выскажу все то, что нашел в его сочинениях. Я того мнения, что Несторий не подражал ни Павлу Самосатскому, ни Фотину и вовсе не называл Господа простым человеком. Одно слово "Богородица" пугало его, как привидение пугает ребенка, и это произошло от крайней его неучености (αμάθεια). Будучи от природы красноречив, он вообразил себя и ученым, тогда как на самом деле был вовсе неучен, да и не хотел изучать книг древних толковников. Ослепленный даром своего слова, он не оказывал никакого внимания к древним, ставя себя самого выше всех. Если б он знал древние книги, то знал бы, что в древних списках соборного послания Иоанна написано было: "Всякий дух, который отделяет Иисуса от Бога, не от Бога"[45] и что это изречение впоследствии изглажено было в большей части древних списков еретиками, хотевшими отделить в Иисусе Христе Божество от человечества. Он должен был бы знать также и то, что древние отцы не сомневались называть Богородицею,— напр. Евсевий Панфилов в третьей книге о жизни Константина говорит, что мать этого императора украсила Вифлеемскую пещеру — место рождения Эммануила Девою Богородицею — дивными памятниками[46]; а Ориген, в толкованиях своих на послание к Римлянам, подробно исследовал и объяснил, почему она называется Богородицею. Итак, Несторий, очевидно, не знал ни этих, ни других древних сочинений и восстал, как и сказал, против одного имени. Но что он не называл Христа простым человеком, подобно Павлу Самосатскому, это показывают все изданные им беседы его, в которых он нигде не уничтожает ипостаси Бога Слова, но везде исповедует Его ипостасным и сущим"[47]. Суждения о Несторий, как видим, были очень различны; но неприязненные к нему чувства выражались все с большим и большим ожесточением, и мысль предать архиепископа суду приходила многим в голову. Между тем он гордо стоял на своем, отражая все нападения: дух системы сделал его неуступчивым, а борьба — жестоким.

Собравши вокруг себя нескольких, проездом бывших в Константинополе, епископов, он составил из них чтото вроде собора, решениями которого и прикрывался, когда хотел наказать того или другого из своих пресвитеров. Таким способом он отрешил от должности или изгнал самых горячих, не смея, однако же, коснуться Прокла, стоявшего под покровом общего народного уважения. Те из пресвитеров, которые не хотели постыдно склоняться под этим жестоким пастырским жезлом, выбирали для себя скромные церкви и часовни, где, вдали от надзора епископа, поучали своих верных совсем иначе, чем того желал Несторий. Узнавши, что одно из таких собраний происходило в одной маленькой церкви на берегу моря, он выпросил у префекта, чтобы туда послали солдат для наказания мятежников. Солдаты пришли, похватали пресвитеров, а верных разогнали ударами сабель. Эта епископская экспедиция была вовсе не по вкусу константинопольскому народу, который громко кричал в то время, когда разгоняли его солдаты: "У нас есть император, но епископа нет!"[48]

От этих волнений, возмущавших город, не был огражден и императорский дворец, — и мирное согласие в вере, дотоле царствовавшее в нем, мало помалу удалилось из него. На одной половине дворца, где жил император, при его дворе и правительстве. Несторий торжествовал; здесь никто не смел более называть Марию θεοτόχος. Феодосии, которому архиепископ сумел представить и разъяснить несообразность этого наименования с верой и рассудком, был первый сторонник Нестория в империи. За ним, кто как мог, старались быть или казаться несторианцами и другие: сперва камергеры, как лица наиболее близкие к императору, потом чиновники его и министры. Прежний нищий Германикии имел также свой двор, своих льстецов, своих протеже. Главный евнух Хризарет и преторианский префект Антиох считали себе за честь быть его друзьями. В числе этих друзей многие остались ему верными, потому что разделяли его мнение искренне: одна высокопоставленная особа, комит Ириней, который впоследствии будет играть роль в этих рассказах, оставил свою должность, чтобы сделаться несторианским епископом, и впоследствии впал в немилость вместе со своим учителем. Но на другой половине дворца, в помещении "царственных дев"[49], сцена была совершенно иная: здесь имя Нестория произносилось с ужасом, едва терпели его присутствие[50]. Здесь собирались разномыслящие члены митрополитанского клира или епископы, вовлеченные в борьбу против еретика. Отвращение Пулъхерии к Несторию в принципе проистекало из мотивов религиозных, потому что эта ученая девица была сердечно предана традиционному учению Церкви, в истине которого убеждало | ее и изучение творений древних отцов; но к этому присоединялись и некоторые личные оскорбления, которые растравляли в ее сердце отвращение к сектанту.

Несторий считал себя достаточно сильным над умом императора, чтобы вступить в прямую борьбу и против самой Августы. Хитрый проныра, он не замедлил подметить в отношениях импераI торской фамилии некоторые вещи, которые давали ему повод к нареканию над ней. Прежде всего он удостоверился, что Феодосии питал тайную ревность к этой сестре своей, которая его воспитала и привела государство его в цветущее состояние, когда он сам был еще только ребенком. Эти заслуги ее, казалось, тяготили его; высокое уважение, которым прежняя правительница продолжала бьп окружаема, казалось, беспокоило его, как уменьшение уважения к нему самому, — и нашлось немало людей, которые твердили ему что народ желает видеть в нем государя, а не куклу женщины. Что Несторий был из первых, воспользовавшихся этим постыдным средством, чтобы сокрушить могущество Августы, последствия не оставляют на тот счет никакого сомнения. Патриарх подметил также и то постоянное предпочтение, которое Пульхерия оказывала Павлину, другу ее брата и императрицы[51]. В этом видели признак потаенной страсти, которую целомудренная девица обуздывала как могла, но которая всетаки проявлялась в ней против ее воли. Публичное злоречие начинало уже изощряться на счет этой молодой женщины, которая сочла себя довольно сильной в таком возрасте, когда еще ничего не знают о силе обольщений света, чтобы всецело и без сожаления предаться религиозной жизни. Ему казалось, что это сожаление явилось в ней теперь, хотя она и мужественно с ним боролась. Злоречивое шушуканье и пересмешки придворных по временам доходили и до нее, но она считала ниже своего достоинства отвечать на них: ни одна из этих отравленных стрел, казалось, не достигала до ее сердца. Несторий имел дерзость сделать из этого орудие своей мести против нее. Под маской епископа, делающего выговор одной из подчиненных себе монашенок, он упрекнул ее за чувства, которые заметны были в ее сердце, строго заметив ей, что в невесте Христовой, какова она, такие чувства были оскорблением для ее Божественного Жениха. Гордая внучка Феодосия Великого сумела напомнить этому хитрому и злому человеку, осмелившемуся держать к ней такую речь, о подобающем уважении к своей особе и своему имени. С этого дня, говорит нам один историк, отвращение ее к Несторию перешло в решительную ненависть, которая преследовала его до самого изгнания и смерти. Эти факты, о которых современники не говорят ни слова, но которые мы находим у одного греческого компилятора средних веков, Свиды, были заимствованы им, по всей вероятности, у несторианских писателей. Так как религиозные партии, не менее как и политические, изобретательны на то, чтобы очернить в настоящем и оклеветать в прошедшем своих противников, то в этом рассказе, может быть, есть чтонибудь преувеличенное; но в основании его есть нечто и верное. Как ни досточтима память Пульхерии, в поведении которой история не знает ни одного пятна, нежное чувство ее к Павлину не было от этого менее действительно, — и последующие события представят нам указания на это более верные, чем выговоры Нестория.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

III

Волнения и смуты, возбужденные новым учением (Нестория), не ограничились одним Константинополем. По мере того, как Несторий произносил одну за другой свои беседы в разъяснение и оправдание своего учения, он немедленно публиковал их, затем рассылал по всем направлениям: клиру, городским судьям, — и повсюду, куда они доходили, возникали такие же горячие споры и раздоры, как и в Константинополе. Распространенные по всему Востоку, они дошли и до пустынных монастырей Египта и произвели на умы отшельников какоето странное, потрясающее впечатление. Эти простые, но впечатлительные и пылкие умы, всецело разобщившиеся с миром и привыкшие во всем руководствоваться словами духовных отцов своих, узнав в один прекрасный день, что константинопольский архиепископ отказывает Деве Марии в наименовании Матери Божией, поражены были какимто суеверным ужасом: им показалось, что все небо их верований разрушалось, что нет более ни искупления, ни Христа, ни спасения; некоторые из них дошли даже до отрицания бытия Божия и обезумели. Настоятели некоторых монастырей верхнего Египта, устрашенные таким положением вещей, отправились в Александрию умолять своего патриарха, чтобы он оказал им свою помощь и авторитетом пастырских своих наставлений исправил сбившийся с правого пути ум киновитов[52].

На патриаршем престоле в Александрии Владыкою был в это время Кирилл, родной племянник предшественника своего Феофила, воспитанный и образованный под непосредственным надзором свое го дяди. Основные черты нравственного характера дяди заметно выдавались и в характере племянника: та же пылкая, порывистая ревность о чистоте и славе веры, то же неспокойное стремление к усилению и расширению духовного своего влияния и власти, та же горячая жажда публичной деятельности и борьбы. Сильный умом и мужественный духом, Кирилл управлял живоподвижной, волнуемой пылкими страстями своей паствой твердой, властной рукой, внушая к себе уважение, смешанное со страхом[53].

Выслушав от настоятелей монастырей донесение о прискорбном положении вещей в подведомственных им обитателях, Кирилл обещал им принять со своей стороны меры к прекращению беспорядков. Приближался праздник Пасхи 429 года; александрийские епископы имели обыкновение публиковать в это время года пасхальные окружные послания и другие религиозные на ставления для употребления в своей епархии. По этому случаю патриарх обещал заняться специально положением своих монастырей и теми еретическими сочинениями, которые произвели в них смуты. Это была прямая его обязанность, от исполнения которой он не мог уклониться, не изменяя пастырскому своему долгу. Но вместе с тем это был для него драгоценный случай, какой только мог представиться, чтобы вступить в борьбу с константинопольским новатором. Александрийский патриарх давно уже с напряженным вниманием и зорким оком следил за всеми перипетиями религиозного спора, волновавшего константинопольскую церковь, порываясь принять в нем деятельное участие; но сдерживал себя, ожидая благоприятного случая и основательного повода. Такой, вполне законный и нравственно обязательный, повод и дали ему его монахи. Основной мотив, побуждавший Кирилла вступить в борьбу против Нестория, исходил, конечно, из источника чисто религиозного: такой просвещенный и пламенный ревнитель чистоты предания веры мог ли оставаться равнодушным и безучастным зрителем изменений и искажений ее, вносимых и распространяемых с высоты патриаршего престола первенствующей Церкви на Востоке, особенно когда эта порча проникла и в его паству? Но к этой борьбе подталкивали и поджигали его и некоторые другие побуждения низшего порядка, коренившиеся частью в его личном темпераменте, а еще глубже — в тех напряженных и не совсем дружелюбных иерархических отношениях, в каких Александрийская церковь стояла в это время к двум другим главным церквам Востока — Константинопольской и Антиохийской.

Во-первых, что касается отношений Александрийской церкви к Антиохийской, то между ними с давних пор существовало взаимное соперничество, восходившее к самой колыбели христианства. Обладая важными, но различными преимуществами и заслугами, они ревновали одна к другой, каждая стремясь занять первенствующее место на христианском Востоке, подобно тому как церковь Римская с общего согласия занимала первое место на христианском Западе. Антиохия высоко ценила и ставила на вид двойное апостольское происхождение свое от двух главнейших проповедников христианства — Петра и Павла, важное значение свое как церковной митрополии обширной сирийской епархии, равно как и высокий ранг свой в гражданском порядке, как столицы Востока. Этим правом и претензиям на особенное уважение Александрия, со своей стороны, противопоставляла другие, не менее значительные, права и претензии: славу своих школ, создавших науку христианского богословия, умственное превосходство своих ученых богословов, которым удивлялся весь мир, и, наконец, первенствующую роль своих патриархов в разъяснении и решении богословских вопросов при религиозных спорах. Этот давнишний спор между ними о первенстве, правда, был разрешен Никейским Собором, в сделанном им распределении епископских престолов, в пользу Александрии; но с тех пор возникли другие причины ревности, которые прибавили к прежнему соперничеству их новую горечь. За последнее столетие Антиохийская церковь высоко поднялась в общественном мнении через свои школы красноречия; знаменитые ораторы и великие христианские писатели этого времени, Василий Великий, два Григория, Иоанн Златоуст и, наконец, Несторий, принадлежали к Сирии. Эта церковная область не без основания могла хвалиться, что в IV и V веке она доставила Церкви самых знаменитых епископов и заместила своими сынами самые славные епископские престолы, между тем как александрийцам, чтобы показать себя, нужны были Вселенские Соборы или догматические споры. Это принижение глубоко уязвляло их гордость, и они рады были иметь возможность уличить в ереси какие-либо мнения и воззрения, содержимые и высказываемые епископами и клиром Сирии. Доказательством этого служит упорное и продолжительное преследование ими Иоанна Златоуста.

Во-вторых, такая же, если не более, сильная антипатия господствовала и в отношениях александрийского патриархата к патриархату константинопольскому. Главной причиной этой неприязни было то, что Константинопольская церковь, несмотря на то что она составлена была из частей восточных митрополий и не имела ни прошлого, ни известности, кроме той, которую имели чужие епископы, управлявшие ею, на втором Вселенском Соборе в 381 году, возведена была на первое место, а Александрийская низведена на второе. Это сделано было по причинам чисто политическим. Новый Рим, устроенный по образцу старого, как резиденция императора, двора и сената, естественно, требовал и церковного устройства такого же, какое было в старом Риме, т.е. церковного первенства в восточной империи. Александрия никак не могла примириться с этим; она горько жаловалась, и эти жалобы ее долго поддерживались и римским епископом, который хотел остаться верным прежней дружбе своей с ней; но Вселенский Собор действовал в этом случае по внушению императора Феодосия 1, и государственные причины превозмогли. Отсюда — продолжительная и упорная неприязнь александрийского патриархата к константинопольскому, которая не раз будет замечена в наших рассказах. Всякий раз, как только архиепископ Константинопольский подвергался нападению, в поражающей его руке можно было наверное открыть руку архиепископа александрийского. Зато и в словаре раздраженного Константинополя александрийский патриарх не имел другого имени, кроме имени Египтянина, — и это слово говорило все.

Поэтому Кирилл с особенным рвением ухватился за представившийся ему случай померяться со своим собратом Несторием, который был вдвойне ему противен: и как архиепископ Константинополя, и как сын церкви Антиохийской, — и дал себе слово, что как только наложит на него руку, не выпустит его, пока не убьет юридически. Но так как он знал, что Несторий был очень силен при дворе и находился под покровительством лично императора, то не отважился действовать против него иначе, как с крайней осторожностью. Тактика его состояла в том, чтобы представиться вызванным и вынужденным вступить в борьбу против своего личного желания мира. Воспользовавшись жалобной просьбой к нему настоятелей монастырей верхнего Египта, чтобы начать борьбу против Нестория, он открыл ее пастырским посланием к своим монастырям, носившем заглавие: "Письмо к пустынникам Египта"[54], в котором, объясняя тайну Воплощения, он предостерегал их от увлечения известными еретическими сочинениями, наводнившими их обители, приводил разные места из этих сочинений и опровергал проповедуемое в них учение, не называя, однако, автора их, Нестория, по имени. Распространенное на Востоке в таком же множестве экземпляров, как и беседы Нестория, письмо это естественно дошло и до Константинополя и попало в руки Нестория. Несторий оскорбился им. "Вот неосновательное нападение на меня, которого я вовсе не заслужил", — сказал он кому-то, кто не замедлил передать это Кириллу. Кирилл имел чем оправдаться перед Несторием, и в письме своем к нему, наполовину защитительном, наполовину наступательном, счел нужным открыто объясниться с разгневанным сослужителем своим. "Некоторые достопочтенные и заслуживающие доверия мужи, — писал он, — говорили мне, что благочестие твое в великом негодовании на меня; и что виною этой ненависти и озлобления ко мне послужило письмо, писанное мною к святым монахам. Я удивляюсь, что благочестие твое не потрудилось рассмотреть этого дела тщательнее. Смущение в вере произошло совсем не от этого письма моего, а от некоторых поучений, сказанных твоим благочестием или кем другим. Когда эти поучения, содержащие явно превратное учение, стали всюду ходить по рукам и возмущать чистоту веры, то мы обязаны были употребить все средства к тому, чтобы исправить заблуждения и возвратить к истине обольщенных мыслями чуждыми истины. Могли ли мы молчать, видя, как святая вера наша извращается и искажается, когда мы и постав лены на то, чтобы говорить, что должно? Если же повод к смущениям в Церкви подало твое благочестие, то справедливо ли винить в этом другого? Зачем же благочестие твое ненавидит и поносит меня? Не лучше ли было бы тебе исправить свои слова, дабы прекратить соблазн во вселенном? Если слово и излилось из уст и, положим, распространилось уже в народе, этому еще можно помочь исправлением слова. Будь уверен, что самое лучшее дело с твоей стороны в настоящем случае было бы сказать соблазняющимся новое слово и назвать святую Деву Богородицею. Если же это не будет сделано, — присовокупил он в заключение своего письма внушительно угрожающим тоном, — то знай, что за веру во Христа мы готовы все претерпеть, подвергнуться узам и самой смерти"[55].

Прочитав это письмо, Несторий обиделся и вовсе не хотел былс отвечать на него; но александрийский пресвитер Лампион, доставивший ему это письмо, так настоятельно просил его сделать это во имя религиозного мира, что не счел возможным уклониться от этого. До мира, однако же, было далеко; Несторий в ответном письме своем был сух и горд. "Нет добродетели выше христианской кротости; она одна только и заставила меня в настоящее время послать это письмо. Хотя твоим благочестием по отношению ко мне многое сделано не по братской любви, чтобы не сказать более, но несмотря на то, мы пишем это письмо в духе терпения и любви. Опыт покажет, — прибавил он, — какой плод выйдет для нас из этого"[56]. Такой ответ мало располагал к обмену письмами; но оба противника выступили на арену и, раз скрестивши шпаги, уже не выпускали более из виду друг друга.

С обнародованием и распространением Кириллова "письма к пустынникам", полемика несториан против традиционного учения Церкви становится деятельнее, резче и наглее. Глава их не стал опровергать это письмо собственноручно; он поручил написать опровержение его одному своему пресвитеру по имени Фотий, и тот написал его очень колко; а сам лично занялся делом большей важности. Опасаясь, как бы противники его не поспешили выставить его учение перед римским патриархом Целестином в невыгодном свете, он решился предупредить их, и изложил ему положение дел в Константинополе в одном своем письме, которое послал к нему вместе со своими беседами. Письмо это довольно хорошо резюмирует все средства нападения, которые употребляла его партия против сторонников церковного предания.

"У некоторых людей в нашем городе, — писал он к Целестину, — мы заметили немаловажную порчу правого учения веры и каждодневно стараемся уврачевать этих больных, то кротостью, то строгостью. А болезнь-то их очень серьезна: она близка к гнили апполинариева и ариева учения. Говоря о вочеловечении Господа, эти люди допускают какое-то сорастворение и смешение (естеств); одни по невежеству, а другие по еретическому лжеучению, давно в них таившемуся, они открыто богохульствуют, что Бог Слово, единосущный Отцу, получил начало свое от Христородицы Девы, как бы приняв от нее бытие свое, — что, быв образован в ней вместе со своим храмом, Он и погребен был вместе с плотию своею; — короче скажу: что и Божество Единородного началось вместе с плотию, и вместе с плотию умирало. А по воскресении оно опять сорастворилось с плотию, причем плоть, воссоединившаяся с Божеством, не осталась той же, а сделалась Божественною, получив обожение в самом Слове... Они и Деву Христородицу с какой-то дерзостью не страшатся называть Богородицею, тогда как святые отцы никейские сказали только, что Господь наш Иисус Христос воплотился от Духа Святого и Марии Девы. Я не говорю уже о словах Писания, которое называет ее всегда матерью Христа, а не Бога Слова. Сколько споров мы выдержали в борьбе против этого учения, молва, думаю, давно уже известила твое благочестие; она, полагаю, обратила твое внимание и на то, что мы не напрасно подвизались, потому что многие, имевшие превратные понятия, несогласные с нашими, по милости Господа, исправлены нами... Если кто употребляет слово θεοτόχος по отношению к человеческому естеству, родившемуся в соединении с Богом Словом, то мы решительно говорим, что это слово не соответствует тому, что она (Мария) родила; потому что истинная мать должна быть одной природы с тем, кто родился от нее. Впрочем, можно допустить употребление этого слова и по отношению к Деве в том смысле, что храм Бога Слова, нераздельный с Ним, произошел от нее, а отнюдь не в том, чтобы она была матерью Бога Слова; потому что ни одна мать не может родить того, кто был прежде ее"[57].

Это различение смыслов в слове θεοτόχος воспроизводимо было несторианами в течение спора постоянно. Кирилл писал: "Пусть Несторий назовет Марию Богородицею, и я открою ему братские объятия"[58]. Несторий соглашался наконец и на это название, но соединил с ним свой особенный смысл: Мария Дева, по его учению, может быть называема и матерью Божиею, но только в том отношении, что она родила не просто человека, а человека соединенного с Богом, и по причине этого соединения именуемого также Богом, — что из ее утробы, вместе с рожденным от нее человеком, изошел сочетавший с ним Бога; но отнюдь не в том, что она родила непосредственно Самого Бога — Слова. "Я не отнимаю у Марии Девы славы, — говорил он в одной беседе своей к народу, — знаю, напротив, что достойна всякого почитания та, которая приняла в себя Бога, через которую явился или изошел в мир Бог всяческих. Но (я не доверяю рукописаниям вашим) как вы поняли слово: изошел (προήλύεν)? Помоему, это не то же, что — родился; я не так скоро забываю себя. Что Бог Слово изошел от Христородицы Девы, этому я научился из Божественного писания; а что Бог родился от нее, этому Писание нигде не учит"... "Ибо иное дело явиться в мир вместе с рожденным, и иное — родиться"[59]. И в другом месте: "И сущего по плоти Христа, родившегося от Девы Марии, мы именуем Богом, но только по причине сопряжения его с Богом, дабы; никто не упрекнул нас в обожении человека". "Не само по себе есть Бог то, что образовалось в утробе Девы, не само по себе — Бог то, что создано Духом, не само по себе — Бог то, что положено во гроб: ибо в таком случае мы были бы явными человекопоклонниками и мертвопоклонниками. Но как в восприятом (человеке) обитал Бог, так и восприятый, как соединенный с восприявшим (Богом), от восприявшего именуется также Богом"[60]. "Тело Иисуса Христа, — писал еше Несторий, — конечно, есть храм Божества его, соединенный с Божеством высоким, Божественным союзом; но приписывать самому Божеству качество тела, с ним соединенного, каковы рождение, страдание, смерть, есть такое неправильное мнение, какое может принять только или ум язычников, или ум зараженный учением сумасбродного Аполпинария, Ария и других каких-либо еретиков, еще далее их заблудившихся от истины"[61]. В соединении естеств, Божеского и человеческого, в лице Иисуса Христа, сына Марии Девы, Несторий видел и признавал соединение только чисто нравственное, а не реальное, единение различных по существу лиц в произволении и чести; поэтому и выражал его таким словом (συνάφεια), которое означало больше сочетание, содружество, чем истинное единство (ένωσις). Вследствие этого, вместо того чтобы называть Марию Деву матерью Бога или матерью человека, он считал лучшим именовать ее матерью Христа, Христородицею (Χριστοτόχος), потому что Христос совмещает в себе оба естества, божеское и человеческое; а наименование — θεοτόχος оставил одному Богу Отцу[62].

Эти доводы, постоянно повторяемые и развиваемые несторианами, казались правдоподобными и, как видно из письма Нестория к Целестину, не оставались бездейственными. Чтобы отнять у них обольстительную силу и положить предел дальнейшему распространению соблазна, Кирилл не оставил их без ответа, изложив учение веры о тайне Воплощения в его истинном свете. Это сделал он в одном довольно пространном письме, которое известно было в древности под названием "второго письма" к Несторию, или тома, так как это был полный трактат о Воплощении. Оно появилось на свет в начале февраля 430 года[63] и считается самым лучшим произведением Кирилла, в котором достоинства и недостатки его, как писателя, выступают во всей силе. Слог этого письма сух, чужд всяких прикрас и изящества, и автор его, мало заботясь о риторической отделке фраз, все внимание свое сосредоточивает на точности выражений и логической силе доказательств; но тесно сомкнутая и строго последовательная аргументация его захватывает ум читателя и увлекает его к последнему своему выводу; обширная ученость, глубокое знание отцов и Писания приходят на помощь к логике ума и подкрепляют основательность умозаключений авторитетом высшего порядка64, С этого времени второе письмо Кирилла к Несторию заняло первенствующее место в споре, и мы увидим впоследствии, что на него будут ссылаться на Соборах как на документ, имеющий каноническое значение.

Кирилл в этом письме своем, как и в других сочинениях своих является человеком предания. Он берет общепринятое Церковью толкование тайны Воплощения, изложенное в Никейском Символе веры, вдумывается в точный смысл этого изложения и развивает из него целое, связное и строго последовательное учение Основные положения его учения таковы: "Веруя и исповедуя со святым и великим Собором отцов, что единородный Сын Божий рожденный от существа Его, ради нашего спасения сошел с небес, воплотился и вочеловечился.., мы признаем и различаем во едином Господе нашем Иисусе Христе двоякое естество, Божеское и человеческое, неслиянно и непреложно соединенные между собой в единстве Его ипостаси, а вместе с тем и двоякое рождение: вечное — от Бога Отца и временное — от Девы Марии, являющие нам единого Сына Божия". "Когда мы говорим, что Бог Слово воплотился и вочеловечился, то мы не представляем при этом, что естество Слова, изменившись, стало плотью, или что оно преложилось в целого человека, состоящего из души и тела; но утверждаем, что Слово, соединив с собою в единстве лица тело, одушевленное разумной душой, неизверенно и непостижимо для ума нашего стало человеком, не переставая быть Богом. Таким же образом, когда мы говорим, что сущий и рожденный от Отца прежде веков по плоти родился и от жены, то мы понимаем это отнюдь не так, как бы Божественное естество Его приняло начало бытия в святой Деве, и не так, как бы Он после рождения от Отца имел нужду родиться еще от нее, — говорить так было бы безрассудно и легкомысленно; но так как Он ради нас и ради нашего спасения родился от жены, соединив с собою в свою ипостась естество человеческое, то поэтому и говорится, что Он родился плотью. Это мы понимаем не так, что прежде родился от святой Девы простой человек, на которого после сошло Слово, на так, что само Слово, непосредственно соединившись с плотью в утробе Девы, родилось от нее по плоти, усвоив себе плоть, с которой родилось". "Таковым же мы исповедуем Его и в страдании, и в смерти, и воскресении. Мы не говорим, что Слово Бога по своему Божественному естеству подвергалось страданиям, потому что Божественное естество, как бестелесное, непричастно страданиям; но так как страданиям этим подверглось Его собственное тело, то поэтому и говорим, что Слово Божие пострадало за нас плотью. Таким же образом мы постигаем и смерть Его: Слово Божие само в себе по естеству своему бессмертно, нетленно, есть сама жизнь и сила животворящая; но так как Его собственное тело вкусило за всех нас смерть, то и говорим, что Оно претерпело за нас смерть. Точно также мы мыслим, когда относим к Нему же и воскресение Его тела. Таким образом мы исповедуем и почитаем Христа единым и нераздельным; мы не говорим, что поклоняемся в Нем Богу Слову вместе с человеком, опасаясь, чтобы со словом вместе не возникло в нашем уме представление о раздельности лиц, но поклоняемся одному и тому же лицу, потому что тело Бога Слова не есть какое-либо особое, отдельное от Него существо, а Его собственное, ипостасносоединенное с Ним тело".

"Если бы мы стали отвергать это ипостасное соединение во Христе двух естеств, как что-то непонятное и странное, то должны были бы признать в Нем двух сынов, и одного из них называть собственно человеком, удостоенным звания Сына Божия, а другого — собственно Словом Бога, как имеющего имя и достоинство сыновства по естеству своему. Но правое учение веры признает и исповедует единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, а не двух сынов. Оно нисколько не поддерживается и тем, что некоторые считают за лучшее допустить соединение лиц, потому что Писание говорит, что Слово плоть бысть, т.е. усвоило себе человеческое наше тело и от жены родилось человеком, а не то, что Оно соединило с собою в лице человека... Таково учение правой веры, повсюду исповедуемое. Поэтому святые отцы дерзновенно говорили, что святая Дева есть Богородица, не потому, что естество Слова или Божество Его началось по бытию от святой Девы, но потому, что от нее родилось одушевленное, разумное, душою святое тело, с которым ипостасно соединилось Слово и таким образом родилось от нее по плоти"[65]. Таково в существенных чертах учение Кирилла, изложенное в рассматриваемом письме к Несторию.

Одновременно с этим письмом к Несторию Кирилл писал членам своего клира, жившим в Константинополе по делам Александрийской церкви[66], разоблачая перед ними все те, приводившие их в смущение, злоухищренные извороты мысли, к каким устной и письменной полемике прибегали несториане для того, чтобы свое неправое учение представить согласным с верой святых отцов Никейского Собора, а учение своих противников, и Кирилла в особенности, несогласным. Упомянув, между прочим, о двух полемических сочинениях несториан, посланных ими к мученику дьякону Вуфе, заботливо принимавшему участие в делах Церкви,—из коих одно написано было против "письма Кирилла к пустынникам", а другое "против тех, которые в учении о соединении естеств во Христе или унижают Божество Единородного, или боготворят человечество", — Кирилл писал: "Противники наши укоряют нас, будто мы учим и утверждаем, что вечное и непричастное страданиям Божественное естество Слова родилось от Девы и пострадало. Но никто не доходил еще до такого безрассудства. Мы говорим и учим со святым Собором, что родилось от Девы и страдало само Слово, от которого все получило бытие, но родилось и страдало плотью, а не Божеством. Мы говорим, что само Слово страдало, когда страдало Его тело, в таком точно смысле, в каком говорим о человеке, что страдает душа его, когда страдает только тело ее, так как она сама в себе, по естеству своему, не подлежит телесным страданиям. Скрытая мысль противников наших — представить два естества во Иисусе Христе не только различными, но и отдельными, самостоятельно в виде двух лиц существующими, и таким образом — признать во едином Господе двух Христов и двух Сынов, из которых один есть только человек, а другой есть только Бог, и допустить в Нем только сочетание лиц (различных), а не соединение естеств (в одном лице); от этого-то они так и цветисты на словах, так и искусны не пщевати вины о грехах"[67].

Константинопольский патриарх, так сильно изобличенный Кириллом в искажении правого учения веры, попробовал ускользнуть из могучих рук своего противника одним вероломным ударом, который, по его расчету, должен был лишить его навсегда возможности вредить ему. Незадолго перед тем в имперский город прибыла толпа египетских авантюристов с жалобой к императору на жестокие обиды и насилия, причиненные им александрийским патриархом. Трое из этих египтян, наиболее важные, назывались: Херемон, Виктор и Софроний—слуга известного Флавиана, прозванного банкротом; в числе их находился даже пресвитер. Все это были люди, в сущности, далеко не почтенные, и апокрисиарий или поверенный Кирилла, заведовавший его делами в Константинополе, дал о них такие сведения, которые наперед заставляли отступиться от них всякого защитника и покровителя, который не имел интереса воспользоваться ими как орудием для достижения личных своих целей. Он выставил их как отъявленных негодяев, готовых на всякое зло[68], как людей самых дурных нравов и всеми презираемых в городе: один из них обнажил меч на свою мать; другой притеснял и обкрадывал увечных и бедных, — вероятно, в какой-нибудь богадельне; третий, в соучастии со служанкой, похитил деньги у другого; четвертый опозорил своего епископа, — это, конечно, пресвитер. Так говорил о них апокрисиарий[69]; но сами эти люди говорили о себе, конечно, совсем иное, выставляя себя невинными жертвами сребролюбия и деспотизма своего епископа, — и они умели убедить в истине своих слов тех, кто хотел их слушать. Несторий не поколебался принять их под свое покровительство; он представил их городским судьям и другим сановным отцам, рекомендовал вниманию самого императора и принял даже в епископский свой дом, где и показывал их всякому приходящему. Здесь-то, надо полагать, в виду этих невинных жертв тирании Египтянина, громко произносились, а затем разносились и по всему городу, те в высшей степени оскорбительные и злобные речи об александрийском патриархе, его управлении и характере, о коих упоминал Кирилл в своем письме к Несторию[70].

Император, предубежденный против Кирилла Несторием и царедворцами, находил это дело настолько важным, что полагал нужным вызвать александрийского патриарха в Константинополь для ответа перед светскими судьями. Несторий же, напротив, высказывался и стоял за суд церковный на том основании, что один. принесших жалобу на Кирилла был пресвитер, и что все они были судимы и осуждены на церковном судилище. В этом последнем случае, рассчитывал Несторий, председательство на суде должно бы было по праву принадлежать ему самому, а он уж, конечно, не был бы снисходителен. Когда эти вещи переданы были Кириллу александрийскими клириками, жившими в Константинополе[71], то он немедленно написал императору прошение, в котором решительно отклонял суд над собой Нестория, как своего личного врага, но изъявлял полную готовность явиться на суд, составленный из главных епископов Востока или сановников вполне беспристрастных[72]. Это поставило императора в затруднение, а Феодосии не любил затруднений; он колебался, раздумывал, совещался — и отложил все это дело в долгий ящик, где оно без дальнейшего движения совсем заглохло.

Между тем богословский спор продолжал идти своим порядком. В ответе на второе письмо Кирилла к Несторию, излагавшее правое учение Церкви о Воплощении и обличавшее Нестория в непонимании и искажении этого учения, константинопольский патриарх со своей стороны послал Кириллу довольно про ] странное письмо, в котором, изъяснив учение св. отцов Никейского Собора о Воплощении со своей точки зрения, в свою очередь обличал Кирилла в непонимании точного смысла этого учения и логических противоречиях самому себе[73]. От начала и до конца письмо это написано таким гордым, полупрезрительным тоном, который вовсе не приличествовал Несторию в отношении к Кириллу. Кирилл хорошо понимал, что вся эта гордая и высокомерная осанка Нестория держится главным образом на расположении к нему императора и его двора. Чтобы хотя бы немного поколебать эту опору под ногами Нестория, Кирилл отправил к императору мемуары или записку о вере — περί πίστεω? προσφωνητιχός, в которой, изложив различные неправые мнения о лице Иисуса Христа, возмущавшие мир Церкви, а в том числе и новое учение, проповедуемое Несторием, в форме выдержек из его сочинений, не называя его, однако, по имени, доказывал явную неправоту его и несогласие с учением Слова Божия, призывая императора содержать и охранять святую истину веры отцов, как основание мира и благоденствия государства, в неизменной чистоте и положить конец религиозным смутам, возмущающим Константинопольскую церковь[74]. Но, не довольствуясь этим, он в то же время послал другой мемуар о том же предмете "царственным девам", т.е. Пульхерии и ее сестрам, — мемуар, значительно отличающийся от первого и содержанием, и формой, полный многочисленных цитат из отеческих творений, сопровождаемых учеными комментариями их[75]. Этот второй мемуар, видимо, написан был в ином духе, чем первый, и невольно заставлял предполагать в составителе его гораздо большее уважение к правоверию и богословскому знанию тех особ, к коим он был адресован. Это различие в характере, содержании и форме мемуаров не ускользнуло от внимания Феодосия, задело его самолюбие и возбудило сильное раздражение. "Что бы это была за причина, —думал он, — что Кирилл иное пишет мне — императору и иное сестре моей Пульхерии, так как если бы он знал о разномыслии между нами? Если он ничего не знал об этом разномыслии, то зачем же поступал так, как если бы хотел, чтобы оно возникло между нами? Если же знал, то дело ли это священника — шпионить за семейством своих государей, чтобы сеять в нем раздор?" Так думал и говорил Феодосии, и в гневе своем повторял всем окружавшим его, что александрийский патриарх смутник, дерзкий и злой человек, что он — Феодосии — даст ему хорошо почувствовать за это. Мы увидим, что гнев его на Кирилла действительно был продолжителен и упорен...

Итак, в константинопольском дворце Несторий торжествовал; Далеко не так посчастливилось ему в Риме у епископа вечного города. Мы уже говорили, что он воспользовался посылкою своих бесед к папе Целестину, чтобы объяснить ему по-своему ту борьбу, которую он вел в Константинополе, и то учение, которому хотел дать перевес. Но папа Целестин, поглощенный делами Запада, не мог в скором времени ответить на его письма[74], "так как их надобно было перевести на латинский язык, а это дело, по причине витиеватого их изложения, делалось не скоро"[75]. Он не принял еще ничьей стороны, когда через дьякона Посидония получил послание от Кирилла, в котором александрийский патриарх излагал ему настоящее состояние религиозных дел в Константинополе со своей точки зрения, представляя его в самом плачевном виде. "До настоящего времени, — писал он Целестину, — я молчал и ни к твоему благочестию, ни к другому кому-либо из наших сослужителей, ничего не писал о нынешнем правителе Константинопольской церкви, думая, что поспешность в таком деле заслужит неодобрение; но так как зло достигло уже крайней степени, то я почел за непременную обязанность не молчать больше и, следуя давнему обычаю церквей входить в сношение с твоим благочестием, написать тебе обстоятельно о произошедших смутах в Церкви от проповедуемого им странного и нелепого вымысла, — я не хочу назвать его учением, противного апостольской и евангельской вере, которую отцы сохранили в точности и передали нам как многоценную жемчужину... Дело дошло до того, что в настоящее время константинопольский народ уже не бывает более при соборных молитвословиях вместе со своим епископом, кроме немногих, легкомысленных или льстецов; почти все монастыри и их архимандриты, равно как и многие из членов сената, не бывают более при богослужениях, им совершаемых, боясь, чтобы вера их не сделалась неправой оттого превратного учения, которое он и его клевреты, пришедшие с ним из Антиохии, разглашают... Признаюсь, что я, как только узнал о его учении, соборной грамотой хотел было известить его, что мы не можем входить в общение с тем, кто проповедует такое противохристианское учение; но я этого; не сделал. Рассудив, что поскользающимся надобно подать руку для поддержания их и упавших надобно поднять, как братьев, я в письме своем к нему советовал ему по-братски отстать от нечестивого учения своего; когда же от этого не получил никакой пользы, то написал к нему и другое послание, в котором, кратко изложив учение правой веры, убеждал и заклинал его Богом сообразно с тем и мыслить, и говорить; но и этим не принес никакой пользы; он и теперь остается таков же, как и прежде, и не перестает говорить превратное... Мы и теперь не хотим открыто прервать наше общение с ним, не сделав наперед сношения с твоим благочестием. Поэтому благоволи письменно изложить мнение свое, должно ли нам еще иметь общение с ним, или прямо объявить, чтобы никто не входил в общение с ним, когда он остается с таким образом мыслей и так учит. Суждение твоего благочестия мы письменно передадим епископам Македонии и всем прочим пастырям восточных церквей, которые, считаю нужным известить тебя, совершенно согласны со мною в учении веры и ждут только слова одобрения от твоего благочестия, чтобы, имея в нем опору и оружие, выступить единодушно и единомышленно на подвиг за правую веру, против которой открылась брань"[76]. Чтобы дать возможность Целестину яснее видеть и основательнее обсудить, чему учит и как мыслит та и другая из борющихся сторон, Кирилл вместе с письмом послал ему как свои собственные, уже опубликованные, сочинения по текущему вопросу, так и часть бесед Нестория[77]. Прочитав это письмо и выслушав от дьякона Посидония подробное и обстоятельное изложение всего хода этого дела, о котором писал Кирилл, римский епископ ясно увидел, как серьезно было положение дел в Константинополе; он велел перевести на латинский язык сочинения обеих сторон[78], затем созвал Собор из итальянских епископов, чтобы на нем сообща обсудить все это дело и принять надлежащие меры к пресечению дальнейшего распространения смут, возникших в Константинопольской церкви. Это было все, чего желал Кирилл. Он возбудил против врага своего самого грозного противника, а вместе с тем сам лично вошел в милость и благорасположение Римской церкви с того самого момента, как возобновил древний союз Римской церкви с Александрийской, прерванный по его собственной вине и вине предшественника своего Феофила в продолжение четверти века.

Союз церквей Рима и Александрии, основывавшийся на coглашсии в характере и направлении их учений и поддерживаемый взаимными услугами, был делом великой важности в истории Церкви. Рим, занятый более практическими делами управления, чем теоретическими исследованиями о предметах веры, охотно принимал догматические решения вопросов веры, исходившие из Александрии. Он охотно также открывал дверь убежища учителям Александрийской церкви, которые, будучи побеждены в великих богословских битвах, театром коих был Восток, искали себе защиты и поддержки в Риме, — чему свидетель Афанасий, радушно принятый в Риме и мощно поддержанный им в своих правах, и учение его о единосущем, принятое и защищаемое Римом в то время, когда за морем господствовал арианизм. Александрия с удовольствием видела, с какой горячностью Рим защищал ее, когда угрожали ее преимуществам: Римская церковь всегда отказывалась признать правило второго Вселенского Собора, который лишил ее союзницу принадлежавшего ей первенства на Востоке в пользу Константинопольской церкви. За эти добрые услуги и дружбу Рима Александрия платила ему тем, что облегчал епископу вечного города доступ во все дела Востока. Благодаря этой могущественной поддержке, влияние римского престола возросло на Востоке до такой степени, что грозило распространить его господство и на эту вторую половину христианского мира. Итак, со стороны Рима союз его с Александрией состоял в том, чтобы сделать александрийского патриарха первенствующим на Востоке, при условии, чтобы он сам преклонялся перед высшим первенством того, кто уже титуловал себя Вселенским Патриархом. Доброе согласие этих двух церквей нарушено было назад тому двадцать четыре или двадцать пять лет по поводу преследования Иоанна Златоуста. Возмущенный поступками александрийского патриарха Феофила, главного виновника преследования этого великого мужа, папа Иннокентий отлучил его от общения со своей Церковью. Преемники Иннокентия удерживали это отлучение и над Кириллом, не хотевшим вписать в диптихи имя мученика, палачом которого был его дядя. Дела оставались в таком положении, и все сношения Александрии с Римом были прерваны, пока Кирилл, видя там и сям поднимающиеся вокруг него бури, не пожалел об изолированном своем положении. Он тотчас прекратил его когда в один прекрасный день решился внести в свои диптихи имя Златоуста, внушавшее ему такой ужас: это значило, что он изъявляет покорность Римской церкви и просит ее принять его в общение с собою. Целестин, занимавший в это время престол св. Петра, с радостью принял кающегося патриарха, и пастыреначальники двух церквей послали друг другу поцелуй мира с той горячностью чувства, которая сопровождает восстановление прерванных отношений дружбы.

Впрочем, Кирилл нисколько не сомневался в успехе своем в Риме по делу Нестория и помимо этого. Он был уверен наперед, что Римская церковь, как Церковь предания прежде всего, станет на стороне его, как учителя традиционной веры, вступившего в борьбу с опасными новшествами. И он не обманулся: его приняли в Риме самым сочувственным образом, его учение и образ действий по отношению к Несторию вполне одобрили, и как бы в доказательство этого полного доверия к нему, папа уполномочивал его действовать впредь от имени не одной только Александрийской, но и Римской, церкви в качестве своего местоблюстителя. Кирилл мог теперь поспорить силой и влиянием с Несторием; если этот последний имел на своей стороне императора Востока, то Кирилл — Римского Папу, а в случае нужды и императора Запада, который, конечно, не отказался бы поддержать Римскую церковь в деле касавшемся католической веры. С этого времени религиозная борьба уже не была, как вначале, борьбой одного влиятельного богослова с другим, патриарха александрийского с патриархом константинопольским; поле борьбы расширилось вместе с числом и качеством борцов. Кирилл—местоблюститель папы, говорящий и Действующий от его имени, удвоил свою силу.

Нужно было, не теряя времени, открыть решительную кампанию против Нестория, потому что ересь все более и более Усиливалась в Константинополе, и от поддержки, оказываемой ей императором и двором, можно было опасаться всего худшего. Собравшийся в Риме под председательством папы Целестина Собор итальянских епископов, признав учение Нестория противным вере Римской и Католической церкви[79], был того мнения, что для пресечения зла, распространяемого в Церкви ересью, надобно поразить ее быстрым и решительным ударом. Ввиду этого Собор постановил: во-первых, признав первое и второе письмо Кирилла к Несторию за двукратное, формальное вразумление, сделанное ему от лица Церкви, немедленно послать ему от имени Римского Папы, первого епископа христианского мира, и александрийского патриарха, второго епископа Востока, третье и последнее увещание, потребовав от него письменного и клятвенного отречения от ложного своего учения о лице Иисуса Христа и искреннего обещания, что будет исповедывать ту же веру, какую содержит Римская, Александрийская и вся Католическая церковь, под угрозой низложения и отлучения от Церкви; а для этой цели составить краткое и точное изложение, по пунктам, как того, во что должно верить, так и того, во что не должно верить, — нечто вроде богословского ультиматума; во-вторых, назначить ему определенный, кратчайший срок, в течение которого должно быть исполнено им это требование, и именно десятидневный, со дня предъявления ему этого постановления. Если же он к этому определенному сроку не отречется письменно от нечестивого своего учения, то признать его лишенным епископского сана, а в случае упорства, и отлученным, от Церкви. Таков был план битвы, составленный в Риме. Так как сам папа Целестин, за дальностью расстояния от поля действия, не мог лично следить за ходом дела, то привести в исполнение этот план он поручил Кириллу, как испытанному и мужественному борцу за истину веры против ереси, уполномочив его действовать силой и властью римского престола, в качестве своего местоблюстителя[80], — о чем немедленно и уведомил его через александрийского дьякона, Посидония, формальным письмом, датированным 11го августа 430 г., с приложением к нему подлинного акта соборного определения и двух других писем своих, одного — к Несторию, а другого к константинопольскому клиру и народу, для передачи их по адресу. Одновременно он оповестил об этом особыми письмами, отправленным с тем же Посидонием, и важнейших епископов Востока: Иоанна Антиохийского, Ювеналия Иерусалимского, Руфа Фессалоникийского и Флавиана Филиппийского[81].

Важное значение, которое придавала Кириллу возложенная на него Римом миссия, еще выше подняла, и без того высоко стоявший, уровень его самочувствия. Один церковный историк говорит, что он возложил на свою голову митру, похожую на ту, какую носили римские первосвященники, и велел титуловать себя вселенским судьей, каковым титулом часто величали себя после него и преемники его, епископы александрийские. Какова бы ни была действительность этого частного факта, упомянутого в первый раз одним греческим компилятором XIV века, общий факт увеличения если не действительного авторитета, то притязаний александрийского патриарха вследствие тесного союза его с Римом не подлежит сомнению.

Но вместе с приливом новых сил, возвысивших уровень самочувствия александрийского патриарха, еще более увеличилась стремительность и сила его деятельности. Несколько недель тому назад Кирилл писал жившим в Константинополе александрийским своим клирикам, в успокоение выраженных ими тревожных опасений за безопасность его личности: "Будьте спокойны и мужественны; я не дам, говоря словами Писания, сна очам моим, и веждам моим дремания, и покоя членам моим, доколе не совершу подвига за спасение веры"[82]. Теперь он на самом деле выполнял эти слова, действуя неусыпно и неутомимо. Первым делом его[83] по получению писем от папы Целестина было — немедленно заняться формулированием тех главных пунктов учения о лице Иисуса Христа, которые по определению Римского Собора надлежало послать к Несторию, в качестве ультиматума, с требованием от него письменного и клятвенного признания их. Окончив этот важный формальный труд, состоящий из 12-ти отдельных сложных предложений, в обиходе носивших название глав или членов веры, из которых каждое, выражая одной стороной своей неправильное или еретическое мнение (извлеченное из сочинений Нестория), а другой исправляющее его учение православное, оканчивалось анафемой, — от чего все они в обиходном употреблении назывались анафематами (άναύεμάτα) — Кирилл, чтобы прикрыть личную свою ответственность за его составление, представил его на рассмотрение Собору египетских епископов, который и одобрил его. Представлял ли он его на рассмотрение и самому папе Целестину или Собору итальянских епископов, неизвестно, но римский епископ; во всяком случае, дал александрийскому патриарху полное и неограниченное право говорить и действовать от его имени, чем Кирилл и не замедлил воспользоваться.

Это было грозное стенобитное орудие атаки, которым должна была начаться решительная битва против ереси. Но coкрушительные удары громовых проклятий, раздавшиеся из него, как увидим впоследствии, произвели в христианском мире потрясение, почти равнявшееся потрясению произведенному самой ересью, на сокрушение которой оно было изготовлено. Оно осуждало на смерть и предавало анафеме учение Нестория, как еретическое; но вышло так, что почти целая половина христианского Востока осуждала и предавала его самого проклятию, как изобретение ума неправомыслящего. Причина этого была в том, что Кирилл, формируя учение веры о лице Иисуса Христа, чтобы отклониться от направления мысли, в крайнем развитии своем ведущего к учению Павла Самосатского и Фотина, через преувеличение самостоятельного значения во Иисусе Христе человеческого естества Его, казалось более, чем нужно, склонялся в сторону противоположного направления, ведущего к аполлинаризму, через преувеличение значения Божественного естества, и таким образом, хотя он был самый искусный богослов своего века, не сумел, повидимому, твердо и неуклонно держась середины, пройти между этими двумя подводными камнями[84].

Так верно то, как он сам писал несколько месяцев тому назад в письме к Несторию[85], что в вопросе столь деликатном и даже неразрешимом "и самые тонкие и проницательные умы едва только могут провидеть некое слабое мерцание света, а для умов простых мало изощренных в понимании истины веры все представляется темным".

Каков бы ни оказался впоследствии результат действия этого грозного орудия брани, известного под именем анафематизма Кирилла, но теперь оно было вполне одобрено Поместным Собором египетских епископов и признано целесообразным. Поэтому Кирилл, ни мало не сомневаясь в его силе и годности, спешил привести его в действие. Он немедленно написал и представил Собору послание, адресованное к Несторию от своего имени и от имени всего Собора, как третье и последнее духовное увещание. Послание это, начинаясь Никейским Символом, заключало в себе замечательно точное и строго последовательное изложение учения веры о Воплощении, кратко выраженного в этом Символе, — изложение существенно сходное со вторым письмом Кирилла к Несторию, — и оканчивалось приложенными к нему анафематизмами. Оно самым настоятельным и решительным образом приглашало Нестория, под угрозой исключения из священного чина епископов, искренно и без всякого коварства признать изложенное в нем учение веры о Воплощении, как учение Церкви, а свое собственное нечестивое учение предать анафеме в той самой форме, в какой оно изложено в прилагаемых к нему анафематизмах[86]. Устроивши таким образом дела, Кирилл выбрал из среды египетского епископата четырех лиц, чтобы они отнесли в Константинополь к Несторию это синодальное послание, а вместе с ним и письмо папы Целестина, которое назначало Несторию десятидневный срок для исполнения предъявленных ему требований. Посланные назывались: Феопемт, Даниил, Потамон и Комар. Кроме этих двух главных писем, они имели при себе еще другие письма от папы и его местоблюстителя, адресованные к клиру и народу константинопольскому, равно как и настоятелям монастырей[87]; севши на суда в александрийской гавани, они быстро поплыли к имперскому городу.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

IV

Несторий никогда не чувствовал себя более спокойным, как в то время, когда против него устраивалось соединенное нападение Александрии и Рима. Главный противник его, Кирилл, совершенно уронил себя во мнении императора и подпал его гневу, а он, Несторий, в полной милости у императора и силе при его дворе: это представление наполняло его уверенностью: он видел уже близкое торжество своего дела, и радовался ему безмерно. Но надменность его сторонников превосходила даже его собственную надменность они, казалось, поставили себе задачей оскорблять религиозное чувство константинопольского общества, привыкшего к наставлениям другого рода. Некто Дорофей, епископ Маркионополя, горячий не сторианец, простер свою дерзость до того, что во время одного общественного богослужения, на котором присутствовал и сам Несторий, взошел на кафедру и с нее громогласно произнес: анафема тот, кто говорит, что Мария есть матерь Божия, Богородица. Раздраженные такой ужасной выходкой, слушатели подняли сильный крик и с шумом выбежали из храма; а Несторий, сошедши со своего седалища, допустил его к участию в совершении и приобщении Божественных тайн[88].

Но иногда и сам Несторий производил скандалы. Однажды, когда он, беседуя с народом, довел свою речь до крайностей, один из присутствующих в церкви вскричал: "В море архиепископа" Особенно тяжкое давление производил он на константинопольские монастыри, где монахи, более образованные, чем те, которые жили в пустынях, любили рассуждать о вере и желали иметь отчетливое понятие о том, чему их учили. Некоторые из этих мыслящих монахов явились даже к нему в церковь вместе со своим настоятелем, чтобы попросить у него объяснения темных пунктов его учения касательно Марии Девы, Матери Божией. "Приходите ко мне в aрхиерейский мой дом, — сказал он им,—вы там получите все объяснения, какие только желаете". Они отправились туда на другой день; но вместо объяснений архиепископа нашли там исполнителей епископского правосудия, которые засадили их в тюрьму и там, наложив на них оковы и обнажив, растянули и бичевали толстыми ремнями; затем, продержав немалое время в голоде и оковах, отправили в светский суд как мятежников, дерзнувших оскорбить патриарха в его церкви. Судья потребовал свидетелей; но их не явилось ни одного. Тогда он отослал монахов обратно к их пастырю,—и тот, в досаде, что видит их перед собой освобожденных от суда и наказания, имел настолько низости, что сам своей рукой начал хлестать их по щекам, приговаривая: "Вот вам объяснение мое; оно очень просто: и я думаю, как и вы, что Мария может быть названа Богородицей; но я думаю об этом, как видите, несколько иначе, чем вы"[89].

Архимандрит, сопровождавший этих несчастных, с которым поступили не менее гнусно и жестоко, был человек не без значения, хотя и простой дьякон. Он все вытерпел без криков и угроз; но на другой день, вместе с другим монахом, отправился во дворец, получил аудиенцию у императора и в поданном прошении изложил Феодосию все те жестокости, которым подверглись он и его монахи от Нестория. "Мы заявляем об этом Вашему Величеству, — присовокупил он, — не потому, что желаем через это отомстить за обиды нам сделанные (Бог тому свидетель!); мы желаем только, чтобы основание христианской нашей веры пребывало непоколебимо, чтобы во святой Церкви Божией восстановлено было единство истинной веры и прекращены были разделения и беспорядки. А для этого есть одно только средство: да повелит Ваше Величество быть здесь святому и Вселенскому Собору, который и порешит самодержавно между истиной и заблуждением"[90]. Слово о Вселенском Соборе показалось императору лучом света и осталось в его памяти.

Не все монахи, однако, были так смиренны, как этот архимандрит Василий, — так звали его, — чтобы так пассивно склонять голову под жезлом своего пастыря, который становился и судьей, и палачом. Один вид его приводил в гнев этих бедных людей, они не могли выносить его присутствия. Однажды, когда он хотел было взойти на хоры одной из их церквей в то время, как в ней проводилась служба, один из монахов остановил его в проходе: "Ступайте вон, — сказал он ему грубо, — еретики не входят сюда!" Архиепископ, избив этого монаха, предал его светским судьям, и, после того как он, по определению суда, подвергнут был публичному бичеванию на всех перекрестках с глашатаем впереди, сослал его в заточение91. Такие поступки архиепископа, конечно, не привлекали сердец к новому учению, им проповедуемому, но они значительно охлаждали рвение противившихся ему, — и патриарх хвастался, что он довольно успешно обращает народ на путь истины.

Между тем как такие и тому подобные вещи совершались в Константинополе, и печальные вести о них распространялись по всему Востоку, в Антиохии получены были из Александрии письма Целестина и Кирилла, уведомлявшие епископов Востока об объявленном патриархами Рима и Александрии походе против константинопольского патриарха. Содержание этих писем, как только оно стало известно, сильно встревожило восточные церкви, и особенно церковь Антиохийскую, которая, считая Нестория своим сыном, питала к нему нежную материнскую привязанность Что особенно беспокоило восточных друзей Нестория, так это те что он, как видно было из полученных писем, всецело находился в руках Кирилла, непреклонный и решительный характер которого они оценили по достоинству. Собравшиеся в то время случайно в Антиохии настоятели восточных церквей с тревогой спрашивали друг друга, уж не входило ли в расчеты "Египтянина" по поводу одного из сынов Антиохийской церкви скомпрометировать и весь сирийский патриархат. Иоанн, управлявший тогда этим патриархатом, бывший товарищ Нестория по школе, счел своим долгом предупредить старого своего друга о готовящейся против него коалиции и в письме своем к нему, препровождая к нему копии полученных из Александрии писем, дружески советовал ему прочитать эти письма с полным вниманием к их содержанию, без всякого предубеждения и раздражения, и настоятельно убеждал его, ради мира Церкви Божией, ради чести сирийского патриархата, ради своего собственного спасения, не упорствовать в своем мнении и уступить предъявляемым требованиям. "К чему отстаивать то, чего нельзя отстоять? Зачем силиться без нужды вводить в язык церковный слова новые, смущающие совесть, и изгонять слова вошедшие в употребление и выражающие мысль благочестивую? Наименование Девы Марии Богородицею отнюдь новое; от него не отказывался ни один из церковных учителей; употреблявших его было много и притом знаменитых; а не употреблявшие его не осуждали употреблявших. Если же святые отцы называли Деву Богородицею, как и мы ныне называем ее этим именем, то я не знаю, для чего нам еще приниматься за совершенно ненужную критику этого слова к смущению себя самих и мира церковного: для нас нет никакой опасности говорить и мыслить согласно со знаменитыми учителями Церкви. К тому же, ведь и ты сам, владыко, как мы знаем это через многих общих нам друзей, не устраняешь самого смысла благочестивого верования, выражающегося в этом слове, а не одобряешь одно только словесное выражение его; если же и твой ум мыслит так же, как отцы и учителя Церкви, то для чего же тяготиться открыто сказать благочестивую мысль словом, соответствующим этой мысли, и притом в такое время, когда началось такое волнение от твоих толкований веры? Убеждая тебя к перемене одного слова на другое, мы склоняем тебя не к юношеской изменчивости в мыслях, приносящей бесчестие, а взываем сказать то, о чем и ты, как нам известно, мыслишь согласно со всеми; ты только употребишь для выражения своей мысли слово и имя, составленное св. отцами и употребляемое ими устно и письменно. Кто же станет осуждать тебя за то, что ты будешь говорить то, что думаешь? Напротив, не одобрит ли всякий, когда ты, ради мира во вселенской Церкви, примешь то имя, смысл которого, как мы знаем, признаешь верным? Не настаивай же, в вопросе об одних словах, на своем отдельном мнении, возмущающем мир Церкви; не смущай без всякой нужды совесть братьев своих, отвергая слово, смысл которого признаешь правильным".

"Пересылая тебе при сем копии с полученных мною писем, прощу тебя прочитать их с таким расположением души, чтобы в уме твоем не возникло того самолюбивого раздражения, от которого происходят споры и разногласия. Не сочти это дело маловажным. Всякий человек — дурной судья своих собственных поступков; пригласи к рассмотрению этого дела кого-либо из своих Друзей и предоставь им право говорить тебе свободно и безбоязненно не то, что тебе приятно, а то, что они найдут полезные обсудив его внимательно и спокойно, они найдут средство вывести тебя из этого неприятного дела, и что кажется теперь мрачным, станет светлым. Десятидневный срок, назначенный тебе папой для решительного ответа, кажется очень малым; но в сущности, он даже длинен: достаточно и одного дня, даже нескольки: часов, для убеждения в том, что в учении о спасительном для нас воплощении Господа нашего Иисуса Христа всего лучше употреблять слово, уже вошедшее в употребление в Церкви и соответствующее истине рождения его от Девы. Прими же, прошу боголюбивую душу твою, — так заканчивал Иоанн свое письмо, совет мой, предлагаемый с чувством благоговения к Богу и любви к тебе для утверждения мира в Церкви; сделай то, к чему мы убеждаем тебя; не подавай повода упорством в своем мнении внести в Церковь несогласие и разделение. Подумай и рассуди: если и прежде (до получения этих писем) было много недоброжелательных к нам, то сколько явится таких теперь, что будут смело и открыто говорить против нас? Предлагаю тебе этот совет, присовокуплял Иоанн, — не я один, но и все епископы, благорасположенные к тебе, которые были у меня в то время, как доставлены были те неприятные письма. Все они, согретые, как и я, любовью к тебе, просят тебя, владыко, чтобы ты, вникнув в со держание этих писем, сила которых грознее бури, изъявил покорность выраженным в них требованиям; грозная сила их не возмутит и не потревожит, если будем уступчивы, но низринет, если станем противиться ей"[92].

Несторий был тронут этим чисто отеческим письмом, но не последовал, однако, вполне его совету. В ответе Иоанну, полном почтения, он попрежнему отказывался принять наименование Девы Марии — Матерь Божия, как аполлинаристическое; но в то же время отвергал и противоположное ему наименование матери человека, как уже слишком склоняющееся к учению Павла Самосатского, и предложил свой средний термин христородицы, матери Христа, насчет которого он уже выведывал мнение папы. "Этого выражения, — писал он, — никто не может отрицать, что Мария — мать Христа. А так как Христос, как я исповедую Его, совмещает в себе два естества, Божеское и человеческое, то и слово — матерь Христа или христородица означает вместе и матерь Бога, и матерь человека, не представляясь уже, через исключение того или другого наименования, благоприятствующим ереси Павла Самосатского или Аполлинария"[93]. Иоанн отверг эту уловку, как это сделал и Целестин. "Слово Христородица, — отвечал он, — вовсе не находится у св. отцов, а еще менее в Писании, и видимо измышлено для того только, чтоб уклониться от принятия термина традиционного и вполне безопасного". Несмотря на свое упорство, Несторий сделал, однако, шаг к уступке, и Иоанн надеялся со временем вполне излечить его, но прибытие посланников Кирилла испортило все дело.

Они прибыли в Константинополь в субботу 6 декабря 430 года и на другой же день отправились в храм св. Софии, где Несторий совершал богослужение со своим клиром, в присутствии почти всех сановников империи и многочисленного собрания народа. Четыре посланника вошли в церковь и, проникнув в нишу, где сидел патриарх, вручили ему двойное послание от патриархов Рима и Александрии, равно как и другие бумаги, которые им было поручено передать ему[94].Это важное поручение они хотели исполнить торжественно, в церкви, перед всем собравшимся народом. Несторий знал наперед содержание документов, и особенно содержание обоих патриарших посланий. Он принял из рук епископов сверток и назначил им свидание на следующий день в своем епископском доме; в самом деле, здесь, в церкви, было не место и не время входить в неизбежные объяснения. В понедельник депутаты явились в архиерейский дом; но патриарх отказался их видеть и, не дав ответа, велел запереть ворота[95].

Та же сцена повторилась и на следующий день. Депутаты не Делали никакой насильственной демонстрации, потому ли, что дожидались окончания десятидневного срока, чтобы приступить к низложению, или потому, что император, решившись созвать Вселенский Собор, велел им сказать, что он примет за личную для себя неприятность всякую с их стороны публичную манифестацию и не потерпит ее. Епископы употребили остающееся у них свободное время на посещение главных противников Нестория из митрополитанского клира и архимандритов монастырей, заявляя повсюду, что они предъявили архиепископу угрозу низложения, "И мы непременно произнесем его, в силу власти, которой мы служим представителями, если Несторий не отречется от своего учения до указанного ему срока". Все были в напряженном ожидании.

В следующую субботу, 13 декабря, на восьмой день прибытия депутатов в Константинополь, Несторий взошел на кафедру и перед многочисленным собранием народа начал говорить о любви долженствующей быть, между чадами одной и той же веры; он говорил о самом себе, что для сохранения мира и согласия в Церкви он готов принять и выдержать все, что с честью можно выдержать. "Зачем же, — воскликнул он вслед за тем, — я, который люблю только мир, застигнут неумолимым врагом в самом святилище моего соборного храма?" Он не назвал этого врага по имени, но достаточно обозначил его именем "Египтянина". "Да, — продолжал он с увлечением, — Египтянин бросает мне вызов даже среди моих пресвитеров, перед лицом самого моего стада. Он всюду распространяет клеветы, сеет раздор и нападает на меня с золотыми стрелами". Этим Несторий обвинял его в раздаче денег для; подкупа его клира. "Согласие и благосостояние нашей Церкви уязвляет его; цветущий вид ее вызывает у него яростные крики злобы; он ненавистен ему, потому что ему нужны смуты и разделения для утверждения и распространения своего господства. Египтянин, не вечный ли он враг Константинополю и Антиохии?" И оратор напоминал своим слушателям о вражде александрийских епископов против антиохийских, против Мелетия и Флавиана, против самого; Иоанна Златоуста, вызванного также из Антиохийской церкви и бывшего одним из его предшественников в имперском городе. И настоящий спор, возбужденный Египтянином, был, значит, плодом его черной зависти.

"Меня преследуют, — продолжал он, — из-за одного только слова θεοτόχο? — Богородица. Ну что ж, я готов, пожалуй, подарить и это слово из любви к миру; я признаю и его, но под условием, чтобы из меня не думали сделать ни арианина, ни аполлинариста, — арианина, заставляя меня унизить Божественное Слово простой твари, и аполлинариста, принуждая меня отрицать человеческое естество в сыне Девы Марии. Есть, однако, одно слово которое могло бы мгновенно прекратить всякие недоразумения и я предлагаю принять его; это слово — матерь Христа, Христородица; оно послужило бы лекарством от всех наших несогласий".

«О, — вскричал он, оканчивая свою речь, — пусть Египтянин придет сюда сам, я не боюсь его; пусть он вступит в состязание со мною в присутствии императора и императриц, и я сумею обратить в ничто его дерзость. Это болезнь египтян — всюду вносить смуту; но пусть они знают, что их вовсе не боятся и что насилие их не может распространиться безнаказанно в этом знаменитом городе, покровительствуемом их императорскими величествами"[96].

Эта речь Нестория была хорошо принята. Он затронул в сердцах своих слушателей чувствительную струну, указывая на то, что александрийские епископы были всегда ожесточенными врагами епископов Константинополя и Антиохии, преследуя против них одну и ту же цель, — всемирное господство. Но высказанное им признание имени Матери Божией все-таки нашли не довольно точным и категоричным; его просили прибавить еще что-нибудь во имя мира, которого ввиду надменных притязаний египетского патриарха все желали. Снисходя к этому желанию, Несторий произнес на другой день, в воскресенье, несколько дополнительных фраз к своей речи, сказанной накануне.

"Да, братья мои, — сказал он, возвышая голос со ступеней своего седалища, — и я признаю и исповедую, что св. Дева Мария воистину есть матерь Бога и матерь человека. Она матерь Бога, потому что храм Божий, который есть сын ее Иисус, был соединен с Божеством. Значит, и по моему мнению можно законно усвоять ей имя Богородицы "[97]. В сущности можно было бы многое возразить на его объяснение, и его уступка в действительности далеко не была так полна, как это представлялось на первый взгляд. Однако слушатели удовлетворились ею, и в соборе Раздались единодушные рукоплескания. Одни думали, что патриарх действительно возвратился к традиционной вере своей Церкви, и были ему за это признательны. Другие были довольны им за то, что он таким образом потушил войну в самом ее зародыше так как Кирилл написал ему в первом своем письме следующие знаменательные слова: "Исповедуй, что Мария есть Матерь Божия, и всякое несогласие между нами прекратится; и открою тебе братские объятия!"[98]

Таким образом, казалось, все было кончено. Два публичные объяснения Нестория, и в особенности второе, приняты были верными Константинопольской церкви как достаточное доказательство отречения его от своих мнений, и египетские посланники не подавали признаков жизни, когда патриарх возымел несчастную мысль снова выступить на сцену. Он сделал это самым невыгодным для себя образом, потому что если блестящая, живая речь его действовала импонирующим образом на ум слушателей и прикрывала слабость его аргументации, то эта слабость разоблачалась и обнаруживалась во всей наготе своей в его сочинениях. Он захотел опровергнуть те двенадцать членов веры, которые Кирилл предъявил ему как критерий католической веры о тайне Воплощения, и, обращая тезис против своего противника, задался мыслью доказать, что этот мнимый критерий католической веры был не более, как скопление ересей. С той полной самоуверенностью, которая так хорошо его характеризовала, он составил двенадцать контранафемат, противоположных анафематам Кирилла, опровергая, предложение за предложением, те, которые были направлены против него"; потом он раздал его сочинение своим друзьям и врагам. Но если принять во внимание, что даже Кирилл, этот первейший богослов своего времени, не мог составить своих двенадцати членов веры о тайне Воплощения, не навлекая на себя со стороны других богословов, таких же православных, как и он сам, упрека в ереси, то что можно было ожидать от Нестория, который был менее всего силен в богословии! И действительно, его контранафематизмы кишели заблуждениями до такой степени, что даже и друзья его вынуждены были покинуть его.

Потухший на минуту пожар вспыхнул снова, и со всех сторон послышались громкие требования о созыве Вселенского Собора.

Это было единственное лекарство в том положении, которого сами заинтересованные лица желали с удовольствием. Сам Несторий требовал его один из первых; он думал, что там наверное он восторжествует, не делая тех уступок, к которым его принуждали здесь во имя мира. Он уже с наслаждением представлял себе ораторские битвы, где красноречие его выкажется во всем своем блеске; к тому же он надеялся встретить там своих старых друзей — сирийцев, которые так восторженно рукоплескали ему в храмах Антиохии и сохранили к нему свои симпатии. А это было, на его взгляд, не менее, как полное поражение Кирилла, уничтожение его влияния, а может быть и экскоммуникация.

Одно только беспокоило его, как бы Кирилл не ускользнул от борьбы, — и извещая папу Целестина, что император согласился наконец на созвание Собора, он прибавлял с наивной простотой: "В особенности нужно, чтобы александрийский епископ непременно явился туда искать обвинения, которое его ожидает"[100]. Таким же языком он говорил и со своими друзьями. "На Соборе, который мы надеемся иметь, — писал он патриарху Иоанну, — мы устроим все дело без скандала и согласно. Вы должны менее чем ктолибо удивляться высокомерию Египтянина, видев столько примеров его; скоро, если будет угодно Богу, все будут хвалить наш образ действий и он увенчается успехом". Но папа не так смотрел на будущее, и так как он имел в виду одно только спокойствие Церкви, то и желал, чтобы правая вера восторжествовала более мирными средствами. Что касается Кирилла, то он, казалось, был не совсем доволен таким исходом, который расстраивал его ученые маневры и вынуждал начать кампанию снова[101].

Наконец явилась и императорская грамота или так называемая на языке римской канцелярии sacra, созывавшая Собор епископов христианского мира на день Пятидесятницы следующего года, в городе Эфесе. Она была написана, по обычаю, от имени обоих императоров[102], так как императорская верховная власть признавалась нераздельной, как и сам народ, которого она считалась полномочной представительцей, оба императора были только Двумя частями одной и той же единицы, и все важные государственные акты, как и законы, были у них общие. Такова была теория власти по государственному устройству Империи. Но в данном случае была и другая причина, по которой созвание Собора исходило от обоих глав римского мира, это то, что оно простиралось на всю Империю, Западную и Восточную. Копии с этой грамоты разосланы были митрополитам всех главных провинций. Она в частности, гласила:

"Что интересы религии и общества, Церкви и государства, находятся в самой тесной и неразрывной связи между собой, и порядок в одной области не может быть нарушен без нарушения его и в другой, так как разногласия в Церкви легко переходят в раздоры и мятежи в государстве[103].

Что, поэтому, государи, поставленные Богом во главе обществ и назначенные быть средоточиями благочестия и благополучия подданных, обязаны заботиться как о том, так и о другом, преимущественно же о том, чтобы в Церкви Божией было единомыслие веры и совершающие в ней великое служение священства были свободны по жизни от всякого упрека".

Что, помышляя об этом, ввиду смятений, происходящих ныне в Церкви от споров и волнующих страну, императоры признали необходимым созвать епископов всей империи на Собор, несмотря на все свое нежелание утруждать их.

Вследствие этого, митрополитам, как только пройдет будущий праздник Пасхи, необходимо прибыть в Эфес ко дню св. Пятидесятницы; они должны взять с собой из своих округов столько епископов, сколько сочтут нужным, и притом так, чтобы их оставалось достаточное количество и в самом округе для правильного ведения церковных дел, и не было недостатка в способных и на Соборе. Мы уверены, — прибавляли императоры, оканчивая грамоту, — что каждый из епископов постарается исполнить это по веление; а те, которые не поспешат исполнить его, не будут иметь оправдания ни перед Богом, ни перед нами. Ибо кого призывают на Собор, а он не спешит с готовностью прибыть, у того явно совесть нечиста"[104]. Несторий не был назван в грамоте, Кирилл тем более; но упоминание о смятении, произошедшем в Церкви от споров, очевидно, относилось к ним обоим; а слова "совершающие великое служение священства должны быть свободны от всякого упрека", видимо, намекали только на Кирилла, на его поведение в Александрии и процесс, возбужденный против него Софронием с сотоварищами в Константинополе.

Административные инструкции, данные комиту Кандидиану, который должен был представлять Феодосия на Соборе, дополняли священную грамоту. Этими инструкциями предписывалось ему не допускать составления частных собраний, так как результатом этих собраний бывают одни разделения и схизмы, — не открывать заседания Собора до тех пор, пока не соберется достаточное число епископов, чтобы каждая провинция имела своих необходимых представителей, — и как только открыто заседание, не позволять ни одному члену отлучаться из города или возвращаться домой, под страхом быть силой приведенным обратно в собрание; забота об этом возглашалась на городские магистраты. Гражданские чиновники должны были наблюдать за исполнением этих правил и присутствовать при прениях, исключая те случаи, когда дело будет идти о вопросах догматических, так как гражданские власти должны были присутствовать при заседаниях Собора только для поддержания в них дисциплины и порядка. Я останавливаюсь на этих распоряжениях, чтобы показать, какой был регламент Вселенского Собора; я останавливаюсь на этом и потому также, что этот регламент, как увидим впоследствии, большей частью был нарушен.

Императоры объясняли, наконец, почему они выбрали город Эфес местом будущего Собора. "Эфес, — говорили они, — расположен в стране цветущей и плодородной, легко доступной и с моря, и с суши, и в нем можно найти в изобилии все, что требуется для удобств жизни, как из туземных, так и из привозных продуктов[105]. Поэтому собравшиеся там епископы могут беспрепятственно заняться исполнением обязанностей своей миссии и довести ее до доброго конца". Это были причины, конечно, хорошие; но были еще и лучшие, которые должны бы были побудить императоров и их советника Нестория выбрать для Собора скорее всякий другой город, чем Эфес, если бы они хоть минуту подумали о существе тех прений, которыми должен был заняться Собор.

Призывные грамоты на Собор были разосланы разным миполитам по обе стороны моря; но западные епископы, задержан ные бедствиями войны с варварами, вовсе не явились на зов. Папа извинился необходимостью личного присутствия среди опасностей своего народа, а также и тем, что ни один римский епископ еще не присутствовал лично на Вселенском Соборе; но он все таки известил, что пришлет туда своих легатов[106]. И Африка, бывшая в то время добычей Вандалов, отказалась прислать на Собор своих епископов, подобно Италии и Галлии; один только карфагенский епископ выслал представителем своим одного из дьяконов. Феодосии желал, чтобы на Собор приглашен был и Августин Иппонийский, хотя он и не был митрополитом, из уважения к его высокому уму и авторитету; но пригласительное письмо, посланное к нему, пришло, когда Августина уже не было в живых[107]. Результатом отказа столь многих западных епископов прибыть на Собор было то, что Эфесский Собор, предназначавшийся быть Вселенским, в действительности стал почти исключительно Собором восточным.

Особенный случай сохранил нам копию императорской грамоты, адресованную Кириллу, к которой приложено было частное письмо к нему императора, полное упреков и угроз, доказывающее, что гнев сына Аркадия был упорен, — чему, конечно, много содействовал и Несторий постоянными инсинуациями против Кирилла. Феодосии в этом письме своем не преминул припомнить и о той крайней неблагопристойности, какую позволил себе сделать александрийский патриарх, прислав два отдельные мемуара, один — ему, императору с супругою, а другой сестре его Пульхерии; это дело постоянно лежало у него на сердце, потому что глубоко уязвляло богословское самолюбие его и претензию быть самостоятельным и независимым правителем всех дел империи. Нет ничего более горького, презрительного и унижающего, как это письмо государя ко второму патриарху своей империи. Он расточает ему самые резкие и жестокие упреки в беспокойном стремлении всюду производить смуты и раздоры, чтобы над всем господствовать, и в дерзком злоупотреблении власти и силы, чтобы дать торжество своим мнениям. "Удивительные качества в священнике и способы действия в служении слову истины! Всякому известно, что истинное учение благочестия получает твердость не от приказаний, а от разумения; оно и сначала определено было для нас не угрозами какоголибо владыки или думающего владычествовать, а совещаниями и рассуждениями св. отцов и свящ. Соборов. Посему ты ныне же должен объяснить нам, почему ты, миновав нас, которые, как тебе известно, очень заботимся о благочестии, и священные лица всех мест, собрание которых одно могло бы удобно разрешить недоумения, возникшие в Церкви, присвоил себе одному право все решать самовластно, — право, принадлежащее только Собору епископов и всему обществу? Как будто учению благочестия более приличны рьяные порывы, чем спокойное и точное исследование, и как будто в деле утверждения его иметь бульшую дерзость лучше, чем умеренность. Но, — присовокупляет император, — будь уверен, что мир церковный для нас дорог, и знай, что это тебе мы приписываем церковные смуты, которые так глубоко нас огорчают"[108].

Затем он продолжает в следующих выражениях: "А впрочем, удивляться ли нам тому, что ты, преступая меру власти, нападаешь на церкви и священников, присвоив себе одному то, что принадлежит целой корпорации епископов? Не простер ли ты беспокойный твой нрав и дерзкое твое любопытство даже до жилища твоих государей, чтобы посеять в нем раздор между братом и сестрою? Если ты не знал, что между ними существовало некоторое разногласие, способное быть раздутым, если ты не питал в себе надежды произвести это, то зачем ты, я спрашиваю тебя, иное писал нам и супруге нашей благочестивейшей Августе Евдокии и иное сестре нашей Августе Пульхерии[109]. Если бы и существовало между нами некоторое разномыслие, то пронырливо выведывать о том человеку, живущему так далеко от нас, не предосудительно ли это в высшей степени? А если ничего подобного между нами не было, то пытаться производить раздоры — кому это менее всего свойственно, как не лицу священному[110]. Поистине это могло произойти от одного только беспокойного твоего духа и преступного стремления производить смуты, как в делах церковных, так и в делах царских; всюду вносить раздор, — это самое дорогое твое честолюбие, в этом ты полагаешь всю свою славу".

"Так знай же, каков наш образ мыслей о тебе; но знай и то, что все твои маневры рушатся: Церковь и государство содействием промысла Спасителя нашего Бога и нашим заботливым старанием о мире, как были, так и пребудут соединены союзом мира. Действуя в духе мира, мы даруем прощение и тебе, чтобы ты не имел предлога сказать, что подвергся порицанию от нас, вполне заслуженному тобою, за дело веры и благочестия, защищаемое тобою Это дело веры мы предоставим рассмотрению священного Собо ра и что он решит, то повелим исполнить в точности. Но мы не потерпим, чтобы ктонибудь из участвующих в правлении считал| себя вправе своевольствовать и по самомнению вознамерился освободиться от суда Собора. Этого не будет позволено тому, кто бы и захотел. Наше величество одобрит тех, кто с готовностью поспешит к такому исследованию, но не потерпит того, кто захотел бы; более повелевать, чем излагать свои мнения или совещаться с другими о вопросах веры. Посему ты поступишь благоразумно со своей стороны, если, оставив все оскорбительное для других и возмутительное, добровольно явишься на Собор для исследования вопросных предметов и прибудешь туда к сроку, указанному в нашей грамоте... Это единственное для тебя средство возвратить наше благоволение и доказать нам, что те жестокие и необдуманные действия, которыми ты хотел поддержать твои мнения, не были плодом личной неприязни к комунибудь. Покажи же нам, что ты наконец желаешь поступать законно, но знай, однако, что если бы ты и пожелал сделать иначе, то мы не потерпим этого"[111].

Из этих последних слов, при сравнении их с письмом Нестория к папе, видно, что и Феодосии смотрел на Кирилла как на виновного, подлежащего суду. Патриарх александрийский должен был дать ответ на Соборе не только за свои мнения, но и за образ действия в поддержании этих мнений, за ту манию все делать самовольно, обо всем судить безапелляционно, наконец, самовластно направлять против сослужителей своих—епископов угрозу низложения и отлучения от Церкви, право которых принадлежит только Собору.

Но не один император имел такое жестокое суждение о Кирилле; даже и друзья архиепископа, наиболее преданные ему, страшились той роли, которую он будет играть в ходе дел Собора. Один святой человек, который любил его и славился прямотой сердца и величием духа, Исидор Пелусиот, писал ему: "Предубеждение видит ясно только наполовину, а ненависть совсем слепа, избегай их; прежде чем обвинить кого-нибудь, рассмотри все дело очами справедливости. Тебя упрекают в желании мстить скорее за личные неприятности, чем за бедствия Церкви. Я слышу, как повторяют с разных сторон: Кирилл—племянник Феофила, он подражает образу действия своего дяди, ожесточенного гонителя Иоанна Златоуста, и ищет, подобно ему, славы в спорах... Заклинаю тебя, как твой отец по летам и как твой сын по сану, прекратить раздоры и ссоры, и не переносить на бессмертное тело Церкви личных оскорблений, которые могут нанести тебе смертные люди"[112]. Предвидя церковные бури, которых так страшился, этот человек мира писал также и императору, умоляя его прибыть лично на Собор, где его присутствие воспрепятствовало бы собранию епископов, вследствие взрыва пылких страстей, стать предметом посмеяния для язычников. Феодосии не мог этого сделать, — и предчувствие Исидора исполнилось.

Перед отъездом своим в Эфес Кирилл, как местоблюститель папы, хотел посоветоваться с ним насчет того, как следует поступать в отношении к Несторию, если ересиарх, сознав свое заблуждение, попросит у Собора прощения. Сам он был того мнения, что в этом случае не следовало бы принимать во внимание такого вынужденного отречения Нестория от своего лжеучения и надлежало бы, строго держась постановления Римского Собора, смотреть на него как на обвиненного, так как он не хотел добровольно удовлетворить в назначенный срок предъявленных ему в Константинополе требований. Целестин отверг это мнение. "Бог всегда принимает раскаяние грешников, какое бы оно ни было позднее", — отвечал он своему местоблюстителю[113]; но случая к прощению не представилось.

Примечания к 1 главе

    [1] Cassiod., V, 4.

    [2] Greg. Nazianz., Ер. 1. Athanas., ad Epict — Epiphan. Haeres., 77. - Hieron., Ep. 13 et passim. — Theodoret, V, 3. - Socr., II, 46.

    [3] Concil., III, epistol. Celestini.

    [4] Sisinnius a negociis et rerum actionibus abhorrens. Niceph., XIV, 30.

    [5] Смотри том моих рассказов из Римской истории, озаглавленный Placidie et Pulcherie. — Le demembrement de l'Empire.

    [6] См. том моих рассказов из Римской истории, озаглавленный: Saint Jean Chrisostome et rimperatrice Eudoxie.

    [7] Theodosius ex Antiochena ecclesia episcopum adducendum putavit Nestorium, nomine Germaniciae natum, dicendi quidem facultate praeditum. Conc, III., p. 6.

    [8] Erat illic vir quidam, nomine Nestorius, ortus ex urbe Germanicia. Socr., VII, 29. —Theodoret., Haer. fab. IV, 12.

    [9] Cirylie,Homil,V,2.

    [10] См. в моих рассказах из Римской истории V века: Alane, L'Agonie de l'Empire.

    [11] Evagr.,I,7.

    [12] Vocalis et faeundus Nestorius in dicendo promptus et facilis. Niceph. XIV, 31. — Sonora voce et expedita faeundia. Socr., VII, 29.

    [13] Marcel., Chron. an 428.

    [14] Elapso trium mensium spatio, Nestorius Antiocha adducitur. Socr., VII, 29. — Praeterierant menses tres, et ille adducitur, et episcopus constantinopolitanus creator. Niceph, XIV, 31. — Cassiod, XII, 4.

    [15] Niceph.. XIV, 30.

    [16] Quo, quidem, tempore Nestorius apud Mopsuestiam congressus, cum Theodora, audita allius doctrina, a recta pietate deflexita. Evagr, 1,2. — Niceph, XIV, 32.

    [17] Erat familiaris Nestorii Anastasius presbyter, qui una cum illo profectus fuerat Antiocha. Socr, VII, 32.

    [18] Ordinatus enim deeimo die mensis aprilis. Cassiod, XII, 4. Socr, VII, 29.

    [19] Illico coram universo populo imperatorem alloquens. Socr, VII, 29.

    [20] Quinto igitur post ordinationem suam die, ecclesiam Arianorum subvertere aggressus, eos ad desperationem coegit. Nam cum ecclesiam suam everti cernerent, ipsi injecto igne earn combusserunt. Porro ignis contiguas etiam domos absumpsit. Socr, VII, 29.

    [21] Cod. Theodos. VI, p. 189 et sq. —Socr, VII, 29.

    [22] Innumeris bellis ecclesiam replevit civili sanguine earn inundans. Evagr, 1,2. Socr, VII, 29.31.

    [23] Et antequam ipsam, ut vulgo dicif'r, civitatis delibasset aquam, ad cerrimum se persecutorem ostenderet. Socr, VII, 29.

    [24] Exinde incendiarum, (πυρχαϊάν) cum vocarunt. Socr, VII, 29.

    [25] Cassien. "De Incarnatione contra Nestorium".

    [26] Hie igitur Anastasius quodam die, cum in ecclesia doceret, dixit haec verba: Nemo Mariam vocet Deiparam (θεοτόχον). Maria enim homo mit. Ex homine Deus nasci non potest. Socr, VII, 32. Evagr, 1,2.

    [27] Cum ergo hoc de re tumultus, in ecclesia ortus esset, Nestorius dictum Anastasii fonfirmare studens. Socr, VII, 32. — Iis auditis cum populus Dei graviter commotus esset, et sermonem ilium, uti par erat, blasphemiam ducceret, Nestorius auetor illius blasphemiae, non modo Anastasium non prohibuit, nee reetae sanaeque doctrinae patrocinium suseepit. Evagr, 1,2.

    [28] Mercator, II. p. 5.39 et sq. Concil, III, см. извлечения из бесед Нестория.

    [29] Автор, как видно, по вопросу о происхождении учения Нестория о лице И. Христа, склоняется к той мысли, что оно внушено было Несторию Феодором Мопсуэтским. Не отрицая доли правды в этом мнении, мы не лишним считаем в дополнение его заметить, что настоящий родник, из которого вышло это учение, скрывался гораздо глубже и дальше, —и именно — в том особенном направлении христианского богословия на греческом Востоке, из которого последовательно одно за другим, в виде крайностей, возникали и многие другие, родственные ему по духу и месту родины, еретические учения о лице И. Христа (Павла Самосатского, Ария, Евномия...), и которое известно под именем антиохийского. Характеристическая черта его состояла в том, что, в противоположность сирийским гностикам — докетам, оно обращало внимание преимущественно на естественную, историческую сторону Божественного Откровения, — в лице И. Христа — на его истинное человеческое естество, в Св. Писании — на его прямой, буквальный и исторический смысл, — а вместе с тем естественно развивало и изощряло преимущественно те качества и приемы мысли, которые необходимы для познания этой стороны — анализ и критику. В отличие от другого современного ему направления богословия созерцательно-традиционного (александрийского), его можно бы назвать рассудительным или рассудочным. Не сдерживаемое в пределах веры, оно переходило в рационалистическое. Примеч. переводчика.

    [30] Proinde cum haec questio ab aliis aliter excepta esset, dissidium ortum est in ecclesia. Socr., VII, 32.

    [31] Ac veluti in noctuma quadam pugna temere dimicantes modo haec modo ilia discebant, idem affirmantes pariter et negantes. Socr., VII, 32.

    [32] Mercator, П., p. 8. — Concil., III.

    [33] HomiliaProcli episcopi Cyzisi. Concil., III., p. 10.

    [34] Socr., VII, 28.

    [35] Socr., VII, 45.

    [36] Вероятнее всего, праздник Благовещения. (Примеч. переводчика).

    [37] Вся эта беседа Прокла помещена во главе актов 3-го Вселенского Собора.

    [38] Mercat.,II.,p.27.

    [39] Cyril., in Nest, 1,5. —Mercator., П., р. 12.

    [40] Eusebius Dorylaei episcopus qui jam pridem, dum rethor esset, impietatem Nestorii primus coarguerat. Evagr., 1.2. — Eusebius, qui primus Nestorii vesaniam deprehendit atque redarguit, artis rethoricae peritus erat. Niceph., XIV, 47.

    [41] Concil., III, p. 175.

    [42] Leont. Bysant. inNestorium; Mercator., II, p. 16.

    [43] Primum igitur ignoravit, in catholica Ioannis epistola ita Scripten esse in antiquis exemplaribus: omnis spiritus, qui Iesum a Deo separat, non est ex Deo. Socr., VШ,32.

    [44] Idcirco Deo carissima Helena Augusta Deiparaevirginis partum eximiis monumentis ornavit, sacram illam speluncam omni cultus genere illustrans. Socr., Vn,32.

    [45] Ibidem.

    [46] Imperatorem habemus, episcopum non habemus. Conc, III, p. 427.

    [47] Так называлась та часть дворца, которую Пульхерия велела устроить по-монастырски, чтобы жить там затворницей со своими сестрами Аркадией и Мариной. См. мои рассказы из Римской истории: Placidie et Pulcherie.

    [48] Concil., IV, p. 101.

    [49] Я рассказал первую часть жизни Пульхерии в томе моих рассказов из Римской истории, озаглавленном: Placidie et Pulcherie. — Demembrement de l'Empire.

    [50] Cyril. Ep. 9

    [51] Socr., VII, 7,11,13.

    [52] Counciliageneraliaetprovincilia Severinii Binii. t. 2. Concil., III, p. 6—20.

    [53] Cyril. Ep. 9.

    [54] Binii II. Concil., III, p. 163.

    [55] Concil. Binii, t. II, p. 182.

    [56] Cyril. Ep. 7.

    [57] Concil., III, см. извлечения из сочинений Нестория, читанные на Соборе.

    [58] Ibid.

    [59] Concil., III, p. 352.

    [60] Asserebat autem Nestorius, Mariam Virginem dicendam esse Χριστοτόχος, quod medium quoddam Nestorio videbatur inter θεοτόχον et άνϋρωποτόχον. Pront Patrem dixit esse θεοτόχον , qui Deum genuisset, verius θεογεννήτορα. Sic Mariam θεοδόχον, Dei susceptricem, quod et de Christo secundum Nestorium dici potuit; uti Christum hominem θεόφορον esse ajebat. Tr. Spanh. I, p. 995.

    [61] Concil., III, p. 163—166. Mercator., II, p. 45.

    [62] Представленная автором оценка "второго письма Кирилла к Несторию" несколько преувеличена: в этом, очень небольшом по объему, письме вовсе не видно ни обширной учености автора, ни особенного знания отеческих творений; это не более как краткое, но в высшей степени точное и строго логическое изложение истинного смысла учения веры, содержащегося во 2-м, 3-м и 4-м члене Никейского Символа. Примеч. переводчика.

    [63] Concil., III, p. 163—166.

    [64] Послание Кирилла к константинопольским клирикам, смущенным разномыслием в Церкви. Concil., III, p. 172.

    [65] Concil., III, p. 173.

    [66] Hujusmodi homines nihil non audent: coalitam enim malitiam habent. Concil., III, p. 566. Cyril. Epist. 8.

    [67] Concil., III, p. 163.

    [68] Cyril. Epist. 4.6.

    [69] Concil., III, p. 174.

    [70] Ibid.; Cyril. Epist. 8.

    [71] Concil.,III,p. 166—170.

    [72] Cyrilli episcopi alex. de recta in Dominum nostrum Iesum Christum fide liber, religiosissimo Imperatori Theodosio nuncupatus. Concil., III, p. 20—25.

    [73] Cyrilli episcopi alex. liber religiosissimus reginis nuncupatus. Concil., III, p. 52—119 и: Cyrilli oratio alter a inscripta religiosissimus reginis de recta fide. Ibid, p. 119—161.

    [74] Несторий, не получая от папы Целестина ответа на первое свое письмо, послал ему второе письмо такого же содержания. Concil., III, p. 182. Примеч. переводчика.

    [75] См. Epistola Coelestini ad Nestorium. Concil., III, p. 184.

    [76] Cyril. Epist. 9. Concil., III, p. 177—179.

    [77] Ibid.; Theoph., p. 76. Mercat, II, p. 57.

    [78] Считаем нужным заметить, что Кирилл, посылая Целестину сочинения свои, как видно из письма его, приложил к ним и латинский перевод их, сделанный по его распоряжению в Александрии; стало быть, вновь переводить их не было нужды. Что же касается до бесед Нестория, то распоряжение о переводе их на латинский язык последовало от Целестина вслед за получением им этих бесед при письме Нестория. В Риме в это время был один ученый и красноречивый дьякон, по имени Лев, впоследствии папа Лев Великий; ему-то и поручено было Целестином сделать этот перевод. Лев пригласил к себе в сотрудники другого ученого богослова, хорошо знакомого со всеми тонкостями эллинизма, Иоанна Кассиана, ученика Иоанна Златоуста. Кассиан не ограничился одним только переводом бесед Нестория на латинский язык, но и написал в опровержение учения Нестория целый трактат: de Incarnatione. Таким образом, к тому времени, как Целестин созвал Собор, учение Нестория было уже вполне известно; оставалось только обсудить его. Примеч. переводчика.

    [79] О заседаниях этого Собора нам известно только то, что они были многочисленны и посвящены обстоятельному рассмотрению учения Кирилла и Нестория о Воплощении (Condi., III, p. 197), и что перед началом заседаний папа Целестин произнес к отцам Собора речь, о характере и направлении которой мы можем судить по одному сохранившемуся отрывку из нее. В этом отрывке папа приводит слова Амвросия Медиоланского, из составленного им гимна на день Рождества Христова, Илария Никтавийского, из его письма к импер. Констанцию, и папы Дамаса, указывающие на полное согласие веры Римской церкви с учением Кирилла. Coelest. epist. ad Cyrillum edit. D. Constant, et inter Epist. Cyril. 12.)

    [80] Quamobrem nosträe sedis auctoriate adscita, nostraque vice et lokopotestate usus, ejusmodi non absque exuisita severitate sententiam exqueris. Concil., III, p. 181.

    [81] См. письма Целестина к Кириллу и Несторию. Concil., III, р. 181 и 188. 82 Concil., III, р. 172.

    [83] К этому же времени относятся письма Кирилла к важнейшим и влиятельнейшим епископам Востока, Иоанну Антиохийскому, Ювеналию Иерусалимскому и Акакию Беррийскому, в которых александрийский епископ, изобразив смутное состояние Константинопольской церкви, волнуемой новым учением Нестория, и весь ход дел своих по этому поводу, приглашал их принять со своей стороны деятельное участие в общей борьбе Церкви против возникшей ереси. Concil., III, p. 197—203. Примеч. переводчика.

    [84] В дополнение к этому объяснению не излишне будет присовокупить, что Кирилл, как ученый богослов, по образованию и строю ума своего принадлежал к т. н. александрийскому направлению христианского богословия, существенная черта которого состояла в том, что, в противоположность направлению антиохийскому, в фактах исторического откровения Бога человеку оно обращало внимание преимущественно на сверхъестественный, Божественный фактор, и в учении о лице Иисуса Христа, в частности, сосредоточивало умственное созерцание главным образом на Его Божественном естестве, выставляя на первый план понятие о Нем, как вечном, Божественном Слове, единородном и единосущном Богу Отцу Сыне Его. При одностороннем развитии своем оно естественно предрасполагало, апереходя в крайность и действительно приводило ктаким мистическим воззрениям на взаимное отношение и соединение двух естеств в Иисусе Христе, Божеского и человеческого, в которых человеческое естество Его понималось далеко не во всей полноте и истине атрибутов действительной Его человечности, представлялось то умаленным в существенных своих свойствах и униженным в своей субстанциальности, то существенно измененным и преображенным в какой-то иной высший вид бытия, и в конце концов, утрачивая свойственную ему субстанциальную определенность, сливалось в одно с Божественным естеством Его. Еретические воззрения Аполлинария, а затем Евтихия, были именно крайностями, последовательно развившимися из этого направления богословской мысли. В понятии и учении Кирилла о взаимном отношении и соединении во И. Христе двух естеств, конечно, не было таких и подобных крайностей. Но при неустановившейся еще точной богословской терминологии и в жару полемики против несторианства, стремившегося возвести человеческое естество во Иисусе Христе в ранг самостоятельной и отдельной от Его Божества личности, и у Кирилла не раз срывались с языка такие фразы (как напр.: два естества во Иисусе Христе составляют одно; или: Божеское и человеческое естества сами по себе, до соединения своего во Иисусе Христе, существенно различны, но β и ио соединении своем составляют одно существо), в которых критика слов и рассудочная диалектика богословов антиохийской школы, всегда ревниво и подозрительно относившихся к выспренним созерцаниям александрийской школы, быть может и не совсем неосновательно с их точки зрения, усматривала наклонность к столь противным всему складу и строю их мистическим представлениям о сорастворении и слиянии естеств. И мы знаем, что такие не совсем обдуманные фразы Кирилла впоследствии действительно послужили для Евтихия исходным пунктом и опорой монофизитских его мечтаний. И в анафематизмах Кирилла, односторонне им исключительно направленных против мнений и выражений Нестория, а потому и составленных большей частью в форме противоположения двух, одно другому противных, предложений, — как ни тщательно они были обдуманы, — уже по самому этому одностороннему направлению их, равно как и форме изложения, при крайней сжатости выражения мысли, встречались такие предложения, выражающие воззрения самого Кирилла (как напр, во 2-й и 3-й анафематизме), в которых богословам Востока, принадлежавшим к антиохийской школе, мерещился страшный и ненавистный призрак монофизитизма. Inde irae... И Кириллу нужно было много и долго объясняться, чтобы успокоить встревоженное воображение ученых епископов Востока. Примеч. переводчика.

    [85] Это сказано было Кириллом не в письме к Несторию, а в письме к пустынникам (Concil., III, p. 7.) Примеч. переводчика.

    [86] Concil., III, p. 207—214.

    [87] Ib., p. 215—217.

    [88] Concil., III, p. 170,177.

    [89] Basilii diaconi supplicatio. Concil., III, p. 221.

    [90] Ibid.

    [91] Supplicatio diaconi Basilii. Concil., III, p. 220.

    [92] Concil, III, p. 203—206.

    [93] Lup. Ep.3.

    [94] Die dominica cum synaxis ageretur, ad episcopale palacium ascendimus, ibidemque toto praesente clero cunctisque fere illustribus adstantibus, litteras Nestorio tradidimus. Concil, III, p. 504.

    [95] Tune nobis respondit, ut postero die veniremus, et privatim ilium conveniremus. Porro nobis redeuntibus aditum interclusit, et responsum nobis dare non est dignatus. Concil, III, p. 504.

    [96] Mercator, II, p. 84 et sq. Lup. Ер. З.

    [97] Mercator, II, p. 84.

    [98] Cyril, Ep. 2.—Mercator, II, p. 42. —Liber, IV, p. 13 et 14.

    [99] Insani Nestorii anathematismi, Cyrilli anathematismis oppositi. Cone, III, p. 218. Mercator, II, p. 116.

    [100] Inter Epist. Coelestini 15. Несторий, как видно из этого письма его к Целестину, воображал, что Кирилл подвергнется суду Собора не только по поводу защищаемого им слова θεοτόχος, но и по другим, предъявленным ему, обвинениям, и конечно будет осужден. Примеч. переводчика.

    [101] Это замечание автора, кажется, не совсем верно. Евагрий говорит (Evagr. Η. Ε. lib. I, с. З), что Кирилл не только не был недоволен созывом Вселенского Собора, но и сам просил императора Феодосия об этом. Это свидетельство историка находит себе некоторое подтверждение и в письме Кирилла к Ювеналию, патриарху иерусалимскому. Зная, что Ювеналий пользовался особенным уважением императора и мог иметь на него влияние, Кирилл между прочим писал ему: "Нам непременно надобно писать к благочестивейшему Императору и ко всем государственным сановникам, и советовать им, чтобы они не ставили человека выше благочестивой веры во Христа, но (через созвание Вселенского Собора) утвердили бы в ней вселенную и избавили бы стадо от злого пастыря, если он не примет от всех нас вразумлений. (Epist. Cyrilli 15. Concil., III, Binii, II, p. 202). И из последующего за созывом Собора хода дела ни из чего не видно, чтобы Кирилл был недоволен актом созвания собора, а тем менее, чтобы он боялся явиться на Собор, опасаясь, как бы не очутиться там на скамье подсудимых: боязливые помышления были не в его смелом и мужественном характере.

    [102] Imperatores Caesares, Theodosius et Valentianus, Victores, Triumphatores, Maximi, Semper Augusti... Cone, III, p. 225.

    [103] Pendet a religione, qua Deus colitur, nostrae reipublicae status, multaque inter hunc et illam cognatio ac familiaritas intercedit. Nam et connexa inter se sunt, et utrumque prosperis alterius successibus incrementa sunt. Concil., III, p.225.

    [104] Nullum aequo animo abesse sinemus, nee ullam ille vel apud Deum, vel apud nos habiturus est excusationem, qui statim impigre seeundum significatum tempus ad destinatum locum non füerit. Conc, III, p. 226.

    [105] Deputavimus enim Ephesiorum civitatem, terra marique accessu percommodam, ibique diversantibus necessaria suppoditantem affatim e nativis importatisque fruetibus. Concil, III. p. 722.

    [106] Concil, III, p. 618.

    [107] Смотри в моих Рассказах из римской истории том, озаглавленный: Placidie et Pulcherie.

    [108] Verum curae nobis erit ecclesiae tranquillitas. Seito interim magnam ab te rerum perturbationem exitatum esse. Concil, III, p. 224.

    [109] Nam nisi aliquod inter nos dissidium esse putasses aut certe aliud ejusmodi ex litteris tuis exiturum sperasses; cur obsecro, alia privatim ad nos, et Evodociam... conjugem meam, alia vero ad Pulcheriam sororem meam Augustam, eamdemque pietatis studiossimam perscripsisses. Concil, III, p. 224.

    [110] Si id autem inter nos non existit, couari, et existat, cujusvis potius, quam sacerdotis fuerit. Concil, III, p. 224.

    [111] Exemplum sacrae, quam Theodosius ad episcopum Cyrillum misit. Concil, III, P223—224.

    [112] IsidorPelus. Epist. 5.

    [113] Nunquam displicet Deo accelerata in quoeunque correctio. Coelest. Epis. 16.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Глава вторая (431-й год)

Аполлинарий и его учение. Иоанн Антиохийский и епископы Востока подозревают Кирилла в аполлинаризме и решаются вступить с ним в борьбу. — Феодорит Кирский. — Несторий и Кирилл приезжают в Эфес: их занятия до собора и их приверженцы. — Жестокости Мемнона Эфесского. — Иоанн Антиохийский просит епископов собравшихся в Эфесе подождать прибытия Восточных.—Акакий Мелитинский и Феод от Анкирский. — Кирилл открывает Собор и председательствует на нем: обвине ние и низложение Нестория. — Восточные по прибытии в Эфес составляют особый собор, объявляют деяния первого Собора незаконными и низлагают Кирилла и Мемнона. — Собор Кирилла отлучает Иоанна и Восточных.—Волнения в городе.—Эфесский нищий доставляет в Константинополь письма, спрятанные в его палке.—Авва Далмат с монахами отправляется в императорский дворец ходатайствовать перед Феодосием за дело Кириллова Собора. — Прибытие в Константинополь послов Кирилла для объяснения деяний его Собора и комита Иринея—для ходатайства за дело собора Восточных. Совет в императорском дворце по соборным делам в Эфесе.

I

В 431 году праздник Пятидесятницы приходился на 7 июня; императорская грамота, призывавшая епископов Империи прибыть к этому дню в Эфес на Собор, помеченная 18 ноября 430 года и в течении следующего декабря месяца разосланная по всем главным местам назначения, давала епископам почти шесть месяцев для приготовления к Собору. Многие из них употребили это время на изучение тех вопросов, о которых должны были происходить пения на Соборе. Для этого они легко могли воспользоваться беседами и письмами Нестория, равно как письмами и посланиями Кирилла, которые бьши во множестве распространены повсюду их авторами. Некоторые из епископов имели у себя в руках даже текст последнего соборного послания Кирилла к Несторию, с приложением двенадцати членов веры, которые он настойчиво предлагал принять своему противнику, грозя в противном случае отлучением. Иоанн Антиохийский был из числа этих епископов.

Иоанн был тонкий, искусный богослов; всматриваясь пристальI но в эти двенадцать предложений, которые настойчиво предлагали первому архиепископу Восточной Церкви как критерий католической веры, он, казалось ему, открыл, что они по духу и направлению своему были еретические, что относительно рождения воплотившегося Бога Слова, Его страдания, смерти и воскресения, они заключали в себе принцип пассивности Божества, составлявший основу аполлинаризма. Это открытие привело его в ужас, потому что аполлинаризм всегда был предметом его особенной озабоченности; это был самый страшный враг православных сирийцев, червьистребитель, скрыто подтачивающий их Церковь.

Мы уже сказали мимоходом несколько слов об аполлинаризме и его основателе; скажем об этом здесь несколько подробнее, чтобы показать, как появление вновь этой ереси в таком важном документе могло не быть для сирийского патриарха пустым пугалом.

Неустрашимый исповедник, блестящий оратор и уважаемый епископ при жизни, а затем отверженный Церковью, как опасный ересиарх, после своей смерти, Аполлинарий был одной из самых оригинальных и интересных личностей католического христианства IV века. Он жил вместе со своим отцом, Аполлинарием, в Лаодикии сирийской; и тот и другой славились как отличные преподаватели греческих наук: отец — своими уроками грамматики и поэзии, а сын — преподаванием ораторского искусства, где он умел счастливым образом соединять пример с правилом. Оба были искренние христиане и горячие защитники единосущия; когда открылась эра преследования единосущников, оба состояли в клире: отец — пресвитером, а сын — чтецом114. С большим тру дом избегнув арианских неистовств Констанция, они вскоре за тем должны были вступить в борьбу против языческой тирании Юлиана и мужественно сопротивлялись антихристианским замыслам его. Чтобы обойти ненавистный закон, которым этот императорфилософ воспрещал молодым христианам изучение гречских наук из лицемерного опасения, чтобы оно не испортило в них чистоты веры, Аполлинарийотец, как отличный знаток грамматики и поэзии, "при изъяснении св. книг Ветхого Завета, передавал содержание их греческими стихами различных метров, книги Моисея напр, переложил в стихи так называемым героическим метром, а другие — в их числе исторические книги, частично подчинил метру дактилическому, а частично облек в форму драмы и выразил трагически, и вообще употреблял все роды стихосложения, чтобы никакие формы греческого языка не остались неизвестными христианам"; а Аполлинарийсын, как знаток риторики и софистики, и сам отличный оратор и диалектик, изъясняя Евангелие и послания апостольские, излагал содержание их в форме разговоров, подражая платоновским диалогам115. Таким образом, благодаря их трудам, образование христианского юношества не было ограничено одним только объяснением Луки и Матфея116, как это говорил заносчиво Юлиан. Эта услуга, оказанная Аполлинариями Церкви в борьбе с эллинистическим язычеством, "сделала их еще знаменитее"117; в общественном мнении христиан того времени Аполлинарии, и особенно Аполлинарийсын, считались передовыми бойцами за веру Христову против гонителя ее — Юлиана. И Юлиан со своей стороны считал Аполлинариясына, вместе с Григорием Назианзином и Василием Великим, в числе самых опасных врагов своей империи118.

По восстановлении религиозного мира, Аполлинарийсын, сделавшись епископом своего города, блестящим красноречием своим привлек к своей епископской кафедре многочисленную толпу бывших своих учеников и почитателей, которая рукоплескала ему в гимназиях; но он не сумел удержать в неприкосновенной чистоте ту веру, которую так мужественно исповедывал. Ослепленный безграничным уважением к древним греческим поэтам и философам, но повидимому, и в существо христианской веры прозревал не иначе как сквозь призму поэтических аллегорий и идей философских. Таким образом, он не хотел допустить, чтобы Бог, сошедший на землю для спасения людей, принял такую же самую плоть, каки их тело, и сделался таким образом единосущным своим созданиям. Он думал, что элементы, из которых образовалось тело Иисуса Христа во чреве Марии, были элементы особенные, созданные из самого существа Божия, чтобы служить кратковременной оболочкой Его Божественности; иногда он считал их даже совечными Богу Слову, существовавшими прежде времен в предначертаниях Божиих. Он утверждал также, что тело Иисуса Христа, одаренное как и все человеческие тела чувственною душою, не имело в себе души разумной, или ума, что место ее в теле Его занимало самобожество Слова. Вообще он держался той мысли, что Христос, которого он почитает, был существо сверхъестественное, рожденное вне условий и законов человеческой природы, в котором плоть была единосущна духу, который пострадал, умер и воскрес119.

Таким образом, крестная жертва Иисуса Христа, принесенная Им для искупления нашего, представлялась в какомто совершенно фантастическом виде, который, пожалуй, не был лишен ни величия, ни блеска, но оставлял совершенно в стороне вину человеческого рода и ее искупление. В христологической теории своей Аполлинарий, казалось, не имел в виду ничего иного, как только поэтический парафраз слов св. Павла об Иисусе Христе: "Он принял вид раба".

Такое идеалистикомистическое учение его о лице Иисуса Христа очень нравилось людям, имевшим такое же, как и он, экзальтированное воображение; но Аполлинарий не открывал, однако, этих тайн своих всем, и в церкви, которая быстро образовалась вокруг него, он установил два рода наставления: одно публичное, которое ничем не отличалось от католического учения, а другое тайное, где предавались самым смелым гипотезам, которые все направлены были к тому, чтобы в понятии о лице Иисуса Христа совсем изгладить черты Его истинно человеческой природы. Учения этого мистического мечтателя разветвлялись на множество сект под различными произвольными наименованиями, потому что имя Аполлинария было произнесено только после его смерти. Таким образом, ересиарх мог спокойно смотреть, как учения его были предаваемы анафеме на нескольких соборах, нисколько не опадаясь, что его лишат изза них епископского престола или же побеспокоят. Новые сектанты скоро прокрались всюду под маской лицемерного православия. Антиохия имела даже епископа аполлинариста (Виталия), который распространил принципы этой ереси между многими верными, и несчастный город очутился в то время в колеблющемся положении между четырьмя епископами, враждовавшими друг с другом120. Ревнители православия ли сколько угодно расточать отлучений и анафем приверженцам нового учения; лицемерными своими исповеданиями веры они ускользали от преследований и светской, и духовной власти. Их адепты были многочисленны, особенно в монашеских обителях, где умы, естественно склонные к мистицизму, еще более увлекались к тому своими созерцательными навыками и уединенными размышлениями.

Ересь Аполлинария, так хорошо принятая "единосущниками" на Востоке121, указывала на новую опасность для православной веры, состоявшую в преувеличении принципа единосущности, в противоположность арианизму, который отрицал этот принцип.

Как ни высокоумна казалась эта теология, однако же она была не нова. Уже в III веке ерисиарх Савелий не хотел видеть в христианской Троице ничего более, как только тройной способ рассматривать Бога, единого в своем существе, но представляющегося уму нашему различным по Его отношениям к себе самому и к миру, — смотря по тому, рассматривался ли Он как существо само в себе существующее (Отец), или как существо творящее (Сын), или как существо животворящее и освящающее (Дух Св.). В стремлении своем объяснить совершенное равенство сущности, существующее под различием Божественных Лиц, Аполлина рий почти что воспроизводил эту самую формулу савелианства, столь многократно осужденную122. Таким образом, с одной стороны, наверху, — савелианизм, почти совсем изгонявший из содержания христианской веры религиозный элемент искупления и приводивший к абстрактному философскому деизму; а с другой, — крайний арианизм, приводивший к деизму еврейскому —

Таковы были две опасности, одинаково страшные, хотя и противоположные, которые угрожали христианской теологии, как только она уклонялась от точного определения Символа веры, установленного Никейским Собором. Чтобы положить предел этим савелианским идеям, особенно опасным для Сирии по причине старой закваски савелианизма, оставшейся в провинциях Тигра и Евфрата, с одной стороны, и противоположным им идеям арианским, с другой, антиохийский епископ Мелетий предложил к принятию формулу учения о трех Божественных ипостасях равных и совечных, составляющих через свое соединение одну великую Божественную ипостась, или одно Божественное существо. В сущности это было то же, что учение о едином Боге в трех единосущных лицах; но греческая формула его грешила тем, что слово ипостась), в латинском переводе substantia, употребляла в двух различных значениях — лица (persona) и существа (substantia)q23; ее упрекали, кроме того, и за то, что само это слово — ипостась, ею вводимое, было новое124. Как бы то ни было, Мелетий и за ним большая часть епископов сирийских приняли этот вариант Никейского Собора в свои исповедания; египетские же епископы, сообща с Римской церковью, признавали его бесполезным и даже опасным, и соперничество двух половин христианского мира снова усилилось взаимными обвинениями в ереси.

Понятно, что внимание бдительных пастырей должно было обращаться на все, что могло поддерживать эти заблуждения, столь живучие и столь трудно уловимые; может быть, Иоанн Антиохийский гораздо менее встревожился, если бы какоенибудь учение, для опровержения их, пусть немного и преувеличило значение человеческой природы в лице Спасителя мира, Иисуса Христа. Между тем в анафематствах Кирилла были такие предложения: "Кто не исповедует Бога Слова пострадавшим плотию, распятым плотию, принявшим смерть плотию и наконец ставшим первородным из мертвых, так как Он есть жизнь и животворящ, как Бог: — анафема!"; в других членах не раз встречалось и поддерживалось (аполлинаристическое) выражение "собственная плоть Бога Слова"; третий член, казалось, даже прямо смешивал два естества после Воплощения, приписывал им "соединение естественное"125. Эти выражения, приближавшиеся к знаменитой фразе Кирилла "одно естество воплощенного Слова", — фразе, которой вскоре вооружился Евтихий, — могли внушать мысль, что Кирилловы анафематства в некоторых частях своих бьши ничто иное, как программа аполлинаризма, склоняющегося к пассивности Бога, к признанию в Иисусе Христе какогото особенного человеческого естества не единосущного с людьми, и наконец к смешению двух естеств в одно. Мы увидим впоследствии, что эти темные и запутанные выражения, хотя они в сущности вовсе не были еретическими, служили поводом к разделению церквей еще при жизни Кирилла и не раз были осуждаемы после его смерти.

Иоанн в настоящую минуту помышлял только о нуждах своей Церкви; он думал, что его приямой обязанностью было донести будущему Собору об опасных стремлениях Кирилла126; но не до веряя одним личным своим воззрениям в столь важном деле, он призвал к себе самых сильных богословов своей области, чтобы вместе с ними рассмотреть этот вопрос и решить общим согласием, как следует поступить при этом. Созванный им для этой цели синод, по зрелом обсуждении предмета, вполне разделил мнение своего патриарха насчет еретического характера Кирилловых анафематств и тех опасностей, в какие вовлечена была бы Сирийская церковь, если бы понятия, в них проводимые, получили одобрение и признаны были членами веры на предстоящем Соборе в Эфесе.

Таким образом условлено было на будущем Соборе открыть решительную борьбу против еретических анафематств Кирилла, а пока признано было нужным подготовить к этому умы письменными опровержениями. Патриарх Иоанн выбрал для этого двух самых знаменитых богословов своего патриархата, Андрея Самосатского и Феодорита Кирского127. Андрей, человек очень ученый, но робкий и друг мира и спокойствия, составил против Кирилла маленькую книжку, очень рассудительную и спокойную, на которую Кирилл ничего не отвечал; опровержение же Феодорита было, напротив, очень резко и вынудило Кирилла написать против него возражения. Он сделал это с крайней неохотой, и с этого времени стал питать к епископу Кирскому неприязненное чувство, никогда не потухавшее совершенно. Так как мы увидим Феодорита сильно втянувшимся в прения происходившей в это время борьбы мнений и учений, то изложим в нескольких словах, что это был за человек, и какого рода противника привлек на себя александрийский патриарх своими анафематствами.

Строгий и ученый, Феодорит был в середине V столетия образцом того христианского стоицизма, который так часто встречался в первые времена христианства, когда христианское исповедание называлось философией, но который почти совсем исчез с того времени, когда епископство сделалось средством к тому, чтобы властвовать, обогащаться и добиваться милостей государей. По образу жизни своей, как и по характеру, он совершенно противоположен Кириллу, но в умственном отношении был равен ему по учености. По происхождению своему Феодорит принадлежал к одной из самых богатых фамилий в Антиохии. Воспитываемый в роскоши и удовольствиях около своей элегантной и светской матери, он с детства питал в своем сердце два страстные стремления — к уединению и бедности, — и как только стал свободен в своих поступках, предался этим стремлениям всецело и без оглядки. Продав родовое имение свое, он половину вырученных денег роздал бедным Антиохии, а с другой половиной удалился в самую дикую часть евфратской Сирии, недалеко от реки Марсиаса, в соседний с городком Киром лес128. Там он написал свою церковную историю, которая прославила его в потомстве, и богословские трактаты, которые сделали его славным у своих современников.

Маленький город Кир, в предместье которого он поселился, вследствие различных бедствий, постигших его, ставший в это время большой деревней, имел недостаток во всем, что в древние времена составляло муниципальную принадлежность города. Феодорит употребил остаток своего состояния, чтобы дать ему все это. Город не имел воды в своих разрушенных фонтанах; он, с большими издержками, устроил их. Река Марсиас каждый год в половодье наводняла его местность: он построил плотины, чтобы удержать ее, и мосты, чтобы переезжать. Жители не имели удобного места для своих собраний ни на открытом воздухе, ни под крышей: он выстроил для них форум, окруженный портиками; их церковь падала от ветхости, он воздвиг им другую на свои средства129.

Заплатив таким образом щедрой рукой городу Киру за свое пребывание, новый гражданин его сделался таким же бедняком, какими были и старые его граждане. "У меня нет более ничего, — весело писал он одному другу, — ни дома, ни гроба; одна одежда, меня покрывающая, составляет все мое достояние". Признательный город вознаградил его за его щедроты, выбрав его своим епископом. В этом новом положении своем, которое он принял против воли, он показал себя таким же бескорыстным и благотворительным, как и прежде. Обращение еретиков стало теперь одним из самых любимых его трудов. Соседняя страна, находившаяся на границе Сирии и Персии, заключала в себе бесчисленное множество людей, принадлежавших ко всевозможным ересям, бежавших от религиозных преследований и называвших себя то римлянами, то персами, смотря по тому, господствовала или не господствовала терпимость в Империи. Они составляли какуюто странную нацию, смесь всех верований, всех племен и всех человеческих бедностей. Феодорит отправился в их среду и одну часть их обратил к вере. Когда он приходил в Антиохию по делам своей епархии, народ подстерегал его и увлекал в церковь, заставляя проповедовать. В этом городе риторов, страстно любившем цветистые периоды и обильные словами речи, его строгая и сжатая речь трогала все сердца: не один раз и сам патриарх, присутствовавший на этих поучениях, вставал с места, чтобы подать знак к рукоплесканиям; после этого Феодорит снова удалялся в свое уединение, стыдясь того пустого шума, который он произвел130. Таков был человек, которого настоятельные потребности религиозной борьбы заставляли возвратиться в мир; он входил в него, чтобы, по примеру древних мудрецов, с которыми пытались его сравнивать, испить цикуту христианских гонений.

II

Между тем миновал праздник Пасхи, и епископы один за другим направились к Эфесу, одни сухим путем, а другие морем. Императорское повеление, данное митрополитам в призывной грамоте, взять с собой на Собор только небольшое число из подчиненных им епископов, присутствие которых на Соборе могло бы быть полезным, а других оставить для исполнения религиозных обязанностей в провинции, истолковано было патриархами различно.

Антиохийский патриарх, обширная юрисдикция которого простиралась на восток даже за Евфрат, а на юг до гор АнтиЛивана, понял его в том смысле, чтобы каждый митрополит привез с собой только двух помощников из подчиненных ему епископов; вероятно, он имел в виду при этом примеры последних Соборов: во всяком случае он думал таким образом в точности выполнить волю императора. Александрийский же патриарх понял желание императора совсем иначе: в патриархате его было мало митрополитов, а много подчиненных им епископов; Кирилл назначил из них пятьдесят человек следовать за собой на Собор131. Со своей стороны и епископ эфесский, экзарх церковной области в Азии, созвал всех подведомственных ему епископов132, чтобы они оказали ему содействие в таком важном деле, с которым соединены были ближайшим образом честь и интересы его митрополии, по особенной причине, которую мы сейчас укажем.

Когда император Феодосии и Несторий выбрали местом будущего Собора Эфес, они совсем упустили из виду некоторые обстоятельства, которые далеко не благоприятствовали тому, чтобы вопрос о Марии, Матери Божией, мог быть исследуем здесь беспристрастно и обсуждаем спокойно. Мария Дева в последние годы своей жизни жила в Эфесе, куда она последовала за приемным сыном своим, полученным ею от истинного Сына своего у подножия креста: здесь же она и скончалась; здесь находилась и могила ее, недалеко от могилы любимого ученика Спасителя. Таково, по крайней мере, было общее мнение в V веке, нашедшее себе выражение даже на самом Соборе133; таково было, в особенности, мнение города Эфеса, который извлекал из этого общего верования обильный источник доходов от множества богомольцев, привлекаемых сюда чувством благоговения к двум священным могилам—Девы Марии и Иоанна Богослова, как называли ее второго сына.

Эфесский народ, магистрат и клир — словом, все считали Матерь Христа Спасителя не только покровительницей, но и питательницей Эфеса: это она ниспосылает на город и на всю Азию все роды благ; это она защищает, как от разбойников на сухопутных дорогах, так и от бурь на море, благочестивых путешественников, которые приходят в Эфес на поклонение ее могиле. В городе построен был великолепный храм с именем Марии, в котором Матерь Христа Спасителя была особенно чтима134. Этот храм, говорят, был в то время единственным храмом в христианском мире, посвященным ее имени, так как в это время еще крепко держался обычай посвящать церковный храм имени того или другого святого только в том случае, если в нем имелись мощи этого святого. Поэтому оспаривать у Марии Девы наименование Матери Божией значило в глазах каждого доброго эфесянина стать явным нечестивцем и врагом города. Если теперь принять в соображение, какое сильное влияние оказывает на совещательное собрание окружающая его среда, то нельзя не признать, что если бы император Феодосии и Несторий хотели сделать нечто особенно благоприятствующее принятию термина Богородица, то они ничего лучше не могли сделать для этого, как избрать местом Собора город Эфес.

Господствующее настроение эфесских граждан, благоприятствующее одной и враждебно относящееся к другой из споря щих сторон, не замедлило заявить свою силу тотчас же вслед за прибытием главных вождей враждующих партий.

Одним из первых прибывших на Собор был Несторий. Он прибыл с небольшим числом епископов, но зато окруженный много численной свитой служителей и той блестящей обстановкой, которую он любил вызывать в Константинополе135. Его сопровождало одно из высокопоставленных лиц при дворе, комит Ириней, без всякого, впрочем, официального поручения, а из одной дружбы к архиепископу и сочувствия к его учению; императорский комиссар, комит Кандидиан, долженствовавший представлять собой императора, должен был прибыть в Эфес как раз ко времени, назначенному для открытия Собора.

Ириней был человек честный и благородный, страстно любивший заниматься богословскими вопросами, как и многие из светских людей того времени, и к тому же искренно религиозный; несколько лет спустя он бросил и свои богатства, и почести своего звания, чтобы разделить со своим другом преследование Церкви. Пятнадцать или двадцать епископов, одни из патриархата Нестория, а другие из числа его прежних товарищей на Востоке и сторонников его мнений, присоединились к нему и составили тесный кружок лиц, оставшийся верным ему до конца. Прием, сделанный им, равно как и их вождю, в Эфесе был крайне холоден и даже враждебен. Магистрат Эфеса не оказал им никакий почестей, а епископ запер для них все свои церкви136; когда они выходили из своих домов, то на улице указывали на них пальцами и всячески старались их оскорбить. Позднее понадобилось, чтобы императорский комиссар при Соборе дал им конвой солдат для защиты. Что же касается Нестория, то, надо сказать правду, он держал себя в своем положении обвиняемого с достоинством, не пытаясь ни проникнуть в церкви, откуда Мемнон непременно велел бы выгнать его, ни сделать какуюнибудь выходку, которую могли бы обратить против него самого.

Немного времени спустя после Нестория прибыл в Эфес и Кирилл со своими пятидесятью египетскими епископами и с почти императорской свитой. Застигнутый на пути страшными бурями на высоте Родоса, он должен был на время зайти в пристань и достиг эфесского порта только с большими повреждениями. Он не преминул приписать спасение себя и своего флота покровительству Марии, Матери Божией137, защиту имени которой он на себя принял. Оставив свои корабли стоять на якоре, он вошел в город торжественной процессией: впереди него шли в чинном порядке пятьдесят епископов его, а позади в боевом порядке целая армия епископских слуг, параболан138, флотских матросов и наемных людей, носильщиков и нищих, которых он привез из Александрии...139

Городской магистрат и народ оказали ему совсем другой прием чем его противнику: его встретили с таким восторгом, что в нем, казалось, приветствовали как бы второго покровителя города.

Епископ Мемнон, столь жестокий по отношению к Несторию и его друзьям, предоставил египетским епископам все церкви и сам лично стал в положение как бы наместника их главы на все время его пребывания в Эфесе. Пресвитеры, городские судьи и граждане Эфеса до такой степени соперничали между собой в выражениях своего почтения и благоугождения Кириллу, что он мог думать, что находится в одной из своих областей на берегах Нила.

Дома патриарха александрийского и Мемнона сделались с этого времени двумя центрами, куда старались завлекать новоприбывших епископов, по мере того как они приезжали. Здесьто именно формировалась армия Кирилла. Формирование ее взял на себя Мемнон, — и, не пренебрегая никакими средствами, ведущими к этой цели, он исполнил свою задачу с беззастенчивою смелостью, последствия которой мы скоро увидим. Беря пример с патриарха, который почти осиротил церковную область свою для того, чтобы иметь на соборе пятьдесят епископов, подающих голос за его идеи, | он приказал прибыть в Эфес всем тридцати пяти епископам своего экзархата140 и, кроме того, привлек немало и чужих епископов из числа неприглашенных своими митрополитами141: если верить современным документам, некоторые из этих епископов были отлученные от Церкви, низложенные за разные преступления и даже признанные еретиками142.

Все эти люди были призваны и приняты благосклонно, вопреки церковным правилам. Вслед за ними стеклись в Эфес пресвитеры, оставившие свои церкви, монахи, убежавшие из монастырей, светские люди всякого звания; одних привлекло любопытство, других фанатизм — и все они гордились возможностью оказать содействие торжеству покровительницы Азии. Эта толпа иностранцев, увеличиваемая праздношатающимися людьми всякого рода, не замедлила произвести в городе беспорядки143: почти каждый день можно было видеть, то там, то сям, прискорбные кровавые драки. Императорские чиновники должны были принять энергичные меры.

Для поддержания в городе тишины и спокойствия они повыгоняли из города ненужную толпу иностранцев и монахов и сосредоточили в Эфесе гарнизоны соседних городов.

Каковы бы ни были средства обольщения, расточаемые новоприбывшим епископам с целью завербовать их под то или другое знамя, многие из них, однако же, хотели остаться свободными. Вместо того, чтобы присоединиться к двум уже образовавшимся группам, они пытались составить особенную группу людей, действующих по совести, которые решились подождать разъяснения спорного предмета от соборных прений, чтобы склониться на ту или другую сторону; они думали, что окажут полное уважение Собору, если не свяжут себя наперед какимлибо определенным мнением, не выслушав мнения других. Эта средняя партия удерживалась от присутствия на частных собраниях епископов Кирилла, — так начинали называть тех, кто собрался вокруг него под знаменем Марии Богородицы, — равно как и маленького стада Нестория. Члены этой средней партии ожидали, чтобы перейти на ту или другую сторону, прибытия сирийских епископов, которых численность и познания должны были, по их мнению, решить большинство голосов.

Такая тактика их сильно беспокоила Кирилла, который настолько боялся прибытия антиохийского патриарха, насколько другие желали его, — и Мемнон решился подчинить этих упрямцев даже силой, если убеждение не окажет на них никакого действия. Сначала он послал к этим разномыслящим епископам клириков своей Церкви, чтобы вразумить их насчет последствий отделения их от Кирилла; потом—знатнейших граждан города, чтобы их тронуть, ставя на вид, что подавать голос против Кирилла значит содействовать разрушению благосостояния их города, лишая подобающей ей чести Покровительницу его. Кто же из них оставался непреклоненным ни мольбами, ни вразумлениями, на тех указывали городской черни, которая, со свойственной ей дерзостью и грубостью, днем оскорбляла их на улицах до такой степени, что они не осмеливались выходить из домов, а ночью на дверях их Домов делали какиелибо зловещие знаки, указывающие на угрожающую им опасность144. Напрасно жаловались они городским судьям: те или подсмеивались над ними, или, в свою очередь, называли их самих общественными врагами. Как ни кажутся невероятными эти факты, но позднее они были доказаны гражданскими и церковными исследованиями145. Многие из этих епископов, старые или немощные, должны были наконец преклонить свои головы и примириться с Кирилловнами, но около шестидесяти остались твердыми в своем решении ожидать приезда Восточных, к тому же и близкого уже. Этим названием Восточных, взятом в частном и ограниченном смысле, обозначали тогда весь епископат и клир антиохийского патриархата; я выскажу в нескольких словах причину этого названия.

Провинция сирийская, самая обширная из римских провинций на востоке Средиземного моря, в официальной номенклатуре но сила название диоцеза Востока, и так как этой первенствующей области Азии присвоено было достоинство консисториального комитства, то высший государственный чиновник, управлявший ею и имевший свою резиденцию в Антиохии, назывался комитом Востока. В силу параллелизма, установившегося со времен Константина, между двумя иерархиями, гражданской и церковной, и антиохийский патриархат, заключавший в себе всю гражданскую область Сирии, носил название архиепископства или патриархата Востока, а епископы, зависевшие от него, обыкновенно назывались Восточными; таким именем их обозначали в распределении церковных диоцезов. Как комит Востока был самым могущественным из правителей римской Азии, так и патриарх Востока был самым могущественным из епископов христианской Азии. Юрисдикция его простиралась даже и за пределы гражданской провинции на обращенных в христианство варваров Аравии или Персии, которые зависели от религиозной митрополии своей, Антиохии, оставаясь совершенно чуждыми Империи.

Вследствие такой чрезмерно обширной юрисдикции антиохийского патриарха, в церковной администрации его патриархата происходило множество промедлений и затруднений; передвижения были громадны и совершались по крайне трудным дорогам. Так, епископам стран Евфрата нужно было употребить более двенадцати дней скорой ходьбы, чтобы явиться к своему патриарху, когда он их призывал к себе146. А в настоящем случае выбранные для присутствия на Эфесском Соборе епископы должны были еще сначала присоединиться к своим митрополитам, чтобы с ними отправиться в Антиохию, и оттуда уже всем вместе поехать на Собор под предводительством своего патриарха; переезд от Антиохии до Эфеса требовал не менее тридцати двух дней147, даже в общественных каретах. Из этого видно, какой трудной задачей было для патриарха Востока соединить вокруг себя представителей своей Церкви и привезти их в Эфес. Иоанн Антиохийский еще значительно упростил эту задачу, назначив только по два епископа от каждой митрополии.

Срок, и без того уже слишком короткий для того, чтобы переехать в столицу провинции Азии в промежуток времени между праздниками Пасхи и Пятидесятницы, как это предписывалось в призывной императорской грамоте, был еще более сокращен для Восточных особенным обычаем, соблюдавшимся в восточном патриархате. Там пасхальное торжество не только праздновалось с большим блеском, чем в остальных церквах, но и продолжалось до восьми дней, так что епископы могли в этом году отбыть из своих епархий только в последних числах апреля, так как Пасха приходилась на 19 число этого месяца. Время, требовавшееся для соединения их в центрах митрополий и общего собрания в Антиохии, не позволяло им отправиться в Эфес ранее первой недели мая месяца. Ввиду этого, Иоанн Антиохийский написал уже собравшимся в Эфес епископам, чтобы они соблаговолили подождать прибытия его и восточных епископов несколько дней и по прошествии назначенного срока, обещая со своей стороны всевозможную поспешность, какая только будет зависеть от него. Он надеялся, по его расчету, пропустить не более недели после Пятидесятницы; но он не принял в расчет случайностей, неразлучных с таким путешествием, а таких случайностей представилось несколько. Так, отъезд был замедлен сначала возмущением антиохийцев, вызванным дороговизной съестных припасов, причем патриарх счел своей обязанностью явиться миротворцем. Затем другое замедление произошло вследствие сильного разлива Оронта, повредившего дорогу, по которой должны были ехать епископы148. Наконец, перед отъездом своим в Эфес Иоанн захотел устроить заседание провинциального своего, синода, который он созвал с целью установить на нем с общего согласия, как следует держать себя на Эфесском Соборе, чтобы вся Сирийская церковь была солидарна с действиями своих делегатов.

На этом синоде обстоятельно и последовательно исследовано было, как надлежало вести себя и действовать по отношению к Несторию и по отношению к Кириллу. Синод был того мнения, что по отношению к Несторию надо действовать в духе примирительном, чтобы тем ободрить его идти далее по пути уступок, на который он вступил уже вследствие увещаний самого Иоанна. Что же касается Кирилла, или точнее его анафематств, то положено было решительно отвергнуть их: если Несторий, слишком упорный в своих мнениях, должен быть осужден, то он будет осужден по крайней мере не в силу этих еретических, богохульных и опасных, особенно для церквей Востока, предложений. Итак, два решения были приняты с общего согласия: снисходительность к Несторию, чтобы ею привести его к раскаянию, и борьба на смерть против анафематств Кирилла. Наконец, все бывшие на синоде епископы обязались взаимно друг перед другом: отправляющиеся в Эфес—сообразоваться во всем с решением провинциального своего синода, а остающиеся — наперед согласиться со всеми действиями своих представителей149.

Вслед за тем колонна Восточных собралась и двинулась в путь к Эфесу. Андрей Самосатский и Феодорит Кирский были в числе лиц, присутствовавших на заседании синода, где отцы Собора, вполне одобрив сочинения их, написанные в опровержение анафематств Кирилла, им же в особенности поручали поддерживать в Эфесе обвинение против "Египтянина" в ереси; но когда пришлось ехать, Андрей извинился плохим состоянием своего здоровья и остался; Феодорит, мужество которого было недоступно никакой слабости, принял на себя одного всю тяжесть борьбы, поехал и даже предупредил на пути своего патриарха.

Между тем епископы, собравшиеся в Эфесе, в ожидании открытия заседаний Собора, пользовались своим досугом различно. Одни приготовлялись к предстоящим прениям чтением св. Отцов; Кирилл, с помощью протонотария своей церкви, занимался выписыванием из книг Нестория таких мест, которые наиболее подавали повод к обвинениям, и противопоставлял им такие места из св. Отцов, которые наилучше подтверждали его собственное учение150; другие проводили время в разговорах и спорах о предмете, по поводу которого их созвали в Эфес. Делались частые посещения из одного лагеря в другой, если там имелись друзья; туда ходили для разговоров, для наблюдений и немножко и для шпионства.

Несторий на этих домашних беседах любил защищать тезисы, поражавшие удивлением его противников; он то казался соглашающимся с ними, то упорно стоял на своих мнениях, как бы для того только, чтобы этой изворотливостью ума своего выказать свое умение говорить и приготовиться к предстоящим важным прениям151. Было замечено, что Кирилл редко проходил мимо Нестория и вовсе не подходил к нему. "Он избегает меня, — говорил Несторий со своим обычным высокомерием, — он боится, чтобы я его не обратил". Колкие слова, легкомысленные и дерзкие речи, сказанные на этих домашних беседах, передавались из одного лагеря в другой, поддерживали существующее между ними несогласие и нередко падали на голову их сочинителей: это именно случилось с Несторием в двух достопамятных случаях.

Его посетили два человека, некогда бывшие его близкими друзьями, которые, хотя держались совсем противоположного его учению мнения, но не потеряли к нему прежней привязанности: это были Акакий Мелитинский и Феодот Анкирский. Акакий, раз посетивши Нестория, думал, что ему удалось навести его на более православный образ мыслей, и пришел к нему во второй раз с сердцем, исполненным радостной надежды, чтобы довершить его обращение, как, против всякого ожидания, Несторий стал говорить ему самые странные речи. Епископ Мелитинский, приводя доказательства из св. Писания, утверждал, что Сын Божий истинно и действительно родился от жены, для того чтобы искупить человека от смерти. "Сознайтесь, по крайней мере,—сказал, прерывая его, Несторий, — что если Слово, вторая ипостась св. Троицы, воплотилось, то вместе с ним должен был воплотиться и сам Бог Отец и Дух Святый, потому что Троица есть тройственна и единична по своему существу152

Эти слова заставили епископа Мелитинского с ужасом отступить, как вслед за тем один из спутников Нестория, сорвавшись со своего места, вскричал: "Что касается меня, то, находя иудеев виновными в убийстве, я не обвиняю их в богоубийстве, потому, что они убили не Бога, а только человека"153; а другой епископ из партии несторианцев стал утверждать, что надобно строго отличать (во Иисусе Христе) Сына Божия, претерпевшего страдания, от Бога Слова154. Акакий не мог более выносить подобных нелепостей; он вышел от Нестория полный негодования и более не являлся к нему.

Такое же разочарование вынес и Феод от Анкирский. Когда он с жаром излагал учение о вечном Сыне Божием, "родившемся во времени и по плоти из чрева Девы Марии", то Несторий вскричал: "Вы можете думать об этом как хотите, но я никогда не признаю Бога двухмесячного или трехмесячного; никогда не буду поклоняться, как Богу, дитяти, сосавшему молоко своей матери и бежавшему в Египет, чтобы спасти свою жизнь"155. С этого дня Несторий уже не был более еретиком только, он не был даже и христианином. Друзья его заметили, что он заходит уже слишком далеко и губит себя, — и сказали ему об этом; но он, всегда самонадеянный и легкомысленный, в извинение своих слов, отвечал им: "Ведь я говорил все это только для упражнения в прениях; впрочем, с меня уже довольно этих нескончаемых споров, — и я умываю руки в нечестиях моих противников"

Акакий и Феодот, выходя от Нестория, не могли удержать своего негодования, и разговор их с Несторием дошел до сведения Кирилла. Кирилл хотел, чтобы они самолично засвидетельствовали об этом разговоре, так как он представлял доказательства против Нестория более сильные, чем все, что могли найти в его сочинениях. Оба епископа, как люди честные, немного поколебались, но наконец должны были это сделать. Кирилл имел теперь в руках своих самые очевидные, неоспоримые факты против Нестория и думал только об ускорении кризиса.

Одно важное соображение побуждало его покончить с этим делом до прибытия Восточных. Кто должен был председательствовать на Соборе? По правилам это место должно было принадлежать Несторию, так как он занимал самый первый по важности епископский престол в империи Востока; но будучи обвиняемым, он не мог председательствовать над своими судьями: впрочем, он и сам понимал это и, как мы сказали уже, вовсе не старался выйти из своей роли обвиняемого. После константинопольского патриарха вторым по важности был патриарх александрийский Кирилл; но и он, как мы видели, был также обвиняем156 императорским письмом; он был обвиняем даже вдвойне: и за смуты, произведенные в Церкви его властолюбием, и за те жестокости и насилия его, на которые приносили жалобу императору египтяне. Поэтому и египетский архиепископ должен был подражать поведению Нестория и отказаться от председательства; но так как обвинение против него не было изложено формально по правилам церковным, подобно обвинению, направленному им самим, против Нестория, то он воспользовался этим недостатком формальности, чтобы отбросить в сторону это обвинение и вытекающую из него неправоспособность, и овладел председательством в силу своего права первенства157.

Если бы Иоанн Антиохийский присутствовал на Соборе, дело это могло быть поставлено совсем иначе. Иоанн занимал третье место между патриархами и, за устранением Кирилла, он должен бы был по праву председательствовать на Соборе; в случае нужды он мог бы поддержать это свое право одним очень веским аргументом, перед которым исчезло бы всякое притязание со стороны его противника. Вместо неформального обвинения, которому могли предать этого последнего императорские чиновники, Иоанн Антиохийский вез с собой обвинение, изложенное по всем правилам формы, от имени епископов провинции Востока, и, конечно, ни Собор, ни императорские чиновники не позволили бы Кириллу председательствовать на Соборе и направлять прения его по своему желанию. Опасение такого оборота дела, навеянное последними известиями, полученными из Антиохии, сильно тревожило патриарха ЗДександрийского: он поспешил отвратить опасность немедленным °ткрытием заседания Собора.

Двадцатого июня, на тринадцатый день после Пятидесятницы, Восточные еще не прибыли в Эфес; стало, однако же, известно, что они находились в расстоянии от города лишь на несколько дней пути: они остановились на время по причине крайнего изнеможения и болезни некоторых из своих епископов. Между тем голова их колонны, состоящая из самых молодых или самых подвижных, безостановочно и спешно шла вперед, и в этот день дошла уже даже до самого Эфеса. Между прочими в числе их был Феодорит. Иоанн уведомлял через них Кирилла особенным письмом, что и все они Бог даст, прибудут наверное дней через пять или шесть, т.е. числа 26го158; а два другие епископа159, посланные Иоанном вперед, заявили со слов Иоанна, что если он не прибудет к этому числу, то не обидится, если Собор откроют и до его прихода160.

Люди благоразумные и умеренные были того мнения, что нужно подождать прибытия Восточных, частью по чувству вежливости и уважения к епископам, а еще более по чувству справедливости и даже канонической обязанности; нельзя, говорили они, без особенно важных причин, лишать самую обширную и знаменитую церковь Восточной империи права голоса и участия в прениях о догматическом вопросе.

Кирилл, напротив, держался того мнения, что надобно идти далее: "Мы и так уже довольно времени провели в напрасном ожидании их прибытия, нарушая повеление императора, назначившего день 7го июня днем открытия заседаний Собора. Многие из нас за это время подверглись болезни, некоторые, удрученные недугами старости, не вынеся пребывания в чужом городе, упали духом, а некоторые и умерли161; отовсюду слышится требование немедленного открытия заседаний Собора. Пусть же те, которые показали себя точными и заботливыми в исполнении своих обязанностей, не страдают, по крайней мере, от нерадения других". Таковы были причины, высказываемые им публично; но в частном кругу он внушал сторонникам своим и нечто другое. "Восточные, —говорил он, — придут для того только, чтобы оправдать Нестория, которому Иоанн друг и соученик; ведь учение его не есть ли учение Антиохийской церкви? Ожидать их еще долее значит заведомо желать упрочить на Соборе торжество ереси".

Эти доводы партии взяли верх; сосчитали друг друга, и так как на стороне Кирилла нашлось до 198 человек, то он решил немедленно открыть заседание Собора.

Вечером того же дня разослано было всем епископам от имени Кирилла, как председателя, и Ювеналия Иерусалимского, как вицепредседателя Собора, приглашение собраться 22го числа рано утром в церкви Марии, чтобы приступить к открытию Собора. В то же самое время четыре епископа явились к Несторию и вручили ему письменное приглашение явиться на Собор в качестве обвиняемого. Несторий отвечал, что "он посмотрит, что ему делать, когда Собор будет созван законным образом"162, и немедленно уведомил комита Кандидиана о том, что затевалось. Этот представитель императора, удивленный, как и все, употребил следующий день, 21го числа, воскресенье, на посещение членов большинства, стараясь дать им понять, что они самым вопиющим образом нарушают предписания Феодосия: "Епископы еще не собрались в достаточном числе, — говорил он им, — неужели вы хотите заставить меня, представителя императора, обратить в ничто все решения сделанные до прихода Восточных?"163 Это предостережение, кроме того, заявлено было им и письменно Кириллу и Ювеналию164, за подписью которых разослано было пригласительное письмо к епископам; но Кандидиан не получил на него ответа.

В этот же самый день, в воскресенье, и епископы независимой партии, к которым присоединились и многие из несторианцев, написали протест против удара, приготовляемого Кириллом; они требовали:

1) чтобы для открытия Собора подождали прибытия Восточных, без которых не могло состояться правильное и законное собрание, и которые были уже близко;

2) чтобы прежде чем приступить к открытию заседаний Собора, произвели очистку членов его, изгнав из него епископов неизвестных или недостойных, низложенных или состоящих под запрещением, отлученных или пришедших на Собор без приглашения.

Они объявили в заключение, что если эта их просьба не будет Уважена, то они будут преследовать виновников и зачинщиков всякого действия противного правилам Церкви по всей строгости канонических законов. Шестьдесят восемь епископов, и между ними сорок восемь митрополитов, подписались под этим протестом, который был в тот же самый день предъявлен Кириллу: но и он также остался без ответа, как и протест Кандидиана165.

В понедельник, 22го числа, на рассвете, сто девяносто восемь епископов, принадлежащих к партии Кирилла, заняли свои места в церкви Марии. Кирилл занимал председательское место, присутствующие члены Собора поместились около него в порядке их степеней, и нотарии — каждый на своем посту. Посреди церкви на высоком столе положили св. Евангелие, показывая присутствующим, что сам Иисус Христос соприсутствует им при исследованиях о чествовании святой Его Матери166.

В тот самый момент, когда, по обычаю, протонотарий хотел доложить присутствующим о предмете собрания, в церковь вошел комит Кандидиан с отрядом солдат; за ним следовала депутация от шестидесяти восьми епископов, подписавших протест, которая явилась сюда для того, чтобы возобновить свой протест перед лицом собрания, и с нею несколько епископов, заведомо известных как приверженцев Нестория. Приблизившись к собранию Кандидиан громким голосом сказал: "Повеления благочестивейшего нашего императора воспрещают частные собрания, этот источник согласий и расколов, и требуют для составления Собора присутствия возможно большего числа епископов. Но вы сами видите, что многих из них еще недостает, и прибытие их ожидается с часу на час; итак, вы не составляете Собора, вы только частное собрание, и я приглашаю вас немедленно разойтись.

— Прочитайте нам священную грамоту,—так на официальном языке назывались грамоты императора,—вскричало сразу несколько голосов, — священную грамоту!

—Я прочту ее,—прервал их комит Кандидиан,—только перед законно составленным Собором167. Вы узнаете ее только тогда, когда досточтимый архиепископ антиохийский будет здесь вместе со своими. Он находится уже не далее, как в трех днях пути: я получил об этом достоверное известие от моих чиновников, посланных к нему навстречу; я вам настоятельно повторяю: разойдитесь!"

Ужасный шум последовал за этими его словами. Все говорили зараз. "Как же вы хотите, — говорили Кандидиану,— чтобы мы повиновались императорской воле, когда мы не знаем того, что он повелевает?" И снова крики, чтобы он прочел императорскую грамоту. Кандидиан постоял с минуту в нерешительности, как бы размышляя сам с собой, потом развернул свиток бумаги, который держал в руке, и громким голосом прочитал то, что в нем содержалось168. Это были данные ему инструкции, которыми определялись его права и обязанности, как главного комиссара на будущем Соборе. Они заключали в себе несколько общих распоряжений: вопервых, относительно состава Собора, чтобы он состоял из возможно большего числа епископов, "для того, чтобы его решения вытекали из одного общего духа, из одного сердца"; затем, относительно порядка исследований, чтобы первыми предметами, подлежащими рассмотрению, были предметы веры, а личные или частные вопросы отложены были к концу всех прений; и наконец, относительно круга обязанностей и прав императорского комиссара, чтобы "светлейший" комит Кандидиан наблюдал за сохранением нынешнего порядка и дисциплины на Соборе, и отнюдь не присутствовал на нем при догматических прениях169, так как право судить об этих вопросах принадлежало одним только епископам. Чтение этой грамоты выслушано было в глубоком молчании, после чего последовали обычные пожелания долголетия государю, — что заставило комиссара подумать, что собрание расположено покориться его требованию. Вследствие этого он возобновил приглашение разойтись.

Но тогда во всем собрании разразился еще больший шум, чем прежде. Все, чего желали вожаки его, это — добиться от императорского делегата прочтения императорской грамоты и инструкций, которое должно было предшествовать открытию Собора, и через это помешать ему воспользоваться этим пропуском для признания недействительности их действий. Формальность эта бьша исполнена теперь, и комит Кандидиан попал впросак. "Теперь, когда мы знаем священную грамоту, — сказал ему один епископ, пользуясь минутой молчания, — мы намерены в точности сообразоваться с желанием нашего всемилостивого и благочестивейшего Императора, и первым предметом наших рассуждений поставляем вопросы о вере; вследствие этого мы приглашаем светлейшего комита благоволить оставить собрание".

Кандидиан, увидев свою ошибку, старался как мог поправить ее, но его уже вовсе не слушали: шиканье и крики заглушали его голос, так что он вынужден был удалиться. "Они изгнали меня из своего собрания, — говорит он в своем донесении, — с бесчесть ем"170. Тогда очередь пришла и епископам, его сопровождавшим. На принадлежащих к партии Нестория со всех сторон посыпались такие оскорбления и угрозы, что им не оставалось ничего другого, как бежать171. И с депутацией от шестидесяти восьми поступили не много лучше: ее выпроводили из церкви, не дозволив прочитать принесенного ею протеста172. Так началась сессия Эфесского Собора, которую неспособный императорский чиновник открыл, сам не зная и не думая о том!

По удалении из церкви всех протестующих, заседание возобновилось, и первенствующий нотарий, александрийский пресвитер Петр, кратко изложил присутствующим подлежащее рассмотрению дело достопочтенного архиепископа константинопольского Ηестория, обвиняемого в ереси. Так как обвиняемого не было налицо в собрании, то потребовали пригласить его лично явиться на Собор для ответа, чтобы по выслушании объяснений с той и другой стороны иметь возможность постановить решение "о спорном предмете веры по общему суждению и соглашению".

Четыре епископа посланы были Собором отнести ему письменное приглашение, составленное по всей форме. Но, оказалось, дом его был окружен присланными Кандидианом солдатами, вооруженными палицами173, и посланные от Собора епископы не были приняты; только один чиновник (трибун Флорентий) сказал им от имени архиепископа, что "как только соберутся все епископы, то и он явится".

Тогда послано было новое, повторительное приглашение, но на этот раз посланные Собором другие четыре епископа не могли даже войти и в переднюю комнату его дома, занятую множеством солдат с палицами, и, простояв немалое время подле дома, несмотря на все просьбы, не получили уже никакого ответа174. Вместе с прилашением, сделанным 20го июня, это было третье и последнее приглашение, требуемое церковным уставом, — и собрание объявило, что оно будет судить по документам. Сначала прочитан был Никейский Символ, как истинное правило веры, и вслед за тем второе письмо Кирилла к Несторию. Председатель просил отцов высказать свое мнение, согласно ли это письмо его с Символом св. Собора Никейского, или нет: все епископы, один за другим, сказали, что они находят это письмо совершенно согласным с никейским изложением веры и со своей стороны с любовью принимают его, признавая учение, в нем изложенное, вполне православным. Потом прочитано было ответное письмо к Кириллу Нестория. Председатель опять спросил членов собрания: как они думают об этом письме? Согласно или несогласно оно с верой, утвержденной на св. Соборе Никейском? Отцы Собора, один за другим по порядку, отвечали, что они находят письмо Нестория не только несогласным с благочестивой верою, изложенной св. отцами никейскими, но и совершенно чуждой ей, и со своей стороны решительно отвергают это письмо, анафематствуют изложенное в нем нечестивое учение и тех, кто так учит и верует. По мере того как отцы Собора, один за другим, высказывали свое порицание этому письму, негодование, возбужденное этим письмом, все более и более увеличивалось в собрании; наконец они все вместе, поднявшись со своих мест, воскликнули: "Мы все анафематствуем это письмо; мы анафематствуем еретика Нестория, и кто не анафематствует его, пусть будет сам анафема!"175 Когда утихли эти крики, прочитано было письмо папы Целестина к Несторию и непосредственно вслед за ним последнее соборное послание Кирилла к Несторию, оканчивающееся двенадцатью анафематствами. Никто не возвысил голоса, чтобы выразить свое одобрение ему или сделать какоелибо замечание на него; оно было выслушано и без одобрения, и без порицания; между тем один тот факт, что оно было заслушано на Соборе без возражения и внесено в акты Собора без замечаний, влек за собой безмолвное одобрение его. После чтения некоторых других документов меньшей важности перешли к словесным свидетельским показаниям, и тогда представилась умилительная сцена, придающая интерес этому процессу.

Тогда, по вызову одного епископа (Фирма Иоппийского), энергично поддержанному председателем, поднялся со своего места почтенный муж, это был Акакий Мелитинский, который со слезами на глазах и прерывающимся от рыданий голосом сделал такое показание: "Я хорошо знаю, что когда дело идет о вере и богопочтении, должна умолкнуть всякая личная привязанность. Поэтому, хотя я более чем ктолибо любил Нестория и всячески старался спасти его176, но теперь, по любви к истине, должен открыть то, что я слышал от него, чтобы за сокрытие истины не подвергнуть душу мою осуждению. Тотчас по прибытии моем в Эфес я имел беседу с Несторием и, увидев, что он неправо мыслит, старался вразумить его и отвлечь от ложных мыслей. Он своими словами заставил меня верить, что я достиг своей цели, и я был счастлив. Но спустя десять или двенадцать дней, когда я опять зашел к нему, чтобы продолжать наш разговор, и по обычаю стал защищать истину, то нашел его совершенно изменившимся. Коварными и нелепыми вопросами он старался принудить меня или совершенно отвергнуть воплощение Бога Слова во Иисусе, или допустить, — ни с чем несообразную мысль, что вместе с Богом Словом воплотилось и Божество Отца и Св. Духа. Я с негодованием отверг эти нечестивые мысли, свойственные только в высшей степени злокозненному уму, готовому совершенно ниспровергнуть благочестивую веру, когда один из бывших с ним епископов, вмешавшись в разговор наш, стал утверждать, что Сына Божия, претерпевшего крестную смерть нужно различать от Сына Божия, второй ипостаси св. Троицы. Я не мог более выносить такого богохульства, простился со всеми и ушел"177.

Когда кончил показание свое епископ мелитинский, поднялся в свою очередь Феодот Анкирский, не менее огорченный и носящий во всей своей фигуре признаки глубокого волнения. "С глубокою скорбью в сердце, — сказал он, — приступаю я к показанию против друга; но так как этого требует служение Богу, то я пересилю мою скорбь и выскажу всю правду по предмету, о котором меня спрашивают178, хотя, по моему мнению, в свидетельстве моем и нет нужды, так как образ мыслей Нестория ясно открывается из прочитанного письма его к его преосвященству Кириллу. Как в этом послании он утверждал, что о Боге нельзя говорить, что он родился от Девы, питался молоком ее, так и в разговоре со мной неоднократно повторял, что о Боге нельзя сказать, что Он двух или трех месяцев. И не я один слышал от него такие богохульные речи: вместе со мною о них могут свидетельствовать и многие другие епископы"179, — прибавил он в конце своей речи и тяжело опустился на свое место, видимо удрученный скорбью.

В сравнении с этими показаниями, где честность и истина поражали в каждом слове, последовавшие затем извлечения из речей и писем Нестория были очень бледными свидетельствами; многие епископы потребовали прекратить их чтение, чтобы долее не оскорблять своего слуха этим собранием всякого рода нечестия.

Тогда Кирилл велел читать избранные места из св. отцов, чтобы доказать, что учение, в защиту которого он ополчился, было столь же научное, сколько и традиционное. Когда прения были окончены, приступили к голосованию об осуждении Нестория: оно произнесено было единодушно всем собранием, и следующий приговор о низложении Нестория, составленный по всей форме, включен был в соборные акты.

"Так как нечестивый Несторий не захотел повиноваться нашему приглашению и не принял посланных к нему от нас епископов, то мы оказались вынужденными исследовать нечестивое его учение. Открывши же, частью из тех речей, которые он недавно имел в этом городе и которые подтверждены свидетелями, что он думает и проповедует нечестиво, мы были вынуждены на основании канонов и послания святейшего отца нашего и сослужителя Целестина, епископа римского, произнести против него, хотя и не без горьких слез, следующее горестное определение: "Господь наш Иисус Христос, на которого он изрыгал хулы, устами сего святого Собора определяет лишить его епископского сана и отлучить от церковного общения"180. Затем следовали подписи в числе ста девяносто восьми; позднее к ним присоединилось еще несколько подписей181, так что число их достигло более двухсот.

Так окончилось заседание Собора, открытое и закрытое в один' день. Когда собрание стало расходиться, была уже темная ночь. Огромная толпа народа запрудила окрестности церкви Марии и соседние с ней улицы; она стояла здесь с самого утра в сильном волнении, в тоскливом ожидании, но без ума. Все спрашивали один у другого с беспокойством о результате окончившихся прений Когда же узнали, что Несторий низложен и святая Дева, покровительница города, признана Матерью Божией, раздались единодушные крики радости. По мере того как епископы выходили из церкви, их восторженно приветствовали и обнимали. Народ провожал их с факелами до самых домов; женщины с благовонными курильницами в руках шли впереди их182; это было великое и общее торжество в Эфесе, который был освещен в продолжение всей ночи.

На другой день, 23 числа, приговор Собора был объявлен Несторию в следующих оскорбительных выражениях: "Св. Собор, собранный благодатью Божией по повелению благочестивеших наших императоров в городе Эфесе, Несторию, новому Иуде..."183 Этот приговор был вынесен на всех площадях; о нем объявлялось жителям города особенными глашатаями, с трубными звуками184. В этот же день послано было от Собора письменное оповещение о низложении Нестория и клиру Константинопольской церкви, чтобы он принял меры к сохранению всего принадлежащего патриаршей церкви в целости185. Двадцать третье и двадцать четвертое числа посвящены были епископами на пламенные проповеди, в которых они наперерыв терзали Нестория, а 25го Иоанн Антиохийский был у ворот Эфеса.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

III

Итак, 25го июня186 колонна Восточных (епископов) подошла ι воротам Эфеса, обращенным к Антиохии; в жалких одеждах, ис томленные от пути и покрытые пылью, одни из них были верхол на лошадях, другие на носилках; антиохийский патриарх фигурировал между последними. У ворот города встретил их комит Ириней с почетной стражей, данной ему Кандидианом, и в коротких словах рассказах им о том, что произошло в Эфесе за последние дни: об упорном отказе со стороны Кирилла подождать их прибытия, об открытии им заседания Собора несмотря на протест императорского комиссара и многих епископов, и наконец о суде над Несторием и осуждении его. По мере того, как Ириней пересказывал об этом, гнев овладевал Восточными,—и они решили между собой — тотчас же по прибытии своем на место составить заседание Собора, чтобы принять меры, противодействующие постановлениям Кириллова собрания. Когда колонна снова двинулась в путь, патриарх заметил нескольких епископов, которые, в сопровождении своих клириков, старались пробиться сквозь толпу, чтобы приблизиться к нему. Это была депутация от собрания Кириллова, пришедшая приветствовать антиохийского патриарха с благополучным прибытием и вместе с тем объявить ему от лица этого собрания, чтобы он воздержался от общения с Несторием, как осужденным еретиком. Он догадался о чем хотели сказать ему эти епископы, дал знать, чтобы их оттеснили187, и отправился дальше.

Прибывши к дому, который они должны были занять, Восточные сошли со своих лошадей и носилок и, как говорит один современный документ, не переменив своих одежд, не отряхнув белевшей на них дорожной пыли188, вошли в залу, где ожидало их несколько епископов. Это были епископы, державшиеся в стороне от собрания Кирилла и принадлежавшие частью к группе самостоятельных, а частью к стаду Нестория; они пришли поздравить Восточных с благополучным прибытием. Сосчитав своих сторонников, Восточные с горестью увидели, что их было всего только тридцать семь189 представителей великой церкви Азии. Тогда Иоанн раскаялся, что придал слишком точное толкование императорской грамоте относительно количества епископов, долженствующих присутствовать на Соборе, и раскаяние его сделалось еще сильнее, когда он узнал, что Кирилл и Мемнон имели на своей стороне целую армию приверженцев.

Только что они открыли заседание собрания, как доложили о прибытии светлейшего комита Кандидиана и вслед за тем он вошел в залу заседания в сопровождении своей стражи. Императорский комиссар подробно и обстоятельно изложил им ход события, совершившегося на этих последних днях в Эфессе: как "за пять дней" перед сим александрийский епископ Кирилл и эфесский Мемнон с единомышленными с ними епископами, вопреки формальным распоряжениям императоров, выраженными в данной ему, Кандидиану, священной грамоте, и несмотря на его решительное запрещение делать частные собрания до прибытия всех епископов, собрались в церкви Марии для соборного рассуждения; как они хитростью вынудили его прочитать им императорскую грамоту и затем, не обращая более никакого внимания на его увещания разойтись, по выходе его из церкви, составили заседание Собора. Напирая при этом с особенной силой на ту энергию, которую он выказал перед этим самовольным и самоуправным собранием, и на ту грубую манеру, с какой оно обошлось с ним — представителем императора, Кандидиан, видимо, принимал свои предосторожности, чтобы Сирийцы в донесении своем императору Феодосию не обвинили его в слабости и неспособности. Выслушав этот рассказ, Восточные попросили его, как это сделал и Собор Кирилла, прочитать им императорскую грамоту, заключавшую в себе данные ему инструкции; на этот раз он согласился без всякого затруднения, — и восточные отцы, прослушав чтение императорской грамоты стоя, приветствовали громкими и продолжительными восклицаниями имя благочестивейшего императора. Когда умолкли восклицания, антиохийский архиепископ, обращаясь к императорскому комиссару от лица всего собрания Восточных, сказал, что "грамота благочестивейших императоров так ясна, что не оставляет места никакому недоразумению насчет священной воли их, и что если там — в собраний Кирилла, по прочтении ее, обнаружился мятежный дух неповиновения, то мы — собрание Восточных, выслушав эту грамоту с подобающим благоприличием и покорностью, изъявляем полную готовность исполнить предначертания боголюбезнейших императоров"190. И вслед за тем, предваряя предстоящее синоду дело исследования о бывшем собрании в церкви Марии, выразил желание наперед услышать из уст самого императорского комиссара, и как происходило в том собрании, и чем оно окончилось. дидиан сказал на это, что в течение всего того дня, когда происходило заседание того собрания, ему совершенно неизвестно было, что у них там происходило; но на следующий день из вывешенных на площадях грамот и торжественных объявлений публичных глашатаев он узнал, что святейший епископ Несторий был осужден и низложен ими. Иоанн спросил: "Как же они пришли к тому, чтобы осудить этого мужа? Соблюдены ли были ими при исследовании его дела каноны и церковные постановления?" — "Так же были соблюдены, как и предписания императора, — отвечал Кандидиан и, пробежав глазами собрание, прибавил: — Я вижу в этом собрании епископов, которые засвидетельствуют это так же как и я"191. Сказав это, он вышел из собрания вместе со своей стражей. Только что оставил он залу, как депутаты от Собора Кириллова испросили и получили позволение войти в собрание и быть выслушанными192. Они следовали за Восточными пешком, смешанные с толпою, до самого дома, где те остановились, и стояли уже больше часа у дверей его, ожидая, пока их захотят принять193. Принятые в зале заседания, эти делегаты сочли своим долгом исполнить в точности возложенное на них поручение, сообщив восточным епископам, что Несторий достодолжным образом осужден Собором за свое нечестие, и что Собор предуведомляет их — епископов, чтобы они не имели с ним общения, под страхом наказания, установленного церковью. Они не имели времени сказать чтолибо большее. "Я знаю все это, — вскричал с нетерпением Иоанн, — ступайте к тем, кто вас послал". Депутаты удалились, но когда они выходили из дому, некоторые епископы и клирики, солдаты и сирийские слуги194 так исколотили их, что они едва дотащились до церкви Марии, где заседало их собрание.

Между тем собрание Восточных продолжало исследования о событиях в Эфесе. Иоанн попросил епископов, присутствовавших тогда в городе, дать свои показания; в числе их, как мы говорили Уже, был, между прочим, Феодорит Кирский; он показал себя при этом сильно возбужденным против главного виновника и руководителя этих событий, александрийского патриарха. Истинные намерения Кирилла в ускоренном движении и направлении этих событии были, казалось, разоблачены. Очевидно, александрийский патриарх не торопился бы так скоро осудить Нестория, если бы он не имел в виду предотвратить осуждение, угрожавшее ему самому, как автору анафематств, так как процесс константинопольского архиепископа подавал естественный повод к рассмотрению и этого, так важного в настоящем деле, документа, и Восточные находили в нем самый удобный случай, за который Иоанн Антиохийский и в особенности Феодорит предположили горячо ухватиться. Но если Несторий будет уже осужден до их прибытия, то и этот случай к обвинению Кирилла исчезнет; тогда пришлось бы открыть против него прямое обвинение в ереси, от которого он, конечно, сумеет найти средства уклониться. Такова, казалось Восточным, была истинная цель маневров Кирилла, когда они рассмотрели их вблизи, — ив этом они, быть может, не очень ошибались.

После Кирилла начались исследования о Мемноне. На него указывали как на главное оружие жестокостей "Египтянина" про тив тех епископов, которые не хотели присоединиться к его партии. Это он возбуждал против них народ своего епископского города; он приказывал останавливать их на пороге своих церквей, как какихнибудь язычников, так что ни один из них не имел возможности даже в день Пятидесятницы присутствовать при богослужении; он запер для них гробницы добропобедных мучеников и не позволил посетить даже гробницу преблаженного Иоанна, богослова и евангелиста195, В вычислении преступлений, в которых эфесский епископ был явно виноват, не забыли и дурного управления им своей Церковью. "Мы окажем большую услугу городу Эфесу, — говорило собрание, — если освободим его от этого недостойного пастыря: город Эфес будет нам за то благодарен".

Когда следствие кончилось и собрание потребовало, чтобы "виновники бывшего неизобразимого смятения подвергнуты были наказанию, достойному их преступления", Иоанн предложил на утверждение собрания следующий, составленный им, приговор:

1) Кирилл и Мемнон "как главные виновники совершившегося беззакония, — первый не только за самовольный и самоуправный образ своего действия в Эфесе, в противность правилам церковным и предписаниям императорским", но и за еретическое мудпование свое, обнаруженное в известных его анафематствах, заключающих в себе яд ересей Аполлинария, Ария и Евномия, и не только как еретик, но и как ерисиарх, увлекший в свое заблуждение многих епископов; а второй—как за жестокости, выказанные им в отношении к епископам, не хотевшим пристать к его партии, так и за дурную свою администрацию, — по всей справедливости должны быть низложены, лишены епископства и устранены от всякого церковного священнодействия.

2) Прочие же епископы, позволившие вовлечь себя в заблуждение и участие в противозаконном собрании, должны быть отлучены от общения дотоле, пока, сознавши свою вину, не раскаются, не произнесут анафемы на еретические главы Кирилла и не присоединятся к Восточным, чтобы вместе с ними, согласно с требованиями императорской грамоты, побратски заняться исследованием спорных вопросов и утвердить благочестивую веру, изложенную св. отцами Никейского Собора196.

Этот приговор принят был собранием единогласно, при криках: "Твоя святость изрекла приговор вполне справедливый и законный; пусть в этом смысле и составлено будет общее определение, за подписью всех нас"197. И определение, в этом смысле составленное Иоанном Антиохийским от имени всего собрания Восточных, назвавшего себя, также как и собрание бывшее в церкви Марии, " святым Собором, заседавшим в Эфесе"198, было немедленно утверждено и предложено к подписанию.

Этим определением своим собрание Восточных объявляло постановление Кириллова Собора отмененным и осуждение Нестория уничтоженным: Несторий восстановлялся в своем епископском сане и ранге, оставаясь, однако же, обвиненным дотоле, пока истинный Вселенский Собор не постановит своего решения о нем.

Когда присутствовавшие в собрании епископы подписались, протокол заседания собрания, вместе с определением его, отправили в Антиохию, чтобы получить оттуда столько подписей, чтобы в соединение с первыми они представляли более двухсот соединенных вместе подписей199. Не закрывая заседания, неутомимый патриарх распорядился, чтобы о состоявшемся определении своего Собора немедленно объявлено было письменно тем, кого оно касается; потом написал городским судьям Эфеса, что Мемнон, недостойный епископ их города, канонически низложен и что они должны созвать избирателей для немедленного замещения его другим епископом. Все это было сделано за один присест: это второе собрание епископов в Эфесе выказало, таким образом, деятельность еще более лихорадочную, чем первое, заседавшее в церкви Марии.

Это последнее собрание, между тем, в то же самое время представляло зрелище самого шумного волнения. Оно только что выслушало донесение своей депутации, посланной к Восточным: возвратившиеся депутаты горько жаловались собранию на Иоанна Антиохийского, что он принял их пренебрежительно и грубо, невзирая на их епископский сан и депутатское звание (заставив немалое время простоять у ворот дома и допустивши в дом в сопровождении солдат), а по исполнении ими поручения от Собора "дозволил комиту Иринею и бывшим с ним епископам и клирикам нанести им оскорбление побоями". "Нас били,—рассказывали они перед Евангелием, находившимся в церкви во время заседания200, — нас били· так жестоко, что мы находились в опасности лишиться жизни", и показывали следы ударов на своем теле.

Каждое слово из рассказа депутатов прерываемо было крика ми негодования, вырывавшимися из всех уст201. Со всех сторон слышались голоса, требовавшие возмездия за такие бесчестные поступки, и прежде всего отлучения всех Восточных. И здесь, как и в собрании Иоанна, никто не возвысил голоса, чтобы умерить жестокость внезапных решений, и приговор об отлучении Восточных был порешен собранием единогласно во время этого же самого заседания202.

Кирилл, не теряя времени, приказал тотчас же отнести к Иоанну Антиохийскому письменное объявление203 о состоявшемся приговоре своего собрания, подвергавшем как его самого лично, так и его приверженцев, отлучению, так что этот приговор собрания Киоиллова мог встретиться на пути с приговором собрания Восточных, предававшем низложению самого Кирилла и отлучению сторонников его. Это было двойное объявление войны без пощады от обеих враждующих сторон, раскол, дышащий непримиримой неприязнью.

Итак, вместо одного общего, предписанного императорской грамотой, Собора, в Эфесе оказалось два Собора, которые, отрицая друг друга, оба считали себя законным Вселенским Собором204. Императорские чиновники были на стороне собрания Иоаннова; город Эфес горой стоял за Собор Кирилла.

На следующий день объявления от имени собрания Восточных205 о низложении Кирилла и Мемнона вывешены были на всех перекрестках, их находили даже на стенах театра...206; но народ эфесский с негодованием срывал и разрывал их. Небольшую силу имело и посланное Иоанном Антиохийским городскому начальству приглашение об избрании нового епископа на место низложенного Мемнона: избиратели не подавали и признака жизни; низложенный епископ, еще с большей чем прежде торжественностью, продолжал совершать богослужение в своих церквах в сослужении со своими товарищами, такими же отлученными, как и он сам207, и народ во множестве стекался на эти служения послушать проповедей, исполненных обличений и порицаний. Между тем доступ в эти самые церкви в то же время был совершенно закрыт лля Восточных208; попытка, сделанная однажды Восточными, силой войти в церковь Иоанна Богослова отражена была силой209. Вскоре за тем раздражение эфесского народа против Восточных стало обнаруживаться и актами прямого насилия. "Мы дошли до крайних бедствий и ежедневно видим смерть перед своими глазами, — жалобно писали Восточные префекту, взывая о помощи, — как во время войны, мы находимся в постоянном страхе нападений; жилища наши уже не один раз отмечались зловещими знаками, угрожавшими нападением; нас держат в осадном положении, препятствуя собираться вместе; даже больные наши, нуждающиеся в свежем воздухе, не смеют поднять поникшие головы и вьшли из дома, страшась единоплеменников своих, как жесточайших врагов". Чтобы положить конец этим жестоким поступкам городской толпы, которые были терпимы городским начальством или делались от его имени, императорские чиновники должны были прибегнуть к помощи военной силы; но на помощь городской черни явилась милиция Кирилла, матросы, флотские служители и шараболаны, — и между египтянами и солдатами происходили ежедневные стычки. Ввиду такого смутного и возбужденного состояния умов императорский комиссар распорядился, чтобы вокруг жилища Иоанна Антиохийского и Восточных постоянно находилась воинская стража, обязанная строго наблюдать за всеми входами и подходами к нему; а для охраны дома, занимаемого Несторием, наняты были деревенские жители пригородного местечка Зевксина. Вместо мирных прений Собора об одной из священнейших тайн христианства, Эфес представлял зрелище анархии без примера, как и без основания.

Между тем в Константинополь приходило донесение за донесением, послание за посланием, представлявшие положение дел в Эфесе в самых различных красках: каждая партия определяла его со своей точки зрения, соответственно своим интересам и видам.

Несторий и единомышленные с ним епископы в донесении своем императору, принося жалобу на противозаконно, вопреки постоянным обычаям Церкви и положительным предписаниям императорской грамоты, составленное "египтянами и азийцами" отдельное собрание, постановившее "всем известное" низложение, и на "варварские притеснения и обиды", чинимые в особенности Мемноном, умоляли его величество или составить другой законный Собор, на который, по устранении из него всех лишних элементов, вносящих одни смуты, допущены были бы из каждой провинции вместе с митрополитом только двое знакомых с делом епископов, или же дозволить им возвратиться домой, так как при настоящем положении дел в Эфесе они не могут более жить в нем, не опасаясь за свою жизнь210.

Восточные, с Иоанном Антиохийским во главе, со своей стороны доносили императору, что прибывши в Эфес они нашли собравшихся в нем для рассуждений о вере епископов в таком угнетении и страхе, город — в таком смятении и все дело веры, предстоявшее исследованию Собора, в таком расстройстве, что принуждены были главных виновников этого беспорядка и смятения, Кирилла и Мемнона, подвергнуть низложению, а сообщников их — отлучению; и с тем вместе просили августейшее его благочестие, чтобы он повелел постановления незаконно составившегося Собора Кириллова считать не имеющими силы, отдельное собрание сторонников Кирилла рассеять, а дело Нестория снова передать на суд действительного Вселенского Собора, составленного согласно с канонами и предписаниями императорской грамоты. Процесс Нестория в уме Восточных тесно и неразрывно соединялся с вопросом об анафематствах Кирилла; поэтомуто собственно они и настаивали на том, чтобы этому делу снова дан был законный и правильный ход. Они советовали также императору, в случае если он соблаговолит исполнить их прошение, назначить для присутствия на Соборе определенное число епископов из каждой митрополии; они полагали, как и Несторий, что для успешного хода исследований вполне достаточно было бы и двух епископов; но формальное предписание такого или иного определенного числа епископов казалось им необходимым, чтобы "люди бессовестные, опираясь на одно только множество голосов, не имели возможности угнетать совесть других"211.

Императорские чиновники в своей официальной корреспонденции выражали такое же неблагоприятное мнение о состоявшемся под председательством Кирилла заседании Эфесского Собора и постановленных на нем определениях, как и Несторий и Восточные: выставляя дело Собора, как дело одних личных страстей партий, они много распространялись о беспорядках и насилиях, производимых в Эфесе партией Кирилла212. Но эта партия, в свою очередь, выставляла их самих не в лучшем свете: составленное от ее имени Мемноном послание к императору было полно горьких обвинений против них за их образ действий, явно пристрастный к одной стороне (т.е. Несторию и Иоанну Антиохийскому) и враждебный к другой (т.е. к собранию Кирилла). Что же касается До ее собственных действий, до открытия ею соборного заседания и постановленных на нем определений, то, изложив обстоятельно весь ход этого заседания, она выражала полную уверенность, что все деяния ее Собора были вполне правильны, соглас ны "с канонами Церкви" и с предписаниями императорской грамоты, а постановленное им определение о вере выражает истинное и согласное мнение всей христианской Церкви Запада и Востока, и представляя императору самые записи деяний Собора, на стоятельно просила его, не внимая никаким посторонним внушениям и наветам (Кандидиана и Иоанна Антиохийского), безотлагательно утвердить это постановление, приняв вместе с тем со своей стороны соответствующие меры к истреблению плевел, посеянных на ниве Церкви Несторием213.

Среди таких противоположных представлений об одном и том же деле, император и его советники не знали на что решиться, колеблясь то в ту, то в другую сторону214. Частные письма из Эфеса, ходившие в Константинополе из рук в руки и доходившие до сведения правительства, еще более увеличивали нерешительность его, указывая на императорских чиновников как на преступников, виновных во всякого рода противозаконных поступках и жестокостях. Императорский комиссар, комит Кандидиан, обвиняем был в том, что он нападал на епископов со своими солдатами и приводил в смятение весь город, задерживал на таможне продовольствие для членов святого Собора, наконец, платил церковные деньги жителям Зевксина, охраняющим Нестория, и дозволял им публично произносить хулы против св. Собора, которым учил их Несторий215. Мемнон в своем письме к Константинополь скому клиру обвинял в особенности комита Иринея в наглости, с которой тот подучал этих простых и невежественных людей наносить ежедневные оскорбления членам Собора на глазах Иоанна Антиохийского"216.

Цель этих писем была — произвести давление на императора помимо его правительства, — и мы увидим, что цель эта была достигнута. Рассчитывая на слабость государя, на его мнительность и постоянную изменчивость мыслей, приверженцы Кирилла проси ли у него как милости, чтобы он выслушал их лично, дозволив де путации из их членов представиться ему в его дворце: какого более справедливого, более благочестивого и боле просвещенного судью они могли желать, как сам император Феодосии?

Неизвестность истины среди этих противоречий утомила импеатора и его совесть. Он решил послать в Эфес ловкого делового агента, магистриана Палладия217, чтобы он все самолично наблюдал и немедленно затем донес словесно о том, что увидит и услышит: тогда император, осведомленный о настоящем положении дел в Эфесе, примет окончательное решение218. Вместе с тем, в ожидании возвращения этого агента, чтобы защитить императорских чиновников, находившихся в Эфесе, от публичных обвинений, правительство решило прекратить на время всякую частную корреспонденцию между этим городом и Константинополем, и с этой целью предписаны были им разные административные меры. Приставы полиции и таможни получили приказание осматривать путешественников и их поклажу, как при отъезде, так и по прибытии, чтобы узнать не укрывали ли они какойнибудь запрещенной переписки. Обыск производился строгий, наказание полагалось тяжкое, так что партии крайне затруднялись, как им пересылать свои письма и объявления; но воображение их было неистощимо, и они почти всегда успевали в этом, противопоставляя хитрость силе.

Был в Эфесе один, всем известный, нищий, который ходил каждый день по улицам города с узловатой палкой в руках, прося милостыни у проходящих. Этот нищий вдруг исчез: из милосердия он получил место на одном судне, отходившем в Босфор, вероятно между багажем и животными гарнизона. Он не имел при себе ничего, кроме своей палки и бедной одежды, и у него, конечно, не нашли ничего, если только осматривали его; его не обеспокоили более и по приезде, также как и при отъезде. Сошедши с судна на берег, он отправился просить милостыни по улицам Константинополя, как это он делал в Эфесе. Однако он повидимому хорошо знал город, потому что без запинки направлялся по пути в один монастырь, находившийся за городскими воротами, где настоятелем был авва Далмат. Он постучался и просил позволения видеться с архимандритом, говоря, что должен открыть ему некоторые важные вещи; но не такто легко было получить доступ к достопочтенной особе настоятеля. Должно было пройти немало времени в переговорах, пока нищий наконец был принят. Тогда, открывши свою палку, которая была внутри пустая, этот странный посланец передал архимандриту письмо Кирилла к епископам и монахам константинопольским, некоторые другие письма, и вместе с ними протокол заседания Собора, которого еще не было in extenso в императорском городе219. Далмат прочитал эти бумаги с жадностью, и прочитав их, задумал проект, который и привел без замедления в исполнение.

Но мы должны сказать наперед несколько слов о том, кто такой был архимандрит Далмат и почему отцы Собора выбрали его между всеми поверенным и истолкователем своих жалоб. Он принадлежал к тому классу монахов, тогда еще редких, которые, входя в монастырь, давали обет не выходить из него живыми; некоторые из них, чтобы не выходить оттуда ни живыми, ни мертвыми, устраивали себе там и могилу. Такая полная преданность их уединению была вознаграждаема народом и Церковью уважением, доходящим до благоговейного почтения; Далмат заслуживал того и другого в высокой степени.

Бывший офицер императорской стражи Феодосия 1, Далмат потерял сразу жену и двоих детей: это несчастье так сразило его, что он оставил свет и посвятил свою жизнь Богу. Сын его Фаустин, единственный оставшийся в живых, пожелал последовать за отцом в его убежище, чтобы соединять свои слезы и молитвы с его слезами и молитвами до тех пор, пока смерть не соединит их в одной могиле. Далмат был честный, образованный, прозорливый и мудрый советник в мирских делах, хотя и не жил больше в мире; сам император не раз лично приходил к нему посоветоваться в затруднительных обстоятельствах. Рассказывают, что по поводу выбора Нестория на епископский престол Константинополя этот пустынник предсказал императору, что этим выбором он вызовет много бурь, которые долго не прекратятся в Церкви и империи220.

Это предсказание о новом патриархе приписывали откровению свыше, потому что Далмат почитался за прозорливца. Мысль, которая пришла ему на ум, когда он читал бумаги, принесенные нищим, была — собрать монахов из всех окрестных монастырей, — а их было не мало в предместье Константинополя, — и торжественным шествием отправиться к императору, чтобы объяснить ему, что от него скрывают истинное положение дел в Эфесе, и испросить у него дозволения явиться к нему депутатам Собора для объяснения; это, в сущности, было именно то, чего желал Кирилл.

Этот проект быстро возник в уме архимандрита; но он тотчас же вспомнил, что дал торжественный обет никогда не выходить при жизни из монастыря, в котором он прожил уже сорок восемь лет221· Может ли он нарушить этот священный обет даже для такой высокой и благородной цели? Им овладело сомнение, и он провел ночь без сна, в молитве. Вдруг он услышал голос как бы с неба: "Далмат, выйди отсюда!"222 Утешенный и укрепленный в своих мыслях, он немедленно пригласил к себе своих товарищей, архимандритов, и изложил им свой проект: те приняли его с удовольствием. Несколько дней спустя, на восходе солнца, из всех монастырей отправились крестным ходом к монастырю Далмата, а оттуда по улицам города к императорскому дворцу; на всем пути монахи пели псалмы попеременными хорами223 (антифоны). По мере того как они шли, к ним присоединялись жители города и сопровождали их, принимая участие в их пении. Дошедши до дворца, процессия остановилась у ворот его, продолжая пение псалмов, а архимандриты приглашены были в покои императора. Неожиданное появление аввы Далмата, которого никогда не видели вне своего монастыря, перед императорским дворцом, надо полагать, произвело на Феодосия сильное впечатление, если он, так ревниво оберегавший свою власть и никогда не терпевший насилия, милостиво, не сказав ни слова, принял такой поступок со стороны монахов, который в другую минуту оттолкнул бы как личную обиду себе.

Представ перед императором, Далмат в немногих словах объяснил ему причину своего посещения, вручил ему послание Собора и, пока император пробегал глазами эту бумагу, воскликнул: "Справедливо ли это, благочестивейший Август, чтобы голос одного нечестивца (он обозначал этим именем комита Кандидиана)224, имел для вашей совести больше значения, чем голоса шести тысяч епископов, распространенных по всей вселенной, которые следуют учению отцов, собранных в Эфесе?"225 Приступив затем к главному предмету — просьбе о дозволении посланным от Собора депутатам придти во дворец, чтобы объяснить подробно все, что и как сделано было на Соборе, архимандрит настаивал, чтобы это прошение было уважено, так как этого требует справедливость. "Я не противлюсь этому; пусть имеющие прибыть епископы придут ко мне", — сказал император. — "Но, — возразил Далмат, —им никто не дозволяет придти к вам". — "Никто и не запрещает", — отвечал император. — "Чиновники ваши противятся этому; они задерживают послов Собора и запрещают им приходить сюда, — смело сказал на это авва Далмат, и затем присовокупил,—вот, сторонники Нестория, те во множестве приходят и уходят беспрепятственно, а доносить вашему благочестию о деяниях Собора никто не дозволяет". — "Это уж мое дело,__прервал его немного уколотый Феодосии, — я отдам на этот счет приказания, которые будут исполнены".

Можно предположить, что при этих словах улыбка недоверчивости пробежала по губам архимандритов, потому что авва Далмат стал просить императора, чтобы он написал приказание своей рукой226. Далмат ли, предвидя эту сцену, наперед приготовил письменное дозволение епископам прибыть в Константинополь и представил его государю для подписания, или же государь сам написал его, — мы этого не знаем; но во всяком случае подписанная императором бумага осталась во владении архимандритов. Довольный или недовольный в глубине своей души, Феодосии сделал все, чего от него хотели и, отпуская своих посетителей, прибавил только следующие слова: "Отцы, молите Бога за меня!"227

Когда архимандриты вышли из дворца к стоявшим у ворот его монахам и народу, те в один голос воскликнули: "Что сказал император? Объявите нам волю его"228. Один из архимандритов, поднявши руку, в которой держал императорское дозволение, сказал им: "Пойдемте в церковь святого мученика Мокия229; там мы прочитаем вам и послание отцов Собора, там же узнаете вы и ответ императора". Тогда процессия двинулась в обратный путь, воспевая 150 псалом: "Хвалите Господа во святых Его; хвалите Его на непоколебимом троне могущества Его!.. Хвалите Его звуками труб; хвалите Его на гуслях и арфах!" От времени до времени крики "анафема Несторию!" прерывали пение стихов псалма. Улица, по которой шла процессия монахов, с восковыми свечами в руках, была одна из главных, а церковь св. Мокия стояла на краю города, в окрестностях монастырей; поэтому когда процессия подходила к ней, то постепенно собиравшаяся и присоединявшаяся к ней толпа народа была многочисленна. Когда монахи и народ вошли в церковь, им прочитано было сперва послание отцов Собора, вызвавшее в собрании единогласное восклицание "анафема Несторию!" Вслед за тем авва Далмат взошел на возвышенное место и желая унять расшумевшийся народ воскликнул: "Умолкните и стойте спокойно, если хотите слушать, и не прерывайте моей речи, чтобы верно понять то, что вам будет сказано". Затем он в кратких и общих чертах, не пускаясь в подробности (по чувству смирения и из уважения к лицу императора, как сказано в подлинном документе), передал народу разговор, происходивший между ним и императором, и в заключение своей речи сказал: "Я уверен, что император последует внушению Бога и святого Собора, а отнюдь не развращенным людям; итак, молитесь, братья, за императора и за нас". Тогда грозный крик "анафема Несторию!"230 вылетел из всех уст, и монахи разошлись по своим монастырям.

Как только весть о данном императором дозволении избранным от Собора епископам прибыть в Константинополь, для объяснения дела Собора, дошла до Эфеса, Собор поспешно отправил двух египетских епископов, Феопемпта Кабазского и Даниила Дарнийского, с письмом к авве Далмату231. Узнав об этом посольстве, и Восточные со своей стороны нашли нужным послать от себя ходатая ко двору; но не смея без императорского разрешения послать коголибо из епископов, они отправили с этой целью известного своей преданностью делу Нестория и связями с правительственными и сановными лицами при дворе комита Иринея с посланием к императору, в котором, принося жалобы на притеснения и насилия, претерпеваемые ими в Эфесе от народа по наущению Кирилла и Мемнона, просили императора благосклонно принять подателя послания и выслушать от него обстоятельные объяснения истинного положения соборного дела в Эфесе, так как он знаетде хорошо весь ход этого дела с самого начала его и, кроме того, имеетде сообщить "и много спасительных средств, которыми можно восстановить спокойствие в святых Божиих церквах"232. Какие это были такие спасительные средства, которые собрание Восточных поручало Иринею сообщить императору, послание умалчивает. Но вскоре затем Восточные нашли нужным, в подкрепление миссии Иринея, переслать через него императору новое послание, в котором, выставляя на вид явноде неправославный образ мыслей Кирилла, выраженный им в известных анафематствах его, и насильственный образ действий, употребляемый им для поддержания и распространения еретического учения своего, они уже прямо и решительно заявили, что при настоящем положении дел в Эфесе, ввиду необузданного самовластия и невыносимого давления, производимого Кириллом и Мемноном, "завладевшими Эфесом как бы некоторою крепостью", единственное средство спасти православную веру и водворить мир в Церкви состоит в том, чтобы "обуздать и низложить этих главных виновников всех смут, дерзость и тиранство которых, как вихрь, увлекает слабых в еретическое зломыслие", или же перевести заседание Собора из Эфеса в какойлибо другой город поблизости от императорской резиденции (например, Никомидию), где бы можно было свободно и безмятежно исследовать дело веры и "из Писаний и отеческих творений изобличить Кирилла" и сторонников его233.

Послы Собора прибыли в Константинополь тремя днями ранее Иринея и успели за это время обстоятельными и правдивыми объяснениями деяний Собора произвести на многих высокопоставленных особ при дворе, государственных сановников и военачальников настолько сильное впечатление, что большинство их пришло к убеждению, что суд над Несторием произведен был Собором правильно и осуждение его постановлено законно. Такой взгляд на дело Собора в особенности крепко усвоил себе и горячо стал поддерживать при дворе императорский камергер Схоластик, после того как он узнал за достоверное, что Несторий в Эфесе ни под каким условием не соглашался принять наименование Девы Марии Богородицею. Поэтому когда Ириней прибыл в Константинополь и начал хлопотать в пользу Нестория против Собора, то, не говоря уже о сильном возбуждении против него большинства константинопольского клира и народа, и в высших правительственных и придворных сферах он встречен был вначале более чем холодно. Тем не менее, при содействии некоторых влиятельных лиц из прежних друзей Нестория, еще не совсем изменившихся в отношении к нему, он добился того, что в нарочито устроенном собрании важнейших правительственных лиц был выслушан и, зная хорошо господствовавшее при дворе и в правительстве предубеждение против александрийского патриарха, так искусно умел затронуть эту струну, что рассказами своими о деспотическом самовластии Кирилла и терроризме Мемнона, как очевидец и самде лично немало пострадавший от них, успел произвести впечатление: выслушав его показание, многие готовы были совсем переменить свой взгляд на дело Собора и видеть в поспешном осуждении Нестория проявление одной личной иерархической вражды и жестокости "Египтянина" против архиепископа константинопольского, склоняя к такому воззрению и самого императора. Послы Собора, конечно, не оставались пассивными зрителями такого оборота дел: не один раз, на бывших частных собраниях, они вступали в состязание с Иринеем, оспаривая истинность его показаний и защищая дело Собора; объяснения их выслушивались, но уже далеко не с таким доверием как прежде. После неоднократных таких состязаний и споров, не приведших ни к чему решительному, решено было, чтобы та и другая сторона, т.е. Ириней и египетские епископы, явились вместе перед императором в общем собрании государственных сановников и представили доказательства правоты своих слов и показаний. Боясь, конечно, в случае неблагоприятного для себя исхода дела на императорском суде, и неудовольствия со стороны Восточных за недостаточно энергичную и умелую защиту его, и гнева со стороны императора за неуместное вмешательство в него, Ириней долго отказывался последовать этому решению, уверяя, что он вовсе не Уполномочен собранием Восточных быть адвокатом его, а прибыл в Константинополь только для того, чтобы доставить послания их императору; но принужден был уступить настоятельным и грозным требованиям: "За такие слова мои, — пишет он Восточным, — я едва не был растерзан". Когда он шел в царские палаты, то раздражение против него, как отъявленного несторианца, принявшего на себя роль ходатая за дело Нестория против Собора, в среде собравшейся толпы народа было так сильно и обнаруживалось такими недвусмысленно угрожающими криками, что он серьезно опасался "быть брошенным в море". Но зато в самой царской палате, перед лицом императора и его советников, он нашел себе прием более чем внимательный, а по окончании заседания совета вышел из него с торжеством победителя. Императорский совет, выслушав показания той и другой стороны по делу о низложении Нестория и сличив их с донесениями Кандидиана и сообщениями Палладия, нашел, что дело это действительно, как поставлял на вид Ириней, и начато, и ведено было неправильно, — что "Кирилл не должен был открывать заседания Собора, не дождавшись прибытия Восточных, да и не имел права на то без позволения императорского комиссара, а по открытии заседания отнюдь не должен был находиться в числе судей, а тем более занимать место председателя суда и руководителя судебных прений, так как сам был в числе лиц, подлежавших суду Собора"234, — и на основании этих данных, добытых исследованием, постановил: низложение Нестория, утвержденное собранием Кирилла, признать незаконным и не имеющим силы, а суд, произнесенный собранием Восточных над Кириллом и Мемноном, как главными виновниками незаконного низложения Нестория, одобрить и утвердить, объявив об этом постановлении во всей Церкви императорской грамотой.

Таким образом, дело Собора, порученное защите египетских епископов, казалось, было совсем проиграно ими. Но вот на помощь к ним пришел ловкий и энергичный пособник и поборник дела Собора, синкелл и врач Кирилла Иоанн, — и ему удалось снова привлечь на сторону Собора многих высокопоставленных особ и произвести таким образом в кругу советников императора разделение в мнениях: одни из них стали теперь думать и утверждать, что надобно пока оставить в силе все доселе сделанное Собором епископов в Эфесе, как на собрании сторонников Кирилла, так и на собрании Восточных, и утвердить низложения, постановленные тем и другим собранием, т.е. и Нестория с одной стороны, и Кирилла с Мемноном с другой; другие же, напротив, были того мнения, что ввиду все еще не вполне разъясненного положения дел Собора Эфесского, не следует утверждать постановлений ни того, ни другого собрания, а надобно вызвать в Константинополь избраннейших епископов, принадлежащих к той и другой партии, для того, чтобы они здесь, в присутствии высших сановников империи, с полным беспристрастием и справедливостью исследовали как самое дело веры, подавшее повод к спорам, так и то, что сделано было доселе по этому делу; третьи, наконец, были того мнения, что прежде чем решиться вызвать в Константинополь делегатов от обеих, враждебно стоящих одна против другой, партий, на которые разделились прибывшие в Эфес на Вселенский Собор епископы, надо бы серьезно попытаться наперед устроить мир и согласие между самими этими партиями непосредственно, послав для этой цели в Эфес полномочного сановника235. Это последнее мнение было наиболее по сердцу императора, начинавшего уже сильно тяготиться зрелищем происходивших на его глазах нескончаемых споров и разделений, — и он с радостью ухватился за него; но — из опасения ли, чтобы Кирилл и Мемнон с одной, и Несторий с другой стороны, вследствие упорной и непримиримой личной неприязни своей друг к другу, не помешали предполагаемому делу примирения и соединения епископов в одно общее собрание; или же просто из желания заявить им свой императорский гнев и наказать их за те смуты и раздоры, какие они своей личной враждой друг к другу посеяли в Церкви, правительстве и даже в самом императорском дворце, — он вместе с тем, без особенных колебаний, изъявил свое согласие и на мнение тех, которые советовали утвердить низложение всех трех главных виновников смут и разделений, произошедших между собравшимися в Эфесе епископами, решившись наконец пожертвовать Несторием делу умиротворения Церкви.

Соединив таким образом первое и третье мнение вместе, он окончательно постановил отправить в Эфес чрезвычайного и полномочного посла, поручив ему: 1) постараться всеми силами достигнуть примирения партий, чтобы составить из них одно общее собрание, которое и было бы действительным Вселенским Собором; 2) если упорство вождей станет решительным препятствием к этому желаемому соединению, то —для блага церковного мира—Кирилла, Мемнона и Нестория, от которых и изза которых происходят все смуты в Церкви, удалить со сцены; 3) если же и после этого все усилия к примирению не будут иметь успеха и нельзя будет из двух собраний составить одного Собора, то разослать епископов по своим церквам, тщательно справившись наперед о мнении каждого епископа относительно спорного вопроса веры, чтобы император мог знать мнение большинства епископов236.

Такое важное и деликатное поручение требовало человека высокого по положению, уму, характеру и заслугам: император думал найти его в лице комита Иоанна, члена священной консистории.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Примечания к 2 главе

    [114] Laodiceae in Syria duo erant viri codem nomine nuneupati, pater et filius. Uterque enim Apollinarius dicebatur. Et pater quidem presbyteri gradum in Ecclesia obtinebat, filius vero lectoris fungebatur officio. Socr, II, p. 46.

    [115] Socr,II,p.46.

    [116] Sozom, V, 17. Юлиан имел привычку говорить: Nostri sunt sermones, nostrumque graecari quippe qui deos colimus. Greg. Nazian, Orat. in Julian. — См. Histoire de la Gaule sous la dominatiom romaine, t. II, ch. 7 и мои рассказы из римской истории: Блаж. Иероним, кн. II.

    [117] Socr., III, 16.

    [118] Sozom.,V,18.

    [119] Greg. Nazian. Ep. 1. — Athanas., ad Epict. — Epiphan., Haeres., 77.—Hieron. Ep. 13 et passim. — Theodor., V, 3. Socr., II, 46.

    [120] Theodor., V, 4.

    [121] Аполлинарии, как богослов александрийской школы и защитник "единосущия'' Божественных Лиц св. Троицы против ариан, стоял в довольно близкихидружественньосотношенияхкглавньшзащитшжам"единосущия", считался духовным сыном Афанасия В., другом Василия В. и вообще в кругу "единосущников", богословов александрийского направления, был свой, родственный им по направлению мысли, человек. Из этого, конечно, отнюдь не следует, что великие и славные защитники "единосущия" на Востоке, Афанасий, Василий, Григорий и др., солидарные с Аполлинарием в теологическом учении его о единосущии Божественных лиц св. Троицы, разделяли и христологическое учение его о единосущии или единстве естества И. Христа, хотя надо сказать, что такие аполлинаристические термины, выражавшие это учение его, как: "слияние", "сорастворение", "сопроникновение", "смешение" двух естеств в Богочеловеке—далеко не внушали им такого ужаса, как богословам антиохийского направления, и нередко употреблялись даже ими самими. Но отсюда становится понятно, почему учение Аполлинария находило себе, и по смерти его, сочувственный прием в кругах "единосущников" на Востоке. Примеч. переводчика.

    [122] Аполлинарий, действительно, не установив в уме своем твердых и точных понятий о различии Божественных Лиц св. Троицы, недалек был от слияния их в единстве Божественного существа и взаимного смешения. Эта, можно сказать, принципиальная наклонность ума его к слиянию различий в единстве сущности, в известной степени общая богословам александрийского направления, выразилась и в его взгляде на различия естеств в И. Христе, Божеского и человеческого. При строгом понятии своем о единстве существа И. Христа и нераздельности Его ипостаси, на раскрытие и утверждение которого (понятия) направлены были все помыслы его, Аполлинарий был недалек от того, чтобы существенно различные естества в И. Христе рассматривать как две различные стороны одного и того же существа (Божественного), и человеческое естество И. Христа понимать как только модус, форму, облик Божественного существа Его. Примеч. переводчика.

    [123] Tota secularium litteraram schola nihil aliud hipostasin, nisi usiam novit. Et quiscam rogo, ore sacrilego, tres substantias praedicabit? Una est Dei et sola natura, quae vere est. Hieron., Ep. 14. — In tribus vocabulis, trinominem credens Deum, in Sabellii haeresim incurrit. Hieron., in Lucifer.

    [124] Novellum nomen exigitur. Qui, quaeso, ista Apostoli prodidere! Hieron. Ep. 14.

    [125] Σνωσις φυσιχή — unio naturalis. Concil., III, p. 213. 126

    [126] Theodor., Ep. 113.

    [127] Liber., IV. —Andrea et Theodoretus epicopi, qui adversus capita scripserunt. Conc.,IlI,p.669.

    [128] Theodor. Ep. 119,233.

    [129] Theodor. Ep. 10,79,81. — Procop., De aedif. Just.

    [130] Theodor. Ep. 79,83.

    [131] Cyrillus quidem quiquaginta episcopos aegyptios congregans. Concil., III, p. 320. Evagr., 1,3.

    [132] Alter vero plusquam triginta asiaticos, et alliquos alios. Conc, III, p. 320.

    [133] Это едва ли верно: древнее, и широко распространенное в Церкви, предание, напротив, указывает место кончины Матери Божией в Иерусалиме, а место погребения ее на горе Елеонской. Частное мнение об этом эфесян, приурочивавшее место погребения Богоматери к своему городу, иное дело. Но чтобы это мнение нашло себе выражение и на Эфесском Вселенском Соборе, на это в актах Собора мы не нашли нигде ясного указания, и даже намека: всюду говорится только, что в Эфесе была великая, т.е. соборная церковь, называемая "Мария", но нигде не говорится, чтобы в этой церкви была гробница или могила Девы Марии; упоминается не раз и о другой великой церкви в Эфесе, называемой "Иоанн Богослов", но при этом ясно говорится о гробнице этого апостола в церкви, носящей имя его. Фраза, сказанная в одном соборном документе (послание собор, к клиру и народу константинопольскому: Concil., III, p. 300) об Эфесе: "здесь (пребывают) Иоанн Богослов и св. Дева Богородица Мария ", — фраза, которую, быть может, имел в виду автор, по нашему мнению должна быть относима к соборным храмам в Эфесе, носившим имена их, из которых в одном, несомненно, была и гробница святого, а в другом, более чем вероятно, не было ее. Примеч. переводчика.

    [134] Concil, III, p. 231,293.

    [135] Nestorius cum ingenti promiscuae plebis multitudine Ephesium advenit. Socr., VII, 24. —Nestorius primus illic adfuit. Evagr., 1,3.

    [136] Memnon Ephesiorum episcopus sanctas ecclesias, sanctorumque martyrum aedes et sacrosanctam apostoli Ioannis basilicam nobis praeclusit. Cone, III, p.296,313.

    [137] Mare sese subdidit. Concil, III, p. 585. Cyril. Epist. 18.

    [138] Παράβολοι, от παραβουλεύομαι, значит—"пренебрегающие опасностью, рискующие, дерзкие". Так называлась корпорация больничных служителей и погребалыциков мертвых города Александрии,—корпорация принадлежащая Церкви и по всей вероятности наследовавшая священному сословию бальзамировщиков, столь могущественному во времена древнего Египта. Члены этой корпорации выбирались архиепископом, в полной власти которого и находились по своим уставам; они составляли отряд его телохранителей, хорошо вооруженный и решительный, который охранял его в городе и следовал за ним вне города. История показывает нам имя параболан замешанным в многочисленных буйствах, совершенных ими то в Константинополе, то в Азии — словом, повсюду, где находились их епископы. Впоследствии закон должен был вмешаться, чтобы обуздать эту опасную корпорацию. Я уже говорил о буйствах и жестокостях параболан Кирилла в томе моих рассказов из Римской империи, озаглавленном: "PlacidieetPulcherie".—Demembrementdel'Empire.

    [139] Автор прибавляет к этому: "Говорят, что Кирилл привез с собой из Александрии даже мыльщиков из публичных бань, что в его свите фигурировало несколько дьяконисс и других женщин, посвященных Церкви, которые должны были заведовать хозяйством патриаршего дома и заботиться о здоровье патриарха в продолжение его путешествия в Эфес". Кто это говорит, и заслуживают ли веры эти слова, автор умалчивает об этом, и таким образом явно набрасывает тень на Кирилла. Но несомненно, он почерпнул сведения об этой молве из одного документа, приложенного к деяниям Собора (Список с послания Кирилла к египетским епископам Феопемпту, Потамону и Даниилу, находившихся в Константинополе. Concil., III, p. 414.), где положительно говорится, что этамолва распущена была врагами Кирилла и по расследовании комита Иоанна оказалась явною клеветою, за распространение которой клеветники подвергнуты были наказанию. Таких заведомо несправедливых показаний и язвительных намеков на Кирилла у автора встречается немало. Крайне нерасположенный к личности этого иерарха и несправедливый в суждениях о нем, автор усиленно подбирает отовсюду черты, омрачающие несимпатичный ему образ его. Нельзя не признать, что в этом случае он совсем забыл правило истории: sine ira et studio. Примеч. переводчика.

    [140] Concil., III, p. 320.

    [141] Episcopi, qui non vocati, ad turbandam sanctam synodum, accesserunt. Cone, III, p. 377.

    [142] Alii a synodis vel ab episcopis diversis in locis excommunicati et depositi: qui sane omnes aliud nihil sunt, quam hominum turba divinorum dogmatum nescia, et ad tumultus seditionesue nata. Concil., III, p. 377.

    [143] Comperimus Cyrillum Alexandrium episcopum, et Memnonem Ephessiorum, sexcenta gravissima et detrimentosa contra sanctam Dei ecclesiam gessisse, et civitatem, santamque synodum turbis tumultibusque complesse. Concil., III, p. 319.

    [144] Nantas vero, clericosque Aegyptios, et agrestes Asianos ad episcoporum domos mittentes, extremaque interminantes, ac infirmiores perterre facientes, et domos forinsecus inscribentes, quo nimirum appugnandi conspicui essent, iniquis ipsorum actis assentiri compellebant. Cone, III, p. 320.

    [145] He цоднимая вопроса, насколько верны эти и другие им подобные, приводимые автором, факты, представляющие в мрачном виде образ действий сторонников Кирилла, заметим только, что все они почерпнуты из документов, исходящих от враждебной Кириллу партии сторонников Нестория. Примеч. переводчика.

    [146] Quippe urbes, ad urbe Antiocha, distant duodeeim dierum itinere. Evagr., 1,3.

    [147] Ephesum distat ad urbe Antiocha iter dierum triginta. Evagr., 1,3. — Mercator., II, p.24·

    [148] Fames, praeterea, quae Antiochenam civitatem vehementer afflixit, et quotidianae populi perturbationes, et ingens praeter tempus vis imbrium, quae torrentibus inundantibus in discrimen civitatem adduxerat, non paueos quoque dies in supradieta civitate nos detinuerunt. Concil., III, p.317.

    [149] In hac fidei expositione nos omnes conquiescere confitemur; et qui hie Ephesi convenimus, et qui provineiis nostris degunt religiosissimi episcopi, assensum praebentes omnibus his, quae a nobis agentur. Concil., III, p. 374.

    [150] Testimonia veteram patrum contra Nestorium. Concil., III, p. 267—280. Mercator., II, p. 95; V, p. 19. — Socr., VII, 34.

    [151] Concil., III, p. 265,293 et pass.

    [152] Patrem et Spiritum Sanctum una cum Verbo carnem sumpsisse profiteretur. Concil., III, p. 265.

    [153] Aderat et alius quidam ipsi, qui ludeis patrocinatus, eos non in Deum, sed in hominem impios extitisse affirmabat. Concil., III, p. 266.

    [154] Episcopus quidam, qui cum ipso erat, sermonem excipiens, alium asserebat Filium esse, qui mortem subierat, et alium item Dei Verbum. Concil., III, p. 265.

    [155] Verum graviores blasphemias Nestorius adjeeit, dicens nolle se bimestrem ae trimestrem Deum, aut lacte nutritum, adorare; neque illum, qui fugit in Aegyptum, Deum nominare. Concil., III, p.

    [156] Nee Cyrillo judicare lieuisse, cum unus esset ex eis qui judicandi erant. Concil., III, p. 983.

    [157] Cyrillus sibi auetoritatem usurpans, neque a canonibus, neque a vestris edictis ei concessam, in omne genus immodestiae ac sceleris ruit. Concil., III, p. 380. Автор забывает на этот раз, что в данное время (до прибытия легатов папы) александрийский патриарх Кирилл был не только вторым патриархом Восточной империи, но вместе с тем и полномочным представителе! первого епископа Римской империи, Папы Римского, и, стало быть, имел двойное право быть председателем Собора. Примеч. переводчика.

    [158] Concil.,III,p.230.

    [159] Это были: Александр, митрополит апамейский и Александр, митрополит иерапольский. Concil., III, p. 297,348.

    [160] Кирилл в своем послании к константинопольскому клиру утверждает, что Иоанн через этих епископов прямо и положительно дал знать, чтобы "делали свое дело", не дожидаясь его прибытия (Concil., III, p. 293); то же самое повторил он и в защитительном письме своем к императору Феодосию, утверждая и доказывая, что посланные Иоанном вперед епископы "от его имени возвестили Собору, что вовсе не следует дожидаться его прибытия, а лучше спешить исполнением определений Императора" (Concil., III, p. 297). Но в одном месте упомянутого послания Кирилла к константинопольскому клиру сказанное Иоанном через этих епископов передается, однако же, не в столь решительной форме, а условной: "Он извещал нас через своих епископов: если замедлю, то продолжайте свое дело". (Concil., II, р. 294). Эта форма выражения, намекающая на какой-то определенный срок, по всей вероятности, точнее выражает смысл словесно переданного Иоанном извещения, хотя она, как видно, истолкована была в самом широком смысле. Примеч. переводчика.

    [161] Multi ex episcopis in aegritudinem inciderant, et nonnulli decesserunt. Cone, III, p. 297,348.

    [162] Concil., III, p.293.

    [163] Concil., III, p. 295.

    [164] Concil., III, p.317,321.

    [165] Lup.Ep.7.

    [166] Cum igitur sequenti constituta die in sancta et magna ecclesia, quae appellatur Maria, convenimus, sanctumque Evangelium, quod ipsum Christum praesentem nobis monstrabat in throno, qui medium locum obtinebat, propositum erat. Concil., III, p. 297.

    [167] Optabam coram constituta totaque synodo in unum simul coacta, dominorum nestorum ac piissimoram Imperatorum litteras exhibere. Con., III, p. 310.

    [168] Concil., III, p. 310.

    [169] Igitur Candidianum praeclarissimum sacrorum domesticorum comitem ad sacram vestram synodum abire jussimus; sed ea lege et conditione, ut cum quaestionibus et controversiis, quae circa fidei dogmata incidunt, nihil quid quam commune habeat. Concil., III, p. 229.

    [170] Me quoque, cum precibus iterum abnoxius instarem, veluti qui non deberem eorum esse particeps quae illis gerebantur, e suo cossessu expulerunt. Concil., III, p. 311.

    [171] Sed et religiosissimos episcopos, quos sanctissimus Nestorius misera ceterosque qui comites ipsis adjuncti fuerant, non absque ignominia exegoerunt. Concil., III, p. 311.

    [172] Sed neque admonitorium, quod religiosissimi episcopi ad illos destinaverant, legi permiserunt. Concil., III, p. 311.

    [173] A sancta et magna hoc synodo ad riligiosissimi Nestorii domum venimus, et videntes multitudinem militum cum fustibus, nostrum adventum ei indicari rogavimus. Concil., III, p. 237.

    [174] Concil., III, p. 238—239.

    [175] Omnes Nestorii epistolam et dogmata anathematizamus. Omnes haereticum Nestorium anathematizamus. Quicumque hunc non anathematizat, anathema sit. Concil., III, p. 263.

    [176] Quamombrem licet dominum Nestorium prae ceteris ardenti quodam amore prosecutus sim, eumque omnino servare studuerim. Concil., III, P. 265.

    [177] Quam blasphemiam amplius ferre non valens, omnibus consalutatis abivi. Concil. III, p. 265.

    [178] Equidem amici causa graviter affligor; nihilominus omni amicitiae praepono pietatem. Adigor proinde, idque non magna absque animi mei tristitia, ut eorum, de quibus interrogor, veritatem exponam. Concil., III, p. 265.

    [179] Atque non solum nos ex eo intelleximus, sed alii praeterea non pauci. Concil., III, p. 265.

    [180] Igitur Dominus noster Iesus Christus, quern suis ille blasphemis vocibus impetivit, per sanctissimam hanc synodum eumdem Nestorium episcopi dignitate privatum, et ab universo sacerdotum consortio et coetu alienum esse definit. Concil., III, p. 282.

    [181] Как видно из актов Собора, на сторону православных перешли 7 епископов из числа благоприятствовавших Несторию. Concil., HI, p. 306. Примеч, переводчика.

    [182] Erat enim vespera: multaque passim laetitia, multa etiam luminaria accenta. Concil., III, p. 301.

    [183] Ηίγίασύνοδς.......Νεστορίω, νέω Ίοίδα. Concil., III, p. 291.

    [184] Concil, III, p. 312.

    [185] Concil., III, p. 392.

    [186] Вернее будет 26-го, или даже 27-го июня (в субботу утром): комит Кандидиан в самый день прибытия Восточных в Эфес, рассказывая им о заседании Собора, бывшем 23-го июня, говорит, что оно происходило назад тому пять дней (ante quinque proximos hos ce dies. Concil., III, p. 310); и Евагрий в церковной истории своей говорит также, что Иоанн Антиохийский прибыл в Эфес "через пять дней по низложении Нестория " (Evagr. Hb. l с. 5); наконец, в полном согласии с этими датами, и в донесении Собора императору, посланном с магистрианом Палладием, говорится, что Иоанн прибыл на двадцать первый день после срока, назначенного императором для открытия Собора (т.е. 7 июня). Примеч. переводчика.

    [187] Документы говорят, что их не допустил до Иоанна комит Ириней и его солдаты (Concil., III, p. 402); и это будет вернее. Примеч. переводчика.

    [188] Antequam pulverem ex innere contractum excussisset, antequam se veste exuisset. Concil., III, p. 352.

    [189] Под определением, состоявшемся в этот день на собрании Восточных, их подписалось, однако же, сорок три епископа, в том числе 14 митрополитов, 28 епископов, т.е. по два из каждой митрополии, и один патриарх. Примеч. переводчика.

    [190] Concil., III, р. 312.

    [191] Comes Condidianus dixit: piissimi omnes episcopi, qui mecum fuerant, norunt quod sine ullo prorsus examine et absque aliquo judicio haec ab illis constituta sunt. Concil., III, p. 312. Свидетельствуя об этом, Кандидиан явно впал в решительное противоречие с самим собой: он только что заявил собранию, что в течение всего дня заседания Собора в церкви Марии ему было совершенно неизвестно, что там происходило; как же он свидетельствует теперь о том, чего сам лично не знает? И свидетельство бывших с ним епископов, на которое он ссылается в подтверждение истины своего показания, как свидетельство не очевидцев, имеет небольшую силу. Примеч. переводчика.

    [192] В протоколе заседания Восточных ничего не сказано прямо и положительно о прибытии к ним в это время депутатов от Кириллова Собора и приеме их; (об этом, и довольно обстоятельно, рассказывается в копии с послания Мемнона Эфесского к константинопольскому клиру. Concil., III, p. 402.) Но из занесенных в протокол слов Иоанна Антиохийского, сказанных им в ответ на последнее заявление комита Кандидиана, и по-видимому, еще до выхода этого сановника из залы собрания, надобно заключить, что депутаты от Собора Кирилла действительно были приняты и выслушаны в собрании Восточных, только не по уходе Кандидиана из залы заседания, а вернее до прихода его в собрание Восточных. Вот что сказал Иоанн непосредственно вслед за тем, как комит Кандидиан показал, что Несторий был низложен сторонниками Кирилла без всякого суда и исследования: "Это как нельзя более сообразно с тем, как они поступили и с нами. Им следовало бы по-братски приветствовать нас, только что окончивших продолжительное путешествие, дружелюбно принять нас, покрытых еще пылью, утешить и ободрить братским расположением; но они тотчас приступили к нам с угрозами и страхованием (разумеется переданное Восточным депутатами от Собора Кириллова предупреждение — не входить в общение с Несторием, как еретиком, под страхом церковного наказания) и тем явно показали обычную в них неблагопристойность. Но соприсутствующий мне святой Собор не внял их внушениям". (Значит—депутаты исполнили возложенное на них поручение во время заседания Восточных). Concil., III, p. 312.) Примеч. переводчика.

    [193] Multis autem horis ibi praestolantes, nequi ullam ejus conveniendi copiam obtinere valentes. Concil., III, p. 409.

    194 Posteaquam vero quae a sancta synodo in qandatis habebant, illi exposuissent, per episcopos atque clericos, intolerabiles comministris nostris clericis plagas inferri perqisit, itaut in vitae buoque discriben adducti fuerint. Concil., III, p. 409.

    [195] Concil., III, p. 313,317,319.

    [196] Concil., III, p. 313—314.

    [197] Concil., III, p. 314.

    [198] Sanctasynodus... in Ephesorum civitate congregata... Concil., III, p. 314.

    [199] На это мы не нашли нигде никаких указаний. Примеч. переводчика.

    [200] Proposito sancto evangelio. Concil., III, p. 409.

    [201] Plagasque sibi impositas ostendentes, et quae acciderant exponentes, sanctam synodum ad indignationem commoverunt. Concil., III, p. 409.

    [202] Автор прибавляет, что собрание постановило и составило этот приговор по форме, с занесением всего этого дела в протокол, и поручило Мемнону Эфесскому, человеку самому вспыльчивому, составить донесение об этом приговоре императору, которое он наполнил резкими обвинениями против императорских чиновников. В документе, из которого автор заимствует следствия об этом заседании собрания Кириллова и состоявшемся на нем приговоре, ничего не говорится ни о формальном постановлении и составлении приговора, ни о донесении об этом деле императору, а сказано только, что собрание "после некоторого увещания отлучило его (т.е. Иоанна), о чем и уведомило его", (χαι μιχρόν αυτόν σωφρονήςοντες άχοΓνόνητον αυτόν πεποιήχασ χαί έγενήτη άχοινονησις αύτώ φανερά. Concil., III, p. 409.) Это, видимо, был приговор еще не окончательный, а только, так сказать, угрожающий формальным отлучением. Окончательное же, по всей форме состоявшееся, отлучение Иоанна и всех Восточных произнесено было после, в присутствии легатов папы, о чем и донесено было императору и Папе Римскому... (Concil., III, p. act. IV и V p. 336—356.) Примеч. переводчика.

    [203] Concil., III, p. 409.

    [204] Это не совсем точно: только Собор епископов под председательством Кирилла, состоявший более чем из 200 епископов, с самого же первого заседания своего считал себя законным Вселенским Собором, а по прибытии и присоединении к нему легатов папы и формально стал именовать себя во всех исходящих от него документах Вселенским Собором; он один удерживал за собой этот титул во все время продолжавшегося разделения церквей, пока наконец не был признан таким формально. Что же касается до собрания Восточных, считавшего в своих рядах не более 37 епископов, то хотя оно и называло себя святым, заседавшим в Эфесе, но никогда не доходило до такой безрассудной дерзости, чтобы считать и именовать себя Вселенским Собором; оно только протестовало против законности собрания Кириллова и имело значение одного только этого протеста. Вся задача его и вся деятельность его состояли только в том, чтобы заявлением своего протеста парализовать силу постановлений Собора Кириллова и побудить императора принять меры к открытию истинного Вселенского Собора; Вселенский Собор, предписанный императорской грамотой, был для него предметом ожидания и требования, а не фактом уже совершившимся в лице его самого. Примеч. переводчика.

    [205] Автор говорит, что и со стороны собрания Кирилла вывешены были в это время объявления об отлучении Восточных; но это едва ли верно: в "Деяниях Эфесского Собора" нет на это нигде и намека. Примеч. переводчика.

    [206] Concil.,III,p.352.

    [207] Quippe excommunicati cum essent, communionem temere attentarunt, et cum depositis, et etiam ante ridiculam ilium absolutionem, contra jura communicaverunt. ConciL, III, p. 378—381.

    [208] Omne templum nobis praeclusum est. ConciL, III, p. 378.

    [209] ConciL, III, p. 377,379,382.

    [210] ConciL, III, p. 295—296.

    [211] ConciL, III, p. 317,272,377.

    [212] ConciL, III, p. 375.

    [213] ConciL, III, p. 297—299, 400-401.

    [214] Это, конечно, верно. Но автор, к сожалению, не проследив внимательно последовательного хода и порядка получаемых правительством из Эфеса донесений, в связи с производимыми ими впечатлениями, лишил себя возможности представить в надлежащем свете и исторической правде и последовательного ряда колебаний правительства, вызываемых последовательно доходившими до него донесениями. От этого в последующем рассказе его встречаются значительные пробелы и некоторые факты (как например, посольство Палладия), поставленные не на своем месте, выставляются в ненадлежащем свете. Не решаясь переделывать этого рассказа в основаниях, мы ограничились только некоторыми замечаниями и дополнениями. Примеч. переводчика.

    [215] Etinem maqnificentissimus comes Candidianus milites in nos concitans, totam civitatem tumultuationibus implet, omniumque simul vitae necessariorum importatione per custodiam nos privat. ConciL, III, p. 408.

    [216] Nanc porro insolentiam et temeritatem, quotidianasque Irinaei magna ficentissimi comitis imposturam, guibus simpliciores circumvenit, exceptis Antiocheni episcopi praesenta. ConciL, III, p. 408.

    [217] Venit nobilis Palladius magistrianus. ConciL, III, p. 389. Магистрианами назывались императорские курьеры и чиновники особых поручений.

    [218] Миссия магистриана Палладия представлена автором, как нам кажется, не совсем верно. Из документов, относящихся к Эфесскому Собору видно, что этот чиновник особых поручений послан был императором в Эфес: 1) отнюдь не вследствие томительной неизвестности императорского правительства о настоящем положении дел в Эфесе, а вследствие положительного мнения его, что соборное дело в Эфесе получило неправильный ход и настоятельно требовало немедленного вмешательства самого императора и правительства, чтобы дать ему другое, правильное направление, — мнения, поспешно составившегося в предубежденном против Кирилла уме императора и его советников под впечатлением первых, только что полученных от Кандидия и Нестория, донесений (отправленных ими еще до прибытия в Эфес Иоанна Антиохийского с Восточными), прежде чем получено бьшо в Константинополе донесение о заседании Кириллова Собора и его деяниях от самого этого Собора; 2) вовсе не для того, чтобы обстоятельно разведать положение дел в Эфесе и затем дойести о нем императору, а для того, чтобы поспешно объявить собравшимся в Эфесе епископам волю императора, выраженную в посланной с ним "священной грамоте", в которой император, порицая образ действий и объявляя постановления его незаконными и не имеющими силы, повелевал всем прибывшим в Эфес епископам, составив одно общее собрание, вновь заняться исследованием спорного вопроса веры, без спора, с усердным желанием одной истины, идо тех пор, пока учение благочестия не будет рассмотрено всесторонне и не утверждено на будущее время согласным мнением всего Собора, никому не сметь отлучаться из Эфеса на родину ли то или в Константинополь к императорскому двору, без дозволения императора. (ConciL, III, p. 375). Исполнив это поручение, Палладий, как видно, так спешил обратно в Константинополь, что отцы Эфесского Собора, едва успев наскоро составить в ответ на священную грамоту послание императору, чтобы переслать его с Палладием, не успели собрать всех нужных подписей к нему. (ConciL, III, p. 401). Автор почему-то игнорирует эту императорскую грамоту, может быть потому, что число, помеченное на ней (29-е июня), показалось ему сомнительным; но сама грамота не может быть признана сомнительной: не говоря уже об ответных посланиях на нее отцов Собора и Восточных, о ней упоминается не раз и в других документах, относящихся к Эфесскому Собору. Примеч. переводчика.

    [219] Concil., III, p. 401—3. В цитируемом документе говорится только о письме Кирилла, а о протоколе заседания Собора вовсе не упоминается, конечно, потому, что он послан был Собором с другим посланцем и в другое время, вместе с официальным донесением императору, но с кем и когда в точности неизвестно: м. б. он доставлен был прибывшими после того в Константинополь послами Собора, а м. б., — и это вероятнее, — отослан был еще прежде. Примеч. переводчика.

    [220] Mercator, II, р. 38.

    [221] Dalmatius, qui annos quadraginta octo reclusus, exstra monasterii sui septa nunquam pedem extulerat. Concil., III, p. 402.

    [222] Cetrum dum in hac re quid facto opus esset, Deum precando consulerat, vox coelitus ad eum delapsa, ut egrederetur, imperavit. Concil., III, p. 402.

    [223] Confectim omnes archimandritae, monachorum catervis stipati, ex urgunt, himnosque etpsalmos alternantes, adregiam contendunt. Concil., III, p. 402.

    [224] Вернее будет, он разумел Нестория. Примеч. переводчика.

    [225] Sex milliane episcoporum audire mavis, an unum hominem, eumque impium? Sex millia qui sub metropolitanorum sanctissimorum episcoporum potestate degunt. Concil., III, p. 404.

    [226] Автор, говоря это, вероятно, имел в виду начальные слова объяснительной речи ("апологии") аввы Далмата, говоренной им в церкви св. Мокия после аудиенции у императора: "Когда император приходил ко мне "τε ήλθον προς με», я сказал ему, чтобы он написал св. Собору то, что ему было сказано, но не было написано" (Concil., III, р. 403), —полагая, что Далмат говорит здесь о том, что было сказано им императору на только что данной ему аудиенции во дворце, и соответственно этому предположению толкуя выражение — приходил ко мне, в смысле выходил ко мне. Но эти слова, не довольно ясные и сами по себе и еще более затемняемые непосредственно следующими за ними в речи Далмата словами, могут быть, и не без некоторого основания, относимы к другому, прежде бывшему, случаю, когда император, ввиду различных, одно другому противоречащих, донесений и вестей, получаемых из Эфеса, о положении дела Собора, сам приходил к авве Далмату посоветоваться, как ему лучше поступить в этом запутанном деле. Как бы то ни было, впрочем, но из последующего хода дела, как оно передается документом, не видно, чтобы авва Далмат и его товарищи по выходе из императорского дворца имели в своих руках какую-либо подписанную или написанную императором бумагу, разрешившую избранным от Собора епископам прибыть в Константинополь для объяснения соборного дела императору; если бы у них была такая бумага, то она, конечно, была бы прочитана в церкви св. Мокия перед собранием монахов и народа вслед за прочитанным посланием Собора, и авве Далмату не было бы нужды в заключение своей речи выражать одну только личную уверенность, что император последует внушению Бога и Собора. Примеч. переводчика.

    [227] Precemini pro me. Concil., III, p. 404.

    [228] Exclamabant omnes mandata Imperatoris. Concil., III, p. 403.

    [229] Ad sancti Mocii martyris basilicam concedamus. Ibid.

    [230] Orate igitur pro Imperatore, et pro nobis. Populus Constantinopolitanus una simul voce exclamavit: Anathema Nestorio! Concil., III, p. 404.

    [231] Из некоторых мест объяснительной речи (апологии) аввы Далмата (έλίδ)σιν, παραγενόμενοι έπισχοποι) можно бы заключить, что эти епископы отправились в Константинополь еще до получения императорского дозволения, но были некоторое время задержаны на пути ( Concil., III, p. 403). Примеч. переводчика.

    [232] Concil., III, p. 380—381.

    [233] Concil., III, p. 382.

    [234] Nee recto congrueque ordine servato concilium convocatum fuisse ab Aegyptio, nee ei indicare Iucuisse, cum unus esset exiis, qui indicandi erunt, neque ullam omnino causam contra Candidiani voluntatem attingere potuisse. Concil., III, p. 383.

    [235] Epistola comitis Irinaei ad Orientales. Concil., HI, p. 381—384.

    [236] Sacra missa per Ioannem comitem sacrarum. Concil., III, p. 385.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Глава третья

Прибытие в Эфес папских легатов. Сессия Эфесского Собора: заседания 2е—7е.—Прибытие в Эфес комита Иоанна, чрезвычайного посла императора; он арестовывает Нестория, Кирилла и Мемнона, но не в силах достигнуть примирения партий. — Феодосии приказывает, чтобы обе партии прислали от себя делегатов в Константинополь. — Выбор и полномочия депутатов.—Халкидонская конференция: Восточные продолжают защищать Нестория и настаивают на обвинении Кирилла в ереси. — Император повелевает избрать и поставить на место Нестория константинопольским архиепископом другое лицо, закрывает конференцию и утверждает Эфесский Собор.—Кирилл возвращается в Александрию, а Нестория переселяют из монастыря Евпрения на ливийский оазис Ибис; его смерть. — Положение дела несториан и раскол на Востоке.—Александр Иерапольский. — Иоанн Антиохийский примиряется с Кириллом. — Правительство преследует явных и тайных противников примирения церквей. — Торжество православия над несторианством.

I

По отъезде магистриана Палладия из Эфеса собрание Кирилла, сильно стесняемое во всех своих движениях, и даже в средствах жизни, императорскими чиновниками, получило важную нравственную поддержку вследствие прибытия в Эфес папских легатов. Задержанные на море гораздо дольше, чем они предполагали и желали, прибиваемые противными ветрами из одной стороны в другую237, они прибыли на Собор, когда все уже было кончено, или лучше — все готово было разрушиться. Их было трое: Два и один пресвитер римской церкви, Филипп, представитель апостольского престола Рима238. В городе их приняли как избавителей. Кирилл, который, несмотря на свой титул заместителя папы, отказался подождать легатов его к первому заседанию своего собора, теперь открыл для них второе заседание, в епископском доме Мемнона239. Восточные, конечно, не были приглашены на это заседание, и итальянцы, надо полагать, не сделали им визитов.

Это второе заседание Эфесского Собора, происходившее 10 июля под председательством Кирилла, равно как и следовавшее за ним на другой день третье заседание, предназначались и употреблены были, с одной стороны, на предъявление легатами возложенных на них поручений и чтение принесенного ими послания Римского Папы Целестина к Собору, а с другой — на сообщение легатам того, что сделано было Собором на первом заседании его по отношению к Несторию, и утверждение ими постановленного Собором приговора своими подписями. Словом, это были заседания, служившие только дополнением к первому заседанию. Но в них обращают на себя особенное внимание те словесные заявления, какие сделаны были легатами Собору, и тот прием, какой оказан был Собором этим заявлениям240.

Как только открылось заседание Собора 10 июля, специальный легат апостольского престола Рима, пресвитер Римской церкви Филипп обратился к собранию отцов с краткой речью, в которой, возблагодарив Бога, что Он удостоил смиренных посланников папы присутствовать на святом Соборе, заявил, что святейший папа Целестин, епископ апостольского престола, давно уже обсудил и порешил то дело (Нестория), для обсуждения которого созван Собор Эфесский, и об этом решении в свое время уведо : мил александрийского епископа Кирилла посланием, а теперь опять прислал к св. Собору послание, напоминающее ему об этом решении и уполномочивающее его легатов, присутствуя на Соборе, проследить за исполнением постановленного папою решения, — и, заявив это, просил собрание повелеть подобающим образом прочитать присланное к нему послание папы и внести его в протоколы заседаний Собора. Два другие легата присоединили от себя то же. Собрание выслушало это заявление безмолвно, — и председатель пригласил отцов выслушать, что пишет им святейший папа, с подобающим почтением. Тогда нотарий Римской церкви Сириций прочитал послание папы в оригинале, на латинском языке, а вслед за ним нотарий Александрийской церкви пресвитер Петр (по желанию отцов, не понимавших полатыни) прочитал его в переводе на греческий язык, сделанном в Риме. Как только окончилось чтение этого послания, в заключительных словах которого папа напоминал Собору о принятом в Риме решении по делу Нестория, уполномачивая своих легатов, "присутствуя на Соборе, исполнить то, что уже прежде было постановлено", все епископы вдруг, как бы по данному сигналу, воскликнули: "Это суд справедливый! Весь Собор благодарит нового ПавлаЦелестина, нового ПавлаКирилла, Целестина стража веры, Целестина единодушного с Собором. Один Целестин, один Кирилл, одна вера Собора, одна вера Вселенной".

Такие единодушные и одушевленные восклицания, раздавшиеся в собрании в честь Целестина, конечно, были приятны для слуха легатов; но им, повидимому, хотелось бы услышать в них нечто более того, что они слышали: отцы Собора выражали чувства радости о полном согласии папы Целестина с Кириллом и его Собором в суждении об одном, общем для всей Церкви, деле веры; но делегатам хотелось, повидимому, услышать от них выражения полного согласия их Собора с судом римского епископа, выражения не одобрения только этого суда, а некоторой покорности и послушания ему. Чтобы изведать мысли отцов Собора в этом направлении, один из легатов, епископ Проект, попросил их обратить свое внимание не на одно только содержание послания папы, но и на характер (τύπο?) и тон, в каком оно написано. "Святой папа, — сказал он, — увещевает вашу святость, не уча вас как неведущих, но напоминая как знающим, чтобы вы благоволили довести до конца то, что он уже прежде изволил определить и теперь напомнить ". — "Мы хорошо понимаем это, — отвечал ему за всех один из отцов, епископ Кесарии каннодокийской Фирм, — мы знаем, что апостольский престол Целестина уже прежде предложил суждение о деле Нестория и начертал план для его решения. Следуя этому плану, мы и привели его в исполнение, произнеся над Несторием канонический и апостольский суд". После этого легатам оставалось только поблагодарить собрание отцов за их согласие и единомыслие с собою, и они выразили это, каждый посвоему, в такой форме, какая соответствовала их представительству: легатыепископы, как представители церквей Запада, благодарили отцов за то, что найти их пребывающими в одной общей вере и одинаково с ними пекущимися о благе Церкви; а легатпресвитер Римской церкви, как представитель папы "за то, что они по прочтении послания папы громогласными восклицаниями соединились с ним как святые члены под единою главою ".

Окончив таким образом формальное предъявление Собору возложенных на них поручений и данных им полномочий, легаты попросили собрание объявить им, что оно сделало до их прихода, чтобы и они, согласно с определением папы и настоящего собрания, могли утвердить то, что им будет предъявлено. Им сообщен был протокол первого заседания собрания для рассмотрения его у себя на дому. Этим заседание 10 июля и окончилось.

На другой день епископы и легаты снова собрались на заседание в том же месте. Легаты заявили, что они прочитали акты Собора о низложении Нестория и нашли, что это дело обсуждено было собранием "канонически и по церковным правилам", но вместе с тем, чтобы иметь возможность и им самим произвести свой суд об этом деле по всей форме, как того требует порядок, они просили, чтобы эти акты были прочитаны в собрании публично, в их присутствии. Тогда нотарий Александрийской церкви пресвитер Петр прочитал уже известный нам приговор о низложении Нестория, составленный на первом заседании. После этого легаты, каждый особо, произнесли свой суд над Несторием, согласный с приговором, постановленным прежде собранием, как судьи самостоятельные и правомочные. При этом торжественном случае легат апостольского престола Рима, пресвитер Филипп, согласно с данными ему инструкциями, не преминул превознести значение папского престола в таких выражениях, которые показывали, что идея папства, как верховного, самим Иисусом Христом установленного, судилища в делах веры и Церкви, была уже в это время достаточно развита и оформлена, чтобы заявлять себя и предъявлять права свои на всеобщее признание даже на Вселенском Соборе. "Никто не сомневается, — сказал он, — и во все времена было известно, что св. апостол Петр, князь и глава апостолов241, столп веры, основание Католической Церкви, приял от Господа нашего Иисуса Христа ключи царствия, власть вязать и разрешать грехи, и что он и до сего времени и всегда живет и судит в своих преемниках. Преемник и наместник его, святейший папа Целестин послал нас на сей св. Собор заменить его присутствие. В силу данного нам полномочия суда мы изрекаем: неизменен суд произнесенный на богохульного Нестория; отселе это — суд всех церквей... Итак, пусть знает Несторий, что он чужд общения священства Католической Церкви". В другое время и при других обстоятельствах достаточно было бы и гораздо менее прозрачных заявлений, чтобы вызвать на Соборах Восточных настоящую бурю против притязаний Римской церкви; но теперь собрание отцов, занятое одной мыслью о поражении Нестория и обессилении всех защитников и покровителей его, и чувствуя настоятельную нужду для достижения этой цели в помощи Папы Римского, видимо не хотело придавать этим высокомерным заявлениям папских легатов о принадлежащей апостольскому престолу Рима верховной юрисдикции в делах веры особенного значения, так как в это время идея папства была еще только идеей, не имевшей соответствующего ей института, и заявления о ней имели характер больше теоретический, чем практический: оно выслушало их безмолвно. Председатель собрания, резюмируя сущность всех заявлений, сделанных легатами, истолковал их в таком примирительном духе, что они могли быть и собранием приняты без унижения, и легатами удержаны — без превозношения. "'Предъявления достопочтенных легатов, — сказал он, — ясно поняты святым Собором: они говорили как уполномоченные апостольского престола Рима и всего Собора западных епископов; они объявили Собору еще прежде созвания его состоявшееся определение святейшего епископа Рима Целестина. Определение это оказалось вполне согласным с судом, произнесенным на еретика Нестория нашим Эфесским Собором. Итак, пусть акты этого Собора, по присоединении к ним записей деяний вчерашнего и нынешнего заседания, будут предложены их благочестию, чтобы они, как следует, подтвердили своей подписью каноническое согласие со всеми нами". — "Да, да, все сделанное на этом Соборе мы непременно подтвердим нашими подписями", — сказали легаты, — и вслед за тем немедленно подписали Акты Собора242.

Таким образом константинопольский архиепископ Несторий был осужден и низринут окончательно и безвозвратно, осужден судом не одной какойлибо, хотя бы и многочисленной, церковной партии, но "судом всех церквей, судом священников и Восточной, и Западной церкви", судом Вселенского Собора243. Этого суда над ним отселе не могла изменить никакая сила в мире. В ясном и полном сознании всей важности этого акта, собрание немедленно послало к императору, через дьякона Евтиха, формальное донесение об этом, за подписью присутствовавших на заседаниях. Представляя на вид императору, что суд, произнесенный на Нестория епископами Восточной церкви в соединении с легатами Западной церкви, есть именно "тот единый и общий суд всей вселенной, который повелено императорскою грамотою открыть и объявить", и что дело, порученное Собору, уже достигло конца вожделенного его величеству и благонадежного для всех церквей, собрание просило императора повелеть закрыть Собор, как уже исполнивший свою миссию, и дозволить собравшимся в Эфесе епископам отправиться к своим церквам (изнуренные нуждой и лишениями, одержимые болезнями или немощами старости и лишенные надлежащей помощи на чужбине, они так давно в этом нуждаются), предоставив им попечение о рукоположении для Церкви великого города нового епископа на место низложенного244. Вместе с этим донесением оно отправило, за подписью десяти главнейших членов Собора, в том числе и легатов, послание к константинопольскому клиру и народу; уведомляя об окончательном, каноническом низложении бывшего их архипастыря Нестория судом Вселенского Собора, оно просило их позаботиться об избрании на место его другого, "достойного престола великого города"245

Окончив таким образом согласно со своими желаниями это первое и самое главное дело, Кирилл немедленно приступил затем к другому делу, которое не менее тяжело лежало у него на сердце, — к делу об Иоанне Антиохийском с его собранием Восточных, ставших во враждебные отношения к Эфесскому Собору.

Мы видели, что собрание Кирилла постановило уже приговор об отлучении Иоанна и Восточных в самый же день прибытия их в Эфес; но этот приговор, произнесенный наскоро, в минуту гнева, без соблюдения обычных форм церковного суда, не мог считаться имеющим каноническую силу246. К тому же, как мы видели, и собрание Восточных в то же самое время постановило со своей стороны еще более тяжкий приговор о низложении самого Кирилла и его помощника Мемнона, отразившийся в известной степени и на всех членах Собора. Как ни торопливо, как ни беспорядочно в свою очередь постановлен был в собрании Восточных этот приговор, но он получил публичную гласность, доведен был до сведения самого императора, и потому не мог быть оставлен без всякого внимания: так или иначе нужно было законным порядком отнять у этого приговора, направленного Восточными против Кирилла и его Собора, всякое значение, и затем таким же порядком придать каноническую силу приговору, постановленному собранием Кирилла на Иоанна и сторонников его. Прибытие папских легатов на Собор и полное присоединение их ко всему сделанному Собором на первом его заседании представляло теперь полную к тому возможность, которой Кирилл не замедлил воспользоваться. Он начал с того, что представил Собору от своего лица и от лица Мемнона письменную жалобу на Иоанна Антиохийского за тяжкое оскорбление, какое этот епископ нанес им опубликованным беззаконным приговором о их низложении, требуя от Собора правосудия. По этому Делу Собор имел четвертое заседание 16 июля: и для придания большей торжественности этому процессу оно происходило уже не в доме Мемнона, а опять в церкви Марии, где было и первое заседание Собора. Председательское место на этом заседании, вместо Кирилла, занимал старший, после него, из отцов Собора архиепископ иерусалимский Ювеналий.

Когда епископы и легаты заняли свои места, нотарий иерусалимской церкви, дьякон Исихий, сказал: "Святейшие отцы Кирилл и Мемнон представили святому Собору жалобу, которую мы имеем теперь в руках и, если повелит ваша святость, прочитаем", — и вслед за тем, когда председатель отдал распоряжение, прочитал ее. В этой, представленной Собору, жалобе своей Кирилл и Мемнон изъясняли, что "Иоанн Антиохийский, прибывши в Эфес позже всех, как ему заблагорассудилось, и узнавши, что друг его Несторий подвергнут св. Собором низложению, как бы в отмщение за то, что Христос прославлен был законным низложением Его хулителя, собрав вокруг себя несколько единомышленных с Несторием епископов и, если верно говорит народная молва, поправ все церковные законы и весь церковный порядок, дерзнул составить против нас — Кирилла и Мемнона — нечестную и беззаконную грамоту, поражавшую нас мнимым отлучением, и тем нанес нам тяжкое оскорбление; что он, ни по церковным законам, ни по императорским предписаниям, ни по месту епископского престола его в церковной иерархии, не имел никакого права и власти судить коголибо из нас, членов св. Собора, и особенно занимающих высший престол; да если бы и имел на то право, то должен бы был судить по церковным канонам, оповестить нас — обвиняемых — и вместе со всем нашим св. Собором призвать для оправдания; но он, не принимая ничего этого во внимание, производил свой суд над нами тайно, так что никто из нас ничего не знал о дерзком умысле его, и оскорбил нас судом низложения за вину, которая нам и доселе неизвестна, поступив против нас, занимающих высший его епископский престол, так несправедливо и беззаконно, как он не должен бы делать и в отношении к лицам, стоящим на последней церковной степени и служащим под его рукою". И в заключение всего изложенного настоятельно просили Собор, заклиная именем св. Троицы, призвать Иоанна с его сообщниками для ответа и отчета в дерзком поступке их, присовокупляя, что они, Кирилл и Мемнон, со своей стороны готовы доказать, что оскорбление, какое он нанес им, и нечестиво, и беззаконно.

Выслушав эту жалобу, один из членов Собора, Акакий Мелитинский, заметил, что "Иоанн Антиохийский со своими сообщниками уже достаточно ясно изобличены преступным отделением своим от св. Собора, и новое обвинение, внесенное Кирил1ом и Мемноном, основывающееся на народной молве, хотя бы оно было и справедливо, кажется ему, поэтому, излишним; излишним кажется ему и предъявляемое ими требование судебного разбирательства. Ибо не может быть, чтобы отделившиеся от св. Собора и приставшие к нечестивому учению Нестория, уже обличенные в таком преступлении, осмелились сделать чтонибудь против председателя сего Вселенского Собора, не имея при том никакой власти". Но, заметив обнаружившееся при этих словах в собрании несочувственное себе движение, тотчас же присовокупил: "Если вашей святости угодно, чтобы они по этому делу предстали на суд Собора, то я не противлюсь этому; пусть Иоанн будет позван обычным порядком для ответа в том, в чем он обвиняется".

И посланы были к нему от Собора три епископа с повесткой явиться на заседание Собора. Но, пришедши к дому, занимаемому Иоанном, они нашли его окруженным солдатами, которые не допустили их приблизиться даже к воротам дома, и — не добившись ничего, возвратились ни с чем. Тогда Кирилл с живостью указал собранию на обнаружившийся контраст в отношении к Собору между поведением Иоанна Антиохийского с одной стороны, и его — Кирилла — и Мемнона с другой, как на наглядное доказательство внутренней неправоты первого и невинности последних. "Вот я и Мемнон, — сказал он, — св. Собор видит это, мы оба стоим здесь безбоязненно, ожидая правосудия от Собора, потому что имеем чистую совесть и готовы защищать правоту своего дела. Но у еретика Нестория и защитника его Иоанна, как видно, одна забота — пренебрегать законами святой Церкви, а когда их призывают дать отчет в своих поступках — запираться в своих домах и не допускать к себе тех, кто канонически призывает их к оправданию в том, в чем они обвиняются. Поступая таким образом, Иоанн, очевидно, сам произносит на себя суд: он боится придти на Собор, и тем самым обличает дерзость своих поступков. Да удостоит же ваша святость отменить законным приговором его дерзкий суд на нас и определит что должно против самого того, кто нанес нам оскорбление..."

Председатель собрания, Ювеналий Иерусалимский, сказал на это, что антиохийскому епископу, всеконечно, следовало бы из уважения к святому и Вселенскому Собору, по первому же приглашению его, тотчас придти для оправдания себя в обвинениях, на него взводимых, и оказать должное повиновение присутствующему на нем апостольскому престолу Рима, равно как и апостольскому епископу Иерусалимской церкви, тем более, что по обычаю, основанному на апостольском предании и установлении, он имеет право верховного управления и суда над антиохийским престолом: но, если он, по обычной гордости своей, не захотел принять и выслушать послов наших, то мы, последуя обычаям и правилам суда церковного, должны оповестить его вторично".

И посланы были к Иоанну три другие епископа с приглашением явиться в присутствие Собора. Но и это вторичное посольство было не много чем успешнее первого: прибывши к дому, занимаемому Иоанном, депутаты Собора нашли его попрежнему окруженным солдатами, но встретив стоявших подле него клириков, упросили их доложить о себе Иоанну и получили от него только такой ответ: "Мы не хотим иметь никакого дела с людьми, низложенными и отлученными нами247; пусть они не беспокоят себя повторными приглашениями нас".

Ввиду такого оскорбительного для членов Собора ответа, когда Кирилл и Мемнон, один за другим, настоятельно стали просить собрание уничтожить законным порядком дерзкий приговор, постановленный на них Иоанном и его сообщниками, а за оскорбление, нанесенное им этим приговором, подвергнуть виновников его законному суду, Собор постановил: "Приговор о низложении Кирилла и Мемнона, как не имеющий никакого канонического основания, считать бессильным и не могущим нанести какоелибо бесчестие тем, кто потерпел от него оскорбление, а суждение об Иоанне и его сообщниках иметь в следующем заседании, по предъявлении ему третьего, требуемого канонами, приглашения явиться на суд Собора"·

На следующий день, 17 июля, когда отцы Собора снова собрались на заседание (пятое) в той же церкви Марии, Кирилл Александрийский, в дополнение и усиление прежней жалобы своей на Иоанна Антиохийского, обратил внимание Собора на то, что Иоанн Антиохийский в составленной им и обнародованной по городу грамоте обвиняет его — Кирилла — в ереси Аполлинария, и энергично протестовал против этой оскорбительной клеветы, настоятельно требуя неотложного суда. "Я никогда не держался мнений ни Аполлинария, ни Ария, ни Евномия, — говорил он, с жаром защищая честь своего благоверия, — ас детства воспитан в правых апостольских догматах, под руководством православных и святых отцов; а Аполлинария, Ария, Евномия... и всякую другую ересь, включая и новоизобретенные хулы Нестория и его сообщников, анафематствую... Пусть обвиняющие меня в ереси самолично явятся в присутствие Собора и докажут истинность взводимого ими на меня обвинения; а если они откажутся придти, чтобы подтвердить доказательствами свое обвинение против меня, то пусть сами подвергнутся этому обвинению. Я настоятельно прошу св. Собор канонически пригласить Иоанна и его сообщников, составивших эту клевету на меня, и прошу об этом не ради одной только личной чести иерейской совести моей, но и ради чести высочайшего имени, потому что эта клевета на меня, как видно из памфлета, доведена была ими до слуха благочестивейшего императора". Собор нашел это требование вполне основательным и отправил к Иоанну с тремя епископами, в сопровождении нотария, третье и последнее приглашение, составленное по форме.

Эта третья депутация, благодаря случайной встрече ее около Дома, занимаемого Иоанном с некоторыми знакомыми антиохийскими пресвитерами, была несколько успешнее, чем две первые: и ей, правда, не удалось ни видеться лично с Иоанном, ни передать ему врученного ей от Собора письменного объявления, но она всетаки успела, через посредство лиц близко стоявших к Иоанну (его архидьякона и пресвитеров) довести до сведения Иоанна содержание этого объявления, так что ему нельзя уже было более в оправдание своего непослушания Собору ссылаться на неведение, а это было и достаточно для того, чтобы Собор имел полное право су. дить его заочно.

Когда из рассказа возвратившихся депутатов о результате своего посольства стало очевидно для всех и несомненно, что Иоанн Антиохийский сознательно и решительно не хочет явиться в присутствие Собора для оправдания себя в обвинениях, на него возводимых, и через это сам себя уличает в виновности, Собор безотлагательно приступил к суду над ним и, настойчиво побуждаемый Кириллом к решению этого дела, без всяких дальнейших рассуждений единогласно изрек на Иоанна и его сообщников приговор церковного отлучения, формулированный в следующих выражениях: "За оскорбления, нанесенные Иоанном и его сообщниками Кириллу и Мемнону, св. Собору следовало бы произнести против виновных суд по всей строгости законов (т.е. приговор низложения); но считая долгом епископского благодушия действовать и судить в духе кротости и терпения, он определяет только: да будут они — Иоанн Антиохийский и соучастники его поступков (поименно тридцать три епископа, в числе коих значится и Феодорит Кирский) отлучены от церковного общения и да не имеют они никакой власти, принадлежащей священническому сану до тех пор, пока, раскаявшись, не исповедуют своих заблуждений" (т.е. не присоединятся к св. Собору). Вместе с этим приговором на Иоанна и Восточных Собор снова объявил, что приговор Иоанна и Восточных на Кирилла и Мемнона не имеет решительно никакой силы. Покончив таким образом с этим прискорбным и тягостным делом, Собор счел своим долгом донести об этих оставшихся определениях своих императору и Папе Римскому, обстоятельно изложив весь ход этого дела, с приложением и самых протоколов соборных заседаний...250

Итак, поразив Нестория, Кирилл обезоружил и защитников его — Восточных. Но ему не достаточно было этих побед над ересью; он знал и понимал очень хорошо, что еретический образ мыслей, пораженный им в лице Нестория, получил свое начало не в голове Нестория и не в его архиепископском авторитете черпал свою силу; что Несторий был только восприимчивым учеником и последовалем другого, гораздо более его сильного умом и ученостью богослова Антиохийской церкви, которого Восточные считали отцом своих отцов, Феодора, епископа мопсуэтского; и что вся сила и глубина того сочувственного отношения, которое обнаруживали Восточные к Несторию, основывалась главным образом на почти благоговейном уважении их к этому общему своему учителю, стоявшему во главе ученого богословского направления мысли, господствовавшего на Востоке. Поэтому привлечь этого идола Восточных на суд Вселенского Собора, чтобы разбить его на развалинах его поклонника Нестория, — вот чего, конечно, хотелось бы еще Кириллу, для полного торжества над ересью... Но, за отсутствием основательных поводов к прямому нападению на него, он не осмелился этого сделать: высокий почет, окружавший епископа мопсуэтского, в глубокой старости уже готовившегося в это время предстать на нелицеприятный суд праведного судьи, ставил между ним и Кириллом преграду, которую александрийский епископ перешагнул только позже, ограничившись на этот раз одним косвенным нападением на Феодора, случай к которому, кстати, скоро представился.

Через пять дней после пятого заседания Собора, 22 июля, когда епископы и легаты опять собрались на заседание (шестое) в епископском доме Мемнона, под председательством Кирилла, чтобы обсудить и принять меры к утверждению православной веры и умиротворению церквей, некто по имени Харисий, пресвитер и эконом Филадельфийской церкви, в поданой им Собору письменной жалобе заявил, что некоторые единомышленные с Несторием пресвитеры (Иаков и Антоний), пришедшие из Константинополя с рекомендательными письмами к лидийским епископам от отъявленных несторианцев Анастасия и Фотия, будучи приняты филадельфийским епископом Феофаном в состав своего клира, стали распространять в его среде принесенное ими из Константинополя какоето новое изложение веры, составленное в виде символа, и успевши склонить многих неопытных клириков к подписанию его, стали затем вводить его даже в церковную практику, вместо Символа Никейского; когда же он, — Харисий, находя это изложение веры несогласным с православной верой, отказался принять его и воспротивился незаконному употреблению его в Церкви, то они выставили его перед епископом как еретика и воспретили ему цер. ковное общение и священнослужение, хотя он вовсе не еретик и мыслит благочестиво, как это видно из прилагаемого им за своей подписью исповедания веры, буквально сходного с Никейским Символом. Представляя при этом Собору и самый текст того неправославного, по его мнению, символа, с подписями на нем обольщенных, он просил великое собрание рассудить по справедливости, прав ли был он — Харисий — в том, что, вопреки настоянию сослуживцев и начальников своих, отказался принять этот символ и протестовал против введения его в церковное употребление249. Собор внимательно рассмотрел этот символ веры. Оказалось, что это было изложение веры, принадлежащее в главных и существенных чертах перу Феодора Мопсуэтского. По чувству глубокого уважения к его автору оно принято было многими епископами крайнего Востока. В первой половине его излагалось вполне православное учение о Божественных лицах Пресвятой Троицы; но во второй половине, в учении о тайне Воплощения, проводились мысли о соединении в Иисусе Христе двух естеств, существенно сходные с воззрением Нестория. Ввиду этойто нечистой примеси оно, без дальнейших рассуждений, признано было еретическим и осуждено; но имя автора его — Феодора — не было, однако же, упомянуто в осуждении250. По этому поводу Собор постановил известное общее правило, которым решительно воспрещалось впредь составлять, писать или произносить какойлибо другой символ, кроме Символа Никейского, и в этом последнем делать какиелибо изменения, или дополнения, или опущения,—под страхом — для епископов и клириков — низложения, а для мирян — анафемы251. Но так как некоторые, видимо принимая этот символ веры, искажали истинный смысл его слов по своему произволу, то, полагая его в основу веры, Собор нашел нужным в предупреждение неправильного толкования его, выбрать важнейшие свидетельства из св. и православных отцов, показывающие, как они сами понимали и завещали понимать его; и для этого, снова пересмотрев места, прочтенные на первом заседании, внести их в акты Собора для всеобщего руководства252.

Осуждение символа Феодора Мопсуэтского было ударом, направленным против Восточных, которые оказывали почти настоящее поклонение этому ученому богослову их Церкви; другой, скоро последовавший за тем, более прямой удар, исходивший из тех же рук, нанесен был иерархическим правом, или вернее, быть может, притязаниям самого их патриарха. Антиохийские архиепископы с некоторого времени, основательно или неосновательно (права и круг власти патриархов в это время еще не были определены с точностью, да и сам титул патриархов еще не был установлен), усиленно и настойчиво домогались главенства (т.е. права рукоположения епископов и верховного суда над ними) над церковью острова Кипра, в гражданском отношении стоявшего в зависимости от епарха Востока; но кипрский епископат и клир, основываясь на древних порядках, узаконенных Никейским Собором, энергично отстаивал независимость своей Церкви. Незадолго до открытия Эфесского Собора случилось, что митрополия острова, город Константия, лишился своего пастыря (Троила). Иоанн Антиохийский не преминул воспользоваться этим случаем, чтобы положить конец этой распре: он решил вместе с епископами, собравшимися в это время в Антиохии, чтобы отправиться отсюда в Эфес, перенести это дело на суд Вселенского Собора, в полной надежде, конечно, что Собор решит вопрос в его пользу, и с тем вместе упросил проконсула Востока, Дионисия, послать строжайшее предписание, как гражданскому правителю острова, так и митрополитанскому клиру Констанции, чтобы на вакантную митрополичью кафедру не смели никого избирать и постановлять до решения этого спорного дела Собором. Но кипрские епископы еще до получения этого предписания успели уже поставить на место умершего законно избранного их Собором нового митрополита и, получив предписание проконсула, согласно его смыслу, отправили от себя трех или четырех епископов в Эфес ходатайствовать пеРед Собором об утверждении принадлежащего им издревле права; в числе этих депутатов был и новопоставленный архиепископ Ригин. Прибывшие в Эфес депутаты с самого начала присоединились к тесно сплоченным рядам сторонников Кирилла, а стоявший во главе их архиепископ Константин, кроме того, успел заявить перед всеми пламенную ревность о православии в пышной речи против Нестория, произнесенной в кафедральном эфесском соборе и заслужившей общее одобрение. Когда все важнейшие дела, относящиеся к утверждению веры, были решены Собором и настало время перейти к рассмотрению стоявших на очереди дел, относящихся к церковному управлению, кипрские епископы тотчас же представили Собору письменное заявление о насильственных домогательствах антиохийского патриарха подчинить своей власти Кипрскую церковь, прося св. Собор справедливым определением своим положить конец этим несправедливым посягательствам антиохийского властолюбия на их исконную свободу и независимость. Собор принял это жалобное заявление своих членов на действия представителя "отступнического сборища" благосклонно и в заседании, бывшем 31 июля в церкви св. Марии, под председательством Кирилла, — после того как кипрские епископы устно и письменно засвидетельствовали, что "от самых времен апостольских все кипрские епископы равно как и митрополиты их избираемы и поставляемы были Поместным Собором епископов, а ни антиохийский патриарх, ни другой какойлибо никогда не имели права рукоположения и суда в их церковной области", — на основании известного правила Никейского Собора решил дело в их пользу, постановив вместе с тем, по этому поводу, общее правило: "чтобы в каждой церковной области сохраняемы были неприкосновенными те права и преимущества, какие она имела от начала, по древнему обычаю, и никто из епископов не простирал своей власти на область, прежде и издревле не признававшую власти ни его самого, ни его предшественников, дабы, под предлогом священства, не вкралась в Церковь гордость мирской власти и мы не утратили мало помалу той свободы, которую даровал нам своей кровью Господь наш Иисус Христос, освободитель всех человеков"253. Таким образом патриарх Востока отселе навсегда лишен был возможности украсить свою корону драгоценной жемчужиной Кипрской церкви...

Сессия Эфесского Собора подходила уже к концу, когда 2го или 3го августа прибыл из Константинополя в Эфес чрезвычайный и полномочный посол императора. Такой же точный исполнитель предписаний, как и Кандидиан, но более его образованный, такой же искренний и честный, как Ириней, но не приверженный, подобно этому сановнику, ни к какой партии, комит Иоанн пользовался репутацией человека строгого и справедливого. Уже одно прибытие его в эфесский порт привело всех в смятение, — так, по крайней мере, он сам выражается в официальном донесении своем императору. Епископы обеих партий, узнав о его прибытии, поспешили встретить его при выходе на берег, исключая, впрочем, Кирилла и Мемнона, которые остались в своих домах. Императорский посол, обменявшись с ними взаимными "почтительными приветствиями" и видя их в сильном волнении и смятении, объявил им, чтобы на следующий день они все прибыли в его дом для объявления им императорской воли, предупредив в то же время главных вождей их — Кирилла и Мемнона, Нестория и Иоанна Антиохийского — чтобы они явились к нему прежде общего собрания, так как он желал бы переговорить с ним особо. А чтобы при одновременном их приходе не приключилось какоголибо скандального столкновения, он определил порядок, в каком они должны прибыть к нему, назначив каждому отдельный вход. Несторий со своими приверженцами явился первый, почти с зарею; затем прибыл Иоанн Антиохийский с епископами Востока, а немного позже его и Кирилл с отцами Эфесского Собора254; не явился один только Мемнон, задержанный в доме внезапно объявшей его болезнью255.

Как только собрание оказалось в полном составе, верховный императорский комиссар развернул свиток бумаги, в которой заключались его полномочия, и хотел было читать ее; но епископы, стоявшие на стороне Кирилла остановили его. "Светлейший комит, — сказали они, — мы не можем слушать императорской грамоты в присутствии низложенного Собором еретика Нестория и отлученных от церковного общения епископов Востока; по правилам Церкви нам не следовало бы выносить даже и вида их; как же вы хотите, чтобы мы слушали послание благочестивейшего императора в общении с ними?" — "Это что такое? — воскликнули в свою очередь епископы, стоявшие на стороне Нестория и Иоанна Антиохийского. — Мы слушаем же светлейшего комита в присутствии этих людей, — они указывали на Кирилла и его сторонников, — хотя и считаем их также низложенными и отлученными нашим Собором еретиками: мы слушаем по чувству подобающего почтения к благочестивейшему императору но если они не могут выносить и вида досточтимого Нестория требуя удаления его из собрания, то и мы со своей стороны не хотим более сносить соприсутствия их с нами и требуем удаления Кирилла". За этими словами с обеих сторон поднялся такой оглушительный шум и крик, послышались такие резкие выражения взаимной неприязни и угрозы, что комит Иоанн был испуган излишеством проявившегося буйства. "Это было, — писал он императору, — настоящее возмущение, даже более — настоящая битва, сражение"256.

В таком беспорядочно шумном и неистовом препирательстве сторон прошло почти все утро. Пробуя положить конец этому неумеренному и бесплодному раздражению партий одной против другой, комит Иоанн пригласил Нестория и Кирилла, присутствие которых наиболее возбуждало яростные споры и разжигало страсти, удалиться из собрания. "Императорское послание, — сказал он, обращаясь к обеим враждующим сторонам, — адресовано не к той или другой партии, а ко всему Собору епископов; если же Кирилл и Несторий находят несообразным с чувством своей совести совместное присутствие их здесь, то они могут невозбранно удалиться; отсутствие их, я полагаю, не только не помешает исполнению возложенной на меня императором миротворной миссии, но быть может окажется даже вполне благоприятным для мира". Но Кирилл и Несторий, поддерживаемые своими сторонниками, требовали, каждый для себя, права остаться на заседании, и спор возобновился еще с большей силой. Наконец, частью добровольно, частью насильно, оба архиепископа должны были оставить залу.

По удалении Кирилла и Нестория императорскому комиссару удалось наконец коекак, при помощи военной силы, водворить в собрании тишину и склонить присутствующих к слушанию императорской грамоты257. Тогда послание императора было прочитано и выслушано без перерыва. В нем заключалось приглашение епископов от лица императора (подкрепляемое приложенным к императорской грамоте увещательным посланием к Собору маститого епископа веррийского Акакия) братски соединиться между собой в единодушном стремлении к мирному разрешению возникших в Церкви недоумений и споров о вере и уверение в том, что после единодушного утверждения ими католического догмата благочестия они тотчас же получат разрешение возвратиться домой, в занимаемые ими епархии. Вместе с этим оно уведомляло также, что постановленное Собором низложение Нестория, Кирилла и Мемнона одобрено и утверждено императором". По прочтении императорской грамоты снова послышались в собрании возгласы и протесты с обеих сторон. Сторонники Нестория и Иоанна Антиохийского заметили императорскому комиссару, что так как Кирилл и Мемнон, за произведенные ими беспорядки и насилия, низложены их Собором канонически, то этот приговор Собора по всей справедливости мог быть одобрен и утвержден государем; но что касается до низложения Нестория, то оно, как постановленное незаконным собранием, по справедливости должно быть признано недействительным. Сторонники Кирилла и Мемнона (отцы Эфесского Собора) в свою очередь еще с большей силой ставили на вид, что их Собор канонически низложил только еретика Нестория за его нечестивое учение, а затем по всей канонической форме и Иоанна Антиохийского, отделившегося от Собора и принявшего сторону Нестория, но отнюдь не Кирилла и Мемнона, досточтимых "председателей Собора", и если постановленное их Собором низложение Нестория признано императором законным, то и низложение Иоанна Антиохийского, постановленное тем же Собором, должно иметь в глазах императора такую же силу. Но императорское правительство имело единственной целью, не входя в рассуждения о канонической правильности приговоров постановленных собраниями, похитить у партий главных агитаторов, мешавших, по его мнению, соединению их в одно общее собрание. Это была мера чисто административная, только для вида укрытая за приговорами обоих собраний, умышленно приписанных одному общему Собору. Так как обе стороны протестовали с возрастающим жаром и шумом, то заседание опять было прервано. "Я не знаю, — скромно признавался верховный императорский комиссар в своем отчете Феодосию, примирятся ли когданибудь между собой благочестивейшие епископы; что до меня касается, то я не понимаю, откуда могла взяться у них такая ожесточенная вражда?"258

Между тем день склонился уже к вечеру и приближалась ночь, а ничего еще не было сделано; опасаясь, как бы из взаимного препирательства партий не вышло "еще большего возмущения"259 комит Иоанн закрыл заседание, а сам отправился в церковь св. апостола Иоанна помолиться у гроба своего патрона. В это время солдаты отправились в дома Нестория и Кирилла и арестовали их: Несторий отдан был под стражу комита Кандидиана, а Кирилл под стражу другого императорского чиновника, комита Иакова, в общественную тюрьму260. Мемнон, извещенный о том, что произошло, прибежал в церковь св. Иоанна оправдаться перед императорским комиссаром в своем отсутствии на заседании. "Вы объяснитесь у меня на дому", — сказал ему тот; и когда Мемнон отправился туда, то был арестован и посажен в надежное место. Таковы были события первого дня.

Изведав на опыте, как глубока и сильна была рознь между партиями, и как нелегко было установить между ними желаемое согласие, комит Иоанн все еще не терял, однако же, надежды, что по удалении со сцены Нестория, Кирилла и Мемнона ему удастся, быть может, под впечатлением страха, произведенным арестами этих вождей партий, то увещаниями и просьбами, то настойчивыми требованиями и угрозами, склонить епископов обеих партий к более мирным чувствам, и — на следующий же день пустил в ход все бывшие в его распоряжении средства для достижения этой цели. Восточные, как нельзя более довольные отлучением и арестом Кирилла и Мемнона, казалось, готовы были уступать давлению императорского комиссара и подавали ему некоторую надежду на возможность с их стороны пойти на сделки, если только сторонники Кирилла выкажут со своей стороны расположенность к тому. Но отцы Эфесского Собора, глубоко оскорбленные и раздраженные заключением "председателей их Собора" в темницы, не хотели и слышать о примирении с отступниками Собора, отвечая на все увещания и угрозы верховного императорского комиссара решительным отказом: "Вот наши тела — говорили они ему, — (делайте с нами, что хотите); вот наши церкви (лишайте нас их, если вам угодно), вот города (ссылайте нас в ссылку в любой из них); власть в ваших руках; но привести нас в общение с Восточными, прежде нежели будут уничтожены их клеветы на наших сослужителей, прежде чем они вместе с нами осудят еретика Нестория и исповедуют православную веру, вы не можете"261.

Потерпев таким образом полную и решительную неудачу по первому, и самому главному, пункту данной ему инструкции, верховный императорский комиссар занялся вторым пунктом инструкции, стараясь в точности узнать, каково было в сущности мнение большинства епископов по вопросу о наименованиях пресвятой Девы Марии — θεοτόχο? и ανϋροποτόχο?, породившему все эти прискорбные разногласия и споры. С этой целью он написал отдельно каждому из обоих главных собраний епископов, чтобы они немедленно прислали ему письменное изложение своей веры, для представления его императору; что же касается до маленькой группы Нестория, то ее не сочли нужным и спрашивать о ее мнении по этому вопросу, так как его можно было узнать и не спрашивая ее.

Восточные, получив это предписание, почувствовали себя в большом затруднении, как им формулировать свое исповедание веры ввиду Кирилла, анафематства которого они так решительно отвергали: одни из них согласны были усвоить пресвятой Деве наименование Богородицы, не отрицая в то же время решительно и наименования Ее человекородицею; другие же решительно не согласны были на такую уступку Кириллу: "Мы,— говорили они, — готовы скорее отдать руки свои на отсечение, чем подписать такое определение веры"262. Поспорили, поспорили и — кончили тем, что, вместо затребованного императорским комиссаром изложения своей веры по данному вопросу, послали ему копию Никейского Символа, подписанную всеми ими, присовокупляя, что "это изложение веры они считают вполне достаточным для полного уразумения благочестия, для указания пути истины и для обличения нечестивого еретического заблуждения" (т.е. учения Кирилла, изложенного в его анафематствах), и что "в этом исповедании веры, не прибавляя и не примешивая к нему ничего нового и чуждого, они желают оставаться навсегда"263.

Что же касается до отцов Эфесского Собора, то, положив на частном заседании, бывшем на другой день после ареста Кирилла и Мемнона, не входить с верховным императорским комиссаром ни в какие рассуждения доколе вожди их не будут освобождены из заключения, они, не колеблясь ни минуты, наотрез отказались исполнить его требование. "Мы не хотим подвергать себя бесчестию, — отвечали они, — мы призваны сюда не для того, чтобы дать отчет в нашей вере, как какиенибудь еретики, а для того, чтобы утвердить колеблемую еретиками веру, и мы утвердили ее, постановив канонический приговор на еретика Нестория; (вот вам копия этого приговора, если вам нужно знать его). Мы не находим нужным прибавлять к этому чтолибо большее в разъяснение нашей веры; вера наша известна; это — вера всей Церкви, и император не имеет нужды учиться ей ныне; он знает ее и крещен в ней264.

Еще раз обманутый в своем ожидании, верховный императорский комиссар старался посредством личных расспросов наиболее важных и влиятельных членов той и другой партии разведать мнение их по спорному вопросу веры. Из этих расспросов он пришел к убеждению, что громадное большинство епископов принимало выражение "Дева Мария — матерь Божия", и — заключил отсюда, что это было учение, которое император должен считать православным и поддерживать своим авторитетом в государственных актах. В таком духе и составлен был отчет его императору о своей миссии.

После этого императорскому комиссару оставалось только распустить собрания и отправить епископов к их церквам; но те самые люди, которые столько раз и так настоятельно просили, чтобы им дозволено было возвратиться домой, теперь решительно отказывались ехать. Сторонники Кирилла, отцы Эфесского Собора, объявили, что они не оставят председателя своего Собора одиноким в его заключении и готовы следовать за ним даже в изгнание265.

И Восточные со своей стороны, хотя и по другой причине, высказались в том же смысле: им крайне прискорбно было отказаться от ожидаемого ими Вселенского Собора, на котором они рассчитывали поразить своего противника и его анафематства. Таким образом, обе партии с одинаковой живостью протестовали против решения комита Иоанна, обращаясь с апелляционными просьбами к императору, чтобы он удостоил их лично выслушать и рассудить между ними. Это был настоящий отказ в повиновении; императорскому комиссару не оставалось ничего более, как уехать обратно в Константинополь, чтобы дать отчет о своей миссии.

Между тем в его отсутствие в императорском дворце произошла большая перемена: слабый и нерешительный ум Феодосия повернул от одного полюса к другому. Депутаты Собора (египетские епископы—Феопемп, Потамон и Даниил, о которых говорено было выше), посланные Кириллом в Константинополь для объяснения императору деяний Собора, некоторое, довольно значительное время, оставались в имперском городе и после того, как они исполнили это поручение. Находясь в сношениях с Кириллом266, они вовремя получали точные и обстоятельные сведения обо всем, что происходило в Эфесе в их отсутствие, о всех делах, желаниях и нуждах Собора, и сообщали обо всем этом кому следовало, поддерживая и возбуждая в константинопольском клире и народе бдительную внимательность к колеблющемуся положению соборного дела и ревностную готовность постоять за православную веру вместе с подвизающимися за нее отцами Собора267. Узнав о заключении Кирилла и Мемнона под стражу и последовавшем затем давлении, производимом комитом Иоанном на отцов Собора с целью примирения их с Восточными, они, по настоятельному призыву Кирилла и всего Собора, удвоили свою энергию и, вместе с другими епископами, бывшими в Константинополе268, успели воспламенить в среде константинопольского клира и народа такую ревность о правой вере и Решимость защищать ее, что в имперском городе начали обнаруживаться признаки крайне возбужденного состояния умов, которое не могло быть оставлено правительством без должного внимания269. Не довольствуясь этим успехом, они нашли возможность видеться с "царственными девами", и в ярких чертах изобразив перед ними опасность, угрожающую вере и Церкви, возбудили религиозную ревность Пульхерии, которую начинали уже приводить в уныние неблагодарность царственного брата ее и притеснения двора. Бывшая регентша возвысила свой голос, принудила евнухов и придворных к молчанию, и — Феодосии преклонил перед ней свою голову. Она энергично поддержала требование отцов Эфесского Собора270, чтобы император перенес дело Собора в свой трибунал и решил его самодержавно.

Феодосии, раздраженный и утомленный, кончил тем, что согласился на это. А так как и Восточные прислали ему такую же просьбу, то он решил, чтобы обе стороны прислали от себя делегатов в Константинополь для изложения взаимных своих жалоб перед императором и миролюбивого решения всех споров в присутствии священной консистории. Пульхерию, быть может, пытались склонить к тому, чтобы отвергнуть присутствие консисториальных чиновников на заседаниях собрания делегатов; но она дала себе слово, что будет сама лично присутствовать там, чтобы в случае нужды победить влияние их на государя. Это был уже большой успех; но победа все еще не была вполне обеспечена. Здесь дело шло только о неприязненных отношениях друг к другу Кирилла и Иоанна Антиохийского, о взаимной вражде между собой двух собраний, из которых каждое считало себя святым Эфесским Собором. Что же касается до Нестория, то дело его казалось совсем покинутым: мы говорили уже, что Феодосии крепко не любил затруднений; всякий, кто только вовлекал его в них, был его личным врагом. А с тех пор как он неблагоразумно принял сторону этого патриарха, сколько неприятностей обрушилось на него: раскол между церквами, разделения между народами, смуты и волнения даже в имперском городе, где монахи осмелились шумной процессией явиться перед воротами его дворца, чтобы навязать ему свою волю, наконец, возвращение его сестры к благосклонности общественного мнения и почти к новому регентству. Несторий стал для него ненавистен; в присутствии государя не смели даже произносить имени этого патриарха.

Перемена мыслей, совершившаяся в уме государя, не замедлила обнаружиться и в умах придворных, для которых несчастный патриарх еще так недавно был идолом и оракулом. Теперь на него посыпались проклятия; его считали достойным наказаний всякого рода: постановленное прежде низложение его казалось уже недостаточным, теперь одна только ссылка его могла гарантировать спокойствие государя. Из свидетельств современников мы узнаем, правда, что спокойствие императора не было единственной причиной этого так внезапно проявившегося при дворе отвращения от Нестория: Феодорит уверяет, что некий Павел, племянник Кирилла, щедрой рукой расточал золото во всех закоулках дворца. Но для того, чтобы отвернуть придворных от Нестория, когда они ясно видели решительную перемену к нему императора, кажется, вовсе не было надобности пускать в ход эти "золотые стрелы", хотя и они, конечно, не вредили делу. Евнух Схоластик, бывший покровитель и друг Нестория, написал ему письмо с рассчитанной холодностью271. Преторианский префект Антиох, на которого патриарх больше всего рассчитывал и которому он неосторожно открыл свое сердце, выказал в отношении к нему еще большую холодность.

Несторий понял все, и как он был по природе горд, то притворился, что принимает немилость государя без ропота, и даже с некоторым довольством. "Я не хочу никому быть в тягость, — отвечал он Схоластику, — у меня никогда не было честолюбия, и самым горячим желанием моим всегда было — уединиться в монастыре, где я мог бы свободно предаваться изучению Св. Писания и отеческих творений, которое всегда было отрадою моей жизни"272. Почти то же самое он писал и Антиоху. Эти бывшие Друзья его злоупотребили его письмами, чтобы убедить Феодосия, что бывший любимец его и сам ничего более не желал, как Удовольствия жить в уединении: этим уверением они устранили в Душе монарха и последние беспокойства совести, которые он мог еще испытывать.

II

Императорское повеление273, объявленное епископам через комита Иоанна, который еще не покинул Эфеса, исполнило радостью приверженцев обеих партий. Император повелевал, чтобы каждое из собраний прислало к нему от себя по восьми депутатов для изложения перед ним взаимных жалоб своих и совместного рассмотрения их в присутствии консисториального совета его274. Это равенство представительства для обоих собраний, столь неравномерных по числу своих членов, показалось Восточным, сторонникам Иоанна Антиохийского, добрым знаком благосклонного внимания к ним императора; но и сторонники Кирилла, отцы Эфесского Собора, не оченьто сетовали об этом: хорошо извещенные о том, что происходило в Константинополе, они знали, что эта кажущаяся невыгодность их положения будет возмещена могущественными влияниями, которые уже работали в их пользу. Поэтому в обоих лагерях приступили к выбору депутатов и составлению для них инструкций.

Сторонники Кирилла, отцы Эфесского Собора, никогда не терявшие из вида, что дело их собрания есть общее дело всей христианской Церкви, Востока и Запада, Греции и Рима, и должно быть защищаемо совместно представителями церквей греческого Востока и латинского Запада, избрали в число своих депутатов двух (из трех) папских легатов: римского пресвитера Филиппа и епископа Аркадия; Ювеналий Иерусалимский, вицепредседатель их Собора, заступил в депутации место заключенного в тюрьме председателя его, Кирилла, и брал с собой пять епископов, отличавшихся наибольшей твердостью в православии и мужественной энергией в защите его: Флавиана Македонского, Фирма Кесарийского, Феодота Анкирского, Акакия Мелитинского и Евоптия Птолемаидского275. В состав депутации Восточных вошли наиболее известные ученостью богословы их партии с Иоанном Антиохийским и Феодоритом Кирским во главе276: они льстили себя надеждой победоносно выдержать предстоящие им на конференции богословские прения со своими противниками.

Полномочия, данные своим депутатам обоими собраниями, любопытны в том отношении, что они ясно показывают, как, в особенности с одной стороны, все в них соображено и направлено было к тому, чтобы предупредить всякую возможность обоюдного миролюбивого соглашения. В инструкции, составленной отцами Эфесского Собора для своей депутации, предписывалось депутатам не входить с Иоанном Антиохийским и его отступническим скопищем ни в какие примирительные сделки. А если бы император потребовал от них непременного соглашения с Восточными, то, по долгу повиновения императорской воле и власти, дозволялось изъявить согласие на это примирение, но не иначе, как на следующих трех условиях:

1) если противники их, Восточные, согласятся со своей стороны на низложение Нестория и предадут его учение анафеме277;

2) если они письменно извинятся перед святым Вселенским Собором в оскорблениях, нанесенных ими председателям его278;

3) наконец, если вместе со своими противниками они примут деятельное участие в ходатайстве об освобождении святейших епископов Кирилла и Мемнона279.

Инструкция Собора, подписанная всеми членами его, с Веринианом Фригийским во главе (занимавшим место председателя, конечно, по старшинству лет), была повелительна: в случае если бы депутаты в чемлибо уклонились от ее предписаний, Собор грозил не только не признать сделанного депутатами, но их самих лишить общения с собой280.

Полномочия, данные собранием Восточных своей депутации, были гораздо шире и либеральнее: они предоставляли депутатам полную свободу и власть действовать по своему благоусмотрению и принимать всякие обязательства, какие они сочтут нужными для блага веры и мира Церкви, перед самим ли императором, или в его консистории, или в сенате, или в Соборе отцов, — с уверением, что собрание со своей стороны одобрит все, что будет сделано ими с Целью утверждения благочестия, церковного мира и благочиния, и Утвердит своими подписями всякий акт соглашения. Одно только ограничение положено было для полноты их правомочий: им решительно воспрещалось принимать еретические главы, прибавленные Кириллом Александрийским к вере отцов никейских, вместе с его анафематствами; это был предмет веры, не допускавший никакой сделки281.

Отправляя своих депутатов в Константинополь с такими полномочиями, и то и другое собрание вместе с тем снабдило своих уполномоченных особым посланием к императору. Восточные в своем послании выставляли себя ревностными охранителями догмата веры, утвержденного отцами никейскими, в ненарушимой целости и чистоте, и заклинали Государя всем, что есть святого в мире, обратить строгое внимание на известные главы и анафематства Кирилла, привносящие в веру совершенно чуждые правым догматам мнения, и повелеть подвергнуть их тщательному исследованию и обсуждению на собрании делегатов Собора в личном своем присутствии, — предоставляя со своей стороны ему самому, по надлежащем выяснении исследуемого предмета с обеих сторон, порешить его окончательно своим верховным судом, по своему разуму282, и таким образом уничтожить произошедшее в церквах гибельное раздвоение в вере; ибо "как в одном государстве не должны быть вводимы два различные порядка, так тем более в единой Церкви не могут быть терпимы два противоположные учения"283. Отцы Эфесского Собора в своем послании изливали "глубокую и непрестанную скорбь, сокрушающую всех священников христовых, о невиновном заключении Кирилла и Мемнона под стражу по клевете, взведенной на них Иоанном Антиохийским", и умиленно просили и молили его величество, припадая к благочестивым стопам его с распростертыми руками, освободить от уз невинно страждущих председателей их собрания, чтобы святой Собор их не оставался без главы, а вместе с ними разрешить от уз и все собрание их, ибо "вместе с этими узниками, как братьями и председателями святого Собора, и все члены его пребывают в узах"284.

Как бы для того, чтобы нагляднее показать разделение партий, обе депутации отправились в путь различными дорогами: депутаты Собора избрали морской путь, а депутаты Восточных — сухопутный, более длинный, и в дороге должны были покинуть одного из своих товарищей, Имерия Никомидийского, по крайней усталости от путешествия вынужденного остановиться в своем епископальном городе.

Едва депутаты отправились в путь, как Несторий, находившийся под стражей в Эфесе, получил от своего старого друга, преторианского префекта Антиохия, письмо, сохранившееся до нашего времени285. Антиох писал ему, что император, принимая в соображение выраженное архиепископом желание жить в уединении, позволяет ему оставить Эфес и выбрать по своему желанию как место убежища своего, так и путь, по которому намерен туда отправиться; а для того, чтобы избавить его от всяких забот и неприятностей путешествия, ему дается стража для охранения и предоставляются в распоряжение его государственные перевозные средства.

Несторий очень хорошо понял, что это был приговор ссылки, и просил назначить ему местом ее монастырь Евпрепия286, где прошли первые годы его церковного служения, — на что, через того же Антиоха, вскоре и получил согласие императора. Упавший с такой высоты и так внезапно, архиепископ не склонился, однако же, и под этим тяжким ударом, нанесенным ему рукой друга; он с гордостью отвечал, что считает для себя великой честью быть низложенным за веру и желал бы испросить себе одной только милости у императора, а именно: чтобы благочестивый государь удостоил в публичной грамоте осудить опасные для веры предложения Кирилла, и чтобы эта грамота была прочитана во всех городах империи; тогда он, Несторий, удалился бы в монастырское уединение вполне удовлетворенным: он исполнил бы свой последний долг перед Церковью287.

Между тем как бывший константинопольский патриарх получил в такой форме свободу изгнания, Кирилл и Мемнон все еще находились в тюрьме и были так строго охраняемы, что ночью солдаты ложились спать перед дверями их камер288. Вести о таком суровом обращении императорских чиновников с узниками — ратоборцами за православную веру, доходившие до Константинополя, одна другой печальнее, возбуждали в среде константинопольского клира и монашества глубокое негодование и сильное раздражение против правительства, готовое перейти в открытое волнение. Такое настроение умов в имперском городе не могло остаться без влияния на предстоящее собрание конференции, и еще до открытия ее не замедлило сказаться на перемене места ее заседаний.

Местом собрания конференции император сначала назначил Константинополь, но, перед самым прибытием депутатов, вследствие некоторых зловещих признаков опасного волнения, обнаружившихся частью в клире, частью между монахами, он нашел нужным отменить это решение и перенести собрание ее в Халкидон, который считался предместьем Константинополя, но находился под управлением другого епископа. Халкидон к тому же обладал превосходным местом для помещения двора и собрания конференции, Руфиновой виллой, вдвойне знаменитой на Востоке, как плод грабительства Руфина, любимого министра Феодосия Великого, и как театр осуждения Иоанна Златоуста вследствие преследования его александрийским патриархом Феофилом. По какомуто роковому совпадению здесь опять шло дело о константинопольском архиепископе, преследуемом архиепископом александрийским. Руфинова вилла, которая в Vм веке слыла чудом искусства289, заключала в своих стенах огромный собор во имя апостолов Петра и Павла, Apostoloeum, — церковь столь же обширную, как и великолепную, к которой был присоединен монастырь, обязанный заботиться о ее поддержании.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Обе депутации соединились в Халкидоне в начале сентября, а 4го числа этого месяца была открыта конференция в присутствии императора, сопровождаемого преторианским префектом Антиохом и консисториальным советом. Депутаты той и другой стороны вручили императору принесенные ими от своих доверителей послания, и в коротких словах изложили перед ним выраженные в них требования: депутаты собрания Кирилла — требование признания и утверждения постановленного их Вселенским Собором осуждения Нестория за его нечестивое учение, а депутаты Восточных — встречное требование предания формальному обсуждению учения противоположной стороны, Кирилла и его приверженцев, признаваемого собранием Восточных опасной ересью. Император, казалось, благоприятствовал Восточным; он одобрил заявленное ими требование, как вполне справедливое, и дал им позволение свободно высказать свои мнения о неправоте учения их противников и представить тому доказательства. Тогда они с жаром стали доказывать, что составленные Кириллом против Нестория анафематства, признанные на собрании сторонников его содержащими в себе правое учение веры, скрывают в себе гибельный яд еретического учения Аполлинария, сливавшего два естества во Иисусе Христе, Божеское и человеческое, в одно смешанное естество и усвоившего самому Божественному естеству Его то, что свойственно одной только плоти, — видимо стараясь самой горячностью нападений вызвать своих противников на спор. Но депутаты собрания Кирилла, оставаясь верными данной им инструкции — не входить с Восточными ни в какие рассуждения о вере, доколе те формально не отрекутся от Нестория и не осудят вместе с Собором нечестивого учения его, не позволили увлечь себя в богословские прения; они ограничились только тем, что возобновили на словах требование, формально выраженное в их инструкциях, о возвращении свободы Кириллу. ''Ввиду таких тяжких обвинений, взводимых на Кирилла, — говорили они, — надобно, чтобы он лично присутствовал на конференции, чтобы иметь возможность самому отвечать за себя"290. Но император, повидимому, не обратил должного внимания на это справедливое заявление, и депутаты Восточных продолжали невозбранно изобличать своих противников в аполлинаризме, при видимом сочувствии к себе императора и консисторских его советников291. Когда они обвиняли одного из выдающихся и наиболее ревностных сторонников Кирилла, бывшего некогда другом Нестория, но потом ставшего непримиримым его противником, Акакия Мелитинского, в том, что он в комментариях своих положительно утверждал, что Божество "может страдать"292, то император обнаружил сильное негодование: "потряс одеждою и отступил назад перед таким богохульством"; но Акакий, лично присутствовавший на заседании в качестве депутата, поспешил оправдаться, энергично протестуя против такого превратного истолкования его слов. Этот протест приостановил лившийся из уст Восточных поток изобличений своих противников, но не уклонил их от цели, которую они преследовали. "Правильно или неправильно понимаем мы друг друга, — сказали они, — но то не подлежит сомнению, что между нами существует глубокое взаимное недоразумение по отношению к одному из важнейших вопросов веры, которое может быть устранено только путем взаимных объяснений и публичных прений. Поэтому мы снова предлагаем и настаиваем, чтобы вопрос веры, по поводу которого возникли все разногласия между нами, прежде всего подвергнут был тщательному и всестороннему обсуждению в общем собрании"; и эта речь понравилась императору, так как мысль, в ней заключающаяся, была и его собственной мыслью, не один раз формально выражаемой в его грамотах к Собору. "Вы правы, — сказал он, — так пусть же обе стороны составят и представят мне письменное изложение своих верований". — "Мы не имеем, да и не желаем иметь никакого другого изложения веры, кроме Символа веры Никейского"293, — отвечали ему на это депутаты Восточных, и непосредственно затем представили ему копию этого символа, подписанную всеми Восточными в Эфесе, что опять понравилось императору294. Что же касается депутатов Кириллова собрания, то они отказались исполнить желание императора за неимением на то полномочий от Собора. "Мы посланы сюда святым Вселенским Собором, — сказали они, — не для того, чтобы снова исследовать и обсуждать то, что уже окончательно обсуждено и решено собранием представителей всей христианской Церкви Востока и Запада, а для того, чтобы настоятельно просить утверждения и приведения в исполнение соборного определения". Император не сделал им на это никакого замечания и — закрыл заседание.

Это первое заседание конференции показалось Восточным благоприятным для их видов, и по окончании его они удалились к себе с сердцем исполненным радости; но эта радость была преждевременна, они скоро должны были в этом увериться.

Халкедонский епископ оказался таким же всецело преданным сторонником Кирилла и ревностным поборником деяний Эфесского Собора, как и епископ эфесский; он скоро дал почувствовать депутатам "отступнического сборища" (так называлось собрание Восточных сторонниками Кирилла), что они имеют в лице его второго Мемнона. Считая их отлученными от Церкви раскольниками, он решительно воспретил им вход в церкви своего города, предоставив в то же время противникам их, депутатам Эфесского Собора, полную свободу молитвенных собраний, богослужения и проповеди во всех своих церквах. Третируемые как язычники, Иоанн Антиохийский и его товарищи наняли себе в городе одно место, чтобы собираться там для общей молитвы, совещания о текущих делах, а в случае надобности и для проповеди. Эта импровизированная капелла состояла из большого открытого двора, окруженного четырьмя портиками, над которыми возвышалась галерея295.

Как только стало известно в городе, что Восточные епископы собираются в известном месте на общую молитву и говорят там проповеди о вере, в новооткрытую часовню их стало стекаться множество народа, чтобы послушать их речи. Каждое утро двор был полон слушателями, приходившими не только из Халкидона, но даже из Константинополя; Феодорит проповедовал здесь несколько раз, Иоанн Антиохийский также. Восточные только по прибытии своем в Халкидон узнали, что Несторий "за восемь дней до их представления императору отпущен был из Эфеса с позволением идти куда угодно"; эта новость глубоко опечалила их, а вместе с тем и сильно раздражила: они не скрыли этого в своих проповедях. Феодорит мужественно говорил верным константинопольцам: "Несторий все еще ваш епископ; пораженный незаконным и еретическим собранием, но не осужденный Церковью, он должен считаться невинным и не перестал быть вашим пастырем. Поговаривают уже о том, чтобы заместить его другим; но я объявлю здесь от имени Церкви, что преемник его, кто бы он ни был, будет всегда считаться только узурпатором и самозванцем; а если он будет поставлен сторонниками ереси прежде чем будет выяснено и определено истинное учение веры, то вместе с тем — схизматиком и еретиком". Эти горячие протесты, передаваемые в Константинополь, не оставались там без ответа, и Восточные по выходе из часовни не раз встречали толпу клириков и монахов, бросавших в них камнями; Феодорит утверждал, что между монахами были и переодетые невольники296. С другой стороны епископ халкидонский указывал на них императору, как на бунтовщиков, старающихся возмутить народ, и как на нарушителей канонических правил Церкви, совершающих таинства в неосвященном месте. Этот донос, ввиду смутного, возбужденного состояния умов, сильно тревожил императора, который в глубине своей души не переставал, однако, питать благорасположение к Восточным.

Депутаты собрания Восточных почти каждый день давали отчет своим доверителям, жившим в Эфесе, и друзьям о событиях своей жизни и ходе порученного им дела в Халкидоне. Непосредственно после первого заседания конференции они писали своему синоду такие, исполненные надежды, строки: "По молитвам вашей святости мы получили позволение явиться (в собрание) в присутствии благочестивейшего императора, и по Благодати Божией одержали верх над противниками нашими; ибо все представленное нами было принято благочестивейшим императором благосклонно, а противников наших и до настоящего дня не слушали, внимая тому, чему надлежало, т.е. чтобы вера блаженных отцов была утверждена... Мы знаем также, что и вся консистория весьма расположена к нам, потому что все видят, что мы ратуем за благочестие... Весь константинопольский народ во множестве приходит к нам через Босфор, прося нас мужественно защищать веру, и мы с трудом можем удерживать его, чтобы не подать повода противникам нашим к нареканию на нас"297. Несколько дней спустя картина меняется и Феодорит пишет своему иерапольскому митрополиту следующее интересное письмо, в котором он так хорошо рисует нам овладевшее им уныние, возрастающее нерасположение к Восточным консисторским советников и затруднения, испытываемые по их делу Феодосием: в нем можно приметить даже грустный симптом видимого поражения их — начало внутреннего разъединения в их рядах. "Не осталось ни одного рода моления и настояния, увещания и требования, каким мы не воспользовались бы перед благочестивейшим императором и именитой консисторией, убеждая их всевидящим Богом и Господом Иисусом Христом, имеющим судить мир по правде, чтобы не оставляли они в небрежении святой веры, которую хотят исказить принявшие еретические догматы, и предписали бы принимать только то, что изложено в Символе Никейском..; но до сих пор не имели в этом никакого успеха; слушатели колеблются то туда, то сюда. Мы с клятвой уверяли императора в том, что нам невозможно примириться с Кириллом и Мемноном, что мы не можем войти в общение и с их сторонниками прежде, чем они отвергнут еретические главы. Таково наше твердое намерение; но те, кои ищут своих сил, а не Христа Иисуса, хотят примириться с ними против нашей воли, несмотря ни на что... Что касается нашего друга (т.е. Нестория), то всякий раз, как мы упомянем о нем, тотчас начинают его бранить, а нас укорять в отпадении: так сильна вражда против него всех находящихся здесь. И это весьма прискорбно; но хуже всего то, что сам император, преимущественно перед всеми, питает к нему отвращение, возмущается одним его именем и прямо говорит: "Пусть никто не говорит мне о нем, его дело кончено..."298. При таком положении дел мы хлопочем уже о том, как бы поскорее освободиться нам отсюда и вас освободить из хаоса, потому что вам нельзя ожидать здесь ничего хорошего. Сами судьи подкуплены деньгами и прямо утверждают, что во Христе одно только естество Божеское и человеческое вместе"299.

"Но народ, слава Богу, расположен к нам довольно хорошо и приходит к нам во множестве. Мы начали даже рассуждать с ним о вере, устроив для этой цели нарочитые большие собрания, — и нас слушают с таким удовольствием, что охотно оставались бы до часа пополудни, если бы чтонибудь защищало их от палящих лучей солнца. Народ собирается на большом дворе, окруженном четырьмя портиками, а мы говорим ему сверху, с возвышения, находящегося под самой кровлей. Но весь клир с добрыми монахами показывает себя сильно неприязненным к нам: когда мы возвращались из Руфинова дворца (по окончании заседания конференции), то в нас бросали каменьями, причем многие из монахов и мирян, бывших с нами, были ранены. Император узнал, что У нас собирается по временам множество народа, и, встретившись со мной наедине, сказал: "Я узнал, что вы устраиваете неправильные и незаконные собрания". Я отвечал ему на это: "Так как ты, государь, позволяешь мне говорить с тобой свободно, то выслушай же меня милостиво. Еретикам, отлученным от Церкви, позволительно и говорить в церкви и совершать священнодействия, а нам, ратующим за веру и благочестие, нельзя даже и входить в церковь; справедливо ли это?" — "Так что же вы хотите, чтобы я сделал?" — спросил он меня. — "То же, что сделал твой казначей, комит Иоанн, когда он прибыл в Эфес, — отвечал я. — Заметив, что противники наши устраивают общие собрания и совершают торжественные служения, а мы не делаем собраний, он решительно воспретил им это, говоря: "Я не позволю делать собрания на той и другой стороне, пока вы не примиритесь друг с другом". И твоему благочестию надлежало бы приказать здешнему епископу, чтобы он не дозволял устраивать собраний ни нам, ни им, доколе мы не придем к соглашению". — Император отвечал мне: "Я не могу приказывать епископам". — "Так не приказывайте и нам ничего, — возразил я. — Мы возьмем себе одну церковь, отворим ее для народа, и ваше благочестие увидит, что к нам придет народа больше, чем к ним". Потом я прибавил: "На собраниях, которые мы устраиваем, не бывает ни чтения Священного Писания, ни жертвоприношения, а совершаются одни только молитвы за веру и за ваше величество, да говорят проповеди о вере". Император нашел, что это дело хорошее, и с тех пор не воспрещал нам делать это. Таким образом собрания приходящих к нам слушать наше учение продолжаются беспрепятственно и постоянно возрастают; а мы всетаки ежедневно находимся в опасности и страхе, видя устраиваемые против нас козни клириков и монахов, при постыдном нерадении и потворстве властей"300. Считая главной и существенной задачей своей миссии — добиться формального обсуждения и осуждения "еретических глав" Кирилла с их анафематствами, депутаты собрания Восточных не переставали на всех заседаниях конференции301 энергично настаивать перед императором и консисторией на необходимость подвергнуть "измышленные Кириллом и принятые его сторонниками на частном собрании их в Эфесе новые догматы веры тщательному исследованию, и чтобы вызвать упорных противников своих из принятого ими положения пассивного сопротивления на деятельные состязательные прения, предлагали им такую дилемму: Если вы верите, что анафематства Кирилла содержат в себе правое учение веры, то представьте нам в присутствии императора и консистории доказательства того, что они действительно согласны с исповеданием веры св. отцов, а мы со своей стороны беремся доказать вам, что они явно противоречат учению православной веры и большей частью сходны с еретическими учениями; если же вы и сами, в глубине вашей совести, не имеете уверенности в их истине, то признайтесь в этом откровенно и отвергните их вместе с нами"302. Император одобрил это предложение, как разумное и справедливое, советуя со своей стороны депутатам собрания Кириллова не отказываться от предлагаемого им состязания о вере; но, оставаясь неуклонно верными данной им инструкции, депутаты Собора решительно не хотели входить с Восточными ни в какие рассуждения о вере, считая их, после состоявшегося определения Вселенского Собора относительно Несториева учения, возбудившего все смуты и споры в Церкви, не только излишними, но и превышающими компетенцию конференции: частное собрание нескольких епископов, (хотя бы то и в присутствии императора и консистории), говорили они, не имеет права и власти переобсуждать и перерешать то, что обсуждено и решено Вселенским Собором. "Противники наши, — писали Восточные депутаты своему собранию, — постоянно говорят о своем собрании в Эфесе так надменно и заносчиво, что прямо не позволяют даже и рассуждать о том, что постановлено ими на этом собрании; а власти терпят эту заносчивость, нисколько не стараясь усмирить их, принудив силой войти в исследования"303. После многократных настоятельных просьб, словесных и письменных, Восточные Добились наконец у императора формального обещания устроить письменную конференцию. Так назывались конференции, на которых присутствовали нотарии для записывания в протоколе подлинных показаний каждой из состязающихся сторон; это была самая торжественная форма богословских прений.

Полагаясь вполне на слово императора, Иоанн Антиохийский и его товарищи деятельно готовились к предстоящим прениям, на которых они надеялись поразить своих противников с измышленными предводителем их еретическими мнениями, как вдруг получили уведомление, что конференции не будет, что император утром того самого дня, в который имела быть обещанная им конференция, уехал в Константинополь, приказав депутатам Эфесского Собора следовать за собой в имперский город для участия в выборе и поставлении преемника Несторию, а депутатам собрания Восточных оставаться в Халкидоне304. Это неожиданное событие было большим ударом для Восточных. Императорское повеление об избрании и поставлении на место Нестория другого епископа указывало на решительную перемену, произошедшую во мнениях императора относительно Эфесского Собора: оно означало, что император, в продолжении шести месяцев считавший его собранием незаконным и возмутительным, покоряясь силе вещей, признает его наконец законным Вселенским Собором и постановленные им решения повелевает привести в исполнение.

Не смея, вопреки прямому императорскому повелению, самолично отправиться в Константинополь, чтобы новыми усиленными просьбами и настояниями отклонить императора от принятого им решения, депутаты Восточных "нашли необходимым" послать к нему письменное прошение, в котором выражая глубокую скорбь свою о таком совершенно неожиданном для них решении императора и указывая на гибельные для Церкви и государства последствия его, умоляли императора не приводить его в исполнение, доколе не будет разъяснен и решен окончательно спорный вопрос веры (т.е. учение Кирилла, выраженное в его анафематствах). "Мы уведомляем ваше благочестие, как перед Богом и Самим Христом и Св. Духом, — писали они, — что если ктонибудь из еретичествующих (т. е. сторонников Эфесского Собора) будет определен в должность (константинопольского архиепископа) прежде, чем будут рассмотрены правые догматы, то, при общем разногласии во мнениях клира и народа, необходимо расстроится все тело Церкви, произойдет такое пагубное разделение в обществе верующих, которое принудит Вас самих действовать против принятого Вами теперь решения. Чтобы не случилось этого и Ваше величество не подверглись еще большим беспокойствам, мы усерднейше просим и умоляем Вас повелеть, чтобы определение в должность (архиепископа) не начиналось прежде, нежели утверждена будет правая вера, для чего и собрало нас сюда христолюбивое благочестие Ваше"305. Но имперахор уже достаточно изведал собственным опытом всю бесплодность заседаний созванной им конференции, чтобы ожидать от требуемого Восточными продолжения прений о вере какихлибо положительных и добрых результатов; потеряв всякую надежду, при существующем неприязненном настроении депутатов обеих партий в отношении друг к другу, достигнуть желанного примирения сторон, он твердо решил покончить, по крайней мере, с Несторием, изза которого возникли все эти нескончаемые споры и раздоры, — и просьба Восточных была оставлена им без последствий...

На архиепископскую кафедру Константинополя, вакантность которой так горячо оспаривали Восточные депутаты, при деятельном участии депутатов Эфесского Собора, был избран константинопольский пресвитер по имени Максимиан306, родившийся и воспитанный в Риме, где он был товарищем детства папы Целестина, но затем перешедший в Константинополь, где Иоанн Златоуст причислил его к своей церкви. Историки представляют нам его человеком честным, но ничем особенно не выдававшимся, не обладавшим ни достаточно высоким умственным образованием, ни навыками в ведении общественных дел, проводившим жизнь в своем доме помонашески, но вместе с тем сердобольным и много заботившимся о бедных. Он пользовался в среде константинопольского народа большой популярностью и считался святым человеком. Этим он обязан был в особенности довольно своеобразному роду благотворения, им практикуемому — построению на свой счет каменных гробниц для погребения в них смертных останков людей, известных благочестивой жизнью, семейства которых не были настолько богаты, чтобы устроить для них такие гробницы307. Остающиеся в живых родственники и почитатели их были, конечно, признательны ему за это, и весь народ был на его стороне. Напрасно люди образованные противопоставляли ему Прокла308, того самого красноречивого защитника преданий Константинопольской церкви против нововведений Нестория, который с таким мужеством и силой слова выступил на борьбу с ересиархом. Прокл был побит. Максимиан имел к тому же и то немаловажное в то время преимущество, что служил новой связью между Римской церковью и собранием Кирилла.

Новопоставленный архиепископ немедленно по вступлению своему на архиепископский престол царственного города, через так называемые общительные грамоты, вошел в сношение с церквами: Римской, Александрийской, Эпирской — и был принят ими в общение как законно поставленный епископ. Таким образом, дело Нестория было кончено, и императору оставалось только формально закрыть прерванную им на время конференцию и разослать депутатов по домам, — что он немедленно и сделал, позволив депутатам Эфесского Собора, участвовавшим в поставлении нового константинопольского архиепископа, некоторое время остаться в Константинополе для содействия новопоставленному архиепископу в устроении церковного порядка, расстроенного при его предшественнике.

Восточные, отправляясь домой, излили свою досаду в последнем письменном увещании к императору, написанном очень сильно и смело, где они горько жаловались, что с ними обошлись так дурно, несмотря на полное повиновение их всем приказаниям императора. "Не таких последствий ожидали мы от призвания нас сюда твоим благочестием, — писали они. — Мы призваны были тобой с благой целью, чтобы утвердить колеблемую еретическими мнениями веру святых отцов, и — повинуясь тебе, как благочестивому императору, поспешили прибыть на место, тобой указанное. По прибытии же на Собор мы не менее повиновались твоему благочестию, как и Церкви, с самого прихода своего в Эфес и до настоящего дня беспрекословно следуя всем твоим повелениям. Но эта покорность наша, как видно, не только не послужила нам в пользу, но еще более повредила нам. Ибо мы, так усердно повиновавшиеся тебе, до настоящего дня были удерживаемы в Халкидоне, чтобы не иметь возможности принять деятельное участие в направлении хода дел Церкви, теперь увольняемся домой ни с чем; а те, которые своеволием и самоуправством все привели в смятение и возмутили весь мир еретическими своими мнениями, призваны были (в Константинополь) к отправлению высших священнических должностей и получили власть управления в Церкви... Заботясь о сохранении в неповрежденной чистоте и целости правой веры святых отцов, мы со дня прибытия своего на Собор не переставали заявлять перед твоим благочестием, властями, священниками и народом, что мнение, привносимое в веру Кириллом и поддерживаемое его сторонниками, содержит в себе яд ересей Аполлинария, Ария и Евномия, и что если оно утвердится, то все тело Церкви расторгнется...; но заявления наши оставались тщетными. Так как нас не хотят слушать, то нам не остается ничего более, как отряхнуть прах с нашей обуви и удалиться, восклицая с блаженным Павлом: мы неповинны в вашей крови и погибели (Деян. 18, б)309.

Прочитав это, полное жалоб и укоров, прощальное послание Восточных император, не перестававший в глубине своего сердца признавать желания и требования их справедливыми, почувствовал укор в своей совести, но после всего сделанного уже не в силах был сделать ничего более, как для успокоения и своей собственной совести и из оскорбленного чувства написать им, в ответ на их послание, открытое письмо, изъясняющее его истинные мысли и намерения в деле созвания Эфесского Собора. Письмо это сохранено для нас временем; оно носит на себе отпечаток глубокой грусти и сожаления императора о своем бессилии справиться с возбужденными в Церкви религиозными волнениями и направить корабль Церкви к желаемому пристанищу. "Я хотел, — говорил он в этом письме, — водворить спокойствие во взволнованной Церкви, думая, что было бы нечестиво для императора не поискать врачества от такого великого зла; но я не имел успеха в этом своем желании... Однако же, если бы епископы одушевлены были искренним желанием мира, то они нашли бы меня совершенно готовым принять их предложения и возобновить свои усилия: иначе им ничего более не оставалось, как уехать в свои епархии". Император сказал затем несколько благосклонных слов Восточным, открыв им, что посредством сильных влияний хотели исторгнуть у него жестокие и насильственные меры против них, но что он мужественно воспротивился этому. "Вы можете спокойно возвратиться в свои церкви, — прибавил он, — пока я буду жив, я никогда не решусь обвинить вас, потому что вы ни в чем не были обвинены в моем присутствии, так как никто не хотел вступить с вами в состязания ни об одном спорном пункте". Странное утешение для людей, которые явились на конференцию как обвинители и очутились во мнении императора в положении обвиняемых! Феодосии закончил свое письмо такими словами: "Не я причина раскола, и Бог знает кто виноват в этом"310. Вероятно, он подразумевал Кирилла.

Когда конференция была закрыта и Восточные епископы разъехались по своим епархиям, то остался на виду один только Эфесский Собор с его постановлениями: все остальное превращено было императором в прах, может быть помимо его собственного ведения и желания. Это был Собор, постановления которого император не раз отменял и устами своих чиновников в Эфесе, и своими собственными определениями в консистории, который он считал собранием самовольным и главарей которого его еще держал в тюрьме, — и все постановления этого самого Собора он же сам привел в исполнение одно за другим, сперва ссылкой и замещением Нестория, а потом удалением Восточных, воззрения которых не переставал, однако, в глубине своего сердца, считать справедливыми! Так как все определения этого Собора оставались и бьши в полной силе, то императору ничего более не оставалось, как, покоряясь силе вещей, признать его законным Собором, — и он признал его таковым311.

С этого времени Эфесский Собор мог по праву занять место в летописях Вселенской Церкви в качестве третьего Вселенского Собора, и определения его блистали в законах империи как единственно православные каноны Церкви, отступление от которых подвергало виновных наказаниям, не только церковным, но и гражданским.

Вопрос об анафематствах Кирилла, поднятый Восточными вне заседаний Эфесского Собора, остался вопросом неразрешенным и продолжал волновать церкви Востока; пока разбито было одно только несторианство.

Пульхерии принадлежала вся честь этой победы, и никто не ошибся, называя ту руку, которая всем заправляла в Халкидоне. Православные епископы поздравляли ее наперерыв друг перед другом, а один Собор выразился о ней такими подлинными словами: Она изгнала Нестория"312. Один из ближайших преемников Целестина, папа Лев Великий, писал ей в довольно льстивом тоне, что "Всеблагий Бог, желая явить свое милосердие, принял во внимание заботы и труды, какие она понесла для того, чтобы коварный враг религии был изгнан из Церкви. Если Несторий с нечестивым учением своим не одержал верха, так это потому, что он, умевший так ловко заставлять простаков пить яд нечестивого учения своего, приправленный коварным красноречием слова, не мог обмануть чуткого сердца этой смиренной рабы Христовой и верной ученицы Божественной истины"313.

До сих пор во всем христианском мире был один только храм, построенный во имя Матери Божией, храм св. Марии в Эфесе, где по преданию эфесян находилась ее священная могила; теперь же такие храмы во имя Богородицы начали строиться повсюду и на Востоке, и на Западе. И сама Августа Пульхерия отпраздновала свой триумф построением такого же храма в Константинополе.

III

За признанием и утверждением Эфесского Собора естественно должно было последовать освобождение и главного вождя его, заправлявшего всем ходом его деяний, Кирилла Александрийского, — и Феодосии, утвердив соборные постановления, непосредственно вслед за тем приказал освободить его изпод ареста. Но Кирилл еще прежде чем дошел до Эфеса этот императорский приказ, воспользовавшись ослаблением надзора, успел уйти из тюрьмы314, и когда прибыл в Александрию, встречен был народом с величайшей радостью и торжеством315, как победитель опасного врага православной веры, дерзнувшего возмутить покой Церкви. Эти выражения народного сочувствия и последовавшие затем с разных сторон, от представителей православных церквей, заявления полного одобрения его деятельности и признательности за его труды на пользу Церкви были заслуженной наградой Кириллу за его подвиги и целительным бальзамом для тяжких ран его сердца. Нравственно освеженный и подкрепленный ими он продолжал попрежнему с неутомимой энергией трудиться для блага Вселенской Церкви, направляя свою деятельность к уврачеванию глубоких и тяжких ран, нанесенных телу Церкви ересью, к восстановлению нарушенного согласия между церквами, к примирению и объединению их на почве Эфесского Собора. Вместе с Кириллом возвратился на прежнее епископское место свое и ближайший сотрудник и помощник его Мемнон Эфесский.

Несторий между тем продолжал томиться в избранном им самим месте изгнания — монастыре Евпрения, где он прожил четыре года. Бывший архиепископ константинопольский думал найти здесь спокойную и любознательную жизнь своей молодости: но он привез с собой двух гостей, врагов спокойствия: сожаление об утраченном величии и горячее желание выставить себя правым. Он написал и издал в свет несколько книг, представлявших его дело и учение в лучшем свете, которые обратили на себя строгое внимание православных, сказал несколько красноречивых проповедей, выставляя себя мучеником за правую веру, которые привлекли в монастырь Евпрения множество знатных людей Антиохии, желавших послушать бывшего славного церковного проповедника в их городе и насладиться беседой с ним316; одним словом, он снова выступил на сцену, и это сильно повредило ему. К Феодосию с разных сторон посыпались требования об удалении Нестория из места заточения его в соседстве с Антиохией, где по прежним еще живым воспоминаниям и симпатиям он мог иметь гибельное влияние на умы христианских общин Востока; сам Папа Римский Целестин, узнав о месте изгнания Нестория и предвидя опасности для тела Церкви от пребывания зараженного смертельной болезнью члена на том же самом месте, где и зародилась в нем заразительная болезнь, в письме своем к императору Феодосию настоятельно просил его "оградить истину православной веры таким оплотом, за которым верные были бы вполне безопасны и через который не мог бы проникнуть к ним хищный волк, свирепствующий в отлучении от Господних стад овец, чтобы устремиться на погубление душ, направляя подкопы со стороны ему доступной". "Кого за упорную хулу на Бога отринул голос всех пастырей, — внушал он императору, — того ваше величество должно удалить от всякого общества людей и через это лишить его всякой возможности погубить когонибудь"317; не довольствуясь одним личным влиянием своим на императора, он увещевал и Собор православных епископов присоединить свои усилия к его усилиям в этом направлении318.

Этого было более чем достаточно, чтобы повлиять на ум Феодосия, который теперь и сам ненавидел Нестория. Сам Иоанн Антиохийский был сильно встревожен этим движением против человека, которого считали его другом и к мнениям которого он относился более чем снисходительно. Находясь в открытой вражде с Кириллом по поводу спора об анафематствах и в разногласии с Эфесским Собором, он не без основания опасался, как бы его самого за видимое потворство осужденному Собором еретику и государственному преступнику не втянули в тайный заговор против Церкви и государства, — и вместе с другими потребовал удаления из пределов своей епархии опасного соседа. Преторианский префект или начальник императорской стражи Исидор получил повеление отправить Нестория в Петру аравийскую, а все его имущество конфисковать в пользу бедных Константинополя319; одновременно с тем и его прежние близкие друзья и ревностные приверженцы, в ряду которых первое место занимал комит Ириней, поставленный кемто вопреки церковным правилам, как двоеженец, епископом тирским, подверглись также изгнанию320. Петра, лежащая среди унылой и уединенной местности и посещаемая одними только кочующими арабами, большей частью язычниками, хорошо выполняла указываемое папой Целестином в письме к императору условие — удаление его от человеческого общества; но враги Нестория нашли, что и здесь он был все еще близок к обществу, и — новый императорский декрет повелевал перевести его отсюда в Оазис Египта321. Так называлась группа маленьких обитаемых мест, разбросанных в пространстве Ливийской пустыни. Место, выбранное для ссылки Нестория, носило название Ибис. Оазис обыкновенно служил тюрьмой для важных государственных преступников и царедворцев, лишенных милостей государя. Это была тюрьма, которая сама стерегла свои жертвы без тюремщика и большую часть времени без солдат; но верность ее была достаточно обеспечена окружающим ее океаном песка без растительности, без воды и без дорог, где всякий беглец неминуемо погибал322.

Совершенно уединенный и действительно удаленный теперь от общества людей, Несторий принялся за описание превратностей своей жизни: несколько книг этих мемуаров, которые были бы так интересны для нас теперь, проникли в Египет и Сирию, но так строго были преследуемы, что скоро совсем исчезли оттуда и потерялись навсегда. Мы знаем однако323, что изгнанник горько жаловался в них на последние поступки с ним императора, который вначале так живо поощрял и поддерживал его; в особенности же на Кирилла, которого он обвинял между прочим в подделке актов Эфесского Собора. Он был погружен в эту работу, как вдруг толпа номадов блеммийцев напала на оазис Ибис, ограбила его и увела с собой в плен находившихся там римлян, за которых надеялась получить богатый выкуп; в числе пленных очутился и Несторий. Толпа этих номадов, ведя своих пленников, подходила через пески к границам римской провинции Фебии, когда блеммийцы уведомлены были о приближении к ним толпы других номадов, с которыми они вели войну: они бросились к ней навстречу, оставив пленников, которых они тащили с собой, на месте, среди песков пустыни324. К счастью, это случилось недалеко от римских владений, и Несторий коекак мог дойти до маленького городка Панополя, хотя и с большими страданиями, потому что был уже стар и немощен.

Из Панополя изгнанник поспешил написать губернатору Фебии, по какому случаю он находится в его провинции, боясь, чтобы его не обвинили в самовольном оставлении места своего изгнания. Губернатор Фебии, получив это письмо, в свою очередь встревожился: он боялся, что если даст Несторию убежище в своей провинции без позволения главного губернатора Египта, то его самого заподозрят в единомыслии с симонианами (так на официальном языке назывались последователи Нестория; потому что закон переменил самое имя Нестория на имя Симона, уподобляя его самому ненавистному для христианского чувства "злейшему из еретиков" — Симону волхву325. Он послал донесение к епарху Египта, а в ожидании от него ответа приказал отправить Нестория на остров Елефантину, крайнюю точку Египта и границу римской империи с Эфиопией326. Но Несторий не мог вынести тягости этого пути: он упал с лошади и крепко ушиб себе руку и бок. Его снова отвели обратно в Панополь, откуда, однако же, всетаки хотели сослать куданибудь подальше от общества людей. Несчастный, потерявший силы и терпение, написал губернатору письмо, исполненное гордости, в котором поставлял ему на вид и право своих лет, и право прежнего своего сана, требуя, чтобы о нем доложили императору; но и сам император, говорит историк, у которого мы заимствуем эти подробности, приказал нарочито подвергать его таким мукам. Смерть наконец освободила больного старика от его палачей. Гангрена, образовавшаяся у него в боку, пошла внутрь тела и стала пожирать внутренности; члены его тела подверглись гниению, а язык изъеден был червями, — что не преминули истолковать как праведное наказание Божие за его богохульство327.

Нестория не стало, но несторианство продолжало жить и после него, сохраняя при себе настоящее свое имя наперекор гнусной кличке, которой закон пытался опозорить его: оно продолжало жить, распространяясь через самые преследования. Не находя в самом себе, в своем учении, достаточной силы, чтобы твердо держаться на собственных своих ногах, оно прицеплялось ко всем тем, кто протестовал против Эфесского Собора, — а таких было немало. Многие, и очень многие, епископы, — большинство их было в патриархате Востока, и Иоанн Антиохийский во главе, — отвергали Эфесский Собор изза некоторых частных вопросов, не переставая через это быть православными в учении о лице Иисуса Христа. Они отвергали Эфесский Собор и считали себя вправе так поступать:

1) потому, что он представлялся им, с их точки зрения, собранием и незаконным, так как он был открыт вопреки императорской грамоте, и неполным, не имеющим права на титул Вселенского Собора, так как он лишил права подачи голоса всю великую Церковь Сирии.

2) Они считали себя вправе отвергать его и потому еще, — и это был самый главный мотив, — что он признал православными "еретические главы Кирилла", заключающие в себе яд нечестивых учений Аполлинария, Ария и Евномия.

3) Они могли отвергать его и за постановленное им низложение Нестория потому, что (с их точки зрения) Собор, возглавляемый Кириллом, который сам подлежал суду, не имел права судить и низлагать архиепископа, занимающего высшее (второе) место в церковной иерархии.

4) Они могли, наконец, отвергать его, несмотря и на то, что он признан был законным и утвержден самим императором, потому что утверждение это последовало со стороны императора совершенно внезапно, в явное противоречие со всем предшествующим ему образом мыслей и действий императора и без должного внимания к заявлениям Восточных, настоятельно требовавших предварительно утверждения его тщательного исследования на Соборе Вселенском учений и личных фактов, проявившихся в ходе Эфессского Собора.

Итак, отговариваясь всеми этими мотивами, они могли считать себя вправе отвергать Эфесский Собор, не разделяя осужденного этим Собором учения Нестория. В чем, в сущности, состояло это учение, колебавшееся в своих принципах между воззрениями чисто православными и полным отрицанием христианства? Не в том ли, что разделяя во Иисусе Христе два естества, Божеское и человеческое, и поставляя их одно подле другого в качестве отдельных и самостоятельных существ (ипостасей), оно вместе с тем последовательно отвергало наименование Девы Марии Матерью Божией? Но большая часть противников Эфесского Собора охотно принимали это наименование и искренно верили в соединение в лице Иисуса Христа двух естеств, Божеского и человеческого. И однако же те же самые люди, которые не имели в душе своей никакого сомнения в этом таинстве веры, считали себя вправе отвергать Эфесский Собор, утвердивший православную веру в это таинство, отвергать изза некоторых частных вопросов.

Законодательный акт, постановивший считать Эфесский Собор законом для империи, не предусматривал ни одного из этих различий в точках зрения на Соборе; он просто категорически гласил епископам: вы примете Эфесский Собор или будете считаться несторианцами. Губернаторам провинций поручено было представить епископам, не признававшим Эфесского Собора, эту дилемму,—и тогда можно было воочию убедиться, как светские власти по самому существу своему не способны и бессильны там, где дело идет о правах совести.

Перед следователем церковным или перед комиссией епископов можно было бы предлагать и некоторые условия для принятия Эфесского Собора, и эти условия могли бы быть обсуждаемы, а в известных случаях и допускаемы; но перед светскими властями не могло быть никакой мировой сделки между этими двумя положениями: или быть несторианцем, или подписаться под Эфесским Собором. Светские чиновники с подписным листом в руках переходили из одной епархии Востока в другую, производя давление на совесть епископов то обольщениями, то угрозами: угроза состояла в лишении епископского места, изгнании и ссылке в рудники. Печаль и уныние царили во всех тех церквах, представители которых имели мужество отдавать себя на поражение. Годичные церковные летописи представляют нам мрачный список этих мужественных епископов, жестоко наказанных за свое мужество: их насчитывается не менее двадцати одного, и почти все митрополиты.

История Александра Иерапольского, митрополита Евфратской области, — того самого, к которому Феодорит в период заседаний халкидонской конференции писал то интересное письмо о ее ходе, которое приведено нами выше, — эта история показывает нам, что происходило во многих местах несчастной Сирии. Александр был уже старец преклонных лет, достигший пределов человеческой жизни, и тем с большей твердостью решившийся исполнить свой долг, что скоро должен был дать отчет в своих делах Богу. Он мог бы, как это делали многие другие, сделать некоторые оговорки, и затем дать подписку в признании им Эфесского Собора; друзья его усердно просили его так и сделать; сам Феодорит заклинал его в самых трогательных выражениях не обрекать себя на изгнание, которого он не вынесет. "Я припадаю к ногам твоим, — писал он, — и лобызаю твои почтенные колена спаси себя ради нас"328. Он указывал ему при этом и те уступки, какие могли быть одобрены или допущены самой строгой совестью; но Александр остался непреклонен и отвечал ему этим прекрасным письмом: "Я думаю, что вы ничего не упустили для спасения бедной души моей, что вы сделали даже больше, чем добрый евангельский пастырь, который только один раз отыскивал заблудшую свою овцу. Успокойтесь же и перестаньте отныне утомлять себя и меня. Я не забочусь о том, что делают другие, но если бы все умершие воскресли и назвали благочестием гнусности Египта, я не счел бы их слов более достойными веры, чем знание, данное мне Богом"329. Этот непоколебимый старец прервал связи со всеми своими друзьями, которые давали ему советы, считавшиеся им низкими. Когда губернатор Евфратской области настоятельно потребовал от него, чтобы он или дал подписку в том, что признает Эфесский Собор, или оставил епископский свой город, он тотчас же вышел из него; но городской магистрат, вслед за его удалением, запер городские церкви330, заявляя, что не позволит никому совершать в них богослужения без благословения своего епископа. В ответ на это губернатор приказал выломать двери у церквей и отправлять в них службы под прикрытием солдат. Что же касается до престарелого епископа, то его потащили в Египет и осудили на каторжные работы в рудниках Фамофиса, где он вскоре и скончался.

Экспедиции губернаторов против епископов, не признававших Эфесского Собора, произведены были далеко не так единодушно и последовательно, как того желало правительство: в одних провинциях — с возмутительной жестокостью, а в других — с видимым потворством, для одной формы. Как и всякие репрессивные меры в делах совести, они не только не сломили и не ослабили оппозиции, но, действуя на нее раздражающим образом, только более усилили и подняли в ней дух сопротивления. Озабоченный упорно продолжавшимся разделением церквей со всеми гибельными его последствиями, император обратился к константинопольскому архиепископу Максимиану и его синоду за советом относительно мер, какие следует принять для прекращения в Церкви пагубного раскола. Приглашенные на совещание об этом в императорский дворец бывшие в то время в Константинополе епископы константинопольского патриархата и знатнейшие члены митрополитанского клира, с Максимианом во главе, были того мнения, что прискорбное разделение церквей не прекратится дотоле, пока вожди обеих сторон, православной и отступнической, не придут к полному и искреннему соглашению между собой по главному и существенному вопросу, их разделяющему, по вопросу веры. "Если Иоанн Антиохийский, стоящий во главе отступников от Эфесского Собора, — говорили епископы, — подпишет постановленное Собором низложение Нестория и анафематствует еретическое учение его, то александрийский епископ, вождь православных, со своей стороны предаст забвению все личные оскорбления, каким он подвергся от своих противников в Эфесе, и ради всем желанного мира Церкви протянет ему руку примирения; а когда установится союз единой и согласной веры между вождями сторон, то к нему не замедлят присоединиться и все епископы той и другой стороны, желающие мира и единомыслия"331. Они заверяли императора, что как только Кирилл Александрийский примет в общение Иоанна Антиохийского, то и Целестин, Папа Римский, и все другие епископы православные, состоящие в полном единомыслии с Кириллом, вступят в общение с Иоанном и единомышленными с ним епископами Востока332. Император выслушал это мнение с удовольствием и, последовав ему, немедленно послал на Восток трибуна Аристолая с грамотой к Иоанну Антиохийскому, в которой повелительно, под угрозой наказания, требовалось от него, чтобы, отложив всякую личнУю неприязнь, он вошел в сношение с Кириллом и заключил с ним мир церковный333; такая же грамота, с тем же трибуном, послана была и Кириллу334. Получив эту грамоту, Иоанн сильно призадумался, — и было о чем. В императорской грамоте недвусмысленно намекалось и ставилось ему в укор, что он восстал против Эфесского Собора не столько по требованию религиозных убеждений своей совести, сколько по внушению личной приязни своей к Несторию и неприязни к Кириллу, усиленной воплем уязвленного и раздраженного самолюбия; а внутренний нелицеприятный свидетель и судья движений его сердца — совесть, которая во все время, пока шла напряженная борьба партий в Эфесе и Халкидоне, заглушаема была воплем страстей, а теперь, когда пыл этих страстей значительно поутих, явственно заговорила, не только не защищала его от этого упрека, но еще с большей и неотразимой силой укоряла его в том, что, поддавшись охватившему его чувству гнева на Кирилла, он повел дело так и довел его до того, что разорвал союз церковный и произвел раскол. Не находя в себе достаточно твердой нравственной опоры, чтобы противостоять этому двойному давлению, Иоанн колебался, склоняясь на путь примирения; но тут послышался ему из глубины его же совести другой голос, претивший ему идти по этому пути: изъявить свое согласие на постановленное Собором низложение Нестория и анафематствовать его учение он мог бы не вступая в глубокое противоречие с самим собой и своей совестью (хотя и не без скорби о прежнем друге), так как он и прежде не одобрял в душе своей учения Несториева, и не один раз, как до Собора (в письме своем к Несторию), так и после Собора (в требовании удаления Нестория из соседства с Антиохией), выражал порицание ему; он мог это сделать не опасаясь через то вступить в непримиримое противоречие и с единомышленными с собой епископами Востока, так как многие и лучшие из них, так же как и он сам, стояли за Нестория, не разделяя с ним вполне его учения; но... как ему с непостыдной совестью протянуть руку примирения Кириллу, который в "анафематствах" и других сочинениях своих проповедует нечестивое учение Аполлинария и, опираясь на Эфесский Собор, вводит в церковное учение догму, гораздо более опасную для веры, чем противоположное ей учение Нестория? Что станут думать и говорить о нем друзья и единомышленники его, епископы Востока, когда узнают, что он, Иоанн, который так мужественно и энергично восставал против анафематств Кирилла, что предпочел раскол принятию учения, считаемого им гибельным для веры, убоявшись угроз Феодосия, из угождения его воле, не стыдясь перед своей совестью, первый протянул руку примирения церковному деспоту "египтянину", человеку, которого считал опасным ересиархом?.. Прежде чем сделать решительный шаг в ту или другую сторону, Иоанн почувствовал настоятельную потребность посоветоваться с другими уважаемыми епископами Востока, и с этой целью отправился к "духовному отцу своему", высокочтимому на Востоке за свою святую жизнь и возвышенный строй мыслей, маститому епископу веррийскому Акакию, у которого в это время собралось несколько других восточных епископов335, вероятно, для того, чтобы поразмыслить с ним о настоящем критическом положении церквей Востока. Акакий и прежде, в послании своем к собранию епископов в Эфесе, распавшемуся на две враждебные партии, убедительно увещевал их прекратить взаимные распри и раздоры, а теперь он получил от императора письмо, убедительно приглашавшее его употребить все свое влияние на епископов Востока, чтобы склонить их к прекращению раскола336, — и, конечно, советовал им последовать благому желанию императора. Но когда Иоанн, поддерживаемый другими епископами, указал ему на явно неправославный образ мыслей Кирилла, препятствующий примирению с ним, то, убежденный ими в распространении Кириллом неправого учения, он не мог, конечно, не оценить по достоинству этого препятствия337. Таким образом, на этом маленьком, импровизированном соборе решено было с общего согласия, что Иоанн, повинуясь приказанию императора, вступит в сношения с Кириллом по делу примирения церквей на основании Эфесского Собора, но при этом категорически потребует от Кирилла, как первого и непременного условия для примирения с ним, чтобы он отказался от всех своих сочинений, написанных по поводу возникшего в Церкви спорного вопроса веры, и согласился остаться при одном Символе Никейском. В таком смысле и написано было Иоанном первое письмо его к Кириллу по делу о примирении церквей338. Можно представить себе, как принял вождь православия выраженное в этом письме требование, не выражавшее со стороны Восточных ничего более, кроме новых и оскорбительных притязаний. Согласиться с этим требованием не значило ли для Кирилла перед лицом всего христианского мира сознаться, что он доселе держался неправых мыслей, которых сам теперь стыдится, отречься от всей своей предшествующей деятельности в продолжение Эфесского Собора, признать себя виновным, а противников своих правыми, и в конце концов отвергнуть самый Эфесский Собор? Не колеблясь ни минуты, Кирилл отвечал Иоанну на предложенное им условие примирения, как и следовало ожидать, полным и решительным отказом, предложив ему со своей стороны в качестве непременного условия примирения: полное и решительное осуждение учения Нестория, как еретического; согласие на постановленное Эфесским Собором низложение этого еретика и признание поставленного на его место Максимиана законным пастырем константинопольским339. Предъявленные Кириллом условия примирения были вполне справедливы и удобоприемлемы; этого не мог не сознавать и сам Иоанн, если он искренне желал церковного мира; но ему было крайне тяжело и больно уступить требованиям Кирилла, не получив с его стороны никаких уступок своим требованиям. Может быть на этом обмене предложений и контрпредложений начавшиеся переговоры о мире и остановились бы надолго; но ловкий и энергичный чиновник императора, трибун Аристолай, которому поручено было зорко следить за ходом переговоров и всеми средствами ускорить и направлять их к мирному концу, получив точные сведения о настоящем положении их, настоятельно потребовал от Иоанна именем императо чтобы он, приняв предъявленные Кириллом мирные условия, неукоснительно продолжал вести дальнейшие переговоры с Кириллом об условиях взаимного соглашения касательно спорного пункта веры и довел их до желанного полного соглашения. Посоветовавшись со своими друзьями, Иоанн в принципе согласен был принять предложенные Кириллом условия мира, если только и по важнейшему пункту переговоров, спорному вопросу веры, не окажется непреодолимого к тому препятствия. В видах скорейшего и удобнейшего ведения переговоров, в особенности относящихся к соглашению по вопросу веры, требующих личного обмена мыслей, он отправил к Кириллу ближайшего своего друга и единомышленника, эмесского епископа Павла с письмом к Кириллу, уполномочив этого посла своего на случай полного соглашения по вопросу веры заявить Кириллу от имени Иоанна и его друзей, епископов Востока, о готовности их вступить в церковное общение с ним и его сторонниками на предложенных им условиях мира340. Письмо Иоанна, которое посол его вручил Кириллу, как говорит о нем сам Кирилл, вовсе не относилось к делу; "оно заключало в себе совсем не то, что следовало, и написано было не так как должно, без всяких приличий, и в тоне больше язвительном, чем увещательном: оно наполнено было жалобами на деспотический нрав его, ядовитыми укорами в самоуправстве и излияниями гнева, порожденного якобы ревностью по святым догматам"341. Но потому именно, что это письмо Иоанна вовсе не относилось к делу (переговоров), и как совершенно бесцельное и неблаговременное излияние накопившейся на сердце его горечи досады и гнева на Кирилла, служившее разве к одному только облегчению сердца, Кирилл и не придал ему никакого практического значения, возвратив его обратно тому, кто его подал342. Несмотря на это новое оскорбление, нанесенное Иоанном, он ради желанного мира Церкви Божией не отказался вступить с послом в обстоятельные переговоры и объяснения по всем главным пунктам, изза которых возник спор, а за ним последовал и раскол между церквами, и в особенности по вопросу веры343. Эти объяснения и переговоры имели успех вожделенный: Павел, убедившись из данных Кириллом устных и письменных объяснений в согласии его учения о лице Иисуса Христа с правой верой св. отцов никейских, исповедуемой и церквами Востока, равно как и в правоте образа его действий на Эфесском Соборе, письменно заявил Кириллу, как от своего собственного лица, так, по данному ему полномочию, и от лица Иоанна и Восточных, о полном согласии на требуемые им условия примирения, прося его принять как его самого лично, так и всех Восточных в церковное общение с собой344. Кирилл с любовью и радостью безотлагательно принял посла Иоанна в общение в соборном храме Александрии с подобающей торжественностью, при радостных восклицаниях народа345, но для принятия в церковное общение Иоанна с сирийскими епископами потребовал, чтобы он сам письменно заявил ему — Кириллу — о желании своем войти с ним в общение на предложенных условиях и представил ему при этом письменное изложение своей веры относительно спорного вопроса веры346, как это сделал и Павел Эмесский. Это требование Кирилла в непродолжительном времени было исполнено: Иоанн Антиохийский представил Кириллу краткое "исповедание веры о Воплощении, составленное по общему согласию" с Акакием Веррийским и другими епископами Востока, выражая при этом искреннее желание, чтобы на основании этого исповедания прекращен был всякий спор о вере и всем святым церквам возвращен был мир347. Кирилл нашел составленное Иоанном и единомышленными с ним епископами Востока исповедание веры вполне православным, принял "святые слова его" с великой радостью, как дар неба, и немедленно отвечал Иоанну на его заявление письмом, которое начиналось такими восторженными словами: "Да возвеселятся небеса и радуется земля: средостение разрушено, печаль прекратилась и всякие раздоры уничтожились, так как общий Спаситель наш Христос даровал церквам своим мир...", и заключало в себе возможно точное раскрытие и уяснение учения о лице Иисуса Христа самого Кирилла во всех тех пунктах, которые служили камнем преткновения и соблазна для епископов Восточных348. Иоанн со своей стороны нашел изложенное Кириллом учение о соединении во Иисусе Христе двух естеств вполне согласным с верой св. отцов, содержимой в Церквах Востока, и циркулярной грамотой ко всем представителям главных, апостольских церквей, Папе Римскому Сиксту, архиепископу константинопольскому Максимиану и александрийскому — Кириллу, известил их, что он со всеми единомышленными с ним епископами сирийскими принимает определение Эфесского Собора, низлагавшее Нестория, анафематствует богохульное учение этого еретика, признает законным рукоположение Максимиана и имеет общение со всеми епископами целого мира, которые содержат и сохраняют православную и чистую веру"349.

Таким образом соблазн открытого раскола прекратился и вожделенное соединение всех апостольских церквей в единой вере на основании всеми признанного, отселе ставшего истинно Вселенским, Собора Эфесского совершилось, к великой радости Кирилла, который был душой этого Собора, к удовольствию императора, которому принадлежала инициатива в состоявшемся деле примирения церквей, и к утешению всего православного христианства, скорбевшего при виде раздираемого враждой тела Церкви Христовой. Это было тяжким ударом для несторианства, которое, лишившись в прекратившемся отселе явном расколе защиты и покрова от преследований правительства, вынуждено было стать перед грозным своим преследователем лицом к лицу, в открытом поле, и вступить с ним в неравный бой, печальный (для него) исход которого не мог надолго оставаться сомнительным. Тем не менее приверженцы и защитники Несториева учения и по прекращении раскола имели возможность еще немалое время ютиться в среде многочисленного, и далеко несогласного во мнениях своих касательно спорных вопросов, епископата и клира великой церкви Сирийской, обвиваясь вокруг ее ствола и ветвей подобно чужеядным ползучим растениям, и соединенным силам гражданской и церковной власти нужно было употребить немало трудов и усилий, чтобы очистить вертоград Сирийской церкви от этих ядовитых растений.

Когда Иоанн Антиохийский в послании своем к представителям церквей апостольских писал, "что он и прочие находящиеся при нем" входят в единение веры со всеми православными церквами и принимают определение Эфесского Собора со всеми его последствиями, то он говорил это о себе самом и ближайших, единомышленных друзьях своих совершенно искренно и правдиво, надеясь, что и прочие подвластные ему епископы Востока, Дружно стоявшие с ним заодно в продолжительной борьбе против Кирилла и Эфесского Собора, не откажутся последовать за ним и по пути примирения. Эти надежды не без основания могло разделять и императорское правительство после всего того, что сделано было трибуном Аристолаем, во время объездов его по Церквам Востока, для расположения восточных епископов к примирению с Эфесским Собором. Но этим ожиданиям и надеждам не суждено было исполниться так скоро и легко, как того желало и надеялось церковное и гражданское правительство. Когда Иоанн Антиохийский, вслед за состоявшимся примирением с Кириллом на основании составленного им от имени Восточных "исповедания веры", обратился к епископам антиохийского церковного округа с настоятельным предложением присоединиться на этом основании к состоявшемуся союзу мира, приняв все условия его, то немалая часть сирийских епископов, из числа наиболее расположенных к Несторию и его учению и неприязненных к Кириллу, отказалась наотрез исполнять требование своего патриарха, обвиняя его и единомышленных с ним епископов Восточных в измене святому делу веры и себе самим, в малодушной уступке врагу в неправом деле, в составлении "исповедания веры", изменившего правое учение веры в смысле, угодном еретикуаполлинаристу. Это были открытые и непримиримые противники церковного единения, не задумавшиеся отделиться от своего патриарха и единомышленных с ним епископов. Но потому самому, что это были враги церковного мира явные, открытые, правительству еще не так было трудно с ними справиться имеющимися в его руках средствами давления и наказания по законам, хотя для этого дела, для окончательного подавления оппозиции, потребовалось употребить немало времени и принести немало жертв: прошло не менее четырех лет со времени примирения Иоанна с Кириллом, пока Иоанн в послании своем мог заявить во услышание всей Православной Церкви, что "все епископы Востока (следует подробное перечисление церквей, входивших в состав антиохийского патриархата), в согласии с епископами всего мира, осудили Нестория и согласились на его низложение, сделав то, что сделано и объявлено было нами вот уже четыре года"350. А чего стоила эта победа над расколом, сколько лиц из высшего и низшего сирийского духовенства пришлось правительству повыгонять из занимаемых ими мест, и даже из отечества, и какое немалое число их, по ненависти к правительству, перешло затем в ряды отъявленных несторианцев?! Но об этом, по примеру Иоанна, благоразумнее умолчать...

Был другой класс врагов церковного мира и единения, из числа тех же приверженцев крайних доктрин антиохийского направления, которые, уступая давлению церковногражданского правительства, из страха наказания вступили в общение с Православной Церковью, на основании "исповедания веры", составленного Иоанном и единомышленными с ним восточными епископами, но неискренно, лицемерно, продолжая мыслить и учить попрежнему, в духе и направлении несторианском. Они приняли "исповедание веры" Восточных, но понимали и толковали его посвоему, подкладывали под него свои собственные мысли и таким образом, опираясь на это же самое исповедание веры, составленное в духе мира и с целью примирения, продолжали производить в церквах Востока смуты и разделения. "Встревоженные состоявшимся примирением святых церквей, — говорит о них Кирилл, — они злобно порицают тех, кто не хочет соглашаться с их мыслями, и исповедание веры святых отцов восточных толкуют неправильно, извращая истинный смысл его для подтверждения того, что им приятно и нравится, чтобы не расстаться с суесловием Нестория351; они все перемежевывают вверх и вниз, утверждая, что с их нечестивыми мыслями согласно исповедание Восточных"352. С этими потаенными врагами внутреннего церковного мира и единения в вере правительству нелегко было справиться: они вращались и извивались в такой тонкой и удобоподвижной стихии, какова область чистой мысли, что правительству, не только гражданскому, но и церковному, орудующему одними внешними административными средствами, трудно было уловить их. Тем не менее и то, и Другое правительство не отказалось пустить в ход все обычные ему в подобных случаях средства: строгий и зоркий полицейский надзор за всеми скольконибудь подозрительными личностями, тайные розыски и улики... чтобы по уловлении и изобличении предавать их суду и подвергать наказанию по законам. Но продолжительное преследование этого рода, и само по себе составлявшее немалое зло в жизни общества, как и следовало ожидать, произвело в церквах Востока другое еще большее зло — доносы. НеДовольные дьяконы, честолюбивые пресвитеры то и дело доносили начальникам церковных округов на своих епископов, подписавшихся под "исповеданием веры" Восточных и условиями примирения церквей, что они сделали это только пером, а в сердце продолжают держаться прежних своих убеждений; а церковное начальство, в свою очередь, доносило об этих епископах императорским чиновникам, указывая на них, как на потаенных раскольников и клятвопреступников. Та же история, и еще гораздо чаще, проделывалась и в среде низшего духовенства: одни клирики доносили на других клириков или своим епископам, или чиновникам императорским, и число подозрительных в отношении к вере и совести лиц быстро увеличивалось. Поощряемое вниманием самого правительства, это зло так усилилось, что грозило вконец ослабить в христианском обществе нравственные узы взаимного доверия, братского общения и единодушия353.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Преследуя несторианство в лице явных и тайных приверженцев и защитников его, правительство вместе с тем деятельно старалось уничтожить и те источники, из которых оно черпало средства для питания и укрепления умственных своих сил. Книги Нестория, само собой разумеется, были первым предметом инквизиторских розысков и преследований: особым императорским декретом строжайше повелевалось, "чтобы никто не смел ни держать у себя на дому книг Нестория, ни переписывать их, ни читать и слушать чтение их", ради вечного спасения своей души, личной безопасности и целости своего имущества; а префектам предписывалось со всевозможным тщанием повсюду разыскивать их, отбирать и, собравши, предавать огню354. От книг Нестория преследование скоро перешло и к книгам учителя его Феодора Мопсуэтского, а по восходящей линии добралось и до сочинений другого, высокоуважаемого на Востоке, ученого богослова, главы антиохийской школы, Диодора Тарского, давно уже умершего. Первое, глухое нападение на Феодора Мопсуэтского, как мы видели, сделано было еще во время заседаний Эфесского Собора; наиболее рьяные из сторонников Кирилла хотели было открыто ополчиться против этого, тогда уже слепого и престарелого, епископа и привлечь его на суд Собора, но Бог отозвал его из этой жизни и позволил ему умереть в мире с Церковью. Οί умер, но память его осталась уважаемой на Востоке и после его смерти, а это, конечно, не способствовало к ослаблению вражды против него в лагере его противников. По окончании и утверждении Эфесского Собора, во все время продолжавшегося за тем упорного сопротивления Восточных присоединиться к этому Собору, сторонники Иоанна, богословы антиохийского направления, в жаркой полемике своей против "анафематств" и других сочинений Кирилла все чаще и чаще стали пользоваться для развития и подкрепления своих воззрений именем и сочинениями Феодора Мопсуэтского, вместе с именем и сочинениями Диодора Тарского; а отъявленные еретики несторианцы, со времени изданного правительством закона, строго запрещавшего употребление имени и книг Нестория, прямо заменили их книгами этих двух епископов, у которых они находили воззрения, сходные с их собственными мыслями. Это окончательно вывело ревнителей православия, сторонников Кирилла, из терпения: около имени и сочинений Феодора Мопсуэтского между обеими спорящими сторонами разгорелась страстная полемика, в которой насколько с одной стороны превозносили и прославляли этого ученого богослова Сирийской церкви, ставя его наряду с великими учителями Церкви, Афанасием, Василием и Григориями, настолько с другой стороны унижали и позорили его, поставляя его в ряды самых нечестивых и богохульных еретиков. Наконец, когда последовало примирение и единение церквей, то все, что было на Востоке враждебного этому соединению, все явное и тайное несторианство сгруппировалось вокруг имени Феодора Мопсуэтского, производя смуты и раздоры в умах под его знаменем и покровом. При виде этой метаморфозы несторианства, для успешного противодействия ему, ревнителям православной веры казалось делом самой первой и настоятельной необходимости — уничтожить обаятельную силу их нового знамени, предав его публичному позору. С разных сторон православного мира послышались голоса, требовавшие формального церковного осуждения всех существующих сочинений Феодора и загробного осуждения самого автора их. Во главе этого движения, направленного против памяти и сочинений Феодора, стояли на одном конце Восточной церкви сам Кирилл Александрийский, подстрекаемый и поддерживаемый наиболее рьяными из его сторонников (Акакием Мелитинским и др.), а на другом Ваввула, епископ Эдесский, поощряе. мый Кириллом.

Кирилл, находясь в то время в мире и единении с Иоанном Антиохийским, настоятельно требовал от него, чтобы для прекращения всякого соблазна и смуты, которые производят в православных церквах Востока защитники Несториева учения ссылками на сочинения Феодора (и Диодора), "на всех парусах несшегося против славы Христа", он открыто высказался против сочинений этого епископа, соборно осудил заблуждения его и не принимал в общение с Церковью тех, кто хвалил и превозносил его как великого учителя Церкви355; не довольствуясь этим, он писал и в Константинополь к проживавшим там по делам Александрийской церкви своим епископам и клирикам, чтобы они употребили надлежащие усилия к возбуждению общественного мнения против памяти учителя Несториева — Феодора.

Ваввула Эдесский со своей стороны, находясь в самом центре борьбы православных с несторианами, учениками Феодора Мопсуэтского, при деятельном содействии Акакия Мелитинского и др., производил еще более сильную агитацию против памяти Феодора на крайних пределах Восточной церкви, среди православных епископов приевфратских стран, великой Армении и Персии. Возбуждение умов против памяти Феодора здесь было так велико, что, когда епископскую кафедру Эдессы, после Ваввулы, занял Ива, поклонник Феодора Мопсуэтского, то православные епископы этих стран, устрашенные видом явной опасности, угрожающей православной вере от распространения в Церкви еретических мнений через посредство такого влиятельного лица, как Ива, пришли к решительному убеждению в настоятельной необходимости безотлагательно предать имя и сочинения Феодора Мопсуэтского соборному церковному осуждению. Полагая, что осуждение это будет гораздо внушительнее и действительнее, если оно будет исходить от первенствующих епископских престолов Восточной церкви, от архиепископов константинопольского и александрийского, они решились немедленно действовать в этом направлении.

В одно прекрасное утро архиепископ константинопольский, — в это время кафедру его занимал красноречивый Прокл, бывший епископ кизикский, который первый выступил на борьбу с ересью Нестория — получил письмо от имени епископов, клириков, монахов и всего православного народа Армении и Персии, которое начиналось такими словами: "Был некий, разносящий всюду смертельную заразу, человек, или лучше, свирепый зверь, дьявол в человеческом образе, который ложно носил имя Феодора (т.е. дара Божия), укрывался под одеждой и именем епископа356 одного маленького и презренного городишка второй Сицилии, Мопсуэта, и по прямой линии происходил от Павла Самосатского, хотя многое заимствовал и от Фотина и других еретиков, превосходя их всех в богохульстве. По дьявольскому внушению, он хотел погубить всех людей острым, как жало, языком своим и ядом, который носил под змеиным языком357; но из страха перед теми, кому Иисус Христос дал власть наступать на змей и скорпионов, укрывался в своей норе. В одно время, однако же, он выполз из своей норы, дополз до Антиохии сирийской и на уловление и погибель православных людей произнес здесь богохульную речь о воплощении Господа нашего Иисуса Христа (следует анализ этой речи), которая очаровала и привлекал к нему многих приверженцев, в числе которых был Несторий, занимавший тогда одно из видных мест в антиохийском клире" и т. д. В конце этого странного послания, свидетельствующего до какой степени экзальтации дошло возбуждение умов на пределах христианского Востока против памяти Феодора Мопсуэтского, изложена была просьба — судить Феодора и за могилой, анафематствовать его имя и учение, сжечь все книги его358. Одновременно с этим посланием армян получено было в Константинополе и ходило по рукам другое послание, требовавшее также загробного осуждения имени и книг Диодора Тарского.

Ревностный в охране и мужественнокрасноречивый в защите истины православной веры, но вместе с тем человеколюбивый и снисходительный к заблуждающимся, Прокл был далек от того, чтобы разделять и поощрять желания и требования подобного Рода, — ив ответном послании своем к Армянам даже не упомянул ни одним словом о Феодоре Мопсуэтском. Но так как просьба армян получила гласность и доведена была до слуха самого императора, который еще неизвестно как отнесется к ней а с другой стороны, как видно было из послания армян, такая же просьба послана была ими и к александрийскому архиепископу Кириллу, который, всего вероятнее, даст ей движение, воспользовавшись ею как достаточным поводом, чтобы возбудить формальный процесс против Феодора Мопсуэтского, то честный и благоразумный Прокл счел долгом своим немедленно известить антиохийского архиепископа Иоанна о том, что затевалось против памяти одного из наиболее уважаемых сынов Антиохийской церкви, уроженца города Антиохии (переслав ему при этом копии как с послания армян, так и со своего ответного письма на это послание). Иоанн, уже не раз обменявшийся с Кириллом письмами по вопросу о Феодоре Мопсуэтском359, получив от Прокла такие вести, сильно встревожился (тем более, что дьякон Феодот, которому Прокл поручил отнести письма к Иоанну, превысив данное ему полномочие, стал от имени Прокла настаивать перед Иоанном на осуждение Феодора)360, и поспешно созвал Собор восточных епископов для совещания о том, как им следует поступить в случае если возбужден будет в Церкви формальный процесс против Феодора и предъявлены будут требования загробного осуждения его имени и сочинений. На этом синоде решено было единогласно, что восточные епископы будут защищать до конца перед императором, перед восточными церквами, перед лицом всего христианства "честь служителя Божия, жившего и умершего свято, который учил со славой в продолжении сорока пяти лет, успешно боролся со всеми ересями, не получил за всю свою жизнь ни одного упрека от православных, а напротив, заслуживал постоянное одобрение от епископов, императоров и народа". Извещая Прокла о таком решении своего синода, Иоанн в письме своем к нему прибавлял от себя: "Мы скорее дадим сжечь себя, чем анафематствовать Феодора"361. Ввиду такой твердой решимости восточных епископов во что бы то ни стало защищать добрую память уважаемого учителя Антиохийской церкви в лагере противников его найдено было неудобным и небезопасным для мира Церкви начинать открыто и формально нападение на самое имя и честь умершего епископа: сам Кирилл писал к Иоанну, что судебный процесс против умершего епископа он считает делом несправедливым, так как "умерший не может защищать сам себя", но желал бы со своей стороны формального осуждения неправых мыслей, высказанных им в разных сочинениях362.

Со стороны ярых врагов доброй памяти Феодора Мопсуэтского не было недостатка в усилиях склонить и самого императора к принятию деятельного участия в походе против этого нечестивого учителя ненавистного ему Нестория; но император уже довольно воевал с живыми; он не захотел делать новой компании против мертвых. Согласно изъявленной им воле363, дело это было коекак затушено, хотя и не без труда, и Феодор Мопсуэтский мог почивать в своей гробнице, не считаясь отлученным от Церкви; но сочинения его, равно как и книги Диодора Тарского, тем не менее деятельно были разыскиваемы всюду и беспощадно истреблялись.

Что же сталось наконец с несторианством после такого продолжительного и настойчивого преследования? Оно, разумеется, было разбито на голову, но тем не менее всетаки продолжало существовать на крайнем Востоке, в провинциях Евфрата, откуда перешло в Аравию, Персию и даже в Индию; несколько маленьких несторианских общин, укрывавшихся под видом православных, остались и в Европе, и даже в самом Константинополе. Не члены ли маленькой константинопольской общины несторианской просили у императора Маркиана позволения перевезти тело своего основателя в имперский город, как перенесены были в него останки Иоанна Златоуста?364 Что же касается несторианцев крайнего Востока, то они причислили своего основателя к лику святых и до сих пор помещают имя его в календаре своей секты.

После этой великой победы православия над несторианством, стоившей такого напряжения сил, стольких жертв и страданий, казалось, можно бы ожидать, что церковь Восточная вкусит наконец мир; но при сильном движении мыслей, когда оно глубоко, бывает так же как и при сильном разливе речных вод, что преграда, воздвигнутая усилиями человеческими на одном берегу реки для защиты его от наводнения, неминуемо приводит к наводнению противоположного берега. Чтото подобное произошло и в этом великом движении религиозных идей, которое в V веке охватывало и увлекало весь христианский мир Востока: ересь Нестория вызвала на свет противоположную ей ересь Евтихия, а православный Собор Эфесский — Эфесский же собор разбойничий.

Примечания к 3 главе

    [237] Etsi tardus migrationis progressus adversaque tempestas nos maxime detinuerit... Concil., III, p. 327.

    [238] Concil., III, p. 326.

    [239] Piissimi episcopi sedentes in religiosissimi Memnonis episcopali aede. Concil., III,р.322.

    [240] Поэтому ход этих заседаний, а в соответствии с ними и всех последующих, мы сочли нужным изложить гораздо обстоятельнее и точнее, чем это сделано автором. Примеч. переводчика.

    [241] Πέτρος ό έξαρχος χαί χεφαλή των άποςόλων τεμέλιος της χαϋολιχής έγχλησιας... Concil., III, p. 330.

    [242] Concil., III. Act. II ё III, p. 322—333.

    [243] Concil., III, p. 332.

    [244] Concil., III, p. 334.

    [245] Concil., III, p. 335.

    [246] Он и не считался таковым: в актах Эфесского Собора о нем нет почти и помину; очевидно, это был приговор так сказать домашний, неформальный как и самое заседание собрания, на котором он состоялся, было неформальное. Примеч. переводчика.

    [247] Nos hominibus per nos depositis et excommunicatis responsum nullum damus. Concil.,III,p.340.

    [248] Concil.,III,p.335—356.

    [249] Concil., III, p. 358—360.—Mercator., II, p. 33.

    [250] Cyrill., epist. 54.

    [251] Concil., III, p. 366. Автор прибавляет к этому, что и "символ константинопольский, в котором было добавлено несколько слов к Символу Никейскому, не был исключен из-под этого запрещения". Это замечание, может быть, было бы и верно, если бы оказалось верным предположение, что разногласие Восточных с отцами Эфесского Собора выходило в конце концов из-за принятия во всеобщее церковное употребление символа константинопольского. Но как ни остроумно обставляется иногда разными соображениями это предположение (хотя бы, напр., в почтенном ученом труде "Вселенские Соборы IV и V веков" А. Лебедева. Москва. 1879 г. стр. 169—174), все-таки остается в уме место сомнению в его верности. Дело в том, что ни в актах Эфесского Собора, ни в многочисленных приложениях к ним, нигде не упоминается ни одним словом о константинопольском символе, как основании и норме веры, а напротив всюду выставляется на вид в этом качестве один только Символ Никейский, и что на этот именно Символ веры, а не на какой-либо другой, и та и другая из спорящих сторон указывают формально как на единственное основание и правило веры. См. Деяния Соборов. Казань. 1859 г. т. I, особенно стр. 740—741 и 781—784. Примеч. переводчика.

    [252] Concil., III, р. 336.

    [253] Concil., III, р. 424-^27.

    [254] Praesente autem Nestorio fere cum ipsa aurora, et Ioanne pientissimo episcopo, aduenit etiam Cyrillus cum omnibus pientissimis episcopis. Concil., III, p. 386.

    [255] Memnon aberat et dixit aegritudine se deprehensum esse, et propterea non adfuisse. Concil., III, ib.

    [256] Et ob hoc magna facta est seditio, imo praelium et pugna. Concil., III, p. 386.

    [257] Vix igitur potui persvasione et vi (si qvidem vera dicere oportet), sequestratis Nestorio et Cyrillo, inducere omnem synodum, ut regium rescriptum avdiretur; congregatis igitur omnibus augustarum litterarum lectionem feci, in quibus depositi sunt Cyrillus et Nestorius et Memnon. Concil., III, p. 386.

    [258] Quod si pientissimos episcopos videro implacatos et non reconciliabiles (nescio unde in hanc rabiem et asperitatem venerint) et si quid amplins factum merit, quam primum vestrae amplitu dinisigniticabo. Concil., III, p. 386.

    [259] Ceteram ne major fierit Seditio... Ibid.

    [260] Nestorium quidem ecustodiendum suscepit Candidianus comes, nobilium domesticorum, Cyrillum autem et ipsum custodiendum tradidi Iacobo comiti. Concil., III, p. 386.

    [261] Concil., III, p. 414, см. р. 407.

    [262] Concil., III, p. 407.

    [263] In fidei Nicena expositione nos omnes conquiesiere confiitemur. Concil., III, p. 374.

    [264] Concil., III, p. 407.

    [265] Sed una cum illo in exilium pelli. Concil., III, p. 412.

    [266] Concil., III, p. 414.

    [267] Et populum confirmavimus, et plurimorum zelum inflammavimus, et sacerdotibus, in quibuscumque visum eis fuit, operam praestitimus. Concil., III, P. 415.

    [268] В "послании Собора к епископам, находившимся в это время в Константинополе", упоминаются епископы: Евлалий, Евтрохий, Акакий, Хризафий, Еремия, Феодул и Исайя. Concil., III, p. 415. Примеч. переводчика.

    [269] "Прошение и ходатайство константинопольского клира о святом Эфесском Соборе", поданное императору, написано таким твердым и решительным тоном, который показывал, что просители, в случае отказа императора, готовы решиться на все... Concil., III, p. 418.

    [270] Concil., III, p. 413.

    [271] Lup. Epist. 41, p. 110.

    [273] О прибытии в Константинополь послов от обеих партий, на которые распался Собор епископов в Эфесе.

    [274] Quoniam juxta piissimi Imperatoris mandatum octo tantum in civitatem constantinopolitanam venimus. Concil., III, p. 396.

    [275] Arcadium, Iuvenalem, Flavianum, Firmum, Theodotum, Acacium, Evoptium, sanctissimos que episcopos, et Philippum, romanae ecclesiae presbyterum, Coelestini sanctissimi Deo que dilectissimi apostolicae sedis magnae Romae locum tenentem, selegimus. Concil., III, p. 419.

    [276] Concil., III, p. 383.

    [277] Si quidem Nestorii depositioni voluerint suscribere... et imprimis anathemati-zare Nestorii dogmata ас reiicere illos, qui eadem aperte apiunt... Concil., III, p.420.

    [278] Veniamque per libellos a sancto synodo de iis petere, quae in nostros Praesides temere admiserunt. Ibid.

    [279] Elaborare tandem una nobiscum, ut sanctissimi episcopi Cyrillus et Memnon nobis restituantur. Ibid.

    [280] Scire quoque volumus vestram sanctitatem, quod si quid eorum a vobis fuerit neglectum, neque sancta synodus acta vestra rata habebit, neque vos ad communicationem suam admittet. Ibid.

    [281] Dum illud certum sit, nempe capita una cum anathematismis, quae a Cyrillo alexandrino ad fidem patrum, qui Niceae convenerant, adjecta sunt, tanquam heretica et a catholica et apostolica ecclesia aliena, esse modis omnibus rejocienda. Concil., III, p. 308.

    [282] Nestrae autem preces sunt ut judicium a tua pietate accipiamus. Mentem enim tuam ad exactam eorum, quae inquiruntur, comprehensionem Deus inducet. Concil., III, p. 389.

    [283] Quis geminis communicabit verbis et sacramentis? Concil, III, p. 380.

    [284] Rogamus proinde majestantem vestram, ut et nos quoque (omnes enim vinctis, ut pote fratribus, sanctaeque synodi praesidibus, colligati sumus) a vinculis absoluat. Concil., III, p. 423.

    [285] Concil., III, app. p. 721.

    [286] Nestorius ipse id rogasset, permissum ipsi esse ut ad monasterium suum Euprepii reverteretur, situm ante portas Antiochiae. Evagr., 1,7.

    [287] Concil., app. p. 721.

    [288] Versamur autem omnes in multa conflictatione, turn quod custodiamur a militibus, turn etiam quod ante nostra cubicula dormiant. Concil., III, p. 408.

    [289] О великолепии Руфиновой виллы и о событиях, местом которых она служила, можно справиться в обоих томах моих "рассказов из Римской истории в V веке", озаглавленных: Alane: l'Agonie de l'Empire—Saint Jean ChrysostomeetrimperatriceEudoxie. I. IV. Sozom., VIII,

    [290] Orabant Cyrillum accessiri, ut ipse pro seipso rationem redderet. Concil., III, p.392.

    [291] Seimus et totum Consistorium nos valde babere aeeeptos, quod pro pietate certamus. Ibid.

    [292] Redaguimus Acacium, qui in commentariis posuerat, passibilem esse deitatem. Concil., III, p.392.

    [293] Respondimus autem nos, quod impossible est fieri aliam expositionem, quam quae in Nicaea a beatissimis patribus faeta est. Concil., III, p. 393.

    [294] Et placuit ejus majestati. Ibid.

    [295] In aula enim maxima, et quatuor habente portices, multitudo congregata fuit, et nos superne concionabamur e suggestu. Concil., III, p. 391.

    [296] Et cum lapidaremur a servis monachorum habitu induetis. Concil., III, p. 389.

    [297] Ceteram omnis populus Constantinopolitanus iugiter ad nos venit, orans ut strenue pro fide pugnemus: multumque laboramus ad retinendum eos, ne videamur occasionem dedisse adversariis... Concil., III, p. 393.

    [298] De hoc mihi nullus loquatur. Concil., III, p. 391.

    [299] Nihil enim hinc boni sperandum, eo quod Iudices ipsi omnes avro confidant, et contendant unam esse naturam deitatis et humanitatis. Concil., III, p. 391.

    [300] Nos enim quotidie periclitamur, et insidias monachorum et clericorum suspicantes, et potentiam et ineuriam videntes. Concil., III, p. 391.

    [301] Сколько было заседаний конференции, с точностью неизвестно; но из некоторых писем Восточных депутатов видно, что конференция имела не менее пяти заседаний (а может быть и не более); так, напр., в "послании к единомышленникам своим в Эфесе", они пишут: "2? пятый раз мы были приняты (императором), и хотя много спорили о еретических главах..., но не могли нисколько успеть" (Concil., III, p. 398); а в "послании к епископу Руфу" говорят, что император "пятьраз убеждал как нас, так и их (т.е. послов Эфесского Собора) примириться, и повелел им или отвергнуть главы Кирилла, как противные вере, илидоказать согласие ихеисповеданием святых отцов" (Concil., III. p. 397.). Примеч. переводчика.

    [302] Concil., III, p. 394.

    [303] Concil., III, p. 397.

    [304] Concil., III, p. 389.

    [305] Concil., III, p. 389—390.

    [306] Ecclesiae procuratio Maximiano commissa est, qui in ordine presbyterorum erat, et in monastica vita vixerat. Niceph. XIV, 37.

    [307] Hie sanctitatis opinionem iampridem fuerat adeptus, eo quod propriis sumptibus monumenta construxisset, in quibus religiosi viri post obitum sepelirentur. Socr. VII, 35.

    [308] Plures vero Proclum nominabant. Socr. VII, 35.

    [309] Quodsi et post hanc nostram obsecrationem, hanc, quae coram Deo data est, doctrinam non susceperit vestra pietas, nos etiam pulverem pedum excutiemus et clamahimus cum beatissimo Paulo: mundi sumus a saquine vestra. Concil., III, p. 390.

    [310] Concil., III, app. p. 739,745,1058.

    [311] Concil., III, p. 568.

    [312] Augusta-Pulcheria Nestorium ejecit. Concil., IV.

    [313] Quia non fefellit famulam et diseipulam veritatis, quantum simplicibus infunderetur veneni per ilia loquacis hominis colorata mendacia. Leo. Epist. 59.

    [314] Откуда взял автор это известие, не знаем и оставляем его на его ответственности. Примеч. переводчика.

    [315] Ingressus autem est Cyrillus episcopus Alexandriam, et suseepit eum civitas cum multa exultatione et gloria. Concil., III, p. 568.

    [316] Referat etiam Nestorius, quadriennio se illic commoratum, omni honore ac reverentia affectum fuisse. Evagr., 1.1.

    [317] Nestorium vestra dementia ab omni societate removeat, ut facultatem aliquos perdendi поп habeat. Concil., III, p. 577.

    [318] Elaborate, fratres carissimi, elaborate, obsecro, ut vere tollatur de medio vestram qui hoc opus fecit. Concil., III, p. 576.

    [319] Nestorium ob admissam a se impietatem in perpetuum exilium Petras deportari iubeat; omniaque illins bona ecclesiae Constantinopolitanae addicat. Concil., III, p. 569.

    [320] Concil., III, p. 659.

    [321] Postea autem edicto imperatoris Theodosii in locum qui Oasis dicitur relegatus est. Evagr. 1.7.

    [322] Zosim.I.V.,p.787.

    [323] Из нескольких отрывков, приводимых Евагрием в его церковной истории.

    [324] Sed quando quidem gravioribus eum suppliciis affici oportebat, dimissus est qui dem a Blemmyis, apud quos captivus fuerat. Evagr. 1.7.

    [325] Нас lege sancimus, quod quot ubicumque exescrandae opinioni Nestorii sequacos extiterint, eos Simoniacorum nomine appellandos esse. Concil., III, p.656.

    [326] Evagr. 1,7.

    [327] Ego vero scriptorem quemdam legi, de morte Nestorii ita narrantem: cum lingua vermibus erosa ad graviora et sempiteraa migrasse supplicia. Evagr. 1.7.

    [328] Concil., III, app. p. 865.

    [329] Concil., III, app. p. 865.

    [330] Concil., III, app. p. 882.

    [331] Concil., III, p. 599.

    [332] Concil., III, p. 582.

    [333] Concil., III, p. 582.

    [334] Concil. III. 582. В грамотах указывалось определенно и место (Никомидия), где должны были сойтись для переговоров вожди сторон в сопровождении одних только служащих им клириков, без епископов.

    [335] Concil., III, р. 600.

    [336] Concil., III, р. 584.

    [337] Concil., III, р. 623.

    [338] Concil., III, р. 599—600.

    [339] Concil., III, p. Ibid.

    [340] Concil., III, p. 588.

    [341] Concil., III, p. 600.

    [342] Ibid.

    [343] Concil., III, p. 586,600,623,624.

    [344] Concil., III, p. 600.

    [345] Concil., III, p. 589—594.

    [346] Concil., III, p. 600.

    [347] Concil., III, p. 588.

    [348] Concil., III, p. 595—598.

    [349] Concil., III, p. 585.

    [350] Mana. Concil, V, p. 972—974.

    [351] Concil, III, p. 604.

    [352] Ibid.

    [353] Concil, III, p. 655.

    [354] Concil, III, p. 656—657.

    [355] Concil. Epist. Concil, III, p. 654—655.

    [356] Fuit aliquis pestifer homo, magis vero fera, hominis habens formam diabolicam, mentitio nomine Theodorus, qui schema et nomen episcopi habuit. Inter Prodi. Epist. 1.

    [357] Iste per machmationem et audaciam et errorem diaboli volebat omnes homines acuta sua sicut colubri lingua et veneno, quod sub lingua aspidis est, deperire. Ibid.

    [358] Inter Prodi. Epist. I.

    [359] Epist. Ioanni antioch. inter Cyril. Epist. 66; Cyril. Epist. 67, et seq.

    [360] Procli. Epist. , 10,11.

    [361] Epist. Ioann antioch. inter Procli. Epist. 5,6.

    [362] Inter Procli. Epist. 12. Facund, lib. VIII. p. 3.

    [363] Cyril. Epist. . 72.

    [364] Evagr, 11,2.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Часть 2 ЕВТИХИЙ

Глава первая 439—443 гг.

Второй период царствования Феодосия II: начало падения Восточной Империи.—Министры Кир, Антиох. — Феодосиевский свод законов. — Феодосии приказывает предать смерти Павлина. — Евдокия удаляется в Иерусалим. — Новые интриги евнуха Хризафия. — Евтихий: его жизнь, характер, учение; его поддерживает император.—Вопрос о двух естествах во Иисусе Христе.—Спор Евтихия с Евсевием Дорилейским.—Архиепископ Флавиан; его характер и отношение ко двору.—Открытие Константинопольского Собора. — Евсевий Дорилейский обвиняет Евтихия в ереси. — Евтихий, призываемый два раза на Собор, отказывается явиться.—Архимандрит Авраам. — Евтихий является на Собор по третьему требованию: он читает исповедание своей веры и ограничивается этим показанием. — Низложение и отлучение Евтихия.

I

Теологическая мания, засевшая в мозгу Феодосия II, была не меньшим несчастьем и для государства, и для императорского семейства, и для него самого, как и для Церкви, которую она беспрестанно волновала. Та тень военной славы, которая осеняла начало его царствования, рассеялась и — безвозвратно, хотя генералыпобедители Персов в 422 году оставались большей частью на своих местах или были замещены другими, не уступавшими первым.

То же самое сталось и с той репутацией мудрости, которую сын Аркадия приобрел под опекой Анфемия и Пульхерии[1]: все те злоупотребления, которые он тогда преследовал: грабежи, воровство несправедливости—опять распространились во время управления придворных. Честь и безопасность Империи извне, благосостояние народов внутри не были уже больше главной заботой для императора и его правительства.

Все живые силы государства тратились и истощались в религиознобогословских спорах и распрях, и между тем как император со своими евнухами проводил время в составлении вероопределений и устроении козней против епископов, созывал, кассировал и утверждал Соборы, низлагал или изгонял в ссылку пресвитеров и монахов,—на границах Империи золото заменяло оружие. Феодосии II сделался данником варваров, чтобы добиться от них мира, то и дело вновь продаваемого и тем менее прочного, чем дороже за него платилось. Римская политика, еще такая гордая и исполненная достоинства при Феодосии I, при его внуке знала только хитрость, вероломство, а в случае нужды и убийство, — это единственное знание, приходившееся по плечу тем стражам гинекея, из которых он большей частью выбирал своих министров. А между тем, никогда еще римскому миру и римской цивилизации не угрожала такая значительная коалиция варваров как теперь: Гензерих был в Карфагене, а Атилла на берегах Дуная[2].

Внутри государства, под управлением этих преемственно одна за другой следовавших династий евнухов, по которым можно было считать годы этого царствования, в городах оставался один только обманчивый призрак благоденствия, а в селах царила явная нищета. Налоги были подавляющие, и все государственные доходы, с одной стороны, переходили в руки варваров, которые продавали мир, а с другой—тратились на публичные увеселения и зрелища, потому что Феодосии, такой экономный и воздержанный в юности, полюбил до безумия театр и борьбу диких зверей. Рассказывают, что один индийский царь, судя по репутации этого государя, не придумал сделать для него лучшего подарка, как прислать ему ручного тигра, которого Феодосии сделал своим компаньоном[3], подобно Валентиниану I, имевшему у себя медведя Мику, который ел за его столом, — на чем, однако же, сходство двух императоров и оканчивалось.

Хорошие или дурные министры следовали одни за другими в короткие промежутки времени вслед за домашними дворцовыми революциями. Если над умом императора господствующее влияние приобретали евнухи, Империя тотчас чувствовала это по тем гнусным чиновникам, которых ей тогда назначали, но если это роковое влияние уступало место влиянию императрицы Евдокии или Пульхерии, то промежутки хорошей администрации, справедливого суда и спокойствия оживляли немного жизнь провинций.

История сохранила нам имя одного министра — Кира, достигшего кормила правления по милости Евдокии. Это был тот самый египтянин, замечательный поэт, от которого сохранилось до нас несколько стихотворных произведений; страстная любительница поэзии, Анаис приняла его в интимный круг своих друзей по литературным занятиям; благородный характер его, как человека, и различные заслуги, оказанные им государству, сделали остальное. Кир сделан был преторианским и городским префектом, удостоен почетного консульства и причислен к сословию патрициев[4]. Скромный и неиспорченный, и к тому же ученый, египтянин не допустил себя ослепиться таким необычайно быстрым возвышением своей судьбы. "Благополучие мое слишком велико,—говорил он по примеру древних мудрецов, — оно меня пугает".

Империя обязана была этому прекрасному министру четырьмя годами управления, напоминавшими ей время управления Анфемия, а Константинополь — многими полезными постройками, через которые Кир сделался популярным. Так, в продорлжении своей префектуры, он восстановил многие кварталы города, разрушенные землетрясением, и выстроил длинную стену около Босфора, чтобы защитить гавань от набегов хищных пиратов, которые начинали разъезжать по морям Греции. Эти и другие сооружения оценены были городом как величайшее благодеяние, и однажды, когда Кир вместе с императором присутствовал на играх Цирка, народ закричал: "Константин основал Константинополь, а Кир возобновил его, и это еще не все, что он сумеет сделать"[5]. Этот крик уязвил самолюбивую гордость Феодосия и — министр пропал; покровительница его Евдокия в это время впала в немилость, и он упал вслед за ней. По наговорам евнухов, которые снова сделались полновластными тиранами, император отрешил его от префектуры, лишил всех почетных титулов и как бы из милости назначил епископом в одну Фригийскую епархию[6], где враги продолжали преследовать его, распространяя слухи, что он язычник, так как в стихотворениях своих он употреблял мифологические формулы, составлявшие тогда необходимую принадлежность языка поэзии. Получив отвращение к людской злобе Кир оставил свою епископию, чтобы скрыться от общества людей в уединении, и исчез со света; но память о нем осталась в истории.

Если счастливое влияние на Феодосия супруги его Евдокии подарило Империи прекрасного министра, то боязнь Феодосия подпасть под власть Пульхерии и желание удалить ее от дел призвали к управлению государством министра самого гадкого. Феодосии, воюя в то время со своей сестрой, подумал, что ничто так не будет противно ей, как возвращение во дворец евнуха Антиоха, этого персидского педагога, который прислан был персидским царем Езджером к Аркадию в качестве воспитателя сына его Феодосия, когда тот был еще ребенком, и которого Пульхерия поспешила отослать назад, когда сделалась регентшей. Это изгнание, ставшее теперь в глазах Феодосия заслугой, и внушило ему мысль снова призвать к себе Антиоха, с которым он не переставал поддерживать отношения. Но этот расчет неблагодарности плохо удался государю, который скоро должен был раскаяться в нем. Между тем как Пульхерия со вступлением Антиоха в управление делами Империи, по справедливости считая себя глубоко оскорбленной таким поступком неблагодарного своего брата, перестала участвовать в его советах и следить за его делами, и он не слишкомто мог похвалиться своим министром.

Антиох, думая основать полновластие свое на вражде брата и сестры, потерял всякую меру в тираническом своем управлении, и даже всякую сдержанность, всякую почтительность по отношению к государю, который наконец вынужден был отделаться от него.

Отрешив его от должности, лишив всех почетных титулов и конфисковав все накраденное им имущество, Феодосии, по выражению одного греческого историка, сделал его папашею (παπάς = приходской священник, порусски поп, в отличие от πάπας = Римский Папа)[7], т. е. довел бывшего своего министра до необходимости просить себе как милости хотя бы поповского места, и отослал его оканчивать свою жизнь при одной из приходских церквей Халкидона. Но это еще не все: изданный им по этому случаю закон лишал навсегда евнухов права на звание патрициев; это был единственный след, оставшийся от Антиохова управления империей Востока.

Другой Антиох, префект претории и консул, сделал гораздо более чести выбору Феодосия и доставил его царствованию единственную славную страницу: он издал в 438 году так называемый Феодосиевский кодекс. Над составлением этого кодекса под его председательством в продолжении девяти лет непрерывно трудились две комиссии высших чиновников и правоведов. Цель этого труда, как известно, состояла в том, чтобы соединить в одно целое постановления различных государей, следовавших один за другим после Константина[8]. Эти государи, все, за исключением одного, христиане, носили тогда название законных[9] и этим наименованием отличаемы были от цезарей языческих. В этот 126летний период времени пятнадцать императоров трудились над приведением в порядок всех частей управления: военного, гражданского и церковного; кодекс Феодосия соединил различные мероприятия и постановления их в одно целое, приведя их во взаимное согласие и порядок.

Как только эта великая работа была окончена, Феодосии объявил, что теперь должны иметь силу на Востоке только те законы, которые заключаются в этом его уложении, и что они должны служить правилом для судопроизводства в трибуналах. Он постарался в то же время достигнуть того, чтобы это уложение его возымело такую же силу и в Западной империи[10]. Все последующие законы, издававшиеся как на Востоке, так и на Западе, и носившие название Новелл, теперь вводимы были в той и другой империи не иначе, как с согласия обоих государей, чтобы на всем пространстве римского мира господствовал один дух правления и однообразная дисциплина.

Империя, признательная за это благое дело, не без основания могла отнести большую часть заслуги его к Пульхерии, под влиянием которой когда-то вырабатывались все хорошие идеи; но теперь бывшая регентша сделалась совершенно чуждой государственному управлению и его политике. Две половины дворца, из которых одну занимал император с императрицей, а другую царевны-девственницы, составляли как бы два отдельные дворца, или лучше сказать, две неприятельские крепости, доступ к которым тщательно охранялся евнухами. Как бы важны ни были дела, Феодосии не прибегал более к той чудной советнице, которая так хорошо управляла делами его империи и им самим в продолжении почти десяти лет; да и она сама старалась удаляться от дел, чтобы не давать предлога брату своему волноваться ревностью о своем самодержавии, а придворным то и дело повторять клеветы, будто она хотела бы видеть в этом брате своем не более, как куклу. Но были, однако, обстоятельства, при которых добровольное удаление отдел казалось ей преступлением, — это тогда, когда она видела в тех или других мерах, принимаемых императором и его двором, явную опасность для веры.

Тогда Пульхерия выходила из своего уединения с нравственным авторитетом своего сана и прежних своих благодеяний, — и Феодосии преклонялся перед нею. Чтобы положить конец и этим временным проявлениям ее могущества и таким образом помочь слабому государю своему освободиться от ее влияния, заправлявшие делами евнухи не раз составляли против нее заговоры с целью выжить ее из дворца,—и одному хитрому евнуху Хризафию, как увидим, это удалось наконец; но стараясь всеми низкими средствами сокрушить популярность Августы, они достигли только того, что эта популярность ее еще более увеличилась. Выброшенная придворными бурями из сферы государственных дел в область религиозных мнений и верований, в которых она была непоколебима, она сделалась естественной покровительницей православия, которое много терпело от всего двора. Православные епископы то и дело обращались к ней с заявлениями своих жалоб и желаний, и Пульхерия, лишенная милости, удаленная от управления, стала царицей православной стороны.

Несогласие, произведшее разрыв между братом и сестрой, отразилось и на взаимном отношении двух невесток. Евдокия при всяком случае принимала сторону своего мужа против женщины, которую долгое время называла своей матерью. В вопросах религиозных, которыми так глубоко интересовалась Пульхерия, она всегда находила свою крестную дочку Анаис стоящей против себя и своего верования, в союзе с двором, который последовательно был сначала несторианским, а потом евтихианским, между тем как Пульхерия оставалась неизменно и непоколебимо преданной традиционной вере Церкви. Эта открытая оппозиция обеспечивала императрице некоторое влияние на Феодосия; она покровительствовала некоторым министрам, как например, Киру, и принимала участие в правительственных делах. Судя по рассказам многих историков, это соперничество между двумя Августами еще более растравлялось другим, более личным и чувствительным для женского сердца чувством, а именно ревностью" .

Мы уже не раз говорили о Павлине, этом молодом товарище Феодосия по учению, в зрелых летах сделавшемся другом его, который, по советам Пульхерии, уговорил нерешительного императора жениться на Евдокии. Мы говорили уже, как дочь Леонтия, признательная за эту услугу, приняла молодого паранимфа в интимный кружок своих друзей, и как тот, восхищаясь ее талантами и красотой, возымел к ней живую нежную страсть, между тем как сам, без ведома своего, внушал такие же чувства строгой Пульхерии[12]. Евдокия платила ему за эту страсть преданной дружбой, где любовь, — так, по крайней мере, она уверяла, — не имела места. Отношения их на такой ноге длились более двадцати лет: Павлин виделся с Евдокией каждый день и пользовался полной, дружеской ее доверенностью. По милости Евдокии, он не только достиг высших должностей государства, но и удостоен был чести обедать за Царским столом; почесть эта высоко ценилась при дворе византийских царей; удостоившихся ее называли государевыми собеседниками. В данную минуту Павлин занимал важную должность префекта претории[13].

Не раз общественное злословие, возбужденное быстрым возвышением этого любимца императрицы, пыталось потревожить Феодосия, и не раз в уме государя возникали насчет близких отношений его к императрице кое-какие подозрения, которые, по размышлении, он тотчас же удалял из головы своей, как вдруг один странный случай открыл ему глаза, или лучше сказать, дал повод думать, что его опасения были не напрасны. Случай этот, несмотря на свой немного легендарный характер, записан в истории, и мы расскажем его здесь, во-первых, потому, что он рассказывается почти всеми позднейшими историками греческими V века, а во-вторых, потому, что он служит переходом к одной катастрофе несомненной исторической подлинности. Вот наиболее правдоподобные версии его.

Это было в начале 440 года. Один фригийский крестьянин, в саду которого выросло яблоко необычайной величины и красоты, возымел мысль поднести это яблоко императору Феодосию как образчик благосостояния, которым небо благословило его царствование. Он пришел со своим приношением в Константинополь и стал на дороге, по которой должны были проходить император и императрица, шедшие пешком в день Богоявления в церковь. Феодосии был легко доступен для простолюдинов; фригиец подошел к нему и поднес свое яблоко; государь удивился необычайной величине и красоте его и, приказав отсчитать крестьянину за его подарок сто монет14, передал его императрице. Евдокия в свою очередь в восхищении от него и, налюбовавшись им, велела отнести его в подарок своему другу, префекту претории, Павлину, который по причине подагры оставался дома, настрого приказав не говорить ему, от кого оно прислано: от этого и произошла вся беда.

Павлин нашел принесенный ему плод таким дивно прекрасным, что, как хороший придворный, захотел поднести его государю; Феодосии, получив опять знакомое ему яблоко и — от Павлина, был чрезвычайно удивлен этим: прежние подозрения мгновенно поднялись со дна души его и охватили его ум. Он побежал к императрице и дрожащим от волнения, глухим голосом спросил ее, где то яблоко, которое он ей дал. Этот неожиданный вопрос и странный тон, каким он был сделан, смутил Евдокию; на минуту она не могла ничего отвечать, но затем, пришедши в себя от смущения, смело сказала, что ей захотелось испробовать вкус этого прекрасного на вид плода и она скушала его с удовольствием.

"Ну! — вскричал Феодосии, приподнимая вуаль с ее лица. — Так вот же это яблоко, и мне прислал его никто иной, как твой Павлин!" Затем последовало между супругами бурное объяснение, в котором императрица клятвенно уверяла мужа в своей невиновности; это уверение она повторила двадцать лет спустя на своем смертном одре. Если как муж — Феодосии мог оставаться в сомнении, то как император он не хотел, чтобы могли сказать о нем, что некто покушался безнаказанно на честь его ложа; он тотчас же велел схватить Павлина и отправить его с солдатами в Кесарию каппадокийскую, где отрубили ему голову15. Глубоко опечаленная позорной казнью своего друга и оскорбленная бесчестьем, отражавшимся от этой казни на ней самой, Евдокия объявила своему мужу, что она намерена расстаться с ним навсегда, и просила у него позволения окончить свои дни в Иерусалиме; он позволил, и она немедленно отправилась16.

Святой город не был незнаком Евдокии: она уже раз посетила его, вскоре после замужества своей дочери Евдоксии в 437 году, во исполнение своего обета, и тогда все путешествие ее туда было рядом торжеств. В великой Антиохии, где она остановилась проездом, она была принята сенатом на золотом троне, украшенном драгоценными камнями, среди многочисленного собрания духовных, почетных граждан и народа17. Так как в этой стране сирийских риторов было в обычае на всех празднествах говорить речи, то дочь афинского ритора Леонтия, выслушав обращенные к ней похвальные речи и не желая, чтобы Афины оставались в долгу перед Антиохией, тотчас же отвечала на них импровизированной речью в похвалу города, которую закончила следующим стихом Гомера: "Горжусь я тем, что мой род — от вашего рода и крови"18, намекая этим на то, что сирийская метрополия была обязана вначале своим населением греческим колониям. Эти льстивые слова ученой императрицы были покрыты единодушными восклицаниями: сенат распорядился поставить ей золотую статую в зале своих собраний, а народ — бронзовую в своей академии19, которая, по примеру Александрии, называлась Музеем. Таково было первое путешествие ее; воспоминание о нем должно было причинить ей теперь немалую скорбь. Времена переменились; на этот раз она проехала территорией Антиохии поспешно, с горем на сердце и краской на лице.

Поселившись в Иерусалиме в обстановке приличной ее сану, среди маленького двора императорских чиновников и священников, она задумала приобрести себе нравственную поддержку в местном народонаселении и клире. Она начала на свои собственные средства перестройку стен города, которые были во многих местах разрушены, строила и поправляла церкви, и щедроты свои по преимуществу направляла на монастыри20, от обителей которых получила прозвание Новой Елены. Всеми этими средствами она старалась создать себе такую популярность, которая защитила бы ее от возрастающего гнева Феодосия и притеснений со стороны его министров. Может быть она помышляла уже и в это время создать себе в этом отдаленном уголке Империи маленькое государство, независящее от губернатора провинции, как того удалось ей достигнуть несколько позже; но бывший в это время губернатор увидел в этих заискиваниях ею популярности заговор против государства, и в особенности против своей власти; он донес в Константинополь об опасных происках изгнанницы, за которой обязан был надзирать. Наказание не заставило себя ждать.

Однажды утром в иерусалимский дворец Евдокии прибыл начальник дворцовой стражи Сатурнин, схватил двух главных министров ее и казнил их. Это были: пресвитер Север и дьякон Иоанн, — которые, живя при ней в Константинополе в качестве домашних ее клириков, не хотели расставаться с ней, и в изгнании были верными орудиями ее планов. В негодовании на это грубое, незаслуженное оскорбление, Евдокия в свою очередь велела схватить и убить Сатурнина, тогда указ императора лишил ее и казенного дворца, и дворцовых чиновников, и императорского жалования и поставил в положение частного лица. Она приняла все это без ропота, продолжая по мере скудных средств своих делать то добро, которого не могла уже более делать с царской щедростью21.

Так прожила она в Иерусалиме несколько лет, как вдруг домашняя революция, произошедшая в константинопольском дворце, еще раз изменила ее судьбу. Так же внезапно, как внезапно прежде того поразил ее удар, нанесенный рукой Сатурнина, она получила уведомление, что император призывает ее к себе. Возрастающее влияние при дворе Пульхерии, которая по отъезде императрицы опять вошла в милость императора, возбудило против нее новую атаку евнухов, во главе которых стоял тогда евнух Хризафий, который для дома Феодосия был более пагубен, чем Гензерих или Атилла. Это — бывший прежде невольник, варвар по происхождению, настоящее имя которого было Цума22. Ни один из тех, кто до этого управлял сыном Аркадия, не был одарен в такой степени лукавством, скупостью, жестокостью, интриганством и самой низкой лестью, как Хризафий; но именно эти самые пороки и давали ему возможность влиять на слабого императора. Говорят, что он очаровывал Феодосия в особенности своим благородным видом и величественной поступью: Феодосии сделал его начальником дворцовой стражи и великим спафарием23 (так назывался сановник, который носил перед государем меч империи).

Бдительный надзор Пульхерии очень не нравился этому важному человеку, который поставил своей задачей удалить ее от двора, и на этот раз безвозвратно. Он снова начал нашептывать ее брату вероломные внушения, которые всегда достигали своей цели, раздражая подозрительный ум императора клеветами о властолюбии его сестры, и в то же время возбуждал в нем сожаление о своей жене, стараясь помирить его с ней. Хризафий говорил самому себе, что как только Евдокия возвратится во дворец, то она поможет ему выгнать навсегда свою прежнюю соперницу, и они вдвоем станут полными властелинами над императором. Мысль отомстить своей невестке, которой она приписывала некоторую долю участия в возбуждении гнева императора, следствием которого была и ее немилость и убийство ее друга, вероятно, понравилась императрице столь же, как и мысль о примирении со своим супругом. Она немедленно прибыла в Константинополь, и две Августы еще раз очутились стоящими одна против другой, благодаря козням Хризафия. Таким образом домашняя борьба в императорском дворце снова разгорелась, и с большим жаром, в особенности со стороны Евдокии, когда в 448 году новая религиозная буря отвлекла умы от этих мелких интриг гинекея, чтобы ринуть их в волнения религиозно-богословских доктрин.

II

Семнадцать с лишним лет прошло со времени Эфесского Собора, и главные деятели этой великой драмы сошли уже со сцены мира: Иоанн Антиохийский умер, вскоре последовал за ним и Кирилл; комит Ириней, бывший некоторое время епископом Тира, в изгнании искупал прежнюю привязанность к учителю своему Несторию. Оставался на виду один Феодорит, хранимый Провидением еще для больших битв. В данное время он удален был от театра общецерковных дел в свой маленький епархиальный городок с формальным запрещением выезжать оттуда. Вина его состояла в том, что, получив известие о смерти Кирилла, он сочинил и пустил в ход едкую эпиграмму: "Отныне Восток и Египет соединены навсегда, зависть умерла, а с ней вместе похоронена и ересь"24. Нигде более не было смут. Восточная церковь покоилась тем покоем утомления тела, который представляет обманчивое подобие спокойствия души, как вдруг в 448 году снова, как пламя дурно затушенного пожара, возбудился и разгорелся спор по жгучему вопросу времени — о природе Богочеловека.

В том монашеском предместьи Константинополя, которое образовало вокруг второго Рима как бы некий священныйpomoerium, где денно и нощно раздавались хвалы Господу, жил один архимандрит уже на склоне лет, по имени Евтихий. Монастырь, которым он управлял, был один из самых значительных и заключал в своих стенах не менее трехсот монахов. Евтихий вступил в него еще ребенком и принадлежал к тому классу монахов, которые, по примеру Далмата, давали обет никогда при жизни не выходить из стен своих монастырей25; но, как и Далмат, он вышел из него на служение Церкви. Влекомый желанием защищать истину таинства Воплощения, извращаемую Несторием, он отправился на Эфесский Собор и, примкнув к тесно сплоченным рядам защитников православной веры, горячо оспаривал несторианцев26. Здесь он встретился с бывшим константинопольским адвокатом Евсевием, теперь уже епископом дорилейским, тем самым, который вывесил на стенах имперского города первое обвинение против ересиарха и который прибыл на Собор содействовать его осуждению; одинаковая горячность одушевлявших их чувств — ревности по православной вере и ненависти к ересиарху — сблизила и соединила их в одном общем стремлении, несмотря на глубокую разность их умственного образования.

Евтихий, с самых юных лет живший в стенах монастыря, не получил правильного, систематического образования и, хотя был довольно изворотлив, вовсе не был ученым богословом; да по своеобразному строю своего ума он не оченьто и ценил богословскую ученость27. Он хорошо знал св. Писание, которое читал постоянно, но что касается до толкований и учений св. отцов, то он далеко не придавал им того высокого значения в деле разумения истины христианской веры, какое они приобрели в общем сознании Церкви его времени: он был и крепко держался того мнения, что если сам Бог благоволил составить для нас книгу в качестве руководства к познанию истины, то Он вложил в эту книгу все, что нужно нам знать для спасения нашей души, а уметь понимать ее — это уже наше дело, дело данного нам на это Богом разума. "Я испытываю, — говорил он, — одно только св. Писание; оно несравненно тверже и достовернее изложений св. отцов"28. Этой заносчивостью он очень напоминал собой Нестория, несмотря на глубокое различие в направлении и строе их мыслей. Это был тот подводный камень, от которого потерпел крушение не один смелый исследователь, выходивший из тихого пристанища общецерковного предания в безбрежное море мнений за поисками новых формул вероучения; от угрожающей опасности разбить себе голову об этот камень не уберег себя и константинопольский монахзатворник, архимандрит Евтихий. Времяпребывание его в Эфесе среди многочисленного сонма богословов, собравшихся со всех концов христианского мира для рассуждения об одной из высочайших тайн христианской веры, деятельное и горячее участие его в спорах с еретиками, одобрительно приветствуемое и поощряемое со стороны православных, знаки особенного благосклонного внимания к нему со стороны самого, высокочтимого им, предводителя православных — Кирилла Александрийского29, — все это подействовало на него возбуждающим образом, подняло его самочувствие, разгорячило и вскружило его голову; он возвратился из Эфеса в свой монастырь уже далеко не таким, каким поехал туда: он возвратился оттуда с высоким мнением о себе как о первоклассном богослове, и богослове высшего полета, способном постигать истины Божественного откровения силой непосредственного умосозерцания, свойственного людям духовной жизни, и умеющем понимать истинный смысл Писания, вычитывая его между строками. Когда он, сидя в уединении своего монастыря, перебирал в уме своем воспоминания о тех великих сценах Эфесского Собора, в которых он принимал такое деятельное и горячее участие, и обсуждал результаты деятельности Собора, то ему, при возбужденном состоянии ума, казалось, что Собор выполнил только половину предстоявшей ему задачи и что ему, Евтихию, назначено окончить ее вполне. Эфесский Собор осудил в лице Нестория то нечестивое учение о природе Богочеловека, которое, представляя человеческое естество во Иисусе Христе существующим отдельно от Божественного естества Его в качестве особого самостоятельного существа, обладающего личным самосознанием, рассекало единое богочеловеческое существо Его, единую Божественную ипостась Его на два отдельные существа, на две ипостаси, Божескую и человеческую, существующие одна подле другой и соединенные между собой одним только внешним обменом взаимодействия; вопреки такому нечестивому воззрению, Эфесский Собор, подтверждая истинное учение веры, выраженное в Символе св. отцов никейских, постановил признавать и исповедовать во Иисусе Христе единое и нераздельное личное существо, единую Божественную ипостась св. Троицы, единородного Сына Божия, ради нас человеком и ради нашего спасения сошедшего с небес, воплотившегося и вочеловечившегося; но Собор не объяснил определенно, как же при таком понятии о единстве Божеской личности И. Христа надо представлять себе человеческое естество Его, оставив, таким образом, в понятии о природе Богочеловека пустое место, которое, при свойственном уму нашему стремлении к полному и определенному пониманию, может снова наполняться такими представлениями о человеческом естестве И. Христа, которые в конце концов опять приведут к воззрению несторианскому. Чтобы нанести этому лжеучению решительный и окончательный удар, недостаточно одного только отрицания и порицания его, — как это сделали отцы Собора; надо сокрушить его в самых его основах, вырвать его из почвы христианского сознания с самыми корнями его и насадить на место его такое существенно противоположное ему учение, при котором возврат несторианского образа мыслей был бы невозможен, — чего отцы Собора не сделали. Таков был упрек, делаемый Евтихием Эфесскому Собору, и он льстил себя мыслью заменить незаконченное Собором дело учением более полным и определенным, составленным в более высоком порядке и строе мыслей.

Но напрягая все силы к ниспровержению несторианских воззрений в их основах, Евтихий потерял равновесие и впал в противоположную им крайность. Если Несторий, настаивая на истинно человеческом естестве Богочеловека, преувеличил в своем понятии о лице Богочеловека значение и силу Его человечества, представляя его существующим в себе самом, отдельно от Божественного естества Слова, в виде человеческой особи, то Евтихий в противоположность ему, ревнуя о славе Божественного естества И. Христа, преувеличил Его Божественность, представляя себе все существо Его наполненным одной Божественностью и самое человечество Его считая принадлежностью, свойством, формой Божественного естества Его. Если Несторий, исходя из понятия о существенном различии двух естеств во И. Христе, пришел к той ложной мысли, что И. Христос состоит из двух отдельных личных существ или ипостасей, то Евтихий, наоборот, исходя из понятия о единой Божественной ипостаси И. Христа, пришел, в противоположность Несторию, к другому не менее ложному мнению, будто во И. Христе есть только одно истинное естество — Божественное. "Исповедуя Бога моего, Господа неба и земли, И. Христа, я не признаю в Нем двух естеств; да не будет сего; я поклоняюсь одному естеству, естеству Бога воплотившегося"30; так говорил он на суде епископов. Несторий рассуждая о рождении Иисуса Христа от Девы Марии, думал, что Дева Мария родила истинного, единосущного себе человека, соединенного с Богом, а Евтихий вопреки ему стал учить, что от Девы Марии родился истинный Бог, единосущный Богу Отцу Сын Божий, восприявший во чреве Девы плоть, но плоть не от ее существа взятую и не единосущную ей и нам, а принадлежащую Его Божеству. "Я исповедую (во И. Христе) тело Бога, а не человеческое", — говорил он на суде перед епископами31. Единосущный Богу Отцу Сын Его, рожденный от вечности, И. Христос не был единосущный Сын своей матери; Он ничего от нее не заимствовал.

Когда Евтихию задавали вопросы относительно его мнения о сущности и происхождении плоти Христовой, то он публично ничего не отвечал: "Я поклоняюсь (во И. Христе) одному естеству Бога воплотившегося, но об естестве Бога я не рассуждал и не позволяю себе рассуждать". Такой фразой отвечал он обыкновенно на все неоднократно предлагавшиеся ему публично вопросы. Но в частных его беседах с посетителями слышали, будто он говорил иногда, что тело И. Христа образовано бьшо из такого же вечного вещества, как сам Бог, и существовало прежде времени, чтобы соединиться с Божественным Словом, когда придет час искупления человека,—что, повидимому, очень походило на проповедуемое когдато Оригеном, а еще прежде его Валентином, предсуществование душ, облеченных тонкой материей32; а иногда утверждал, что тело И. Христа образовано было силой самого Божественного Слова и из Его же Божественного существа во чреве Девы Марии, — что представляет собой превратное истолкование той несомненной истины, что Господь наш, И. Христос по человеческому естеству своему зачался и образовался во чреве пренепорочной Девы Марии без пожелания плоти, силой Св. Духа. Так или иначе думал Евтихий о плоти Христовой, но то во всяком случае несомненно, что по его воззрению ни Мария Дева не была истинной и действительной матерью Богочеловека, а была только некоей храминой, в которую низошло с небес Божественное

Слово для того, чтобы облечься здесь плотью (не от нее заимствованной), и из которой вышло в мир в образе и подобии человеческого существа, ни родившийся от Девы Марии Богочеловек не был по человечеству своему единосущный ей, а через нее и нам, истинный человек, а был единосущный Богу Отцу Сын Божий, принявший на себя только подобие или вид человека. А если действительно таково было мнение Евтихия о лице И. Христа, если по его учению воплощение и вочеловечение Сына Божия для нашего спасения было только видимое, образное, то само собой очевидно, что и дело искупления, совершенное Им в образе человека, было только видимое, а не действительное, было только образом и подобием искупления, а не самой истиной; потому что для действительного примирения человека с Богом необходимо, чтобы Примиритель или Посредник между Богом и человеком был истинный Бог и истинный человек в единстве ипостаси. Мы не имеем приведенной в порядок системы учения Евтихия, потому что он упорно отказывался на суде давать объяснения своего образа мыслей, но мы имеем, однако, довольно данных, чтобы знать, что Евтихий, помимо, конечно, его сознания, был чадо аполлинаризма33.

Как ни фантастичны сами по себе и как ни противны самому существу христианства были мнения архимандрита, они приняты были с большим сочувствием в его монастыре, откуда постепенно с успехом распространились и в других обителях. Несторий, как мы видели, не нашел себе никакого сочувствия в этих обителях аскетическисозерцательной жизни. Людям, которые высшую степень человеческого совершенства видели в подавлении требований чувственной своей природы, в освобождении своего духа от чувственных волнений и влечений плоти, в приближении к образу жизни бесплотных духов и которые постоянно трудились для Достижения этого совершенства, изнуряя, утончая и как бы одухотворяя свою плоть,—людям с такими стремлениями довольно трудно было вполне сродниться умом и сердцем своим с той мыслью, чтобы Бог, сошедший на землю для того, чтобы показать нам в себе самом истинный путь к вечной жизни и спасти нас, воспринял в соединении со своей Божественной природой ту самую, грубую, земную оболочку плоти с ее естественными немощами и нуждами, от которой нам надо по возможности освобождаться и совлекаться, чтобы достигнуть приискреннего, внутреннего соединения с Ним. Монахиаскеты по самому характеру жизненных своих стремлений и роду жизни, который они вели, были, естественно, идеалисты. Несторианство, с выступающим в нем направлением мысли к естественному, положительному, эмпирически данному, не могло найти в них сочувствия себе; оно могло нравиться людям, живущим в мире, которые в тайнах религии ищут рациональной философии. Напротив, евтихианство, с его направленностью к сверхъестественному, идеальнодуховному, мысленносозерцаемому, как бы и измышлено было для того, чтобы завлекать к себе людей с горячими стремлениями к сверхчувственному и пылким воображением, которые с тем большим жаром веры предаются таинственному, чем больше в нем непонятного для рассудка. Вот почему монастыри, как известно, и доставили самый значительный контингент наиболее ревностных приверженцев учения монаха Евтихия34.

Об этом новаторе, сидевшем в затворе монастыря, скоро узнали и за монастырскими стенами, заговорили по всему городу, — чего он и желал, потому что имел претензию сделаться главой партии. С этой нелепой претензией он не расстался, пока наконец к великому несчастью для Церкви, не осуществил ее; но он кроме того имел и лелеял в сердце своем еще и другую не менее честолюбивую претензию (о которой также немало говорилось) — сделаться архиепископом константинопольским, и под рукой вел деятельную конкуренцию с бывшим тогда архиепископом Флавианом, который незадолго перед тем вступил на эту кафедру. Обладая значительным имуществом35, Евтихий знал когда и кому нужно раздавать свои щедроты, чтобы приобрести себе покровителей и друзей. Если он сам лично не выходил из монастыря для пропаганды своих воззрений, то взамен того привлекал к себе в монастырь многочисленных слушателей; его слушали с напряженным вниманием и живым сочувствием в монастырских его покоях, его превозносили похвалами за стенами монастыря. Его нередко посещали и высокопоставленные лица; одним из самых усердных его посетителей был великий камергер императора евнух Хризафий, который называл Евтихия своим отцом, потому что тот был восприемником его от купели крещения36. Это духовное родство, очень высоко ценимое в первые времена Церкви, создало между главным министром Феодосия и монахомноватором крепкую нить взаимной привязанности. Когда Хризафий возвращался из монастыря во дворец, он не мог нахвалиться о человеке, которого только что слышал, и о тех чудных вещах, которые открывал ему Евтихий. Придворные хором повторяли то же самое, и сам Феодосии скоро сделался одним из самых горячих приверженцев евтихианства. Такое благорасположение государева двора привлекло к Евтихию маленький двор просителей, как духовных, так и светских, и этот монахзатворник сделался "сильным мира", могшим вредить или покровительствовать в мире.

Однажды, в начале 448 года к нему пришел с визитом Евсевий Дорилейский, прибывший до делам своей Церкви в Константинополь. Два друга разговорились между собой непринужденно, не преминув, конечно, затронуть между прочим и столь близкого их уму и сердцу вопроса о таинстве Воплощения, о котором они в бытность свою в Эфесе так часто и так согласно беседовали, — и Евсевий удивился перемене, которая произошла в воззрениях архимандрита. Так как бывший адвокат был тверд и упорен в своих мнениях, то он спорил, качал головой при каждом слове своего собеседника, старался доказать ему, что он обманывается, и возвратить его к истинному учению37; но Евтихий обладал гордостью сектанта, и (после несколько раз повторенных посещений такого рода) два друга не замедлили окончательно рассориться.

Тем временем константинопольский патриарх, приглашенный лидийскими епископами быть посредником в их споре между собой о правах и преимуществах, созвал один из тех Соборов, которые в первые времена Церкви назывались городскими или поместными и составлялись митрополитами из епископов, принадлежавших к их округу. Хотя спорное дело, подлежавшее на этот раз обсуждению Собора, было не из важных, но константинопольский патриарх не хотел решать его самолично, не посоветовавшись с епископами своего округа; он созвал Собор, и один из первых, кого он пригласил, был Евсевий Дорилейский. Но прежде чем идти далее, мы должны сказать, каков был по нравственному характеру своему бывший в то время константинопольский архиепископ и в каких отношениях находился он к своему клиру, монашеству и двору; это необходимо для разъяснения последующего хода событий.

Флавиан, константинопольский архиепископ, был казначеем Соборной церкви и хранителем церковных сосудов, когда в 446 году, изза смерти Прокла, епископская кафедра стала вакантной; он получил эту кафедру благодаря общему уважению к нему константинопольского клира и народа. Флавиан обладал всеми частными добродетелями, какие нужны гражданину и пресвитеру: он был снисходителен, бескорыстен, милостив, друг мира и прощения38; но ему недоставало той энергии, которая есть душа общественных добродетелей. В период несторианских споров он стоял на стороне Восточных, примыкая ближайшим образом к той умеренной фракции, которая отвергала крайности в воззрениях на спорный вопрос веры, равно как и дух преследования, — фракции, во главе которой стоял Феодорит Кирский39. Флавиан находился с ним в интимной переписке; но он совсем не имел того закала характера, каким отличался бывший в это время в заточении кирский епископ, которого так боялись люди раздора и которого так уважали другие. Когда, после всех ожесточенных споров и раздоров, состоялось столь желанное примирение церквей на основании "Исповедания веры Восточных", то Флавиан вместе со многими другими присоединился к нему с полной искренностью и бесповоротно. "Исповедание веры" Восточных стало краеугольным камнем и основой его верований. Таким образом, воззрения его были вполне православные, чуждые крайних тенденций, как несторианских, так и аполлинарийских. Этот примирительный образ его мыслей разделяем был и большинством его клира, равно как и православного константинопольского народа. Но и среди клириков, в особенности в среде монахов константинопольских, вследствие глубокой ненависти их к Несторию и всему, что когдато состояло в связи с ним, было, однако, немало лиц, которые относились к этому примирительному воззрению более чем подозрительно, почти враждебно. Это были тайные или явные враги примирения. Во главе их стоял Евтихий. Флавиан знал об Евтихии, но щадил его, не потому, конечно, что симпатизировал его воззрениям и производимой им под рукой агитации, но потому что вообще отличался духом терпимости и кротостью сердца; не считая этого затворникамонаха опасным, он чувствовал, однако, что не надо возбуждать его гордости преследованием, тем более, что он был в такой милости и силе при дворе, — чем сам архиепископ далеко не мог похвалиться.

Отношения Флавиана ко двору действительно были в это время далеко не хороши, и по многим причинам. Вопервых, он имел несчастье причинить досаду евнуху Хризафию тем, что помимо всякого искательства со своей стороны был избран и вступил на кафедру архиепископскую, которой тот добивался для своего крестного отца Евтихия; вовторых, он имел мужество наотрез отказать требованиям его корыстолюбия и оскорбить его, нанеся удар сребролюбивой его душе. В Константинопольской церкви с давних пор было в обычае и вошло в правило, чтобы каждый вновь вступающий на кафедру архиепископа имперского города посылал императору в дар благословенные вещи или евлогии: так назывались хлебы, испеченные из лучшей муки, не освященные, но только благословенные, которые епископы посылали лицам, которым хотели сделать честь. Жадность дворцовых чиновников превратила мало помалу эти хлебы в сумму денег, которая также называлась евлогией.

Это была в некотором роде постыдная дань, которой, скрепя сердце, покорялись константинопольские архиепископы, чтобы жить в мире со двором. Флавиан отказался от этого; и когда Хризафий напомнил ему о забытых им евлогиях, то он послал Феодосию несколько маленьких хлебов из чистой пшеницы. Хризафий, разумеется, не хотел их принять. "Императору нужно приносить не хлеб, — велел он сказать архиепископу, — а золото"40. Архиепископ отвечал, что у него самого лично нет золота, а церковные деньги принадлежат Богу и бедным, но так как Хризафий продолжал настаивать, то послал ему священные сосуды из своего Собора41. Хризафий ужасно рассердился; он, без сомнения, отверг эти странные евлогии, потому что если бы принял их, то стал бы в глазах народа грабителем святыни; но он не мог простить этого оскорбления Флавиану.

Третий случай поссорил Флавиана с самим императором. Мы видели уже, как с прибытием Евдокии во дворце снова разгорелась война между Пульхерией и ее братом. Благодаря соединенному действию Евдокии с великим камергером, Феодосии окончательно убедился, что слава его царствования помрачится, если прежняя регентша не будет совершенно удалена из дворца; но затруднение состояло в том, чтобы удалить ее без огласки, потому что Феодосии колебался между скандалом публичного разрыва с этой всеми уважаемой сестрой и неудобством ее присутствия во дворце. Изобретательный ум Хризафия придумал верное средство. С помощью императрицы он довел до слуха императора, что Пульхерии прискучил свет, что она стремится предаться всей душой исключительно одной религиозной жизни, и в особенности желала бы быть причисленной в качестве дьякониссы к церкви Константинопольской, ради Флавиана42, которого она очень уважает, но что она таит в себе это желание из боязни, чтобы не огорчить этим своего брата и не быть отвергнутой архиепископом.

Эта сказка понравилась Феодосию. Не откладывая дела в долгий ящик, он тотчас же велел позвать Флавиана и просил у него как услуги для императорской фамилии, услуги, которой он устранит много печальных сцен, поставить ПульхериюАвгусту в дьякониссы в первый же день как увидит ее в церкви, не предуведомив ее об этом заранее. Флавиан, как мы уже говорили, был человек вполне честный и благородный; к тому же он был глубоко привязан к дочери Аркадия и высоко ценил ее услуги для Церкви и государства; он понял, что под этой просьбой скрывается какойто низкий и опасный заговор царедворцев против досточтимой Августы и написал ей, чтобы она не приходила в собор, "что тут дело идет о безопасности их обоих"43. Пульхерия, получив эту записку, тотчас же отправилась в Гедом в добровольное изгнание и жила там до тех пор, пока не наступили для нее лучшие времена44. Таким образом и эта затея не имела надлежащего успеха: Феодосии увидел, что Флавиан употребил во зло его доверенность и с тех пор возненавидел его. Таковы были причины недобрых отношений императорского двора к архиепископу имперского города, когда началось дело Евтихия.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

III

Восьмого ноября (448 г.), в понедельник, бывшие в то время в имперском городе епископы константинопольского церковного округа, собравшись по приглашению архиепископа своего Флавиана на заседание Собора в судебной палате архиепископского дома для обсуждения спорного дела, возникшего между Флоренцией, митрополитом Сард Лидийских, и подчиненными ему епископами — Иоанном и Коссинием, окончили это дело без затруднения и хотели уже расходиться, как вдруг Евсевий Дорилейский стал посреди залы и, держа в руке записку, сказал: "Усерднейше прошу и умоляю св. синод безотлагательно заслушать представляемую мной записку и поместить ее в памятники деяний Собора..."45. Председатель Собора Флавиан, не зная ничего о содержании этой записки, благосклонно принял ее от подателя и, передавая нотарию синода пресвитеру Астерию, сказал: "Пусть представленная записка прочтется, чтобы Собор знал содержащееся в ней дело".

Это был формальный донос на Евтихия. Евсевий доносил синоду, что пресвитер и архимандрит Евтихий предался такому опьянению мыслей и исступлению ума, что дерзает произносить хулы против Спасителя всех нас И. Христа, отвергает благочестивые догматы православия и называет еретиками св. отцов и всех последователей их веры, в том числе и его самого — Евсевия, который никогда не был подозреваем в ереси, а напротив, постоянно сражался с еретиками, защищая, по мере сил своих, православную веру и т.д.; и в заключение всего изложенного настоятельно просил св. синод, заклиная св. Троицей и спасением императора, позвать Евтихия на суд Собора для ответа на то, в чем он обвиняется. Когда нотарий окончил чтение записки, Флавиан, обращаясь к подателю ее, сказал: "Я поражен таким тяжким обвинением какое вы взводите на почтенного пресвитера и архимандрита. Но будьте, однако, так добры, потрудитесь сходить к архимандриту и поговорить с ним о правой вере обстоятельно, и если найдете, что он действительно мудрствует неправо, то Собор позовет его для ответа". — "Я прежде был ему другом, — отвечал на это Евсевий, — и не один раз, не два, а быть может двадцать раз приходил к нему по этому делу, которым он заражен; я уже довольно наговорился с ним и нашел его мудрствующим неправильно; я увещевал его выбросить из головы ложные мысли и научал истине, но он оставался глух к моим словам, продолжая упорно держаться мнений, чуждых правой веры нашей. Заклинаю вас именем Господа И. Христа, пошлите к нему немедленно и прикажите ему явиться на Собор для объяснения; дело это не терпит отлагательства, так как многие уже заражены нечестивым его учением: он испортил весь монастырь свой"46. Флавиан продолжал настаивать на примирении: "Пусть благочестие твое уступит нам, — сказал он отечески Евсевию, — потрудитесь сходить еще раз в монастырь и поговорить с архимандритом о чем следует, в духе мира, и поведите дело так, чтобы опять не произошло какоголибо волнения и смятения в Церкви". —"Чтобы я, после того как уже много раз ходил к нему и не мог убедить его, опять отправился к нему? Нет, это невозможно, — резко отвечал бывший адвокат, — мне опротивело слушать хульные речи его47; но пусть лучше ваша святость удостоит послать к нему кого следует, чтобы он сам явился на Собор для ответа; ибо я не согласен, чтобы это дело осталось неисследованным". — "Надлежало бы благочестию твоему послушаться убеждений архиепископа", — послышались голоса из собрания; но Евсевий остался непреклонен и — Собор вынужден был исполнить его требование, постановив — поданную им записку внести в акты Собора, для точного исследования дела, и послать к Евтихию двух клириков — пресвитера Иоанна и дьякона Андрея с тем, чтобы они, прочитав ему поданную против него записку, попросили его явиться на Собор для ответа.

Четыре дня спустя48,12го ноября, в пятницу, бывшие в Константинополе епископы снова собрались в той же судной палате епископии для производства следствия и суда по обвинению Евтихия в ереси. Евсевий Дорилейский занял место на скамье обвинителей. Чтобы положить твердое основание для суда над Евтихием, он попросил Собор приказать прочитать два важнейшие послания Кирилла Александрийского, в которых изложено им православное учение Церкви о Воплощении, одно — к Несторию, читанное и одобренное на Эфесском Соборе, а другое — к Иоанну Антиохийскому и Восточным, легшее в основу примирения и соединения всех церквей в единомыслии веры, и внести их в акты Собора, "чтобы догматы Церкви были всем известны"49. Когда окончилось чтение этих посланий, он торжественно заявил, что, по его глубокому убеждению, таково точно было и есть и его собственное верование во И. Христа, какое излагается в прочитанных посланиях Кирилла, и что в силу этого именно убеждения в правоте своего верования он и выступил перед лицом Собора как противник и обличитель желающих искажать догмат православия (т.е. Евтихия), — и вслед за тем пригласил всех присутствующих членов Собора сделать со своей стороны подобные же заявления о своем согласии с прочитанным, "дабы все знали, что кто отвергает прочитанные изложения веры, тот враг Католической Церкви и чужд собрания священников". Тогда председатель Собора, архиепископ Флавиан, заявив полное и совершенное согласие с прочитанным, как со словом от Св. Духа, в кратких и точных выражениях изложил перед Собором исповедание своей веры, которое мы приводим здесь вполне, как документ, имевший большую важность в процессе по делу Евтихия. "Мы всегда веровали и веруем, — сказал он, — что Господь наш И. Христос, единородный Сын Божий, есть совершенный Бог и совершенный человек, имеющий разумную душу и тело, прежде веков безначально рожденный от Отца по Божеству, в последние же дни ради нас и нашего ради спасения родившийся от Девы Марии по человечеству, единосущный Отцу по Божеству и единосущный Матери по человечеству; итак, мы исповедуем, что Христос после воплощения состоит из двух естеств, исповедуя в одной ипостаси и в одном лице одного Христа, одного Сына, одного Господа; а тех, которые хотят мудрствовать иначе, отлучаем от святого Собора священников и от всей Церкви"50. Такие же в сущности, хотя и в различных словах, исповедания веры изложили один за другим по порядку и все присутствовавшие епископы. Когда последний из присутствовавших епископов окончил свое заявление, Евсевий Дорилейский, заметив, что в собрании было налицо всего только восемнадцать епископов, т.е. не более половины из находившихся в то время в Константинополе, пожаловался на такое малое количество явившихся на заседание по такому важному делу. "Многие из епископов, живущих в этом царствующем городе, — сказал он, — не пришли сегодня на Собор или по болезни, или, вероятнее, потому, что их не пригласили на заседание Собора". Последний упрек падал прямо на Флавиана. Он оправдывался и тут же дал повеление нотариям, чтобы они объявили не бывшим на заседании епископам, что было сделано на нем, и именем Собора потребовали, чтобы каждый из них письменно изложил свое мнение и представил его Собору. На приведение в исполнение этого распоряжения и употреблен был весь следующий, субботний день.

15го ноября, в понедельник, когда бывшие в Константинополе епископы снова собрались в судной палате архиепископии, на этот раз уже в полном составе, Евсевий Дорилейский, заручившись полным и формально заявленным с их стороны единомыслием, попросил Собор немедленно приступить к производству следствия и суда над Евтихием. "Прошло уже довольно времени51, — сказал он,—с тех пор как я обратился к вашей святости с требованием позвать архимандрита Евтихия, обвиняемого мной в искажении православных догматов, на суд Собора; прошу допросить посланных к Евтихию с повесткой о явке его на суд Собора, какой ответ получили они от него". Позванные в залу заседания Собора клирики — пресвитер Иоанн и дьякон Андрей показали:

"Мы ходили к Евтихию в его монастырь, прочли ему обвинительную записку, вручили ему копию с нее, объявили ему имя обвинителя его и пригласили его от имени Собора явиться на суд Собора для оправдания; но он решительно отказался идти на Собор оправдываться, говоря, что он дал обет и положил себе как бы законом — никогда и никуда не выходить из монастыря своего, а жить в нем как бы во гробе; затем он объявил нам и просил возвестить вашей святости, что епископ Евсевий, с давних пор его смертельный враг, взнес на него это обвинение по ненависти и неприязни. "Я готов, — говорил он, — согласиться с изложением веры отцов Никейского и Эфесского Соборов и, если от меня потребуют, подпишу толкования их; если же у них встретится в некоторых выражениях чтонибудь ложное или погрешительное, то я этого не хочу ни отвергать, ни принимать, потому что я изучаю только Священное Писание, как вернейшее всех отеческих изложений. Вера моя такова: после воплощения Бога Слова я поклоняюсь одному естеству, естеству Бога воплотившегося и вочеловечившегося"52. Принеся потом какуюто в этом роде книгу, стал читать ее и, прервав чтение, присовокупил: "Обо мне распустили клевету, будто я говорил, что Бог Слово принес свою плоть с неба: этого я никогда не говорил; но что Господь наш Иисус Христос состоит из двух естеств, соединенных в одну ипостась, этого я не читал в изложениях веры св. отцов, и если бы мне указали у коголибо из них чтонибудь подобное, то я отвергнул бы это, потому что Божественное Писание гораздо больше значит, чем толкования отцов". "Я исповедую, — сказал он в заключение, — что родившийся от Девы Марии есть совершенный Бог и совершенный человек: но я не признаю, чтобы тело Его было единосущно нашему"53. Таково было исповедание веры Евтихия, которое комиссары сообщили Собору одновременно с его отказом явиться на суд. Для первого раза достаточно было и этого одного для улики Евтихия в неправославии; обвинитель его, видимо, остался доволен и не скрыл своего удовольствия. "Сообщенные Собору почтенными клириками сведения об образе мыслей Евтихия, полагаю, — сказал он,—достаточно ясно показывают, какое он имеет нечестивое мнение о Спасителе, противное учению св. отцов; но прошу однако вашу святость позвать его во второй раз и выслушать ответы на мое обвинение из его собственных уст. Я имею против него еще много других улик и готов изобличить его многими свидетельствами в том, что он худо мудрствовал и мудрствует, неправо учил и учит". (О, он не увернется из моих рук, мысленно добавлял обвинитель). При этих словах обвинителя, человеколюбивое и кроткое сердце Флавиана болезненно сжалось: "О, если бы, — воскликнул он, — Евтихий, придя сюда и сознав свое заблуждение, раскаялся! Господь наш Иисус Христос радуется о спасении погибающих и сам первый идет искать заблудившуюся овцу", — и передавая затем пресвитерам Маме и Феофилу вызовную грамоту, посылаемую от Собора к Евтихию, сказал им: "Убедите его придти на наш св. Собор, соблазняемый уликами его в худом образе мыслей, и передайте ему, что если он придет сюда, изрыгнет прежнее свое нечестие и исповедует истинную веру св. отцов, то получит от нас прощение, какое обыкновенно мы даем раскаивающимся". — "Все это прекрасно, — с некоторой едкостью заметил Евсевий, — но пусть лучше прикажет ваша святость наперед прочитать самую вызовную грамоту, посылаемую от Собора к Евтихию, и внести ее в акты Собора". Бывший адвокат хорошо знал порядки судебной процедуры и хотел вести начатый им процесс с соблюдением всех формальностей, чтобы за опущением той или другой формальности не проиграть дела и не пострадать изза него. Грамота была прочитана, занесена в акты и передана комиссарам для вручения ее кому следует.

В ожидании результата вторичного вызова Евтихия, члены Собора занялись чтением изложений веры св. отцов, готовясь к предстоящим судебным прениям, а другие присутствующие в зале заседания лица, составив группы, обменивались мыслями и сведениями о личности обвиняемого; к одной из этих групп присоединился и Евсевий Дорилейский. Вдруг он стал посредине залы и торжественным голосом сказал: "Для нечестивого и мудрствующего противно правой вере нет ничего заветного: он готов на все. Я узнал сейчас от одного почтенного пресвитера, здесь находящегося, что Евтихий рассылает по монастырям какуюто статью о вере, будто бы извращаемой, собирает к ней подписи и возбуждает монахов к возмущению против Собора"54. Это новое отягощающее вину Евтихия обстоятельство, удостоверенное свидетелем, было настолько важно, что Собор немедленно распорядился отправить по монастырям доверенных лиц для наведения справок. Оказалось впоследствии, что это была совершенная правда.

Между тем доложено было, что посланные к Евтихию с повесткой о вызове его на Собор уже возвратились и желают сообщить о результате возложенного на них поручения. Оказалось, что и этот вторичный вызов имел такое же действие как и первый. Пресвитеры Мама и Феофил, которым поручено было предъявить Евтихию повестку об этом вызове, пришедши к его монастырю, встретили стоявших у ворот его двух монахов, которым, повидимому, поручено было наблюдать за приходящими, и вошедши вместе с ними в монастырь, хотели было направиться к жилищу архимандрита, как монахи остановили их вопросом: "Кого и что вам нужно?" — "Уведомьте вашего архимандрита, что нам нужно повидаться и поговорить с ним; мы посланы к нему архиепископом и Собором", — отвечали пресвитеры. — "Господин архимандрит болен и видеть вас не может, — возразили им монахи, — если что вам нужно, скажите нам". — "Мы посланы к нему самому, — прервали их пресвитеры, — и ему самому лично должны передать бумагу, которую держим в руках"55. Монахи пошли в жилище архимандрита и выйдя оттуда в сопровождении третьего монаха, по имени Елевзиний, сказали: "Так как архимандрит болен, то он прислал вместо себя вот этого, близкого к нему, человека, которому вы можете объявить то, что вам приказано". Комиссары Собора обиделись таким неприличием: "Скажите нам решительно, примет ли нас, посланных Собором, Евтихий, или нет?" — и сделали вид, что хотят уходить. Тогда монахи смутились и начали шептаться друг с другом, бросая искоса боязливые взгляды на пресвитеров. Заметив это смущение в них, пресвитеры сказали им: "Что вы смущаетесь? Страшного в нас и при нас нет ничего; бумага, которую мы имеем в руках, не секрет; мы можем, пожалуй, и вам передать содержание ее. Это — уже вторичная повестка к Евтихию от Собора, чтобы он явился в присутствие его для оправдания в обвинении, взведенном на него епископом Евсевием". После этого монахи решились наконец доложить архимандриту о прибытии к нему посланных от Собора пресвитеров и вслед за тем пригласили последних в покои его.

Архимандрит сидел за столом, окруженный высшими чиновниками своего монастыря, как то: пресвитером Нарзесом, своим синкелом, дьяконом Константином, апокрисиарием монастыря, Елевзинием, одним из своих советников, и Максимом, архимандритом соседнего монастыря, своим закадычным другом. Приняв из рук пресвитеров поданную ему вызовную грамоту, он велел прочитать ее в их присутствии вслух и, когда она была прочитана, сказал: "Чего они хотят от меня? Я стар и хил, архиепископ и Собор знают это хорошо; они знают также, что я дал обет не выходить из этого монастыря до самой смерти". Пресвитеры, по данному им архиепископом наставлению, стали просить и убеждать его удостоить придти на Собор для оправдания себя в обвинении. "Нет, это невозможно, — повторил он, — я положил себе правилом не выходить из монастыря своего, и не выйду из него. Пусть со мной делают что хотят; я прошу только одного—чтобы не беспокоились присылать ко мне коголибо звать меня в третий раз; я буду считать, что это уже сделано". Потом он велел принести к себе какуюто бумагу и хотел передать ее комиссарам для представления ее Собору; но те отказались принять ее, говоря: "Вам самим лично нужно придти на Собор для объяснений". Он хотел было прочитать им то, что содержалось в этой бумаге, но они отказались и от этого; тогда он, подписав эту бумагу, сказал, что передаст ее Собору другим путем. Когда послы Собора, исполнив возложенное на них поручение, встали и хотели уже уходить, он не удержался, чтобы не заговорить с ними о догмате Воплощения. "В каком Писании, — сказал он им, — говорится о двух естествах? И кто из святых отцов учил, что Бог Слово имеет два естества?"56 — "А вы, — отвечал ему на это пресвитер Феофил,—покажите нам, в каком Писании находится слово «единосущный»?" — "В Писании его нет, — возразил Евтихий,—но оно есть в изложении веры св. отцов". — "Ну! Так там же есть учение и о двух естествах", — ответил ему на это пресвитер Мама. — "А скажитека мне Вы, господин архимандрит, — спросил его пресвитер Феофил, — Бог Слово — совершенный ли Бог или нет?" — "Совершенный", — отвечал Евтихий. — "А воплотившийся Бог Слово — совершенный ли человек или нет?" — "Совершенный". — "Итак, — подхватил пресвитер Мама, — если Он есть совершенный Бог и совершенный человек, и два совершенные составляют одного Сына, то что препятствует нам исповедать, что единый воплотившийся Сын Божий состоит из двух естеств?" Уколотый таким острым выводом, Евтихий вскричал: "Я не рассуждаю о естестве Божества, но и не признаю во Христе двух естеств, Боже меня сохрани! Если меня захотят осудить и низложить, пусть делают, если Бог попустит это, а я в той вере, которую принял, твердо стою и в ней желаю и скончаться. Если Бог попустит мне потерпеть за нее, я охотно пострадаю; но двух естеств я не исповедую. С этой верой я остаюсь здесь непоколебимо; если меня осудят, монастырь будет моим гробом"57.

Когда посланные сообщили Собору все эти сведения, Евсевий Дорилейский сказал: "У виновных всегда есть какойнибудь предлог, чтобы только оттянуть время явки на суд; но не в их воле уклониться от суда или очертить около себя неприступный круг; я прошу Собор употребить теперь против обвиненного мной силу святых канонов; прикажите ему явиться сюда, даже против его воли". Собор постановил позвать Евтихия в третий и последний раз с напоминанием ему, что если он не явится на Собор и после этого, то будет судим заочно, как виновный, сам себя обвиняющий своим непослушанием. Двум пресвитерам: хранителю церковных сосудов —Мемнону и Епифанию и одному дьякону, Герману, поручено было отнести к Евтихию вызовную грамоту, повелевающую ему, под угрозой неминуемого наказания, определенного канонами против непослушных, явиться на Собор 17го числа утром для оправдания. Но так как был уже поздний час дня, и послы Собора не могли в этот день исполнить возложенного на них поручения, то заседание было закрыто и следующее затем формальное заседание Собора назначено на день предписанной Евтихию явки.

Доселе Евтихий упорно и решительно отказывался придти на Собор, не отказывая себе в безрассудном удовольствии поделиться излюбленными своими мыслями и поспорить изза них с приходившими к нему послами Собора; но ввиду скоро имеющего последовать к нему грозного третьего вызова он, повидимому, немного одумался и, обдумав свое положение, переменил свою тактику, решившись дать требуемое от него объяснение Собору через посредство доверенных и близких к нему людей.

16го ноября, во вторник утром, когда архиепископ Флавиан с собравшимися у него в доме58 епископами "рассуждал о Божественных догматах", ему доложено было, что один архимандрит Авраамий и несколько монахов из монастыря Евтихия просят позволения войти в залу и быть выслушанными Собором. "Что вам угодно преподобные", — спросил их Флавиан, когда они вошли в залу.

"Нас прислал архимандрит Евтихий, — сказал Авраамий, — он болен. В самом деле он не спал всю ночь и все стонал. Я тоже не спал, потому что он послал за мной еще вчера вечером и поручил мне сказать вам это".

"Мы не тесним его, — благосклонно сказал Флавиан, — Бог даст, здоровье его восстановится, а мы подождем пока оно поправится59. Мы желаем не отсечения членов Церкви, а приращения их. Бог не радуется о погибели живых. Мы дети человеколюбия Божия, а не жестокости, и призваны Богом на дела человеколюбия". Ободренный такими милостивыми словами, Авраамий сказал: "Клянусь стопами ног твоих, Евтихий поручил мне передать твоей святости и нечто другое... (т. е. объявить от его имени, что он согласен с изложениями веры св. отцов Никейского и Эфесского Собора, равно как и блаженного Кирилла)". — "Когда он сам придет к нам, мы узнаем от него самого лично, что он желает объяснить нам", —прервал его архиепископ. Но так как Авраамий настаивал на своем требовании, желая исполнить данное ему Евтихием поручение перед Собором, то Флавиан сказал ему с нетерпением: "Как это может статься, я спрашиваю вас, чтобы за обвиняемого человека пришел объясняться другой? Мы не тесним Евтихия: пусть он придет сюда, он найдет в нас отцов и братьев, которые знают его и доселе еще пребывают в любви с ним. Если он прежде горячо стоял за истину, защищая ее против Нестория, то тем более должен постоять за нее теперь, защищая самого себя. Мы все люди: многие и из великих людей ошибались; раскаиваться никогда не стыдно60, а постыдно упорствовать во грехе; пусть он придет сюда и сознает свое заблуждение, и мы простим ему прошлое, если он даст нам слово, что в будущем станет мыслить и учить согласно с изложениями веры св. отцов, а не лжеумствовать посвоему. Так, а не иначе, надо поступить ему; прошу тебя передать ему это от меня".

Произнося эти слова, Флавиан был очевидно взволнован; он поднялся со своего места, чтобы проститься с собранием, и — когда монахи в свою очередь встали и откланиваясь хотели уходить, он сказал: "Вы знаете рвение обвинителя? Самый огонь кажется ему холодным от пламенной ревности его по благочестию61. Богу известно, сколько я убеждал и упрашивал его быть умеренным; но я не убедил его. Что же я могу сделать после этого? Разве я хочу расточать, а не собирать вверенное мне стадо? Боже меня сохрани: расточать свойственно врагам, а отцам свойственно собирать".

Между тем как послы Евтихия объяснялись и ходатайствовали за него перед Собором, послы Собора в это самое время явились к Евтихию с предъявлением ему третьего вызова. Приняв из их рук вызовную грамоту и прочитав ее, Евтихий долго не давал никакого ответа, указывая на ожидаемый им с минуты на минуту результат отправленного им к Собору посольства, с которым должен сообразоваться и его ответ. Евтихий казался как будто присмиревшим, или лучше сказать, замкнувшимся в себе, и ничем не обнаруживал более прежней охоты своей к сообщению своих излюбленных воззрений на тайну Воплощения и спору с послами Собора об этой тайне. В напряженном ожидании скорого прибытия посланных к архиепископу монахов и вынужденном безмолвии медленно проходили час за часом, а посланные не возвращались. Наконец Евтихий, потеряв терпение, сказал посланным от Собора, что он явится на суд Собора, но только не завтра и не на этой неделе, — он теперь чувствует себя слишком слабым для этого, — а на следующей неделе, и просил посланных передать Собору его покорную просьбу сделать для него просимую им отсрочку.

На другой день после описанных сцен, 17го ноября, пресвитеры Мемнон и Епифаний, ходившие к Евтихию с третьим вызовом, вошли в залу заседания Собора, чтобы донести ему об изъявленной Евтихием готовности придти на Собор для оправдания своего, вместе с просьбой его — отсрочить ему время явки до следующей недели. Большинство членов Собора расположено было не отказывать ему в этой просьбе, и просимая им отсрочка была бы, конечно, дана ему без всяких прений и рассуждений, — чем заседание и окончилось бы. Но послы Собора, донося ему о результате возложенного на них поручения, по обычаю коснулись всех обстоятельств, сопровождавших его, и с первых же слов сообщили между прочим, что Евтихий посылал вчерашний день архимандрита Авраамия заявить от его имени Собору, что он соглашается с изложениями веры св. отцов Никейского и Эфесского Собора. Это сообщение сильно обеспокоило обвинителя в развязке начатого им процесса, и он захотел публично объясниться по этому предмету. На заседаниях Собора то и дело говорили о раскаянии снисходительности, прощении: предполагали, что если обвиненный отречется от прежних своих заблуждений и даст ручательство, что в будущем будет иметь правую веру, то Собор поступит с ним милостиво. И вот Евтихий, как свидетельствуют посланные, сам идет уже навстречу этому предположению, посылает доверенные лица заявить Собору о согласии своем с учением св. отцов, обещается и сам придти на Собор, конечно с таким же заявлением, и просит только об отсрочке ему явки, чтобы лучше приготовиться разыграть роль кающегося. Чем же все это окончится? Очень может быть — прощением. Но этомуто направлению и возможному исходу дела Евсевий Дорилейский и противился изо всех сил, как будто такой конец начатого им процесса клонился к его собственному осуждению. "Как! — запальчиво вскричал он, едва только пресвитер Мемнон сообщил о посылке Евтихием архимандрита Авраамия ходатайствовать за него перед Собором. — Так дело идет у него к раскаянию? Я обвинял его не за будущее, а за прошедшее62. Если некоторые поднесут ему теперь какоелибо изложение веры, и он подпишет его по необходимости, то неужели я, обвинитель его, изза этого проиграю свою тяжбу?" — "Никто не заставляет Вас отказываться от своего обвинения, — сказал ему кротко Флавиан, — а ему никто не запрещает защищать свое прошлое". — "Так прошу же не осуждать меня за внесенное мной обвинительное слово, — прервал его с возбуждением Евсевий, — я имею благонадежных свидетелей, что он мудрствовал и учил превратно, оспаривал истины веры и упорно стоял за свои заблуждения; перемена мыслей его не должна причинить мне ущерба. Скажите ворам, которые сидят в тюрьме: не воруйте впредь, — и они все пообещают вам это63; перестанут ли они от этого быть ворами, и будем ли мы неправы, давая им это название?" Флавиан старался успокоить его: "Никакого осуждения за сделанное тобой обвинение Евтихия не может быть твоему благочестию, — сказал он ему, — хотя бы Евтихий и тысячу раз обещался подписать изложение св. отцов: он должен быть наперед уличен в том, в чем обвинен, а потом уже оправдываться". Эти слова, повидимому, немного успокоили Евсевия, но только на минуту. Едва только послы Собора, оканчивая свое донесение, сообщили о решимости Евтихия явиться на Собор вместе с просьбой его об отсрочке, как Евсевий, не давая Собору времени высказаться по этому делу, настоятельно попросил его выслушать донесения тех клириков, которые посланы были Собором навести справки в монастырях о производимой в них Евтихием агитации и затем, как только донесения эти оказались уличающими Евтихия, потребовал, чтобы Собор произнес решительный свой суд над Евтихием, не дожидаясь личных его объяснений. "Из всех полученных Собором донесений, — сказал он, — становится ясно как день, что Евтихий и мудрствует противно правой вере, и действиями своими возмущает мир Церкви; какая же после этого остается ему возможность оправдания? Я прошу поэтому в этом же заседании применить к нему то, что требуется святыми правилами. Кто мудрствует противно вере и производит возмущения в Церкви, разве может быть терпим в числе священников Божиих и начальников монастырей?.." Но архиепископ Флавиан постарался отклонить это требование, предложив Собору не отказывать Евтихию в требуемой им отсрочке, на что Собор и согласился, назначив Евтихию временем явки второй день следующей недели, т.е. 22е ноября.

Четыре дня отсрочки, которые испросил Евтихий для своей явки на суд Собора, проведены были им недаром: он употребил их на то, чтобы призвать на свою защиту все силы мира. Вопервых, он выпросил у крестника своего евнуха Хризафия конвой солдат, под предлогом, что на Соборе хотят покуситься на его свободу и даже жизнь, что архиепископ подкупил народ схватить его на пути из монастыря в судебную палату и убить; затем, через посредство того же Хризафия, он успел достигнуть того, что император пожелал иметь на Соборе, при разбирательстве дела Евтихия, своего представителя, патриция Флоренция, который мог бы заступиться за него при производстве следствия и суда, если найдет это нужным, а по окончании суда представить обстоятельный отчет обо всем происходившем на суде; наконец, он успел возбудить в свою пользу сильное волнение и в монастырях. Таким образом он готовился явиться на Собор во всеоружии.

В понедельник 22го ноября, в день, назначенный для явки Евтихия на суд Собора, огромная толпа народа с утра наводнила все подходы к архиепископии и все улицы, по которым должен был проходить обвиняемый. Члены Собора и лица обязанные присутствовать на нем собрались к назначенному часу в судебной палате в полном составе (в числе 32 епископов и 23 архимандритов) и заняли свои места по порядку; посредине залы положено было св. Евангелие; для открытия заседания ожидали только Евтихия. Час явки подсудимого давно уже прошел, а монах не показывался; Собор в нетерпении два раза посылал клириков узнать, не пришел ли Евтихий. Вдруг возвестили, что он идет, окруженный толпой монахов и сопровождаемый отрядом солдат с офицерами префекта претории Хризафия во главе. Остановившись у дверей палаты, они громко говорили, что пришли охранять Евтихия и не пустят его войти в судебную палату, если Собор не обещает возвратить его им64. В то же время чиновник императорского двора, силенциарий Магнус65, вошел в залу с рескриптом императора в руках, который непосредственно затем и прочитал; в нем говорилось, что по воле государя на Соборе будет присутствовать патриций Флоренции для охранения православной веры от соблазнов, — таковы точные слова рескрипта. Выслушав императорский рескрипт, собрание огласило залу пожеланиями многих лет благочестивому императору, стражу веры, понтифексу — императору! Никто не сделал замечания, что для охраны православной веры от искажения назначается императором светский сановник, — и патриций Флоренции, допущенный присутствовать на заседании Собора, занял место в первом ряду. Вслед за тем обвинитель и обвиняемый, приглашенные войти в залу заседания Собора, по обычаю, стали посредине и во все время суда должны были стоять на ногах.

Заседание началось чтением протоколов предшествующих заседаний Собора и с самого начала сделалось оживленным. Когда нотарий, дьякон Аэций, которому поручено было чтение актов Собора, выйдя на средину залы, стал читать их по порядку и, читая, дошел до того места из послания Кирилла к Восточным, где говорилось, что "Господь наш Иисус Христос, единородный Сын Божий, есть совершенный Бог и совершенный человек, что Он единосущен Отцу по Божеству и единосущен нам по человечеству, что в Нем совершилось соединение двух естеств" и т.д., — Евсевий Дорилейский прервал его: "Клянусь стопами вашими, вот этого самого он и не признает, — вскричал он, указывая пальцем на обвиняемого, — он и сам мудрствовал и учил всякого приходящего к нему как раз вопреки этому"66. Патриций Флоренции, оскорбленный такой запальчивостью Евсевия, обратился к председателю и сказал ему: "Не благоугодно ли будет вашему святейшеству спросить отца Евтихия, таковы ли в самом деле его мнения". В эту минуту прежняя тревожная мысль, — а что если Евтихий в присутствии представителя императора откажется от прежних своих мнений, изъявит полное согласие свое с изложением веры Кирилла, а взведенное на него обвинение в ереси признает клеветой, — мгновенно бросилась в голову обвинителя и охватила его душу тревогой. "Позвольте, — вскричал он, дрожа от волнения и не давая Флавиану вымолвить слова, — подождите, пусть продолжают читать и прочитают все акты Собора; для меня довольно и одних этих актов, чтобы уличить его, так как он уже уличен у меня в них. Если он теперь переменит свои мнения и согласится с прочитанным изложением веры, то это не должно иметь никакого значения по отношению к моему обвинению. Я обвиняю его за прошлое, а не за настоящее и будущее, и доказал это обвинение свое донесениями лиц, посылаемых к нему Собором, а если бы он вздумал отрицать истину этих донесений, то я могу опять уличить его через свидетелей, присутствующих здесь на св. Соборе, которые знают это дело в точности". — "Вы напрасно беспокоитесь, воображая себе, будто улики ваши против обвиняемого потеряют всякое значение и обвиняемый тотчас же будет оправдан и принят в общение, как только изъявит свое согласие с прочитанным; никто этого и не думает", — кротко заметил Флавиан Евсевию, в успокоение его. Но Евсевия не такто легко было успокоить; тревога его достигла высшей степени. "О, как я боюсь его гонения, — продолжал он в волнении. — Я беден, ничего не имею; а он богат, он угрожает мне ссылкой, он уже назначил для меня Оазис"67. — "Что Вы говорите, — прервал его Флавиан, — хоть бы Вы тысячу раз повторяли это, мы ни на что не посмотрим и ничего не предпочтем истине". — "Если я окажусь клеветником, то я потеряю все: и мой сан, и мою свободу, а может быть и самую жизнь, — продолжал Евсевий в прежнем тоне, — дайте мне уверение, — сказал он наконец, — что теперешний ответ обвиняемого мной не навлечет на меня осуждения за то, что я обвинял его, и тогда пусть спросят его". Флавиан заверил его и непосредственно затем, когда Евсевий успокоился, обращаясь к Евтихию, сказал: "Ты слышал, что утверждает твой обвинитель? Отвечай же, признаешь ли ты (во И. Христе) соединение двух естеств в одном лице и в одной ипостаси, или нет?" — "Да, (Он) из двух естеств", — сухо и глухо отвечал Евтихий. — "Постойте, — прервал Евсевий. — Господин архимандрит, признаешь ли ты, что Иисус Христос единосущен нам по плоти, или не признаешь этого?" Этот вопрос метко направлен был опытной рукой в самую сердцевину больного места в заблудившемся уме обвиняемого. Как бы не удостаивая ответом своего обвинителя, а в сущности стараясь уклониться от прямого ответа на роковой для него вопрос, Евтихий обратился к Флавиану и сказал ему: "Я пришел сюда не затем, чтобы рассуждать, а чтобы объяснить вашему святейшеству, как я думаю и верую: а как я верую, написано вот в этой бумаге; прикажите прочитать ее"24. — "Читай сам, — сказал ему Флавиан, — если это изложение твое, а не чужое". — "Да, оно мое, — возразил Евтихий, — а слововыражение, в нем употребленное, такое же как у отцов". — "Каких отцов? — прервал его Флавиан. — Говори сам, зачем тебе бумага?"

Тогда обвиняемый произнес краткое изложение своей веры, исповедав, что Сын Божий "явился во плоти из плоти Пресвятой Девы и вочеловечился совершенно"69. "Этого недостаточно, — сказал флавиан, — нужно исповедать, что Господь наш Иисус Христос, единородный Сын Божий, единосущен своему Отцу по Божеству и единосущен своей матери по человечеству, и что Он, следовательно, состоит из двух естеств. Исповедуешь ли ты это?" — "Так как я признаю Его Богом и Господом неба и земли, — возразил монах с волнением, — то я не позволял себе до настоящего времени рассуждать о Его естестве; но чтобы Он был единосущен нам, признаюсь, этого я не говорил". — "Так ты не признаешь Его единосущным нам по человечеству?" — "Да, до сего дня я не признавал, чтобы тело Господа и Бога нашего было единосущно нам; но я признаю, что Дева Мария единосущна нам и что Бог наш от нее воплотился"70.

Монах, очевидно, старался укрыть настоящую свою больную мысль от пытливых взоров следователей; на него посыпались вопросы с разных сторон собрания. Евтихий старался отвечать на все вопросы, не давая, однако, возможности с точностью рассмотреть своего учения. "Если Матерь Иисуса Христа единосущна нам, — сказал Василий, епископ селевкийский, — то и Он также единосущен нам по плоти, потому что Его называли Сыном человеческим"71. — "Если Вы говорите это, то я согласен с вами", — отвечал Евтихий. — "Если Матерь единосущна нам, — сказал в свою очередь патриций Флоренции,—то без сомнения и Сын ее должен быть единосущен нам". — "До сих пор я этого не говорил, — возразил ему Евтихий, — так как я исповедую, что тело Его есть тело Бога, — понимаете ли вы, что я хочу этим сказать?—то тело Бога я и не признавал телом человека, но называл его телом человеческим, потому что Господь воплотился от Девы. Если надо говорить, что Он не только от Девы, но и единосущен нам, то, хотя я этого и не говорил прежде, теперь готов повторить это, так как ваше святейшество так сказали". — "Так значит ты исповедуешь правую веру по необходимости, а не добровольно, согласно со своими мыслями?", — вскричал выведенный из терпения Флавиан72. — "Нет, теперь я точно такого мнения, — возразил Евтихий73. — До этого часа, зная, что Господь есть Бог наш, я никогда не позволял себе рассуждать о Его естестве; но так как ваше святейшество научили меня этому, то я так и говорю, как научен вами". — "Мы не вводим никаких новостей, — сказал Флавиан, начинавший выходить из себя, — мы следуем только вере наших отцов и желаем, чтобы и все пребывали в этой же вере".

Патриций Флоренции, начинавший также терять терпение, предложил ему следующий категорический вопрос: "Скажи нам прямо, признаешь ли ты, что Господь наш Иисус Христос, родившийся от Девы, единосущен нам и состоит из двух естеств после воплощения или не признаешь?" Евтихий отвечал: "Я исповедую, что Господь наш состоял из двух естеств до соединения; а после соединения я исповедую в Нем только одно естество"74. Это—довольно темная фраза, взятая Евтихием из сочинений Кирилла Александрийского, где она имела смысл православный; но в устах Евтихия она могла иметь (и действительно имела) совсем иное значение, которое осталось без объяснения. Судебные прения продолжали таким образом вертеться все около одних и тех же выражений, без дальнейшего разъяснения сущности Евтихиевых мнений, как вдруг несколько голосов из Собора потребовали, чтобы обвиняемый предал анафеме все противное учению, изложенному при открытии прений. "Я этого не сделаю, — вскричал с жаром Евтихий, —я сказал вашей святости сейчас то, чего прежде не говорил, и сказал это потому, что ваша святость научила меня так и думать, и говорить; но я не находил ничего ясного об этом в Священном Писании, да и отцы не все говорили это. Если я произнесу эту анафему, то, увы мне, я буду анафематствовать моих отцов!" Все собрание, поднявшись с места, воскликнуло: "Анафема ему!" Когда умолкли крики, Флавиан сказал: "Пусть скажет после всего этого святой Собор, чего заслуживает этот человек, который не хочет исповедать откровенно правой веры и не желает согласиться с мнением святого Собора, а упорствует в своем превратном мнении"75. Большинство присутствующих было того мнения, что он достоин низложения, некоторые выразили желание помиловать его, если он признает свое заблуждение, предоставляя окончательное суждение произнести самому Флавиану. "Если бы он сознал свое заблуждение и выразил полное согласие с учением св. отцов,—сказал Флавиан, — то по справедливости удостоился бы милости; но так как он упорствует в своем заблуждении, то, по нашему мнению, подвергается всей строгости канонов".

Взоры всего собрания вопросительно устремились на обвиняемого в ожидании, не произойдет ли в его мыслях, в эту последнюю и решительную минуту, перемены. Но Евтихий твердо и невозмутимо стоял на своем, и на безмолвный вопрос Собора отвечал: "Я уже сказал, что готов признать то, что Вы приказали, и однако же, не анафематствую". Флоренции стал убеждать его сказать несколько слов более определенных, которые бы удовлетворили Собор: "Скажи, признаешь ли ты два естества (во Христе) и единосущие (Его) нам? Если скажешь, тебе не будет осуждения". — "Я читал писания бл. Кирилла и св. Афанасия, — отвечал ему Евтихий, — они признавали два естества до соединения, а после соединения и воплощения признавали уже одно естество". — "Скажи же наконец прямо и решительно, — обратился к нему Флоренции с повторительными словами увещания, — признаешь ли ты два естества после соединения? Если не скажешь, будешь осужден"76. Но монах упрямо твердил фразу Кирилла и Афанасия: "одно естество Бога Слова воплощенное". Истощившись в напрасных увещаниях, Флоренции наконец, — он был человек добросовестный, — воскликнул: "Кто не признает, что во Христе два естества, тот имеет веру неправую!"77 Весь Собор, встав с места, приветствовал радостными криками эти слова его, пожелав многих лет императору. Тогда Флавиан сделал знак сидевшему возле него пресвитеру Астерию, чтобы он прочитал обвинительный приговор, который держал в своих руках. Приговор изложен был в следующих выражениях: "Из всего: и из прежних Деяний Собора, и из нынешних его собственных показаний—ясно открылось, что Евтихий, бывший пресвитер и архимандрит, страдает заблуждениями Валентина и Аполлинария... Посему, плача и стеная о его совершенной погибели, мы от имени Господа нашего Иисуса Христа, которого он оскорбил своими хулениями, определили лишить его и священнического сана, и нашего общения, и начальства над его монастырем, и сим даем знать, что все те, которые после этого будут говорить с ним или умышленно посещать его, сами будут подвергнуты отлучению"78.

Едва чтение этого приговора приходило к концу, как многие епископы уже встали со своих мест, чтобы уйти. Зала была небольшая и те из присутствовавших, которые стояли в конце ее, напирая на тех, которые занимали места впереди, производили большой беспорядок в собрании, обнаруживавшийся шумом говора и переменами места. Евтихий среди суматохи подошел к патрицию Флоренцию и сказал ему, что он подаст апелляцию на произнесенное на него обвинение Соборам Рима, Александрии и Иерусалима79: это были те три церкви, которые показали себя в Эфесе наиболее энергичными противницами Нестория. Патриций побежал уведомить об этом архиепископа, уже оставившего свое место, и просить его, чтобы в актах Собора упомянуто было об этой апелляции обвиняемого, но он настиг Флавиана только уже на лестнице, которая вела из залы заседания наверх, в кабинет архиепископа80. Так как тот ничего не слыхал об апелляции, то и отказался включить ее в протокол. Между тем Евтихий твердо стоял на том, что он высказал это заявление и просил патриция быть свидетелем того, что он действительно сделал его. Может быть монах был и прав, говоря это; голос старика, взволнованного ударом такого тяжелого обвинения, мог легко потеряться среди шума, при всеобщем невнимании к нему. Как бы то ни было, но он громко протестовал, что апелляция его была заявлена им публично, но была отстранена по зложелательству Флавиана. Вечером того же дня он написал об этом римскому епископу, а затем обжаловал деяния Собора в нарушении канонических правил перед императором.

Примечания к 1 главе

    1 Первые годы царствования Феодосия II рассказаны нами в томе "Рассказов", озаглавленном: Placidie. — Le Dernembrement de l'Empire.

    2 Socr, VII, 32. — Sozom., DC, 1.—Cedr, I, p. 335. — Manass., p. 55.—Tillemont., HistdesEmp.,VI,p. 19.

    3 Marcel. Com., Chron.

    4 Cyrus Panopolites poeta sub Theodosio juniore vixit. Apud quetn praefectus praetorio et praefectus urbi, consul et patricius fuit: in admiratione ab Eudocia Augusta, quae poematum studiosa erat, habitus. Niceph., XIV, 46.

    5 Etquum aliquando Imperator in hypodromo equestre exhibens certamen staret, Bisantii structura Cyri delectati, magnificam illam emisere vocem: "Constantinus condidit, Cyrus restauravit". Niceph., XIV, 46. —Zonar., p. 35. — Theoph., p. 83.

    6 Eudocia autem, quum aula relicta, in Oriente Hierosolymis esset, Cyrus ab adversariis insidiis circumventus, in Phrigia Cotyei episcopus factus est. Niceph., XIV, 46. — Chron. Alexand, p. 736.

    7 Theoph., p. 83.—Cerd., p. 334. — Suid., S. p. 306.

    8 Cod. Theod., Novel. I, p. 1.

    9 Legitimi, νομιχοί; отсюда б. м. и употребляемые в титуле их наименования: αεί βασιλείς, αιώνιοι, semper imperatores, perpetui.

    10 Несколько лет тому назад был найден протокол принятия этих законов сенатом Рима.

    11 Chron. Alexand., p. 720 et sq. — Condin, Orig. Const., p. 56. — Vorburg., Histor. Roman., V, p. 10.

    12 Историю брака Феодосия II с Евдокией можно найти в томе моих рассказов, озаглавленном: Placidie.

    13 Cod. Theod., II, р. 183. —Chron. Alexand., p. 726.

    14 Quum illi ob cam rem Imperator centum nummos praebuisset Imperatrici Eudociae dono dedit. Neceph., XIV, 23. — Manass., p. 55. — Zonar., III, p. 37. — Cedr., p. 337. — Mich. Glyc, Annal, p. 261, edit. 1660.

    15 Paulinus quidem statim in Cappadocia relegatus, capitali supplicio est effectus. Niceph., XIV, 23.

    16 Ipsa autem ea de causa immenso correpta dolore, illico Hierosolyma concessit. Niceph., XIV, 23.

    17 Chron. Alexand., p. 732.

    18 Ibi quum pablice verba fecisset ad populum, orationem suam hoc versu clausit: Et cupio, et laetor vestro ex ые sanquir.e natam. Evagr., 1,20. Et quum populus ibi ad spectandam earn conflueret, postremo ad verbum illud per quam scite carmen dictis alliis adjec t:Υμέτερηςγενεήςχαί αίματος είχομαι είναι... Niceph., XIV, 50.

    19 Quam ob causam Antiochenses statua ex aere fabre facta eam honorarunt. Evagr., 1,20.

    20 Religiosa aedificavit monasteria, et lauras quas vocant construxit. Evagr., 1, 21. — Hieresolymorum muros protulit et renovavit. Niceph., XIV, 50.

    21 Cedr., p. 343. — Theoph., p. 88. — Manass., p. 55. — Prise, p. 69.

    22 Chrysaphius qui et Tzumas dicitur. Theod. Lect, I. — Chrysaphius barbarus. Conc,IV,p.410. —Suid, θ,ρ. 1300.

    23 ΣπαΜριος — меченосец. Chron. Alexand., p. 738. — Evagr., II, 2. — Prise, p. 37. — Theoph., Chron, p. 84.

    24 Oriens et Aegyptus sub uno jugo est Mortua est invidia et cum ea obruta est contentio. Epistola Theodor, ad Domnum Antioch.

    25 Ego apud me definitum habeo, citra mortis necessitatem non egredi monasterium. Concil. gener. Binii., t. III, p. 104.

    26 Nestorio adversante veritati Eutiches ingressus est. Concil., IV, p. III.

    27 Св. Лев, Папа Римский, в одном из своих писем называет Евтихия невежественным и безрассудным стчриком: "Eutiches multum imprudens et nimis imperitus". Binii., Х\Щ. Concil., IV, p. 215.

    28 Solas autem scripturas scrutari, tanquam firmiores sanctorum patrum expositionibus. Binii. t. III. Concil., IV, p. 104.

    29 Известно, что Кирилл, в знак уважения к Евтихию за его деятельность на Эфесском Соборе, по окончании этого Собора прислал ему список деяний его (Concil. IV. р. 72). Примеч. переводчика.

    30 Binii. Concil, tIII, р. 122.

    31 Ibid.

    32 Eutiches autem duas quidem et ipse ante unionem naturas dixit, deinde unitas. Niceph., XIII, 52. На Соборе Константинопольском Евтихий говорил: "Исповедую, что Господь состоял из двух естеств прежде соединения, а после соединения исповедую в Нем одно естество" (Concil, IV, р. 123). "Какая мысль скрывается в этой темной фразе Евтихия: "до воплощения было два естества, а по воплощении стало одно?" — спрашивает св. Лев в письме к Юлиану, — и отвечает "Думаю, что говоривший это имел то убеждение, будто душа, которую воспринял Спаситель, прежде, нежели получила свое рождение вместе с плотью от Девы Марии, находилась на небе, и с ней соединилось Слово во чреве. Но этой мысли не терпит слух и разум католический, и она по справедливости осуждена в лице Оригена (Leo., epis. 25). Может быть, и такое объяснение имеет некоторое основание; но надо, однако, принять во внимание, что 1) сам Евтихий решительно отрицал, как клевету, будто он говорил, что И. Христос принес плоть свою с неба (Binii., Concil., t. III, p. 104) и 2) что вышеприведенные слова Евтихия заимствованы из творений Кирилла Алекс, где они имели смысл православный и только истолкованы в ином, неправославном смысле (монофизитском). Примеч. переводчика.

    33 Это совершенно верно; так судили об учении Евтихия и отцы Константинопольского Собора; но из этого видно, что Евтихий проповедовал не новые, а старые, давно уже бродившие в умах и неоднократно осуждаемые на Соборах, воззрения. В основе его учения лежали те крайние воззрения, вышедшие из одностороннего развития богословской мысли в направлении Александрийской школы, против которых с такой энергией восставали богословы Антиохийской школы еще задолго до Эфесского Собора, а затем и во все время продолжения этого Собора, подозревая противников своих, богословов Александрийского направления, Кирилла и сторонников его, в приверженности к родственным умственному строю их воззрениям аполлинаристических (между тем как Кирилл и его приверженцы со своей стороны подозревали Восточных, богословов Антиохийской школы, в приверженности к родственным им по направлению крайним воззрениям несторианским),—против которых неоднократно и самым положительным образом высказывался и сам Кирилл Алекс, особенно после примирения своего с Восточными, исповедуя (согласно с принятым им "Исповеданием веры Восточных"), во И. Христе, единородном Сыне Божием воплотившемся, два естества, неслитно соединенные в одной ипостаси, — но которые тем не менее продолжали упорно держаться в горячих головах тех без меры рьяных сторонников его и ярых противников Восточных, которым в формуле учения о "двух естествах" во И. Христе мерещился ненавистный призрак несторианского учения о двух лицах во Христе и которые, думая быть православнее самого вождя православных, отказались вступить вслед за ним на путь примирения с Восточными, видя в этом шаге его уступку еретикам и измену православию. К числу этих-то "непримиримых" противников Восточных и врагов церковного мира, вышедших из ряда почитателей Кирилла, принадлежал и Евтихий, этот "безрассудный старик, под именем несторианской ереси терзавший образ мыслей тех, благочестивой веры которых не мог растерзать" (Leo. Epist. ad Iulianum). Примеч. переводчика.

    34 При объяснении сочувственного отношения константинопольских монахов к учению Евтихия надо принять во внимание еще и то обстоятельство, что они, как мы видели, с самого начала возникшего спора между Кириллом и Несторием решительно стали на сторону Кирилла против Нестория, и во все время продолжения Эфесского Собора и халкидонской конференции заявляли себя самыми ревностными приверженцами стороны Кирилла и горячими противниками Восточных, к последовавшему же затем примирению Кирилла с Восточными относились далеко не так сочувственно; а так как Евтихий выставлял себя перед ними и представлялся им как верный носитель и непоколебимый поборник того самого образа мыслей, за который стоял и ратовал Кирилл с отцами Эфесского Собора в борьбе с Восточными, до примирения с ними, то сочувственное отношение с их стороны к Евтихию представляется естественным и понятным; но не надо, однако, этого факта и преувеличивать: явно и решительно присоединившихся к Евтихию было едва ли много; из актов Константинопольского Собора видно, что большая часть архимандритов окрестных монастырей были далеко не на стороне Евтихия и 23 из них подписались под актом низложения его. Примеч. переводчика.

    35 Binii., Concil., t. III, p. 120, Eutyches divitias habet.

    36 Leber., с 12, p. 73.

    37 Concil., IV, p. 82.

    38 Leo. Ep. 70.

    39 Theoph., p. 89.—Theodor. Ep. 11.

    40 Chrysaphius contra, aureum benedictionis donum mittendum esse dixit. Niceph., XIV, p. 47.

    41 Chrysaphio patriarcha respondit, non esse sibi talium rerum copiam, nisi forte ad hoc sacris uteretur templi donariis. Niceph., XIV, p. 47. — Flavianus Chrysaphio aurum pro ordinatione ipsius postulanti, ad pudorem ei incutiendum sacra vasa misit. Evagr., II, 2.

    42 Chrysaphius Eudociae molestus fuit, Imperatorem ut instigaret, quo ille patriarshae secreto insinuaret, ut Pulcheriam diaconissam legeret. Niceph., XrV,47.—Theoph., p. 85.

    43 Flavianus autem Pulcheriam litteris secretioribus certiorem fecit, ut nequoquam in conspectum ejus veniret. Niceph., XIV, 47.

    44 Pulcheria urbe egressa ad Septimum tranquillam privatam vitam egit. Niceph., XIV,47.

    45 Exsurgens Eusebius libellos obtulit sancto concilio, conjurans eos relegi et inferrimonumentis actorum. Binii., Concil., t. III, Concil., IV, p. 81.

    46 Ibid. Concil., IV, p. 82

    47 Impossibile est me iterum ad eum accedere... et blasphema verba avdire. Binii Concil. IV. p. 83.

    48 Автор говорит, что второе заседание Собора последовало через шесть дней после первого (т.е. 14 ноября); но это явная ошибка: в актах Собора сказано, что это заседание было накануне ноябрьских ид (πρό μιας ειδών νοεμβρίων. Binii., t. III, p. 83); а ноябрьские иды падали не на 15-е ноября, как иды других месяцев, а на 13-е число, которое в 448 г. приходилось в субботу; 14 же ноября был день воскресный, когда все судебные дела прекращались. Примеч. переводчика.

    49 Выбор Евсевием для чтения на Соборе этих двух посланий Кирилла, и особенно последнего — к Восточным, был как нельзя более целесообразен, потому что Евтихий этого именно послания Кирилла, в котором с особенной ясностью изложено общецерковное учение о двух естествах во И. Христе, соединенных в одной Ипостаси, и не признавал выражением истинной веры, уважая и ценя только те сочинения Кирилла, которые писаны им до примирения с Восточными, и в особенности его анафематства, которые, как известно, по причине неопределенности и неточности многих предложений были предметом наиболее горячих споров, и даже после примирения церквей долгое время оставались спорными. Примеч. переводчика.

    50 Binii., ConciL, IV, p. 94,95. В этом исповедании веры своей Флавиан почти буквально повторяет учение о лице И. Христа, изложенное в "Исповедании веры Восточных". Примеч. переводчика.

    51 Евсевий говорит: четвертый день истек сегодня с тех пор... (Binii., ConciL, IV, p. 103), тогда как на самом деле прошла уже целая неделя; это противоречие слова с делом произошло, вероятно, оттого, что Евсевий на настоящее заседание Собора смотрел как на продолжение предшествующего, за неявкой половины членов прерванного, заседания, которое действительно происходило через четыре дня. Примеч. переводчика.

    52 Post incarnationem vero Dei Verbi unam naturam adorare, et hanc Dei incarnati et inhumanitati. Binii ConciL, IV, p. 104. В этих словах Евтихий воспроизвел одну из фраз Кирилла, фразу довольно темную и двусмысленную, как и некоторые другие в его анафематствах, на которой Евтихий отчасти и построил свою систему.

    53 Et haec dicens confitebatur perfectum Deum esse et perfectum hominem, qui natus est de Maria virgane, non habentem consubstantialem nobis carnem. Concil, IV, p. 104.

    54 Comperi enim, quia Eutyches presbyter et archimandrita volumen direxit per monasteria, et ad seditionem excitat monachos. Binii., ConciL, IV, p. 106.

    55 Nos ad illum ipsum sumus directi et scriptam jussionem complemus, et prae manibus habemus, quae ad eum scripta sunt a sancta synodo. Binii., ConciL, IV, p. 108.

    56 In qua scriptura jacent duae naturae? Quis sanctorum patrum exposuit, Deum Verbum habere duas naturas? Binii., ConciL, IV, p. 116.

    57 Ego de deitatis natura non disputo, neque dico duas naturas: hie sum et si damnatus fuero sepulerum mihi sit monasterium. Binii., ConciL, IV, p. 117.

    58 В актах Константинопольского Собора не сказано определенно, где происходило это заседание Собора, в судной ли палате епископии, где обыкновенно заседал Собор, или в покоях архиепископа; последнее нам казалось бы вероятнее, хотя это домашнее заседание было и официальное, так как тут были и нотарии, ведшие протокол его. Был ли на этом заседании Евсевий Дор., из актов тоже не видно; очень может быть, что и не был, так как на этом заседании предполагалось только чтение различных мест из отеческих творений, относящихся к догмату о Воплощении, и рассуждение о них, — что для Евсевия не имело особенного интереса. Примеч. переводчика.

    59 Dei enim est dare sanitatem, nostrum autem expectare sospitatem ipsius. Binii., ConciL, IV, p. 110.

    60 Homines sumus; multi et magni scandalizati sunt, et per imprudentiam et imperitiam decepti sunt, putantes se recta sapere: paenitentia non affert confusionem. Binii., Concil., IV, p. 111.

    61 Cognoscitis zelum accusatoris? Quoniam et ipse ignis frigidus illi videtur propter pietatis zelum. Ibid.

    62 Nunc venit consentire? Ego eum non de futuris sed de praeteritis accusavi. Concil, IV, p.

    63 Nam si dicas his qui in carcere sunt: ex hodie non latrocinemini: omnes promittunt. Concil., IV, p.

    64 Et non aliter eum volunt dimittere, ut ingrediatur in vestrum sanctum concilium, nisi eis promiserimus restituturos ejus personam. Concil, VI, p.

    65 Силенциарий—заседатель тайного совета при византийском дворе.

    66 Iste, per vestigia vestra, hoc non confitetur, nee his aliquando con ensit, sed contraria illis sensit et docuit. Binii, Concil, IV, p. 119.

    67 Metuo ipsius concussionem. Ego pauper sum, nihil possidens, minatur mihi exilium: divitias habet: designat mihi jam nunc Oasim. Concil, IV, p. 120.

    68 Ego non veni disputare, sed veni suggerere sanctitati vestrae quid sentiam. Scriptum est enim in hac chartula, quid sentiam: jubete earn legi. Concil, IV, p. 121

    69 Confiteor autem factam eius in carne praesentiam ex carne sanctae Virginis et incorporatum eum perfecte propter nostramsalutem. Binii, Concil, IV, p. 121.

    70 Sanctam autem virginem confiteor nobis esse consubstantialem, et quoniam ex ipsa incarnatus est Deus noster. Binii., Concil., IV, p. 122.

    71 Basilius reverendissimus episcopus dixit: Si mater ejus est nobis consubstantialis, et ipse: quoniam Filius hominis vocatus est. Binii., Concil., IV

    72 Ergo per necessitatem, non per voluntaiem, veram fidem confiteris? Concil., IV p. 122

    73 Nunc. domine, ita me habeo. Ibid.

    74 Confiteor ex duabus naturis fuisse Dominum mostrum aute aduna tionem (Про τής ενώσεως); post adunationem vero unam naturam confiteor (μίαν φίσιν όαολογώ). Concil., IV, p. 122.

    75 Dicat sancta synodus, quod quid meretur iste praesens, neque aperte confitens rectam fidem, neque consentire volens his quae haec sancta synodus sentit. Concil., IV, p. 123.

    76 Concil., IV, p. 123,151,152...

    77 Qui non dicit, ex duabus naturis, et duas naturas, non credit recte. Ibid.

    78 Concil., IV, p. 124.

    79 Turba facta et dissoluto conventu, dixit ad me silenter, appellans Romanum, Aegeptium et Hyerosolimitanum Concilium. Concil., IV, p. 155.

    80 Ibid.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Глава вторая (449 г.)

Папа Лев противится созванию Вселенского Собора.—Евтихий обвиняет Флавиана в искажении актов Константинопольского Собора.—Феодосии учреждает ревизионную комиссию, которая оправдывает архиепископа. — Подробности о способе составления протоколов или деяний Соборов. —Диоскор, патриарх александрийский: его характер, жестокости, корыстолюбие и неблагодарность по отношению к фамилии Кирилла. — Император делает его председателем второго Эфесского Собора. — Варсума и его монахиразбойники. — Открытие Эфесского разбойничьего Собора. — Послание папы под разными предлогами остается не заслушанным. — Прошение Евтихия и его монахов; Собор оправдывает их и возвращает им их права и должности. — Диоскор требует низложения Флавиана и Евсевия Дорилейского. — Монахи Варсумы и солдаты наполняют церковь и заставляют епископов подписать это осуждение. —Ужасные сцены беспорядка и насилия. — Флавиан, повергнутый на землю, попирается ногами Диоскором; его кончина.—Диоскор отлучает папу и осуждает Феодорита Кирского и Домна Антиохийского. — Император утверждает постановления Собора. — Смерть Феодосия.

I

Борьба между Евтихием и Флавианом, завязавшаяся непосредственно вслед за окончанием Поместного Константинопольского Собора, с каждым днем все более и более усиливалась: насколько архимандрит старался вызвать отмену соборного приговора, которому он подвергся, настолько архиепископ выказывал рвение в исполнении этого приговора. Возвратившись после заседания Собора в свой монастырь, Евтихий громко и резко протестовал перед собравшимися вокруг него монахами против суда и определения Собора и, ободренный выражениями горячего их со чувствия к себе, на другой же день, в надежде склонить на свою сторону и возбудить против Собора общественное мнение константинопольского народа, приказал вывесить на всех общественных местах и перекрестках улиц Константинополя объявления, заключавшие в себе резкое порицание суда соборного вообще, как в высшей степени несправедливого, и злоречивые клеветы на личность председателя его, Флавиана, в особенности81. Возмущенный такими дерзкими манифестациями и публичными клеветами, Флавиан, в ответ на них, приказал прочитать во всех городских и монастырских церквах постановленный Собором приговор против Евтихия с провозглашением ему, как еретику, анафемы82, потребовав вместе с тем от настоятелей различных монастырей собственноручных подписей в признании ими этого приговора83, а непосредственно затем послал в монастырь Евтихия нарочитого депутата с приказанием, чтобы монахи не признавали его более своим начальником и не входили с ним, как с еретиком, ни в какое общение, не только церковнобогослужебное, но и частное, келейное; а когда монахи восстали против этого распоряжения и отказались исполнять его, то запретил им на время совершение литургии, не уничтожив, однако, их общинного монастырского житья, так что они, не переставая подчиняться монастырскому уставу, не могли ни присутствовать в храме при богослужении, ни приобщаться св. Тайн84, ни получать христианского погребения ни у себя дома, ни в других монастырях; в последствии он секвестровал и самые монастырские их имения, отдав их в управление эконому своей церкви, чтобы доходы с них употреблять на бедных.

Как ни тяжки были эти удары, нанесенные архимандриту архиепископом, но раздраженный старик не только не пал духом под их тяжестью и не смирился, но еще выше поднял тон протестующего своего голоса, вопия на всю христианскую Церковь о несправедливом гонении на него со стороны архиепископа: он писал жалобные письма на Флавиана и к Папе Римскому, и к знаменитому в то время епископу равеннскому Петру Хрисологу, и к Патриарху Александрийскому и, вероятно, ко многим другим иерархам, выставляя себя перед ними невинно осужденным единственно за свою непоколебимую верность исповеданию веры отцов никейских, не позволившую ему, по определению Эфесского Собора, ни прибавлять чтолибо от себя к этому исповеданию, ни убавлять чтолибо или изменять в нем, как того требовали от него судьи Константинопольского Собора; а наконец, зная хорошо, что в состоянии умов того времени на его стороне найдется достаточное число сильных и влиятельных лиц, как в церковной, так и в гражданской иерархии, сочувствующих образу и направлению его мыслей и готовых горячо отстаивать его, стал смело высказывать и настойчиво проводить в общество мысль о необходимости созвания Вселенского Собора, которыйде один может беспристрастно и справедливо рассудить возникшее между ним и архиепископом разногласие в учении веры.

Флавиан, конечно, знал обо всем этом и со своей стороны принимал соответствующие меры к защите и оправданию постановления Собора.

Папа, занимавший в то время кафедру св. Петра, был один из самых замечательных епископов, когдалибо управлявших этой первой Церковью в христианском мире; он назывался Львом и своим практическим пониманием церковных дел, равно как и теоретическими богословскими знаниями, и, наконец, национальными чувствами римского патриота, вполне заслуживал, чтобы потомство присоединило к его имени титул великого. Получив первые вести о том, что произошло в Константинополе, он сильно встревожился и в наскоро отправленном письме к Флавиану порицал его за неосмотрительную поспешность, с какой тот начал процесс такого рода85.

От этого, говорил он, может возгореться пламя, которое охватит и приведет в разрушение весь христианский мир, как недавно процесс Нестория. Дела подобного рода нужно всегда решать без шума и огласки: только таким образом можно и любовь (к заблуждающимся) сохранить, и правую веру защитить86. Евтихий, посылая к нему апелляционную жалобу на Флавиана, попытался в ней оправдать свое учение, и этого оправдания его было достаточно для Льва, чтобы судить о нем как о человеке невежественном и тщеславном, но которого нетрудно возвратить к истинной вере, действуя на него кроткими отеческими наставлениями и увещаниями, без шума и скандала87. Поэтому он старался отговорить Феодосия от замышляемого им Вселенского Собора, который, по его мнению, только взволнует Церковь и произведет беспорядок в Империи88; но эти мудрые советы были не по вкусу двору.

Хризафий настаивал на Вселенском Соборе, и не по одной причине: он хотел через это, вопервых, дать великому богослову, крестному отцу своему, торжественное отмщение за претерпенное им унижение; затем — поразить ненавистного ему архиепископа, и, наконец, доставить удовлетворение чувствам самого императора Феодосия, который, по его же влиянию, питал теперь особенное благорасположение к Евтихию и считал себя евтихианцем по убеждению, как прежде считал себя несторианцем. И императрица Евдокия также не менее живо сочувствовала созванию Собора. Возвращенная в императорский дворец через посредство Хризафия и занявшая свое прежнее место, она кинулась во все интриги двора по следам своего покровителя. К тому же мистикоспиритуальный строй мыслей Евтихия и сам по себе нравился ее поэтическому воображению, и богословие умело рассеивать ее скорби.

Впрочем созвание Собора скоро стало необходимостью по причине шума, который по поводу его производили. Архиепископ, предвидя предстоящую ему ужасную борьбу с могущественной партией единомышленников Евтихия — монофизитов, во главе которой стояло само правительство, не щадил ничего, чтобы укрепить свое положение. Как все слабые характеры, вступивши в борьбу, не знают меры, так и Флавиан жестокостью своих мероприятий против Евтихия и явных сторонников его преграждал все пути к примирению и делал его невозможным89. Конечно, подвергая Евтихия публичному анафематствованию в церквах, а монахов его монастыря, жалевших о своем начальнике, отлучая от общения св. Таинств и участия в церковном богослужении, он действовал по правилу церковному, но это строгое правило благоразумными пастырями в подобных случаях оставляемо было в покое и бездействии, так что его можно было считать на практике с давних пор отмененным. С другой стороны, он волновал Восток своими письмами90, представляя Сирийцам в положениях Евтихия, которые были большей частью только распространением слов Кирилла "одно воплощенное естество Божественного Слова", — страшилище аполлинаризма.

Восточные, получив его послания, действительно подняли голову и пришли в движение: патриарх антиохийский Домн, преемник Иоанна и племянник его, первый поспешил подписаться под актами Константинопольского Собора. Феодорит сделал то же и назвал архиепископа Флавиана "блестящим светочем веры и подражателем апостолов в их мужестве и защите их учения"91. Восток собирал свои силы для новой богословской битвы с Александрийцами крайнего направления, и весь мир требовал Собора92.

Между тем как архиепископ искал себе опоры и находил ее во мнениях православных епископов Востока (и Запада), архимандрит со своей стороны, и сам большой мастер на кляузы, при помощи ловких советников затевал формальный процесс против архиепископа. Не довольствуясь тем, что он нападал и клеветал на него в письменных, повсюду распространенных, объявлениях, он вздумал еще обвинять его судебным порядком во многих преступлениях, совершенных им в отношении к нему — Евтихию. Он обвинял Флавиана, вопервых, в том, что тот вызывал его из монастыря на суд Собора, зная, что он был связан обетом никогда не выходить из своего монастыря: он думал судить и осудить его заочно, надеясь, что верный своему обету он не оставит монастыря; вовторых, в том, что, когда он — Евтихий, против ожидания, явился на суд Собора, то допрашивал его с таким лукавством и злонамеренностью, какие вовсе не свойственны беспристрастному судье, желающему узнать истину, а когда Евтихий отвечал, то каждую минуту прерывал его, лишая той свободы, какая всегда должна быть предоставляема обвиняемому при защите: обвиняемый представил письменное изложение своей веры, но председатель Собора не удостоил принять его и не дозволил прочитать, как он отказался принять от него и апелляцию, написанную им еще прежде Соборного приговора, и актировать ее, когда она была возобновлена им словесно перед лицом Собора; втретьих в том, что в заседании Собора происходил такой беспорядок, такой шум, что не слышно было ни вопросов, ни ответов, — и это происходило по вине и злому соизволению председателя. К тому же обвиняемый знал, что он осужден заранее, так как слух об этом пронесся по всему городу, и силенциарий Магнус видел приговор осуждения, написанный по всей форме, в руках одного из клириков архиепископа, прежде чем архимандрит вошел в церковь. Таковы были обвинения, взводимые монахом на архиепископа; наконец, как бы в довершение всех преступлений его, он обвинял Флавиана в подделке актов Собора. "Я получил копию этих актов, составленных по распоряжению архиепископа Флавиана, — говорил он, — и нашел, что содержащееся в них несходно с тем, что было на самом деле: в них не помещено ни того, что говорил мне архиепископ, ни того, что я говорил"93.

Дело стало принимать такой важный оборот, что Феодосии захотел остановить его. Движимый угрызениями совести, а может быть и страхом скандала, он задумал помирить обе стороны94, и, взяв на себя роль посредника, потребовал от каждого из противников письменного изложения веры95. Евтихий хотел, чтобы епископ удовольствовался со стороны его признанием Никейского Символа и не требовал от него ничего более по вопросу о Воплощении; но Флавиан не согласился на это. Что же касается до него самого, то епископу, занимающему первое место в Восточной империи, могло показаться обидным приглашение изложить письменно свой символ веры, однако, желая мира, он уступил, и написал то же самое исповедание, которое он произнес на Константинопольском Соборе при его открытии, прибавив к нему только, в угоду императору, что он принимает и выражение Кирилла "одно естество Бога Слова, воплощенное и вочеловечившееся", понимая это выражение в том смысле, что два естества, Божеское и человеческое, по воплощении Бога Слова от св. Девы, так тесно соединились во Иисусе Христе, что составляют одну ипостась, одно лицо одного и того же Сына Божия, Господа нашего, Спасителя мира. Попытка к примирению не имела успеха, и созвание Вселенского Собора было решено.

Однако Евтихий наделал столько шума, разглашая о неправильностях судебного процесса на Константинопольском Соборе и подделке актов его, что трудно было представить перед судом Вселенского Собора, не исследовавши предварительно истины фактов и верности протоколов. Это дело нужно было порешить прежде всего; Феодосии понял это и учредил ревизионную комиссию для проверки жалоб Евтихия. Она составилась из духовных лиц и гражданских судей, опытных в судебных делах; Фалассий, епископ Кесарии каппадокийской, бывший префект претории, был председателем ее, более номинальным, чем действительным, так как ведение дел осталось в руках патриция Флоренция. Другой гражданский чиновник, представитель (трибун) консисторских нотариев, Македонии, исполнял должность докладчика (референдария)96. Эта комиссия заседала в крещальне митрополитанской церкви: в ней насчитывалось до тридцати двух епископов, из которых пятнадцать присутствовали на Константинопольском Соборе. Флавиан присутствовал на ее заседаниях в качестве свидетеля, а Евтихий прислал от себя доверенных в лице трех монахов из своего монастыря.

Гражданские чиновники хотели повести дело по правилам обыкновенного судопроизводства, и докладчик Македонии, принесши Евангелие, потребовал от епископов клятвы в том, что они будут говорить правду; но один из них (Василий Селевкийский) заметил, что это было не в обычае. "Я не слыхал, — сказал он, — чтобы епископов когданибудь до сего времени приводили к присяге; они говорят всегда, как бы стоя перед алтарем, в присутствии самого Господа Иисуса Христа"97. Флоренции не настаивал. Когда дошло дело до проверки актов Собора, патриций потребовал от нотариев архиепископа, чтобы принесен был подлинник их с подписями на нем епископов; но дьякон Аэций, исполнявший должность протонотария, отказался исполнить это требование. "Проверять подлинные акты Собора, — сказал он с гордостью, — это значит не доверять нотариям". — "Вы сами делаете себя подозрительным через ваше колебание", — возразил ему сурово патриций. Архиепископ, интересовавшийся представлением документов, так как его обвиняли в подделке их, пригласил нотария повиноваться. "Пусть проверят, — говорил он,—есть ли в подлиннике какиелибо подделки и повреждения и, если есть, пусть расследуют, кем они сделаны; мы собрались здесь для того, чтобы узнать истину; а вы в подробностях знаете, что и как было на Соборе и что записано вами в актах его: итак, скажите по совести и со страхом Божиим сущую правду, согласны ли с истиной составленные вами документы, или же есть в них и неверное чтолибо; как бы перед судом самого Христа не лгите и не умалчивайте о подлоге, если он есть"98. Аэций продолжал упорствовать, и только приказание Собора заставило его покориться.

Наконец подлинные акты Собора были принесены. В Константинополе ходило по рукам несколько копий их; уполномоченные Евтихия имели у себя одну из них, и так как она послужила Евтихию основанием для обвинения актов Собора в неверности и неточности, то требовалось сличить ее с принесенным нотарием подлинником, что и было сделано. Никакой значительной разницы между ними не заметили. Флавиан был оправдан: он не подделывал ни копий, ни в подлиннике не делал никаких приписок100; но это не объясняло тех неточностей в актах Собора, на которые жаловался Евтихий и которые затем удостоверены были неопровержимыми свидетельствами. Если эти неточности не были сделаны в подлинном тексте умышленно, то они должны были произойти от первоначальных заметок нотариев, послуживших основой для редакции текста, и допрос перенесся на эту сторону дела. Сильно понуждаемый вопросами патриция, Аэций сообщил несколько интересных и драгоценных для истории подробностей о том, как составлялись в то время протоколы Соборов. Вот некоторые из них.

Нотарии-скорописцы делали свои заметки на заранее приготовленных дощечках во время самых прений, по мере их развития; по закрытии заседания они сближали их между собой и составляли на основании их подробный отчет о заседании, который представляли для подписи епископам, и он делался подлинником актов. Редакция этого отчета была производима главой нотариев, или по меньшей мере под его непосредственным надзором. В него заносилось не все, что было говорено и делано на заседании, но только вещи, имевшие известную важность; например, мнения, которыми обменивались между собой члены Собора в простом разговоре, высказывая их не как решительные мнения, опускались скорописцами или же были вычеркиваемы при окончательной редакции отчета; часто даже вычеркивание производилось по желанию самих собеседников. Случалось также, что возгласы, произнесенные одним или несколькими членами, записывались как восклицания всего Собора, и если против этого не было сделано никакого замечания при окончательной редакции протокола, то они в таком виде и оставались в нем; по выражению протонотария Аэция, "подписи скрепляли все". Так, в актах Константинопольского Собора говорилось, что весь Собор, встав, воскликнул: "Анафема Евтихию!" Сторона Евтихия отрицала это, и по следствию оказалось, что лишь несколько голосов произнесли эту анафему, ложно приписанную всему собранию.

Следствие обнаружило и другие неточности в актах Собора: так, слова многих членов изложены были в них неверно, в искаженном виде; а некоторые предложения, деланные председателю самым положительным образом, и притом такие, которым авторы их придавали цену, были опущены. В конечном результате оказалось, что заседание, на котором последовало обвинение Евтихия, воспроизведено было в актах далеко не совсем точно. Нотарии извинялись, сваливая свои погрешности на беспорядок и шум, происходивший в собрании и мешавший им слушать. Однако по выходе собрания из крещальни один из них, пресвитер Астерий, тот самый, который читал на Соборе приговор осуждения Евтихия, отвел в сторону референдария Македония, чтобы сказать ему в облегчение своей ответственности, что нотарии исказили злоумышленно некоторые главы актов без его ведома100. Так как заседание комиссии уже окончилось, то Македонии побежал сообщить это показание гражданскому судье.

Два пункта выделялись из жалобы Евтихия как наиболее важные из всех; это

во 1 х, отказ архиепископа — председателя Собора—принять от обвиняемого апелляцию, поданную им сначала письменно, а потом заявленную словесно перед лицом собрания.

Во 2х, приговор осуждения, составленный прежде подачи голосов Собора и даже прежде появления подсудимого в епископии101

По первому пункту уполномоченные архимандрита, не имея возможности доказать, что он пытался представить председателю письменную апелляцию, почти ничего не говорили; только один из них, монах Константин, утверждал, что слышал словесную апелляцию Евтихия в то время как читан был приговор осуждения его. Но члены Собора, заседавшие в комиссии, заявили, что они ничего подобного не слыхали, а Флавиан повторил то, что всегда говорил, а именно, что это решение Евтихия стало ему известно только через донесение патриция Флоренция в то время, когда заседание было уже окончено и он всходил на лестницу, ведущую в архиерейские покои102.

По второму пункту существовало важное свидетельство силенциария Магнуса, который заявил, что видел приговор в руках одного архиепископского клирика еще до прихода Евтихия в залу заседания Собора. Магнус рассказывал об этом многим лицам. Свидетельство было важное, а сам факт еще более: проверочная комиссия отказалась рассмотреть это дело, видя в нем применение канонического права, которое превышало ее полномочия и должно было быть передано на рассмотрение Вселенского Собора. Однако силенциарий Магнус, в интересе поддержания своего достоинства, добился того, что ему дана была возможность подтвердить свое свидетельство в присутствии гофмейстера Ареовинда103.

Следствие кончилось, и протокол его был присоединен к документам Собора. В результате работы комиссии оказалось, что Флавиан не участвовал ни в какой подделке актов Собора и что обнаруженные в них искажения истины фактов сделаны были без цели повредить обвиняемому, но что они были, однако, многочисленны и состояли в прискорбных неточностях. Ввиду этого и сам Аэций в конце заседания заявил, что он не может ручаться за полную достоверность актов, потому что один из нотариев, пресвитер Астерий, уносил к себе на дом все бумаги и держал их у себя более двух месяцев104.

Проверка актов Константинопольского Собора, для представления их на окончательный суд Вселенского Собора, окончилась на второй неделе апреля 449 года105: между тем императорский указ еще от 30 марта призывал епископов собраться на Собор к 1му августа в городе Эфесе, и председателем этого Собора, особой грамотой, император назначал патриарха александрийского Диоскора.

II

Александрийский патриарх Диоскор по основным чертам его характера так сильно походил на ближайших своих предшественников, что при виде этого ряда преемственно один за другим следовавших патриархов Египта можно было подумать, что Египет всегда был излюбленной страной метемпсихоза, и под законом Христа, как во времена Кнефа и Осириса. Кирилл был преемником Феофила, а Диоскор — Кирилла; но в этих трех разных личностях жила как бы одна и та же душа, один и тот же дух — самоуверенного догматизма во мнениях, непоколебимой энергии и настойчивости в действиях, самовластия и властолюбия, те же инстинкты жестокости и корыстолюбия. Если между ними было и более или менее значительное различие, то оно заключалось в том, что в лице Диоскора эти общие типические черты александрийских патриархов V в., не сдерживаемые и не умеряемые другими нравственнорелигиозными чертами, достигали высшей степени развития, выступали в самых резких, отталкивающих формах и проявлялись в действиях возмутительных для нравственного чувства. Это был настоящий Фараон христианского Египта, как его и называли в свое время.

Диоскор всем своим счастьем обязан был Кириллу, благодеяния которого подготовили его возвышение; но едва только он взошел на патриарший престол, как начал преследовать родственников и друзей своего благодетеля. По завещанию Кирилла преемник его, кто бы он ни был, делаясь наследником всего его имущества, Должен был выдать из него довольно значительную сумму денег сестрам и племянникам покойного106, которых тот очень любил. Это было завещание, священное для совести хоть скольконибудь богобоязненной. Диоскор, завладев имуществом Кирилла, не хотел ничего выдать из него родственникам его. Те обратились с жалобой на него в суд, но он застращал судей; тогда они подали апелляцию в императорский суд и поехали в Константинополь. Диоскор подкупил в свою пользу евнуха Хризафия, этого развратного и испорченного человека, который готов был торговать всем,—и между ними через соучастие в насилии и грабеже образовалось то жалкое сообщничество, от которого долго и много страдал Египет.

Действительно, чтобы держать в своих руках дела церковные, Хризафий нуждался в таком могущественном орудии, как александрийский патриарх, и в вознаграждение за его содействие дозволял этому оружию безнаказанно творить дела самые беззаконные. Родственники Кирилла стали первыми жертвами этого союза. Лишь только они прибыли в Константинополь, как были схвачены, посажены в тюрьму, лишены всего что имели107 и принуждены были возвратиться в Египет, где их снова постигло мщение Диоскора. Несчастные почти все погибли в этой неравной борьбе с тираномграбителем, и мы увидим позже, что те, кто мог спастись, пришли на Собор требовать в самых раздирающих душу выражениях правосудия, в котором отказал им вероломный министр.

История представляет нам Диоскора как опустошителя провинций. Его епископских объездов боялись наравне с нашествием мазиков или блеммеев; народ выселялся с тех мест, которые стояли на его пути, потому что он всегда находил предлоги присвоить своей церкви то, что ему нравилось. Про него рассказывают самый ужасный случай грабежа, который когдалибо производился. Ливия, входившая в состав его патриархата, была, как известно, провинция бесплодная, где урожай оказывался большей частью крайне недостаточным, где с трудом добывали хлеб, где бедные люди и монахи нередко умирали с голоду. Ливийские епископы условились выпросить у Феодосия даровое годовое продовольствие, чтобы распределять его бедным и нуждающимся своих церквей. Диоскор, как главный начальник ливийских церквей, вытребовал себе право распоряжаться этой раздачей; он велел выдать себе весь присланный хлеб, сложил его в свои амбары и в дурные годы продал в свою пользу108: Ливия не получила ничего.

Мы охотно не поверили бы таким фактам, как клевете, если бы они были основаны на народной молве, но они были подтверждены клятвой в полном заседании Собора в правление императора Маркиана. Безнаказанность, которой пользовался Диоскор благодаря своей дружбе с великим камергером, вскружила ему голову, он ничего не боялся, ничего не уважал; гражданские судьи дрожали перед ним; и однажды, когда ему стали угрожать императором, он ответил с пренебрежением: "Здесь нет другого императора кроме меня"109. И частная, домашняя жизнь его была не лучше. Египтяне, которым можно доверять, рассказывали, что его епископский дворец и даже бани архиерейского дома постоянно посещались женщинами дурного поведения и что одна из них, по имени Пансофия, была известна всему Египту, как главная любовница патриарха110. Таков был человек, указанный Хризафием Феодосию в качестве председателя будущего Собора, и император написал ему собственноручное письмо, уполномочивая его во всем, как самое доверенное лицо111.

Это полномочие, выдвигавшее его самого и его Церковь вперед, Диоскор применял с радостью. Он покажет еще раз, что значит александрийский патриарх перед патриархом константинопольским, утвердит православие анафематств Кирилла, которое так оспаривали Восточные, и заставит весь мир признать, что только один Египет обладает знанием христианских догматов. Может быть также, поддерживая дело, в котором Кирилл был в некотором роде участником, потому что Евтихий выставлял себя верным последователем его и обосновывал свое учение на его словах, — может быть, делая это, Диоскор думал заплатить этим долг своему предшественнику, родственников которого он обобрал"112. Регламент будущего Собора составлен был по соглашению с ним.

В призывной грамоте, разосланной епископам главных церковных округов, император повелевал, чтобы каждый патриарх или экзарх взял с собой на Собор не более десяти митрополитов из своего округа, а каждый митрополит по одному епископу113, — что составляло для шести больших епархий Восточной империи сто двадцать (126?) депутатов. Присоединение нескольких Западных и другие обстоятельства впоследствии увеличили это число, так что ко времени окончательных подписей на Соборе насчитывалось 149 человек, имевших право голоса114. Ограничение числа митрополитов из каждого округа десятью, столь благоприятное для Египта, где их было мало, направлено было главным образом против обширного Восточного патриархата. Между тем Феодосии особенной грамотой, данной Елпидию, повелевал, чтобы епископы, участвовавшие на Константинопольском Соборе в качестве судей, не были допускаемы на будущем Соборе ни к прениям, ни к подаче голосов115, и чтобы также точно было поступлено и с теми, кто писал сочинения против учения Евтихия или против анафематств Кирилла, — что прямо поражало патриарха антиохийского Домна116 и епископа кирского Феодорита. Последнему, впрочем, еще до Собора запрещено было оставлять территорию своей церкви, где он жил как бы в ссылке, а затем особенным посланием к Диоскору, накануне открытия Собора, строжайше воспрещалось присутствовать на Соборе, если только не будет вызван всем Собором117. Такое же запрещение постигло и Евсевия Дорилейского, который хотел явиться на Собор как обвинитель Евтихия, а архиепископ Флавиан был допущен только в качестве участника. Из всего этого вышло, что из ста двадцати (135ти) епископов сорок два лишены были права рассуждать и подавать свой голос на Соборе. Кроме того, Диоскор получил право распространять это запрещение по своему желанию, и он заключил в это число еще пятнадцать других епископов, мнениям которых не доверял.

Таким образом, будущий Собор был ни что иное, как заранее и преднамеренно искаженный орган общецерковного мнения, лишенный надлежащей полноты и свободы действия, и состоящий под управлением такого ненавистного и необузданного деспота, как Диоскор. Между заседателями или вицепрезидентами Собора, назначенными самим Феодосием, обращали на себя внимание: Ювеналий Иерусалимский, бывший вицепрезидент Кирилла, Фалассий Кесарийский, президент комиссии, ревизировавшей акты Константинопольского Собора, Василий Селевкийский и Евстафий Беритский. Все эти лица были единомышленниками Диоскора. Комит Елпидий, член священной консистории, и Евлогий, преторианский трибун и нотарий, в силу данных им полномочий, обязаны были блюсти за порядком и спокойствием, но вместе с тем могли принимать участие и в прениях Собора, как представители императора, и в случае надобности решать вопросы гражданского права, которые примешивались к вопросам церковным. Они имели в своем распоряжении проконсула Азии и войска этой провинции.

Таковы были приготовительные распоряжения, касающиеся организации Собора: Феодосии прибавил к ним впоследствии еще одну совершенно новую меру, имевшую немаловажные последствия. Он проникся безумным удивлением к одному сирийскому архимандриту, жившему на границах Персии, полудикому монаху, который приучил монахов своей страны, таких же диких как и он сам, к охоте за несторианцами. Он составил шайку, вооруженную палками, лопатами, заступами, и во главе ее разорял соседние долины Евфрата, грабил церкви и жег монастыри, которые казались ему недостаточно православными, изгонял или убивал епископов, которых по своему грубому рассуждению принимал за несторианцев. Варсума —так назывался начальник этих монаховразбойников—был самым ревностным исполнителем последних законов против несторианства, и его имя, наводившее ужас на Сирию, приобрело печальную известность в истории.

Случай привел его в Константинополь, император пожелал его видеть, и Евтихий взял его под свое покровительство. Герой несторианских убийств говорил только посирийски и не понимал ни слова погречески118; за недостатком разговора, императору понравились его могучая поступь и воинственный вид, и Феодосии пожелал, чтобы он не только присутствовал на Соборе, но и мог подавать на нем свой голос119, на что имели право одни только епископы. Действительно, когда архимандриты и другие монашеские чины подписывались под актами синода, на котором они присутствовали, то они делали это в качестве ассистентов или свидетелей, а отнюдь не в качестве судей. Дело, значит, было новое и могло встретить возражения; император написал об этом Диоскору особенное послание120, и тот обещал все устроить, потому что уже предвидел в этом дикаре драгоценного для себя союзника. Варсума никогда не расставался со своими монахами, как александрийские патриархи со своими параболанами, а Диоскор знал, какую тяжесть мог иметь этот почтенный кортеж на весах Восточного Собора.

Выбор города Эфеса, бывшего театром поражения Нестория, если, как можно предположить, он сделан был под влиянием Евтихия, обнаруживал со стороны этого монаха и его крестника Хризафия намерение распространить преследование на всех умеренноправославных епископов Востока, которых фанатики противной партии обвиняли в несторианстве121.

Мудрый папа Лев решительно не одобрял ни задуманного императором созвания Собора, ни выбора местом этого Собора города Эфеса122, так как "дело, о котором идет рассуждение, по его мнению, вовсе не требовало Соборного исследования", а "тому, кто впал в заблуждение (Евтихию), папа советовал за лучшее там и раскаяться в заблуждении, где он возбезумствовал, там получить и разрешение, где заслужил осуждение"123. Но не имея возможности ни остановить, ни изменить хода этого дела, он старался сделать со своей стороны все, что только можно, чтобы доставить на Соборе торжество истины над заблуждением и правды над насилием. Озабоченный тем, что он видел в распоряжениях относительно состава и организации будущего Собора, и решившись однако, по приглашению императора, послать на него своих представителей, он заблагорассудил с точностью определить полномочия и обязанности своих послов: он "изложил им полно и ясно все, что нужно сообщить относительно предмета соборного исследования", т.е. как истинную веру Римской церкви в тайну воплощения Бога Слова, так и мнение свое о заблуждении Евтихия относительно этой тайны веры, и вручая им собственноручное послание к Собору, в котором выразил и развил взгляд свой на предстоящее суждению Собора дело, уполномочивал легатов содействовать делам и работе Собора, если исповедание веры собравшихся епископов будет согласно с изложенным им исповеданием; в случае же разномыслия легаты должны были удалиться. Для этого деликатного посольства он выбрал людей ловких и благонадежных, у которых не было недостатка в мужестве; их было четверо: Юлий, епископ пусольский, начальник посольства; Иларий, дьякон Римской церкви, сделавшийся впоследствии сам папой; пресвитер Ренат и Дульцитий, пресвитер и нотарий, по заметкам которого легаты должны были составить свои донесения. Видно, что в принятии благоразумных мер папа Лев ничего не упустил из виду124. Его послание к Собору так известно в истории и роль, которую оно будет играть в продолжении наших рассказов, так важна, что мы приведем здесь из него главные места125.

"И одного Никейского Символа, — говорилось в нем, — совершенно достаточно для того, чтобы разрушить почти все ухищрения еретиков, потому что веруя и исповедуя, что Бог есть и Вседержитель, и вечный Отец, мы вместе с тем веруем и исповедуем, что Сын Его совечен Ему, единосущен и ничем не отличается от Него существенно. Но мы веруем и исповедуем, что этот же самый вечного Отца единородный Сын родился от Святаго Духа и Девы Марии. Это временное рождение Его ничего не убавило у вечного и Божественного рождения и ничего к нему не прибавило, но всецело употреблено было на искупление падшего человека, чтобы и смерть победить, и Диавола, имущего державу смерти, сокрушить, ибо мы не могли бы победить виновника греха и смерти, если бы Тот, которого ни грех не мог уязвить, ни смерть удержать в своей власти, не воспринял и не усвоил себе нашего естества, чтобы оно в Нем, безгрешном и бессмертном, не могло ни заразиться грехом, ни быть удержано смертью".

"И то и другое, Божеское и человеческое, естество, сохраняя все свои существенные свойства, соединены в одном лице, чтобы один и тот же Ходатай Бога и человека, человек Христос Иисус, мог и умереть по одному естеству и остаться бессмертным по другому, как того требовало свойство нашего врачевания. Он имеет все, что есть в нас существенного, все, что Он вложил в нас вначале при создании нас, и что Он восхотел возвратить нам по грехопадении нашем. Но в Нем нет и следа того, что привнес в человека искуситель, и что прельщенный им человек принял в себя от него. Он принял образ раба, но без скверны греха, возвеличивая человеческое и не уменьшая Божественного... Оба естества сохранили в Нем свои свойства без ущерба и изменений, и Тот же самый, который есть истинный Бог, есть вместе и истинный человек: как Бог не изменился через оказанное Им нам милосердие, так и человек не уничтожился через прославление и возвеличение. Каждое из двух естеств в соединении с другим действует так, как ему свойственно: Слово делает свойственное Слову, а плоть исполняет свойственное плоти. Одно сияет чудесами, а другое подлежит страданию..."

"Евтихий, который не признает в единородном Сыне Божием нашего естества ни в уничижении смерти, ни в славе воскресения, должен бы убояться того, что сказал св. Иоанн: "Всякий дух, который исповедует, что Иисус Христос родился во плоти, от Бога; а всякий дух, который разделяет Иисуса, не от Бога, а от антихриста"126. А что значит разделять Иисуса, как не отделять от Него человеческое естество и через это упразднить таинство веры, которым одним мы спасены? Заблуждение относительно естества тела Иисуса Христа непременно уничтожает Его страдание и действительность Его жертвы, и когда Евтихий отвечает нам: "я исповедую, что Господь наш был из двух естеств до соединения, но после соединения я признаю в Нем только одно естество", он произносит большое богохульство, потому что нет более нечестия как говорить, что Сын Божий был из двух естеств до воплощения и признавать в Нем только одно естество после воплощения...127" Это исповедание веры, так точно и так изящно изложенное в письме папы Льва, подкреплено было многочисленными текстами из св. Писания.

Между тем епископы один за другим прибывали в Эфес. Диоскор был уже на своем месте, раздувая вокруг себя пламя насилия; — и обычные притеснения тех лиц, которые казались ему неблагоприятными для предположенной цели Собора, не замедлили начаться. Три легата папы, — пресвитер Ренат умер по дороге, на острове Делос, — поселились в доме, занимаемом Флавианом, по крайней мере они там обедали и провели ночь: Евтихий воспользовался этим случаем, чтобы отказаться признать их своими судьями128. С другой стороны, епископ дорилейский Евсевий, которому запрещено было являться на Собор и который несмотря на то приехал в Эфес, остановился у епископа города, Стефана, вследствие ли прежних дружеских отношений или по другой причине, и поместился там с несколькими клириками Флавиана. Это дурно обошлось гостеприимному епископу, потому что в самый же вечер прибытия Евсевия толпа из трехсот человек: монахов, народной черни и солдат — хотела было взломать епископский дом, крича, что это пристанище для врагов императора129. Стефан неизвестно как отделался на этот раз, но ему приберегли за это другой удар, которого он уже не мог отразить. Параболаны Диоскора и монахи Варсумы, расставленные по квартирам города, как будто войска, хвастались, что они призваны самим Феодосием, чтобы показать свою храбрость еретикам несторианцам.

III

В понедельник, 8 августа, заседание Собора открылось в той же самой церкви св. Марии, где было произнесено осуждение Несторию, за которым последовало его изгнание и смерть. Диоскор, как председатель Собора, занял первое место — на высоком троне130, к которому вели несколько ступеней (на т. н. горнем месте?): эта подробность необходима для объяснения некоторых фактов этого заседания. Второе место назначено было для начальника римского посольства, епископа пусольского Юлия; два других легата Иларий и Дульцитий, из которых один был пресвитер, а другой дьякон, сели на конце, после епископов. Ювеналий Иерусалимский, назначенный императором вицепрезидентом Собора, занял третье место, а патриарх антиохийский Домн четвертое; архиепископу же константинопольскому Флавиану досталось только пятое место.

Заседание началось, по обычаю, чтением императорских грамот, относящихся к Собору. Протонотарий Собора, пресвитер Иоанн, прочитал сперва призывную грамоту императора, адресованную к председателю Собора Диоскору, в которой определялись цель, состав и регламент Собора, полномочия и права его членов. Как только окончилось чтение ее, поднялся со своего места Юлий Пусольский, начальник римского посольства, чтобы объяснить Собору свое присутствие на нем. "И наш св. отец Лев, — сказал он, — получил от императоров точно такую же грамоту и облек меня своим полномочием в качестве представителя Римской церкви". Он говорил полатыни, а так как большая часть собравшихся на Собор епископов не понимали этого языка, то призвали епископа лидийского Флоренция, чтобы он служил ему переводчиком131. Когда он кончил, начал в свою очередь говорить дьякон Иларий, через того же переводчика: "Наш блаженнейший епископ Лев и сам бы лично явился в святое ваше собрание, — сказал он, — если бы ктонибудь из его предшественников делал это; но вы знаете, что папа не присутствовал ни на Никейском, ни на Эфесском, и ни на каком другом восточном Соборе132; поэтому, следуя такому заведенному порядку, он послал вместо себя нас быть его представителями, и мы принесли к вам от него подобающее Собору св. отцов послание, которое и иросим принять от нас и прочитать". — "Получите послание, написанное Святому и Вселенскому Собору святейшим братом нашим Львом"133, — сказал Диоскор протонотарию, приняв документ в свои руки; но протонотарий, вместо того чтобы его читать, по знаку Ювеналия, начал читать другую грамоту императора к Диоскору, в которой приказывалось ему принять архимандрита Варсуму в число членов Собора. Чтение этой грамоты не вызвало ни одного замечания со стороны присутствовавших, и Варсума, по предложению Ювеналия, безмолвно признан был равноправным епископам членом Собора.

Легаты думали, что вслед за прочитанной грамотой протонотарий прочтет поданное ему послание папы. Но в этот момент императорские чиновники произвели движение, показывавшее намерение говорить, и Диоскор, обратившись к ним, сказал: "Если достопочтенные Елпидий и Евлогий имеют чтонибудь объяснить Собору, пусть скажут..." Вызванный на объяснение, Елпидий начал свою речь широковещательным разглагольствованием и окончил заявлением, что и он с Евлогием имели высокую честь получить от императора грамоту, уполномочивающую их присутствовать на Соборе в качестве блюстителей порядка и законности, которую сам же и прочитал, и вслед за тем подал Диоскору высочайшее послание к Собору императора, прося приказать прочесть его. За этими разглагольствованиями императорских чиновников и чтением высочайших грамот о послании папы и забыли.

Это была игра, заранее условленная между главными действующими лицами на Соборе, чтобы увернуться от чтения папского послания, которого они боялись, потому что они легко угадывали по хорошо известным им из посланий воззрениям Льва, что послание его должно было содержать в себе осуждение Евтихия и одобрение учения и образа действий Флавиана. Легаты не потребовали безотлагательного чтения, ожидая удобного случая, который, думали они, не мог от них уйти.

В послании своем к Собору император указывал побудительную причину созвания Собора—возбуждение епископом константинопольским Флавианом какогото нового вопроса и нового исследования о святой вере против архимандрита Евтихия, вызвавших разногласия и споры в Церкви, — и на цель Собора — обсуждение и пресечение всех этих новых вопросов и исследований в области веры, производящих смуты и беспорядки. "Вы, — говорил император отцам Собора в заключение своего послания, — призваны мной, чтобы рассмотрев и обсудив все, сделанное Флавианом на Константинопольском Соборе при исследованиях о вере, исторгнуть весь диаволъский корень, извергнуть из Св. Церкви ревнующих о богохульстве нечестивого Нестория или благоприятствующих ему и соделать неприкосновенность православной веры прочной и непоколебимой". Говоря таким языком, император недвусмысленно выставлял Флавиана и единомышленных с ним епископов Востока перед Собором как потаенных благоприятелей и продолжателей учения Нестория, и тем самым обличал самого себя, как явного приверженца и поборника партии монофизитской, смотревшего на дело глазами Евтихия, Диоскора и Хризафия.

Когда протонотарий окончил чтение этого послания, второй вицепрезидент Собора, Фалассий, епископ кесарийский, сказал: "Благочестивейший император наш, как видно из его послания к Собору, желает, чтобы первым делом Собора было составление постановления о вере, — пусть же это дело и придет в движение, а все прочие дела останутся до времени без движения". — "Вы совершенно верно истолковали волю императора, — подтвердил со своей стороны и уполномоченный представитель императора Елпидий, — итак, благоволите составить определение о вере, а потом уже по порядку рассмотреть то, что сделано в Константинополе против Евтихия". Когда таким образом наступило время изложения веры, председатель Собора обратился к собранию со следующей речью:

"Мы собрались сюда по повелению благочестивейшего императора, — сказал он, — не для того, конечно, чтобы вновь исследовать веру и составлять новые вероопределения, но именно потому, что возникли некоторые новые мнения о вере, император и повелел собраться св. Собору, чтобы мы исследовали, согласны ли эти новые мнения с определением веры св. отцов наших. Не будем же терять время в бесплодных спорах. Или вы желали бы изменений в определениях веры св. отцов?" — "Нет, нет, — раздались голоса со всех сторон, — если кто переменит веру, пусть будет анафема! Мы останемся в вере своих отцов! Если кто прибавит к ней чтонибудь или убавит из нее, пусть тоже будет анафема!"134 — "Так как очевидно стало, что вы все согласны по общему вопросу о вере, — поспешно сказал комит Елпидий, — то перейдем к частным делам: прикажите войти архимандриту Евтихию, по обвинению которого в неправых мнениях о вере и созван Собор". Еще раз увернулись от чтения папского послания.

Евтихий вошел. Это не был более тот смиренный, больной и угнетенный монах, который присутствовал на Константинопольском Соборе и отвечал на все вопросы: "Я доселе не говорил так, но теперь буду говорить, потому что вы так говорите; я повинуюсь моим начальникам". Походка его была твердая, осанка гордая. Канонически лишенный своего сана, он был тем не менее одет в одежду архимандритов, которую Диоскор разрешил ему носить, и держал в руках сверток бумаги. Окинув взором церковь и собрание, он сказал: "Я поручаю себя Отцу, Сыну, Святому Духу и вашей справедливости. Вы были свидетелями моей веры, за которую я подвизался вместе с вами против Нестория в этой самой церкви, где являюсь сегодня как обвиняемый135. Я изложил мою веру вот в этом прошении: прикажите прочитать его"136. Он подал бумагу протонотарию, который взял ее и прочитал.

Прошение начиналось перепиской Никейского Символа, с присоединением к нему следующего заявления: "Так я веровал и верую; в этой вере и крестился, запечатлен, и жил даже до сего дня, и в этой же вере желаю и умереть. Всех святых отцов почитаю православными и признаю своими учителями в вере, а Манеса, Валентина, Аполлинария, Нестория и всех еретиков даже до Симона Волхва анафематствую"137. Затем излагалась сама жалоба, составленная очень ловко и искусно. "Я, Евтихий, — говорилось в прошении, — от юности жил по этой вере, пребывая в молитвах; но Евсевий, епископ дорилейский, обвинил меня перед епископом Флавианом в ереси, не указав в какой именно, надеясь, что смущенный и взволнованный этим неожиданным нападением, во время допроса, сбиваясь ошибками языка, как это бывает при публичных прениях, какимнибудь необдуманным ответом на предложенный вопрос подам повод к обвинению меня в заблуждении. А архиепископ Флавиан, вняв этому голословному обвинению, велел мне явиться на суд Собора, зная, что я дал обет никогда не выходить из своего монастыря, и надеясь за неявкой моей осудить меня заочно. Поэтому и приговор осуждения составлен был против меня прежде моего прихода на суд Собора, что и засвидетельствовал силенциарий Магнус, которому император поручил охранять меня от угрожавших мне опасностей". В таком же духе неприязни к Флавиану излагался и судебный процесс. Архиепископ не имелде никакого уважения ни к седым волосам Евтихия, ни к его прежней борьбе против еретиков; он не хотел принять от него апелляцию, поданную среди всего Собора, и осудив обвиняемого собственной своей властью, вопреки каноническому праву, выдал его взбунтовавшейся толпе народа, так что он непременно погиб бы, если бы не спасло его особенное покровительство Провидения...

Таково было вкратце прошение Евтихия. Когда оно было прочитано, Флавиан поднялся со своего места и сказал: "Вы выслушали обвиняемого, теперь нужно выслушать и обвинителя его Евсевия Дорилейского, а его здесь нет; прикажите ему придти". — "И не нужно, чтобы он здесь был, — возразил комит Елпидий,—император исключил его из этого собрания: обвинитель исполнил свое дело и думает, что он выиграл его; ну пусть себе и думает! То, что здесь происходит, уже не касается его; вы собрались, чтобы судить судей, кассировать или утвердить прежний суд, а не для того, чтобы снова начинать обвинительный процесс"138. Затем, обращаясь к председателю, Елпидий присовокупил: "Нам остается узнать деяния Константинопольского Собора, прикажите, если угодно, прочитать их!"

Заявив лично от себя согласие на это, Диоскор спросил присутствующих, желают ли они этого чтения: большая часть епископов отвечали утвердительно, но легаты папы воздержались от подачи своего голоса. "Разве вы не того же мнения?" — спросил обеспокоенный председатель у епископа пусольского. — Мы не противимся этому, — отвечал тот, — но мы хотим, чтобы сначала прочитано было послание папы". — "Мы настаиваем на этом тем более, — прибавил дьякон Иларий, — что святейший епископ римский написал это послание после того, как ему были сообщены акты, чтения которых вы желаете"139. При этих словах Евтихий, боясь чтобы не исполнили их требования, поспешил сказать: "Послы святейшего епископа римского стали мне очень подозрительны, потому что они посещали архиепископа Флавиана, обедали у него, пользовались от него всяким вниманием и услугами; поэтому я прошу вашу святость, чтобы все, что они будут делать или говорить против меня, не было принимаемо во внимание при суждении обо мне"140. Диоскор объявил, что в порядке судопроизводства следует прочитать сперва деяния Константинопольского Собора, а потом уже послание боголюбезнейшего епископа римского. Но оно так и осталось непрочитанным.

Чтение актов Константинопольского Собора возбудило коекакие споры между епископами, из которых некоторые, присутствовавшие на этом Соборе, старались объяснить или смягчить то, что они говорили прежде. Когда дело дошло до последнего заседания, в котором Евсевий убеждал Евтихия исповедать в Иисусе Христе два естества после воплощения, в собрании поднялся большой шум; многие голоса (преимущественно египетские епископы) закричали: "Взять и зажечь Евсевия! Пусть он живой горит; пусть изрежут его в куски! Как он разделил два естества в Спасителе, так пусть разделится он сам!"141

Диоскор, пользуясь обнаружившимся волнением, сказал громким голосом: "Можете ли вы потерпеть это выражение о двух естествах после воплощения?" — Нет, нет, отвечал Собор, анафема тому, кто утверждает это! — "Я нуждаюсь также и в ваших руках, как и в голосах, — продолжал Диоскор, — кто не может кричать, пусть поднимет руку!" Руки поднялись, и среди шума был слышан только крик: "Если кто говорил два естества, пусть будет анафема!" — "Какое же исповедание веры одобряете вы, — спросил председатель, — Евтихия или Евсевия?" — "Не называйте его Евсевием, — сказали некоторые голоса, — он не Евсевий, — это слово погречески значит благочестивый, — а Асевий — нечестивый"142.

После актов Константинопольского Собора прочитали акты ревизионной комиссии, при чем также не обошлось со стороны некоторых епископов, присутствовавших на Константинопольском Соборе, без оговорок и поправок высказанных ими тогда слов.

Когда таким образом все документы, относящиеся к делу Евтихия, стали известны Собору, председатель приступил к собиранию мнений присутствующих епископов, как они находят верующим Евтихия и что определяют относительно его. Ювеналий Иерусалимский первый подал мнение: "Так как Евтихий,—сказал он, — объявил, что он следует изложению веры Никейского Собора и признает предшествовавший Эфесский Собор, то я нахожу его совершенно православным и определяю, чтобы ему был возвращен и его сан, и его монастырь"143. Многие голоса закричали: "Это суд справедливый!"144Домн Антиохийский сказал в свою очередь: 'Прежде, получив послание Константинопольского Собора, я согласился на осуждение Евтихия; но теперь, ввиду письменных заявлений Евтихия о своей вере, я отрекаюсь от этого суждения о нем и согласен с вашей святостью, чтобы он опять получил и сан пресвитера, и начальство над монастырем". Это мнение Домна расстроило ряды восточных епископов, пришедших поразить Евтихия; они подали голос с большинством. Варсума подал свой голос за Евтихия после всех епископов; он говорил посирийски, а один из его монахов переводил его слова погречески. Легаты папы воздержались от подачи своего голоса, что не помешало председателю утвердить мнение громадного большинства членов. Таким образом Евтихий выиграл свое дело во всех пунктах и вышел из собрания с видом победителя.

Это была первая сцена жалкой драмы; вторая была еще прискорбнее и превзошла в этом отношении все когдалибо виденное. Мы говорили выше о тех монахах Евтихия, которых архиепископ Флавиан лишил причастия св. тайн за то, что они отказывались признать осуждение их архимандрита и продолжали поддерживать сношения с ним. Отлучение от Церкви было применено к ним с чрезвычайной строгостью. Бедные монахи выносили все терпеливо в ожидании Собора; и когда наконец настало столь желанное время, они послали в Эфес депутацию, чтобы изложить Собору свои жалобы и потребовать удовлетворения. Депутаты в числе тридцати пяти человек стояли у дверей церкви: по докладу протонотария, Диоскор приказал им войти. Они принесли с собой прошение, подписанное всеми членами депутации, с пресвитером Нарзесом во главе, и подали его Собору для прочтения в заседании.

Это прошение, в высшей степени оскорбительное для архиепископа, обвинявшее его не только в злоупотреблении властью, но и в хищении, оканчивалось требованием, чтобы и он, в свою очередь, был низложен и отлучен от Церкви. В нем говорилось, что тронутые обетованиями Божиими, они презрели на этом свете все: и имения, и чины, и почетные должности,—словом, все видимые блага, какими наслаждались, и все надежды на них, и составили монашескую общину в числе трехсот человек под управлением благочестивейшего архимандрита Евтихия, чтобы жить в воздержании и молитве, и что большая часть из них прожила таким образом около тридцати лет, а некоторые и более. Но архиепископ Флавиан, вместо того чтобы их поощрять в таком образе жизни и покровительствовать им, поступил в отношении к ним совершенно напротив; он осыпал хулами и клеветами их начальника, и нашедши несправедливый предлог к обвинению его в нечестивом образе мыслей, осудил его как еретика и низложил, а им, духовным чадам Евтихия, приказал удалиться от него, и даже не говорить с ним. В то же самое время он наложил секвестр на их имения, чтобы доходы с них шли в пользу бедных, — что было чистейшей ложью, потому что он не имел другой цели, как конфисковать их в свою пользу.

"Нам угрожали еще более жестокими наказаниями,—прибавляло прошение, — если мы не будем повиноваться, даже лишением святых таинств... И эта угроза была исполнена. Святой алтарь монастыря, шесть месяцев тому назад освященный тем же самым епископом, стоит без Божественного жертвоприношения145, и это несправедливое наказание тяготело над нами до времени собрания вашего святого Собора. Некоторые из наших братьев, умершие в этот промежуток, лишены были напутствия св. таинств и церковного погребения. В таком печальном состоянии провели мы и день Рождества Христова, и день Богоявления, и наконец, день Воскресения, когда епископы разрешают грехи грешников, а государи милуют преступников. В продолжении целых девяти месяцев терпели мы это суровое наказание, исполняя во всем остальном правила монашеской жизни. Вот почему мы пришли сюда просить вас сжалиться над нами, потерпевшими от епископа такое несправедливое наказание за благочестие, возвратить нам неправильно отнятое им у нас общение с Церковью и приобщение св. таинств, а с ним поступить за его неправедный суд так же строго, как он поступил с нами146.

При всяком другом обстоятельстве такие речи, брошенные в лицо церковному начальнику, были бы строго обузданы собранием епископов, которые все имели интерес заставить уважать свою власть и сан монашеские общины, обыкновенно очень склонные не признавать их; но в настоящем случае страсть или просто боязнь заглушили голос рассудка. Диоскор не удосужился навести и справок, верны ли были факты, о которых доносили; он не потребовал у Флавиана ответа на обвинения его подчиненных, а так как этому было запрещено указом императора говорить без необходимости, а Диоскор не приглашал его защищаться, то не бьшо ли это сделано с целью наблюдения над настроением мыслей Собора? Перейдя к мыслям другого порядка, он спросил монахов о их вере, заметив им внушительно, что исповедание правой веры есть их и оправдание. "Мы думаем,— отвечали они,—так, как постановили Соборы Никейский и Эфесский, и вопреки их вере никогда ничего не думали; мы веруем точно так же, как и архимандрит наш, за которого мы пострадали"147. Тогда Ювеналий Иерусалимский, не разбирая больше дела, подал мнение, что этих монахов, как исповедующих православную веру, нужно разрешить от наложенного на них запрещения и возвратить им их степени. Собрание выразило согласие на это мнение, и монахи вышли: это была еще одна победа, одержанная над Флавианом.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

IV

Когда дело Евтихия в этих двух фазах окончилось, Диоскор предложил Собору прочитать то, что бьшо постановлено о вере предшествующим Эфесским Собором. Таким чтениям, служившим к напоминанию о канонических правилах, обыкновенно предшествовали прения о какихлибо важных вопросах веры или дисциплины: а какие же это могли быть важные вопросы, если председатель, в начале заседания Собора, велел пропустить, как излишнее, изложение веры, чем всегда открывались Соборы? Какой же сюрприз замышлял Диоскор?

Епископы, не посвященные в его замысел, обеспокоились и спрашивали один другого, к чему хотят направить это чтение. Каждый сообщал свои догадки своим соседям. Домн Атиохийский заподозрил Диоскора в желании одобрить анафематства Кирилла, которые не были приняты формально предшествующим Собором. "Знаете ли вы, о чем будут подавать голоса?", — сказал своему соседу (Онисифору Иконийскому) Василий Селевкийский. — "О низложении епископа Флавиана", — ответил тот. — "Может быть, Евсевия Дорилейского,—возразил третий (Епифаний Пергский).—Но Флавиана? Нуте, никто не осмелится тронуть его"148.

Большинство епископов высказались за чтение, и тогда обнаружилась скрытая цель Диоскора. Он приказал читать акты шестого заседания, на котором осужден был символ Феодора Мопсуэтского как еретический, что дало повод Собору запретить всякое составление или обнародование символов, в которых сделаны были какиелибо изменения против Никейского Символа, под страхом низложения для епископов и клириков и отлучения для мирян.

По прочтении этого постановления, председатель предложил объяснительный комментарий на него. По толкованию его, это запрещение Собора ничего не изменять в Никейском Символе обнимало собой всякое прибавление или убавление и даже перемену выражений. Это было запрещение говорить, думать, исследовать чтонибудь, кроме заключающегося в формуле этого изложения веры. Никогда однако, постановляя это определение, Эфесский Собор не придавал ему такого смысла; он хотел только остановить поток символов, хороших и дурных, которые тогда наводняли церкви Востока, но отнюдь не запретить употребление слов равнозначащих, фраз, выражающих ту же мысль, и выражений для истин, еще не определенных канонически. Если бы первое Эфесское собрание имело в виду ту цель, какую предположил Диоскор, то оно осудило бы само себя, потому что, осуждая учение Нестория, оно одобрило и утвердило такое определение о таинстве Воплощения, которого не бьшо в Никейском Символе; оно осудило бы также и своего председателя Кирилла, руководителя и вдохновителя всех своих решений. Да и трудно представить себе, чтобы на протяжении семнадцати лет со времени издания этого постановления ктонибудь из присутствующих епископов, и может быть Диоскор первый, не сделал изложения веры в выражениях, которые в чемнибудь отличались от выражений Никейского Символа. Таким образом, истолкование Диоскора было очевидно ложное, но никто из епископов не осмелился возвысить свой голос, из страха перед оружием, которое блестело на глазах у всех, как угроза.

"Вы слышали постановление Собора, — сказал Диоскор, окончив свой комментарий на него149, — наша обязанность обозначена здесь вполне ясно: если кто, вопреки этому постановлению, хоть в чемнибудь изменит формулу Никейского Собора, тот сам себя по своей воле подвергнет осуждению. Собор, вероятно, одного мнения со мной? Пусть каждый из вас подаст свое мнение: можно ли безнаказанно говорить, думать, исследовать или вводить чтолибо новое, чего не сказано в Никейском Символе"150. Не подозревая, кому готовится удар, Фалассий устранил трудность, сказав, что он всегда следовал постановлениям Никейского и Эфесского Соборов и отвращается от всякого, кто учит чемунибудь противному их предписаниям. Большая часть епископов подала свое мнение таким же образом, держась общих мест, которые ни к чему не обязывали их мнения в деле частном; но Диоскор истолковал их мнение в утвердительном смысле.

Ураний Имерийский анафематствовал всякого, кто осмеливался говорить или исследовать чтонибудь вне Никейского Символа, а экзарх эфесский сказал, что он осуждает и анафематствует всякое изложение веры, выходящее за пределы того, что было определено св. отцами Никейского Собора: они более прямо помогли Диоскору. Юлий Пусольский, первый легат папы, сказал, что мнение Римской церкви совершенно согласно с теми, которые были только что высказаны; а дьякон Уларий прибавил: "Вы увидите это из послания нашего святейшего епископа Льва, которое я снова прошу прочесть"151; но эта новая просьба имела такой же успех, как и прежние. Сосчитав голоса, председатель объявил, что Собор согласен на применение этого постановления; он велел приблизиться одному из нотариев, и тот прочитал приговор о низложении архиепископа Флавиана и Евсевия, епископа дорилейского.

Диоскор, от имени которого был произнесен этот приговор, основывал его единственно на постановлении Эфесского Собора, утверждая, что запрещение говорить и исследовать чтолибо о вере вне Никейского Символа, было нарушено: сперва Флавианом в догматическом исповедании веры, которым он открыл Константинопольский Собор, а потом Евсевием в течении всех прений. К этому прибавлялось еще несколько слов о смутах и соблазнах, которые эти два епископа произвели в Церкви, извращая и перестраивая все по своему произволу. Но главная вина их состояла в том, что они нарушили запрещение Эфесского Собора.

"Ясно, — гласил приговор, — что, поступая так, как они поступили, они сами себя подвергли наказанию, определенному св. нашими отцами. Поэтому, утверждаясь на определениях Эфесского Собора, мы присуждаем вышеупомянутых, Флавиана, бывшего архиепископа константинопольского, и Евсевия Дорилейского, к лишению священнического и епископского сана"152.

Чтение этого приговора произошло среди скорби одних и радости других. Когда оно было окончено, Диоскор сказал Собору: "Теперь пусть каждый из вас особо подаст свое мнение об этом приговоре, чтобы включить его в акты; но знайте, что обо всем, что будет сделано, должно быть донесено императору сегодня же". В эту минуту Флавиан поднялся со своего места и сказал твердым голосом: "Я протестую против этого"153. Потом он подал одному из легатов, вероятно епископу пусольскому, который сидел по соседству с ним, свою записную книжку, в которой наскоро набросал формулу обращения за помощью к папе и западным епископам. Дьякон Иларий, встав, в свою очередь, произнес от имени Римской церкви: contradicitur —возражается, — и это латинское слово было включено в греческие акты.

Несмотря на эти протесты, приступили к подаче мнений по порядку, и Ювеналий Иерусалимский начал было уже говорить, как вдруг в собрании обнаружился беспримерный шум. Онисифор Иконийский, Мариниан Синадский и Нунехий Фригии Лаодикийский взбежали на эстраду, где сидел председатель, и обнимая с умоляющим видом его колени, заклинали его подумать о том, что он делает. "Флавиан, — говорили они, — не заслужил такого тяжкого наказания, как низложение; вся вина его в том, что он осудил одного из своих пресвитеров, и если за это он достоин порицания, то пусть порицается, но не осуждается; и ты сам имеешь пресвитеров: разве не случалось когданибудь и тебе самому осуждать за чтонибудь своих пресвитеров?" Василий Селевкийский, присоединившийся к ним, заклинал его не оскорблять своим приговором "чувства всей земли". "Я исполняю мою обязанность, — восклицал Диоскор, отталкивая их, — и если бы мне грозили отрезать язык, я всетаки буду говорить то, что сказал"154

Епископы настаивали, прижимая его своими руками; другие подбежали посмотреть, что означает эта сцена. Диоскор, из боязни ли какогонибудь заговора против себя или просто желая отделаться от них, вдруг поднялся со своей эстрады и, стоя на подножии ее, произнес гневным голосом: "Это что такое? Бунт против меня! Где комиты?"155 Комиты Елпидий и Евлогий были тут и прибежали на его зов; думая, что он находится в опасности, они велели отворить обе половинки дверей церкви и позвали в свою очередь проконсула Прокла. Тот бросился в церковь с толпой солдат, из которых одни были вооружены обнаженными саблями или копьями, другие несли цепи, как будто когонибудь надо было вести в тюрьму. Приведенные своим начальником к эстраде председателя, эти люди бросились на епископов, которые продолжали упрашивать Диоскора взять обратно свой приговор и грубо разогнали их.

В церкви произошел ужасный шум. Солдаты бегали во все стороны, размахивая оружием, толпы народа, параболанов и монахов, вошедшие вслед за ними, довели беспорядок до высшей степени. Только и слышны были свирепые крики или угрозы: "Нужно повыгонять отсюда и поубивать всех тех, кто не повинуется Диоскору". Монахи Варсумы были тут же, размахивая своими дубинами, которыми они поубивали стольких несторианцев, епископов или клириков; а для них всякий противящийся Диоскору был несторианец156.

Жалобы присутствовавших на этом Соборе, заявленные ими позже (на Соборе Халкидонском), дают нам понятие о том смятении, какое произошло между членами Собора. Они в рассыпную поукрывались по самым отдаленным уголкам церкви, потому что Диоскор велел затворить двери, чтобы собрание не могло разойтись. Некоторых нашли прикорнувшими под своими скамейками. Стефан Эфесский спрятался в свою ризницу; но двери ее заперли на ключ и держали его там до тех пор, пока он не подписал приговора. Египетские епископы поощряли параболанов и монахов в их грозных заявлениях, и горе тому, кто показывал вид сопротивления. Дьякон Иларий, сделавшийся хранителем записной книжки Флавиана, в которой было записано им объявление протеста, какимто искусным образом (?) скрылся из церкви во время смятения. Вышедши оттуда, он ни минуты не остался в городе, а выбравшись на поле, во избежание поисков, малоизвестными и трудно проходимыми путями достиг порта, где сел на судно и поехал в Италию157.

Когда беспорядок немного поутих, председатель приказал, чтобы все заняли свои места, и стоя на своей эстраде с простертой рукой в знак приказания, возвестил, что сейчас будут собирать голоса. "Если кто откажется подать свое мнение, — дерзко сказал он, — тот будет иметь дело со мной158; мнения будут занесены в акты, и император будет знать их. Так берегитесь!" Пошли собирать голоса по рядам. Страх и низость заплатили дань бесчестности, мщению и ненависти.

Ювеналий первый подал свое мнение, и подал за низложение. Домн Антиохийский, следовавший за ним, сделал то же самое: история выставила этот бесчестный поступок его на презрение миру, и он сам отдал себе справедливость, отказавшись от епископства. Евсевий Анкирский поколебался дать свое мнение; он осмелился даже заговорить о кротости и милосердии; но был прерван свирепыми криками со стороны египтян, и чуть сам не подвергся низложению. Феопемт Кавказский, столь же невежественный, как и злой, сказал, что он без сожаления осуждает таких опасных врагов Церкви, как обвиняемые, так как они, укрываясь под личиной благочестия, проповедуют нечестивое учение Нестория159; в таком же духе и смысле высказал свое мнение и Иоанн Гефесский. А один из епископов выразил даже сожаление, что такие нечестивцы, как Флавиан и Евсевий, присуждены к такому недостаточному наказанию, как низложение, и потребовал их головы; этот несчастный назывался Уранием и был епископ Имерии160. Мы не говорим о мнениях египтян и Варсумы, который подал голос после епископов; их можно угадать и так.

Таким образом Флавиан и Евсевий были осуждены Собором на низложение, обыкновенно предшествующее ссылке. Однако этим не все еще было окончено; нужно было, чтобы епископы, прежде чем разойтись, подписали подлинник актов Собора, и председатель велел тщательно охранять выходы из церкви, чтобы никто не мог выйти. Стали ждать, пока нотарии сличат и проверят свои заметки и составят протокол заседания, но дело не шло на лад. Заседание было так бурно, так полно событий, что секретари не могли всего уловить и выразить верно в своих заметках; когда они приступили к окончательной редакции, то никак не могли столковаться161. Это обстоятельство было очень важно, оно могло разрушить все усилия Диоскора, так как он не сомневался, что многие епископы, выйдя из церкви, не возвратятся больше или откажутся от своих слов, и тогда деяния этого многотрудного заседания сделаются недействительными, как не подтвержденные подписями.

Председатель подозвал к себе для совещания главных действующих лиц своей партии, и все признали, что на завтрашний день нельзя рассчитывать и что нужно теперь же связать этих трусливых епископов их подписями, пока есть возможность принудить их к этому посредством солдат. Но каким образом сделать это, когда протокол не был еще составлен? Один из членов совещания подал мысль заставить их подписаться на белых листах, с тем что нотарии и Диоскор возьмутся наполнить пробелы в свободное время. Это средство было принято; но оно было так ново, что многие епископы колебались дать свои подписи, спрашивая друг друга, какое употребление будет сделано из них. Тогда Диоскор принялся сам за дело. В сопровождении Ювеналия и под прикрытием двух неизвестных Собору лиц с угрожающим видом162, он переходил от скамьи к скамье, представляя епископам лист, на котором они должны были подписать свое имя. С теми, кто чинил какиенибудь препятствия, поступали сурово и обзывали еретиками. Некоторые подписывались, указывая пальцем на солдат, как бы говоря этим, что уступают только насилию; им отвечали за это ударами по руке. Формула, которую им диктовали, была следующая: "Такойто, определивши, подписал"163 Акты заключали в себе сто тридцать четыре подписи епископов или пресвитеров, представлявших своих отсутствующих епископов. Варсума подписался между пресвитерами.

Беспорядок был такой, что два епископа подписались два раза а двое подписались посредством чужих рук, ссылаясь на то, чтс они не умеют писать164. Египтяне подписались последними и после воспользовались этим обстоятельством для оправдания себя в том, будто они принуждали других к подписи. Стефан Эфесский был выпущен из своей ризницы под условием подписи, что он и сделал. Церковь во все это время оставалась так плотно запертой до самого вечера, что епископы, впавшие в изнеможение от этих тревожных сцен, не могли ни на минуту выйти, чтобы подышать свежим воздухом.

Между тем настала ночь, и принесли факелы, которые бросили на это плачевное зрелище еще более мрачный оттенок. Флавиан, оставив свое место во время чтения записей нотариев о заседании, стоял в середине церкви, ожидая минуты выхода. Диоскор заметил его и подбежал к нему с оскорбительными словами на устах. Что произошло между ними, не известно; но Диоскор ударил его кулаком в лицо, говоря, что он выгонит его из собрания. Воодушевленные примером своего начальника, два дьякона его, Гарпократион и Петр Магнус — тот самый, который после сделался александрийским патриархом — схватили Флавиана поперек тела и повалили на пол. В таком положении Диоскор попирал его ногами, ударяя каблуками в бока и грудь165; монахи Варсумы, прибежавшие на шум, в свою очередь начали осыпать ударами несчастного архиепископа, лежавшего распростертым на полу, и топтали его своими ногами; а начальник их Варсума, находясь тут же, воодушевлял их своим присутствием, крича посирийски: '"Убей его, убей!"166 В ужасе от этой сцены епископы бросились со всех сторон к выходам и заставили наконец отворить себе двери. Флавиан, вынесенный солдатами из церкви, брошен был умирающий на солому тюрьмы, откуда на другой день его вытащили, чтобы отправить в ссылку. Его должны были увезти в глубину Фригии, но он умер по дороге, спустя три дня после своего осуждения, в местечке, называемом Ипеп167.

Евсевий Дорилейский, сначала посаженный в тюрьму, а потом приговоренный к ссылке, убежал и, после многих трудов и опасностей, переехал море, чтобы отдаться под покровительство папы. Юлий и Иларий были уже тут. Этот последний чувствовал всю свою жизнь тайный ужас при воспоминании об этом страшном Соборе, и когда в свою очередь сделался римским епископом, то построил подле церкви св. Иоанна Латеранского капеллу, посвященную Евангелисту "своему избавителю". Вероятно он сделал это по обету, данному в то время, когда спасался из Эфеса. На потолке ее, разрисованном фресками, изображена была мученическая кончина Флавиана, лежащего посредине Собора и попираемого ногами Диоскора и его клевретов. Это изображение существовало до времен папы Сикста V, когда капелла была уничтожена168.

Епископы думали только о том, как бы возвратиться поскорее домой; но Диоскор запретил им отъезд. "Период заседаний, — сказал он, — далеко еще не кончился, нам предстоят еще другие важные дела". Они побоялись уехать и остались. Он действительно задумывал дела, в которых соучастие этого раболепного собрания было ему необходимо или, по крайней мере, полезно. Первое и самое желанное для него было осуждение Феодорита, этого высоко чтимого ученого богослова Востока и мужественного противника анафематств Кирилла. Император устранил его от Собора и настрого запретил ему оставлять свою епархию: это была почти ссылка, но для врагов его этого было еще недостаточно: их могло удовлетворить только низложение его,—и Собор Диоскора, внимая яростным крикам врагов его, без всякого суда, заочно присудил его, как еретика, к низложению и отлучению от Церкви. Приговором Собора повелевалось все его сочинения предать огню, а его самого, как зверя, выгнать из мест, обитаемых людьми: запрещалось, под страхом отлучения, говорить с ним, давать ему убежище и хлеб169. Таким образом тот, кто так благородно пожертвовал всем своим состоянием для перестройки города Кира и для того, чтобы дать жилище и пищу бедным, был осужден умереть от голода в лесах. Восток, высоко чтивший этого святого человека, был возмущен этим, и ужасный приговор не был исполнен.

Второй жертвой Диоскора был антиохийский патриарх Домн, но о нем никто не жалел, хотя он сам начинал сожалеть и раскаиваться в том, что подписался под определением Собора по слабости характера. Лишенный своего сана и кафедры, как несторианец, за то, что находил неясности в анафематствах Кирилла, он удалился в уединение монастыря, из которого вышел, чтобы сделаться епископом, и когда позже обстоятельства переменились, он не потребовал возвращения себе прежней кафедры, чувствуя, что не был достоин ее170. Еще четыре другие епископа, и в числе их эдесский митрополит Ива, пали жертвами злобы Египтянина, который, видя вокруг себя одних только соучастников и угодников, наконец распустил собрание171.

Из Эфеса Диоскор поехал в Константинополь в сопровождении нескольких египетских епископов, чтобы при их содействии поставить преемника Флавиану; взоры его пали на Анатолия, александрийского дьякона, апокрисиария его в столичном городе: поставление в Константинополе патриарха египтянина—это был венец его победы. Поведение легатов папы на Соборе безмерно раздражало его против них и их епископа, содержание послания которого ему нетрудно было угадать; он не выносил мысли об апелляции Флавиана Риму и Западу, которая снова могла все поставить под вопрос и сделать его самого из судьи подсудимым; он крайне сожалел, что не мог задержать в своих руках этой апелляции, чтобы уничтожить ее и легатов, понесших ее в Рим. Мучимый этими злобными сожалениями, он остановился на пути своем в Никее, составил маленький синод из окружавших его египтян, произнес анафему папе за еретические его догматы, высказанные его послами, и отлучил его от Церкви172.

Таков-то был второй Эфесский Собор, выставивший напоказ христианскому миру одно из самых ужасных зрелищ, какого еще никогда не приходилось видеть. Общественное сознание, возмущенное всем этим, дало ему название сборища разбойничьего, под которым он и записан в истории.

Покончив дело в Эфесе, Диоскор отправился в Александрию, где имел торжественный въезд, неся с собой, как доспехи неприятельского полководца, известия о низложении двух патриархов Восточной церкви—константинопольского и антиохийского. Вся Восточная церковь была теперь под его ногами, и он мог принять титул Вселенского патриарха, который один азиатский епископ осмелился дать ему в полном собрании Собора173; но правосудие Божие не Дремало. Приготовлялось третье действие, как развязка той мрачной драмы, два первые действия которой мы рассказали; это — Диоскор перед лицом Халкидонского Собора.

Хризафий поспешил через императора утвердить результаты Эфесского разбойничьего Собора, и закон Феодосия, изданный немного спустя после закрытия этого лжесобора, прибавил к цеп. ковным наказаниям гражданское преследование. Низложение епископов Евсевия, Домна и Феодорита было поименно одобрено и кроме того им было присуждено изгнание с запрещением давать им убежище и пищу, под угрозой такого же наказания всякому, кто будет иметь сношение с ними. Тот же закон устанавливал сходство в учении межу Несторием и низложенными Эфесского Собора174. Феодосии, без сомнения, подписал этот ненавистный закон с удовольствием, как доказательство своей богословской прозорливости и своего православия; но радость его продолжалась недолго, смерть неожиданно поразила его 26го июля следующего года.

Однажды, когда он охотился в окрестностях Константинополя, на берегах маленькой речки Левкии, т.е. белой, понесшаяся лошадь сбросила его с себя в реку, и он, упав, раздробил себе позвоночный столб. Его положили на носилки и таким образом принесли во дворец, где он на следующую же ночь и умер. Пульхерия, вызванная поспешно из Гевдомона, присутствовала при его последних минутах; она похоронила его 30го июля в могиле Аркадия175, отца его, на южной стороне церкви Апостолов. Этот слабый император, которому греки дали титул благочестивого, или набожного, но богословская мания которого была бичем для его империи, умер на пятидесятом году своей жизни, процарствовавши сорок два года и около трех месяцев после смерти своего отца, и с небольшим сорок восемь лет с того времени как получил титул Августа. Его смерть оставила бразды правления империи в руках Пульхерии Августы.

Примечания к 2 главе

    81 Per omnia conturbare sanctam, quae apud nos est, ecclesiam festinavit, propositiones iniuriarum publice ponens... Binii., Concil., t. III. Concil., IV, p. 3.

    82 In diversis oratoriis, memoriisque sanctorum post apellationem fecit in me prolatam legi sententiam et anathematizabat me. Binii., Concil., IV, p. 76.

    83 Et suscribere dictatam adversus me sententiam monasteria compellebat. Ibid., p. 77. Этому-то обстоятельству и обязаны своим происхождением имеющиеся под актами Конст. Собора подписи двадцати трех архимандритов, в том числе и Авраамия, друга и ходатая Евтихия. Примеч. переводчика.

    84 Prohiberi nos cum nostro magistro a communione divinorum mysteriorum. Binii., Concil., t. III, p. 175.

    85 Первое известие об осуждении Евтихия Лев получил от самого же Евтихия, который прислал ему апелляционную жалобу на константинопольского архиепископа Флавиана, что тот, по ложному обвинению его епископом дорилейским Евсевием в какой-то ереси, несправедливо лишил его священства и отлучил от Церкви, несмотря на заявленную Евтихием апелляцию к римскому престолу, и просил у папы заступничества. Лев доселе знал Евтихия с хорошей стороны, как ревностного защитника православной веры в борьбе против Нестория, и по временам обменивался с ним письмами: так, еще незадолго до этого (1-го июня 448 г.), отвечая Евтихию на письмо его, в котором тот уведомлял, что несторианская ересь снова поднимает голову и что он усердно подвизается в борьбе с еретиками, Лев посылал ему архипастырское благословение свое за его ревность и подвиги в защите правой веры, называя его возлюбленным сыном своим (Деяния Вселенских Соборов. Казань. 1863 г., т. III, 24). Да и теперь ни в самом прошении Евтихия, ни в приложенных к нему документах (исповедание веры Евтихия и копия обвинительной записки на него Евсевия Дорилейского), он не усматривал ничего такого, за что Евтихий заслуживал бы строгого порицания, а тем более такого тяжкого наказания,—так как Евтихий в прошении своем уверял папу, что он свято и нерушимо содержит в уме и сердце своем исповедание веры св. отцов Никейского Собора, подтвержденное Эфесским Собором, и проклинает всех еретиков от Симона Волхва до Нестория, а если в чем-либо по неведению и погрешил, то готов исправиться (Деян. Соб. III, 26), и в доказательство этого приложил исповедание своей веры, согласное с Никейским Символом; а записка Евсевия Дорилейского, хотя и наводила на него вину в какой-то ереси, но в чем она состояла, определенно не указывала (см. письмо папы к Феодосию. Деян. Соб. III, 28). Поэтому осуждение Евтихия, как еретика, естественно должно было представиться папе делом сколько совершенно неожиданным, столько же и непонятным, а ввиду готовности Евтихия к исправлению своих мнений, даже жестоким и неблагоразумным. Между тем как Лев, под впечатлением первой вести об осуждении Евтихия, предавался волнениям изумления и недоумения, до него доходит другое, еще более встревожившее его, письмо об этом деле самого императора Феодосия, который, извещая о прискорбных смутах, возникших в Константинопольской церкви по поводу возбужденного епископом Флавианом против достопочтенного архимандрита Евтихия судебного преследования за какие-то якобы неправые мысли его, и безуспешности своих стараний о восстановлении мира, просил папу Льва авторитетом апостольского своего престола содействовать умиротворению взволнованной действиями епископа Конст. церкви; а между тем от самого Флавиана, к сугубому удивлению папы, не доходило ни одного слова (письмо Флавиана к папе (см. Деян. Соб. III, 35), посланное вскоре после Конст. Собора, или в конце 448 г., или в самом начале 449 г., почему-то или совсем не дошло по назначению, или дошло поздно...) В таком-то положении дела и настроении духа папа Лев и написал к Флавиану то строго внушительное письмо (от 18 февр. 449 г.), о котором говорит автор. В этом письме папа Лев действительно порицал Флавиана, но не за то, что тот неблагоразумно поспешил предать Евтихия гласному, Соборному суду и осудил его,—так как, говоря словами самого папы, "желая, чтобы суды над священниками были здравые, но не зная всех обстоятельств этого дела", он не мог составить определенного суждения ни в ту, ни в другую сторону, — а за то, что Флавиан не поспешил благовременно уведомить его об этом важном деле, поставив через это папу в крайне затруднительное положение быть судьей в деле достоверно и обстоятельно ему неизвестном, и настоятельно требовал от Флавиана, чтобы тот и письменно, и через благонадежное и способное лицо поспешил как можно полнее и обстоятельнее объяснить ему сущность и ход этого дела, чтобы папе "не обмануться каким-либо недоумением и не дать повода к усилению разномыслия, которое должно быть уничтожено в самых своих начатках". (Деян. Соб. III, 26,27) Когда же Флавиан, в ответ на это письмо папы (второе послание Флавиана к папе писано в марте еще до официального объявления о созвании Собора), с достаточной ясностью изложил как образ мыслей, так и образ действий Евтихия, а для ознакомления с ходом суда над ним переслал ему самые акты Конст. Собора, то папа Лев ни минуты не колеблясь признал Соборный приговор против Евтихия совершенно справедливым. (Переписку между Флавианом и Львом см. у Hefele t. II). Примеч. переводчика.

    86 Decet enim in talibus causis hoc maxime provideri, ut sine strepitu concertationum et charitas custodiatur, et veritas defendatur. Leo. Ep. 20.

    87 Евтихии в апелляции своей к папе и не думал не только защищать, но и просто излагать мнения своего о воплощении Бога-Слова: он только жаловался папе на архиепископа Флавиана, что тот Соборно судил и осудил его, неповинного ни в какой ереси, как еретика и, несмотря на предъявленную Евтихием на Соборе апелляцию к папскому престолу, привел приговор Соборного суда в исполнение (Mansi Condi., t. VI, p. 629.) Об учении Евтихия папа узнал впервые из послания к нему Флавиана и актов Константинопольского Собора (Деян. Соб. III, 516), и в письме своем к Флавиану признал Евтихия невежественным и безрассудным, стариком, справедливо подвергшимся суду епископской власти, но, ввиду заявленной им готовности исправиться, заслуживающим снисхождения, милости и прощения, если искренно и нелицемерно покается, сознает справедливость епископского суда и осудит устно и письменно все свои худые мысли (Деян. Соб. III, 530). Примеч. переводчика.

    88 Leo. Epist. 33.

    89 Ввиду необычайной, до наглости доходящей, дерзости, с какой Евтихий нападал на Флавиана в публичных манифестациях, стараясь всякими клеветами унизить нравственный характер и заподозрить правоту самой веры его, мероприятия Флавиана к обузданию и смирению этого дерзкого агитатора, открыто производящего смуту в Церкви, едва ли могут считаться жестокими даже и с точки зрения нашего времени. Гораздо справедливее судит об образе действий Флавиана в отношении к Евтихию Гефеле, когда говорит, что "константинопольский архиепископ, действуя таким образом, исполнял только прямой свой долг" (Hefele. Concilgeschichte. t. II, p. 318). Примеч. переводчика.

    90 Архиепископ Флавиан действительно уведомлял архиепископа антиохийского Домна, а через него и всех епископов Востока, о последовавшем на константинопольском Соборе осуждении Евтихия, как еретика, и при этом, согласно с требованием епископа палтского Саввы, предъявленным еще на втором заседании этого Собора (Деян. Всел. Собор, в русск. перев. т. III, стр. 245), посылал ему и самые акты Собора (τόμοξ) для подписи под окончательным его определением (там же, стр. 3 67); но этот поступок нельзя уже никак назвать неблагоразумной агитацией; это требовалось от него долгом христианского общения между церквами разных провинций Римской империи (по чувству этого долга Флавиан послал обстоятельное сообщение об осуждении Евтихия, с приложением актов Собора, и Папе Римскому, напоминавшему ему об этом долге), также как и долгом пастырского благоразумия. Если же автор предлагаемых "Рассказов из римской истории", характеризуя этот поступок Флавиана агитацией, имел в виду не самую побудительную причину или цель его, а произведенное им на Востоке действие, то он или не знал, или забыл, что в восточном патриархате еще и до получения от константинопольского патриарха официального сообщения осуждения Евтихия происходило глубокое волнение умов, усилившееся особенно по поводу обнародования императорских указов о низложении епископа тирского Иринея, о предании суду митрополита эдесского Ивы и о запрещении епископу кирскому Фео-дориту выходить из епархиального своего городка: в этих указах православные епископы Востока не обманчиво видели признаки того, что правительство, подчиняясь влиянию и внушениям партии монофизитов, снова вступает на путь открытого преследования Восточных, по подозрению их в скрытой приверженности к воззрениям несторианским, и, видя это, глубоко скорбели... так что ближайшее и непосредственное действие, произведенное этим сообщением на Востоке, было несомненно благотворное: с одной стороны оно, хотя и на короткое время, утешило скорбящие сердца православных радостной вестью о поражении моно-физитской ереси, в лице одного из влиятельных представителей ее, перед лицом самого покровительствующего ей двора, и ободрило унывавший в неравной борьбе дух их надеждой на торжество православной веры, а с другой, — хотя также на малое время, обуздало возрастающую дерзость монофизитов и удержало их от насилий и истязаний... (о построении умов на Востоке в это время смотри сочинение Мартена, написанное по недавно открытым актам Эфесского разбойничьего Собора на сирийском языке, под заглавием: LePsevdosynode-Brigandaged'Ephese. Paris 18/5 an.) Примеч. переводчика.

    91 Theodor. Epist. 11.

    92 Не все требовали и желали созвания Собора, а только одна, многочисленная, правда, и сильная, партия единомышленников Евтихия — монофизитов: папа Лев, Флавиан и Восточные были решительно против созвания Собора. Примеч. переводчика.

    93 Из деяний IV Вселенского Собора видно, что Евтихийразновременно подавал императору два исковые прошения на Флавиана. В первом прошении (время подачи его с точностью определить трудно; думаем, что оно подано было никак не ранее половины марта 449 г., когда уже решено было созвать Собор для обсуждения... или лучше сказать, для осуждения образа действия Флавиана по отношению к Евтихию) он обвинял архиепископа в том, что в записях деяний Собора, им составленных, судебный процесс представлен не так, как он происходил на самом деле, а в искаженном виде, и просил императора назначить ревизионную комиссию, под председательством епископа Фалассия, для проверки этих записей показаниями свидетелей — очевидцев того, что и как действительно происходило на Соборе. (Деян. Соб., т. III, стр. 304—305.) Во втором прошении, поданном уже по окончании этой ревизии, (т.е. во второй половине апреля), основываясь на словах силенциария Магнуса, он обвинял Флавиана в составлении приговора осуждения прежде самого суда и просил императора сделать формальный допрос Магнусу о том, что он слышал и видел по этому предмету. (Деян. Соб. III, 557). Что же касается других обвинений, то они формальным образом предъявлены были Евтихием уже гораздо позже, в обвинительной записке, поданной на имя императора 2-му эфесскому Собору (разбойничьему). Все эти разновременно выставляемые Евтихием провинности против себя Флавиана автор в целях литературного изложения сгруппировал в один обвинительный акт, поставив обвинения позднейшие по времени, как менее важные, на первое, а первые по времени, как важнейшие, на последнее место. Отсюда в представлении этого дела некоторая неточность историческая. Примеч. переводчика.

    94 Что император действительно старался в одно время примирить Флавиана с Евтихием (хотя и не в качестве беспристрастного судьи, посредника между двумя спорящими сторонами, а в качестве адвоката—защитника одной стороны—Евтихия), что для этого он приглашал архиепископа почаще приходить к себе во дворец и убеждал его удовольствоваться по отношению к Евтихию тем, что он признает Никейский Символ веры, подтвержденный Эфесским Собором, и не требовать от него по вопросу о Воплощении ничего более,—на что однако архиепископ не хотел согласиться,—об этом говорит сам император в письме своем к папе Льву, написанном вскоре после осуждения Евтихия (Mansi., Concil., t. VI., p. 597. Hefele Concilgeschichte., t. II., p. 326.) Из этого с большей вероятностью следует заключить, что эти примирительные попытки императора имели место гораздо ранее, а отнюдь не после подачи Евтихием формального искового прошения на Флавиана в преторию императора. Примеч. переводчика.

    95 Что император потребовал от архиепископа Флавиана письменного изложения его веры по вопросу о Воплощении, это, конечно, несомненно (а требовал ли он одновременно того же и от Евтихия, это совершенно неизвестно). Но более чем сомнительно, чтобы он потребовал этого для целей примирительных; напротив, гораздо вернее будет, что он дошел до этого, столь унизительного для архиепископа, требования вследствие подозрения его в неправославном образе мыслей о Воплощении, внушенного ему клеветами монофизитов. Так понимал это требование и сам архиепископ, как это видно из подписи его под изложением веры, представленным императору: "Это я написал своей рукой для удовлетворения вашего величества и для того, чтобы низложились злословящие наше благое и простое пребывание во Христе "... (Деян. Соб., т. III. 3,5). Дело, по всей вероятности, происходило так: когда старания императора примирить Флавиана с Евтихием оказались к великому неудовольствию его безуспешными, вследствие неуступчивости архиепископа, то Евтихий воспользовался раздражением императора на Флавиана и обвинил его перед ним в ереси, а император поддался этой клевете. (Hefele Concilgeschichte., p. 321.) Примеч. переводчика.

    96 Binii., Concil., t.III. p. 130.

    97 Hactenusjuramentumepiscopisnescimusoblatum. Ibid.,p. 131.

    98 Ibid., p. 134.

    99 Synodus acta vera esse confirmavit. Evagr., 1,9. — Liber., II, p. 67. Ни в подделке подлинника актов, ни тем более в подделке копий его Флавиан и не был обвиняем Евтихием; об этом поэтому не было и речи в комиссии. Евтихий обвинил Флавиана не в подделке актов, составленных его нотариями, а в неверности их, в том, что судебный процесс изложен в них не так, как он происходил на самом деле,—и проверкой актов с этой собственно стороны комиссия и занималась с самого начала. Примеч. переводчика.

    100 Asterius accusabat notarios tanquam immutantes in gestis quaedam capitula. Binii, Concil., till., p. 159.

    101 Этого пункта не было в том исковом прошении Евтихия, по поводу которого учреждена была ревизионная комиссия; поэтому, хотя один из уполномоченных Евтихия и пытался обратить внимание комиссии на этот пункт, она оставила заявление его об этом без всякого исследования; см. об этом в примечании ниже. Примеч. переводчика.

    102 Non audivi ego ab ülo, sed a viro magnificentissimo et gloriosissimo exconsule et patricio, ascendente me in superiora domus post solutam synodum. Binii., Concil.,t.III,p.l56.

    103 Не сам Магнус в интересе личной чести своей, а Евтихий в интересе своего дела добился этого, подав императору прошение об истребовании от Магнуса формального показания о том, что он слышал и видел о составлении Соборного приговора на него—Евтихия. Во внимание к этой просьбе Евтихия император и повелел комиссии из придворных чиновников под председательством Ареовинда произвести формальный допрос Магнусу по этому предмету. Перед этой же комиссией, по требованию уполномоченных Евтихия, давал свои показания и трибун Македонии касательно того, что он слышал от нотария Астерия об искажении актов Константинопольского Собора. (Деян. Всел. Соб. т. III, стр. 355—360). Составленный этой комиссией акт допроса, вместе с актами ревизионной комиссии, присоединен был к актам Собора. Примеч. переводчика.

    104 Quoniam vero ante multum tempus, dum chartae prius apud nos essent, Asterius, qui nobiscum est presbyter, et notarius nobiscum constitutus, amnes Chartas nostras abstulit, et schedas et authenticas; et est duorum aut trium mensium tempus, et nihil ex his habemus. Binii., Condi., t. III, p. 157.

    105 Ревизионная комиссия из епископов, производившая эту проверку, открыла свои заседания 8-го апреля (Idus Aprilii VI), а когда окончила свои работы, в точности неизвестно. Дополнительная к ней комиссия из придворных чиновников, снимающая показания с силенциария Магнуса и трибуна Македония, имела заседание 27 апреля (Cal. Man V). Примеч. переводчика.

    106 Cyrillus moriturus testamentum condens, honoravit Dioscorum plurimis et magnis legatis de propria sua substantia, conjurans eum in scriptis per venerabilia et terribilia mysteria, ut ipsius foveret genus, et in nullo eis aborem incuteret. Condi., IV, p. 250.

    107 Cum in regiam urbem pervenissemus, sperantes mereri auxilium, sub custodia habiti, diversis sumus paenis subjecti, quousque omnia quae in mobiliqus habebamus daremus. Concil., IV, p. 250.—Liber., X, p. 50.—Theoph., p. 84.

    108 Dioscorus triticum in tempore famis gravissimis aestimationibus venundaret. Condi, IV, p. 246.

    109 Suam magis provinciam, quam Imperatorum esse dicens. Concil, IV, p. 254.

    110 Lascivia praedicti reverendi Dioscori et luxuria omni illi provinciae ignorata est, impudicis mulieribus frequenter in episcopio et in balneo ejus aperte deliciantibus, praecipue famesissima Pansophia. Concil, IV, p. 247.

    111 Характеризуя личность Диоскора с нравственной стороны, автор ни единым словом не коснулся догматических его воззрений, а между тем в этих-то (монофизитских) воззрениях его, соединенных с фанатической ненавистью к противоположным им верованиям (диофизитским) и заключалась главная причина, почему правительство поручило именно ему, а не кому-либо другому, ведение дел на Соборе: оно вполне надеялось, что Диоскор, как ревностный поборник монофизитства и главный вождь монофизитской партии, поведет это дело в желанном направлении; известная и не раз уже заявленная делом ревность Диоскора, его решительный характер и неразборчивость в средствах служили порукой за то. Примеч. переводчика.

    112 Едва ли в сердце Диоскора шевелилось хоть и слабое чувство благодарности к Кириллу: одной из самых характерных черт его была "глубокая ненависть к памяти Кирилла" (Hefele. 11,314), на первых порах его патриаршества выразившаяся жестоким, беспощадным преследованием не только родственников, но и всех близко стоявших к Кириллу, в последние годы его жизни, людей. Причину этой ненависти небезосновательно думают видеть в воззрениях его на последовавшее примирение Кирилла с Восточными, как на уступку ереси (несторианской) и измену правой вере... (см. об этом "Всел. Соб. IV и Vb." Лебедева, стр. 213—215.) В силу этих же самых воззрений Диоскор, конечно, с большой радостью принял возлагаемое на него поручение быть руководителем Собора, созываемого для рассуж-дения по делу, стоявшему в самой тесной связи с актом соглашения Кирилла с Восточными: это был для него самый благоприятный случай осуществить самое пламенное желание свое—разрушить установившееся в Церкви соглашение в вере Александрийцев с Антиохийцами, утвердить исключительное и безусловное господство воззрений чисто александрийских, т.е. монофизитских, и вырвать с корнем несторианство. Примеч. переводчика. 113 Binii, Concil, t. III, p. 201.

    114 Это число едва ли верно: один из бывших членов Эфесского разбойничьего Собора, Феодор, епископ клавдиопольский, говорил на Соборе Халки-донском, что всех присутствовавших на Эфесском Соборе членов было только 135 (из числа коих 42-м приказано было молчать). (Деян. Соб. III, 163). Это число и признается большей частью исследователей наиболее близким к действительности, так как оно вполне согласно и с числом окончательных подписей под определением Собора о низложении Флавиана и Евсевия: всехподписей имеется 134. (Binii, Concil, t. III, p. 201).

    115 Concil, Binii, t. III, p. 57.

    116 Однако же Домн, как видно из актов Собора, подавал голос по всем вопросам. Автор, как кажется, имел в виду письмо императора к Диоскору, от 6 августа, о Феодорите, в котором не дозволялось иметь совершенно никакого голоса всем тем, кто "осмеливался говорить с целью или прибавить, или убавить что-либо в определениях о вере, постановленных св. отцами в Никее, а потом в Эфесе" (Деян. Всел. Соб. III, 159.), но истолковал это запрещение не совсем точно. Примеч. переводчика.

    117 Theodoretum episcopum Суп civitatis, quem pridem jussimus suae soli vacare ecclesiae, sancimus non prius ad sanctam synodum convenire, nisi universo sancto placuerit convenient! concilio. Binii., Concil., t. III, p. 53.

    118 Binii., Concil., t. III, p. 55,56.

    119 Что Варсума по какому-то случаю, бывши в Константинополе, имел аудиенцию у императора, неизвестно на чем основанный рассказ об этом автора оставляем на его ответственности; но что не это случайное обстоятельство внушило императору мысль о призыве Варсумы на Собор, в качестве члена его, а другие более важные и общие причины, это видно уже из того, что вслед за призывной грамотой от 13-го мая, посланной Варсуме, указом императора от 13-го июня повелевалось прибыть на Собор еще 12 архимандритам Востока. Для чего? Принимая в соображение, что эти указы изданы были вскоре после того, как комит Хереас, посланный правительством проверить акты и постановления Тироберитского Собора по делу епископа эдесского Ивы в самой резиденции его—Эдессе, прислал свое донесение о произведенном им следствии в Константинополь (в конце апреля), некоторые исследователи с вероятностью полагают, что вся эта масса монахов Востока вызывалась к присутствию на Соборе, то в качестве судей, то в качестве свидетелей, главным образом по делу этого епископа, обвиняемого озройскими клириками в административных злоупотреблениях и несторианском образе мыслей (Martin. Psevdo-synode d'Ephese., p. 143— 144.),—и неистовые крики ярости и злобы против Ивы, раздававшиеся на Соборе во все время суда над ним, вероятно, исходили большей частью из уст этих фанатиков. А так как Ива по вопросу о воплощении Бога Слова был одинакового образа мыслей с Феодоритом Кирским и Домном Антио-хийским, находился с ними в дружеских отношениях и находил в них благорасположенных к себе покровителей и защитников, то масса этих монахов, большей частью невежественных, но враждебно настроенных против мерно православных епископов Востока, по подозрению их в несторианстве, в ловких руках Диоскора могла пригодиться и для предполагавшегося суда над Феодоритом и Домном, чтобы криком своим заглушать тихие голоса рассудительности и умеренности и наводить страх на малодушных. Наконец, все эти представители монашеских общин Востока, с Варсумою во главе, были заведомо ярые приверженцы Евтихия и ревностные поклонники Диоскора, готовые постоять за них горой и по мановению их пойти в огонь и воду (в этом качестве они заявят себя на Халкидонском Соборе и после него) и стало быть как нельзя лучше годные для предположенных целей Собора. Примеч. переводчика.

    120 Нас ergo de causa nostrae serenitati complacuit, religiosissimum presbyterum et archimandritam Barsumam, puritate vitae et catholica fide probatissimum, adesse Ephesinae civitati et tenentem locum cunctorum orientalium archimandritarum, consedere... sanctissimis patribus ibidem convenien tibus. Binii., Concil., t. III, p. 55.

    121 Что императорское правительство, поддавшись внушениям моно-физитской партии, усматривало в осуждении Евтихия на Соборе Константинопольском, равно как и вскоре затем последовавшем оправдании Ивы на Соборе Крито-беритском, явные признаки "ожидающей и поднимающей свою голову несторианской ереси", и созывая по этому поводу новый Вселенский Собор в Эфесе, имело в виду как бы довершить победу, одержанную над ней первым Эфесским Собором, нанесши ей, в лице мнимых представителей ее, Флавиана и епископов Востока, полное и окончательное поражение, это ясно видно как из всех предварительных распоряжений его о составе и порядке деятельности этого Собора, так особенно из послания императора к Собору, которое ставит прямой задачей Собора "исторгнуть этот дьявольский корень и извергнуть из святых церквей ревнующих о богохульстве нечестивого Нестория" (Деян. III, 157). Примеч. переводчика.

    122 К этому автор прибавляет, будто папа Лев соглашался на созвание Вселенского Собора только под условием, чтобы этот Собор был в Риме (и что такого же мнения была и Пульхерия Августа), но что Феодосии решительно не соглашался на это, и Лев уступил ему, во избежание большего зла—разрыва. Это заведомо неверно: автор перенес на время, предшествующее созванию 2-го Эфесского Собора факт из времени, последовавшего за окончанием этого Собора, когда папа Лев действительно настаивал перед Феодосием о созвании нового Вселенского Собора в Риме или в Италии вообще. Примеч. переводчика.

    123 Binii., Concil., t. III, p. 12,17.

    124 He довольствуясь этими официальными мерами, папа Лев в то же время деятельно старался распространить и утвердить свой взгляд на предстоящее суду Собора дело и в общественном сознании; и с этой целью рассылал письмо за письмом разным влиятельным лицам, призывая их твердо стать за истину веры против заблуждения: он писал и к архимандритам константинопольских монастырей, и к Пульхерии Августе, и к самому императору Феодосию (Деян. Соб. III, 45—47). Общая мысль всех этих пи сем та, что Евтихий, этот "несмысленный старец, не украсивший зрелостью ума седину своей старости", осужден Константинопольским Собором, как неправомыслящий, справедливо, но так как он уклонился от истины правой веры и впал в заблуждение больше по неразумию, чем по злоумышлению, то заслуживает снисхождения и прощения, если открыто и чистосердечно осудит собственным голосом и подписью еретические понятия, в коих запутался по несмыслию". Эта мысль с особенной силой и ясностью развита в "Окружном послании" его к Флавиану, на которое поэтому он и указывал во всех своих письмах, как на такой документ, в котором истина веры в тайну воплощения Бога Слова и заблуждение Евтихия относительно этой тайны раскрыты с достаточной полнотой и ясностью. Примеч. переводчика.

    125 Автор, как видно, смешивает два различные документа, вышедшие из рук папы: "Послание ко 2-му Эфесскому Собору" и "Окружное послание к архиепископу Флавиану", и приводит выдержки из последнего под именем первого. Примеч. переводчика.

    126 Omnis Spiritus, qui confitetur Iesum Christum in carne venisse, ex Deo est: et omnis spiritus qui solvit Iesum, ex Deo non est, et hie est antechristus. Epist. Ioann. IV, I.

    127 Cum tarn impie duarum naturarum ante Incarnationem unigenitus Dei Filius fuisse dicatur, quam nefarie postquam Verbum caro factum est, natura in eo singularis asseritur. Leo. Ep. 24.

    128 Binii., Concil., t. III, p. 80.

    129 Cum suseepissem episcopum Eusebium, supervenerunt mihi in episcopio et milites et monachi Eutychis usque trecenti numero, et voluerunt me interficere, dicentes: Quia adversarios Imperatoris suseepisti adversarius Imperatoris es. Binii., Concil, t. III, p. 80.

    130 Ibid. p. 161.

    131 Iulianus episcopus interpretante eum Florentio episcopo Lydiae. Ib. Concil,

    132 Quia neque in Nicaena, neque in Ephesina saneta synodo, neque in alio tali saneto concilio papaperpetuae sanetissimae sedis adfuit. Ibid.

    133 Suscipiantur quae scripta sunt ad hanc sanetam et universalem synodum a sanetissimo fratre nostro Leone. Ibid., p. 65.

    134 Si quis inuovat, anathema sit! Si quis discutit, anathema sit! Sanctorum patrum fidem servemus. Binii, Concil, t. III, p. 68.

    135 Евтихий говорит, что он подвизался за веру (против Нестория) вместе с отцами Эфесского Собора, но не говорит, что он подвизался с ними, присутствуя на самых заседаниях Собора в церкви Марии: это добавляет от себя сам автор, предполагая, что Евтихий во время Эфесского Собора, вопреки обету своему не выходить из монастыря, прибыл в Эфес и присутствовал на заседаниях Собогз, — что едва ли верно. Он мог подвизаться и действительно подвизался против ереси Нестория вместе с отцами Эфесского Собора и не бывши в Эфесе, а находясь в монастыре своем, как подвизались и многие другие монахи окрестных монастырей Константинополя, например, св. Далматий, и в награду за эти подвиги получил от Кирилла список деяний Эфесского Собора. Пользуемся этим случаем, чтобы просить читателя иметь в виду это замечание и при чтении 247-й страницы текста, где оно должно бы быть сделано, но опущено. Примеч. переводчика.

    136 Ego commendavi me ipsum Patri et Filio et saneto Spiritue, et verbo veritatis vestrae justitiae... Habeo autem prae manibus et libellum fidei meae: Iubete eum recitari. Binii., Concil., IV, p. 71.

    137Anathematizans Manem, Valentinum, Apollinarium et Nestorium et omnes haereticos usque ad Simonem magum. Ibid., p. 73.

    138 Nunc igitur vos convenistis, ut eos qui judicaverant, judicetis, non ut iterum accusatoris personam suscipiatis, et perturbationis rursus initium alferum fiat. Binii., Concil., IV, p. 78.

    139 Quoniam et sanetissimus episcopus Romanae ecclesiae, relectis sibi istis monumentis, quorum nunc quaeritis lectionem, transmisit epistolam, quam scripsit, earn legi iubete. Ibid., p. 80.

    140 Ibid.

    141 Saneta synodus dixit: Tolle, incende Eusebium! Iste vivus ardeat, iste in duo fiat! Sicut partitus est, partiatur! Ibid., 120.

    142 Nam Eusebius impius est. (Εύοέβιος ασεβής). Ibid., 121.

    143 Et ego autem decerno et volo eum in suo monasterio degere et in proprio gradu. Ibid., p. 163.

    144 Saneta synodus dixit. Hoc justum judicium. Ibid.

    145 Et sanctum quidem altare, quod ipse ante sex menses, quam insidias mediaretur, consecravit, vacuum divino remansit sacrificio. Binii., Concil., IV, p. 175.

    146 Reddere vero nobis quidem communionem injuste ablatam, Uli vero, talia perpetranti, vicissitudinem eorum quaejudieavit injuste. Ibid.? p. 175.

    147 Omnes sie sapimus, sicut et qui in Nicaea convenerunt, et qui hie congregati sunt saneti patres. Ibid., p. 177.

    148 Si aliqua forte indignatio procedat, contra Eusebium utique futura est. Nam contra Flavianum nemo erit insanus, ut frustra tale aliquid faciat. Binii., Concil., IV , ρ. 161.

    149 Этого объяснительного комментария на постановление Эфесского Собора в актах Эфесского разбойничьего Собора нет; да едва ли Диоскору и была надобность в нем. Он гораздо удобнее и вернее мог достигнуть своей цели, идя к ней прямым, кратчайшим путем: для этого ему и нужно было только новое, формальное подтверждение этого постановления со стороны Собора, а заручившись им он мог уже смело, основываясь на этом постановлении, без всяких дальнейших объяснений истинного смысла и значения его, которые, пожалуй, могли бы возбудить и разногласия, приговорить Флавиана и Евсевия, как нарушителей его, к наказанию, определенному этим постановлением для нарушителей его. Так он и сделал. Примеч. переводчика.

    150 Binii., Concil., IV, р. 187.

    151 Ouas, si iusseretis recitari, cognoscetis consonas esse veritati. Concil., IV, p. 180.

    152 Flavianum ecclesiae quondam Constantinopolitanae urbis episcopum, et Eusebium Dorylaei, ab omni sacerdotali et episcopali dignitate esse judicamus alienos. (Binii., Concil., IV, p. 190.) Приговор не указывал определенно, что именно, какое новое вероопределение внесено вопреки постановлению Эфесского Собора Флавианом и Евсевием в учение веры, изложенное в Никейском Символе, хотя все знали, что это было учение о двух естествах в Иисусе Христе (содержащееся и в Никейском Символе, как это прекрасно раскрыто было в окружном послании папы Льва); но другого, более определенного приговора Диоскор и не мог постановить, не выставляя самого себя нарушителем постановления Эфесского Собора. Между тем этот чисто формальный и голословный приговор осуждения как раз отвечал на представленные Собору, такие же чисто формальные и голословные, жалобы на Флавиана со стороны Евтихия и императора. Как император в послании своем к Собору писал, что Флавиан, не довольствуясь верой, изложенной св. отцами Никейскими и утвержденной Собором Эфесским, возбуждал какие-то новые вопросы и, созвав совет, начал делать что-то новое, не указывая что именно; так и Евтихий в своем прошении жаловался на Флавиана, что он, не довольствуясь со стороны его исповеданием веры Никейского Собора, требовал от него исповедания чего-то еще иного сверх того, что изложено в Никейском Символе и утверждено Эфесским Собором. Диоскор не входил в рассмотрение сущности этих новых вопросов и требований, брал во внимание одну только формальную сторону дела, т.е. их новизну, и постановил приговор. Примеч. переводчика.

    153 Flavianus episcopus dixit: Apello a te. Binii., Concil., t. III, p. 190.

    154 Etiam si lingua mini praecidatur, aliam vocem non emitto. Ibid., p. 161.

    155 Dioscorus exsurgens de throno, stans super scabellum suum dixit: Seditionem mini movetis? Da comites. Ibid.

    156 Concil., IV, p. 160. Liber., ХII, p. 75.

    157 Concil., IV, p. 25. Как спаслись два другие легата, неизвестно. Из недавно обнародованного сирийского текста деяний Эфесского разбойничьего Собора видно, что папские легаты до двадцатых чисел августа находились еще в Эфесе и 23-го августа были приглашены прибыть на заседание Собора, но отказались. Был ли в это время в числе их и Иларий, с точностью неизвестно; но из письма его к Пульхерии Августе (Деян. Всел. Соб. III, 89) видно, что и он после первого заседания Собора некоторое, быть может и не малое время, оставался в Эфесе, что Диоскор старался привлечь его на Собор страхом и кознями, так что ему оставалось или поддаться его обольщениям и согласиться на осуждение Флавиана, или за сопротивление быть задержанным, и что эти-то угрозы и козни Диоскора и заставили его убежать из Эфеса. Примеч. переводчика.

    158 Videte, qui non vult subscribere, ad me hiabet. Binii., Concil., t. III, p. 161

    159 Flavianus desideransconfirmareperniciosiNestorii dogmata. Ibid. p. 196,197.

    160 Uranius episcopus Himerorum civitatis dixit: Hi nou sclum ab ecclesiatica degnitate debent expelli, verum etiam gladio submitti. Ibid., p. 194.

    161 Из показаний, данных наХалкидонском Соборе некоторыми епископами, присутствовавшими на Эфесском Соборе, видно, что между нотариями 2-го Эфесского Собора, вероятно вследствие разногласия и споров, дело доходило чуть не до драки: так, по показанию Стефана Эфесского "нотарии Диоскора поотнимали у его нотариев записные дощечки и почти переломали им пальцы, силясь взять у них и сумки с писчими тростями" (Деян. Соб. III, 179). Примеч. переводчика.

    162 ignotorom seuitiöfümque höminum. Concil., IV, p. 61.

    163 Definiens subscripsi. Concil., IV, p. 199 et sq...

    164 Caiumas episcopus Phoenicensis, definieus subscripsi per coepiscepum meum Dionysium, propterea quod litteras ignorem. Concil., IV, p. 200.

    165 Flavianus a Dioscoro pulsus et calcibus appetitus miserabili modo interfectus. Evagr., 11,2. Flavianus turbulentis impulsionibus et calcium ictibus a Dioscori factione ex synodo ejectus. Niceph., XIV, 47.—Zonar., p. 36.

    166 Barsumas ipse instabat et dicebat: Occide. Binii., Concil., t. III, p. 317.

    167 Liber.,XII.—Evagr., 11,2.

    168 Baron., Annall., Ann. 449, с 89.

    169 Theodor., Ep. 113,116,140, etc.

    170 Acac, p. 114.—Liber., Annal., с 12.—Baron., 449, с 84.—Theodor. Ep. 113.

    171 Автор, как видно, не имел под руками недавно открытых сирийских актов Эфесского разбойничьего Собора; а в них сообщается немало интересных сведений о тех заседаниях этого Собора, на которых были заочно судимы, или лучше сказать, без суда осуждены бл. Феодорит Кирский, Домн Антиохийский, Ива Эдесский и другие. Заседания эти, по сирийским актам, происходили в 20-х числах августа, т.е. спустя не менее двух недель после первого заседания Собора 8-го августа. Отчего произошел такой значительный перерыв в заседаниях Собора, в точности неизвестно. Вероятно, редактирование протокола первого заседания Собора и отбирание дополнительных подписей под ним от епископов, не подписавшихся в самый день этого заседания, затем усиленное, но безуспешное старание склонить на сторону Собора папских легатов, и, наконец, составление официального донесения императору об этом первом деянии Собора, потребовали от вожаков Собора немало времени и трудов, так что окончательная очистка этого дела могла последовать никак не ранее половины августа; а остающиеся затем несколько дней посвящены были необходимому после столь многотрудного дела отдыху, ожиданию императорского ответа на донесение Собора и приготовлению к дальнейшим работам. Как бы то ни было, только первое деловое заседание Собора, после заседания 8-го августа, состоялось 22-го августа, в понедельник (собрание епископов на заседание 20-го августа по малочисленности присутствующих и неизвестности занятий их можно считать несостоявшимся или только подготовительным). Ни папские легаты, ни Домн Антиохийский не присутствовали на нем, хотя и были официально через нарочно посланных делегатов приглашаемы прибыть на заседание: первые отказались под предлогом неимения ими от папы полномочий принимать участие в каких бы то ни было занятиях Собора, кроме дела Евтихия и Флавиана, а второй—по болезни. Оно посвящено было суду над Ивою Эдесским, сидевшим в это время, по распоряжению посланного правительством произвести следствие по его делу в самой Эдессе комита Хереаса, в заключении, вероятно в Антиохии. Основанием для суда над Ивою послужила письменная жалоба на него, поданная Собору озрой-скими клириками, с пресвитером Евлогием во главе. В ней исчислялись различные преступления Ивы по управлению церковными делами и имуществами, а в заключение выставлялись улики против него в распространении им несторианской ереси. Главными уликами несто-рианского образа мыслей его выставлялись известное письмо его к Марию Персу, в котором излагалось учение о двух естествах в Иисусе Христе (в сущности православное), и несторианская фраза, якобы сказанная им в одной проповеди в церкви: "Я не завидую трехмесячному младенцу Иисусу, сосавшему грудь своей матери". Собрание, по-видимому, не обращало серьезного внимания на обвинения Ивы в дурной администрации и слушало их в безмолвии, но при чтении улик против него в неправославии раздались на Соборе продолжительные, неистовые крики озлобления: "Сжечь Иву среди города! И дьявол не говорил так! Не говорили так и фарисеи! Это речи сатаны! Сжечь Иву среди Антиохия в пример другим. Дьявол благочестивее Ивы!" и т. д. Воспользовавшись этими выражениями яростного гнева против Ивы, председатель предложил собранию приговорить Иву к низложению, — и Собор, без всяких дальнейших рассуждений, единогласно одобрил этот приговор. В это же заседание, вероятно, осуждены были и два другие епископа Эдесской митрополии, родственники Ивы: Даниил Харрайский, родной племянник Ивы, за участие его в преступлениях Ивы по управлению церковными имуществами и Софроний Теллский, двоюродный брат Ивы, обвинявшийся в волшебстве (за неимением, конечно, других преступлений). В следующем за тем заседании Собора, происходившем на другой или на третий день, т.е. 23-го или 24-го августа, такому же беззаконному суду подвергся бл. Феодорит, живший в это время как бы в заключении в епархиальном своем городе Кире. Основанием для суда над ним послужила обвинительная записка на него, поданная Собору пресвитером Пелагием. За неимением данных для его осуждения в образе мыслей и действий его за последнее время, в ней исчислялись и поставлялись на вид разные прегрешения его в давно прошедшем: приводились места сомнительного православия из сочинений его, писанных до и во время Эфесского Собора, припоминались и его глубокое уважение к учителю своему Феодору Мопсуэтскому, и теплое дружеское заступничество за Нестория вместе с враждой к противнику его Кириллу, и продолжительное упорное отрицание Эфесского Собора, и горячая полемика против сочинений Кирилла. После того как Феодорит искренно присоединился к установившемуся соглашению Восточных с Кириллом в вере, все эти старые прегрешения его потеряли всякое значение; но для Диоскора и послушного ему Собора, крайне враждебно настроенного против Феодорита, достаточно было и этих воспоминаний, чтобы поразить этого мужественного противника и смелого обличителя монофизитских воззрений приговором низложения. А чтобы этот приговор не показался делом одной личной вражды к нему, решено было послать его к другу его Домну, не присутствовавшему на заседании по болезни, истребовав от него мнения по этому делу. Слабохарактерный и малодушный Домн не имел мужества возвысить голос за своего лучшего друга-советника и выразил согласие на его осуждение. Он думал, несчастный, этим низким преданием своего друга в жертву Диоскору, ублажить этого злобного и мстительного врага своего, чтобы таким образом избежать угрожавшей ему самому опасности быть осужденным; но он жестоко ошибся в этом расчете. На другой же день и он сам заочно приговорен был Собором к низложению, как единомышленник и друг Феодорита: ему поставлено было в вину между прочим именно то, что он считал Феодорита, им же самим осужденного, своим лучшим другом, называл своим духовным отцом-руководителем и первый рукоплескал ему, когда тот говорил проповеди. Подробности об этих заседаниях смотри в сочинениях: Martin'a —Pseudo-synode d'Ephese и Hoffman'a—Verhandlungen d. Kirchenversammlung zu Ephesus... aus einer syrischen Handschrift. Примеч. переводчика.

    172 Binii.,Concil.,t.III,p.260.

    173 Olympius episcopus Evazeasis dixit: Primus est sanctissimus pate noster et universalis archiepiscopius Dioscorus. Binii., Concil, IV, p. 171.

    174 Theodor. Ep. 140.—Tillem., Hist, eccles., XV.

    175 Theodosius junior ad venationem egressus, cum in Leucum fluvium abreptus fuisset, sequenti nocte mortuus est et in monumento Arcadii patris ipsius sepultus. Theodor. Lect.,1.—Chron. Alexand., p. 738.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Глава третья (450—451)

Смерть Хризафия. — Замужество Пульхерии. — Марсиан — император: его характер, жизнь, приключения, патриотизм: он старается возвратить мир Церкви.—Положение Восточной и Западной Империи при вступлении нового императора. — Папа Лев требует созвания Вселенского Собора и просит, чтобы он происходил в Италии. — Маркиан и Пульхерия противятся этому и созывают Собор в Никее.—Три легата Римской церкви, их инструкция. —Тело архиепископа Флавиана привозится в Константинополь и погребается в церкви Апостолов. — Прибытие епископов в Никею.—Император переносит Собор в Халкидон. — Описание базилики св. Евфимии.—Открытие Собора.—Евсевий Дорилейский вносит обвинение против александрийского патриарха.—Диоскор производит множество сцен смятения.—Объяснения Стефана Эфесского и Феодора Клавдиопольского.—Прения о вероисповедании Евтихия и Флавиана.—Сторонники Диоскора оставляют его. — Исследование актов Эфесского разбойничьего Собора. —Сановники постановляют приговор о низложении бывшего председателя Эфесского Собора Диоскора и пяти его товарищей.

I

Вступив в жилище своих отцов государыней, Пульхерия Августа постаралась прежде всего выгнать из него заражавшую его толпу евнухов, а главу их, евнуха Хризафия, наделавшего столько зла государству и Церкви, предать смерти. Говорят, она выдала его сыну Иоанна Вандала, генерала варваров, которого Хризафий изменнически умертвил, опасаясь возраставшего доверия к нему императора176: странное правосудие—наказывать общественного преступника посредством частного мщения! Впрочем, об этом никто не сожалел: "Хризафий умер, а вместе с ним умерло и его корыстолюбие"177, — говорит один летописец того времени; это было единственное надгробное слово, сказанное над его могилой. Императрица Евдокия, размыслив, что среди этой реакции против предшествующего царствования ей неуместно боле оставаться во дворце, просила позволения у своей невестки возвратиться снова в Иерусалим, которое та дала ей охотно. В изъявление своей благодарности, Афанаис прислала ей из Святых Мест чудотворную икону пресв. Девы Марии, писанную по преданию Ев. Лукой178, святыню, которой тогда верил весь свет. Благочестивая Августа велела построить для нее великолепный храм в том квартале города, который возвышался над морем, и установила там служение днем и ночью.

Раздумывая о своем одиночестве в многотрудном деле управления, мужественная дева почувствовала страх. Восточная империя не была уже теперь такой, какой она ее знала в 414 году, когда, едва имея шестнадцать лет, она держала в своих руках бразды правления179. В то время внутри государства царило спокойствие, а извне можно было опасаться только персов, которых нетрудно было победить; теперь же все изменилось. Никогда еще не висела над римским миром такая грозная туча. Атилла собирал в долине Дуная армию из всех народов, подвластных гуннам, от Каспийского моря до Ледовитого океана, от Уральских гор до Карпат180. Но никто не знал, куда должна была обрушиться эта лавина неизвестных народов, на Восток или на Запад. Вандаллы, господствовавшие в Африке, представляли подобную же опасность с моря; германские и славянские народы волновались в лесах Европы, дикие ливийские и эфиопские племена—в пустынях, прилежащих к Египту: это был как бы заговор, составленный всемирным варварством, чтобы уничтожить здание Рима и дело римской цивилизации.

Пульхерия поняла, что нравственная энергия женщины не могла быть достаточна при таком осложнении дел, которое требовало действий мужчины, и мужчины воспитанного на войне. Такого человека не было в ее фамилии, она должна была искать его в другом месте. Она возымела мысль вступить в брачный союз с какимлибо достойным человеком, чтобы иметь в нем постоянного и верного товарища в управлении, если не мужа. Пульхерии исполнился тогда уже пятьдесят один год, и для нее время иметь детей уже прошло: к тому же она хотела соблюсти до конца своей жизни обет девства, который она возложила на себя на шестнадцатом году жизни из преданности к брату своему, так дурно вознагражденной181. Но какого человека удостоить ей высокой чести сидеть подле себя на троне Цезарей? Пробегая в своих мыслях личный состав сената и двора, она остановила свой выбор на одном старом воине, которого честный характер и общественное уважение рекомендовали при нужде и как достойного мужа для внука Феодосия В., и как военачальника, способного поддержать государство на краю гибели. Она призвала его к себе и, изложив ему свои опасения и свой проект, сказала:

"В Вас я думаю найти и поддержку для империи, и товарища в моих тяжелых трудах. Я ищу себе товарища в управлении, а не мужа, потому что я сохраню, как обещала перед Богом, обет девства, данный мной добровольно в моей юности. Наш союз состоится под этим условием". Маркиан обещал ей все, чего она хотела. Тогда Пульхерия созвала сенат и объявила ему о своем решении и выборе. Обряд бракосочетания совершен был патриархом Анатолием, и супруг Августы провозглашен был и сам Августом в Гевдомоне, в присутствии сената, армии и народа, 24го августа 450 года, менее чем через месяц после смерти Феодосия.

Маркиан родился во Фракии в одном, по выражению историков182, военном семействе, т.е. в таком семействе, где военная профессия переходила от отца к сыну, так как эта провинция была подвержена беспрестанным нападениям, и в ней война была обычным делом каждого дня; таким образом его карьера была заранее определена, и она ему нравилась, так же как и предания о военных подвигах его родных. Едва достигнув возраста, способного к военной службе, он отправился в Филиппополь183, где стоял легион. Чиновники рекрутского набора, плененные его добрым видом, высоким ростом и решительным взором, не только приняли его без колебания, но еще вместо того, чтобы записать его в матрикулярном списке отряда последним, как это требовалось правилами для всех вновь поступающих, они записали его на высшем месте, оставшемся свободным вследствие недавней смерти одного солдата.

Отсюда начался ряд предзнаменований, в которых любили читать судьбу молодого Маркиана, когда она уже исполнилась. Солдат, на месте которого он записан был в матрикулярном списке отряда, назывался Августом; поэтому и он стал известен в легионе под именем Маркиана Августа; это случайное сближение тогда, без сомнения, никого но поражало, но позже оно показалось очевидным возвышением его будущего184.

Самые странные признаки, казалось, следовали шаг за шагом за этим любимцем судьбы, как бы указывая на него, без его ведома, людям более прозорливым, чем он. Рассказывают, что, будучи еще простым солдатом и путешествуя из Греции в Азию для присоединения к армии, посланной в 421 году против Персов, он заболел и был помещен у двух братьев, которые бьши гадателями. Они не замедлили открыть в нем знаки самой высокой участи. "Когда вы будете императором, — сказали они ему однажды, — какую награду дадите вы нам?" — "Я вас сделаю патрициями", — ответил, смеясь, солдат187, как бы продолжая шутку. — "Поезжайте же, — возразили серьезно его хозяева—идите, куда зовет вас судьба, и помните о нас". История не говорит, что сталось с этими двумя гадателями.

Самый знаменитый из этих пророческих случаев — тот, что поставил его в соотношение с царем Вандалов, Гензерихом, господствовавшим тогда в Карфагене. Он участвовал в качестве помощника Аспара в несчастной кампании 431 года, когда римский флот был совершенно уничтожен, и, попав в руки победителя, ожидал вместе с толпой пленных решения своей участи. В полдень эти несчастные пленники находились на голой равнине, и солнце бросало палящие лучи свои прямо на их головы. Под влиянием этой невыносимой жары и крайней усталости от продолжительного пути Маркиан растянулся на земле и уснул. Тогда произошла необыкновенная сцена, о которой говорят историки.

Орел, паривший на небесной высоте, спустился над спящим Маркианом, покрыл его своими крыльями и начал махать ими, как бы желая навеять на него прохладу186. Гензерих с террасы своего дома увидел это зрелище и был поражен им: он велел позвать к себе римлянина, расспросил его о звании и сказал ему: "Наука аруспиций, — Гензерих, как и многие из варваров, занимался ею и считал себя очень сведущим в ней, — открывает мне, что ты будешь когдато императором; я даю тебе свободу, но обещай мне никогда не воевать с моим народом, когда ты будешь распоряжаться судьбой твоего народа"187. Маркиан подумал, вероятно, что царь варваров шутит над ним, и в шутку же обещал ему все, чего тот хотел; но ему действительно не случилось объявлять войны вандалам. Эти сказки в сущности имеют историческое значение, и вот почему мы даем им место в наших рассказах. Они показывают, что этот столь набожный век, когда самые тонкие вопросы богословия становились делом народным, был не менее и суеверен до крайности; они показывают также, что Маркиан, несмотря на столько необычайных предзнаменований, был всегда настолько честен, что не имел желания самопроизвольными поступками помогать своей судьбе. Но поэтому он и принят был лучше, когда эта судьба исполнилась.

Маркиан показал себя вполне достойным своего возвышения и не запятнал ничем царственной багряницы, оставаясь под ней, как и следовало, солдатом. Суровость его привычек, немного грубоватых, бескорыстие, прямота характера и любовь к справедливости напоминали те старые римские нравы, которые уже совсем погибли в разврате городов, но под солдатской палаткой еще процветали, поддерживаемые лагерной дисциплиной. Он был мало образован, но в нем уважали его здравый смысл, а его храбрость вошла в пословицу. Интрига и изворотливость не были в его характере, и, предназначенный быть императором, он был еще только трибуном, когда Феодосии II, в уважение его заслуг, сделал его членом сената, где и узнала его Пульхерия. Ему шел пятьдесят восьмой год, он был вдов после первого брака и имел от него дочь, которая вышла замуж за внука патриция Анфемия, сделавшегося императором Запада после потрясений, от которых в этой другой половине империи прекратился род Феодосия Великого188.

В это время новому императору как нарочно представился случай показать твердость своей души и римский патриотизм. Едва он был провозглашен императором, как Атилла прислал к нему посланника с требованием дани, которую Феодосии, во время упадка Империи в последние годы своего царствования, согласился платить властителю гуннов. Маркиан принял этого посланника варваров среди своего двора и ответил ему этими замечательными словами: "Возвратитесь к вашему государю и скажите ему, что если он обращается ко мне как к другу, то я пришлю ему подарки а если как к даннику, то я имею для него оружие и войско, не слабее его"189.

Этот гордый ответ привел Атиллу в ярость, и он объявил, что заставит римлян заплатить себе кроме дани, которую они ему должны, и те подарки, которые обещал ему император; но эта угроза варвара, сказанная в гневе, в данный момент не была, однако, выполнена, потому что многочисленная армия, которую он собирал на Дунае, назначалась для завладения Галлией. А когда после поражения в долинах Шалона он бросился на Италию с новыми войсками, то Маркиан выслал портив него часть своих войск за Альпы, накликая таким образом в общих интересах Римской империи смертельного врага своему народу и показывая себя стоящим выше тех мелких дрязг, которые так часто разъединяли все половины Империи к их общей гибели и разрушению.

II

Между тем как по своему управлению внешними делами государства он имел полное право в предисловии к своим законам поместить такие слова о себе: "Мы поставляем себе долгом заботиться о благе жизни человеческого рода; мы посвящаем наши дни и ночи попечению о том, чтобы народы, живущие под нашим управлением, защищены были от вторжения варваров оружием наших солдат и жили в мире и безопасности..."190 — и внутри государства он не менее деятельно трудился над излечением кровоточащих ран. Он очищал судейское сословие, испортившееся во время управления Хризафия, уменьшал налоги, отменял штрафы, прощал осужденных191; религия, в особенности, была предметом его заботы. Маркиан был испытанный католик, и уверенность благочестивой Пульхерии, что она найдет в нем брата по православной вере и по любви к народному благу, имела не малый вес в ее решении. Это согласие во мнениях в таком важном, особенно в то время, пункте еще больше увеличило общественное доверие, потому что во время последнего царствования чувствовали не малое зло, причиняемое Церкви и государству разъединением императорского семейства в деле веры. Поэтому можно было надеяться на скорое восстановление мира в христианском мире, который так глубоко был взволнован Эфесским лжесобором и законом Феодосия, сделавшим постановления этого Собора обязательными для Восточной империи.

Целый год прошел между закрытием этого "нечестивого и жестокого"192 собрания, как назвал его папа Лев, и смертью Феодосия П. Это время было деятельно употреблено на преследование. Хризафий обычными ему средствами предал весь восточный христианский мир во властное распоряжение своего протеже Диоскора, — и все церкви Востока склонили свою голову под той самой "фараонской" палкой, которая так хорошо знакома была церквам Египта. Впрочем, часть епископов, во избежание изгнания или ссылки уступив силе Диоскора, втайне проклинала тяготеющее над ними иго и готова была свергнуть его; некоторые из них показали даже пример мужественной твердости, несмотря на жестокие поступки с ними и угрозы. В глубине души все призывали минуту своего освобождения; тирания Диоскора стала невыносима даже и для тех, кто были одного с ним мнения — монофизитскоевтихианского. Это мнение, несмотря на всеобщее отвращение к человеку, который тогда олицетворял его, не переставало делать успехи в одной части Империи и грозило в близком будущем расколом, где евтихианство могло бы почти сравняться силами с православием.

Монастыри вообще сделались притонами самых фанатических евтихианцев. Городские судьи, префекты провинций, важные личности при дворе, в силу своего сана, приняли постановления Эфесского Собора как официальную религию и увлекали к тому же своих подчиненных. Православие мало помалу перешло на другую сторону моря, в провинции Сирии, Азии и в церкви, которые как спутники тяготели к этим большим религиозным центрам. Из дальнейших рассказов видно будет, что континентальная Греция и Иллирия в Европе, Египет и Палестина на противоположном конце Империи, были областями, где господствовало евтихианство, или по крайней мере евтихианские мнения в разных степенях чистоты Сирия же и страны к ней прилегающие — областями традиционного православия, склоняющегося иногда к несторианству. Антиохия была средоточием одного, Александрия другого: и в этом еще раз можно было видеть вековой антагонизм этих двух метрополий восточного христианства.

Так можно обрисовать состояние умов на Востоке. На Западе же царило одно мнение, мнение традиционной православной веры; оно царило там не только по силе сознания его истины, но и по силе того негодования, которое внушали Диоскор и его тиранский Собор. Смертельно оскорбленная дерзкими поступками этого собрания против папских легатов и против самого папы, послание которого оно отказалось прочесть, Римская церковь не нашла лучшего оправдания самой себя и лучшего обвинения своих противников, как опубликование этого послания, где православная вера в тайну Воплощения была изложена в кратких выражениях с удивительной точностью и изяществом. Распространенное по всем церквам Запада оно было подписано всеми епископами и сделалось на Западе правилом веры, противоположным ложному учению Эфесского Собора. Даже светские люди домогались копий с него и считали себе за честь одобрить его приложением к нему своих подписей193.

Одной из причин сильного гнева Западных против Востока было пренебрежение, выказанное в Эфесе их представителям и им самим. С легатами, посланными великой Римской церковью, поступили как с последними клириками; их требования не были уважены и они сами едва могли спасти свою жизнь. Личность самого папы подверглась невероятным оскорблениям. Епископ древнего Рима, преемник верховного апостола Петра, отлучен был от Церкви горстью египетских епископов, по приговору патриарха еретика, оскверненного всевозможными преступлениями; Западная церковь никогда еще не подвергалась такому бесчестью. Негодование возрастало при мысли, что этот папа, так грубо оскорбленный, был один из величайших людей, которые когдалибо сидели на апостольском престоле, — епископ, возвышенность мыслей которого, патриотическое мужество и мудрость управления должны бы были быть предметом всеобщего уважения.

Принимая во внимание все это, Западные удивлялись безумному поведению епископов Востока. Вступаясь за честь своей Церкви не менее как и за чистоту веры, они громко требовали созвания истинного Вселенского Собора, который бы разорвал акты Эфесского лжесобора, вычеркнул его имя из списка Соборов, уничтожил самую память о нем; а для того, чтобы и вера могла быть спасена, и достоинство западного епископата защищено, одним словом, чтобы епископ древнего Рима, глава всех церквей, мог согласиться присутствовать на этом Соборе, требовали, чтобы он был в Риме или, по крайней мере, в Италии. Папа Лев взялся быть истолкователем этого желания перед восточным императором, которым тогда был еще Феодосии II.

Он написал императору письмо (от 3го октября), в котором от лица всех священников Запада умолял и заклинал его всем для него священным не приводить в исполнение противных вере и справедливости постановлений Эфесского лжесобора, исторгнутых у собрания епископов угрозами и насилием одного высокомерного и неправомыслящего человека, оставив все дело в том положении, в каком оно было прежде суда этого Собора, и повелеть составиться в Италии истинно Вселенскому Собору из епископов всего христианского мира, Востока и Запада, который бы все возникшие недоразумения и учиненные неправды так порешил, чтобы не оставалось более ни какоголибо сомнения в вере, ни разделения в любви"194. Прошение об этом основывалось, в частности, на апелляции Флавиана, поданной им в минуту его обвинения; в Риме еще не знали, что несчастный константинопольский архиепископ умер жертвой жестокостей, которые он перенес; там думали, что он находится в изгнании в какомнибудь отдаленном месте Востока. Написав императору это синодальное послание, папа в то же самое время послал копию его Пульхерии195, умоляя ее поддержать изложенную в нем просьбу перед ее братом; но Феодосии, ставший в последние месяцы своей жизни очень раздражительным, прочел замечания римского епископа с большим неудовольствием и ограничился сухим ответом, что постановления Эфесского Собора были голосом самой Церкви, дополнившей ими изложение Никейского Собора, и что он будет твердо держаться их, не желая никакой перемены. Что же касается Пульхерии, то что она могла сделать, живя в удалении от двора, как пленница, в Гевдомоне, разве только признаться в своем бессилии по отношению ко всякой желаемой мере. Она была теперь ничто для своего брата; впрочем, этот брат и сам не мог свободно располагать собой: он слушался во всем Хризафия, властного заправителя совести государя, как и всех дел в Империи.

Потерпев крушение своих надежд, Лев задумал ухватиться еще за одно последнее средство спасения, какое ему представлялось. Был февраль месяц 450 года, и 22 числа этого месяца ежегодно в Риме справлялся с большой торжественностью праздник так называемой Кафедры святого Петра, в воспоминание о дне, когда апостол Петр принял в свое управление стадо Христово в западном Вавилоне. Итальянские епископы собирались к этому времени в большом количестве вокруг преемника верховного апостола, и этим придавали празднику особенный блеск. Стало известно, что в этом году император Валентиниан III, императрица Плакида, его мать, и Евдоксия, его жена и дочь Феодосия II, прибудут из Равенны в Рим, чтобы принять участие в молитвах, возносимых за Империю. Папа решился воспользоваться этим обстоятельством, чтобы привлечь к своему делу лиц, пользующихся таким могущественным авторитетом, как император Запада и две императрицы, одна дочь, а другая тетка восточного императора.

Посещение действительно состоялось, и властители Запада, прибывшие в Рим 21 февраля, на другой день утром отправились в храм св. Петра, где ожидал их Лев. Он провел там целую ночь, совершая в сослужении с прибывшими епископами всенощное бдение. При виде императора, он подошел к нему, как говорят древние документы, с лицом облитым слезами, и когда заговорил, то голос его прерывался воздыханиями и рыданиями, так что едва можно было расслышать его слова196; он заклинал императора самим апостолом, память которого он теперь чествовал, его собственным спасением и, наконец, спасением Феодосия, его товарища и отца, написать этому государю, чтобы он устранил противные вере и справедливости постановления Эфесского лжесобора и созвал Собор из епископов всего мира внутри Италии... В чрезмерном волнении, он даже простерся перед императором и обнимал его колени; тронутые этим зрелищем императрицы присоединили свои просьбы к мольбам старца, и Валентиниан согласился197; но и он на свое письмо получил от Феодосия только такой полный горечи и суровости ответ:

"Папа не может обвинять меня, — отвечал ему Феодосии, — что я в чем бы то ни было отступил от веры отцов, так как я ни о чем больше не заботился, как именно о поддержке ее. Для этой именно цели и основан был мной Эфесский Собор, на котором без всякого давления извне совершенно свободно и по одной любви к истине и справедливости, священники недостойные низложены, а достойные восстановлены, и не постановлено ничего противного вере и справедливости. Флавиан, как опасный нововводитель, вполне заслужил то, что потерпел, и с удалением его на Востоке восстановился мир и согласие, и чистая истина веры процветает во всех церквах298. Пусть же не беспокоятся и меня не беспокоят больше просьбами о деле поконченном и порешенном судом самого Бога"199, — прибавлял он в письме к своей дочери. Не оставалось больше никакой надежды.

Между тем в Риме узнали о смерти Флавиана и об обстоятельствах этой смерти, — ужасной развязке эфесской трагедии. Вскоре затем пришло известие, что и сам Феодосии скончался. Первое из этих известий увеличило ужас западных к Диоскору и его Собору; второе снова отворяло дверь надежде. Каков будет новый император, избранный Пульхерией? Об этом еще не знали; но рука, избравшая его, внушала православным доверие.

Из первых же мер Маркиана было видно, что он принимался за дело врачевания потрясенного организма Церкви решительно, по крайней мере насколько это было возможно для светской власти. Отмена закона об обязательной силе постановлений Эфесского лжесобора, прекращение инквизиторских розысков, возвращение из ссылки изгнанников, изгнание Евтихия из его монастыря и замена его православным архимандритом — все эти меры открывали новую эру религиозного переустройства, к которому поспешил присоединиться и папа, отменив самолично своей властью несколько позорных низложений, постановленных по внушению Диоскора, и в числе их низложения Евсевия Дорилейского и Феодорита200,—мера, внушенная чувством справедливости, но по мнению большинства восточных епископов больше правосудная, чем каноническая. Поступая таким благоразумным образом, можно было надеяться исправить зло постепенно, без потрясений и шума.

Лев стал думать, что при том состоянии анархии, в которую были погружены все умы, это медленное и умеренное лечение поможет больному лучше, чем энергическое лекарство Вселенского Собора. Отступаясь от своей первой мысли, на которой он так настаивал при жизни Феодосия, он вдруг перестал поддерживать ее перед Маркианом и кончил тем, что даже восстал против нее: она, казалось ему, была хороша при правительстве явно враждебном Православной Церкви, но при правительстве дружественном стала уже нехороша. Его последние, имеющиеся у нас, письма представляют красноречивую защиту этого нового взгляда на дело против первых201.

"Нам довольно Вашей ревности о вере, — писал он Маркиану, — мир возвращается в Церковь, а через Церковь и в государство. Удовольствуемся же тем, что внушает Вам Бог, и не будем производить больше прискорбных споров, одно бесстыдство которых есть уже позор для Церкви. Будем стараться по возможности избегать поднимать нечестивые и безрассудные вопросы, которые Св. Дух учит нас заглушать при первом их появлении; нехорошо постоянно исследовать то, во что мы должны верить, как будто тут может быть место сомнению; и теперь должно быть известно, что мнения Евтихия нечестивы и что Диоскор, обвинивши Флавиана, погрешил против веры"202. Это была правда: распри подобного рода всегда представляют опасность, каков бы ни был их результат; но этот совет папы пришел слишком поздно: он сам прежде так горячо домогался созвания нового Собора, и эта мысль, одобренная всей стороной православных, слишком глубоко укоренилась в головах, чтобы можно было ее мгновенно исторгнуть оттуда. Это должен был наконец признать и Лев.

Разбитый в этом пункте, он требовал, чтобы Собор происходил, по крайней мере, в Италии; причины этого желания бьши ясны в его глазах; он подробно излагал их в своей переписке с покойным императором; но и в этом пункте он встретил еще раз непоколебимое сопротивление в Маркиане и Пульхерии. "Позор произошел на Востоке, — отвечали ему они, — на Востоке же он должен быть и изглажен". Отвергнутый в своих последних доводах и не желая скомпрометировать восстановившегося согласия между Церковью и государем Востока, он уступил и на этот раз, поставив для своего содействия Собору и присутствия на нем своих легатов некоторые условия, которые были официально обсуждены в Константинополе. Это были как бы дипломатические переговоры одного правительства с другим, и император Маркиан был связан ими.

Папа требовал:

во-первых, чтобы император самолично присутствовал на Соборе, в предупреждение тех беспорядков, которые произошли на ложном Эфесском Соборе и которые, если он сам будет присутствовать, не повторятся из уважения к его личности;

во-вторых, чтобы председательство на Соборе епископов принадлежало легатам папы, какого бы священнического сана они ни были: это было в глазах папы средство, с одной стороны, заставить признать за Римской церковью, как главой всех церквей, право первенства, а с другой — воспрепятствовать оскорблению своих представителей на Соборе через потворство председателя враждебного апостольскому престолу, как это и случилось в Эфесе;

в-третьих, чтобы окружное послание папы к Флавиану и Эфесскому Собору, излагающее веру Римской церкви, так дерзко отвергнутое Диоскором и его товарищами, было прочитано на новом Соборе и внесено в акты;

и наконец, в-четвертых, чтобы Диоскор не заседал в собрании в качестве членасудьи203. Это последнее требование в особенности было решительное и безусловное; несоблюдение его влекло за собой немедленное удаление легатов. Этот решительный отказ папы дозволить своим легатам заседать рядом с александрийским патриархом связывался особенно с той непостижимой дерзостью, с какой тот, после Эфесского разбойничьего Собора, украдкой созвал в Никее сборище из египтян, чтобы епископа Рима и его посланников отлучить от Церкви. За отсутствием папы, который самолично и никогда не присутствовал на Вселенском Соборе и которого теперь разные причины удерживали за морями, отсутствие легатов его было бы слишком чувствительно; Собор, лишенный единственного представительства Западной церкви, на которое он мог рассчитывать среди бедствий, обрушившихся на Галлию и угрожающих Италии, был бы доведен до положения простого восточного Собора, не могущего контролировать постановлений Вселенского Собора.

Наконец все затруднения были улажены, и император грамотой от 17 мая 451 года назначил быть Собору епископов в городе Никее на первое число сентября. Митрополиты имели право взять с собой на Собор такое число епископов, какое им казалось нужным. Император обещал присутствовать лично на Соборе204. Папа, со своей стороны, избрал в легаты Пасхазина, епископа лилибейского в Сицилии, Люценция, епископа асколийского и Целия Бонифатия, пресвитера Римской церкви. Последний должен был отправиться из Рима, Пасхазин прямо из Сицилии, откуда он мог раньше прибыть в Константинополь, так как срок открытия Собора приближался; Люценций же был уже на Востоке. К ним присоединен был, по обычаю того времени, секретарь или нотарий. В канцелярии святого Петра приложено было все старание, чтобы приготовить вовремя инструкции легатам, и Бонифатий отправился морем205.

И в Константинополе не менее торопились с приготовлениями, так как время не терпело. Как бы для того, чтобы к предпринимаемой ими мере для умиротворения Церкви присоединить наглядное выражение или для всех видный знак одушевлявшей их при этом мысли, Пульхерия и Маркиан послали в городок Ипеп отыскать там тело Флавиана, так как несчастный изгнанник, умерший на пути в ссылку от ран, был наскоро похоронен там своим конвоем, желавшим избавиться от стеснявшего его бремени. Эксгумация тела произошла торжественно под надзором императорских приставов. По всему пути, где следовали смертные останки архиепископа, они встречены были общественным почтением, молитвами верных клириков и слезами народа, тронутого таким печальным концом. В Константинополе, где ожидали его похороны достойные его сана, Флавиан по обычаю положен был в гроб и провезен по всему городу среди густой толпы народа, собравшегося вокруг него как дети около своего любимого отцапастыря. Привезенный таким образом до церкви Апостолов, убитый на Соборе архиепископ лег почивать рядом со своим предшественником Златоустом, замученным, как и он, по неприязни епископов и двора206.

Среди таких занятий и приготовлений быстро прошли летние месяцы. С приближением сентября месяца дороги, ведущие в Никею, покрылись поездами публичных карет, в которых ехали на Собор епископы группами по округам, и толпами монахов, шедших туда же пешком из всех стран Востока без приглашения. Шли из Египта, из Палестины и особенно с верхних долин Евфрата, где господствовали евтихианские мнения; все эти монахи были горячими приверженцами Диоскора и ложного Эфесского Собора. Вместе с ними шли другие толпы мирян, охотников до зрелищ и волнений, и низложенных клириков, желавших уловить случай, чтобы снова возвратиться в Церковь, или, по крайней мере, чемнибудь повредить своему епископу. Вскоре маленький городок Никея наполнился массами людей страстно волнующихся, поведение которых заставляло предвидеть немало смут, так что понадобилось усилить гарнизон и удалить всех этих опасных для спокойствия и порядка лиц, "как клириков, которые прибыли на Собор без надлежащего дозволения на то от своего епископа, так и монахов и мирян, которых никакая уважительная причина не призывала на Собор". Приказ об этом консулу Вифинии, в управлении которого находилась Никея, послала сама Пульхерия207.

Между тем время, назначенное для сессии Собора уже прошло, а император не являлся. Солдат прежде всего, Маркиан, как ни велико было его усердие к религии, ставил на первом плане, в кругу своих обязанностей, дела военные, а эти дела с каждым Днем принимали все более и более серьезный характер по причине борьбы, происходившей в Галлии между Римлянам и Гуннами на хороший исход которой мало надеялись. Атилла был разбит Аэцием на равнинах Шалова; но вскоре остатки его армии переформировались на берегах Дуная и стали у ι рожать прямо Константинополю и Фракии208. Таким образом, необходимость защищаться удерживала Маркиана в соседстве с Дунаем. Но епископы, собравшиеся в Никее, находили, что время тянется слишком долго; к тому же и припасы становились недостаточны для удовлетворения всех; наконец, скука одолевала этих старцев, остававшихся праздными вдали от своих жилищ. Они просили императора, чтобы он позволил им самим открыть заседания Собора, если он лично не может явиться. Это требование очень не нравилось Маркиану; оно представляло действительно большую опасность, потому что папские легаты, пожалуй, и не захотят присутствовать на Соборе, если его не будет там; а отсутствие их, как мы уже говорили, изменило бы характер Собора, и тогда пришлось бы начинать дело снова. Между тем епископы настаивали, так что нужно было принять в расчет и затруднения этих людей, и трудное положение дел209.

По зрелому размышлению Маркиан написал епископам, что так как он сам не может удалиться от средоточия своих дел, чтобы прибыть к ним на Собор, то решил назначить для Собора место более близкое к себе, и по этой причине переносит его в Халкидон. "Халкидон, — говорил он, — отделен от Константинополя только Босфором, который в этом месте имеет ширину менее тысячи футов. Быть в Константинополе, это все равно что быть в Халкидоне, и Маркиан мог бы следить за занятиями Собора, то лично присутствуя на его заседаниях, то через постоянные сношения с ним во всякое время"210. К этому он прибавлял еще одно важное соображение, что Халкидон, будучи городом гораздо большим, чем Никея, представлял им, как сам по себе, так и по своей близости к Константинополю, все желательные удобства для хорошей обстановки, даже во время длинной сессии.

Этот средний термин делал императора свободнее в его обязательствах к легатам и устранял часть затруднений, на которые можно было справедливо жаловаться; однако же он не оченьто понравился епископам, мало интересовавшимся близостью Константинополя, где, как говорили, происходило довольно сильное волнение, производимое монахами евтихианцами211. Маркиан положил конец всем колебаниям, отдав Собору формальный приказ перенестись в Халкидон никак не позже конца сентября212; императорский приказ об этом издан был в Гераклии фракийской. Епископы, не будучи в состоянии сопротивляться, отправились, а за ними потянулись и толпы монахов, клириков и мирян, еще более увеличиваясь на пути.

Первого октября или несколько дней спустя Собор собрался в Халкидоне. Это было самое многочисленное из всех бывших доселе в христианском мире церковных собраний. По официальным документам число членов его доходило до 630, между которыми нужно считать и отсутствовавших, за которых подписывали определение веры их митрополиты. Сам Собор в письме к папе Льву насчитывал только 520 членов213, а на дошедших до нас листах подписей членов под протоколами разных заседаний его или актов значится почти всегда еще много менее. Как бы то ни было, но это было самое большое и внушительное собрание, потому что на первом Вселенском Соборе насчитывалось только 318 членов, а на втором Вселенском — 150. Местом заседаний Собора была церковь святой мученицы Евфимии.

III

В ста пятидесяти шагах от Босфора, за воротами Халкидона, на одном холме возвышался храм, посвященный мученице Евфимии, одной из святых, наиболее чтимых на Востоке214. К нему поднимались по неприметно возвышающейся покатости и когда достигали вершины холма, то глазам зрителя представлялся чудный вид: с одной стороны, море, здесь спокойное, там более или менее волнующееся и бросающее пену своих валов на скалы берега; с другой — высокие горы, покрытые старинными лесами; а в глубине Долины необозримые луга, желтеющие жатвы и сады, увенчанные самыми красивыми плодами; напротив же город Константинополь, громоздящийся на европейском берегу Босфора, служил фоном этой великолепной картины.

И сама базилика по величию и красоте своей архитектуры была вполне достойна этой рамы. В нее входили через обширный прямоугольный двор, украшенный колоннадой и образующий перисталь к совокупности храмовых зданий. Церковь почти такого же размера и такого же расположения, как и здание двора, вела в прилегающую к ней кругообразную молельню (ротонду) с возвышающимся над ней куполом, под которым устроена была на колоннах галерея, откуда можно было слушать совершающееся в ней богослужение. В этойто ротонде и был martyrium (т.е. усыпальница мученицы), в собственном смысле, в восточной части которого находилась великолепная гробница святой и ее тело, заключенное в серебряную раку215.

По общему верованию в этом месте совершалось много чудес. Во времена бедствий или общественных опасностей константинопольский архиепископ, предуведомленный известными знамениями, извещал об этом в свою очередь императора, — и весь константинопольский народ, магистрат и клирики с императором и императрицей во главе отправлялись процессией к храму. По совершении в нем литургии архиепископ входил в martyrium, приближался к гробнице святой и через маленькое отверстие, проделанное на левой стороне гробницы, пропускал внутрь ее железный прут с прикрепленной к нему губкой и, повернув ее, вынимал всю пропитанной кровью216; эта кровь, на которую смотрели как на лекарство против всех зол, была тотчас же разделяема по каплям всем присутствовавшим и рассылаема в склянках по всем концам Империи217.

Под крытым портиком, прилегающим к молельне, находилась большая картина, писанная на полотне знаменитым художником, изображавшая жизнь и мученическую кончину св. Евфимии, пострадавшей в царствование Диоклетиана. Она была изображена блистающей молодостью и красотой, одетой в темный плащ философов, знак ее религиозной профессии и посвящения Христу. Схваченная и приведенная на суд солдатами и затем выданная палачам, она мужественно прошла через все степени пыток огнем и железом, путь, приведший ее к славной кончине. Св. дева Евфимия, покровительница Халкидона, почитаема была также и как богомудрая советница и пользовалась у всех верных безграничным доверием и авторитетом во всех делах. Мы увидим после, что и отцы Собора приходили к ее гробу посоветоваться с ней об одном из самых возвышенных изъяснений христианского догмата.

Здесь-то и открылось первое заседание Собора 8 октября 451 года. Оно открылось с тремястами шестидесятью епископами, но среди значительного числа присутствующих мирян, клириков, а в особенности монахов, пришедших, как мы уже говорили, из Египта, Палестины и верхней Сирии, которые первыми перешли из Никеи в Халкидон. В числе их был и архимандрит Варсума со своей тысячью монаховубийц. Задержанный военными делами, император Маркиан не явился туда ко времени открытия Собора, но послал своими представителями высших государственных чиновников (άρχοντες) и сенаторов, числом девятнадцать, во главе которых находился эксконсул и патриций Анатолий, начальник обеих милиций218.

Председательство на Соборе предоставлено было этим государственным сановникам, которые, как увидим, на всех заседаниях Собора, где они присутствовали, устанавливали порядок занятий, руководили прениями, предлагали вопросы, формулировали подаваемые мнения, а иногда даже отвергали те решения, к которым склонялся Собор, чтобы постановить на место их другие; наконец, давали заключения после того, как епископы высказывали свои мнения. Это была как бы гражданская судебная палата, руководящая церковным собранием. Таково было установление Соборов, когда они рассуждали о совершившихся фактах или о вопросах общего права и справедливости, а иногда даже и о вопросах догматических219. Правило было такое, что если императорские чиновники присутствовали на заседании Собора, то они председательствовали на нем как представители верховной власти. Два нотария императорской консистории, Вероникиан и Константин, исполняли должность секретарей Собора и переводчиков, если нужно было переводить какиелибо акты или показания с латинского на греческий язык.

Государственные сановники заняли место в середине церкви прислонившись к решетке алтаря220, а епископы разместились в промежутках между боковыми колоннами, по правую и по левую сторону. В конце средней части церкви около входных дверей, как раз напротив сановников, устроены были особые загороженные места для обвинителей, обвиняемых и свидетелей или просителей, допущенных к присутствию на суде Собора, которые не должны были смешиваться с судьями. Папские легаты сели во главе епископов по левую сторону сановников, — место, считавшееся у римлян почетным221. Они сели подряд: на первом месте — епископ Пасхазин, потом Люценций, а за ним Целий Бонифатий, который, хотя был только простым пресвитером Римской церкви, но первенствовал в своем ряду над восточными епископами. За Бонифатием следовали патриархи константинопольский и антиохийский, архиепископ кесарийский и экзарх эфесский. Таковы были первые ряды левой стороны.

Во главе правой стороны сели патриарх александрийский Диоскор, Ювеналий Иерусалимский, Квинтин, епископ гераклийский, в первой Македонии, местоблюститель епископа фессалоникийского, и Петр, епископ коринфский. Прочие епископы разместились по округам за своими митрополитами: епископы Востока, Понта, Азии и Каппадокии на левой стороне; а епископы Египта, Палестины и Иллирии на правой—так что вся партия Диоскора сгруппировалась на этой последней стороне, между тем как другая противоположная сторона занята была Восточными и их друзьями, которые представляли на Соборе противников ложного Эфесского Собора, державших сторону Флавиана. Посредине положена была книга Евангелий на престоле или подвижном алтаре, как это было в обычае

Когда все уселись, трое папских легатов, встав со своих мест, приблизились к сановникам и главный из них, епископ Пасхазин, произнес полатыни следующие слова, которые были переведены на греческий язык секретарем Вероникианом: "Инструкции блаженного епископа апостольской Римской церкви запрещают нам заседать на этом Соборе вместе с Диоскором, епископом александрийским, которого мы видим здесь среди судей. Вот приказ папы об этом, который нам необходимо исполнить, — и он показал свиток бумаги, который держал в руках, — пусть же ваша знатность прикажет Диоскору выйти, или мы выйдем сию же минуту"223· — "Какая же особенная вина возводится на почтеннейшего архиепископа александрийского, чтобы мы могли повелеть ему оставить ряд епископов", — спросили сановники. — Он призван сюда не для того, чтобы судить, но чтобы быть судимым; и мы не потерпим такого оскорбления нам и вам, чтобы в ряду судей заседал тот, кто пришел на суд как подсудимый", — присовокупил второй легат Люценций224. "Вы видите, — сказали сановники, обращаясь к Диоскору, — что занимая место в ряду судей Вам неприлично защищаться как подсудимому; Ваше место должно быть на скамье обвиняемых". И когда Диоскор, по приказанию сановников, выйдя из ряда судей на середину церкви, молча сел на месте, отведенном для обвиняемых и обвинителей, а вслед за тем и папские легаты возвратились на свои прежние места и молчали, видимо не желая чинить и вести обвинительный процесс против Диоскора от своего лица и предоставляя это дело епископам Восточной церкви, среди всеобщего безмолвия раздался один голос: "Если против Диоскора еще не внесено формального обвинения, то я вношу его". И Евсевий Дорилейский, оставив свое место, стал посередине и сказал сановникам: "Я оскорблен Диоскором, оскорблена и вера: он умертвил Флавиана, — этого святого епископа, имени которого я не могу произнести без слез, — осудив его, и с ним вместе и меня, несправедливо. Я обвиняю Диоскора во всем этом; я подал об этом благочестивому императору нашему прошение, которое он благоволил принять и отослать вам. Во спасение властителей мира, повелите прочитать его в собрании!"225 И он сел на месте, назначенном для обвинителей и обвиняемых, неподалеку от Диоскора.

Прошение Евсевия было прочитано; в нем, только более обстоятельно, излагались те же самые вины Диоскора, на которые он только что указывал. Выслушав это обвинение, Диоскор в защиту свою выставил акты Эфесского лжесобора. "О том, что сделано по делу Флавиана, — сказал он, — составлены памятные записки на святом Соборе, я прошу прочитать их". — "Об этом и я прошу, — сказал со своей стороны и Евсевий Дорилейский, и надеюсь из этих самых записок доказать, что Диоскор и чужд православной веры и привержен к нечестивой ереси, и нас с Флавианом осудил несправедливо и жестоко поступил с нами". Говоря это, бывший адвокат видимо чувствовал себя в своей стихии и, когда сановники повелели прочитать по порядку деяния Эфесского лжесобора, смотрел таким самоуверенным и торжествующим взором, как будто уже одержал над противником своим решительную победу. Это не ускользнуло от внимания Диоскора, и прежде чем началось чтение актов Эфесского лжесобора, он переменил тактику. "Я думаю, — сказал он, — что первым делом вашим должно быть исследование о вере"226. Это было именно то, что он отверг на Эфесском лжесоборе как излишнюю формальность, и в этом Собор мог увидеть первое доказательство его двоедушия. "Вы обвиняетесь, и прежде всего должны отвечать на обвинение, — заметили ему сановники, — подождите же пока будут прочитаны деяния Собора, о чем Вы сами же просили"227. Начавшееся затем чтение актов Эфесского лжесобора вызвало разные инциденты, в которых резко обрисовалась особенная физиономия Собора.

Акты или протоколы этих церковных собраний были очень обширны и подробны, к ним обыкновенно прилагались in extenso разные грамоты, послания и письма, составлявшие с ними одно целое. К протоколу Эфесского лжесобора приложены были грамоты императора Феодосия II, касающиеся созвания и организации Собора, и в числе их на первом месте призывная грамота к Диоскору, в заключении которой кирскому епископу Феодориту воспрещалось присутствовать на Соборе. Когда секретарь Собора прочитал эту грамоту, сановники сказали: "Положение дел переменилось с тех пор: святейший папа Лев возвратил почтеннейшему Феодориту епископский сан, а благочестивейший император повелел ему присутствовать на святом Соборе; поэтому он может, и мы приглашаем его, войти сюда, чтобы участвовать в занятиях Собора"228. Итак, Феодорит вошел; но его появление послужило сигналом к общему восстанию против него сторонников Диоскора. Египетские, иллирийские и палестинские епископы начали издавать оглушительные крики, среди которых слышны были следующие слова: "Помилуйте, вера погибает: позволяют входить на Собор низложенному! Выгоните его отсюда вон, его изгоняют каноны! Вон отсюда учителя Нестория!"229 Восточные, понтийские и азиатские епископы опровергали их не менее шумно: "Это врагов Флавиана нужно выгнать! Вон отсюда манихеев, вон отсюда врагов веры! За двери тех, кто принудил нас подписаться на неписанной бумаге, за двери тех, кто нас бил, чтобы заставить подписаться!"230

Диоскор, встав среди общего волнения, закричал громким голосом, указывая на Феодорита: "Этот человек анафематствовал Кирилла; значит, принимая его, вы изгоняете Кирилла!"231 При этих словах гнев Восточных переступил все границы. "Вон отсюда человекоубийцу Диоскора, — воскликнули они все вместе, — кто не знает деяний Диоскора? Выгоните отсюда убийц!"232 Партия Диоскора, в отмщение им, принялась вопить со своей стороны, обзывая Восточных несторианцами. "Многая лета императрице Пульхерии; она изгнала Нестория! — кричали они. — Но здесь еще есть немало несторианцев, пусть их выгонят! Православный Собор не принимает Феодорита!" Тогда Феодорит, подойдя к сановникам, сказал им с достоинством: "Я подал прошение благочестивейшему императору; я изложил в нем все те жестокости, которых был жертвой: я требую, чтобы прошение мое было рассмотрено". — "Епископ Феодорит,—сказали сановники, — восстановлен в своем сане римским архиепископом и потому может войти сюда; он входит как обвинитель, пусть же и займет место, какое ему следует в этом качестве". И Феодорит сел в той же самой ограде, где и Евсевий Дорилейский.

В ту минуту, когда он сел подле Евсевия, крики возобновились с новой силой, но в обратном смысле; им тотчас же отвечали Другие вопли. В церкви только и слышны были эти слова, перебрасываемые с одной стороны на другую: "Пусть православный епископ Феодорит сядет с нами! Его место среди нас", — говорили Восточные. — "Не называйте его епископом, — отвечали египтяне, — он не епископ: это богопротивник; это — еретик; это — иудей. Пусть прикажут ему выйти отсюда"233. — "Православного оставьте на Соборе, — возражали с другой стороны, — выгоните вон мятежников, изгоните человекоубийц". Взаимное раздражение сторон друг против друга достигло высшей степени, волнению и шуму, казалось, не будет и конца. Тогда первенствующий сановник встал со своего места и сделал знак, что хочет говорить. "Все эти крики, — сказал он, — весь этот шум приличны только беспорядочной толпе; они недостойны собрания епископов, да к тому же и не послужат ни к чему для партий; замолчите же, и пусть продолжают чтение актов". — "Мы за благочестие вопием, за веру православную ратуем. — отвечали египтяне.__

Выгоните одного человека, и все будем слушать"234. — "Слушайте сначала, — строго возразил им сановник, — и не нарушайте порядка Собора".

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

IV

Этот инцидент окончился, и чтение продолжалось; но Диоскор не замедлил вызвать другой, не менее шумный. Читалась грамота Феодосия, в которой тот вверял ему председательство на Эфесском Соборе и давал ему в помощники или вицепредседатели Ювеналия Иерусалимского и Фалассия Кесарийского. "Из этого места императорской грамоты, — заметил он вдруг, прерывая чтение, — вы видите, что не я один отвечаю за то, что произошло на Эфесском Соборе. И епископ Ювеналий, и епископ Фалассий разделяли со мной власть суда на Соборе; к тому же все, что мы присудили, было одобрено всем Собором и словесно, и письменно. Об этом донесено было блаженной памяти императору Феодосию, который все, что было присуждено на Соборе, утвердил общим законом". При этом уверения его, что все произошедшее было одобрено Собором, послышалось сильное опровержение со стороны Восточных. "Это ложно, — протестовали они со всех мест, — на осуждение блаженного Флавиана и Евсевия никто не соглашался, нас заставили силой, — нам угрожали осуждением и ссылкой, нас принуждали подписываться солдаты палками и мечами, — а где палки и мечи, какой тут Собор!235 Диоскор не имел причины вводить солдат на Собор; вон отсюда человекоубийцу! Фавиана низложили солдаты!"

На это со стороны египтян слышались иронические слова вроде таких: "На что жалуются они? Ведь это те самые епископы, которые первые подписались!" И так как при этих словах послышались протесты из рядов клириков, то египетские епископы гневно обернулись. "Кто это там кричит? — сказали они. — Зачем позволяют кричать клирикам? Собор составляют епископы, а не клирики. Пусть их выгонят, пусть выгонят и всех лишних людей!"236.

Уровень гнева быстро поднимался. Тогда начались новые обвинения в насилиях, употребленных Диоскором и его партией для того, чтобы принудить восточных епископов подписать осуждение Флавиана. Стефан Эфесский рассказал, как осажден был его епископский дом толпой из трехсот солдат и монахов, под тем предлогом, что, приняв к себе Евсевия Дорилейского и некоторых других, он сделал из своего епископского дома притон для врагов императора. "Это преступление, — кричали они ему, — заслуживает смерти" и хотели его убить237. Затем он рассказал, как он перед подачей своего голоса против Флавиана спрятался в ризнице своей церкви и как его заперли там на ключ и не хотели выпустить, пока он не подписался.

Епископ Клавдиополя исаврийского, Феодор, представил Собору довольно подробное объяснение того способа, каким председатель со своими помощниками, наполовину хитростью, наполовину насилием, вырвал у собрания вотум низложения Флавиана. "Они неоднократно, — сказал он, — собирались вокруг председательского места и вели между собой какието таинственные совещания, а потом подходили к нам и говорили: "Нужно подавать мнение, нужно судить", — нам, которые просто сидели на своих местах, не имея понятия о деле, которое нас заставляли решать. Противники наши переходили от места к месту и, чтобы устрашить нас, кричали: "Рассеките надвое тех, кто признает два естества; разделите тех, кто разделяет!"238, как бы обвиняя нас в том, что мы несторианцы и поддерживаем ересь. Под такими угрозами каждый из нас опасался, как бы не быть отлученным от Церкви, как еретик, и не погубить своих духовных чад. Надлежало ли нам молчать? Всех нас на Соборе было сто тридцать пять человек; сорока двум из них было запрещено говорить, а остальные следовали за Диоскором и Ювеналием и, в сопровождении неизвестных людей, волновали Собор и производили смятение. Нас оставалось пятнадцать человек: что мы могли сделать против них? Они играли нами"239. — "Да, да, — закричали в один голос Восточные, — что говорит епископ Феодор, то совершенная правда, дело именно так происходило".

Египтяне принимали эти заявления взрывами оскорбительного смеха. "Посмотритека на этих доблестных епископов, — говорили они, — как они чествуют свое мужество. Разве христианин боится когонибудь? Пусть перед нами разложат огонь, а мы предлагаем свое учение; не было бы мучеников, если бы боялись людей, как эти несчастные, представляющие из себя мучеников"240. Во время этой жалкой сцены Диоскор сидел спокойно на своем месте с иронической улыбкой на устах; поднявшись потом со своего места, он сказал: "Так как эти люди утверждают, что они не слышали рассуждений и постановлений, а просто подписались на предложенном им листе белой бумаги, то, вопервых, им вовсе не следовало бы подписываться, не узнав хорошо, что подписывают, тем более, что дело шло о вере, а потом, откуда же взялись изложенные в записях заявления их, — он говорил без сомнения о подаваемых ими мнениях, — кто же изложил их, как не они сами? Прикажите им, ваша знатность, сказать это"241. Чтобы прекратить поскорее эту распрю, которая только волновала собрание и не приводила ни к каким результатам, сановники приказали продолжать чтение актов.

Упоминание о послании папы Льва Собору, которое посредством различных уловок отказались прочитать на Эфесском лжесоборе, вызвало снова прения. В результате оказалось, что Диоскор один был ответствен за этот отказ, а не помощники его — Фалассий, Ювеналий и другие, как он внушал; но эти инсинуации не преминули возбудить против него прежних его товарищей по председательству, увидевших, что план его защиты состоял в том, чтобы возложить на них полностью часть своих преступлений или вовлечь их всех в погибель.

При чтении одного места актов Восточные заявили, что изложенное в этом месте показание ложно, и для проверки этого потребовали явки на Собор бывших нотариев. "Потребуйте лучше, чтобы Диоскор приказал придти своим нотариям,—заметил Феодор Клавдиопольский,—потому что он выгнал всех других нотариев и позволил делать заметки только тем, в которых был уверен"244. — "Кем были писаны акты?" — спросили сановники, обращаясь к бывшему председателю Эфесского лжесобора. — "Каждый епископ, — отвечал Диоскор,—заставлял писать для себя своих нотариев; мои нотарии писали для меня, нотарии Фалассия—для него, Ювеналия — для Ювеналия245; и у других епископов были также нотарии, писавшие для них". Ювеналий, Фалассий и некоторые другие засвидетельствовали со своей стороны, что они действительно имели по одному нотарию. "Вот видите, — с торжествующим видом воскликнул Диоскор,—и нотарии епископа Ювеналия записывал, и нотарии епископа Фалассия, и нотарии епископа коринфского, а не мои только одни". Тогда Евсевий Дорилейский, быстро поднявшись со своего места, сказал: "Прошу вашу знатность спросить и боголюбивейшего епископа эфесского Стефана, не записали ли и для него деяний Собора его нотарии; он может сообщить интересные сведения по этому предмету". Потребованный к объяснению, Стефан сделал его в следующих выражениях: "Мои нотарии, — сказал он, желая представить пример той манеры, с какой Диоскор обращался или приказывал обращаться с другими нотариями, — мои нотарии писали заметки для меня; их было двое: Юлиан, теперь епископ леведийский, и Криспин, дьякон. Как только Диоскор заметил их, он послал к ним своих нотариев, которые отняли у них записные дощечки, затерли их и чуть не поломали им пальцы, силясь вырвать у них и письменный прибор244. Вот почему я не имею у себя копии актов Собора и не знаю, что сталось с заметками, для меня предназначаемыми". Таким образом проделки Диоскора разоблачались при чтении каждой строки актов, и все свидетельства обращались против него.

Когда дошли до включенного в акты исповедания веры Евтихия, поднялся довольно запутанный догматический спор, который показывает, как Кирилл своими анафематствами и некоторыми письмами запутал вопрос веры, который, по его же заявлению, был почти недоступен самым изощренным богословским умам. На Константинопольском Соборе Евтихия укоряли за то, что он признавал "в Иисусе Христе до воплощения два естества, а после — одно", а Василий Селевкийский заметил ему, что если бы он, вместо того, чтобы сказать просто одно естество, прибавил: воплотившееся и вочеловечившееся, тогда бы он думал как и блаженный Кирилл и все православные, потому что, — прибавлял он, — очевидно, что иное — Божество Иисуса Христа, происходящее от Его Отца, и иное — человечество, происходящее от Его матери, и что таким образом он исповедовал бы два естества; но Евтихий не соглашался на это.

"То, что вы говорили тогда Евтихию, — сказали сановники Василию Селевкийскому, — вполне православно, и отказ Евтихия выразить согласие на ваши слова доказывал, что он был настоящий еретик. Объясните же нам, почему вы после, на Соборе Эфесском, согласились на оправдание архимандрита и низложение блаженной памяти архиепископа Флавиана?" — "Потому, — отвечал Василий, — что преданный суду ста двадцати или ста тридцати епископов я вынужден был повиноваться их определениям"245. — "Вот, — вскричал Диоскор, прерывая его, — вот исполнение евангельских слов: "От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься"246. Боясь людского мнения, ты изменил долгу и пренебрег верой. Разве ты не знаешь, что написано: "Не стыдись падения своего?"247.

На это жестокое и высокомерное нравоучение епископ Василий отвечал: "Если бы я был перед гражданскими судьями, я боролся бы за мое мнение до мученичества, и в Константинополе я представил не одно доказательство моей твердости; но сын, осуждаемый своим отцом, не защищается; он покоряется и умирает, если бы даже был прав перед ним248; я согрешил!" При этих словах Восточные, всей массой воскликнули: "Мы все, все согрешили, и все просим прощения"249. Это слово пробежало из ряда в ряд по всей левой стороне собрания; Фалассий, Евстафий и другие повторяли с сокрушением сердца: "Мы все согрешили, все просим прощения". Трогательно было смотреть на этих старцев-епископов, с воздетыми к небу руками умоляющих о милосердии за свою слабость.

Когда дошли до исповедания веры Флавиана на Константинопольском Соборе, собрание выслушало чтение его в благоговейном молчании. "Что думают почтеннейшие епископы об этом исповедании? —сказал председательствующий сановник. — Православно ли изложил блаженной памяти Флавиан католическую веру, или в чемлибо погрешил против нее?" — "Архиепископ Флавиан изложил веру свято, православно, — сказал легат Пасхазин, — его изложение совершенно согласно с посланием римского архиепископа"250. — "Это так, — прибавил другой легат Люценций, — а так как вера блаженной памяти Флавиана совершенно согласна с верой апостольского престола и преданием отцов, то настоящему святому Собору по справедливости надлежит приговор осуждения Флавиана, постановленный еретиками, обратить на них самих"251.

Со всех сторон главные епископы: Анатолий Константинопольский, Максим Антиохийский, Фалассий Кесарийский, Евсевий Анкирский, Евстафий Беритский и др. — признали учение Флавиана православным; некоторые прибавляли, что оно совершенно согласно и с толкованием Кирилла, а Восточные воскликнули все вместе: "Мученик Флавиан изложил веру хорошо"252. — "Подождите, — перебил их Диоскор, — пусть прочитают остальные его слова (говоримые на Константинопольском Соборе), и тогда я отвечу; вы увидите, что он в последующем сам себе противоречит и исповедует два естества после соединения". — "И я прошу, чтобы прочитано было и остальное, — сказал Ювеналий Иерусалимский, повторяя последние слова Диоскора, — но вы увидите, что и там все православно". — "И мы все говорим то же, что сказал наш архиепископ Ювеналий", — воскликнули палестинские епископы, — и Ювеналий, вставши со своего места, вместе со всеми ними перешел на другую сторону.

Это была такая неожиданность, которая навела уныние на партию Диоскора и наполнила радостью противную сторону. Радостный крик, поднятый Восточными в честь этих епископов, присоединяющихся к ним, был повторен всей левой стороной. "Милости просим пожаловать к нам, православные епископы, — говорили им, — это Бог вас приводит!"253. Это отступничество, произведенное Ювеналием и его палестинскими товарищами, было справедливым возмездием Диоскору за дурные поступки его и за ту настойчивость, с какой он хотел скомпрометировать в своем деле бывших своих помощников на Эфесском Соборе.

Тогда поднялся Петр Коринфский и сказал: "Я не участвовал на Соборе, о котором идет речь, так как не был еще епископом; но из того, что только что было прочитано, я вижу, что блаженной памяти Флавиан в исповедании своей веры ревнует о православном изложении веры блаженной памяти Кирилла, а когда прочитано будет и остальное, надеюсь увидеть это еще яснее". И он перешел на сторону Восточных, которые приветствовали его такими словами: "Петр мудрствует как Петр; добро пожаловать, православный епископ"254. — "И я, — сказал епископ навпактский Ириней, — не присутствовал на Эфесском Соборе, но в прочитанном сейчас изложении веры Флавиана не нахожу ничего неправославного", — и с этими словами перешел на левую сторону; вслед за ним и епископы Эллады, Македонии и Крита поддались течению и перешли на ту сторону; но изумление дошло до высочайшей степени, когда увидели, что четыре египетских епископа также приняли сторону Флавиана и покинули свои места. Оставленный многими своими приверженцами, Диоскор плохо скрывал свой гнев. "Недоумевают, как будто и не знают, за что осужден был Флавиан, — сказал он с видимым раздражением, — очевидно за что: он осужден за то, что признавал два естфтва после соединения, и я знаю двадцать мест из отцов, в которых говорится, что после соединения должно признавать не два, а одно воплотившееся естество; я держусь догматов отцов и ни в чем от них не отступаю; если меня отвергают, то вместе со мной должны быть отвергнуты и отцы255. Но пусть однако продолжается чтение актов Собора, как того желают и многие", — прибавил он в заключение, видя, что слова его не произвели желаемого действия.

Дальнейшее чтение деяний Эфесского лжесобора продолжалось, не вызывая скольнибудь значительных по содержанию и продолжительных прений. Но когда чтение дошло до осуждения Флавиана и Евсевия, то с левой стороны снова послышались горячие протесты и заявления о насилиях, возбудившие горячий спор между Диоскором и свидетельствовавшими против него епископами. Диоскор упорно все отрицал и на все заявления против него отвечал грубо: "Это ложно, это налгали!"256. Если ему верить, то на Эфесском Соборе не было ни солдат, наполнявших церковь, ни параболанов Диоскора, ни сирийских монахов Варсумы. Когда один из епископов заговорил о появлении проконсула с цепями и толпой солдат, то Диоскор прервал его насмешливо: "С толпой! — сказал он. — Не десять, двадцать, тридцать или сто человек только; но и из них самих, я приведу свидетелей, чтобы доказать, что все это ложь" 257

Раздраженные оскорбительными словами александрийского патриарха и его недобросовестностью, епископы одушевились со своей стороны. "Я никого не заставлял силой подписываться, — повторял Диоскор. — Кто говорит, что я его принуждал?" — "Я, — отвечал Василий Селевкийский.—Ты принудил нас к этой гнусности угрозами своих приверженцев". И, обратясь к сановникам, сказал: "Судите, с какой жестокостью он обращался тогда, будучи полным властелином Собора, если и теперь волнует все наше собрание, имея вокруг себя только шесть сообщников258. Я требую, чтобы каждый из епископовмитрополитов: и ликаонийский, и фригийский, и пергский, и других провинций — сказали по совести перед святым Евангелием, не так ли было, что когда после приговора осуждения Флавиана все находились в унынии, и одни не хотели подавать голоса, а другие убегали, он, встав со своего седалища и стоя на возвышении, сказал: "Смотрите, если ктонибудь не захочет подписаться, он будет иметь дело со мной!"259. Показания становились все более и более тягостны для Диоскора, и он сказал сановникам: "Ваша знатность утомились; прикажите, если вам угодно, отложить дело до следующего дня".

Было около шести часов вечера; а так как на горизонте ХалкиДона 8 октября солнце садилось в пять с половиной часов, то в Церкви стало темно. Зажгли факелы и при свете их секретарь окончил чтение актов Эфесского Собора. Как только он кончил, председатель объявил, что рассуждение о вопросах веры, требующих тщательного исследования, отлагается на завтрашнее, 9е число· что же касается до суждения о фактах, выяснившихся в прениях нынешнего заседания, то, принимая во внимание, что блаженной памяти Флавиан и благочестивейший епископ дорилейский Евсевий, как это видно из прочитанных документов и выслушанных свидетельств, были осуждены на Эфесском Соборе несправедливо, совет архонтов и сенаторов мнением полагает: "С соизволения благочестивейшего императора, Диоскора, бывшего на том Соборе председателем, и товарищей его по председательству: Ювеналия Иерусалимского, Фалассия Кессарийского, Евсевия Анкирского, Евстафия Беритского и Василия Селевкийского — подвергнуть тому же наказанию, лишив их по канонам Церкви епископского сана"260. Восточные и их сторонники выслушали этот приговор с величайшим удовольствием. "Это праведный суд", — воскликнули они. "Многая лета сенату, многая лета императору", — и запели новый гимн — трисеятое — введенный в литургию константинопольским патриархом Проклом и бывший в большом ходу: "Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!"261. По окончании этого пения сановники поднялись со своих мест и, при новых возгласах Восточных: "Диоскора Христос низложил; человекоубийцу Христос низложил, за мучеников Бог отмстил", — вышли из церкви, а за ними разошлись и епископы.

Примечания к 3 главе

    176 Iussu Pulcheriae infectus Chrysaphius. Theodor. Lect., 1. — Beata porro Pulcheria Chrysaphium evnuchum cunctis exosum Iordani Ioannis filio tradidit. Theoph.,p.89.

    177 Marcellin. Com., Chron.

    178 Fertur ab urbe Hierosolymitana ad Pulcheriam misisse imaginem matris Domini, quam Lucas apostolus depinxerat. Theodor. Lect., 1 — Niceph.., XV.

    179 Подробнее об этом смотри в томе моих Рассказов, озаглавленном: Placidie: le Demembrement del'Empire.

    180 А об этом см. в моей книге. Histoire d'A Ulla, 1.1, с. 2,3

    181 Quippe quae in perpetua virginitate ad abitum usque permanere vellet. Evagr., II, I.

    182 Marcianus oriundus fuit ex Thracia patre militari. Evagr., II, I.

    183 Qui quum paternum vivendi genus se qui cuperet, Philippopolim perexit: ibi militaribus numeris adscribi se posse confidens. Evagr., II, I.

    184 In quodam gradu militis recens defuncti, cui nomen erat Augustus, Marcianum qui et Augustus, adscripserunt in albo militari. Evagr., II, 1.

    185 Theoph, p. 90.—Zonar., p. 38.—Cedren.

    186 Turn aquila superne adveniens, volatu soli perpendiculariter opposite, instar cujusdam nubis, umbram illi fecit, eumque hoc facto non mediocriter refrigaverit. Evagr., 11,1.

    187 Quo miraculo obstupefactus Gensericus. statim quid eventurum esset conjecit: accitum ad se Marcianum libertate donavit, gravibus prius sacramentis eum adstringens, ut postquam Imperium adeptus esset fidem servaret Vandalis, nee adversus eos expeditionem moveret. Evagr., II, 1.—Procop., Bell. Vand., 1,4. — Prise., Exc, p. 209.

    188 Sidon. Apoll., Carm., II.—Evagr. II, 16.—Theodor. Lect., 1.—Theoph,p. 91.

    189 Quiescenti munera largiturum, bellum minanti viros et arma abjecturum. Prise., Exc. leg., p. 39. — Осведомиться об этом в Histoire d'Atilla, t., 1, p. 126.

    190 Curae nobis est utilitati humani generis providere: nam in die ac nocte prospicimus, ut universi, qui sub nostro imperio vivunt, et armorum praesidio ab hostili impetu muniantur, ac in pace libero otio sace securitate potiantur. Cod. Theod.,Nov.

    191 Cod. Theod, De indulgentiis reliquorum. —De praediis civitatum omnium. Nov., 1,111,titre 11 et 111.—Evagr, 11,1.—Theod. Lect. 1.—Theoph, p. 89,90.

    192 Magno dolore affecti sumus de his quae impie furioseque commissa sunt apud Ephesum. Leo, Ep. 44.—Id. Ep. 40.

    193 Leo, Ep. 51,52 et passim.—Idat, Chron.

    194 Unde si pietas vestra suggestioni ac supplicationi nostrae dignetur annuere, ut intra Italiam haberi jubeatis Episcopale Concilium, cito auxiliante Deo poterunt omnia scandalia, quae in perturbationem totius Ecclesiae sunt commota, resecari. Leo. Ep. 23.—Id. Ep, 21.40.

    195 Leo.Ep.41.

    196 Leo propter interpositam gemitus sui tristitiam, desiderium suum verbis paene insinuare non poterat. Concil, IV, p. 28.

    197 Concil, IV, p. 25.—Theoph, p. 87.—Liber, XII, p. 78.

    198 Flavianus autem qui reus inventus est laesibilis novitatis, debitam paenam recepit; et hoc remote omnis pax et omnis concordia regnat in Ecclesiis, et nihil aliud, quam veritas viget. Concil, IV, p. 29.

    199 Письма императора Валентиниана, Галлы Плакиды и Евдоксии к императору Феодосию и ответные письма на них Феодосия см.: Binii, Concil, tIII, p. 25—30.

    200 Evagr, 1,2,4.

    201 Niceph,XV,2.

    202 Tanquam reparata disputatione tractandum sit, utrum Eutyches impie senserit, et utrum perverse Dioscorus judicarit, qui in sanctae memoriae Flaviani condemnationeseproculit. Leo. Ep. 62.

    203 Leo. Ep. 69,80,71,72 et sq.

    204 Concil, IV, p. 34.

    205 Leo.Ep. 69,70,71,74et 79.

    206 Concil, IV, p. 109. — Leo. Ep. 59 et 63.—Theoph, p. 88.—Acca Histor,

    207 Clericos, vel monachos atque laicos, quos nulla ratio ad concilium vocat, omnimodo de civitate et ipsis locis expellere. Concil, IV, p. 35—36.

    208 Подробнее об этом см. в моей Histoire d'Atilla et de ses successeurs. T. I, p 180 et sq.

    209 Religiosissimi episcopi et presbyteri, qui vice Leonis archiepiscopi urbis Romae venerunt, a nostra tranquillitate petierunt, quatenus omnimodo nos adesse debeamus sancto concilio, affirmantes quoniam non paterentur illuc, absente nostra pietate venire. Concil, IV, p. 38.

    210 Unde si placet vestrae pietati, ad Calchedonensium civitatem transire dignemini. Illuc enim excurremus, licet hie nos publicae causae retineaut. Ibid.

    211 Concil, IV, p. 39. Liber., XIII, p. 95.

    212 Festinate itaque advenire, et nullam dilationem negotio facere, ne per vestram moram, delationem habeat inventio veritatis. Ccncil., IV, p. 39.

    213 Concil. IV, p. 39. Facund. Hermian. 11,6.

    214 Distat haec basilica a Bosphoro duobus circiter stadiis, sita in loco quodam amoeno et molliter acclivi. Evagr., 11,3.

    215 Tumulus magnificus, in quo sanctae martyris reliquiae jacent in area quadam oblonga reconditae, quam nonnulli μαχράν vocant, ex argento pulcherrime fabricata. Evagr., 11,3.

    216 In area foramen est, exiguum in laeva parte, parvis quibusdam ostiolis obfirmatum; per quod, ferrum oblongum cui spongia adnexa est, usque ad sacras reliquias demittunt. Evagr., 11,3.

    217 Guttae per Universum terrarum orbem mittuntur. Evagr., 11,3. Это необычайное явление, о котором рассказывает Евагрий, по его же замечанию, совершалось не во всякое определенное время, когда того желали, а изредка, и по наблюдениям преимущественно тогда, "когда содействовала тому благочестивая и добродетельная жизнь предстоятеля церкви Константинопольской". Но, по сказанию того же историка, при гробе мученицы совершалось и другое чудесное явление, и притом постоянно, непрерывно и для всех без различия, верующих и неверующих, ощутительное: это — исходящее из гроба ее необычайное благовоние, не похожее ни на какое, естественное и искусственное, благовоние. Примеч. переводчика.

    218 Congregatis in ecclesiae sanctae ас triumphatricis martyris Euphemiae judicibus, id est magnifkentissimo et gloriosissimo magistro militum, et exconsule ordinario acpatricio Anatolio. Concil., IV, p. 40.

    219 Исследование и решение вопросов догматических всегда предоставляемо было одним епископам, и гражданские власти не принимали в этом деле непосредственного участия. Так было, как увидим ниже, и на Халкидонском Соборе. Примеч. переводчика.

    220 Sedentes in medio ante cancellos sanctissimi altaris. Concil., IV, p. 49.

    221 Et ex laeva parte sedentes episcopi et vicarii Deo amicissimi sanctissimi et reverendissimi Leonis antistitis priscae urbis Romae. Ibid.

    222 Antepositis in medio sacrosanctis et venerabilibus Evangellis. Ibid.

    223 Si ergo praecipit vestra magnificentia, aut ille egrediatur, aut nos eximus. Ibid.

    224 Non patimur ut iste sedeat, qui judicandus advenit. Concil., IV, p. 50.

    225 Eusebius transiens in medium dixit: Per salutem vos dominorum universi mundi, jubete preces meas legi, sicut placuit piissimo Imperatori. Laesus sum a Dioscoro, laesa est fides. Occisus est Flavianus sanctus episcopus, lacrymis impleor, simul mecum injuste ab eo damnatus est. Ibid.

    226 Supplico per vestram magnificentiam, in primis quae de fide sunt examinari. Concil., IV, p. 52.

    227 Interim adversus accusationem te convenit respondere. Ibid.

    228 Ingrediatur et reverendissimus episcopus Theodoretus, ut sit particeps synodi, quia et restituit ei episcopatum sanctissimus archiepiscopus Leo, et sacratissimus et piissimus Imperator sanxit eum adesse sanctae synodo. Concil., IV, p. 53.

    229 Aegyptii et Illyriciani et Palaestini reverendissimi episcopi clamaverunt: Miserimini, fides perit; istum canones ejiciunt: hunc foras mittite, magistrum Nestorii foras mittite. Ibid., p. 54.

    230 Orientales et Pontici et Asiani et Thraces reverendissimi episcopi clamaverunt: Nos in pura charta subscripsimus, caesi sumus et ita subscripsimus. Ibid.

    231 Cyrillus cur ejicitur, qui ab isto est anathematizatus? Ibid.

    232 Dioscorum homicidam foras mittite; Dioscori acta quis ignorat? Ibid.

    233 Nolite eum dicere episcopum, non est episcopus: impugnatorem Dei foras mittite. Judaeum foras mittite. Ibid.

    234 Acclamationes istae populäres neque episcopos decent, neque partes juvant. Pariamini ergo universorum fieri lectionem Aegyptii et qui cum ipsis reverendissimi episcopi clamaverumt: Unum ejicite et omnes audimus. Concil., IV, р.55.

    235 Nullus voluntarie consensit. Violentia facta est, vis cum plagis: in pura charta subscripsimus Minabatur nobis demnatio, minae exilii tendebantur, milites cum fustibus et gladiis instabant. Ubi gladii et fustes, qualis Synodus est? Concil., IV,

    236 Clerici nunc quare clamant? Synodus episcoporum est, non clericorum. Superfluos foras mittite. Ibid.

    237 oluerunt me interficere. Concil., IV, p. 60.

    238 In duo separate eos, qui dicunt duas naturas. Qui dicunt duas, dividite, interficite, ejicite. Ibid.

    239 Quid essemus facturi? In sanguine nostro ludebant isti haeretici constituti. Concil, IV, p. 61.

    240 Christianus neminem timet; catholicus neminem formidat, ignis ponatur et discimus: si homines timerentur, martyres non fierent. Ibid.

    241 Quia asserunt se non audisse quae judicata sunt vel disposita, sed simpliciter in oblata sibi pura charta subscripsisse eos supplico dicere eos praecipiat magnificentia vestra. Ibid.

    242 Deducat notarios suos; ejiciens enim omnium notarios, suos fecit scribere. Concil, IV, p. 68.

    243 Unisquisque per suos notarios scripsit; mei mea; religiosissimi episcopi Juvenalis sui; religiosissimi episcopi Thalassii sui.

    244 Excipiebant notarii mej, Julianus, qui nunc est reverendissimus episcopus Lebedi, et Crispinus diaconus, et venerunt notarii reverendissimi episcopi Dioscori, et deleverunt tabulas eorum, et digitos eorum pene fregerunt, volentes tollere et thecas eorum. Concil., IV, p. 69.

    245 Quoniam in judicium centum viginti, aut triginta episcoporum traditus necessitatem habui parere eis quae abillis ordinabantur. Concil., IV, p. 75.

    246 Матор.,ХП,37.

    247 Cupax. IV,26.

    248 A patre autem qui judicatur, justis non utitur; filius enim patri etiam justa dicens moriatur. Concil., IV, p. 75.

    249 Orientales et qui cum ipsis reverendissimi episcopi clamaverunt: Omnes peccavimus, omnes veniampostulamus. Ibid.

    250 Sancte et integre et catholice fidem exposuit Flavianus, siquidem ejus fidei expositio cum beatissimi atque apostolici viri papae Romani epistola concordat. Concil, IV, p. 95.

    251 Quoniam sanctae memoriae Flaviani fides concordat cum apostolica sede Patrum traditione, sententia qua ilium, ab haereticis constat esse damnatum, ipsam in eos retorqueri a sancta synodo necesse est. Ibid.

    252 Martyr Flavianus fidem bene exposuit. Ibid.

    253 Exsurgens reverendissimus episcopus Juvenalis simul cum ipsis, transiit in alteram partem. Et clamaverunt Orientales: Deus bene adduxit te orthodoxe, bene venisti. Concil, IV, p. 96.

    254 Petrus ea, quae Petri sunt, sapit; bene venisti, orthodoxe. Ibid.

    255 Ego cum patribus ejicior; ego defendo patrum dogmata, non transgredior in aliguo. Concil, IV, p. 97.

    256 Dioscorus reverendissimus episcopus Alexandriae dixit: Mentitur. Concil, IV р.161.

    257 Non erant decem, aut viginti, aut triginta, aut centum soli: ex ipsis autem ego adduco testes, quia ex iis quae dixit, nihil verum est. Concil, IV, p. 162.

    258 Conjicite, quantam tune intulit violentiam, omnium rerum petestatem adeptus et judicii, cum etiam et nunc omne conturbent concilium. Sex illi tantum relicti sunt, et omnes nos conturbat. Concil, VI, p. 160.

    259 Ibid.

    260 Videtur nobis (secundum quod Deo placitum est, justum esse, si placuent divinissimo et piissimo Domino nostro, eidem paenae Dioscorum, et Juvenalem, et Thalassium, et Eusebium episcopum Ancyrae, et Eustatbium, et Basilium, qui tune potestatem et principatum Synodi tenuerunt, subjicere, et a sancto concilio secundum regalas ab episcopali dignitate fiere alienos. Concil, IV, p. 202.

    261 Αγιος ό θεός, άγιος ισχυρός, άγιος άϋάνατος, έλέησον ημάς. Ibid. Этот гимн, сохранившийся на греческом языке в богослужении на Страстную пятницу во время поклонения кресту, фигурирует на Халкидонском Соборе в первый раз в истории Церкви.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Глава четвертая

Второе заседание Халкидонского Собора. — Маркиан требует у епископов точного определения о таинстве Воплощения. — Третье заседание Собора. — Евсевий Дорилейский требует осуждения и низложения александрийского патриарха.—Диоскор отказывается явиться на Собор. — Прибытие и прошения четырех египтян: Феодора, Исхириона, Афанасия и Софрония.—Жестокости управления Диоскора: его тирания, корыстолюбие, грабежи; распущенность его частной жизни.—Собор осуждает и низлагает Диоскора, а император ссылает его в Гангры. — Четвертое заседание Собора.—Епископы и легаты отказываются составить вероопределение о таинстве Воплощения: причины этого отказа. — Послание папы Льва к Флавиану одобряется торжественно всем Собором. — Пять вице-председателей Эфесского лжесобора получают прощение. — Четырнадцать египетских епископов отказываются подписать послание папы: им угрожают отлучением, они на коленях умоляют Собор о милосердии.

I

Заседание Собора, назначенное на 9е октября, не состоялось; второе деяние162, или заседание Халкидонского Собора, на котором, так же как и на первом, председательствовали государственные сановники, имело место 10го октября в той же церкви св. Евфимии. Ни Диоскора, бывшего председателя Эфесского лжесобора, ни пяти товарищей его по председательству, признанных на первом заседании виновниками или соучастниками беспорядков, бывших на этом Соборе, не было на этом заседании; египетские епископы in corpore также отсутствовали, и замечено было, что с тех пор ни один из них не присутствовал в собрании в качестве члена. Заседание имело характер чисто догматический Император желал, чтобы Собором было сделано ясное и точное определение тайны Воплощения, необходимое как для умиротворения умов, так и для того, чтобы дать государству определенное правило для законодательной его деятельности. Феодосии II издал евтихианскии закон, предписывающий принятие ложного Эфесского Собора. Этот закон Маркиан отменил, но какой же другой закон следует ему постановить на место отмененного? Какой догмат веры должен быть узаконен, как критерий православной веры? Он требовал от Халкидонского Собора точной формулы вероучения о тайне Воплощения, как когдато требовал этого Константин Великий от первого Вселенского Собора относительно тайны Пресвятой Троицы.

Маркиан без сомнения считал бы великим счастьем для себя соединить со своим именем славу Соборного определения такого важного догмата веры, как тайна Воплощения, подобно тому как Константин имел счастье соединить со своим именем славу определения Никейским Собором догмата единосущия трех Божественных лиц. И представители его на Соборе, государственные сановники, в самом начале заседания, предложив отцам Собора заняться важнейшим делом, ради которого и созван был Собор, изложили перед ними все доводы, какие только могли повлиять на них. "Нам всем желательно, — говорили они, — чтобы учение веры было правильное, и всякое сомнение устранено было единомыслием... Вы дадите отчет Богу, если не удовлетворите этому желанию. Постарайтесь же без страха, без угодливости и вражды изложить веру в чистоте, так чтобы и те, кто не одинаково мудрствует со всеми, приведены были познанием истины к единомыслию". Но убеждения их не тронули епископов, мало расположенных впутываться в такие тонкие и деликатные по своему существу прения, на благоприятный и желательный результат которых в собрании, состоящем из шестисот членов, имеющих различные интересы или мнения, казалось им, трудно было рассчитывать.

"Зачем, — говорили они, — браться за такое опасное дело, как составление нового вероопределения? Разве св. отцы Никейского и Константинопольского Соборов не оставили нам относительно всех догматов таких символов или изложений веры, которым нужно следовать? И если возникшие в недавнее время ереси потребовали более полных изъяснений веры, то и они были сделаны отцами: против ереси Нестория — во втором послании Кирилла к Несторию, и против Евтихия — в окружном послании Льва к Флавиану. Нужно удовольствоваться этими изложениями веры, если не хотят возбудить снова разногласия, вместо того чтобы восстановить мир. Другого изложения не беремся и не дерзаем составлять. Есть правило святых отцов, повелевающее довольствоваться тем, что есть, формально запрещающее составление всякого нового символа или нового изложения веры"263.

Епископы намекали этим на то постановление первого Эфесского Собора, которое так предательски было перетолковано Диоскором против Флавиана.

Несмотря на эти доводы, которые в сущности показывали большую робость в епископах, происходившую от различия мнений, сановники настаивали: вероопределение, по их словам, было необходимо как правило для деятельности государственной, император желает иметь его непременно. Они предложили собранию составить комиссию из представителей главных церковных округов с избранными ими самими двумя помощниками, возложив на нее обязанность приготовить проект вероопределения, который затем можно будет рассмотреть в общем собрании; но епископы решительно не соглашались и на это. "Письменного изложения веры не составляем". — "Во всяком случае, если и надо чтонибудь сделать, — чего я, впрочем, не думаю, — заметил по этому поводу Флоренции Сардский, — то для этого нужно время; о вере нельзя рассуждать наскоро и небрежно; дайте нам отсрочку, чтобы мы могли с надлежащей обдуманностью подойти к истине"264.

Сановники не имели ничего возразить против этого справедливого требования и готовы были удовлетворить его.

Между тем некоторые епископы попросили, чтобы поведено было на этом же заседании прочитать вслух всему собранию те вероизложения и отеческие писания, которые могли содействовать разъяснению и верному пониманию предлежащего исследованию догмата веры. Чтением этих документов и занялся Собор в продолжении всего заседания.

Сперва прочитан был Никейский Символ веры, вызвавший единодушные восклицания: "Это вера православных! Ею все веруем, в ней мы крестились, в ней крестим; все так веруем". Потом прочитан был (в первый раз на Вселенском Соборе) Символ Константинопольский; выслушав его все епископы воскликнули: "Это вера всех нас! Это вера православных! Так все веруем".

После чтения Символов приступили к чтению отеческих писаний (в целом виде или отрывках), в которых разъясняется вопрос о соединении во Иисусе Христе двух естеств. На первом месте поставлены были два послания Кирилла: одно к Несторию (2ое), читанное и одобренное на 1 Эфесском Соборе, и другое к Иоанну Антиохийскому, читанное и одобренное на Поместном Константинопольском Соборе. Один из епископов предложил было прочитать и третье послание Кирилла к Несторию, заключающее в себе анафематства, но это предложение благоразумно оставлено было без внимания. Затем прочитано было в переводе на греческий язык окружное послание папы Льва к Флавиану, и наконец несколько отрывков, искусной рукой выбранных из писаний св. отцов Восточной и Западной церкви.

Из всего прочитанного одно только послание папы Льва возбудило глубокие разногласия в суждениях: между тем как епископы восточного и константинопольского округов выражали полное согласие свое с этим посланием, палестинские и иллирийские епископы при чтении некоторых мест из него громко заявляли сомнения в их православии, подозревая в них скрытую тенденцию несторианскую. Сомнения их тут же были разъясняемы указанием параллельных мест из писаний Кирилла, но сомневающиеся не успокаивались265. Сановники воспользовались этими противоречиями и сомнениями, чтобы указать епископам на необходимость составления нового вероопределения, для всех несомненного. "Так как есть разногласия и сомнения в учении веры, —повторяли они,—то их необходимо устранить взаимным обменом мыслей", и предложили епископам для этой цели устроить собрания у константинопольского архиепископа Анатолия. "Мы все веруем так, как Лев, — отозвались на это предложение многие голоса, — у нас нет никаких сомнений в истине его вероучения; мы все подписались под его посланием". — "Всем вам и не нужно собираться у архиепископа, — отвечали сановники, — пусть приходят к нему на собрания только те, кто сомневаются, а архиепископ изберет из числа несомневающихся людей наиболее способных вразумить и успокоить сомневающихся. С соизволения императора мы даем вам на эти собеседования пять дней и надеемся, что в этот пятидневный срок все разногласия и сомнения будут устранены и достигнуто желаемое согласие всех в вере"266.

Заседание уже готово было окончиться, как вдруг в собрании произошел большой шум. Епископы иллийриские и палестинские, т.е. остатки Диоскоровой партии, присоединившиеся к левой стороне, стали громко упрашивать, чтобы возвратили на Собор их отцов. Они подразумевали под этим Ювеналия Иерусалимского, Фалассия Кесарийского и других вицепредседателей ложного Эфесского Собора, которые сановниками признаны были соучастниками жестокостеи Диоскора; некоторые из них осмелились просить и за самого Диоскора. "Мы просим об отцах наших, — восклицали они,—возвратите их Собору. Передайте наши просьбы императору и императрице; мы все погрешили, пусть же и прощено будет всем!"267.

При имени Диоскора Восточные поднялись с негодованием: "Нет, нет,—закричали они,—египетского в ссылку!", но иллирийцы снова, и еще громче и дружнее, кричали: "Диоскора — Собору; Диоскора — церквам; мы все погрешили, да будет и прощение всем!" — "Те, кто требует прощения Диоскору, немногочисленны,—закричали константинопольские клирики,—и не составляют Собора"268. Сановники, желая прервать эти крики, сказали епископам: "Что было произнесено, то должно быть и будет приведено в исполнение"269. Этим и окончилось второе заседание.

Задачей первого заседания Собора, как помнит читатель, было — констатировать факты Эфесского разбойничьего Собора и открыть виновников их; оставалось применить к виновным наказания, положенные канонами: это и было предметом следующего заседания Собора, состоявшегося 13 октября, через пять дней после первого. В первом заседании Собор был составлен как судебная палата, под председательством государственных сановников· но на этот раз он представлял из себя собрание чисто церковное,' имеющее целью применение законов Церкви. Папские легаты, или Римляне, как их все называли, по заключенному между папой Львом и императором Маркианом договору, председательствовали. Пасхазин, главный легат, садясь на председательское место, сказал, что он занимает его в качестве местоблюстителя святейшего римского архиепископа и по его повелению.

Римское право, как известно, не знало, подобно нашему, учреждения государственных прокуроров, обязанных преследовать судом, от имени общества, деяния, могущие повредить его существованию; за исключением некоторых редких случаев, преследование общественных преступлений предоставлялось частным обвинителям. То же самое было и в каноническом праве, которое заимствовало порядок своего судопроизводства из гражданского права. И здесь опять Евсевий Дорилейский выступает обвинителем. В первом заседании, перед церковной судебной палатой, председательствуемой сановниками государства, он подал свое прошение императору, который отослал его Собору, теперь же он вошел с прошением своим прямо и непосредственно в Собор епископов, потому что дело шло о суде чисто церковном. Прошение его заключало в себе следующие три главные пункта:

1. Так как Евсевий низложен был несправедливо270, то он, хотя папой Львом и возвращено было ему прежнее его достоинство, просил у Собора канонического постановления его в сане епископа дорилейской церкви.

2. Так как Диоскор на Эфесском Соборе доставил торжество скверной ереси Евтихия, то Евсевий требовал, чтобы он наказан был за это примерно самыми тяжкими наказаниями, какие только положены в канонах, а нечестивое учение Евтихия торжественно предано анафеме271.

3. Наконец, он выражал желание, чтобы акты преступного Эфесского Собора были уничтожены и само имя его вычеркнуто было из списка Соборов, как недостойное.

Достойно замечания, что обвинение Евсевия ограничивалось одним только Диоскором и что ни Ювеналий Иерусалимский, ни Фалассий Кессарийский, ни трое других вицепредседателей Эфесского лжесобора не были включены им в число виновных. Евсевий заметил, без сомнения, что поведение этих пяти епископов на заседании 8 октября и их мужественное отступничество на глазах самого Диоскора приобрело им симпатию большинства; а бывший адвокат был не такой человек, чтобы затевать дело, результат которого был бы сомнителен.

Когда это прошение было прочитано, Евсевий встал и сказал: "Прошу святой Собор вызвать сюда, ко мне на лицо, противника моего для объяснения со мною о делах, в которых я его обвиняю"272. — "Его уже приглашали, — возразил константинопольский архидьякон Аэций, исполнявший должность докладчика и протонотария Собора, —дьяконы Домн и Кириак ходили к нему, как и ко всем епископам, с повесткой прибыть сегодня на заседание Собора в церковь святой Евфимии; он объявил им, что пришел бы охотно, если бы мог свободно располагать собой, но теперь этого не может, так как он находится под арестом, и стражники его, вероятно, не позволят ему выйти из дома". — "Посмотрим однако, не находится ли он гденибудь около церкви"273, — сказал председатель Пасхазин и сделал знак двум пресвитерам, чтобы они вышли посмотреть. Те пошли и, обойдя кругом всю церковь, донесли, что нигде поблизости не видали его.

Тогда решили послать к нему на дом трех епископов: Константина, митрополита бострского, Акакия Ариарафийского и Аттика Зильского—с приглашением прибыть на Собор; эти три епископа отправились в сопровождении нотария, которы&должен был записать в протоколе все, что произойдет при этом свидании. Диоскор принял их таким же образом, как накануне принял посланных протонотария. "Я арестован,—сказал он, — меня стерегут магистриане; осведомитесь у них, позволят ли они мне следовать за вами"274. — "Мы посланы не к магистрианам, а к Вам, — заметил ему Акакий Ариарафийский, — и Вам одному надо решить это". "На Вас,—присовокупил другой комиссар, епископ зильский,—почтеннейшим епископом Евсевием подана Собору новая обвинительная записка, и св. Собор приглашает Вас придти на заседание его для оправдания себя от обвинений".

Но Диоскор ограничился той же отговоркой, и комиссары ушли· но неподалеку от дома, встретившись с помощником придворного чиновника и узнав от него, что со стороны его нет препятствий Диоскору прибыть на Собор, воротились назад, чтобы снова побудить Диоскора к повиновению Собору. "Я рассудил сам с собой, — отвечал он на новые их убеждения, — и нашел, что мне полезно в данном случае: так как на первом заседании сановники постановили какоето определение, а Собор хочет теперь отменить его и для этого призывает меня, то я требую, чтобы, если я явлюсь, то государственные сановники и сенаторы, присутствовавшие тогда, были и теперь при моей явке". — "Святой Собор ничего не хочет изменять в том, что решили сановники", — ответил ему епископ ариарафийский. "Вы мне однако сказали, — возразил Диоскор, — что Евсевий подал на меня обвинительную записку; я желаю, чтобы дело по его записке рассмотрено было в присутствии государственных сановников и сенаторов". Тогда один из комиссаров, Константин Бострский, сказал: "Вы уверяли нас сначала, что если Ваши стражи позволят Вам, то Вы придете на Собор; позволение это Вам дается помощником придворного чиновника, которого мы только что встретили и который сопровождает нас. Желаете ли вы придти на Собор или нет? Отвечайте прямо"275. — "Я узнал теперь, — возразил Диоскор, — что сановников и сенаторов нет в собрании; этого для меня довольно, чтобы знать, что делать; больше я вам ничего не имею сказать"276. Три епископа вышли.

Когда они донесли обо всем этом собранию, оно послало новую депутацию из трех епископов со второй повесткой: это были Пергамий, митрополит писидийской Антиохии, Кекропий Севастопольский и Руфин Самосатский, которые отправились также в сопровождении нотария. Они услышали от Диоскора те же увертки, как и их предшественники. "Я уже и прежде заявлял, — сказал он им, — что я нездоров, и так как мне после того стало еще хуже, то я и отложил прибытие на Собор"277. — "Прежде вы ничего не заявляли о нездоровьи, а только требовали присутствия на Соборе сановников, — заметил ему Кекропий. — Оставьте, сделайте милость, отговорки и поступите так, как прилично епископу по требованию канонов; послушайтесь святого Вселенского Собора".

Руфин также стал убеждать его, и Диоскор осведомился, находятся ли в собрании Ювеналий, Фалассий, Василий и Евстафий, его прежние вицепредседатели на Эфесском Соборе. "Собор не поручал нам отвечать на этот вопрос", — возразил на это довольно сурово Пергамий278. "Ну, если так, — вскричал Диоскор, — то я буду просить императора, чтобы он повелел и теперь при исследовании моего дела присутствовать прежде бывшим сановникам, равно как и тем епископам, которые вместе со мной попали в обвинение, возводимое на нас Евсевием". — "Евсевий обвиняет только Вас одного, — ответил Кекропий, — и дело Ваше принадлежит к каноническим; а когда исследуется дело по канонам, то нет надобности в присутствии сановников или коголибо из мирян". — "Что я сказал, то сказал"279, — возразил Диоскор, и посланные удалились. Когда они донесли обо всем этом Собору, Евсевий Дорилейский счел нужным формально заявит Собору, что обвиняет одного только Диоскора, и никого более, и что поэтому Диоскор напрасно ищет предлогов и подстрекает него к обвинению других. После этого заявления в собрании стали рассуждать, следовало ли теперь же послать александрийскому епископу третью и последнюю повестку, и между тем как одни были не прочь отложить это дело на день или на два, а другие с негодованием говорили: "один человек опустошил вселенную, и мы сидим ради его уже третий месяц", докладчик и протонотарий Собора архидьякон Аэций обратил внимание собрания на новые принесенные Собору жалобы на Диоскора, которые должны были еще более усилить дурное расположение епископов к обвиняемому патриарху.

II

Во время ходьбы депутатов из Собора к Диоскору с повестками и обратно от Диоскора в Собор с донесениями, которая заняла много времени, потому что церковь святой Евфимии расположена была за городом, четыре египтянина явились на пороге церкви; каждый из них нес особое прошение на Диоскора, адресованное папе Льву и Собору: они хотели сами лично подать свои прошения Собору и подтвердить клятвою, что все написанное в них истина. Эти четыре египтянина, прибывшие из Александрии нарочно с целью начать иск против александрийского патриарха, состояли из двух дьяконов и одного пресвитера, и, — что придавало их появлению особенный интерес, — этот пресвитер, по имени Афанасий, был племянник Кирилла, предшественника Диоскора, имя которого было на устах у всех с самого открытия Собора.

Афанасий был представитель всей фамилии своего дяди, или по крайней мере того, что осталось от этой несчастной фамилии280; она послала его донести Собору, на который возлагала единственную надежду на земле, о тех ужасных преследованиях, от которых она почти вся перемерла. По обычаю каждый из просителей, исчисляя в своем прошении свои собственные неудовольствия и обиды со стороны обвиняемого, прибавлял к ним и общие дела его, могущие произвести впечатление на судей. По предложению Аэция, легат Люценций приказал ввести всех четырех, и прошения их одно за другим были прочитаны секретарем Собора281.

Первый из челобитчиков, Феодор, был дьяконом при Кирилле. До поступления в клир он прослужил почти двадцать два года в военной школе магистрианов, т.е. чиновников особых поручений, и состоя в этой должности при Кирилле во время 1 Эфесского Собора, хорошим поведением своим, усердием и расторопностью, обратил на себя благосклонное внимание патриарха и удостоен был того, что Кирилл причислил его к своему клиру, где он был дьяконом в продолжении пятнадцати лет. Но как только Диоскор занял патриарший престол, то исключил его из клира, не имея к тому никакой другой причины, кроме той, что он удостоился близости и благосклонности Кирилла.

"И действительно,—говорилось в прошении,—этот архиепископ Диоскор282, которого нужно называть не святейшим, а лютейшим, поставил себе задачей выгнать из города не только родственников своего предшественника, но и всех тех, кто был близок к нему и пользовался его благосклонностью. Он ненавидел Кирилла за его правую веру, ненавидел и всех близких к нему людей; нужно знать, что он сам еретикоригенист, дозволявший себе богохульствовать о Святой Троице. Его тирания ни перед чем не останавливается: ни перед убийством, ни перед сожжением домов, ни перед истреблением лесов, — когда он захочет мстить комунибудь. К тому же он всегда вел позорную жизнь, что я готов вам доказать. В удостоверение всего того, что я показываю на него, я представляю свидетелей, которые находятся здесь; я прошу вашу святость поместить их до времени в безопасное место, чтобы предохранить от жестокостей Диоскора и его приверженцев"283.

Второй из челобитчиков был тоже дьякон и такой же близкий человек к дому александрийского архиепископа Кирилла, как и первый: он неоднократно получал от Кирилла более или менее важные поручения, особенно в Константинополь, и для исполнения их совершал длинные путешествия по суше и морю, но при вступлении нового патриарха был постыдно выгнан из клира, так как тому были подозрительны или ненавистны все люди, имевшие доверенность у его предшественника. Он назывался Исхарионом. Прошение его заключало в себе большие подробности, касающиеся общественных и частных грабежей, учиненных Диоскором, равно как и позорной жизни его. В нем рассказывалось, как ливийские церкви, по причине бесплодности почвы, которая не всегда доставляла им достаточное количество хлеба для пропитания странников и туземных бедняков и даже для употребления его при богослужении, получили от императора часть годового запаса пшеницы, и как Диоскор в качестве начальника этих церквей вытребовал себе право раздачи этой пшеницы, велел сложить ее в свои амбары, не для того чтобы раздать ее, а чтобы сохранить и продать ее в свою пользу во время дороговизны, так что церкви ливийские не один раз терпели недостаток в ней даже для принесения бескровной жертвы.

Как на пример дерзкого мошенничества и хищения, в прошении указывалось на дело Диоскора против одной благородной матроны по имени Перистерия, о котором всякий, особенно из жителей Константинополя, знает: ради спасения своей души она завещала большое количество денег монастырям, больницам, странноприимным домам и приютам нищих и бедняков египетской области; но Диоскор, разгневавшись на то, что она ничего не отказала ему лично конфисковал завещанное ею имение и раздал его танцовщицам музыкантам и другим театральным гаерам284.

"И дурные нравы, сладострастие и пиршества этого почтеннейшего мужа, — прибавлял дьякон Исхарион, — не менее известны всем, как и его грабежи. Вся провинция их знает; александрийские распутные женщины весьма часто посещают архиерейский дом и веселятся в нем и в банях епископа, особенно пресловутая распутница Пансофия, прозванная горною монтаньяркою285. Эта женщина и ее любовник архиепископ служат басней всего города; их ужасно злословят, и изза этого часто происходят драки и даже убийства"286.

Одно обстоятельство, касающееся лично челобитчика, давало видеть, на что употреблял патриарх свою монастырскую милицию и своих погребалыциков мертвых. "Когда я, ни в чем неповинный, оказался перед ним виноватым,— писал он, —то он не только запретил мне служение священным тайнам, но и выслал на мое маленькое имение, которым я жил, толпу монахов и других вооруженных людей, чтобы его разрушить. Таким образом все строения на бедной моей ферме были сожжены, фруктовые деревья вырваны с корнем, и вся земля опустошена вконец. Недовольный еще и этим, Диоскор хотел даже убить меня, поручив толпе клириков или, лучше, разбойников, под предводительством дьяконов Петра и Гарпократиона, которые всегда служили его неистовству, как показывают и дела, производившиеся в Эфесе против святой памяти Флавиана, принести ему мертвое мое тело287. Узнав об этом заранее, я спасся, укрывшись в одном доме, но вскоре после того в самые пасхальные дни по его приказанию схвачен был дьяконом его Гарпократионом и заключен в один странноприимный дом для калек, куда Диоскор снова подсылал убить меня, но безуспешно, благодаря жалости ко мне и ненависти к нему моих сожителей". В доказательство верности своих обвинений челобитчик, также как и предшествующий, предлагал представить свидетелей, даже из близких к архиепископу лиц и домашних служителей его.

Перешли к чтению прошения третьего, самого важного из всех челобитчиков, потому что он был племянник Кирилла, пресвитера Афанасия. "Мой брат Павел и я,—говорилось в прошении,—были племянниками блаженной памяти Кирилла, сыновьями его сестры Исидоры. Духовным завещанием своим он отказал своему преемнику, кто бы он ни был, много ценностей из своего имущества, заклиная его святыми тайнами покровительствовать его роду и поступать с ним по всей справедливости288. Но Диоскор, питая ненависть к правой вере Кирилла, как еретик, не только не покровительствовал нам, но с самого начала своего епископства стал угрожать нам обоим смертью, если мы потребуем хоть малейшую часть из наследства нашего дяди, и своим неустанным преследованием заставил нас всех оставить Александрию и идти в Константинополь искать себе защиты, которой мы не могли найти в своем городе, так как патриарх запугал судей, и они все молчали перед ним; но его ненависть преследовала нас и в Константинополе. Он оклеветал нас перед министром Номом и евнухом Хризафием, который управлял тогда всем и разделял с ним плоды своих грабительств. Как только мы приехали, нас всех взяли под стражу, бросили в тюрьму и до тех пор мучили, пока мы не отдали всего, что привезли с собой; мы даже принуждены были занять порядочную сумму денег за огромные проценты"289.

"Мой брат умер от лишений и страдания, а я остался жить вместе с его женой, детьми и нашими тетками, обремененный долгами, не смея показаться на улицу. Между тем, опасаясь, чтобы нам не осталось какогонибудь убежища, Диоскор забрал наши дома, чтобы переделать их в церкви; он присоединил к тем домам и мое собственное жилище, которое находится на четвертом этаже и по положению своему вовсе не удобно для церкви. Недовольный еще этим, он без всякого повода к тому лишил меня пресвитерства. И вот семь лет мы живем, скитаясь с места на место290; преследуемые как нашими кредиторами, так и Диоскором, не имея возможности жить ни при церквах, ни в монастырях. Так, когда я укрылся было в Метании, предместье Александрии, древнем Канопе, которое во все времена служило убежищем и состояло под покровительством монастыря Тревеннисиотского, то Диоскор, будучи не в состоянии выгнать меня оттуда, запретил мне пользоваться общественной баней, покупать хлеб или другую какую пищу, так что я поневоле должен был сам выйти оттуда, чтобы не умереть с голоду291; и теперь я доведен до того, что вынужден доставать пропитание себе и оставшимся у меня двум или трем невольникам милостыней. Количество же денег, потраченных нами, частью собственных, частью занятых за огромные проценты, простирается до 1.400 фунтов золота, — все они перешли в руки наших преследователей. Такова участь сестер блаженной памяти Кирилла, наших теток, вдовы моего брата и его детей сирот".

Последнее прошение было от мирянина Софрония. Оно свидетельствовало, что если патриарх был очень снисходителен к самому себе в нравственном отношении, то он также был милостив и к порокам других. Софроний был мужем одной довольно красивой женщины. Один чиновник Александрийской префектуры влюбился в нее и похитил ее. Муж пожаловался императору, и от двора пришел приказ, чтобы жена его бьша возвращена ему, а похититель ее наказан. Последний назывался Макарий. Тесная связь существовала между ним и Диоскором, как между людьми, которые оказывают по временам друг другу подобного рода услуги. Диоскор успокоил его, сказав ему: "Будь покоен, приказ не будет исполнен; я здесь такой же повелитель, как и император, и я сделаю так, что обвинитель твой вынужден будет убраться и просить помилования"292. "Тогда, — продолжал истец, — он послал ко мне в дом своего дьякона, по имени Исидор, с толпой разбойников, которые взяли у меня все, что только я имел, даже платья и другие вещи, необходимые для меня и моих детей293, и я сам, узнав об этом случайно, едва спасся бегством. Таковто Диоскор. Много и очень много людей, также как и я, испытали на себе его неистовство, но бедность или страх помешали им принести вашей святости свои жалобы. Умоляю святое собрание ваше, сжальтесь надо мной и повелите, чтобы задержанный тиран Египта дал мне ответ за его неистовства. Я требую также, чтобы и Агораст, бывший его синкел, был призван сюда, допрошен святым Собором и поставлен на очную ставку со мной".

По прочтении их прошений, верность которых они подтвердили клятвой, четыре египтянина вышли, рассчитывая быть призванными позже, если Собор даст их жалобам надлежащий ход. Собрание возобновило прерванные рассуждения и под влиянием этой сцены послало Диоскору третью повестку; но и эта последняя повестка не имела успеха, как и две первые. На новые настоятельные просьбы комиссаров обвиняемый ограничивался ответом: "Что я прежде говорил, то говорю и теперь"; он повторил эти слова семь раз при объяснениях, которые посланные пытались иметь с ним294. Однако повестка эта была обширнее других; в ней упоминалось не только о винах Диоскора на Эфесском Соборе, но и о тех частных обвинениях, кои принесены были на него Собору египтянами. "Обвинения этих людей слишком важны,—говорил один из комиссаров, Иоанн Германикийский, — Вы должны явиться на Собор для оправдания и очистить от пятна Церковь Божию". — "Вы ошибаетесь, — прервал его Диоскор, — Католическая Церковь не имеет пятна; этого не может быть". — "Преступления священников позор для всех", — отвечал ему Иоанн. — Итак, если Вы считаете эти обвинения клеветой, то постарайтесь изобличить ложь". Но все увещания оказались бесполезными.

После этого упорного и решительного отказа явиться на заседание Собора, собрание должно было судить обвиняемого заочно. "Чего по мнению вашей святости, — сказал председатель Пасхазин,—достоин этот обвиняемый, по троекратном вызове отказывающийся явиться на Собор?"295 Со всех сторон послышались голоса: "осуждения по канонам". — "Согласны ли вы, чтобы он наказан был по всей строгости канонов", —снова спросил Пасхазин, и повторил этот вопрос несколько раз. — "Все согласны, чтобы он осужден был по канонам. Постановите приговор, и весь Собор в целом и все в частности будем согласны с ним"296. Тогда три легата, перечислив кратко одно за другим все преступные деяния Диоскора, какие оказались в прениях первого заседания, и присовокупив к ним другие вины его, не упоминавшиеся при этих прениях, — например, что он на тайном Соборе произнес отлучение святейшему архиепископу Рима, — объявили, что по всем этим причинам, и потому еще, что мучимый, конечно, совестью, после троекратного вызова, не явился на суд, Диоскор, бывший александрийский епископ, сам себя присудил к наказаниям, положенным канонами, которые он так много раз нарушал. "Вследствие чего, — так закончили они свою речь, — святейший архиепископ Лев, вместе с преблаженным апостолом Петром, который есть камень Католической Церкви и основание православной веры, через нас, легатов апостольского престола, и присутствующего святого Собора, лишает его епископского достоинства и всякого священнического сана"297.

После этой речи, в которой они формулировали свое мнение, легаты попросили членов Собора подать свои голоса поочередно. Константинопольский патриарх Анатолий, как первосвятитель Востока, заговорил первый и сказал, "что, мысля во всем одинаково с апостольским престолом римским, и он присуждает Диоскора к низложению"; антиохийский патриарх Максим сделал то же самое, ставя на вид в особенности то, что "обвиняемый оказал неповиновение требованиям Собора"298, — и это была формула, которую употребили почти все Восточные. Некоторые прибавили к этой главной причине и то, что он несправедливо осудил мученика Флавиана и причинил ему смерть, за что палтский епископ Савва назвал его новым Каином299.

Когда приговор осуждения, произнесенный членами Собора словесно, утвержден был потом и подписями их, Собор повелел объявить его осужденному патриарху, а вместе с тем Хармозину, пресвитеру и эконому, архидьякону Евфалию и другим александрийским клирикам, находившимся в Халкидоне, уведомив их, чтобы они берегли в целости имущество их церкви до поставления нового архиепископа. Вскоре затем Собор нашел нужным объявить об этом приговоре публично всему константинопольскому и халкидонскому народу, извещая его, что Диоскору после этого справедливого приговора Собора не остается никакой надежды на восстановление его в прежнее достоинство, что бы он там ни говорил, потому что бывший патриарх, оставшийся таким же заносчивым и после низложения, каким был до этого, говорил всякому встречному, что он мало заботится о Соборе, приговор которого не помешает ему занять снова свой патриарший престол и взять в руки свою паству· Чтобы заставить умолкнуть эти слухи, начинавшие ходить повсюду и волновать Египет, император Маркиан поспешил повелеть отвезти обвиненного в Гангр, лежавший в Пафлагонии, который он назначил ему местом ссылки300.

Обвинитель его Евсевий таким образом получил удовлетворение в главном пункте; после этого результата восстановление его в дорилейском епископстве не могло встретить затруднений; что же касается кассации актов Эфесского Собора, о которой уже не могло быть сомнения, то она была отложена до будущего заседания, на котором хотели рассмотреть ее отдельно. Так кончилось третье заседание Халкидонского Собора.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

III

Освободившись от вопросов о личностях, по крайней мере от самого главного, Собор мог теперь отдаться вполне исследованию вопроса о вероучении. Читатель, вероятно, помнит, что во время второго заседания государственные сановники именем императора требовали от епископов точного вероопределения о тайне Воплощения: епископы отклоняли это требование, но на замечание одного из них, что для решения такого важного дела нужно время и размышление, сановники дали им пять дней на составление проекта вероопределения. Пять дней прошло, и четвертое заседание открылось 17 октября. Ничто существенно не переменилось в этот промежуток; собеседования епископов у константинопольского архиепископа не привели ни к чему окончательно решенному: Маркиан упорно хотел вероопределения, епископы, со своей стороны, упорно отказывали ему в этом, а в сущности и государь, и епископы были правы.

Император был прав, желая ясной и точной формулы веры, которая могла бы быть законом и руководством для судов, обязанных применять этот закон на деле. Как покровитель Церкви, долженствующий защищать законными карательными мерами православие верований, он имел полное право требовать от Собора, который один имел власть определять догматы веры, такого вероопределения, которое в одно и то же время проясняло бы и совесть правоверующих и не позволяло бы светскому правительству путаться в мерах обуздания неправомыслящих.

Для того чтобы знать, как вести себя правительству, оказалось недостаточным одного осуждения ереси Нестория на первом Эфесском Соборе; тем более окажется недостаточным, если настоящий Собор только осудит ересь Евтихия: хорошо, если законодатель укажет, во что не должно верить, но еще лучше, если он ясно и точно определит, во что должно верить. К объяснениям отрицательным надлежало присовокупить и положительные. Этот шаг был необходим, если хотели, чтобы деятельность государства была тесно соединена с истиной догматов.

Эти резоны были справедливы, и если собрание не поддавалось на них, то потому, что оно имело противопоставить им со своей стороны такие же сильные резоны. Епископы знали лучше, чем Маркиан и его правительство, состояние умов на Соборе. Они понимали хорошо, что собрание из пяти или шестисот членов, принадлежащих к разным церквам и разным направлениям богословствующей мысли, никогда охотно не присоединится к кратко выраженной формуле, какой желал от Собора Маркиан. Пустить такую формулу вероучения в общие прения казалось им делом не только бесполезным, но даже и опасным, способным скорее возбудить разделения, чем прекратить их. Если епископы едва могли придти к соглашению, чтобы в одном и том же смысле анафематствовать учение Нестория или Евтихия, то что же произойдет, когда они должны будут взвешивать и определять выражения Символа, который не должен склоняться ни к тому, ни к другому из осужденных учений?

Обычное оружие большинства, при встрече с противоречиями своим мнениям, было кричать о ереси, и этот крик устрашал членов меньшинства: среди кипучих страстей того времени всякий опасался, как бы его мнение, дурно понятое, не вызвало этого крика, и никто не хотел подвергаться ему, потому что обвинение в ереси влекло за собой часто низложение, а иногда и ссылку. Слишком много примеров оправдывали эти страхи, и Феодор Клавдиопольский во время первого заседания выразился о них так: "Мы боимся обвинения в ереси, опасаясь потерять тех, кого мы крестили"301· Эти доводы, заимствованные из действительных нужд, могли не касаться императора, обращавшего внимание только на общую, безусловную полезность, но в глазах епископов они тем не менее имели определяющее значение.

Папские легаты, составлявшие третью власть в собрании, благодаря условиям, заключенным между папой и императором, разделяли, как и прочие епископы, сомнения своих товарищей о своевременности вероопределения; как представители Римской церкви, они формально отвергали его. К чему делать опасные нововведения, когда для настоящих обстоятельств имеется послание папы Льва к Флавиану, в котором так хорошо изложено православное учение о тайне Воплощения? Подписанное уже многими епископами, не представляет ли оно наилучшее догматическое изложение веры, какое только может утвердить Собор? Это мнение подкреплялось у легатов естественным желанием видеть изложение веры, исшедшее из Римской церкви, принятым Вселенским восточным Собором. Большая часть епископов присоединились к их предложению, половина из уважения, которое внушало им послание, половина из желания удалить от себя ответственность нового дела.

Таково было расположение умов на Соборе, когда председательствующие сановники открыли заседание. Повторив в кратких словах то, что произошло во втором заседании, они сказали: "Пять дней, назначенных на проект вероопределения, прошли; пусть же епископы соблаговолят сказать, что они решили насчет веры"302.

Тогда поднялся со своего места Пасхазин и от имени легатов, сидевших во главе епископов, произнес следующие слова: "Никейский Собор составил Символ веры, подтвержденный отцами Константинопольского Собора и принятый первым Эфесским Собором, а святейший папа Лев в своем послании к Флавиану достаточно выяснил все, что относится к ересям Нестория и Евтихия; присутствующий Собор держится этой веры и сверх этого не может ничего ни прибавить, ни убавить"303. При этом объявлении Пасхазина, сделанном на латинском, а потом переведенном на греческий язык, Собор воскликнул: "Мы все веруем так; так мы крещены, так и крестим, так мы верили, так и веруем"304. Ввиду такого заявления большинства, свидетельствовавшего о твердой решимости его не составлять никакого нового вероопределения, сановники не осмелились идти далее; они повернули дело таким образом, чтобы позже привлечь на свою сторону легатов, делая им в настоящую минуту уступку, которой они желали. "Это хорошо,—сказали они,__но необходимо сначала узнать, согласуется ли послание почтеннейшего архиепископа Льва с изложением веры трехсот восемнадцати отцов Никейского Собора и стапятидесяти Константинопольского Собора: пусть же каждый епископ выскажет свое мнение об этом перед святыми Евангелиями".

Книга Евангелий была положена на подвижном алтаре, стоявшем посредине церкви. Константинопольский архиепископ Анатолий первый высказал свое мнение. "Послание папы Льва,—сказал он, — совершенно согласно с Символами веры Никейским и Константинопольским, поэтому я согласен принять его и охотно подписал его"305. — "Это ясно, как день, и не может подлежать сомнению, —присовокупил от имени легатов Пасхазин,—что вера папы Льва есть вера св. отцов; поэтому и послание его, в котором он изложил эту веру по случаю ереси Евтихия, оказывается так согласным с верой и принимается как исходящее из того же духа"306. Архиепископ антиохийский, экзарх эфесский и все Восточные подали свое мнение в той же форме. Епископы Эпира, Македонии, Фессалии и Эллады представили Собору письменное заявление, которое прочитал от имени всех епископ филиппопольский. В этом заявлении говорилось, что "возымев сомнения насчет некоторых неясных мест послания папы Льва, они попросили объяснений на них у легатов и те, на одном совещании у константинопольского архиепископа, рассеяли все их сомнения. Они анафематствовали всякого, кто отделяет в Иисусе Христе плоть, заимствованную Им от Девы Марии, Его матери, от Божества Его, и не признает, что все свойственное человеку и Богу принадлежит Ему неслитно, неизменно и нераздельно"307.

Это объяснение давало видеть Собору, что на совещаниях у архиепископа были заявлены недоумения по поводу послания папы Льва, и что положения, которые особенно возбуждали сомнения и споры, касались различия во Иисусе Христе двух естеств; многие епископы этой группы, принадлежавшие прежде к партии Диоскора, находя неясность в словах, думали, что послание склоняется к такому разделению естеств, какому учил Нестории. Легаты охотно отвечали на возражения, старались рассеять сомнения, но для окончательного успокоения сомневающихся им нужно было произнести анафему против несторианства и сродных с ним представлений. Вот почему сановники, узнав об этих внесоборных прениях, благоразумно предложили вопрос о православии послания. Палестинские епископы в поданном ими письменном заявлении признались в свою очередь, что и их тревожили подобные сомнения, но что теперь, благодаря объяснениям легатов, они соглашаются на принятие послания папы без всяких ограничивающих условий. Сто шестьдесят епископов высказали свое мнение отдельно или группами; сановники предложили высказать свои мнения и остальным; они ответили в один голос: "Мы присоединяемся к тем, мы думаем так же, как и они"308.

Легаты таким образом получили полное удовлетворение: послание папы Льва и на Востоке, как и на Западе, заняло место в ряду письменных памятников вероучения, имеющих каноническое достоинство. Сановники удовольствовались этим, не отказываясь, однако, от своего предложения, которое отложили только на время. Теперь они не хотели расстраивать единства, царившего в собрании. Епископы воспользовались этим благоприятным для них расположением сановников, чтобы испросить у них прощения для пяти бывших вицепредседателей Эфесского лжесобора, объявленных в первом заседании, подобно Диоскору, достойными низложения. "Отцов — Собору; они православные, — кричали со всех сторон сановникам, — они уже подписали послание папы, — как ловкие люди, они поспешили это сделать, — они думают так же, как и римский архиепископ. Многая лета императору, многая лета императрице!"309.

Этот крик о прощении был почти общий, и сановники сочли нужным испросить об этом мнения у Маркиана. "Вы низложили Диоскора, —сказали они епископам,—а хотите простить этих; вы ответите за это перед Богом310. Но пусть решит это дело сам император!" Заседание было прекращено на несколько часов в ожидании ответа государя. Маркиан предоставлял судьбу этих епископов на волю Собору. "Что же вы хотите сделать с ними?" — сказали тогда сановники. — "Мы требуем, чтобы они вошли"3", — воскликнул Анатолий, и все повторили это слово его. "Ну хорошо! Пусть войдут, — сказали сановники, — вы отдадите за это отчет Богу" Когда пять епископов вошли и сели, то со всех рядов раздались восклицания: "Это сам Бог так устроил; многая лета императору! Многая лета сановникам! Многая лета сенату! Вот и полное единение! Вот мир церквей!"312

IV

Между тем как такие вещи происходили внутри церкви, высокие просители ожидали у дверей ее минуты, когда дозволено им будет войти. Это были тринадцать египетских епископов, которые, как и другие египетские епископы, не присутствовали на заседаниях Собора после первого заседания, когда привлечен был к суду их патриарх, и которые хотели говорить от имени всего епископата своей провинции. Еще задень перед тем они подали императору прошение о том, чтобы их уволили от подписи послания папы Льва, а Маркиан отослал их с прошением объясниться перед Собором. Сановники приказали ввести их. Так как они направились к месту, назначенному для просителей, то им закричали со всех сторон, чтобы они сели среди епископов, и они повиновались. Они имели во главе некоего Гиерака или Гиеракия, епископа маленького городка Афнаита. Когда они сели, то между ними и председательствующим сановником начался следующий разговор: "Вы подавали прошение?" — сказал им сановник. — "Да подавали, клянемся вашими стопами", — ответили египтяне313. — "И вы подписали его?" — Посмотрев на подписи, они сказали: "Да, это наши подписи". — "Ну хорошо! Пусть прочитают его".

Константин, секретарь императорской консистории, прочитал его. Оно было кратко и несколько темновато. "Веру, преданную нам нашими духовными отцами: святым евангелистом Марком, всехвальным мучеником Петром Александрийским и святыми учителями нашими Афанасием, Феофилом и блаженной памяти Кириллом, — эту православную веру мы храним как верные ученики и последователи и, исповедуя ее, следуем изложению веры трехсот восемнадцати отцов Никейского Собора, равно как и постановлениям первого Эфесского Собора. Сверх того, мы предаем анафеме все ереси: Ария и Баномия, Манеса и Нестория и ту, которая утверждает, что плоть Спасителя сошла с неба, а не произошла от Святой Девы, Матери Божией, по подобию всех нас, кроме греха314. Наконец, мы анафематствуем все ереси, которые учат иначе, чем Католическая Церковь". Заключение, вытекавшее из этого короткого изложения, было то, что просители не принимают никакого другого правила веры, кроме тех, о которых они заявили, и что по этой общей причине они не подпишут и послания папы Льва.

Вслед за этим чтением последовал продолжительный ропот со стороны присутствующих в собрании. "Почему они не анафематствовали учение Евтихия? Это прошение написано ими с расчетом нас обмануть. Пусть они подпишут послание папы Льва! Пусть они предадут анафеме Евтихия и его учение! Они хотят насмеяться над нами и уйти в свою страну", — говорили со всех сторон315. "Собор был созван по делу Евтихия, а не для других какихнибудь вопросов,—прибавил с живостью Диоген Кизический, — римский архиепископ писал по поводу Евтихия, и мы все согласились с его посланием, во всем согласном с верой св. отцов: пусть же и эти епископы сделают то же!"316 — "Это так и должно быть, — сказал Пасхазин от имени легатов, — пусть же они объявят, соглашаются ли с посланием наместника апостола и анафематствуют ли Евтихия!" — "Мы предлагаем им,—присовокупил Акакий Ариарафийский, — открыто анафематствовать того, кто признавал в Иисусе Христе два естества до воплощения, а после воплощения одно!"317 Все епископы повторяли: "Пусть они подпишут послание Папы Льва и анафематствуют Евтихия!" Тогда Гиерак, глава просителей, сказал: "Всякого, кто мудрствует вопреки тому, что изложено нами в нашем прошении, будь то сам Евтихий, или кто другой, мы анафематствуем318. Что же касается послания святейшего Папы Римского, то епископы знают, что во всех делах мы последуем мнению нашего блаженного архиепископа, нашего предстоятеля; мы умоляем вашу милость подождать, пока мы получим это мнение, потому что триста восемнадцать отцов Никейского Собора повелели всему Египту следовать во всем александрийскому архиепископу и ни один из подчиненных ему епископов не смеет ничего сделать без него". — "Это ложно, — вскричал пылкий Евсевий Дорилейский, — они лгут!"319 "Пусть они докажут истину своих слов", сказал Флоренции Сардийский.

Епископы кричали со всех сторон: "Открыто и прямо анафематствуйте учение Евтихия! Кто не подпишет одобренного Собором послания папы, тот еретик! Анафема Диоскору и всем его друзьям! Если эти епископы мыслят неправославно, то как же они могут поставлять епископа?" — "О православии мнений еще спор идет"320, — осмелились было заметить египтяне, но за эти слова осыпаны были градом язвительных насмешек. "Посмотрите, — говорил Пасхазин, — посмотрите на этих епископов: столько лет они епископами в церквах, состарились, и так мало знают православную веру, что для суждения о ней ожидают чужого мнения"321. Когда эти слова переведены были на греческий язык, все епископы воскликнули: "Кто не хочет анафематствовать Евтихия и не соглашается с посланием Льва, тот еретик!" Испуганные все более и более возрастающей горячностью собрания, готовой дойти до негодования, египтяне наконец закричали: "Анафема Евтихию и всем последователям его!"

Несмотря на это. епископы продолжали настаивать, чтобы они подписали послание папы Льва, угрожая им в противном случае отлучением. "Пусть они подпишут послание Льва; не подписавший это послание — еретик", — кричали со всех сторон. — "Мы не можем подписать его без воли на то архиепископа нашего", — повторяли египтяне. — "Это только пустая и нелепая отговорка с их стороны,—объяснял собранию Акакий Ариарафийский,—неуместно пренебрегать Вселенским Собором и оказывать внимание одному лицу, имеющему быть епископом александрийским. Нет, у них на уме другая мысль, они хотят и теперь возмутить этот святой Собор, как они возмутили все в Эфесе. Итак, мы просим не уступать им, но пусть они или подпишут послание, или подвергнуты будут каноническому наказанию". — "Если они мыслят православно, —говорил другой епископ,—то пусть докажут это своей подписью послания; если же не хотят этого сделать, то должны быть лишены общения, как еретики"322. — "Мы все так думаем, все так говорим! Они, должно быть, еретики",—слышались голоса с разных сторон. Тогда Гиерак от лица всех египтян снова стал объяснять собранию, что они отказываются от подписи послания папы Льва отнюдь не по какомулибо затаенному разногласию в вере, а единственно по требованию церковных обычаев и порядков своей области. "Веру нашу, — сказал он,—мы изложили в своем прошении, и эта вера оказывается не чуждой Католической Церкви. Но епископов в нашем округе очень много, а нас слишком мало, чтобы мы могли поручиться за наших братьев. Мы умоляем ваше превосходительство и святой Собор, сжальтесь над нами и подождите поставления нам архиепископа, чтобы мы, по древнему обычаю, последовали его мнению, потому что если мы сделаем чтонибудь без нашего архиепископа, то весь Египет восстанет на нас, как на нарушителей канонов. Сжальтесь над нашей старостью и не заставьте нас кончить свою жизнь на чужбине!"323

Вслед за этими словами произошла необычайная сцена, самая необычайная из всех, какие были на этом Соборе, итак уже полном разных инцидентов. Все эти епископы, оставив свои места и выйдя на середину церкви, пали на землю, говоря: "Будьте человеколюбивы, сжальтесь над нами!"324— "Вселенский Собор более достоин веры, чем все египетские епископы325, — воскликнул Кекропий Севастопольский, — несправедливо слушать десять еретиков вопреки стольким православным епископам. Мы не требуем теперь, чтобы они объявили свою веру за других, а только сами от своего лица согласились с православной верой".

Египтяне ничего не слушали и, казалось, обезумели от ужаса. Из уст их выходили только эти отрывистые слова: "Мы уже не жильцы больше в нашей области, сжальтесь над нами"326. Легат Люценций, обратясь к сановникам, сказал: "Сообщите этим людям, если они не знают этого, что десять человек не могут изменить решения собрания из шестисот епископов"327. Но египтяне продолжали вопить: "Сжальтесь над нами, нас убьют!" — "Слышите ли, что они говорят про своих епископов?"—повторяли в собрании. — "Нас убьют, клянемся вашими стопами,—продолжали египтяне, — сжальтесь над нами. Лучше мы здесь умрем от вас, чем там. Пусть нам дадут здесь архиепископа328, и мы подчинимся. Архиепископ Анатолий знает обычай Египта: он вам скажет, что мы не из упрямства не повинуемся Собору, но следуем правилу нашей провинции. Нас убьют, если мы преступим его, сжальтесь над нами. Вы имеете власть, мы вам покоряемся, поступите с нами, как хотите, мы не будем противиться. Лучше нам умереть здесь по приказанию императора и Собора, нежели там. Ради Бога сжальтесь над этими седыми волосами! Если хотят лишить нас епископских мест, пусть лишают: мы не желаем быть больше епископами; только сделайте так, чтобы нас не убили!329 Дайте нам архиепископа; мы подпишемся, как вы требуете; а если будем сопротивляться, накажите нас. Мы согласны с тем, что определяет ваша святость, не противоречим, но изберите нам архиепископа; мы подождем здесь, пока он не будет рукоположен"330.

Эта раздирающая сердце сцена, вид этих коленопреклоненных старцев с наполненными слез глазами тронули сановников и сенаторов. "Кажется, будет всего благоразумнее, — сказали они, — оставить египетских епископов жить в Константинополе в том положении, как они есть, до тех пор, пока не назначат им патриарха". — "Хорошо, — возразил Пасхазин, — но пусть они дадут ручательство, что не выйдут из этого города, пока Александрия не получит епископа!"331 Сановники согласились с этим мнением и постановили, чтобы они дали требуемое ручательство хоть в клятвенном уверении.

Из этого эпизода Халкидонского Собора видно, что в Восточной церкви, при единстве общих дисциплинарных канонов, существовало немало различных церковных организаций, и что это различие происходило от преданий, предшествовавших христианству, или по крайней мере, одинаковым для всех церквей предписаниям Соборов. Здесь же находят себе подтверждение и многие исторические факты, которые кажутся едва вероятными, факты, свидетельствующие о тирании египетских патриархов, о раболепном повиновении им епископата и клира, об ужасе, который они внушали народу, и, наконец, о том священническом управлении, которое сами христиане называли фараонским, и начало которого действительно надо искать в правлении фараонов.

Примечания к 4 главе

    262 В протоколах древних Соборов Деяние есть синоним заседания.

    263 Expositionem alteram nullus facit, neque tentamus, neque audemus exponere. Docuerunt enim Patres, et in scriptis custodiuntur quae ab eis sunt exposita... Sufficiunt quae exposita sunt: alteram expositionem non licet fieri. Concil, IV, p.211.

    264 Precamur vestram magnificentiam praestari nobis inducias, quatenus cum decenti tractatu accedere ad veritatis causam possimus. Concil, IV, p. 212.

    265 На вопрос сановников: сомневаются ли они после этих разъяснений? — они отвечали, правда: "не сомневаемся ",; но из последующего видно, что эти сомнения утихли в них только на малое время (если только утихли), а потом снова поднялись, и еще с большей силой, так что понадобились для успокоения их новые разъяснения и решительные заверения со стороны папских легатов. (Деян. Всел. Собор, т. III, 544; т. IV, 31. 33). Примеч. переводчика.

    266 Differatur audientia usque ad quinque dies, ut inter eos conveniat vestra sanetitas ad sanestissimum archiepiscopum Anatolium, et communiter de fide tractetis, ut qui dubitant, doceantur. Concil, IV, p. 229.

    267 Pro patribus petimus, patres Synodo reddite. Eas voces Imperatori, eas preces Augustae. Omnes peccavimus, omnibus indulgeatur. Ibid.

    268 Clerici Constantinopolitani clamaverunt: Pauci clamant, non tota dicit Synodus. Ibid.

    269 Quae interlocuta sunt, effectui manupentur. Concil, IV, p. 230.

    270 Arguit quae audacter commissa sunt a Dioscoro adversus me. Concil, IV, p.235.

    271 Accusavimus enim praedicrum Dioscorum, tanquam consentaneum Eutychi haeretico et damnato et anathematizato. Ibick

    272 Supplico adversariam meum ad consptUum meum evocari. Concil, IV, p. 236.

    273 Quoniam non v;demus praesentem esse Dioscorum, egredientes reverendi clirici inquirant eum, si prae foribus conciiii invenitur. Concil, IV, p. 236.

    274 Custodior ego, si vero permittunt me descendere, dicant magistriani. Concil, IV p. 238.

    275 Si volueris, ad sanetam Synodum pervenire: de hoc, si placet, da nobis responsum. Ccncil, IV, p. 239.

    276 Dioscorus episcopus dixit: Nunc didici; quia non sunt praesentes magnificentissimi et gloriosissimi judices et sanetus senatus, et ideo nunc ita respondi. Ibid.

    277 Quoniam amplius mihi aegritudo involuit, hujus gratia feci dilationem. Concil., IV, p. 241.—Jam ante pietati vestrae significavi, me morbo laborare. Evagr., II, 18.

    278 De hac interrogatione a tua reverentia facta, responsum nunc facere non praecepit nobis sancta universalis Synidus. Ibid.

    279 Semel dixi quae dixi. Concil., IV, p. 242.

    280 Athanasius presbyter et Cyrilli sororis films. Evagr., II, 18.

    281 Lucentius episcopus dixit: Libelli, qui adversus reverendissimum episcopum Dioscorum a diversis nobis oblati sunt, ab Aetio archidiacono et primicerio notariorum recenseantur. Concil., IV, p. 243.

    282 Hie namque sanctissimus, magis autem circa omnia ferocissimus. Concil., IV

    283 Et obsecro vestram sanctitatem praecipere, si placet, eos qui subter designati sunt, sub custodia fieri, quatenus quae veritatis sunt, ostendantur. Ibid.

    284 Concil., IV, p. 247.

    285 Lascivia vero praedicti reverendi viri et luxuria omni illi provinciae non ignorata est, impudicis mulieribus frequenter in episcopio et in balneo ejus aperte deliciantibus, praecipue famosissima Pansophia, quae cognominatur Orine. Ibid.

    286 De qua et numerosus Alexandriae populus frequentissimas voces emisit, tarn ipsius, quam amatoris ejus faciens mentionem... Non solum vero haec, sed etiam homicidia per occasionem istius admirabilis doctoris perpetrata sunt. Ibid.

    287 Sed neque eis contentus, submittit adversus mis rabilem me ecclesiasticorum catervam, ut verius autem dicam latronum, ut me de humanis rebus aufferent, mandans corpus meummortuum sibi deportari. Concil., IV, p. 248.

    288 Cyrillus moriturus testamentum condens, honoravit eum, quicumque ille post eum fuisset ordinatus archiepiscopus, plurimis et magnis legatis de propria sua substantia, conjurans eum in scriptis per venerabilia et terribilia mysteria, ut ipsius foveret genus, et in nullo eis laborem incuteret. Concil., IV, p. 250.

    289 Sub custodia habiti, diversis sumus paenis subjecti, quousque omnia, quae in mobilibus habebamus, daremus, ita ut tormentis non sufficerimus, quasi pro remedio cogeremur gravissimis usuris multos foeneratores inquirere. Ibid.

    290 Et agimus annum jam septimum errantes de loco in locum. Concil., IV, p. 251.

    291 Praecepit neque publicum balneum exhiberi, neque panem transmitti, aut alium aliquem cibum ibidem venumdari, ad hoc unum respiciens quatenus sub aneustia non lavandi et famis periremus. Ibid.

    292 Sed reverendissimus episcopus Dioscorus omnia indevate agens, arbitratusque se super omnes esse, neque imperilia decreta, neque magnificas concessit exequi sententias, suam magis provinciam, quam imperatorum esse dicens. Concil., IV, p. 254.

    293 Isidorus cum latrocinantium agmine omnes meas abstulit facultates, quas in vestibus et multis aliis rebus possidebam, ex quibus cum nostris infantibus victum habebam. Ibid.

    294 Quae dixi, dixi. — Et eadem quae prius dico. — Iterum haec eadem dico et haec mihi sufficiunt. Concil., IV, p. 258.

    295 Paschasinus episcopus dixit: jubet religiositas vestra, ut ultione ecclesiastica contra eum utamur? Consentitis? Concil., IV, p. 259.

    296 Ibid.

    297 Unde sanctissimus et beatissimus archiepiscopus magnae et senioris Romae Leo, per nos et per praesentem sanctam Synodum, una cum ter beatissimo et omni laude digno beato Petro apostolo, qui est petra et crepido catholicae ecclesiae, et rectae fidei fundamentum, nudavit eum tam episcopatum dignitate, quam etiam et ab omni sacerdotali alienavit ministerio. Concil., IV, p. 261.

    298 Quiniam super alia et tertio ad se facta regulari vocatione, inobediens visus est, non occurrens. Ibid.

    299 Juste et sanete saneti patres damnaverunt novum Cain Dioscorum Alexandrinae magnae civitatis quondam episcopum. Concil., IV, p. 270.

    300 Dioscorus quidem, in urbem Papheagoniae Gangram est relegetus. Evagr., II, 5.—Leo.Ep. 111.

    301 Et unusquisque verebatur ne, ut hereticus dejectus, perderet quos baptizaverat. Concil., IV, p. 60.

    302 Condi., IV, p. 280.

    303 Similiter vero et sancta synodus hanc fidem tenet, hanc sequitur: nihil amplius nee addere potest, nee minuere. Concil., p. 289.

    304 Omnes sic credimus, sic baptizati sumus, sic baptizamus. Sic credidimus, sic credimus. Ibid.

    305 Epistola sanctissimi et Deo amicissimi archiepiscopi Leonis consonat symbolo... Quapropter consensi, et eidem epistola libenter subscripsi. Concil., IV, p.290.

    306 Ideoque etiam beatissimi papae Leonis epistola, quae illam fidem exposuisse, causa erroris Eutychis, est visa, uno sensu, unoquoque spiritu videtur illi fidei esse conjuneta. Ibid.

    307 Omnem enim hominem anathematizabant separanten a divinitate carnem Domini et Dei salvatoris nostri Jesu Christi, quam sibi adunavit de sancta virgjne Maria genitrice Dei, et non dicentem, quae Deum decent, et quae homini convenient, ipsius esse inconfuse et indivise et sine conversione. Concil., IV, p. 301.

    308 Omnes acquiescimus, omnes similiter credimus, omnes eadem sapimus. Sic sapimus, sic credimus. Concil., IV, p. 309.

    309 Ipsi etiam quinque episcopi fidei subscripserunt: sicut Leo, sic sapiunt. Multi anni Imperatoribus! Multi anni Augustae. Concil., IV, p. 309.

    310 Vestra reverentia rationem Deo redditura est. Evagr., II, 18.

    311 Petimus eos intrare. — Rogamus eos intrare. Concil., IV, p. 310.

    312 Unus Deus qui hoc fecit. Multi anni Imperatorum! magnorum Imperatorum multi anni! multi anni senatus! multi anni judicum. Haec integra adunatio, haec pax Ecclesiarum. Ibid.

    313 Vos petitiones porrexistis? Reverendissimi episcopi Aegyptiorum dixerunt: Etiam per vestigia vestra. Concil., IV, p. 310.

    314 Anathematizantes omnes haereses, et Arii, et Eunomii et Manichaej, et Nestorii, et illos qui dicunt e coelo camem Domini nostri fuisse, et non ex sancta Dei genitrice virgine Maria, ad similitudinem omnium nostrum sine peccato. Condi., IV, p. 311.

    315 Eludere nos volunt et discedere. Ibid.

    316 Synodus propter Eutychem facta est, non propter aliud aliquid. Romanus episcopus propter ipsum scripsit. Omnes consensimus epistolae consequenter habenti expositioni sanctorum patrum. Consentiant et isti epistolae sanctissimi Leonis. Ibid.

    317 Suggerimus anathematizare eos Eutychem aperte, qui dixit ante Incarnationem duas naturas Salvatoris nostri, et post Incarnationem, unam. Concil., IV, p. 312.

    318 Si quis praeter ista, quae a nobis in petitionibus porrecta sunt, sapit, sive Eutyches sive alter aliquis, anathema sit. Ibid.

    319 Eusebius reverendissimus episcopus Dorylaei dixit: Mentiuntur. Ibid.

    320 De fide est certamen. Concil., IV, p. 312.

    321 Tot annorum episcopi in ecclesia senescentes, usque ad hoc tempus fidem rectam catholicam ignorant, et expectant adhuc alienam sententiam? Concil., IV, p. 312.

    322 Condi., IV, p. 313.

    323 Qui si extra voluntatem praesidis nostri aliquid faciamus, sicut praesumptores et non servantes secundum canones antiquam cinsuetudinem, omnes Aegypticae regiones insurgent in nos. Miseremini nostrae senectutis. Ibid.

    324 Reverendissimi episcopi Aegyptiorum jactaverunt se in terram et dixerunt: Clementes estis, miseremini nostri. Ibid.

    325 Universalis haec Synodus Aegyptiacis episcopis major est, et fide dignior. Ibid.

    326 Iam non possemus habitare in provincia. Miseremini nostri. Concil., IV, p. 314.

    327 Quia non possnnt decem homines praejudicium facere synodo sexcentorum episcoporum, nee catholicae fidei. Ibid.

    328 Morimur, per vestigia vestra, miseremini nostri. Moriamur a vobis et non iffic. Fiat hie archiepiscopus. Ibid.

    329 Sedes nostras volunt: tallant. Nolumus esse episcopi, selummodo non moriamur. Ibid.

    330 Date archiepiscopum, et si contradixerimus, punite nos. Consentimus eis quae decreverit potestas vestra. Non contradicimus, sed eligite archiepiscopum: hie exspectamus usque dum ordinetur. Ibid.

    331 Si praeceperit gloria vestra, et jubetis illis aliquid praestari humanitatis, fide jussoribus datis, non exeant de ista civitate, quamdiu Alexandria episcopum aceipiat. Concil., IV, p. 315.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Глава пятая. Собор Халкидонский

Карос, Дорофей, Максим и все сообщники Диоскора ходатайствуют перед Собором о восстановлении бывшего александрийского патриарха Диоскора.—Любопытные подробности о некоторых из них, подписавших прошение.—Требование восстановления Диоскора поднимает новые сцены беспорядка на Соборе.—Челобитчики отказываются подписать послание папы Льва. Анатолий представляет Собору проект вероопределения о таинстве Воплощения: Восточные не хотят принять его. — Император повелевает составить комиссию для разрешения спора. — Заседание в Martyrium 'e: — Составленное комиссией вероопределение принятого Собором. — Маркиан председательствует на императорском заседании Собора. — Восстановление доброго имени Флавиана и возвращение Феодориту и Евсевию их церквей. — Дело Вассиана, епископа эфесского: его жизнь, благотворения, борьба с Мемноном. — Эфесский пресвитер Стефан насильственно свергает Вассиана и заставляет поставить себя самого епископом на его место. — Вассиан подает жалобу на него Собору и требует удовлетворения. — Допрос Стефана и Вассиана. — Сановники решают, что нужно избрать помимо их третьего епископа для Эфеса.

I

Послание папы Льва сделалось на Халкидонском Соборе предметом всех прений: оно как бы поглотило весь Собор. Но важность его была не менее велика и вне Собора, и обязательство подписать его не ограничивалось одними только епископами. В избытке рвения, предназначавшегося, вероятно, для того, чтобы закрыть свое египетское происхождение и обстоятельства своего недавнего возвышения, бывший апокрисиарий Александрийской церкви, возведенный Диоскором на константинопольскую кафедру, когда едва остыло тело мученика Флавиана, вздумал заставить подписать это послание и монастыри столичного города. Но мы уже видели, как вообще все монастыри, и константинопольские в особенности, были привержены к заблуждению Евтихия. Тщетно этот еретик был изгнан из своего монастыря по приказанию императора, тщетно архиепископ заменил его архимандритом православным, его монахи оставались ему верны; доверие к нему не намного уменьшилось и в других монастырях. И сам он, изгнанный на недалекое расстояние от города, был не менее самоуверен и влиятелен, чем прежде, и много внимательных глаз было устремлено на него332. Судьба его не устрашила архимандритов, прежних его друзей; многие из них покорились приказаниям Анатолия, но многие воспротивились, и во главе их три человека твердого характера и горячих убеждений: Карос, Дорофей и известный Максим, считавшийся учителем или, по крайней мере, вдохновителем Евтихия333.

Значительное число монахов в монастырях столичного города, и еще большее вне монастырей, между толпами, пришедшими из Египта, Палестины и Сирии, оказывали им поддержку, то открыто заявленную, то тайную. Между этими последними находился и архимандрит Варсума со своей страшной милицией монаховубийц. Все эти люди, любящие сопротивление и смуты, подстрекали Кароса и его товарищей отделиться от епископа и образовать раскол, что действительно и случилось позже.

Прежде чем дойти до этой крайности, константинопольские монахи захотели попытаться добиться чегонибудь от Маркиана. Они подали ему прошение, в котором представляли, что несмотря на их повиновение канонам Никейского Собора, их старались принудить подписаться под какимито неправославными или, по меньшей мере, подозрительного православия документами, и притом под страхом быть изгнанными из монастырей и других церквей, где они живут. Они просили у императора защиты против насилия и признания за ними права оппозиции, предлагали устроить прения в его присутствии и даже в самом дворце, и совершенно отдавались в его власть, надеясь на его справедливость334.

Маркиан велел ответить им, что он с той именно мыслью и созвал Собор, чтобы представить ему на рассуждение различные религиозные вопросы; и если просители имеют действительно справедливые неудовольствия, то они должны обратиться не к нему, а к Халкидонскому собранию335.

Отосланные таким образом в Собор, Карос и другие подписавшие прошение — их насчитывалось восемнадцать человек — обратились к Собору, и он назначил для слушанья их то самое заседание 17 октября, на котором египтяне отказывались подписать послание папы Льва.

Между тем председательствовавшие на заседании сановники, ожидая бурных прений ввиду хорошо известного буйного нрава просителей, пригласили нескольких начальников константинопольских монастырей, православие которых не подлежало никакому сомнению336. Прежде чем приступить к слушанию этого важного дела, они захотели осведомиться о подлинности и прошедшей жизни тех монахов и архимандритов, которые скоро должны были явиться на Собор по их приказу. Знатнейшие архимандриты и несколько криликов высшего сана прибыли по приглашению сановников на заседание Собора и им предложили занять место подле епископов, в уважение к их пресвитерскому сану. Им прочитали сперва, в отсутствии просителей, список лиц, подписавших прошение, которые называли себя архимандритами и пресвитерами, и при каждом имени сановники спрашивали их о качествах и прошлом означенного лица.

Из этого дознания оказалось, что кроме Кароса, Дорофея и Максима, предполагаемого наставника Евтихия, которые были хорошо известные всем архимандриты монастырей, все другие присвоили себе этот титул самопроизвольно и в действительности были большей частью сторожами церквей или часовен мучеников, и одни из них вели жизнь уединенную, а другие с несколькими лицами, составлявшими весь их монастырь, общежительную. Фавст, архимандрит очень уважаемый в столичном городе, был в особенности расспрашиваем сановниками и доставил большую часть сведений. Некоторые подробности дадут понятие о том, как производилось это любопытное расследование.

При имени Елпидия, который величал себя архимандритом, Фавст сказал: "Этот вовсе не архимандрит; он только сторож священных гробниц монастыря Прокофия"337. — "Фотин? Фотин? Мы его вовсе не знаем"338. — Евтихий "не имеет никакого монастыря и живет при мученическом храме Целестина сторожем". — Феодор "живет в памятниках" (μεμόρεις), вероятно, как надзиратель над гробницами и храмами на гробах мучеников. — Моисей, Геронтий, Фома: "эти люди нам совершенно неизвестны". — Феофил, Немезин: "и их не знаем, сами имена их нас удивляют". — Леонтий "живет подле медвежьего зверинца"339. Гипенс "живет в деревянном цирке (ксилоцирке) с двумя или тремя товарищами, которых называет своими монахами"340. — Гавденций "живет в памятниках филипповых и имеет пять имен", т.е. лиц, живущих под его начальством.

Допрос в таком порядке производился во все время переклички восемнадцати лиц, подписавшихся под прошением; когда он окончился, Фавст сказал сановникам: "Пусть ваша знатность и святой Собор справятся в городе, имеют ли эти люди, которые титулуют себя архимандритами, монастыри, или они играют здесь комедию. Что же касается тех, кто называет себя простыми монахами и которых никто из нас не знает, то мы просим выгнать их из Константинополя как обманщиков, которые старались только произвести скандал"341.

Не останавливаясь на этих замечаниях, сановники велели впустить Кароса и его свиту, состоявшую на первом плане из лиц подписавших прошение, а затем из толпы монахов и клириков, присоединившихся к ним в качестве единомышленников. Константинопольский архиепископ, заметив в этой толпе бывшего пресвитера Геронтия и евнуха по имени Калоподия, который тоже был пресвитер, поднялся со своего месга и сказал: "Эти люди, числящиеся между ними пресвитерами, давно уже низложены, и им не позволительно входить в Собор". — "Низложены! — дерзко ответили они. — Никто нам об этом до настоящего времени не говорил"342. Архидьякон Аэций, подойдя к Калоподию, сказал ему: "Архиепископ повторяет тебе моими устами, что ты низложен". — "За какую вину?" — возразил бывший пресвитер. — "За то, что ты еретик, — продолжал архидьякон, — иди же вон! "343 Но Калоподий не только не вышел, а еще, обратясь к сановникам, сказал: "Мы просим прочитать наше прошение"344. Это было то самое прошение, которое они недавно подавали императору и которое Маркиан отослал Собору; они просили в нем у императора о защите от жестокостей и угроз Анатолия, который насильно заставлял монастыри подписывать послание папы Льва.

Чтение этого прошения уже оканчивалось, как вдруг епископ кизический Диоген, заметив Варсуму, имени которого не было между лицами, подписавшими прошение и который прокрался в толпу сообщников, закричал громким голосом: "Каким образом и Варсума очутился здесь? Варсума, этот убийца блаженного Флавиана, тот самый, который поощрял убийство, говоря убийцам: убей его, убей; он не значится в числе просителей, зачем же позволили ему войти сюда"345. При имени Варсумы, этого столь ужасного для православных Востока архимандрита, епископы испустили крик: "Чего нужно от нас Варсуме? Он опустошил всю Сирию; он пришел и сюда со своей тысячью монахов, чтобы бросить ее на нас"346.

Смятение дошло до высшей степени, сановники употребили все усилия, чтобы успокоить его, и потом сказали Каросу и его свите: "Благочестивейший император приказал вам явиться сюда, чтобы Собор выслушал ваши объяснения; но вы должны быть прежде всего извещены о том, что было постановлено Собором касательно веры". — "Прежде всего, — возразил Карос от имени всех своих сообщников, — мы настоятельно требуем, чтобы прочитана была наша вторая просьба, с которой мы обращаемся на этот раз к присутствующему здесь Собору". Под этим вторым прошением подписался и Варсума; но услышав его имя, епископы не могли воздержаться, и шум снова возобновился. Со всех сторон раздавались крики: "Вон отсюда человекоубийцу Варсуму! Человекоубийцу в амфитеатр на растерзание зверям! В ссылку Варсуму! Анафема Варсуме!"347 Сановники подождали, пока крики затихли, и затем приказали секретарю императорской консистории, Константину, прочесть поданную монахами челобитную.

В этой челобитной просители осмелились требовать полного восстановления Диоскора и присутствия на Соборе этого, как они его называли, святейшего архиепископа, также как и других епископов, его сторонников. Наглость подобного требования, на другой день после осуждения александрийского патриарха, вывела Собор из себя. Не дождавшись конца прошения, со всех сторон закричали: "Анафема Диоскору! Диоскора низложил сам Христос; вон отсюда этих людей! Вон отсюда оскорбление Собора! Вон отсюда насилие! Прочь отсюда посрамление Собора"348.

Фавст и другие архимандриты, присоединившись к возгласам епископов, прибавили от себя: "Прочь отсюда посрамление монастырей!" — "Мы не можем и слушать такого прошения, — продолжали епископы, — они осмеливаются называть епископом низложенного всем Собором, зачем позволяют попирать каноны?" — "Ничего наперед не осуждая, позвольте окончить чтение прошения", — сказали сановники и сделали знак Константину, чтобы он продолжал чтение.

Прошение заключало в себе строгое порицание Собору за то, что он совершенно "неосновательно" осудил святейшего архиепископа Диоскора. Просители объявляли, что если он не отменит этого приговора своего, то они отрясут на него пыль со своей одежды и не будут иметь никакого общения с ним. При этих словах архидьякон Аэций взял книгу канонов, которая лежала около него, раскрыл ее и прочел громким голосом пятое правило Антиохийского Собора, где сказано: "Если который пресвитер или дьякон отделится от вероисповедания своего епископа и начнет делать свои собрания, то таковой да будет низложен, а если будет упорствовать в своем расколе, то да будет укрощаем светской властью как мятежник". — "Это правило справедливое, — воскликнули в один голос епископы, —это правило святых отцов".

После короткого промежутка времени сановники возобновили допрос и, обратясь к Каросу и другим монахам, сказали им: "По вашему прошению поданные вами челобитные, несмотря на сопротивление почтеннейших епископов, прочитаны. Скажите же теперь вы нам, желаете ли вы со своей стороны согласиться с постановлениями св. Собора?" — "Я знаю, — отвечал Карос, — веру Никейского Собора, в которой и крещен, и никакой иной веры не знаю. Когда святой Феотим крестил меня в Томах, то повелел мне

никогда не мудрствовать какнибудь иначе349. Что же касается до этих, — он указал пальцем на собрание, — они—епископы, имеют власть и отлучать, и низлагать; пусть они делают с нами, что хотят".

Дорофей в свою очередь изложил такое же исповедание веры, присовокупив, что он, пребывая в вере св. отцов Никейских, признает и определение отцов, низложивших Нестория в Эфесе. Варсума сказал посирийски, — и слова его тотчас же переведены были на греческий язык: "Я верую так, как триста восемнадцать отцов Никейского Собора; я крещен во имя Отца, Сына и Святого Духа, как заповедал Господь своим апостолам". Все другие архимандриты и монахи выразились в том же смысле.

Тогда архидьякон Аэций подошел к Каросу и Дорофею и сказал им: "И этот святой Собор верует так, как св. отцы Никейского Собора; но так как с течением времени возникли новые вопросы и разногласия в вере, по поводу которых св. отцы: Кирилл, Целестин и ныне блаженнейший папа Лев—издали послания, имеющие целью объяснить Символ, а не новую какуюлибо веру или догмат изложить, и эти послания их присутствующий Вселенский Собор принимает с полным уважением, то и вы согласны ли с мнением всего св. Собора и анафематствуете ли Нестория и Евтихия как нововводителей или нет?" — "Я уже много раз анафематствовал Нестория и осуждал его", — отвечал Карос. — "И Евтихия анафематствуешь также как св. Собор?" — "Написано, — возразил Карос, — не судите, да не судимы будете", — и потом, прерывая архидьякона, сказал ему: "Епископы здесь сидят, а ты зачем говоришь?"350 — "Отвечай мне на то, о чем спрашивает тебя моими устами святой Собор, — перебил его с гневом Аэций, — согласен ли ты со святым Собором, или нет?" — "Я уже объявлял Собору, что верую по Символу отцов Никейских и другого вероучения не знаю. Вы — епископы, имеете власть сослать меня в ссылку или низложить; я принимаю от вас все, но какоголибо иного вероучения, кроме изложенного Никеискими отцами, не принимаю, и вместе с апостолом анафематствую всякого проповедующего иную веру. Если Евтихий верует не так, как Православная Церковь, — так закончил свою речь Карос,—то да будет и он анафема"351. Больше этого ничего нельзя было добиться от него.

Собор снова возвратился к посланию папы Льва и потребовал от монахов, чтобы они подписали его; но те решительно отказались это сделать. При этом Дорофей осмелился утверждать, что Евтихий, признававший в Иисусе Христе два естества до воплощения, а после воплощения одно, как показывают изданные им объяснения, вовсе не еретик, как на него клевещут, а православный, и что для того чтобы быть православным, достаточно веровать и исповедывать, что "пострадавший ради нашего спасения есть лицо Святой Троицы". Почти на всяком слове его прерывали роптанье и крики. "Подписываешь ли послание или нет?" — говорили епископы. Дорофей отвечал непоколебимо: "Я верую в крещение, но послания не подписываю"352. Такое же упорство оказали и другие, непосредственно затем спрошенные. Сановники, в нерешительности, просили, чтобы Собор дал им отсрочку на два или на три дня для обдумывания. "Мы не нуждаемся в этом,—сказали архимандриты, — мы не изменим нашего мнения никогда"353.

Несмотря на это, уступая снисходительности сановников и желанию императора, Собор всетаки дал им отсрочку в тридцать дней, постановив, что если они и после этого не захотят повиноваться Собору, то будут лишены и своих степеней, и должностей, и общения церковного; а если будут пытаться убежать, то будут схвачены светской властью и преданы наказаниям по канонам. После этого решения их вывели из церкви; мы увидим позже, чем они станут.

II

Как ни озабочен был Маркиан, чтобы императорское правительство шло рука об руку с легатами, в надежде привлечь их на свою сторону, и каких усилий ни стоило ему на Соборе, чтобы послание папы Льва получило столь пламенно желаемое Римской церковью каноническое достоинство, он не менее твердо держался своего намерения добиться от этого Собора положительного вероопределения о тайне Воплощения. Для достижений этой цели сильное давление производимо было на епископов порознь государственными чиновниками и высокопоставленными при дворе лицами; они приглашали их на собрания, где происходили рассуждения по этому вопросу, главным образом у патриарха Анатолия. "Сделайте чтонибудь, — повторяли они им, — император будет доволен вами". Епископы нехотя повиновались, но когда сходились и начинали толковать, дело ничем не оканчивалось.

Фракция бывшей правой стороны Собора, присоединившаяся к левой: Иллирийцы, континентальные Греки, Палестинцы,—которые сохраняли в себе старую закваску евтихианских или полуевтихианских идей, склонялись всегда к таким формулам, в которых разделение двух естеств после соединения сглаживалось, между тем как Восточные и их сторонники: епископы азийские, понтийские и капподокийские—были на стороже против всякого выражения, могущего подать повод к мысли о смещении естеств и пассивности Слова в лице Иисуса Христа. Обе стороны зорко наблюдали друг за другом, не доверяли одна другой; отсюда естественно возникало между партиями взаимное неудовольствие. Легаты не вмешивались в ход вещей, довольные тем, что касалось их в частности, и думая, что, утомившись прениями, и сам император удовольствуется посланием папы. Между тем патриарх Анатолий, который хотел быть в благорасположении при дворе, дал такое движение этому делу, что заставил многих принять один проект вероопределения, который, по всей вероятности, им самим и был составлен. Когда он собрал довольно большое число одобрительных отзывов об этом проекте, то подумал, что его можно будет внести на рассмотрение и в общее собрание; но тут возникло большое затруднение.

Этот проект вероопределения прочитан был на заседании Собора 22 октября дьяконом Константинопольской церкви Асклепиадом354. Составленный большей частью по посланию папы Льва, он однако отличался от него в некоторых существенных пунктах355; так, в нем говорилось, что Иисус Христос был из двух естеств, а не в двух естествах, как было сказано в послании папы. В сущности тут не было большой разницы, и при нормальных обстоятельствах можно было принять ту или другую формулу как однозначащие; но в настоящем случае тут увидели и должны были увидеть рассчитанное различение.

Выражение из двух естеств казалось уступкой, сделанной евтихианству, которое признавало два естества до воплощения, но после воплощения одно естество, состоящее из смешения и слияния двух естеств. Выражение это опасно было принять и потому, что оно не опровергало выражения Кирилла, на котором Евтихий построил всю свою систему: "одно воплощенное естество Божественного Слова". Отсутствие в этой фразе слов "после, как и до воплощения" могло заставить предубежденные умы подозревать какуюнибудь евтихианскую западню. Напротив, выражение в двух естествах ясно обозначало православную идею об Иисусе Христе, Боге и человеке после воплощения, совершенном Боге и совершенном человеке.

К этой общей причине присоединилась еще и частная, а именно: Диоскор принимал первую формулу, но отвергал вторую, и даже свое обвинение против Флавиана основал на том, что тот исповедовал два естества в Иисусе Христе. Предлагаемое определение, оставаясь само в себе православным, было, таким образом, недостаточно для поражения ереси и не выражало ничего такого, чего бы не могли принять также хорошо и евтихианцы, как и православные. Принять его значило оставить дело в том же положении, в каком оно было прежде, и евтихианцы или полуевтихианцы могли бы говорить с некоторым видом права, что это вероопределение было благоприятно для них.

И действительно, как только Асклепиад окончил чтение вероопределения, в рядах Восточных послышались роптанья и протесты, и один из них, Иоанн, епископ ефратской Германикии, встав со своего места, подошел к сановникам и сказал: "Определение составлено нехорошо и должно быть исправлено"356. Папские легаты со своей стороны также были видимо недовольны определением и поддерживали оппозицию Восточных.

При виде такой неожиданной оппозиции представленному им определению, Анатолий счел долгом своим вступиться за него и, обращаясь к собранию, сказал: "Нравится вам определение?" Все единомышленные с ним епископы, сторонники определения, в один голос воскликнули: "Определение нравится всем: это вера отцов; мудрствующий противно ему — еретик; анафема тому, кто мудрствует иначе"357. Но папские легаты и многие из Восточных упорно молчали, видно, выражая этим свое недовольство. Заметив это, Анатолий с упреком сказал: "Вчера определение действительно нравилось всем, но сегодня, как видно, оно уже некоторым не нравится: вчера его все одобряли, а сегодня осуждают. Ведь это значит непрестанно делать и уничтожать одно и то же". — "И вчера определение нравилось всем, и сегодня оно нравится всем, — закричали сторонники определения, — иначе не веруем; анафема верующим иначе; вон отсюда несториан!" Эта ненавистная кличка относилась к Иоанну Германикийскому, который был соединен тесной дружбой с Феодоритом и был епископом того городка, где родился Несторий. Такое яростное нападение подняло настоящую бурю в собрании. Стремительный поток, повидимому, увлекал собрание к формуле из двух естеств, противоположной формуле папы Льва.

Тогда Пасхазин, встав со своего места, сказал Собору: "Если вы таким образом отвергаете послание блаженнейшего мужа, епископа римского, то прикажите выдать нам верительные грамоты, и мы возвратимся домой; этим Собор и окончится"358. Это заявление испугало сановников, увидевших в нем угрозу самому существованию Собора. Такой многотрудный период заседаний, столько усилий со стороны правительства для примирения умов, должны были окончиться постыдной неудачей. В видах примирения разномыслящих они предложили собранию выбрать из среды своей уполномоченных, по три епископа из округов азийского, понтийского, иллирийского и фракийского и шесть епископов из патриархата восточного, чтобы они, вместе с Анатолием и папскими легатами, в молельне св. мученицы Евфимии, обстоятельно рассудив о вере, составили определение и объявили его Собору. Но сторонники Анатолиева проекта и слышать не хотели о составлении нового вероопределения, и когда Иоанн Германикийский опять подошел было к сановникам, чтобы сказать им несколько слов наедине, неистово закричали: "Вон несториан! Вон богоборцев!

Определение вполне православно. Сам Дух Св. диктовал его. Прикажите, чтобы оно подписано было перед Евангелиями; пусть оно сейчас будет подписано. Кто не подписывает его, еретик. Вон еретиков! Св. Дева Мария — Богородица. Вон еретика! Вон несториан! Определение православно! Эти голоса — императору!"359 После новых безуспешных попыток склонить ярых защитников определения к более примирительным чувствам и побудить их внести в него некоторые изменения в смысле послания папы Льва, сановники отправили к императору консисторского секретаря Вероникиана для получения от государя повеления, долженствовавшего решить вопрос.

Вероникиан скоро возвратился из дворца, неся с собой высочайший приказ. Маркиан наконец приказывал. Он повелевал: или пусть Собор тотчас же, согласно с предложением сановников, изберет определенное ими количество уполномоченных от главных церковных округов, и эти уполномоченные, вместе с патриархом константинопольским и тремя папскими легатами, в настоящем же заседании Собора, в присутствии сановников, сошедшись в молельне св. мученицы, сделают правое постановление о вере, не возбуждающее никакого разногласия и сомнения; или же, если это будет неугодно, пусть каждый епископ изложит свою веру через своего митрополита и представит Собору. "Если же и это окажется неугодным вашей святости, — прибавлял от имени государя Вероникиан, — то да будет вам известно, что император решил перенести Собор на Запад, так как ваше благочестие не хотело здесь безукоризненно составить вероопределения, для всех несомненного"360.

Слова консисторского секретаря возбудили большое волнение в собрании, но не произвели никакой существенной перемены в положении дела. Мысль о том, чтобы каждому епископу отдельно излагать свое исповедание веры перед собранием или митрополитом, который был бы поручителем за них, не нравилась епископам; они видели в ней источник софистических тонкостей — с одной, и придирчивых нападок с другой стороны и подумали, что лучше согласиться на выражения представленного проекта вероопределения, в сущности православного. Что же касается угрозы императора перенести Собор на Запад, то она если и устрашила многих членов Собора, то еще большее число раздражила; таким образом, большинство епископов было против пересмотра определения, и защитники его еще с большей настойчивостью потребовали подписи его. "Оно нам нравится, — говорили они, — или пусть его сейчас же подпишут, или мы все уйдем: те, кто не хочет принять его, несториане. Многая лета императору! Пусть утвердят это определение"361. Кекропий, епископ севастопольский, попросил, чтобы оно еще раз было прочитано. "Те, кому это определение не нравится и кто не хочет подписать его, пусть уходят, а мы совершенно согласны с ним и ни в чем не противоречим". — "Противоречащие ему пусть уходят хоть в Рим, — прибавляли некоторые, — а нам оно нравится, и мы его подпишем"362. Таким образом, несмотря на строгое поведение императора дело о пересмотре определения не подвинулись вперед ни на шаг. Но сановники не теряли надежды; они еще раз попытались убедить упорных защитников определения в необходимости пересмотра и исправления его, и эта попытка имела полный успех. "Прежде, чем решиться на утверждение определения, — сказали они, — надо хорошо сговориться. Диоскор, обвиняя Флавиана, говорил: выражение о лице Спасителя "Он из двух естеств", я принимаю, но — идва естества" в Нем не принимаю; а святейший римский архиепископ говорит, что во Христе два естества, соединенные неслитно, неизменно и нераздельно. Кому же вы хотите следовать, святейшему ли пале Льву или Диоскору?"363 На этот вопрос возможен был только один ответ: "Мы следуем папе Льву, — отвечали епископы, — он изложил веру православно; те, кто следует Диоскору, евтихианцы"364. — "Ну вот видите сами, — возразили сановники, — что нужно произвести в определении некоторые поправки, согласно с посланием святейшего папы; для этого мы пойдем в молельню славной мученицы Евфимии". На это предложение все епископы изъявили согласие.

Прежде чем войти в молельню, сановники приступили к выбору уполномоченных в границах, назначенных императорским приказом. Округ восточный получил двойное число представителей против других округов, вероятно, по причине своей величины. Что же касается Египта, то он не имел представителей в комиссии, так как епископы этой страны не приходили на Собор со времени предания суду их патриарха. Когда это дело окончилось, комиссары все вместе, с сановниками во главе, пройдя церковь через всю длину ее, вошли в кругообразную молельню, где почивала святая, или —Martyrium.

В актах не говорится, что произошло в Martyrium 'e; но по слухам там были довольно оживленные прения: во всяком случае, если проект Анатолия и не был устранен совершенно, то в нем произведены были значительные изменения, без сомнения благодаря назначенному императором двойному числу представителей восточного округа.

К числу этих изменений надо отнести формулу в двух естествах, поставленную вместо предложенной константинопольским патриархом формулы из двух естеств; таким образом Восточные и папа торжествовали365. Восточные же между прочим помешали и тому, чтобы между каноническими памятниками веры, указанными в вероопределении, не замешалось третье послание Кирилла к Несторию, в котором заключались анафематства. Предложение об этом сделано было епископами иллирийскими, но комиссия благоразумно отвергла его; потому что если бы согласились поместить это послание в ряду канонических документов, то это значило бы снова зажечь факел войны среди работы умиротворения. Наконец состоялось полное согласие на проект, который мы сейчас приведем. Когда таким образом все было улажено, сановники, в сопровождении епископов, возвратившись в церковь, сели на свои места, и заседание Собора возобновилось. Составленная комиссией формула вероопределения не была точно такая, какую, повидимому, желал император, т.е. определяла таинство Воплощения не так кратко и ясно, как Никейский Символ определил таинство Св. Троицы; это было довольно длинное изложение, только одна часть которого могла служить Маркиану для той цели, для которой он желал иметь его. Сановники благоразумно удовольствовались им, и проектированное определение было представлено Собору, как единогласно постановленное комиссией.

Когда все уселись, первенствующий сановник произнес: "Да благоволит святой Собор, утверждающий веру, выслушать в молчании, что определили о вере в нашем присутствии святые отцы, собравшиеся в молельне"366.

Тогда архидьякон Аэций, взяв в руки определение, составленное комиссией от имени Собора, прочитал его среди глубокого внимания всех присутствующих. Оно начиналось перепиской Никейского и Константинопольского Символов, которые служили, так сказать, предисловием. "Эти два Символа, — говорилось вслед за тем, — были долгое время достаточны для познания истины веры; но так как враги истины недавно придумали новые пустословия, чтобы извратить таинство домостроительства Божия о нас, одни отвергая наименование Девы Марии Богородицей (theotocos), а другие вводя слияние и смешение двух естеств во Иисусе Христе и безумно утверждая, что Божественное естество Единородного Сына Божия вследствие слияния его с естеством плоти подлежит страданию, как и Его человеческое естество, то присутствующий святой Вселенский Собор, желая уничтожить эти нечестивые выдумки их против истины и показать, что учение Церкви непоколебимо, постановляет следующее определение367.

Должно исповедовать одного и того же Сына, Господа нашего Иисуса Христа, одинаково совершенного по Божеству и по человечеству, истинно Бога и истинно человека, имеющего разумную душу и тело, — единосущного Отцу по Божеству и единосущного нам по человечеству, — во всем подобного нам, кроме греха368, рожденного прежде всех веков от Отца по Божеству, а в последние дни ради нас и нашего спасения родившегося от Богородицы Девы Марии по человечеству, одного и того же Единородного Сына, Христа и Господа в двух естествах, неслитно, неизменно, нераздельно и неразлучно познаваемого, так что соединением в Нем двух естеств нисколько не нарушается их существенное различие369: напротив, свойства каждого естества сохраняются в Нем в целости и оба они соединяются в одно лицо и одну ипостась, так что Он не рассекается или разделяется на два лица, но есть одно и то же лицо, единородный Сын Божий, Бог Слово, Господь наш Иисус Христос370. Постановляя такое со всей тщательностью изложенное вероопределение, святой Собор строго воспрещает кому бы то ни было учить и думать иначе, под угрозой низложения для епископов и клириков и анафемы для монахов и мирян".

По прочтении этого изложения веры, все епископы воскликнули: "Это вера отцов; пусть митрополиты сию же минуту подпишут, пусть подпишут в присутствии сановников: что хорошо определено, для того не нужно делать отсрочки. Это вера апостольская; с ней мы все согласны; все так мудрствуем!" Тогда сановники сказали: "Постановленное ныне святыми отцами, и всем им благоугодное, будет представлено императору"371. Так окончилось пятое деяние Собора.

Заседание в Martyrium'e в древности очень прославлялось, и о нем скоро составилась легенда. В ней рассказывалось, как епископы, собравшиеся вокруг гробницы св. Евфимии, не сумев сговориться насчет редакции проекта вероопределения, решили положиться на суд святой мученицы. Каждая партия, правомыслящие — с одной, и неправомыслящие с другой стороны, написала свое вероопределение на двух отдельных свертках бумаги, которые к вечеру положены были в гробницу, которая затем заперта была на ключ и тщательно запечатана. После этого собрание стало молить святую, чтобы она просветила его откровением истины, и эта общая молитва, по сказанию легенды, продолжалась всю ночь. На другой день утром епископы сняли печати и отворили раку, — и странное зрелище поразило их взоры. Святая держала один из свертков в своей руке, а другой был отброшен под ноги как бы с презрением: тот, который она держала, был, конечно, символ православный372.

Другой вариант легенды гласит, что, когда император и константинопольский патриарх были призваны посмотреть на это чудо, то св. Евфимия подняла руку и протянула им сверток, содержащий исповедание православной веры. Эта легенда, рассказанная историками позднейших времен, мало заботившимися о правдоподобии, сделалась так популярна, что покровительницу Халкидона иначе и не изображали как со свертком бумаги в руке373, как богомудрую наставницу, руководившую самые Вселенские Соборы в истолковании священных догматов.

III

Собор наконец дал желанное императору вероопределение о таинстве Воплощения. Маркиан захотел сам отпраздновать окончание столь многотрудного дела, и 25 октября, три дня спустя после принятия Собором определения, состоялось императорское заседание. Во все продолжение Собора это было первое и последнее заседание, на котором император лично председательствовал. Пульхерия Августа шествовала об руку с императором, а сзади них шли, по порядку их чинов, самые высшие чины Империи и сенаторы, числом тридцать четыре. Прибыв с большой пышностью в церковь святой Евфимии, император и императрица заняли председательские места, имея позади себя хоры, а по правую и по левую сторону их, в траверзах, разместились епископы по порядку их иерархической важности. Собрание было более многочисленно, чем когдалибо, и великолепие, окружавшее царственную чету, придавало еще больше величия ему.

Заседание открылось речью Маркиана, произнесенной на латинском языке, который считался официальным языком римского правительства, и повторенное вслед за тем им же самим погречески, с некоторыми словоизвитиями374. Государь говорил в ней, что с того дня, когда он по Божественному определению вступил в управление государством, самым горячим желанием его было исправить зло, терзавше Церковь и веру. Прекратить в Церкви разделения, производимые дурными страстями одних и корыстолюбием других, — он намекал здесь на евнуха Хризафия, — сделалось предметом его постоянных забот. Не довольствуясь только созванием святого Вселенского Собора, он хотел и сам присутствовать на нем, не для того, чтобы господствовать над епископами, а чтобы подкреплять и утверждать их решения, следуя в этом примеру благочестивого императора Константина. Скорбя, что истина веры затемнялась в умах людей простых заблуждениями и разногласиями развращенных людей, он всемерно заботился рассеять в умах этот мрак и восстановить единство веры; дело епископов — объяснить ее верно и изложить так, как они приняли ее по преданию от отцов.

"Подобно тому как на Никейском Соборе,—прибавил он, оканчивая свою речь, — истинная вера трудами трехсот восемнадцати отцов стала всем известна, так и теперь вашими трудами да рассеется мрак недавно возникших и распространившихся заблуждений, и да утвердится навсегда православие. Божественное Провидение сделает остальное, оно сохранит непоколебимым дело, воздвигнутое вашими руками для блага религии, которое я постоянно так желал видеть устроенным"375. Когда он окончил, раздались обычные восклицания: "Многая лета императору, многая лета императрице, многая лета православным государям". К этим обычным восклицаниям присоединились еще и новые: "Маркиану, новому Константину, многая лета! Пульхерии, новой Елене, многая лета!"376

Тогда архидьякон Аэций сказал, что у него есть определение, составленное св. Собором. Маркиан приказал прочитать его377. Когда чтение окончилось, император спросил, все ли епископы согласны с прочитанным определением веры? Все собрание ответило в один голос: "Мы все так веруем, мы все одной веры, одного мнения и подписались охотно; все мы православные"; затем снова раздались восклицания в честь Маркиана Августа и Пульхерии Августы. Их называли светилами православия, светилами вселенной. "Вы утвердили мир в Империи,—говорили им,—да сохранит вас навсегда вера ваша"378.

Когда восклицания стихли, император сказал: "Благодарим Спасителя всех Христа, что, уничтожив разномыслие многих заблуждавшихся относительно веры, вы единодушно соединились в одно и то же исповедание, и надеемся, что по молитвам вашим будет дарован нам от Бога в скором времени и всеобщий мир". И затем, после новых восклицаний, продолжал: "Так как святая и католическая вера объявлена святым Вселенским Собором, то мы считаем справедливым и полезным отнять на будущее время всякий предлог к спорам и разделениям в вере. Итак, если ктолибо будет возбуждать публично смуты по поводу веры сборищами или речами, то он будет строго наказан; если он частный человек, то будет изгнан из царствующего города; если чиновник, то лишен будет должности; а если клирик, то будет низложен и, кроме того, подвергнется еще и гражданским наказаниям"379. Эти слова, утверждавшие постановление Собора, приняты были собранием с энтузиазмом, и вслед за тем тотчас же все закричали: "Анафема Несторию; анафема Евтихию; анафема Диоскору! Святая Троица осудила их; Святая Троица изгнала их"380— епископы намекали этим на число трех этих еретиков, которые тоже составляли между собой троицу лжи и богохульства.

Заседание продолжалось под председательством Августов. "Есть, — сказал Маркиан, — некоторые пункты, касающиеся чести вашей почтенности и церковной дисциплины, которые мы представляем вам, полагая, что приличнее будет, если они будут определены вами канонически на Соборе, чем установлены нашими законами", — и по приказанию его секретарь императорской консистории Вероникиан прочитал их. Их было три. Первый пункт гласил: "Тех, кто искренно посвящают себя уединению монашеской жизни, мы удостаиваем должной чести; но так как некоторые под этим предлогом возмущают Церковь и государство, то мы определяем, чтобы никто не строил монастыря без соизволения на то епископа своего города и владельца земли; чтобы монахи, как городские, так и деревенские, подчинялись своему епископу и проводили жизнь в безмолвии, посте и молитве, не вмешиваясь в дела государственные и церковные381; и чтобы они не имели права принимать в свои монастыри рабов без соизволения их господ". Этот пункт направлен был против сторонников Евтихия, которые кишели в монастырских убежищах по всей Империи.

Вторым пунктом запрещалось клирикам и монахам брать земли в аренду или исполнять должность управителей имений, разве только епископ поручит им заботиться о землях церковных.

Наконец третьим пунктом запрещалось клирикам, определенным к известным церквам, переходить в церковь другого города без позволения того епископа, от которого они зависели, под угрозой отлучения от Церкви и принятого клирика, и епископа, принявшего его.

Эти законопроекты, переданные консисторским секретарем в руки патриарху Анатолию, составили содержание четырех канонов, которые позже установлены были Собором, но инициатива которых, как мы видим, принадлежала светской власти: они задуманы были ею в интересе общественного порядка.

Прежде чем окончить заседание, император объявил, что в честь святой мученицы Евфимии и в память Собора, происходившего в Халкидоне, он жалует этому городу привилегии митрополии, но только по имени, оставив за Никомидией все ее прежние права и прежнее значение. Эти слова были приняты всеобщими восклицаниями: "Справедлив суд императора; он достоин святой мученицы... Да сохранит тебя святая, благочестивый император; а теперь отпусти нас"382. — "Нет еще, — ответил Маркиан. — Я знаю, что вы утомлены долгим путешествием и постоянными трудами; однако останьтесь еще на три или четыре дня и в присутствии наших сановников решите то, что вам кажется нужным для блага Церкви383, и пусть никто из вас не удаляется до закрытия Собора".

Один из главных вопросов, какие оставалось разрешить, и бесспорно самый важный, был—торжественное уничтожение второго Эфесского Собора, его актов и даже его имени. Евсевий Дорилейский требовал этого еще во время третьего заседания Собора, но собрание отложило рассмотрение его до другого времени; потом папские легаты возобновляли это предложение императору, надеясь добиться от него положительного закона. Позор этого Собора, на котором Римская церковь была оскорблена в лице папы и его легатов, тяжело лежал на сердце Западных, и об уничтожении его говорилось в инструкциях папы Льва; но Маркиану не хотелось издать по этому предмету закон, который мог возбудить страсти, еще не совсем затушенные в Соборе и очень живучие во многих местах Империи.

И действительно, согласие между епископами наконец восстановилось, хотя и не без труда: вероопределение было единодушно подписано ими, ересь Евтихия осуждена, патриарх Диоскор, низложенный, искупал в изгнании преступления Эфесского лжесобора, на котором он председательствовал, а его помощники получили прощение от настоящего Собора, только анафематствовав учение александрийского архиепископа и Евтихия; что можно было больше сделать против беззаконного Собора, следствия которого были навсегда уничтожены, а начальники наказаны, или раскаялись? Возобновить прения об осужденном учении казалось истинной опасностью в глазах тех, кто заметил колебания многих епископов в рассуждениях о вероопределении. Разве сам Анатолий не произнес этих странных слов: "Диоскор низложен не за веру, но за то, что отлучил римского архиепископа Льва и, будучи вызываем в третий раз, не пришел на Собор".

Ввиду таких оппозиционных заквасок, плохо уничтоженных, благоразумие советовало набросить покрывало на прошедшие посягательства. Маркиан так и думал и удовольствовался тем, что издал закон, восстанавливавший честное имя мученика Флавиана384: восстановить честное имя Флавиана, это значило заклеймить собрание, от жестокосгей которого он потерял жизнь. Папские легаты со своей стороны стояли за издание закона императором, а не за каноническое постановление Собора, которое могло бы возобновить пререкания. Поэтому они казались удовлетворенными этим выходящим из актов и мнений настоящего Собора скрытым уничтожением разбойничьего Эфесского Собора и признали его достаточным. Таким образом отказались от постановления положительного закона или правила против собрания, которое и без того было заклеймено.

Следствием всех предшествующих деяний Собора было восстановление на прежних местах епископов кирского и дорилейского, Феодорита и Евсевия: правда, папа еще прежде возвратил им епископский сан, но, как заметили многие члены во время первого заседания, он сделал это не совсем канонически; теперь Собор торжественно постановил возвратить им их церкви385. Это постановление состоялось на заседании Собора 26 октября. В этом же заседании рассмотрено было внесенное антиохийским патриархом Максимом предложение о бывшем антиохийском патриархе Домне, которого Диоскор низложил несмотря на крайнюю его уступчивость, или, лучше сказать, низость в деле осуждения Флавиана. Домн, стыдясь самого себя, заперся в монастырь, из которого вышел для занятия кафедры антиохийского патриарха. Он хотел окончить свои дни в безвестности и уединении и не требовал, подобно Евсевию и Феодориту, возвращения себе епископского сана и места, которых был лишен. Но Домн был беден; его друзья, и антиохийский патриарх Максим первый, ходатайствовали за него перед Собором о выдаче ему пособия на содержание от Антиохийской церкви. Собор, ввиду глубокого раскаяния и смирения Домна, уважил это доброе и человеколюбивое ходатайство Максима и постановил, чтобы его преемник выдавал ему пенсию из доходов Антиохийской церкви, и сам по своей доброй воле определил размер этой пенсии386.

Следующие заседания Собора 27 и 28 октября посвящены были рассмотрению дела низложенного Эфесским лжесобором эдесского митрополита Ивы, по обвинению его озройскими клириками в несторианском образе мыслей. Собор внимательно выслушал все акты, относящиеся к этому многосложному делу, начавшемуся на Поместном Антиохийском Соборе, продолжавшемуся на Соборе Критоберитском и закончившемуся в Эфесе (за исключением актов Эфесского лжесобора, которых не захотели и слушать), и, найдя обвинения Ивы в неправославии неосновательными, возвратил ему и епископский сан, и церковь, после того как Ива, по требованию епископов, анафематствовал Нестория. Еще прежде на заседании 26 октября восстановлен был и низложенный вместе с ним викарий его, Софроний, епископ константский. Таким образом все низложенные Эфесским лжесобором по обвинению их в несторианской ереси были восстановлены (за исключением Домна Антиохийского), и от деяний этого Собора не осталось камня на камне.

Кроме кассации деяний и постановлений Эфесского лжесобора, Халкидонскому Собору предстояло решить много и других частных дел, поступивших на его рассмотрение и большей частью интересных: они касались или вторжений епископов на места уже занятые, или захватов митрополитами областей, принадлежащих ведомству другого митрополита. Мы выберем из них одно, которое кажется нам заслуживающим внимания по двум причинам: вопервых, потому, что оно представляет живую картину нравов духовенства того времени; вовторых, потому, что в нем замешана личность, которая играла довольно важную роль в наших рассказах, а именно Стефан, епископ эфесский и церковный экзарх провинции Азии.

IV

В то время, когда Эфесская церковь состояла под деспотическим управлением прославившегося своими подвигами и жестокостями во время процесса Нестория епископа Мемнона, т.е. около 431 года, жил в этой самой церкви клирик по имени Вассиан, который, обладая богатыми родовыми имениями, с самой юности своей заботился преимущественно о бедных. Он достроил на свои собственные деньги обширный странноприимный дом, где было семьдесят кроватей для нищих, больных и дряхлых стариков387. За это народ его любил и уважал. Но многим, особенно из духовенства, эта благотворительность казалась подозрительной; его обвиняли, что под маской человеколюбия он скрывает непомерное честолюбие. Мемнон дошел до того, что стал бояться, как бы Вассиан когданибудь не покусился сесть на его епископское место. Чтобы предупредить такое покушение, он решил удалить Вассиана из города, послав его епископом в отдаленное от своего ведомства место. Для этой цели он составил небольшой заговор с несколькими приближенными к нему клириками. Однажды утром, когда Мемнон был в церкви вместе с ними и Вассианом, он велел схватить его и хотел возложить на него руки, чтобы сделать его епископом Евазы388, безвестного городка провинции Азии. Клирик горячо протестовал против этого насилия и отбивался изо всех сил; завязавшаяся борьба, по его показанию, продолжалась от девяти часов до полудня и была так ожесточенна, что, будучи ранен, он запачкал своей кровью алтарь и книгу Евангелий389.

Мемнон между тем настаивал и, когда его жертва изнемогла от усилий, произнес над ней священнодейственные слова посвящения, — и Вассиан сделался епископом евазским. Несмотря на это, он не переставал протестовать против насильственного рукоположения его в епископы, говорил, что он не соглашался и никогда не согласится на это, и ни разу не явился в свою церковь. Между тем Мемнон умер; вступивший на его место епископ Василий уволил Вассиана от евазской епархии, послав туда другого епископа, но не уволил от насильственного посвящения, удержав за ним епископский сан его. Таким образом Вассиан провел несколько лет в Эфесе в качестве епископа без церкви или, по принятому выражению, вакантного епископа, продолжая делать то добро, которое делал прежде как простой клирик.

В то время происходила сильная борьба между эфесским клиром и патриархом константинопольским, который присвоил себе право поставлять азийских епископов, между тем как эфесский клир требовал возвращения этого права себе и был поддерживаем в этом городскими судьями, землевладельцами и народом, не менее чем клир дорожившими избирательными правами города. А Василий был поставлен константинопольским патриархом Проклом, и вступление его на епископскую кафедру Эфеса произошло не без сильных волнений и пролития крови. По смерти его, случившейся в 444 году, эфесский клир захотел вознаградить себя и поставить преемника ему прежде чем константинопольский патриарх будет уведомлен об открывшейся вакансии. Вассиан, с которым он помирился, был у него под рукой; он и выбрал его и поспешил позвать из провинции несколько епископов для посажения его на епископский престол, которое не терпело отлагательства. Из позванных епископов явился однако только один, Олимпий Феодопольский; другие воздержались, боясь скомпрометировать себя в глазах константинопольского патриарха, возрастающие с каждым годом захваты власти которого заставляли трепетать всех сидящих на своих местах епископов. Они помнили страшную экспедицию Иоанна Златоуста в Азию по поводу церковных беспорядков в этом самом городе Эфесе, когда, присвоив себе право великого судьи в неподвластном ему канонически церковном округе, он за один объезд отставил пятнадцать епископов и поставил на их место столько же других390.

Олимпий, явившийся на зов эфесского клира, в продолжение трех дней напрасно поджидал своих товарищей, долженствовавших участвовать с ним при интронизации нового епископа и, устав ожидать их, думал уже уехать, как вдруг раз вечером он увидел, что его жилище окружила значительная толпа людей, большей частью вооруженных, которыми управлял, с саблей в руках, один офицер, по имени Олосерик. По приказанию этого офицера толпа ворвалась в дом, схватила Олимпия и при свете факелов повела его или, скорее, потащила в Собор, где тоже была толпа, не менее значительная и не менее шумная391. Вассиан уже находился там и сидел на епископском престоле. Как все это произошло? Он ссылался на насилие, которое было употреблено против него клиром и народом; но следствие, произведенное потом, не оправдало этого уверения. Посаженный подле него и принуждаемый толпой возложить на него руки, Олимпий напрасно протестовал против неправильности такого поставления; он должен был уступить силе, — и Вассиан был поставлен епископом Эфеса силой оружия. Такова самая правдоподобная версия этого дела; но Вассиан отрицал это совершенно: он говорил, что и избрание, и поставление его на епископский престол города Эфеса совершилось спокойно и правильно; насилие сделано бьшо только ему самому, так как он не хотел этого392.

Такие же рассказы о всеобщем избрании и каноническом поставлении его распространены бьши по всему городу, как в клире, так и между знатными жителями города, с целью отнять у константинопольского архиепископа всякий предлог вмешаться в их дела. Однако некоторые неблагоприятные слухи всетаки дошли до ушей патриарха, и когда Вассиан прибыл в царствующий город, то он отказался признать его. Новый экзарх Эфеса был богат, ловок и умел хорошо поставить себя при Дворе. Сам Феодосии соблаговолил вступиться за него, чтобы восстановить мир между двумя епископами, и Прокл, занимавший тогда константинопольский престол, принял Вассиана в общение и записал его в свои диптихи. Тот возвратился в Эфес и исполнял свои епископские обязанности в продолжение четырех лет без помех и препятствий, поставил большое количество пресвитеров и рукоположил до десяти епископов393.

Но не долго жилось ему в мире в достославном городе Эфесе; его церковь знала только небольшие отдыхи среди постоянно происходивших в ней волнений и заговоров. В конце четырехлетнего управления Вассиан потерял свою прежнюю популярность у клира, и со всех сторон стали составляться заговоры, чтобы сместить его и поставить на его место другого. Во главе одной из наиболее сильных партий находился пресвитер Стефан, который мог считаться старейшиной эфесского клира, так как принадлежал к нему пятьдесят лет. Смуты, вызванные этой партией против епископа, открылись во время поста 448 года; история не знает, по какому поводу они произошли.

С той и другой стороны писали императору и Пульхерии Августе, которые приняли сторону Вассиана. По получении императорских писем восторжествовавшая партия предалась неумеренной радости; это было в четверг на Пасхе, и Вассиан совершил торжественное богослужение в изъявление благодарности за свою победу; но враги его бодрствовали, затаив мщение в сердце. Едва окончилось богослужение, как те, которые только что получили причастие из рук епископа, бросились на него и, стащив с него священные одежды, потащили в крещальню, где осыпали его ударами. В то же время жилище его было предано на разграбление: народ расхитил все, чем он обладал: и деньги, и мебель394, — а слуг его, которые пробовали защитить его имущество, так приколотили, что некоторые умерли на месте. Вслед за тем Вассиан был посажен в епископскую тюрьму, где между другими мучениями вытерпел жажду: ему отказано было даже в нескольких каплях воды, чтобы унять жар палившей его лихорадки395.

Еще более ужасно было то, что пресвитер Стефан взошел на епископский престол облаченным в одежды своей жертвы и рукоположен был несколькими епископами, своими сообщниками, поставленными Вассианом396. Город принял нового экзарха так же, как и прежнего; муниципальная гордость его была сохранена, так как константинопольский патриарх не был замешан в дело избрания; но император, уведомленный обо всем этом, послал одного придворного чиновника, силенциария Евстафия, чтобы произвести следствие и донести ему об этом деле. Евстафий был человек справедливый и честный; но страсти были до такой степени разнузданы, что все было употреблено в дело, чтобы скрыть от него истину; следствие, то прекращавшееся, то опять возобновлявшееся, кончилось тем, что не привело ни к чему положительному, и все оставалось еще сомнительным, когда Феодосии умер.

Перемена государя и созвание Вселенского Собора возвратили надежду Вассиану. Этот человек, когдато такой богатый и великодушный, странствовал теперь с места на место в сопровождении пресвитера, который просил для него милостыню, так как Стефан забрал в свои руки родовое имение его под тем предлогом, что оно было будто бы церковное. Пришедши в Константинополь, лишенный своего места и имущества епископ отправился во дворец к императору с прошением, в котором требовал удовлетворения за нанесенные ему оскорбления: император отослал его в Собор.

Дело было важное; Собор назначил для слушания его свое одиннадцатое заседание, которое состоялось 29 октября. Вассиан был введен, и прошение его было прочитано в его присутствии. Так как оно было написано в чрезвычайно осторожных выражениях и гонители, на которых он приносил жалобу, не были названы по именам, то сановники сказали ему: "Пусть почтеннейший Вассиан скажет нам, кто эти люди, на которых он жалуется?" — "Их много, — отвечал Вассиан,—но руководитель их нынешний епископ эфесский Стефан. Он завладел и епископским местом моим, и имуществом. Я прошу, чтобы все это дело, о котором я доношу, было разъяснено и обсуждено, и прежде всего то, что касается моего епископства397. Святые отцы Собора увидят, погрешил ли я в чемнибудь когданибудь, и решат обо мне, как им будет угодно". — "Пусть почтеннейший епископ Стефан соблаговолит ответить на это",—сказали тогда сановники. — "Здесь есть епископы азийского округа, — сказал Стефан, подходя к сановникам,—пусть они выйдут сюда, и мы вместе будем стоять за себя; прошу позвать Леонтия Магнезийского, Меония Нисского, Протерия Смирнского и других, которых вижу там". — "Сначала отвечайте Вы сами"398, — заметили ему сановники. Тогда Стефан дал объяснение в следующих словах:

"Этот человек, — сказал он, указывая пальцем на Вассиана, — этот человек не был рукоположен в епископы Эфеса; но, в то время, когда епископское место в святой Церкви оставалось вакантным, он, собрав толпу мятежников, вооруженных мечами, и гладиаторов амфитеатра, ворвался в церковь и сел на епископский престол399. Ваша знатность рассудит без сомнения, что так не делаются епископами; во всяком случае, он был изгнан канонически, и сорок епископов Азии рукоположили меня, по выбору знатных людей, народа и клира, короче сказать, всей страны. Что касается меня, то вот уже пятьдесят лет, как я принадлежу эфесскому клиру". — "Не думайте таким образом провести меня, — прервал его запальчиво Вассиан, — я был сделан епископом по канонам и могу это доказать; и я никогда не был ни низложен, ни обвинен в чемнибудь400. С самой молодости я посвятил мою жизнь бедным; я выстроил странноприимный дом, где поставил семьдесят кроватей для больных и увечных; так как я был любим всеми, то епископ Мемнон, завидуя мне, захотел удалить меня из города".

Потом Вассиан рассказал о том, как он насильственно рукоположен был в сан евазского епископа и как во время ожесточенной борьбы с Мемноном и его приверженцами алтарь и книга святых Евангелий были забрызганы его кровью. Затем следовал рассказ о поставлении его епископом Эфеса после смерти Василия. Ничто, по его словам, не могло произойти более спокойно и правильно: он хотел ускользнуть от предназначаемой ему чести; народ, клир и несколько присутствовавших епископов насильно, против воли, посадили его на епископский престол. "Я вижу отсюда, — прибавил он, — одного из поставлявших меня епископов, это Олимпий Феодопольский: он засвидетельствует в мою пользу. Император утвердил мое избрание, и святейший епископ царствующего города Прокл не только имел общение со мной в Константинополе, но и посылал мне с тех пор свои синодальные послания. Целых четыре года управлял я Эфесской церковью, рукоположил десять епископов и большое количество клириков. Между тем как я управлял Церковью, устраивая все ко благу города, в Церкви моей возник заговор, и на меня сделан был донос. Когда после моих объяснений император дал мне выиграть тяжбу, то разъяренные враги мои оторвали меня от алтаря, где я совершал богослужение, сорвали с меня мои епископские одежды, расхитили у меня все, что я имел, и выбрали из своей среды другого епископа: это Стефан, который тут стоит"401.

Когда Вассиан окончил это, говорящее в его пользу, показание, настала очередь Стефана, который рассказал те же самые происшествия, но совершенно в другом виде. Ссылаясь в свою очередь на свидетельство азийских епископов, он сказал: "Вассиан не был поставлен епископом эфесским насильно, но сам ворвался в святую церковь, окруженный гладиаторами с оружием в руках и факелами; и сел на епископский престол402. Эта причина побудила святейшего епископа римского Льва, блаженной памяти Флавиана, епископа константинопольского, равно как и епископов александрийского и антиохийского, объявить его самозванцем, вступившим на престол хитростью, и выгнать его. По этой же самой причине император Феодосии послал старшего придворного чиновника, силенциария Евстафия, разузнать дело и рассудить между ним и бедными, которых он притеснял. Что он дознал, объявил, — и определение, сделанное им, Вассиан принял; это известно и клиру, и всей Церкви. Здесь епископы, знающие все это дело; пусть они выйдут на середину и объявят, если я говорю не так, как бьшо дело".

Среди двух таких противоречивых рассказов, сановники не знали на что решиться. Сомневаясь относительно самой сущности этого дела, не доверяя хорошо ни той, ни другой стороне, они старались привязаться к форме, чтобы узнать, по крайней мере, где были нарушены канонические правила. "Пусть почтеннейший Вассиан, — сказали они, — докажет нам, что он был поставлен в епископа Эфесской церкви провинциальным Собором, и скажет нам, кто были те, которые посадили его на епископский престол". — "Олимпий, — ответил тот, — что касается других, я не знаю хорошо, кто они были"403. По требованию сановников, Олимпий рассказал дело так, как мы изложили его выше: что он один присутствовал при этом поставлении, и что вооруженная толпа силой возвела его на епископский престол, на котором уже сидел Вассиан.

Тогда начался спор, который показал, как много было в умах неясного и сомнительного по этому делу. "Если Вассиан поставлен незаконно, — говорил один азийский епископ, Лукиан Бизский, — то я никак не могу понять, каким образом могло случиться, что поставление его, совершенное незаконным порядком, бьшо утверждено константинопольским архиепископом Проклом, таким строгим и святым человеком". Имя Прокла действительно могло успокоить совесть не одного епископа. Сами сановники рады были опереться на такой авторитет; они захотели узнать, правда ли, что Прокл имел общение с Вассианом, и спросили об этом у клириков Константинопольской церкви. "Не только благочестивый архиепископ Имел общение с ним, но даже посылал ему все синодальные послания, как эфесскому экзарху, и записал его имя в диптихи", — ответили те404.

Это свидетельство принято было с видимым удовольствием большей частью собрания. Продолжая свои допросы, сановники спросили у Стефана, каким образом низложен был его противник, и каким образом он сам был поставлен Собором. Смущенный Стефан забормотал: "Я... но прикажите придти нотариям... я не могу представить вам требуемых вами доказательств моего возведения на епархию. Не ожидая, что это дело, которое я считал уже оконченным, возобновится, я не запасся документами и могу утверждать о своем каноническом поставлении только словесно. Что же касается до Вассиана, то я повторяю, что он был низложен властью императора Феодосия, папы Льва и архиепископа Флавиана". Несколько раз уже произносил он имя Флавиана, защищая интересы^своего дела, так что возмущенный этим Кекропий Севастопольский не выдержал,—так как он знал, что эфесский епископ был один из тех, которые осудили Флавиана на разбойничьем Соборе, — и прервал его, говоря: "Видите, господин Стефан, как могущественно имя Флавиана даже после смерти его!"405 Эти слова и воспоминание, которое они возбудили, произвели всеобщее волнение. Все епископы и константинопольские клирики воскликнули: "Вечная память Флавиану! Вот отмщение, вот истина! Флавиан жив и после смерти; пусть он, мученик, молится за нас!"406

Возражая своему противнику, Стефан выставил против него шестнадцатый и семнадцатый каноны Антиохийского Собора, из которых в первом запрещалось вакантному епископу занимать место в другой вакантной церкви, даже и в том случае, если бы к этому побуждали его силой; а второй грозил отлучением от Церкви тому епископу, который не отправляется в назначенную ему церковь. А к Вассиану, очевидно, можно было применить оба канона; несмотря на это большая часть азийских епископов склонялись на его сторону, и их предпочтение основывалось на довольно сильных причинах. В самом деле, если Вассиан был узурпатор—а как можно было убедить себя, что он не был им? — всетаки он завладел епископским местом вакантным. Напротив, Стефан хитростью и насилием вторгнулся на место, занятое другим. Между этими двумя действиями была большая разница, и не один епископ, думая о самом себе, мог найти первую вину простительнее в сравнении со второй.

Между тем допрос продолжался среди взаимных уличений, и соперники выказывали все более и более возраставшую досаду. Система защиты Вассиана состояла в том, что он представлял, что избрание его произошло совершенно спокойно, а поставление совершилось вполне правильно. При показании Олимпия, его единственного поставителя, который показывал именно противоположное, он не мог удержаться и вскричал: "Он лжет!"407 И Стефан не больше владел собой и, когда ктото сказал, что Вассиан в продолжении четырех лет был эфесским епископом, он с гневом перебил: "Скажите лучше, что он был эфесским тираном, а не епископом!"

Среди этого беспорядка, два азийских епископа приблизились к сановникам, и как от своего имени, так и от имени других епископов этой провинции сделали следующее заявление: "Так как Вассиан четыре года действовал на епископском престоле бесспорно, без возражений и находился в общении с архиепископом константинопольским Проклом, который утвердил его соборной грамотой, то изгонять его теперь мы считаем делом несправедливым, противным канонам; мы признаем его эфесским епископом". На это заявление со всех сторон раздались возгласы: "Это справедливо, это — по канонам; пусть же имеют силу каноны!"

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Дело Вассиана бьшо таким образом выиграно на Соборе у епископов, но оно не бьшо выиграно в глазах сановников: это решение показалось им плохим. Они не имели интереса держать и сторону Стефана; но события, которыми сопровождалось избрание и возведение на престол Вассиана, были, по их мнению, так запятнаны различными преступными происками, что они не могли решиться признать его законным епископом. Они живо переговорили между собой и потом первенствующий из них сказал Собору: "По нашему мнению, ни Вассиан, ни Стефан недостойны занимать епископское место в Эфесе, — Вассиан потому, что занял его незаконно, а Стефан потому, что употребил для достижения его интриги и хитрости:408 вследствие этого мы полагаем, что справедливее было бы избрать третьего епископа. Впрочем, мы предоставляем самому Собору постановить по этому делу решение, какое ему будет угодно".

Это решение, поражавшее сразу обоих виновных и избавлявшее от канонических затруднений, понравилось большинству, чувствовавшему некоторое угрызение совести. Предложение сановников было потому принято с рукоплесканиями. "Это суждение справедливое, — повторяло собрание, — это суд Божий; мы — хранители канонов и законов"409. На вопрос сановников, желает ли Собор отменить прежнее свое решение, все отвечали утвердительно и постановили рукоположить для Эфесской церкви третьего епископа на место двух других. Собрание, как будто освободившись от тяжелой ноши, после этого решения радостно воскликнуло: "Многая лета сановникам, многая лета Собору!"

Как ни хорошо показалось большинству епископов это новое решение, однако оно вызвало серьезное и совершенно неожиданное затруднение. Еще во время подачи голосов можно было заметить между епископами азийского округа большое движение; они о чемто горячо совещались между собой. Вдруг, как бы по данному сигналу, они все вместе покинули свои места и, выйдя на середину церкви, упали на землю, простирая руки к Собору. "Сжальтесь над нами, — говорили они, — вы приговариваете нас к смерти; сжальтесь над нашими детьми, чтобы они не погибли изза нас!"410 Все эти епископы были женаты и оставили свои семейства в епископских городах. Зная хорошо вражду, распространенную не только в епархии архиепископа, но и во всем экзархате, против притязаний константинопольского архиепископа, они с ужасом выслушали приговор о назначении эфесского епископа по выбору архиепископа царствующего города или самого Собора. Они боялись, чтобы им не вменили в вину, если они не будут сопротивляться и защищать избирательные права их провинции, и что разъяренный народ отомстит им на детях их. Итак, эти несчастные стояли и умоляли, дрожа от страха и обливаясь слезами, в ожидании, что собрание, тронутое их опасным положением, найдет какоенибудь средство защитить их.

Эта сцена действительно имела в себе нечто трогательное, и сановники, казалось, были смущены ею, ибо они хорошо знали ярость бешеной народной толпы этих маленьких азиатских государств. Чтобы хорошо узнать, насколько опасность была серьезна в действительности, они спросили Собор, в каком месте по канонам должен быть рукоположен эфесский епископ. Этот вопрос поднял новые споры, которые выказали разнообразие мнений, существовавших на Соборе. "Он должен быть рукоположен в провинции", — отвечали многие голоса. — "Это заблуждение, — перебил Диоген Кизический, — обычай требует, чтобы эфесский епископ поставляем был в Константинополе; если бы следовали этому обычаю, то не было бы скандалов, которые происходят там теперь на наших глазах. В провинции рукополагают ничтожных людей, какихнибудь конфетчиков, от того и все зло"411.

Мнение епископа Диогена нашло себе противника в Леонтии Магнезийском. "Со времени св. Тимофея, — сказал он, — двадцать семь епископов были выбраны и рукоположены в Эфесе; один только Василий — в Константинополе, и вступление его, как известно, сопровождалось убийствами"412. Филипп, константинопольский пресвитер, принялся возражать ему. "А вот,—сказал он с жаром, — святой архиепископ Иоанн Златоуст, отправившись в Азию, низложил пятнадцать епископов и поставил на их место пятнадцать других; по какому праву он это сделал, как не потому, что эфесский округ был подчинен его юрисдикции. В Константинополе был утвержден и епископ Мемнон". — "И Кастин был рукоположен здесь же, — присовокупил со своей стороны архидьякон Аэций, — и Гераклид, и другие рукоположены были с согласия нашего патриарха; наконец, и Василия рукоположил блаженной памяти Прокл"413. — "Вот право, вот каноны! — воскликнули епископы (константинопольского округа вероятно), а вслед за ними и константинопольские клирики. — Пусть же эти каноны и имеют силу. Эти голоса наши императору! Пусть преимущества Константинополя, утвержденные постановлениями 150 отцов, не нарушаются! Пусть рукоположение епископа эфесского совершается по обычаю архиепископом константинопольским!" Сановники, не видя полного согласия во мнениях епископов, отложили окончательное решение этого дела до следующего дня.

На другой день, 30 октября, собрание возобновило эфесский вопрос. Сановники, не менее чем епископы, рады были скорее покончить его. "Наше усердие к делам Собора, — сказали они, открывая заседание, — причиняет вред делам общественным; итак, мы просим вас сообщить нам ваше решительное мнение, чтобы поскорее положить конец этому спору". — "По моему мнению,—сказал Анатолий,—ни Вассиан, ни Стефан не могут быть признаны эфесскими епископами, потому что они завладели епископским престолом вопреки канонам: надобно рукоположить на место их другого епископа, а они пусть сохранят звание епископа и будут получать содержание из церковных доходов"414. Римские легаты высказали то же мнение. Тогда сановники велели принести Евангелие, заклиная членов Собора судить по совести. Анатолий и легаты повторили высказанное ими прежде мнение, которое было принято всеми членами. Вслед за тем сановники постановили приговор следующего содержания:

1. Ни Вассиан, ни Стефан не будут занимать эфесской кафедры, но сохранят свой епископский сан и будут получать на содержание и для утешения себя по двести золотых монет из доходов Эфесской церкви.

2. На место же их будет избран и рукоположен другой епископ по канонам415: в постановлении не было обозначено, где он будет избран и кем рукоположен; но его истолковали, однако, в том смысле, что рукоположение будет совершено не в провинции.

Таким образом Эфес лишился этого патриаршего права, которым он так злоупотреблял, и подчинен был константинопольской кафедре. Что же сталось с бедными азийскими епископами? Они, без сомнения, для спасения своей жизни и своих семейств, протестовали против синодального решения и против собрания, постановившего его. Не прошло и трех лет, как раскольничий Собор, в отмщение Собору Халкидонскому, восстановил в Эфесе избирательное право во всей его полноте.

Глава шестая

Религиозные смуты на Востоке: Карос и Дорофей. — Избрание и поставление Протерия на кафедру Александрии.—Александрийский народ отказывается признать новопоставленного патриарха и захватывает церковь. —Восстание в Александрии.—Императрица Евдокия в Палестине: ее благотворения. Палестинский монах Феодосии отказывается принять постановления Халкидонского Собора и возмущает народонаселение Иерусалима. —Ювеналий принужден бежать из Иерусалима, чтобы спасти свою жизнь.—Феодосии приказывает умертвить епископа Севериана: он делается епископом Иерусалима и преследует всех непокорных ему епископов Палестины. — Губернатор Дорофей возвращается в Иерусалим. — Прошение палестинских монахов императору.—Ответ Маркиана.—Бунт мало помалу утихает.—Смерть императрицы Пульхерии.—Св. Симеон Столпник: его подвижническая жизнь: Евдокия советуется с ним.—Св. Евфимий: его Лавра Фарама: его ответ Евдокии. — Смерть Евдокии. — Состояние евтихианства в конце V века.

I

Собор Халкидонский еще не окончил своих заседаний, как в нескольких местах Восточной империи вспыхнули религиозные смуты: то была реакция евтихиан против постановленного им вероопределения, стоившего ему таких трудов, и против низложения Диоскора. Константинополь, Александрия и Иерусалим были центрами этих оппозиционных движений; оппозиция эта обвиняла Собор в несторианстве, говорила, что послание папы Льва содержит в себе несторианские заблуждения, что, словом, император и императрица хотят восстановить ересь Нестория. Монастыри были повсюду очагами этой клеветы. В царствующем городе, благодаря быстрым и энергичным мерам правительства, волнение ограничено было возмущением одних монахов; но в Египте и Палестине, где принял в этом участие и народ, это была настоящая гражданская война, сопровождавшаяся убийствами и пожарами.

Мы уже говорили о тех монахахсектантах, которые под предводительством своих архимандритов, Кароса Дорофея и Максима, наговорили дерзостей Собору в четвертом его заседании, и которым собрание назначило отсрочку в тридцать дней, чтобы они раскаялись и покорились. Ни Карос, ни его приверженцы не дождались окончания этой отсрочки для выражения полной своей нераскаянности и отделения от Собора, который они называли несторианским. Их повыгоняли из монастырей: они стали держать свои сборища в городе; городские сборища их рассеяли сабельными ударами: они вновь устроили их в окрестностях Константинополя, и как это было во времена иоаннитов, проповедовали на открытом воздухе, крестили в общественных прудах, богослужение совершали в пещерах и лесах.

Карос и Дорофей, гонимые преследованием все дальше и дальше от Константинополя, принуждены были наконец убраться в другие страны: их нашли и там и, по выражению одного из папских легатов, "отправили в такое место, где они не могли уже больше вредить"416. Это место было так уныло и пребывание в нем до такой степени невыносимо, что Карос кончил тем, что попросил прощения и подчинился всему, чего от него требовали: это произошло, однако, только после смерти Диоскора и по истечении шестилетнего заточения его; что же касается Дорофея, то он не смирился никогда.

Утверждение евтихианства в Египте, где оно уже и осталось навсегда, сопровождалось гораздо более плачевными катастрофами. По низложении Диоскора Собор думал было сам избрать преемника ему и послать его, уже рукоположенного, в митрополию; но хорошо известный характер жителей Александрии и расположение умов в этом буйном городе заставили его скоро отказаться от этого проекта: признано было за лучшее, чтобы александрийский патриарх был избран на месте. Вследствие этого четыре египетских епископа, отделившиеся еще во время первого заседания Собора, чтобы перейти на сторону православных, отправились еще до окончания заседаний Собора с письмом императора к египетскому префекту. В этом письме повелевалось ему оказать всякую помощь четырем епископам, чтобы облегчить дело избрания православного архиепископа. "Нужно,—говорил Маркиан,—искусно подготовить это дело и принять заранее все предосторожности, чтобы зачинщики беспорядков и чернь не узнали об этом"417.

Совет был мудрый, и префект стал действовать сообразно с ним; но созванное им для избрания патриарха собрание знатных людей и именитых граждан города объявило ему, что, пока жив Диоскор, оно не может смотреть на епископское место, как на вакантное, и что, следовательно, оно не должно приступать ни к какому избранию для замещения его. Действительно, Диоскор, несмотря на свои личные пороки и тиранию, был в глазах их законный епископ, которому Александрия и Египет тем более должны быть преданы, что он казался им мучеником за традиционные учения своей Церкви418.

Когда не удалась эта первая попытка, префект принял лучшие меры для приведения в исполнение другой, решившись на этот раз отнестись менее уважительно к обычаям и избирательным правам жителей. В согласии с несколькими знатными людьми и влиятельными клириками он созвал в известный день избирательное собрание вполне ему покорное; ему представили кандидата, которого оно и нарекло архиепископом, а четыре епископа рукоположили его. Это было делом одной минуты. Кандидат был старец, по имени Протерий, протопресвитер Александрийской церкви, который управлял церковными делами во время отсутствия Диоскора. Эта должность доставила ему если не любовь, то по крайней мере доброжелательство членов клира, с которыми он вступал в личные отношения, так что из их рядов не поднялось ни одного сильного протеста. К тому же Протерий был человек достойный уважения и ревностный католик.

Доселе дело шло хорошо, за отсутствием оппозиции; но лишь только Протерий получил рукоположение и надел на голову тиару, со времен Кирилла принятую александрийскими патриархами по примеру епископов Рима, как вдруг ужасный шум расстроил церемонию. Народ, узнав о том, что происходило, бросился толпами на церковь, а потом на префектуру; власти должны были прибегнуть к вооруженной силе; но возмущение с каждым часом все более и более усиливалось. Солдаты, сначала успевшие было оттеснить толпу народа, но скоро затем оттесненные ею и яростно преследуемые, укрылись в бывшем храме Сераписа, обращенном в церковь св. Иоанна Крестителя, и там заперлись. Бунтовщики осадили его и, будучи не в состоянии ворваться в двери, подложили под здание огонь: осажденные все сгорели живыми419.

Наказание за это варварство не замедлило последовать. Император, уведомленный обо всем этом, приказал прекратить александрийскому народу даровую раздачу хлеба, которую производило государство из годового съестного запаса, закрыть театры, общественные бани и лишить на время город дарованных ему привилегий. Это еще более раздражило народ, и возмущение перешло в открытое восстание. Сторонники Диоскора грозили остановить хлеб, идущий через Александрию для снабжения Константинополя, Маркиан предписал привозить его из Пелузы; от этого в Александрии сделался голод420.

Для приведения в исполнение своих повелений, император должен был увеличить гарнизон города: он наскоро отправил из Константинополя две тысячи новобранцев, и их отплытие сопровождалось таким благоприятным ветром, что через шесть дней они достигли Александрийского порта; но это увеличение военной силы послужило только к увеличению беспорядков. Эти новые солдаты, грубые и еще плохо дисциплинированные, вели себя в отношении к александрийцам в высшей степени грубо. Они насиловали женщин и девушек, словом, держали себя со всей необузданностью солдатчины421. Тогда восстали все жители, и война сделалась ужасна. Благодаря примирительному образу действий нового губернатора, присланного для замещения прежнего, она наконец утихла. Флор, так было его имя, обещал снять запрещения, наложенные на Александрию, и этими благоразумными уступками восстановил мир.

Но это было только политическое обезоружение, а не умиротворение религиозное. Протерий вынужден был принять строгие меры против своих клириков, монахов и викариев, из которых самых упрямых низложил: особенно монахи, упорные противники его, испытали на себе его суровость. Так как ненависть, которую питали к нему евтихианцы, на каждом шагу угрожала его жизни, то префект дал ему особенную стражу, и второй патриарх Востока совершал священнодействия под охраной солдат, очень часто ариан или язычников422

II

Между тем как такие дела происходили в Египте, и Палестина также возмутилась, как будто между Александрией и Иерусалимом происходило жалкое соревнование в беспорядках. Мы расскажем о событиях палестинского возмущения поподробнее, так как в них фигурирует одна важная личность наших рассказов, а именно императрица Евдокия, которую мы встречаем во всем, что наиболее затрагивает сердце женщины, в религии и любви, всегда в оппозиции с той, которую она называла своей сестрой и которая возвела ее на один из двух тронов вселенной.

Палестина, провинция существенно монашеская, наполненная монастырями и скитами, как в пустынях, так и в городах, была не из последних, предавшихся евтихианскому движению. На первом Эфесском Соборе она объявила себя против Нестория, который казался ей антихристом, и против его сторонников, в которых она видела проклятых Апокалипсиса, отмеченных печатью зверя. На втором Эфесском Соборе она была на стороне Диоскора и приняла осуждение этого патриарха как восстановление несторианства.

Все слухи, которые приходили с Халкидонского Собора,—а они почти все приходили через посредство странствующих монахов, — поддерживали в Палестине мысль, что это собрание было несторианское, что папа Лев и его легаты — несторианцы, что, наконец, и сам император, и его супруга Пульхерия отъявленные несторианцы. Императрица Евдокия, удалившаяся после смерти Феодосия в Иерусалим, во многих отношениях разделяла этот общий предрассудок. Она знала по опыту, насколько ее невестка была враждебна Евтихию и его учению, которому она сама, напротив, постоянно покровительствовала. Две Августы по этому случаю вели между собой оживленную войну во время процесса константинопольского архимандрита и его торжества на разбойничьем Эфесском Соборе. Таким образом, все предрасполагало вдову Феодосия пристать к партии, оппозиционной Собору, и она сделала это со страстью, которую вкладывала во все, что ни делала. Впрочем, Афанаис вела в святой стране Иерусалима жизнь, посвященную добрым делам, общественным и частным. Она окончила перестройку и увеличение городской ограды, предпринятые ею еще во время первого своего пребывания здесь. Большое число монастырей и больниц обязано было ей своим основанием, и ее щедроты отыскивали отшельников пустынь в самых отдаленных уединенных местах. Она построила на свои деньги на том самом месте, где был побит камнями первомученик Стефан, великолепный храм в его честь, позаботившись сама указать в нем место погребения для себя, как будто она не хотела иметь для своих смертных останков другого отечества, кроме Иерусалима423.

Добрые дела Евдокии носили отпечаток величия истинно царского, которое поражало воображение, в то время как благодеяния ее привлекали к ней благодарность народа. Она была матерью бедных и царицей провинции, где она делала столько добра. Ее любили до обожания и говорили, что царьпророк предсказывал о ней своему любимому городу, когда восклицал в одном своем псалме: "Ублажи, Господи, благоволением твоим Сиона, да созиждутся стены иерусалимские"424. Так как в греческом переводе слово обозначавшее благоволение — έυδοχία — было имя, которое носила императрица Евдокия, то для многих восторженных людей это случайное согласование или сходство слов, казалось, скрывало пророческий смысл. Должно признаться, что в смысле лести это стоило всякой другой.

В Палестине в числе монахов находился тогда один человек, деятельный, смелый, готовый на все, впрочем довольно интеллигентный, приобретший вследствие прилежного изучения церковных писателей репутацию ученого; его звали Феодосией. Наука у этого монаха была всецело подчинена фанатизму, и он изучал ее не столько для того, чтобы открыть истину, сколько из желания найти эту истину в ереси Евтихия. В особенности он подыскивал тексты из св. отцов, которые поддерживали излюбленное им учение, а при нужде и сам умел сочинять их. Его обвиняли, например, в том, что он исказил в распространяемых им списках многие сочинения Кирилла, которые, впрочем, и сами по себе давали довольно поводов к тому, чтобы видеть в них евтихианские мнения, так что избавляли от труда подделывать их. С ранних пор этот человек выказывал себя большим мастером на интриги, ложь и клевету, словом, на все, что могло производить смуты; находясь постоянно в ссоре со своими начальниками, стараясь непрестанно колебать их авторитет, он сеял вокруг себя раздоры, чтобы при случае воспользоваться ими. Но он не всегда был счастлив в этих своих попытках.

Выгнанный из своего монастыря в Палестине за дифамацию своего епископа, Феодосии ушел в Египет и с самого прибытия своего в Александрию имел смелость нападать на Диоскора. Но это ему дурно обошлось; нетерпеливый патриарх велел высечь его на площади и возить по улицам на верблюде, как преступника425. Монах и архиепископ должны были встретиться потом друг с другом, на Халкидонском Соборе; но Феодосии не питал злобы к человеку, еще более чем он сам расположенному к смутам, который к тому же был главой той партии, которую он сам хотел поддерживать. Еще во время приготовлений к Собору он отправился с толпой обольщенных его краснобайством палестинских монахов сначала в Никею, а оттуда в Халкидон, где он выдавался среди самых фанатичных евтихианцев; он даже произвел было безрассудными своими декламациями некоторое смятение в Соборе, или около Собора.

Он не дождался окончания заседаний Собора, горя нетерпением опять забраться в Иерусалим, где надеялся выступить на сцену в самом блестящем виде. Его товарищи, палестинские монахи, отправились вместе с ним. На всем своем пути он распространял самые плачевные вести о православной вере. "Вера погибла, — говорил он, — и мы с ужасом бежим с Собора, который повелевает исповедывать два сына Божия, два Христа, две ипостаси Слова"426.

Он распространял также греческий перевод послания папы Льва к Флавиану, где выражения, относящиеся к двум естествам, были искажены в несторианском смысле. Этот фальшивый перевод сам папа позже осудил, но с ним в руках в Палестине и Египте сильно порицали и осуждали его, как несторианца.

Велико было волнение во всех тех местах, где проходила эта толпа. В Иерусалиме Феодосии, завладев церковью Воскресения, произносил там зажигательные речи, в которых яростно нападал на Собор Халкидонский, а епископа Ювеналия, оставшегося в Халкидоне, выставлял еретиком и вероотступником. "Как, — говорил он, — Ювеналий, бывший помощником Диоскора на Эфесском Соборе, мог изменить ему на Соборе Халкидонском? Нужно потребовать от него отчет в этом, как только он возвратится, и если он не отречется от этого торжественно, то согнать его с престола".

Не довольствуясь нападением такого рода на Собор и на своего епископа, Феодосии обвинял и самого императора и императрицу Пульхерию в желании погасить истинную веру. В заключение он предлагал анафематствовать Халкидонский Собор, равно как и папу, и сопротивляться до последней капли крови повелению правительства, если определение Халкидонского Собора о таинстве Воплощения оно сделает обязательным. К этим оппозиционным речам он присоединил несколько догматических положений в самом чистом духе евтихианства. Он утверждал, например, что Иисус Христос вовсе не имел истинной, подобной нашей, плоти и что само существо Слова претерпело крестную смерть. Такое учение было причиной того, что этому сектанту и его приверженцам дали прозвание фантасматиков421, так как они уверяли, что тело Иисуса Христа было ни что иное, как иллюзия или простой призрак.

Увлеченная своими евтихианскими чувствами, Евдокия открыто приняла сторону агитаторов; она предложила к их услугам все то влияние, какое имела в Палестине, и всю страстность своего сердца. Она вместе с Феодосием приняла начальство над возмущением, которое из чисто религиозного, каким было в начале, скоро сделалось политическим. История говорит, что она сделала воззвание ко всем монастырям, которым давала содержание, ко всем отшельникам, которые жили от ее щедрот в окрестностях Иерусалима. Они прибежали на ее зов из глубины своих монастырей и пещер, как армия клиентов или вассалов, одни из благодарности, другие из тщеславия, гордясь служить под таким высоким покровительством428. Современные документы показывают, что только весьма небольшое число известных архимандритов сумели устоять против соблазна, и еще что некоторые сначала поддались было общему увлечению, но потом возвратились на путь истины.

Эти толпы отшельников, эти монахи во всевозможных одеяниях и всевозможного происхождения сосредоточились в Иерусалиме, который скоро стал походить на монашеский стан, где войско, созданное, чтобы молиться Богу в мире, собралось упражняться в священной войне. В самом городе бродили разные мнения, а в низших рядах народа инстинкт грабежа подавал руку фанатизму. Отсутствие всякой общественной силы еще более поощряло к беспорядкам. Комит Дорофей, губернатор провинции, был в это время на границе моавитскои страны в экспедиции против варваров ; лишенный войска, Иерусалим мог смелым и неожиданным ударом сделаться легкой добычей отважного смельчака.

III

Таково было положение Элии Капитолины, так назывался Иерусалим со времени его перестройки при Адриане, — когда Ювеналий, обеспокоенный слухами, доходившими до него из его епископского города, поспешил возвратиться туда, оставив Халкидон и Собор. Он нашел там положение вещей еще более опасным, чем опасался. Войдя в церковь Воскресения, он увидел себя окруженным клиром, запуганным или зложелательным, монахами с мрачным видом и толпой городских жителей, поведение которых было совсем не таково, чтобы внушить доверие к ним. От него потребовали, чтобы он отрекся от всего, что сделал на Халкидонском Соборе, и анафематствовал постановления, которые там подписал. Он воспротивился, хотел защищать себя и оправдать Собор; но Феодосии подкреплял свои нападки ложными документами, "составителем которых, — как говорили православные, должно быть был сам Дьявол"430: столько в них было обмана, лжи и вероломства.

Ювеналий не мог отвечать или, лучше сказать, его не хотели слушать. Его жизнь находилась в опасности, и только с большим трудом он мог вырваться из церкви и пробраться до надежного убежища, где и укрылся. Феодосии послал убийцу, чтобы отыскать его, но так как убийца промахнулся, то монах сорвал свой гнев на скифоапольском епископе Севериане, которого вместе с бывшими с ним велел умертвить431. С этих пор начались открытые преследования. Епископы, не хотевшие иметь общения с монахами, заключались в тюрьму, или они спасались бегством. Среди этого беспорядка Феодосии объявил епископскую кафедру Иерусалима вакантной и был поставлен на нее епископами, пришедшими неизвестно откуда. Из Иерусалима восстание мало помалу охватило всю провинцию, самозванец стал поставлять большое количество клириков и даже епископов. Он рассылал их во все три подразделения Палестины, чтобы заменить ими тех епископов, которые оставались на Соборе или отказывались от общения с ним. Это было всеобщее ниспровержение порядка во всей Церкви.

От Церкви восстание распространилось и на гражданский порядок. Этот царь монахов имел свое правительство, которое ставило законных судей вне закона; в городе шло открытое преследование тех, кто не признавал церковной власти Феодосия. Одних бичевали, у других отнимали имения, грабя и сжигая без всякой жалости их дома. Благородные матроны подвергались гнусным оскорблениям. Тюрьмы были открыты, и преступники выпущены на свободу. Граждане принуждаемы были анафематствовать Халкидонский Собор и папу Льва.

Один дьякон, по имени Афанасий, возмущенный такой тиранией, сказал однажды Феодосию при полном собрании его церкви, в то время как он сидел на епископском престоле: "Перестань воевать с Христом и разгонять его стадо, и знай, если ты этого еще не знаешь, что наша верность к истинному нашему пастырю непоколебима. Ты будешь для нас всегда чужим"432. Этот дьякон не успел еще окончить своей речи, как, по знаку лжеепископа, вооруженные люди схватили его, вытащили из церкви и, отрубив ему голову, поволокли тело его за ноги по всему городу и бросили на съедение собакам. Церковь почтила память его как мученика433.

Между тем как Иерусалим беззащитно гнулся под этой постыдной тиранией, губернатор Дорофей обратил в бегство варваров, наводнявших моавитскую страну, и возвращался со своими войсками в город; но он нашел там ворота запертыми, а стены охраняемыми вооруженными людьми, которых история называет "приверженцами Феодосия и Евдокии"434. Он попробовал войти в переговоры и узнал, что дело было серьезно; жители, видя себя скомпрометированными и боясь последнего усилия разбойников, объявили ему, что они его не примут, если он не даст обещания уважать все то, что было установлено в его отсутствие "Собором монахов и народом иерусалимским"435. Таков, кажется, был титул, принятый этим новым правительством. Не желая подвергать святой город кровопролитию и брать его штурмом, Дорофей согласился на все и подчинился, в ожидании приказаний от императора. Таким образом войско его вошло в город без боя, но не без того однако, чтобы не причинить некоторых притеснений этому недисциплинированному гарнизону, с которым оно должно было иметь дело. Солдаты получили помещение в монастырях, и монастырские жилища преобразованы были в конюшни для лошадей: монахи могли сколько угодно роптать и жаловаться, губернатор не обращал внимания на их крики, находя, что он уже и так много сделал, пощадив их жизнь. Они принуждены были подать жалобу императрице Пульхерии, на которую смотрели как на главную виновницу их поражения. Ювеналий, воспользовавшись этой переменой в положении дел, спасся из города: он поспешно прибыл в Константинополь и уведомил Пульхерию и Маркиана обо всем, что произошло в Иерусалиме и еще происходило, потому что похититель его кафедры занимал ее еще и теперь, по праву договора. Он даже удержался на ней в продолжение двадцати месяцев.

Таким образом Маркиан получил почти разом и словесное донесение епископа Ювеналия, и письменное донесение Дорофея, и прошение палестинских монахов, адресованное к Пульхерии. Это прошение написано было в очень заносчивых, почти дерзских выражениях и прилично было больше упорным мятежникам, чем просителям. Они горько жаловались в нем на дурное обращение с ними губернатора, которое они принуждены были выносить. Губернатор, — говорили они, — преобразовал их монастыри в квартиры для солдат, не страшась возмутить тишину их молитвенных собраний; он даже осмелился превратить святые жилища их в конюшни для лошадей. Они слагали с себя всякую ответственность за те беспорядки, от которых пострадал город, приписывая их самим жителям и некоторым иностранцам, которые вели себя как властители города. Изложив все это, просители пустились затем в рассуждения о догматах веры, говоря, что учение о двух естествах в лице Иисуса Христа привело их в изумление и ужас и что нужно воздерживаться от исследований и рассуждений о естестве Божием. Что касается их самих, то они решительно заявляли, что никогда не признают Собор, который заставляет верить, что есть два Христа, два сына, два лица в Божественном Слове, и обвиняя во всем этом главным образом Собор, набрасывали подозрение в неправославии и на верования самих Августов436.

Раздраженный неприличием этого прошения, Маркиан хотел примерно наказать составителей его; но Ювеналий вступился в это дело, чтобы успокоить гнев императора, зная, что расположение умов в Палестине требовало в ^интересах мира более пощады, чем строгости. Император кончил тем, что понял это и уступил; но он написал этим монахам большое письмо, сохранившееся до нашего времени, в котором кротость и человеколюбие, составляющие основу его, достаточно вознаграждаются суровостью языка. "Я охотно прощу вам, — говорил он, — нос условием, чтобы вы с этих пор сидели в своих монастырях, упражнялись в молитвах и исполнении данных вами обетов, повинуясь своим епископам и не отделяясь от православной веры и Церкви Божией"437.

Что же касается преступлений, в которых просители думали оправдать себя, он отвечал им, что он обстоятельно и точно уведомлен обо всем из достоверных источников, и в энергичных выражениях излагал сделанные ими преступления. "И все это вы сделали, — прибавлял он, — не потому что хотели защитить веру, а потому, что домогались предстоятельских и священнических должностей, которых вы вовсе недостойны. Вы отдадите отчет в вашем нечестии и ваших преступлениях Господу Иисусу Христу, нашему Спасителю, который, конечно, не оставит их безнаказанными. Что же до нас, то нам противно поступать с монахами по всей строгости; мы приказали только овладеть городом Элией, чтобы на будущее время охранять безопасность и спокойствие его жителей. Вы говорите еще, что учение о двух естествах изумило вас, как вещь совершенно новая: но для чего же вы вмешиваетесь? Знайте, что не ваше дело вдаваться в исследование этого, потому что вы неспособны понять такого тонкого предмета"438. И со снисходительностью, редкой со стороны императора, Маркиан дошел до того, что объяснил им значение слова два естества, и дал таким образом отчет в своей вере. Письмо императора оканчивалось следующими словами: "Мы повелели никого не принуждать подписываться или соглашаться на чтолибо против своего желания; мы никого не хотим обращать на путь истины угрозами или насилием"439.

Это письмо, без сомнения, несколько странно; оно показывает еще раз, до какой степени религиозные требования тяготели над этими самодержцами римского мира, такими неограниченными в политике. Кто не подивится, видя этого старого солдата, перед которым отступал Атилла, дающим богословские объяснения невежественным монахам, рассевающим ложные слухи, и с заботливой ревностью защищающим свое православие против другого монаха, который осмелился оспаривать его?

Пульхерия в свою очередь также захотела оправдать саму себя от обвинения в ереси в одно время со "священнейшим и благочестивейшим императором и супругом ее величества"440. Письмо ее есть резюме письма государя. Она писала также игуменье одного иерусалимского монастыря Вассе, потому что монахини не оставались в долгу перед монахами в деле оппозиции Халкидонскому Собору, и не один женский монастырь принял участие в восстании. Пульхерия изложила Вассе полное объяснение своей веры и просила ее быть ее защитницей перед всеми "посвятившими себя Богу женщинами", на которых могла повлиять ложь Феодосия. Васса виделась запросто с Евдокией и, может быть по внушению Пульхерии, старалась возвратить и ее в лоно православной веры; но ее усилия не имели большого успеха.

В инструкциях императора Маркиана Дорофею рекомендовалось ему быть кротким в укрощении восстания, и мятеж был потушен без кровопролития. Монахи бьши освобождены от постоя войск и лошадей в их монастырях; иностранцы высланы бьши на места их жительства, и все пришло малопомалу в порядок; но потрясение, произведенное этими беспорядками, было продолжительно и бедственно. Феодосии, видя, что мир восстанавливается, благоразумно покинул Иерусалим; когда он узнал, что Маркиан исключил его вместе с его главными сообщниками из амнистии, то бежал с ними в Синайские монастыри, где и нашел убежище441. Император написал архимандритам монастырей святой горы, чтобы они выдали ему этого злодея, уличенного в стольких преступлениях. Архимандриты ответили, что все поиски их к открытию местопребывания Феодосия были напрасны, что он, вероятно, бродит гденибудь, прячась в пещеры и леса, среди диких животных. Легко было отгадать, что человек, так тщательно скрываемый, жил спокойно между своими синайскими братьями, такими же евтихианцами, как он сам, в совершенной безопасности.

Разыскивая Феодосия, правительство, конечно, опасалось, как бы он, пробравшись тайком в Иерусалим, силой прежнего своего авторитета, снова не произвел возмущения. Но с прекращением беспорядков в Иерусалиме и авторитет этого самозванца давно уже прекратился: чрезмерная тирания его отчуждала от него все честные сердца. Евдокия скоро поняла свое ослепление. Стыдясь, что покровительствовала такому бездельнику и его сообщникам, она удалилась со сцены политических событий, где ее имя уже не произносилось более. Пульхерия пыталась возвратить ее к православной вере, сначала через Вассу, а потом, и это вернее, через ее дочь и внучек, императрицу и принцесс Западной империи, которые писали ей из Равенны по просьбе своей тетки; но сама она никогда не осмелилась обратиться прямо к ней. Просьбы, мольбы, советы — Афанаис все отвергла, не желая играть роль кающейся преступницы перед Империей, которой она управляла в продолжение двадцати лет. Одно только несчастье могло преклонить гордую дочь Леонтия под своим желанным жезлом.

Пульхерия умерла в следующем 452 году442. Ее смерть произошла не от какихнибудь особенных причин; она спокойно угасла в Константинополе на пятьдесят четвертом году своей жизни, и тело ее похоронено было в фамильном склепе, в церкви Апостолов445. Она оставила по себе продолжительные сожаления, хотя главная задача ее давно уже была окончена.

Как правительница гражданская, она мудро управляла Империей; как правительница религиозная, она ратовала за православие и мужественно защищала его. Благодаря редкой судьбе своей, поставленная лицом к лицу с двумя самыми страшными противниками, какие когдалибо со времени Ария угрожали вере, противниками совершенно противоположными друг другу, но соединившимися, чтобы пошатнуть учение об Искуплении в двух его главных основаниях, человечестве и Божестве Христа, она выступила против них обоих и обоих их поразила. Эту славу приписывало ей христианство в лице самых высших своих представителей. Эта внучка Феодосия была восхваляема и прославляема Соборами восточными и папами римскими. Прославив ее жизнь, Церковь почтила и память ее: имя Пульхерии внесено было в святцы, эту золотую книгу христианства.

IV

Буря, уносившая Римскую империю, одним разом с ней уносила и фамилию Феодосия, последнего из великих императоров. Восточная ветвь ее пресеклась естественной смертью с Пульхерией: пороки Валентиниана III привели к концу и западную ветвь ее. Преданный своим грубым страстям, сын Плакиды, достойный брат Гонория, влюбился в жену сенатора Максима и изнасиловал ее: Максим убил его, облекся в его порфиру и, в довершение оскорбления, заставил вдову Валентиниана, Евдоксию, выйти за него замуж.

Но эта придумала мщение еще большее, потому что оно должно было пасть и на Империю: она призвала к себе на помощь Гензериха, предала ему Рим, а сама с двумя своими дочерьми уехала в качестве пленницы Вандалов444.

Когда эти вести дошли до императрицы Евдокии, в ее иерусалимский дворец, она почувствовала себя как бы совсем уничтоженной: под этим роковым сцеплением преступлений и несчастий гордость ее смирилась, и она винила саму себя, что своими ошибками воспламенила гнев Божий, который так жестоко отяготел над всем ее потомством. Полная тоски и тревоги, она послала иерусалимского хорепископа Анастасия посоветоваться от ее имени с одним святым человеком, который был обычным советником царей и народа в их несчастьях, чтобы узнать от него, как и чем она может отвратить гнев Божий, нависший над нею и близкими ей людьми. Этот святой человек назывался Симеоном и прозывался Столпником, потому что жил на верху одной колонны или столба, в пятнадцати милях от города Антиохии.

Симеон был когда-то пастухом в долинах горы Апона, потом, охваченный неудержимой страстью к уединению и суровой жизни, он поступил, совсем еще молодым, в один общежительный монастырь. Но странное стремление его к подвижничеству не было удовлетворено там: жизнь в этом монастыре казалась на его вкус еще очень сладкой, а строгости, которые он возлагал на себя противно правилам монастыря, навлекали на него порицания настоятеля; он оставил монастырь и отправился жить отшельником на вершину одной горы. Он вел там образ жизни такой странный и подвергал свое тело таким мучениям, что вскоре во всей стране только и было речи, что об отшельнике горы Теланисса; так называлась гора, на которой он жил. Ограда из сухой земли, в которой он заключился, едва охраняла его от толпы любопытных, приходивших подивиться на него, прикоснуться, как к мощам, к кожаной одежде, покрывавшей его тело, и поручить себя его молитвам.

Желая избегнуть этого неудобного удивления, отшельник велел построить посреди своей ограды громадный столб в тридцать шесть локтей высоты и два локтя в диаметре, т.е. около трех наших футов в ширину. На верху его он поставил маленькую келью без крыши, открытую для всех перемен погоды, как для палящей жары солнца, так и для бурь и холода. Пространство, составлявшее пол этой кельи, было так узко, что нельзя было протянуться на нем во всю длину тела, и Симеон спал стоя, прислонясь спиной к косяку, к которому привязывал себя веревкой, чтобы не упасть. Однажды ветры унесли дверь и часть стен его кельи, и с тех пор можно было видеть его с поля день и ночь стоящим в согнутом положении, с руками поднятыми к небу. То малое количество пищи, которое отшельник получал благодаря милости приходящих, подавалось ему посредством лестницы, которую по его приказанию тотчас же уносили, чтобы он мог оставаться в полном удалении от земли и, как он думал, ближе к Богу445.

Посредством этой же лестницы достигали его кельи те редкие посетители, которых он соглашался принять и выслушать. Многие добивались этой чести, но немногие получали ее, и толпы, собиравшиеся внизу его столба, должны были довольствоваться несколькими поучениями, сказанными с высоты, и его благословением. Высокопоставленные лица переодевались иногда, чтобы придти к нему, и в числе их, говорят, бьш император Маркиан446. То же делали и варвары: сохранился рассказ об одном сарацинском градоначальнике, не имевшем детей, который был обязан плодовитостью любимой жены своей молитвам этого святого447. Множество персов, эфиопов и арабов приходили каждый день, чтобы посмотреть на него на его столбе, и возвращались счастливые тем, что видели его; одним словом, столпник Симеон сделался чудом и почти обожанием всего Востока.

С этим-то простым и великого духовного смысла человеком, советы которого были всегда полезны и предсказания которого почти всегда сбывались, который, не имея ни в чем нужды в среде людей, казалось, вносил в дела их ум выше человеческого, захотела посоветоваться императрица Евдокия в своем несчастии. "Как, — писала она ему в письме, которое вручил ему хорепископ, — как могла я воспламенить против себя до такой степени Божественное мщение, и что я должна делать, чтобы оно отвратилось от меня?"

Симеон принял посланника очень благосклонно и снабдил его следующим ответом: "Знай, о дочь моя, что Дьявол, видя богатство твоей добродетели, испросил тебя у Господа, чтобы прорешетить тебя как пшеницу448. Несчастный Феодосии сделался сосудом и оружием искушения, чтобы помрачить твою любящую Бога душу и бросить в нее смятение; но уповай на Бога, вера твоя не оскудеет. Наконец, я очень удивлен, что ты, имея подле себя источник, из которого должна бы утолять жажду души твоей, кажется, совсем не знаешь о нем и идешь издалека черпать из источника скудного449. В соседстве твоем есть божий человек Евфимий; посоветуйся с ним, сделай то, что он тебе прикажет, и ты будешь спасена".

Евдокия действительно знала, что святой архимандрит Евфимий управлял одной лаврой, находящейся недалеко от Иерусалима; но она не подумала о нем, потому что он находился во вражде с самозванцем Феодосием. Лаврой называлось собрание келий, настолько отстоящих одна от другой, чтобы пустынники, не теряясь в пустыне, могли вести там уединенную жизнь отшельников; этим и отличалась лавра от монастыря, где монахи жили все вместе, как показывает и название их киновитами.

Заведение Евтихия было так просто и так легко устроялось, что без труда могло менять свое местопребывание, смотря по удобству или безопасности, и уже не раз было переносимо в разные места пустыни, лежащие вокруг Иерусалима и Мертвого моря. Так, когда Феодосии, обеспокоенный влиянием Евфимия, захотел посетить его в лавре его, для того ли, чтобы испробовать над ним силу своего краснобайства, или чтобы склонить к побегу его монахов, или наконец, чтобы показать, что привлек его на свою сторону, то архимандрит, узнав об этом, велел быстро снести отшельнические хижины, как генерал при отступлении приказывает сложить палатки, и ушел со своими монахами и багажом в другое место450. Евфимий отправился тогда в самую отдаленную от Иерусалима пустыню, готовый снова возобновить тот же самый маневр при первом случае. Когда самозванец пал, он опять приблизился к Иерусалиму, выбирая то тот, то другой округ. Место, где он предпочтительно имел свое местопребывание, называвшееся лаврою Фарама, расположено было на восток от святого города, подле Иерихона; оно получило свое название от деревни, лежащей на полмили от него.

Евдокия решилась отыскать святого Авву; но если не такто легко было открыть и убежище его, то еще большая трудность заключалась в возможности видеть его самого и говорить с ним, потому что Евфимий никогда не входил в города и села, а доступ в лавру его был строго воспрещен для женщин. Евдокия, не теряя надежды успеть в своем предприятии, велела поспешно выстроить на высшем месте восточной пустыни, в тридцати стадиях от его лавры, на полдень, башню с тем, чтобы иметь возможность завлекать туда Евфимия и часто беседовать с ним451. Когда башня была окончена, она послала отыскивать его пресвитера Козьму, хранителя истинного креста(?), в сопровождении хорепископа, относившего ее послание к Столпнику; но они не нашли его в его лавре: строгий пустынник, узнав о намерении Евдокии, углубился далее в пустыню. Имея проводником любимого ученика его Феоктиста, два пресвитера наконец нашли его и, после многих просьб, убедили придти в башню, где ожидала его императрица.

При его приближении Евдокия упала на колени и сказала: "Отец мой, я вижу теперь, что Бог, несмотря на мое недостоинство, удостаивает меня своим посещением через твое присутствие"452. Старец, дав ей свое благословение, сказал: "Дочь моя, остерегайся впредь. Знай, что несчастье поразило тебя за то, что ты дозволила себе прельститься злобой нечестивца. Оставь же это безрассудное упорство и, кроме трех Вселенских Соборов — Никейского, Константинопольского и Эфесского, признай и Собор Халкидонский. Удались от общения с Диоскором и следуй Ювеналию, епископу вашему"453. Сказав это, он простился с ней и ушел.

То, что он приказал несчастной государыне, было исполнено в точности. Она помирилась с Ювеналием через посредничество Козьмы и хорепископа, и ее обращение к вере Халкидонского Собора привлекло к ней множество мирян и монахов, бывших недавно горячими приверженцами ереси. Она сама, с успокоившейся совестью и без всякой тщеславной задней мысли, горячо принялась за окончание начатых ею дел и даже начала новые. Чтобы увековечить память того дня, когда мир возвратился в ее душу, она велела построить церковь святого Петра в миле расстояния от лавры Евфимия454. Она часто отправлялась туда помолиться и с удовольствием смотрела на эти разбросанные по пустыне кельи, где царило спокойствие, которого свет не мог ей дать. Не раз слыхали, как она со слезами на глазах восклицала: "Как хороши твои дома, о Иаков! И твои шатры, о Израиль!"

Среди этих благочестивых занятий Евдокия достигла шестидесяти семи лет и, чувствуя упадок сил, захотела устроить свои дела и отказать Евфимию посредством завещания крупную сумму денег. Для этого она пригласила его придти повидаться с ней в ее башню, но архимандрит отказался. "Дочь моя, — велел он ей сказать, — не ожидай больше увидеть меня в этой жизни; и зачем ты рассеваешь себя столькими заботами? Я думаю, что Господь скоро призовет тебя к Себе; постарайся же сосредоточиться в себе самой, пока еще есть время, и приготовься к страшному переходу. Не упоминай больше обо мне в этой жизни: я хочу сказать — с целью чтолибо дать мне или получить от меня; но когда ты пойдешь к Господу, то помяни меня". Говорят, что отшельник предсказал кающейся и самое время смерти ее, в следующую осень, и предсказание его действительно исполнилось спустя несколько месяцев.

Последние дни Евдокии были употреблены ею на раздачу новых даров церквам, больницам, монастырям или на поправку старых. Количество денег, пожертвованных ею на это, превосходит всякую вероятность, а историки еще не включают сюда ни издержек по постройке городских стен, ни цены священных сосудов. Она не захотела, чтобы ее тело перевезено было в Константинополь, в церковь святых Апостолов, место погребения государей ее рода. Что ей мертвой делать среди царствующего города? Там она не нашла бы уже никого из своих, кто мог бы поплакать над ней; сам Маркиан еще прежде ее сошел в могилу, а ее внучки, бывшие еще в живых, жили в плену у Вандалов. Смертные останки ее, по ее желанию, были положены у ворот Иерусалима, в церкви первомученика Стефана, постройку которой она не успела окончить455. Рассказывают, что на смертном одре, когда все события ее жизни проходили в ее памяти, как образы, готовые угаснуть, она вспомнила о Павлине, этой несчастной жертве подозрений ее мужа, и перед лицом ожидавшего ее верховного Судьи утверждала, что ее привязанность к этому другу своей молодости была всегда безупречна456.

Так сходит со сцены истории грациозная принцесса, которая своей красотой и гением на одно мгновение пролила столько очарования и прелести на царствование Феодосия II. Никто не представлял стольких контрастов в своей жизни как эта афинянка, гражданка Святой Земли, эта дочь ритора, взошедшая на престол, эта поэтесса, ставшая во главе гражданской войны за богословские вопросы. С поэтическим своим воображением, она перенесла в свою новую веру коечто из суеверных инстинктов прежней, языческой веры. Казалось, она и хотела почивать во святом граде, чтобы ангелы Голгофы служили ей защитой против богов, которых она оставила и которые все еще царствовали в ее отечестве.

Что же касается евтихианства, то, побежденное в Палестине, оно крепко держалось в Египте и по местам в соседних областях Аравии и Персии. Смерть Диоскора, последовавшая в Ганграх, в Пафлагонии, на третьем году его заточения, не обескуражила его приверженцев; напротив, они провозгласили его мучеником, и несколько книг, оставшихся после него, были почитаемы ими чуть не наравне с Евангелием. Его партия сделалась господствующей в Египте, и убиение Протерия было сигналом этого триумфа ее. Монах Тимофей Элюр, который убил его и осквернил его труп, занял окровавленный его престол; ему наследовал Петр Магнус, другой убийца и один из тех, кто бил архиепископа Флавиана на Эфесском разбойничьем Соборе. Кафедра Дионисиев и Афанасиев, казалось, сделалась наследием убийц, действительно достойных пастырей церкви (мнимо) святого Диоскора!

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Примечания к 5 и 6 главам

    332 Папа Лев в послании своем к Маркиану писал между прочим, что по рассказу посла его в Константинополе Юлиана, епископа косского, "нечестивый Евтихий, хотя и находится в ссылке, но и в самом месте заточения еще отчаяннее разливает яд злохулений против католической истины и, чтобы уловить невинных, с величайшим бесстыдством изрыгает то, чего в нем ужаснулся и осудил весь мир". Деян. Всел. Соб., т. IV, стр. 453. Примеч. переводчика.

    333 Maximus archimandrita est, magister Eutychis. Concil., IV, p. 315.

    334 Concil., IV,p.317.

    335 Iustum igitur decrevimus, eos ad condlium abire. Concil., IV, p. 323.

    336 Из Деяний Халкидонского Собора видно, что эти почтенные архимандриты подавали императору жалобу на монахов-евтихианцев, производивших смуты в монастырях, и просили его обуздать их дерзости. Это прошение отослано было императором в Собор и прочитано в их присутствии. Сановники воспользовались их присутствием на Соборе, чтобы навести у них справки о личности и роде жизни монахов-евтихианцев, подавших прошение. Примеч. переводчика.

    337 Elpidius monumentorum Procopiensium custos est. Concil., IV, p. 315.

    338 Photinus autem quis est? Non novimus. Ibid.

    339 Leontius ex ursario est. Ibid.

    340 Hypsius in monumentis habitat, habens duos vel tres homines, qui sub ejus disciplina degunt in Xylocirco. Ibid.

    341 Petimus etiam, ut illi qui se dicunt esse monachos, et non agnoscuntur пес а vestra magnificentia, nee a sanctissimo archiepiscopo, nee a nobis, exeant a civitate sicut impostores, propter scandalum quod conati sunt facere. Cone, IV, p. 316.

    342 Nemo nobis dixit, quia damnati sumus. Ibid.

    343 Ut hereticus: et exi. Concil., IV, ibid.

    344 Suggero ut legantur petitiones nostrae. Concil., IV, ibid.

    345 Barsumas, qui inter illos intravit, occidit beatum Flavianum. Ipse instabat, et dicebat: Occide. Et non est positus in petitionibus: quare introivit. Concil., IV,

    346 Omnem Syriam Barsumas evertit, duxit super nos mille monachos. Concil., IV, ibid.

    347 Homicidam Barsumam emittite foras: homicidam in arenam: anathema Barsumae: Barsumam in exilium. Concil., IV, ibid.

    348 Anathema Dioscoro: Dioscorum Christus deposuit. Istos mitte foras. Tolle injuriam a synodo. Tolle violentiam a synodo. Tolle notam a synodo. Concil., IV,

    349 Святой Феотим бьш апостол гуннов в Скифии.—Fidem trecentorum decem et octo Patrum qui convenerunt apud Nicaeam, in qua et baptizatus sum, novi: nam ego aliam fidem nescio. Me sanctus Theotimus in Tomis baptizavit: jussit mihi nihil aliud sapere. Concil., IV, p. 319.

    350 Episcopi sedent, et tu cur loqueris? Concil., IV, p. 320.

    351 Si non credit Eutyches sicut credit universalis ecclesia, anathema sit. Ibid.

    352 Ego in baptisma credo, epistolae autem non suscribo. Concil., IV, p. 322.

    353 In definitione Ephesia permaneo et aliud aliquid non dico. Concil., IV, p. 322.

    354 Asclepiades diaconus magni nominis sanctissimae Ecclesiae Constan-tinopolis recitavit definitionem. Concil., IV, p. 334.

    355 Так как Собору неблагоугодно было ввести это вероопределение в протокол, то ни содержание, ни форма его в точности нам не известны. Только из прений, бывших на Соборе по поводу этого определения, надо заключить: 1) что в нем о лице И. Христа была употреблена формула: из двух естеств, которая очень не нравилась епископам Восточным и легатам папы; 2) что в нем опущено было наименование Девы Марии Богородицею, чем недовольны были епископы иллирийские и палестинские. Примеч. переводчика.

    356 Non bene habet definitio, sed debet integre fieri. Concil., IV, p. 334.

    357 Haec fides Patrum. Qui aliter sapit, abathema sit. Ibid.

    358 Si non consentiunt epistolae apostolici et beatissimi viri papae Leonis, jubete nobis rescripta dari ut revertamur, et ibi synodus celebretur. Concil., IV, p. 334.

    359 Et iterum Ioannae reverendissimo episcopo Germaniciae veniente ad glorisissimos judices, reverendissimi episcopi clamaverunt: Nestorianos mitte foras, inimicos Dei mitte foras. Concil., IV, p. 335.

    360 Si autem neque hoc vestra velit sanctitas, cognoscite quia in partibus occidentalibus habet fieri synodus. Concil., IV, p. 336.

    361 Multi anni Imperatori: aut definitio persistat, aut discedimus. Ibid.

    362 Petimus recitari definitionem; et ii qui contradieunt et non suscribunt, ipsi ambulent. Ibid.

    363 Magnificentissimi et glorisissimi judices dixerunt: Dioscorus dicebat: Quod ex duabus naturis est, suscipio, duas non suscipio. Sanctissimus autem archiepiscopus Leo duas naturas dicit esse in Christo unitas inconfuse, inconvertibiliter et indivisibiliter. Quem igitur sequimini? Sanctissimum Leonem aut Dioscorum? Ibid.

    364 Ut Leo, sie credimus. Qui contradieunt Eutychianistae sunt. Ibid.

    365 Но и требования другой стороны, т.е. епископов палестинских и иллирийских, не были оставлены комиссией без уважения. Они вообще были довольны проектом вероопределения и требовали только, чтобы в него внесено было наименование Девы Марии Богородицею,—что и было исполнено. Примеч. переводчика.

    366 Dignetur saneta Synodus, fidem continens, cum taciturnitate audire quae decreta sunt in praesentia nostra a congregatis sanetissimis Patribus, qui et definitionem fidei interpretati sunt. Concil., IV, p. 337.

    367 Propter hoc illis omnem machinationem contra veritatem volens claudere praesens nunc saneta et universalis Synodus, praedicationem hanc ab initio immobilem docens decrevit. Concil., IV, p. 340.

    368 Per omnia nobis similem absque peccato. Ibid.

    369 Unum eumdemque Christum filium, dominum, unigenitum, in duabus naturis inconfuse, immutabiliter, indivise, inseparabiliter agnoscendum. Ibid.

    370 Non in duas personas partitum aut divisum, sed unum eumdemque filium et unigenitum Deum Verbum, dominum Jesum Christum. Ibid.

    371 Quae a sanctis Patribus statuta sunt, et omnibus placuerunt manifesta fient sacro vertici. Concil., IV, p. 341.

    372 Nam orthodoxarum sententium libellus tenaciter victricis illius martyris manibus continebatur: alter autem ad pedes illius projeetus jacebat. Niceph., XV, 5.

    373 Surf., De sing. mens. II, p. 166.

    374 Allocutus est primum latine et postmedum graece. Concil., IV, 344.

    375 Erit autem hoc divinae providentiae, ut id quod pio proposito fieri curamus, semper adutilitatem, quaepervos ortaest, firmiter conservetur. Concil., IV, p. 346.

    376 Imperatori multos annos! Augustae multos annos! Marciano novo Constantino, Augustae novae Helenae multos annos! Ibid.

    377 Определение это подписано было тремястами пятидесятые лицами, в том числе и легатами, имена которых стояли на первом месте. Диоген, митрополит кизический, подписался как за себя, так и за шесть отсутствующих епископов, своих викариев: также сделали Феодор Тарский и двенадцать других митрополитов.

    378 Vos lumina orthodoxae fidei, propter haec ubique pax est. Luminaria mundi domine tucustodi... Custodem fidei Deuscustodiat. Concil., IV, p. 360.

    379 Si idiota sit, ab urbe regia expelletur: militaris vero et clericus gradus sui periculum sustinebunt et paenis alliis subjacebunt. Concil., IV, p. 361.

    380 Nestorio, et Eutychi, et Dioscoro anathema. Trinitas eos tres damnavit. Trinitas eos tres ejeeit. Concil., IV, p. 361.

    381 Eos vero monachos, qui per singulas civitates sunt atque provincias, subjici episcopo, et quietem amplecti, et intendere solum jejunio et orationi, et neque ecclesiasticis, neque publicis importunos rebus existere. Concil., IV, p. 362.

    382 Justum judicium Imperatoris, digne sancta martyre. Haec sancta te custodiat. Pie imperator dimitte nos. Concil., IV, p. 363.

    383 Verumtamen sustinete adhuc tres aut quatuor dies, et praesentibus magnificentissimis nostris judicibus, quaecumque vultis, movete, competens adepturi solatium. Ibid.

    384 Condi., IV,p. 491.

    385 О возвращении Евсевию Дорилейскому епископского сана и церкви в деяниях Халкидонского Собора нет формального постановления. Об этом, по всей вероятности, не было и речи на Соборе, так как православие этого мужественного противника Нестория и Евтихия было вне всякого сомнения, и восстановление его папой Львом в епископском сане не вызывало ни с какой стороны возражений. Но Феодорит стоял совсем в иных отношениях к Собору: против него были глубокие и сильные предубеждения. Папа Лев возвратил ему епископский сан, но целая половина Собора (правая сторона первого заседания) решительно не хотела признать его епископом; она видела в нем только друга Нестория и противника Кирилла, и восстановление его Собором в сан епископа кирского последовало только тогда, когда он представил епископам этой партии требуемые ими доказательства своего православия, исключавшие всякое сомнение в расположенности его к несторианскому образу мыслей. Считаем не лишним для целей предлагаемых рассказов изложить этот интересный эпизод из истории Халкидонского Собора в том виде, как он записан в протоколах этого Собора. Как только на Соборе зашла речь о возвращении Феодориту сана епископа кирского, епископы, принадлежавшие к бывшей правой стороне собрания, потребовали, чтобы он тотчас же анафематствовал Нестория. Но Феодорит, прежде чем анафематствовать мнения других, считал нужным представить на суд Собора свою собственную веру. Выйдя на середину церкви, он сказал: "Я подавал прошение благочестивейшему императору и записку присутствующим здесь представителям святейшего папы Льва; пусть, если вам угодно, они прочтутся перед вами; из них вы узнаете, как я мудрствую". Но противники его и слушать не хотели об этом. "Мы не хотим ничего читать из писанного тобой; анафематствуй сейчас Нестория",—закричали ему. На это повторное требование их Феодорит с достоинством отвечал: "Я по милости Божией и воспитан между православными, и научен православно, и проповедовал православно, и не только Нестория и Евтихия, но и всякого человека неправо мудрствующего отвращаюсь и считаю отлученным". Как ни искренни были в устах Феодорита эти слова, епископы однако не удовлетворились этим общим отрицанием его всех вообще еретиков; они потребовали, чтобы он, как бывший друг Нестория, анафематствовал специально и по всей форме этого именно еретика: "Скажи нам ясно: анафема Несторию и учению его; анафема Несторию и друзьям его",—настаивали они. В ответ на это настоятельное требование Феодорит сказал: "По истине я не скажу этого, если не узнаю, что это угодно Богу· Прежде всего я прошу вас принять во внимание и верить мне, что я ни о городе (Кире) не помышляю, ни в чести епископского сана не нуждаюсь, и пришел сюда вовсе не для того, чтобы домогаться этого; но так как меня оклеветали, будто я еретик-несторианец, то я пришел сюда, чтобы доказать, что я православный и анафематствую не только Нестория, но и всякого, кто признает в Иисусе Христе двух сынов". — "Скажи нам коротко и ясно: анафема Несторию и всем одинаково с ним думающим",—продолжали еще сильнее и решительнее настаивать епископы, и когда Феодорит, несмотря на это начал было излагать свою веру, то, раздраженные его упрямством, они прервали его на первом же произнесенном им слове: "я верую" и заглушили страшным криком: "Он еретик, он несторианец; вон еретика..." Видя, что все его попытки объяснить Собору свою веру возбуждают в противниках его одно только бесплодное раздражение и гнев, Феодорит наконец громким и твердым голосом произнес: "Анафема Несторию и тому, кто не признает св. Деву Марию Богородицей, и тому, кто единого и единородного Сына разделяет на двух сынов",—и затем, обращаясь к епископам, присовокупил, понизив голос: "Да ведь я же подписался и под вероопределением вашей святости, и под посланием святейшего папы Льва". После этого, в сознании, что он для оправдания своего исполнил все, что от него требовалось и что ему было дозволено, он, поклонившись епископам, сказал "будьте здоровы", и с этими словами хотел было удалиться из Собора. Но сановники не хотели отпустить его без торжественного восстановления его в сане епископа кирского. Обратившись к собранию, они сказали: "Теперь всякое сомнение насчет веры благолюбезнейшего Феодорита разрешилось: он и Нестория анафематствовал, и определение веры, изданное вашим благочестием, охотно принял, и послание папы Льва подписал. Вашему боголюбию остается произнести определение, чтобы он опять получил в управление свою Кирскую церковь, как рассудил и святейший папа Лев". На это все епископы воскликнули: "Феодорит достоин престола; православного—Церкви! да примет православного пастыря Церковь!" Затем последовала подача голосов и состоялось определение Собора о возвращении Феодориту Кирской церкви, принятое восклицаниями: "Это — правый суд; это—суд Христов". Таким образом судом Вселенского Собора Феодорит признан был православным (хотя впоследствии другой, тоже Вселенский, Собор снова набросил на него, уже давно умершего, тень сомнения в православии его учения).

    В это же заседание Собора (26 октября) по предложению сановников состоялось примирение собрания и с несколькими другими епископами, подозреваемыми в несторианстве, в том числе с Иоанном Германикийским, после того как они по требованию епископов анафематствовали Нестория. Восстановление Феодорита в сане епископа кирского и состоявшееся примирение собрания с некоторыми другими епископами Востока, подозреваемыми в несторианстве, были такими важными событиями в истории Халкидонского Собора, что сановники не удержались от выражения своего удовольствия по поводу их: "Вот теперь,—сказали они,—св. Собор стал благоустроен во всех отношениях; время всем сохранить установившееся в нем согласие..." (Деян. Всел. Соб., т. IV, стр. 179—183). Примеч. переводчика.

    386 Condi., IV, р. 401.

    387 Hospitium pauperum feci, et in eo posui septuaginta lectos et omnes languentes etulceratos hospitio suscipiebam. Concil., IV, p. 404.

    388 Memnon immisit manus suas ut me ordinaret episcopum Evazorum, et hoc fecit. Ibid.

    389 Ego autem non acquiescebam, sed ab hora tertia usque ad sextam coram altari nie plagis afflixit: et sanctum Evangelium et altare sanguine est impletum. Ibid.

    390 Справиться об этом предмете в томе моих Рассказов, озаглавленном: Saint Jean Chrisostome et l 'imperatrice Eudoxie, 1, II.

    391 Cireumdedit mansionem, in qua eram, innumera multitudo: et nescivi ubi essem et coram tanta potestate et coram altari, quidam enudans gladium, Hiolosericus nomine venit et ipse et omnis multitudo, et portantes me, profecti sunt in ecclesiam. Concil., IV, p. 407.

    392 Me autem cum multa necessitate et vi inthronisaverunt in eadem civitate Ephesi populus et clems et episcopi. Concil., IV, p. 404.

    393 Mansi sic quatuor annus, ita ut decem episcopos ordinärem et multos clericos. Concil., IV, p. 405.

    394 Crastina autem die missas celebravimus omnes simul, et post missas, manus injicientes incluserunt me, et cum vi abripueruut pallium sacerdotii mei et omnia bonamea. Concil., IV, p. 405.

    395 Et ista sum passus, aquam quaesivi, et non mihi dederunt. Concil., IV, p. 408.

    396 Episcopi autem qui a me ordinati sunt, Stephanum ordinaverunt episcopum, dum esse inclusus. Ibid.

    397 Multi quidem sunt; princeps tamen eorum ipse est, qui nunc episcopus est Stephanus. Hie et sedem meam tenet, et res: et rogo omnia examinari. Necessarium est enim potius sacerdotium, quam possessiones. Concil., IV, p. 403.

    398 Glorisissimi judices dixerunt: Interim tu responde. Concil., IV, p. 404.

    399 Iste neque ordinatus est in Epheso, sed vacante sancta ecclesia, colligens seditiorum turbam cum gladiis, et aliis quibusdam arenariis, superingressus est, et sedit ibi. Ibid.

    400 Noli me circumvenire. Ego et canonice factus sum episcopus, et ostendo hoc, et a nullo depositus sum, nee accusatus ab aliquo neque culpatus. Ibid.

    401 Et sumentes unum ex ipsis hunc Stephanum, fecerunt eum episcopum. Concil., IV, ρ.4Ο5.

    402 Ut testentur de universis quae gesta sunt, quandoquidem ipse superintravit in sanctam ecclesiam cum gladiis et arenariis et faeibus aliis quibusdam, et sedit in sede. Ibid.

    403 Unus eorum qui me inthronizaverunt, hie est Olympius, nescio alius: hunc recordor. Concil., IV, p. 406.

    404 Suscepit enim eum, et communieavit ei beatae memoriae Proclus, et fecit svnodicas litteras, et in diptychis eum posuit. Condi., IV, p. 407.

    405 Domine Stephane, cognosce quantum potest Flavianus beatae memoriae etiam post mortem. Concil., IV, p. 409.

    406 Ecce ultio, ecce veritas Flavianus post mortem vivit: martyr pro nobis oret. Ibid.

    407 Mentitus est. Concil., IV, p. 407.

    408 Nobis quidem videtur, neque Bassianum dignum existere ut sit Ephesiorum civitatis episcopus, quoniam ex invasione violenta episcopatum sibimet vindicavit: neque Stephanum reverendissimum episcopum, qui per conjurationem et tales adinventiones episcopatum sibimet aequisivit. Concil., IV, p. 409.

    409 Haec justa sententia est: hoc Dei judicium est. Canones et leges vos custoditis. Concil., IV, p. 409.

    410 Miseramini nostri. Nos supplicamus sancto concilio, ut misereatur filiorum nostrorum. Filii nostri moriuntur, et civitas deperit. Concil., IV, p. 410.

    411 Consuetudo hoc habet: si factus fuisset a Constantinopolitano episcopo, non habuerut haec agi. Ibi enim salgamarios ordinant et propter ea eversio sit. Concil., IV, p. ibid.

    412 A sancto Timotheo usque nunc viginti septem episcopi facti, omnes sunt in Epheso ordinati. Solus Basilius violenter hie factus est et multae caedes hinc ortae sunt. Concil., IV, p. 411.

    413 Heraclides, et alii cum voluntate nostrae urbis archiepiscopi ordinati sunt. Basilium similiter beatae memoriae Proclus ordinavit. Ibid.

    414 Mihi placet, neutrum eorum illius esse civitatis episcopum, sed alium debere ordinari, eo quod praeter canones sibimet episcopatum usurparunt: habere autem eos et dignitatem episcopatus et a sancta pascendos ecclesia. Concil., IV, p.411—412.

    415 Concil, IV, p. 414.

    416 Ut ablati a monasteriis suis apud eos degere juberentur, quibus nocere non possent. Leo. Ep. 112.

    417 Liber., XIV, p. 98.

    418 Leo. Ep. 99.—Liber., X, p. 50.

    419 Cumque milites seditionem inhibere vellent, populum eos lapidibus appetivisse et in fugam vertisse: et cum milites in templum, quod olim fuerat Serapidis, se recepissent, populum eos illic obsedisse et vivos concremasse. Evagr., 11,5.

    420 Evagr., II, 5. — Theoph., p. 91.

    421 Deinde cum milites petulantius illuderunt uxoribus et filiabus Alexandrinoram, multo graviora quam antehac perpetrata esse. Evagr., II, 5.

    422 Evagr., II, 5.—Theoph., 92.—Liber., XV, p. 100.

    423 Evagr., 1,22.—Chron. Alexand., p. 732.—Niceph., XIV, 50.

    424 De qua prophetam Davidem illud etiam dixisse ferunt: Benefac Domine έντή έυδοχία, hoc est in bona voluntate tua, Sion, ut aedificentur muri Hierusalem. Niceph., XIV, 50.—David., p. 50. v. 20.

    425 Theodosium... cum Alexandriam venissent, adortum esse Dioscorum, et tamquam seditiosum multis concisum verberibus, et camelo impositum per universam urbem instar malefici traductum fiiisse. Evagr., II, 5.

    426 Asseruit enimi Theodosius, quod ipsa sancta synodus duos filios, et duos Christos, et duas personas adorari docuerit, quodque contra symbolum sanctorum patrum fidem interpretata sit Concil., IV, p. 495,498.

    427 Dicant igitur isti phantasmatici christiani. Leo. Ep. 97,6.

    428 Theoph., 92. — Cotel., Momim. Hist. Graec., p. 415.

    429 Niceph., XV, 9.

    430 Theodosius composuit litteras, quas solus poterat fingere diabolus. Concil., IV, p. 498.

    431 Severianum sanctissimum Scymopolitarum episcopum interfecit. Concil., IV, p. 499.

    432 Desine Theodosi tantam caedem committere, desine Christo bellum inferre, et gregem ejus e divine ovili ejicere, et aliquando tandem benevo lentiam ergo veram germanumque pastorem nostram cognosce. Niceph., XV, 9.

    433 Cadaver ejus ex pedibus per urbem omnem raptum, canibus tandem esca projectum est. Niceph., XV, 9. — Concil., IV, p. 486. В римском мартирологе Афанасий помещен в числе святых мучеников под 5 июля.

    434 Theodosii etEudociae satellites. Niceph., XV, 9.

    435 Monachorum omnium ordo et universa civitatis multitudo. Niceph., XV, 9.

    436 Concil.,TV, p. 488. Niceph., XV, 9.

    437 Quos oportet, agnoscentes quomodo credat nostra potentia, et a nostra pietate pariter invitatos, a sancta et orthodoxa öde nullatenus deviare, sed sedere potius in monasteriis et orationibus ad Deum fusis vacare, et consona vestrae professioni semper efficere, nullasque turbas omnino miscere. Concil., IV, p. 489.

    438 Scitote, quia vobis quidem earum rerum examinationem facere non congruit, qui subtilitatem hujus rei intelligere nequitis. Concil., IV, p. 487.

    439 Non enim terrore aut violentia aliquos volumus ad viam trahere veritatis. Concil., IV, p. 488.

    440 Sacratissimus et piissimus Dominus et conjux meae serenitatis. Concil., IV, p. 496.

    441 In montem Sina, domicilium religionis, quo sarictis viris aditus est, pervenit. Condi., IV, p. 499.

    442 Chron. Alexand., p. 740.—Idat, Chron.

    443 Nieeph.,XV, 15.

    444 Осведомиться об этих событиях в моей Histoire d'Attila, 1.1, с. 8 и в томе моих Рассказов, озаглавленном: Derniers temps de l'Empire d'Occident. — Procop., Bell. Vand., 1,5.—Prise, Excerpt., 69, с. 7. — Evagr., II, 7. — Idat., Chron., p. 41.

    445 Evagr., 1,13.—Theodoret, Vit. Patr., III, 26.

    446 Marcianus imperator privato habitu sumpto ad sanctum Simeonem oeculte venititabat. Theod. Lect., II.

    447 Theodoret., Vit. Patr., III, 26.

    448 Scito filiola quod diabolus virtutum tuarum cernens, te expetivit ut cribraret sicuti triticum. Niceph., XV, p. 13.

    449 Ego quidem illud valde admiratus sum quod quum fontem apul te ipsam haberes, longius aquam auriedam peteres. Niceph., XV, 13.

    450 Annal. Graec. per Bened., p. 55.

    451 Annal. Graec., p. 60 et sq.—Niceph., XV, 13.

    452 Nunc cognovi, quod Dominus indignam me adventu et praesentia tua visitavit. Niceph., XV, p. 13.

    453 Et Dioscori communione rejeeta, ad Juvenalem Hierosolymitanum accedere oportet. Niceph., XV, p. 13.

    454 Evagr., 1,22.

    455 In templo martyris Stephani ipsa deposita est, quum ad immortalem vitam commigrasset. Fivagr., 1,22.

    456 Baron., annal., 460, с 20.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Гость
Эта тема закрыта для публикации сообщений.