В.Я. Конецкий. Чудь "Повести временных лет". Этнокультурная и историческая интерпретация

[Суйко 149]

В.Я. Конецкий (Великий Новгород)

ЧУДЬ «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ»: ЭТНОКУЛЬТУРНАЯ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ

Новгородика-2006. К 100-летию академика Д.С. Лихачева. Материалы международной научной конференции 20-22 сентября 2006 г.- В. Новгород, 2007. Ч. 1. - С. 202-216

(скан мой)

Одним из племен, принимавших, согласно летописи, активное участие в сложном и динамичном процессе формирования древнерусского государства, была чудь.

Круг проблем, связанных с чудью, чрезвычайно широк. Цель данной работы соответствует ее названию. Поэтому за рамками рассмотрения остаются такие аспекты, как происхождение этнонима, интерпретация «чуди», упоминаемой Иорданом и более поздними западноевропейскими авторами, а также распространенной в устной средневековой традиции Русского Севера.

В комментарии к академическому изданию Повести временных лет Д.С. Лихачев отмечал: «чудь - эстонские племена. Существенно отметить ту роль, которую чудь играла в государственной жизни Руси. По летописцу, чудь вместе с русскими изгоняет врагов, призывает к себе князей: это означает, что летописец не отделял Русь от чуди в государственных судьбах Русской земли. Летописец говорит об участии чуди в походе Олега на Царьград, о том, что Владимир Святославич из чуди выводил население для южных городов. В летописи неоднократно упоминается боярин Чудин, принимавший участие в составлении Правды Ярославичей. В Новгороде известны Чудинцева улица, Чудинцевы ворота. Все это свидетельствует о мирных связях данных народов».

Устойчивость отождествления чуди с эстами в летописи очевидна. Исключением при этом является лишь упоминание «чуди заволочской» в перечне племен, «селящих в Афетовой части» и, возможно, в эпизоде, связанном с гибелью князя Глеба Святославича «в чуди за Волоком». Правда, в данном случае вопрос о локализации «Волока» остается дискуссионным2.

В целом же в работах современных авторов общепринятым является мнение о том, что в русской средневековой традиции этноним «чудь» употреблялся в двух значениях: узком, связанном с эстами, и широком, обозначавшем все западнофинские племена и даже еще шире - «все неславянское население Восточной Европы». При этом летописное употребление связано исключительно с его узким значением3.

Особая связь эстов с формирующимся Русским государством требует объяснения. Попытка в данном направлении была предпринята Е.А. Мельниковой и В.Я. Петрухиным. Исследователи полагают, что причина этого явления лежит в древних двусторонних связях населения северо-западного побережья Эстонии, а также островов Саремаа и Хиумаа с Готландом и Средней Швецией. Согласно их мнению, само призвание варягов-руси со стороны славянских и финно-угорских племен Северо-Запада «вероятно, было обусловлено более тесными связями с этой группой скандинавов одного из членов конфедерации - чуди. Заключение договора-ряда с Русью поставило чудь в особое по сравнению с другими членами конфедерации положение: союзническое, а не данническое, которое сохранялось и в X в.»4.

Подобная трактовка ранних русско-эстонских отношений вызывает ряд серьезных возражений. Не оспаривая очевидной связи летописной чуди с эстами, следует подчеркнуть, что Эстония в Средневековье делилась на ряд племенных территорий с существенными культурными и диалектными различиями. Кстати сказать, видимо, этим обстоятельством объясняется и тот факт, что за населением Эстонии сохранился древний, не дифференцированный этноним - «чудь», в отличие от других консолидированных финно-угорских группировок, имевших собственные наименования. Население Эстонии именовалось чудью с добавлением названий конкретного племени (ерева, сосола, очела, торма и т. д.)5.

Различные области Эстонии существенно отличались по интенсивности связей с Русью. Наиболее слабыми они были, судя по количеству древнерусских импортов, для приморских северо-западных районов, играющих принципиальную роль в построениях Е.А. Мельниковой и В.Я. Петрухина6.

Особые связи Западной Эстонии и Скандинавии, будь они актуальны для Руси, скорее бы обусловили действительно активное участие эстонцев в движении викингов и превратили бы их во внешнюю силу, подобную колбягам Русской правды. Однако на роль колбягов, как это показал Д. А. Мачинский, достаточно убедительно претендует население Юго-Восточного Приладожья - весьма военизированная группировка местного финно-скандинавского происхождения7.

Роль же чуди, судя по летописи, совсем иная — это свое, можно сказать, «домашнее», население, неразрывно связанное со славянскими племенами Северо-Запада. Особенно показателен в этом отношении эпизод 988 г. о заселении пограничных южных крепостей «лучшими мужами» от словен, кривичей, чуди и вятичей.

Вместе с тем летописная чудь не может быть соотнесена и с остатками дославянского населения на территории всего Ильменского бассейна, хотя такие попытки известны в литературе. Так, Г.С. Лебедев в конце 1970-х гг. полагал, что «значительная часть летописной чуди (имея в виду племя, зафиксированное в ГХ-Х вв. Начальной летописью) вошла в состав формирующейся древнерусской народности, сливаясь со словенами ильменскими, но сохраняя на протяжении веков определенное этнографическое своеобразие»8. Ныне, по прошествии трех десятков лет, очевиден факт, что какие-либо финно-угорские группировки за исключением носителей культуры длинных курганов (далее - КДК) здесь отсутствуют. Это население, как и эсты в Южном Причудье, было первыми финно-угорскими племенами, с которыми вступили в контакт славяне-пришельцы. И, судя по всему, к нему также применялось обозначение «чудь». Однако в эпоху образования древнерусского государства, как будет показано далее, носители КДК уже не могли играть активной роли в социально-экономических и политических процессах на Северо-Западе.

Признавая наличие славяно-чудских связей при несомненной принадлежности летописной чуди к эстам, необходимо обратить внимание на ту часть Эстонии, где в рассматриваемый период такие контакты были возможны. Единственной территорией, удовлетворяющей этому требованию, является Юго-Восточная Эстония, пограничная с районом Пскова -Изборска. Данный вывод не нов в историографии. По мнению эстонских лингвистов, археологов и историков, писавших по данной тематике, прежде всего в 50-80-е гг. XX в., именно здесь прослеживаются следы давнего и разностороннего славянского влияния. При этом наличие в юго-восточных эстонских диалектах раннеславянских фонетических заимствований, которые на общем прибалтийско-финском фоне здесь выражены сильнее, свидетельствует не просто о культурных контактах, а о существовании в определенный период этнически смешанного населения9.

Этнокультурная ситуация в зоне славяно-эстонского пограничья, то есть в Южном Причудье, охватывающем район Пскова - Изборска, а также Юго-Восточную Эстонию, во второй половине I тыс. н. э. выглядит весьма сложно. Традиционная схема этнокультурного развития этой территории, до сих пор разделяемая рядом отечественных археологов, такова. В первой половине I тыс. н. э. здесь обитало редкое население, относящееся к культуре эстонских каменных могильников. В середине этого тысячелетия в Южном Причудье в соответствующих ландшафтах, свободных от каменных могильников, распространяются памятники КДК, которая считалась славянской и связывалась с летописными кривичами. Предполагалось, что на базе этой культуры происходит формирование таких центров, как Псков, Камно и Изборск. В ней же усматривали источник славянского влияния в Юго-Восточной Эстонии во второй половине I тыс. н. э., собственно эстонские древности которой для этого периода описываются в рамках рыугской культуры.

Соответственно по-разному виделась и дальнейшая судьба КДК на разных территориях. Если для Юго-Восточной Эстонии предполагалась ее ассимиляция со стороны эстонского населения, то для Псковщины, как и всего Северо-Запада, провозглашалось перерастание ее в древнерусскую культуру10.

С начала 1970-х гг., после выхода работ И. И. Ляпушкина, в которых славянская принадлежность длинных курганов была отвергнута и им в данном качестве были противопоставлены полусферические курганы, ситуация существенно меняется11. Вместо былого единства взглядов на проблему славян в Причудье, формируется целый спектр мнений, по-разному объяснявших известные факты.

Критика взглядов И.И. Ляпушкина шла по разным направлениям. Так, Е.Н. Носов убедительно показал, что никакого особого пласта небольших по^сферических курганов, которые можно было бы увязать со славянами на Северо-Западе, просто не существует. Памятники, учтенные в данной связи, представляют собой насыпи, относящиеся к КДК, находясь в подавляющем большинстве случаев в одних могильниках с последними и не отличаясь от них ничем, кроме формы12.

Сторонники славянской принадлежности КДК приняли компромиссную теорию «двух волн славянской колонизации», согласно которой с данной общностью был связан первый этап славянского расселения в регионе, происходивший «в сложном взаимодействии с различными группами балтского и финно-угорского населения». Их оценка славяноэстонских отношений в Южном Причудье продолжала оставаться традиционной13.

Взгляды продолжателей идей И.И. Ляпушкина, среди которых лидирующее место занимал Г.С. Лебедев, также постепенно трансформировались. Безусловно отрицая славянскую принадлежность КДК (как, впрочем, на данном этапе и культуры сопок) и признав отсутствие на Северо-Западе заметного пласта славянских полусферических курганов, они стали искать следы присутствия данной этногруппы на городищах как опорных пунктах военно-торговой колонизации, которой на ранних этапах придавалось решающее значение. Так, описывая славянскую колонизацию Причудья, Г.С. Лебедев отмечал, что «основатели Изборска могли быть связаны с той же волной славянских поселенцев, которые оставили в Приильменье городища с лепной и раннегончарной керамикой. Изборск в этом случае - одно из самых западных поселений ильменских славян». Г.С. Лебедев полностью отверг широко распространенную в литературе связку «длинные курганы - кривичи - Изборск», на которой базировались традиционные построения14.

Оригинальная схема этнокультурных процессов в Южном Причудье предложена СВ. Белецким. Согласно его концепции, третья четверть I тыс. н. э. для этой территории - время распространения КДК. Автор уклоняется от обсуждения этнической принадлежности ее носителей, но, судя по контексту, она воспринимается как балтская или, скорее, балто-славянская.

Древности последней четверти I тыс. н. э. СВ. Белецкий описывает в рамках вводимого им понятия «памятники типа Камно - Рьгуге», определяющего особую этнокультурную общность, связанную по происхождению с эстонским населением, которому принадлежали каменные могильники. Основными исследованными памятниками типа Камно — Рьгуге (по СВ. Белецкому) являются городище Псковское и Камно в Нижнем Повеличье и Рыуге (а также некоторые другие городища и селища) в западной части Юго-Восточной Эстонии. При этом, правда, делается оговорка, что памятники Нижнего Повеличья находятся вне зоны распространения каменных могильников. Носители культуры Камно - Рыуге, согласно мнению исследователя, ассимилировали население КДК как в Юго-Восточной Эстонии, так и в Нижнем Повеличье, что выразилось в появлении в отдельных валообразных насыпях каменных конструкций, а также некоторых типов керамики, соотносимых с эстонскими. Древностям типа Камно - Рыуге жестко противопоставляется Труворово городище, основанное, по мнению СВ. Белецкого, выходцами из Польского Поморья, «которые оказались в пределах плотно освоенного аборигенами края». Исследователь полагает, что в конце I тыс. н. э. заметная славянизация Нижнего Повеличья отсутствовала, сдвигая данный процесс на последующий период15.

Послевоенная эстонская историография древностей Юго-Восточной Эстонии в течение ряда десятилетий развивалась в едином русле с российской. С начала 70-х гг., безусловно под влиянием процессов, происходивших в славяно-русской археологии Северо-Запада, КДК в Юго-Восточной Эстонии стала расцениваться как принадлежащая местному населению. Предпринимались попытки выведения этих памятников из местных древностей - каменных могильников16. При этом время начала интенсивных славяно-эстонских контактов сдвигается фактически к древнерусскому периоду17.

Более сложная схема представлена в работах М. Аун. В целом исследовательница разделяет мнение о неславянской атрибуции КДК. Она не считает, что данная общность подверглась ассимиляции со стороны эстонского населения, сооружавшего каменные могильники, подчеркивая единые тенденции развития погребальной обрядности на этой территории и в расположенных восточнее районах Псковщины. Вместе с тем концепция М. Аун содержит серьезное противоречие. Не видя иного источника раннего славянского влияния в Юго-Восточной Эстонии, которое невозможно отрицать, исследовательница была вынуждена принять компромиссную точку зрения, согласно которой часть полусферических курганов на данной территории принадлежала славянам. В этой связи она пишет, что «переход коренного населения к курганному обряду захоронения... отнюдь не означает, что сюда в данное время вообще не могли проникать пришельцы с соседних территорий. При настоящем уровне изученности курганных могильников Юго-Восточной Эстонии установить более конкретно, какие именно могильники были оставлены пришельцами (например, славянами) невозможно. Учитывая, что в это время расселение население происходило маленькими группами...погребальные памятники пришельцев, видимо, следует искать среди более поздних (VII-IX вв.) курганных групп с малым числом насыпей»18.

Данный подход вызывает решительные возражения. По сути дела, он означает возврат к гипотезе И.И. Ляпушкина. Между тем, как уже говорилось, российскими археологами еще в начале 1980-х гг. было установлено отсутствие на всем Северо-Западе пласта полусферических насыпей, противостоящих культурам длинных курганов и сопок, которые могли бы быть трактованы как славянские. На всем Северо-Западе могильники, состоящие только из небольших полусферических насыпей, безусловно относятся к КДК.

Из вышеизложенного следует, что объяснение факта славянского влияния в Юго-Восточной Эстонии во второй половине I тыс. н. э. напрямую зависит от этнической оценки КДК.

За последние десятилетия изучение данной общности существенно продвинулось вперед. В настоящее время соответствующие памятники известны на огромном пространстве лесной зоны Восточной Европы - от бассейна Чудского озера на западе до среднего течения р. Мологи на востоке и от Верхнего Полужья на севере до верховьев Двины и Волги на юге. На всей этой территории КДК характеризуется прежде всего единством, на фоне которого локальные различия видятся вторичными и малосущественными .

КДК, - точнее говоря, ее погребальный обряд - формируется в конце V-VI в. Что же касается поселенческой составляющей, то за последние полтора десятка лет был открыт пласт памятников второй четверти I тыс. н. э., генетически предшествующий данной культуре19. Данное обстоятельство, с учетом существующих представлений о времени славянской колонизации лесной зоны Восточной Европы, основательно подрывает тезис о славянской принадлежности этого населения.

Истоки традиции сооружения курганных насыпей в настоящее время многие исследователи видят в культурно-демографическом импульсе из Восточной Литвы и Северо-Западной Белоруссии, где в это время существует культура восточнолитовских курганов20. Синтез принесенных и местных погребальных традиций, представленных здесь, по всей видимости, домиками мертвых, и дал те оригинальные формы погребальных сооружений, в которых часто прослеживаются следы деревянных конструкций21.

Ритм развития КДК был неравномерным. В VI-VII вв. она переживает резкий демографический подъем, причины которого следует видеть в чрезвычайно эффективной системе хозяйства, базировавшегося на подсечном земледелии в сосновых борах в условиях повышенной увлажненности климата. Это позволяло иметь с минимальными трудозатратами урожайность зерновых на порядок выше, чем при пашенном земледелии22. Отражением данной ситуации является присутствие ранних комплексов во всех районах концентрации памятников КДК, включая окраины ее ареала. В целом же не подлежит сомнению факт, что подавляющее большинство насыпей КДК относится к третьей четверти I тыс. н. э., точнее - к V-VIII вв. В последнее время этот вывод на основании и погребальных, и поселенческих древностей Верхнего Помостья был еще раз подтвержден И.В. Ислановой23.

Кризис и угасание КДК в последней четверти I тыс. н. э. были обусловлены природным фактором - уменьшением влажности климата и повышением температур, сделавшими подсеку в борах неэффективной. Решающую же роль в этой ситуации сыграли ассимиляционные процессы со стороны новой для Северо-Запада этногруппы - славян, появившихся здесь в конце третьей четверти I тыс.

В любом случае число коллективов, сохранивших длиннокурганную погребальную обрядность до времени перехода к обряду ингумации, буквально единично. Это следует не только из количества могильников, в которых совстречаются оба типа обряда (кремация и ингумация), но и из редкости в соответствующих зонах даже обособленных могильников с погребениями по обряду ингумации. Так, в Мстинско-Мологском междуречье на 51 могильник КДК приходится лишь 3 древнерусских памятника24. Факты запустения или резкого снижения численности населения территорий, ранее занятых носителями КДК, отмечаются исследователями и для других районов, например, для бассейна р. Плюссы25.

Так, даже отстраняясь от темы этнической атрибуции данной общности, нельзя не признать, что это население не отразило магистрального пути этнокультурного и социального развития Северо-Запада в последней четверти I тыс. н. э.

В целом же характеристика КДК в отношении и происхождения ее составляющих, и синхронных связей, ориентированных на дьяковские, верхнеднепровские и прибалтийские древности, и, главное, исторические судьбы этого населения не позволяют видеть в нем славян. В основе своей оно было финно-угорским, испытавшим влияние балтов26.

Развитие КДК в Южном Причудье подчиняется общему алгоритму. Так, в Юго-Восточной Эстонии, характеризуемой высокой степенью изученности этой культуры, из 33 датированных комплексов, по данным М. Аун, 31 относится к V-VIII вв. и лишь два (из Лоози и Арнико) - к VIII-IX или IX вв.27 Однако эта датировка, основанная на находках литейных формочек, по мнению О. А. Щегловой, не бесспорна и, видимо, требует удревнения28.

Таким образом, здесь наблюдается картина, полностью аналогичная зафиксированной И.В. Ислановой на противоположной окраине ареала КДК - в Верхнем Помостье.

Из вышесказанного следует вполне определенный вывод: носители КДК в Юго-Восточной Эстонии сыграли здесь ту же роль в этнокультурных процессах второй половины I тыс. н. э., что и на всем Северо-Западе. При этом какие-либо основания для утверждения о наличии в его составе славянского этнического элемента отсутствуют.

Итак, встает вопрос: имеется ли возможность более адекватного описания этнокультурных процессов Южного Причудья, не ставя во главу угла КДК? Безусловно, имеется. Принципиальную роль при этом играет открытый в последние десятилетия новый пласт памятников третьей четверти I тыс. н. э., то есть в значительной мере синхронный КДК. Эти памятники впервые были выявлены И.В. Ислановой в междуречье Меты и Мологи и обозначены ею как «удомельский тип»29. В настоящее время все чаще употребляется термин «предсопочная культура». Кроме указанной территории, памятники данной культуры исследовались в верховьях Меты и Волги30, окрестностях Новгорода31, а также в.заметном количестве были открыты по берегам крупных озер Валдайской возвышенности в пределах Новгородской области32. Эти древности представлены селищами и грунтовыми могильниками с погребениями по обряду кремации. Они располагаются в ландшафтных зонах, не свойственных КДК, и, наоборот, характерных для памятников культуры сопок, с которой, как предполагается, связаны генетически. Тождество ландшафтных привязок является существенным аргументом в пользу близости типа хозяйства этих групп населения для культуры сопок, безусловно, базирующегося на пашенном земледелии.

Для рассматриваемой темы важное значение имеет то обстоятельство, что материалы памятников удомельского типа указывают на их связь с раннеславянскими древностями лесостепной зоны, то есть, в конечном счете, с пражско-корчакской традицией. И. В. Исланова усматривает черты сходства в ряде элементов культуры, в том числе домостроительстве и особенно в составе керамического комплекса. По ее мнению, почти треть керамики селища Юрьевская Горка составляют сосуды, «близкие пражским»33. Речь идет о формах, хорошо известных на Северо-Западе для последней четверти I тыс. н. э. и определяемых как «керамика стройных пропорций». Это сосуды, у которых высота превышает максимальный диаметр, приходящийся на верхнюю четверть, или близка к нему. Тулово усеченно-коническое и равномерно сужается ко дну. Переход плечика в тулово подчеркнут более или менее выраженным перегибом стенок34. Когда в распоряжении исследователей имеются лишь верхние части сосудов, нередко употребляется термин «керамика с S-видным профилем». Нетрудно заметить, что данный стереотип вполне соответствует керамике лесостепной и юга лесной зон, то есть коренного славянского мира. Сходные формы широко представлены на поселениях культуры сопок, причем на ряде памятников южнее озера Ильмень «керамика с S-видным профилем» количественно явно преобладает над реберчатой «ладожского типа» . Эта керамика присутствует и в комплексах VIII в. на поселении Прость под Новгородом36.

Подобные сосуды широко представлены на псковских городищах. В.В. Седов, описывая керамику Труворова городища, отмечает, что 20% ее сопоставимы с формами пражско-корчакского типа, а основная масса состоит «из профилированных горшкообразных сосудов, имеющих многочисленные аналогии среди древнерусской керамики ГХ-Х вв.»37. СВ. Белецкий отмечает, что 60% керамики этого памятника «составляли сосуды стройных пропорций», которые, исходя из своей концепции, он выводит из славянских древностей южного побережья Балтики38. По-разному оценивается доля данного типа в слоях VIII-IX вв. городищ Псковского и Камно. По К.М. Плоткину, «горшки с округлым плечиком» составляют на них соответственно 70 и 72%39. В то же время СВ. Белецкий считает, что на этих памятниках господствуют слабопрофилированные формы рыуг-ского типа, а наличие керамики стройных пропорций незначительно40. Время появления описываемой керамики, соотносимой с пражско-корчакским типом, на Псковском городище - наиболее древнем памятнике округи - относится к третьей четверти I тыс. н. э.41 Из вышесказанного явствует, что, несмотря на разноречивость оценок, заметное количество рассматриваемой керамики на всех городищах Псковской округа бесспорно, и очевидно, что на данной территории она имеет весьма длительную историю.

Для рассматриваемой темы большое значение имеет вопрос об отражении данной традиции в керамике на памятниках рыугской культуры Юго-Восточной Эстонии. Наиболее изученным и хорошо опубликованным здесь является эпонимный комплекс памятников. В целом керамический комплекс городища и селища Рыуге безусловно иной. Среди кухонной посуды здесь господствуют слабопрофилированные банкообразные сосуды, часто с отверстиями под венчиком. Однако наряду с ними иногда встречаются профилированные округлобокие сосуды, сопоставимые с рассматриваемым типом керамики42. По типологии, предложенной М. Аун, такие сосуды отнесены к третьему типу первой группы. По описанию исследовательницы, «они имеют расширяющуюся от днища к верху форму, иногда и выпуклое тулово. Шейка сосудов низкая и прямая, иногда несколько загнута внутрь, плечико округлое»43. Появление посуды данного типа на комплексе памятников Рыуге вряд ли может быть расценено иначе, как результат воздействия различных керамических традиций: местной - эстонской и пришлой - славянской. Это говорит о присутствии в составе обитателей данных поселений пусть и небольшого, славянского компонента, впоследствии, очевидно, ассимилированного.

Для характеристики древнейшей волны славянской колонизации Северо-Запада, ее времени и исходной территории большое значение имеют украшения из свинцово-оловянистых сплавов и формочек для их отливки. За последние годы данная проблематика детально рассмотрена в работах О.А. Щегловой. Исследовательница считает, что традиция их изготовления «была заимствована в Подунавье и в VI в. усвоена населением Нижнего Подунавья, Поднестровья и Побужья». Появление на Северо-Западе массового количества этих украшений и форм для их отливки объясняется тем, что новая традиция была перенесена в новый район достаточно активной миграцией населения. «Все типы и разновидности украшений, представленных здесь, относятся к категориям, распространенным в третьей четверти I тыс. н. э. в южных и центральных районах на ранне-славянских памятниках пражской, пеньковской и колочинской культур, а также там, где отчетливо фиксируется импульс культурного влияния, исходивший из этих регионов (Верхняя Волга)». Южное Причудье в рамках Северо-Запада выступает как район массового распространения данной традиции. Особенно выделяется городище Камно, где формируется крупный центр по изготовлению этих украшений. Здесь представлена обширная серия типов, имеющих непосредственно южные аналогии.

Юго-Восточная Эстония также входит в ареал их распространения. Эти предметы найдены на поселениях рыугской культуры - Рьгуге, Отепя, Унипиха, а также в могильниках КДК Арнико и Лоози.

Что касается находок литейных формочек на поселениях и могильниках КДК, го О.А. Щеглова справедливо отмечает в целом их немногочисленность и происхождение «из районов чересполосного расселения» 44.

Еще один южный культурный импульс, охвативший Северо-Запад с VIII-IX вв., отразился в появлении здесь височных колец: проволочных с завитком на конце и пластинчато-проволочных. Первые, возникнув приблизительно в VII в. в районе между Балканами и Средним Днепром, появляются на Северо-Западе опосредованно через культуру смоленских длинных курганов45. С данной общностью связано распространение и пластинчато-проволочных колец 46. Эти типы украшении известны как в Южном Причудье - во Пскове, Изборске и Камно47, так и в Нижнем Поволховье - Ладоге и Любше48. На комплексе памятников Рьгуге представлены оба этих типа49. Общими для памятников названных районов являются и мелкие костяные привески-птички, также связанные по происхождению с Верхним Поднепровьем50. В Юго-Восточной Эстонии они найдены на городищах Рьгуге и Отепя51. Значение этих находок в этнокультурном контексте усиливается тем, что, в отличие от металлических украшений, они не могли быть предметом серийного производства, а следовательно, играли меньшую роль в торговле. Логично предположить, что они отражают культурную традицию в местах их находок.

Исходя из вышеприведенных фактов, можно констатировать явное присутствие в Юго-Восточной Эстонии раннеславянских культурных и, видимо, этнических элементов.

Впрочем, культурные связи были обоюдными. На городищах Южного Причудья влияние культуры Рыуге прослеживается по керамике грубой лепной и особенно столовой подлощенной, фибулам, булавкам и другим украшениям. Во вневещевой сфере в данной связи можно назвать некоторые особенности домостроительства и погребального обряда52.

В целом, оценивая культурную ситуацию в Южном Причудье и Юго-Восточной Эстонии в последней четверти I тыс. н. э., следует подчеркнуть, что это был район интенсивных славяно-эстонских контактов, начавшихся, видимо, еще на рубеже VII-VIII вв. При этом степень освоения славянами Южного Причудья в конце I тыс. н. э. была невысокой.

Около середины IX в., как считает СВ. Белецкий, жизнь в Изборске прекратилась. По мнению исследователя, это произошло «не без вмешательства извне. Активную роль в этом сыграли, судя по всему, профессиональные воины, пользовавшиеся предметами вооружения скандинавских типов»53. В.В. Седов отрицает факт перерыва в жизни на Труворовом городище54, однако аргументация СВ. Белецкого представляется более основательной.

Касаясь исторических судеб Изборска и его значения в VIII-IX вв., нельзя обойти вниманием факт отсутствия населенной сельской округи в окрестностях этого «центра». В настоящее время здесь известно только одно селище, содержащее лепную керамику, Усть-Смолка55. Судя по находками, «не позднее начала X в.» запустевает и городище Камно56.

Ситуация в Камно вполне вписывается в общий процесс, свойственный и Приильменью. Суть его заключается в оставлении населением на рубеже ЕХ-Х вв. (опять-таки исходя из отсутствия раннегончарной керамики) городищ и перемещении населения на расположенные в ближайшей округе и маркированные сопками селища. В качестве подобных примеров можно привести городища Надбелье и Курская Гора в Верхнем Полужье, Городок на Шелони, Сельцо и Княжья Гора в Южном Приильменье. В случае с микрорегионом Камно также фиксируется сгусток из шести пунктов с сопками, расположенных в низовьях р. Каменки57.

В целом, характеризуя славянское расселение в Нижнем Повеличье в X в., нет оснований предполагать наличие данного населения вне территорий, где имеются сопки. Кроме упомянутых низовьев р. Каменки, в данной связи можно указать на два сгустка сопок по р. Великой, южнее Пскова58. В это же время здесь, очевидно, существуют и поселения, принадлежавшие местному эстонскому населению59.

Для истории Южного Причудья в последней четверти I тыс. н. э. большое значение имело включение этой территории в новую систему социально-экономических связей, которая формируется на Северо-Западе со второй половины VIII в. Она была обусловлена сложением трансконтинентальных торговых путей, связавших Балтийский регион с исламским миром. Активную роль при этом играли выходцы из Скандинавии, вступившие в экономический и культурный диалог с представителями славянской и финно-угорской племенной верхушки. Результатами этого развития стало начало формирования товарно-денежных отношений, выразившихся в распространении кладов арабского серебра, весовых гирек, предметов импорта, фиксируемых в ключевых точках торговых путей. Возникновение первых протогородских центров положило начало сложению в них ремесленного производства, направленного на удовлетворение спроса интернациональной социальной верхушки, связанной с международной торговлей. Эта продукция была также ориентирована на обмен с местным населением с целью получения товаров, имевших спрос на внешних рынках - прежде всего пушнины и рабов.

Материалы комплекса памятников Рьгуге, безусловно, вписываются в эту картину. Зафиксированное там количество арабских монет (11) существенно выше числа подобных находок на псковских городищах. Подавляющее большинство монет датируется VIH-iX вв., что указывает на время сложения торговых путей. Неоднократные находки монет IX в. известны и на других памятниках Юго-Восточной Эстонии, например, на селище Кививаре60. Причина данного явления вполне объясняется материалами, полученными при раскопках памятников Юго-Восточной Эстонии. При раскопках в Рыуге и некоторых других пунктах в составе остеологического материала при высоком проценте костей диких животных ведущее место занимает бобр61. Интересно, что подобная ситуация фиксируется и на памятниках, оставленных финно-угорским населением на противоположной окраине северной восточнославянской зоны, например, на городище Крутик в Белозерье.

Таким образом, под чудью русской летописи во второй половине 1Х-Х в. следует понимать эстонское население Южного Причудья, включая Юго-Восточную Эстонию, отчасти, возможно, двуязычное. Особое место чуди в ранней русской истории определяется ее традиционными этнокультурными связями со славянским населением данного района, а также во-вторых, едиными экономическими интересами социальной верхушки различных групп населения Северо-Запада в эпоху викингов.

1 Лихачев Д.С. Комментарии // Повесть временных лет. СПб., 1996. С. 383-384.

2 Агеева РА, Страны и народы: происхождение названий. М., 1990.

3 Попов А.И. Следы времен минувших. Л., 1973. С. 68-72; Агеева Р.А. Страны и народы... С. 80-89; Петрухин В.Я. Начало этнокультурной истории Руси ГХ-ХI вв. Смоленск. М., 1995. С. 20.

4 Мельникова ЕА. К проблеме этнокультурных контактов Восточной Европы и Балтийского региона во второй половине I тыс. н. э. Русь и чудь / Е.А. Мельникова, В.Я. Петрухин // VI международный конгресс славянской археологии: тезисы докл. сов. делегации. М., 1990. С. 54-57.

5 Попов А.И. Следы времен... С. 72-73.

6 Седов В.В. Эсты и Северо-Западная Русь // Славяне, финно-угры, скандинавы, волжские булгары: доклады междунар. науч. симпозиума по вопросам археологии и истории. СПб., 2000. С. 182-193.

7 Мачинский Д.А. Колбяги «Русской Правды» и приладожская курганная группа // Тихвинский сборник. Вып. 1. Археология Тихвинского края. Тихвин, 1989. С. 90-103.

8 Булкин В.А. Археологические памятники Древней Руси 1Х-Х1 веков / В.А. Булкин, И.В. Дубов, Г.С. Лебедев. Л., 1978. С. 74.

9 Мора Х.А. Вопросы сложения эстонского народа и некоторых соседних народов в свете данных археологии // Вопросы этнической истории эстонского народа. Таллин, 1956. С. 124-132.

10 Тараканова С.А. Древности Псковской земли // По следам древних культур.

Древняя Русь. М., 1953. С. 184— 216; Шмидельхельм М.Х. Городище Рыуге в Юго-Восточной Эстонии // Вопросы этнической истории народов Прибалтики. Труды при-

балтийской объединенной комплексной экспедиции. Т. 1. М., 1959. С. 184-185; Седов

В.В. Длинные курганы кривичей // САИ. El-8. М., 1974. С. 36-41.

11 Ляпушкин ИИ. Славяне Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства (VIII - первая половина IX в.) // МИА. № 152. М, 1968. С. 89-

97.

12 Носов Е.Н. Некоторые общие вопросы изучения погребальных памятников второй половины I тысячелетия н. э. в Приильменье // СА. 1981. № 1. С. 43—45.

13 Носов Е.Н. Проблемы изучения погребальных памятников Новгородской

земли // НИС. Вып. 1(11). Л., 1982. С. 77-78; Ппоткж КМ. Псков и его округа во второй половине I тысячелетия н. э.: автореф. дис....канд. ист. наук. Л., 1980. С. 6-15.

14 Булкин В.А. Археологические памятники... С. 97.

15 Белецкий СВ. Начало Пскова. СПб., 1996. С. 35-53, 71-77.

16 Лаул С. К. Об этнической принадлежности курганов Юго-Восточной Эстонии // Известия АН ЭССР. 1971. Т. 20. С. 319-329; Тыниссон Э. Монография о длинных

курганах // Известия АН ЭССР. 1976. Т. 25. С. 300-305.

17 Селиранд Ю. О начале взаимоотношений эстонских и восточнославянских племен // Древнерусское государство и славяне. Минск, 1983. С. 29-30.

18 Аун М. Археологические памятники второй половины 1-го тысячелетия н. э. в Юго-Восточной Эстонии. Таллин, 1992. С. 134-136.

19 Лопатин Н.В. О роли памятников Ш—V вв. н. э. в формировании культур длинных курганов и Тушемли-Банцеровщины / Н.В. Лопатин, А.Г. Фурасьев // ПАВ.

Вып. 9. СПб., 1994. С. 136-141; Конецкий В.Я. К вопросу о формировании культуры

длинных курганов// ННЗИА. Вып. 11. Новгород, 1997. С. 213-225.

20 Бажан НА. Северо-западные длинные курганы в контексте северо- и центральноевропейских древностей эпохи Великого переселения народов / Н.А. Бажан,

СЮ. Каргопольцев // X Всесоюзная конференция по изучению истории, экономики, литературы и языка Скандинавских стран и Финляндии. Вып. 1. М., 1986. С. 200; Ло-

патин Н.В. О роли памятников... С. 148; Казанский М.М. О балтах в лесной зоне России в эпоху Великого переселения народов // Археологические вести. Вып. 6. СПб.,

1997. С. 404-419.

21 Конецкий В.Я. К вопросу о формировании... С. 222-223; Фурасьев А.Г. Динамика культурных трансформаций в междуречье Западной Двины и Великой во вто-

рой и третьей четверти I тыс. н. э.: автореф. дис.... канд. ист. наук. СПб., 2000. С. 17.

22 Конецкий В. Я. Этнические процессы второй половины I тыс. н. э. на Северо-Западе в контексте истории хозяйства // Прошлое Новгорода и Новгородской земли.

Новгород, 1998. С. 3-10.

23 Исланова И.В. Верхнее Помостье в раннем средневековье. М., 2006. С. 109.

24 Исланова И.В. Насыпи культуры длинных курганов Мстинско-Моложского междуречья // ННЗИА. Вып. 2. Новгород, 1989. С. 26-28.

25 Платонова Н.И. Погосты и формирование системы расселения на северо-

западе Новгородской земли (по археологическим данным): автореф. дис. ... канд. ист. наук: Л., 1988. С. 18.

26 Лебедев Г.С. Верхняя Русь по данным археологии и древней истории // Очерки исторической географии. Северо-Запад России. Славяне и финны. СПб., 2001. С.

34-36.

27 Аун М. Археологические памятники... С. 174-177.

28 Щеглова О.А. Свинцово-оловянистые украшения VII 1-Х вв. на Северо-Западе Восточной Европы // Ладога и ее соседи в эпоху средневековья. СПб., 2002. С. 146.

29 Исланова И.В. Удомельское Поозерье в эпоху железа и раннего средневековья. М., 1997. С. 21-55.

30 Исланова И.В. Верхнее Помостье... С. 76-78; Исланова И.В. Находки с городища Осечен/ И.В.Исланова, А.В. Мирецкнй // Тверь, Тверская земля и сопредельные

территории в эпоху Средневековья. Тверь, 1997. С. 12-20.

31 Носов Е.Н. Новые исследования в Ильменском Поозерье/ Е.Н. Носов, А.В. Плохов // Ладога и ее соседи в эпоху средневековья. СПб., 2002. С. 170-175.

32 Конецкий В.Я. Еще раз о культурном облике древнейших славянских памятников Приильменья // Прошлое Новгорода и Новгородской земли. Ч. 1. Великий Нов-

город, 2000. С. 7-8.

33 Исланова И.В. Древности V-VII вв. бассейна верхней Меты // Этногенез и культура славян: Труды VI Междунар. конгресса славянской археологии. Т. 3. М.,

1997. С. 84.

34 Сениченкова Т.Е. Керамика Ладоги VIII - X вв. как источник для реконструкции культурных процессов на Северо-Западе Руси: автореф. дис. ... канд. ист. наук.

СПб., 1998. С. 13.

35 Плохов А.В. Лепная керамика центрального Приильменья: (к постановке проблемы) // ННЗИА. Вып. 4-5. Новгород, 1992. С. 121-123.

36 Носов Е.Н. Новые исследования... С. 173. Рис. 6:3,4.

37 Седов В.В. Восточные славяне в VI-XIH вв. М., 1982. С. 56-57.

38 Белецкий СВ. Начало Пскова. С. 24, 25. Рис. 2.

39 Плоткин К.М. Начало Пскова // Археологи рассказывают о древнем Пскове. Псков, 1992. С. 31; Он же. Псков и его округа... С. 10.

40 Белецкий СВ. Начало Пскова. С. 46, 57.

41 Там же. С. 55; Седов В. В. Восточные славяне... С. 57.

42 Шмидельхельм М.Х. Городище Рыуге... С. 175. Табл. 1:10.

43 Аун М. Археологические памятники... С. 42-43. Рис. 15:1.

44 Щеглова О.А. Свинцово-оловянистые украшения... С. 137, 145-147.

45 Мачинский ДА. Северная Русь, Русский Север и Старая Ладога в УПТТХ вв. /Д.А. Мачинский, А.Д. Мачинская // Культура Русского Севера. Л., 1986. С. 49-51;

Кирпичников А.Н. Несколько замечаний о славянских височных кольцах со спиральным завитком // Памятники культуры. Ежегодник 1979. С. 454-453; Он же. Производ-

ственный комплекс IX в. из раскопок Старой Ладоги // Ладога и ее соседи в эпоху средневековья. СПб., 2002. С. 247-248, 243. Рис. 21.

46Седов В.В. Славяне в раннем средневековье. М., 1995. С. 232-235.

47 Там же. С. 223; Плоткин КМ. Начало Пскова. С. 37. Рис. 11: 1, 2.

48 Кирпичников А.Н. Производственный комплекс... С. 247-248; Рябинин Е.А.

Любшанское городище в нижнем Поволховье (предварительное сообщение) / Е.А. Рябинин, А.В. Дубашинский // Ладога и ее соседи в эпоху средневековья. СПб., 2002. С.

202.

49 Аун М. Археологические памятники... С. 61-62. Рис. 20: 5, 9.

50 Тараканова С.А. Псковские городища // КСИИМК. Вып. 62. М., 1956. С. 33-44. Рис. 22; Давидан О.И. Изделия из рога и кости в Старой Ладоге как исторический

источник: автореф. дис. ... канд. ист. наук. Л., 1974. С. 9.

51 Аун М. Археологические памятники... С. 67. Табл. XXXI.

52 Седов В.В. Изборск в VIII-X вв. // Новое в археологии Прибалтики и соседних территорий. Таллин, 1985. С. 119-128; Белецкий СВ. Начало Пскова... С. 27-28,

45-53, 56-57; Плоткин КМ. Начало Пскова. С. 28-37.

53 Белецкий СВ. Начало Пскова. С. 43

54 Седов В.В. Изборск в УШ-Х вв. С. 119-128.

55 Лопатин Н.В. Итоги изучения археологического комплекса Усть-Смолка //Изборск и его округа: материалы науч.-практ. конф., посвящ. 30-летию Изборской ар-

хеологической экспедиции. Псков, 2002. С. 48-52.

56 Плоткин КМ. К вопросу о хронологии городища Камно Псковской области //КСИА. Вып. 139. М„ 1974. С. 13-16.

57 Плоткин КМ. Округа Пскова накануне и в период становления города //

Становление европейского средневекового города. М, 1989. С. 175. Рис. 6.

58 Там же. С. 175. Рис. 6.

59 Белецкий СВ. Начало Пскова. С. 45.

60 Аун М. Археологические памятники... С. 85.

61 Там же. С. 45-46.