Saygo

В. В. Енуков. Славяне до Рюриковичей

22 сообщения в этой теме

Введение

Глава 1. Поиски “Посемья”

:: 1.1. Пределы и относительная хронология Посемья

:: 1.2. Славяне на территории Посемья во II–VIII вв. н. э.

:: 1.3. Роменская археологическая культура и летописное “Посемье”

Глава 2. Материальная культура населения Посемья

:: 2.1. Границы Посемья по данным археологии

:: 2.2. Городища

:: 2.3. Неукрепленные поселения

:: 2.4. Структура расположения памятников

:: 2.5. Погребальный обряд

:: 2.6. Жилища и хозяйственные объекты

:: 2.7. Хозяйство, ремесленная деятельность и быт

:: 2.8. Торговля и торговые связи

Глава 3. Посемье в IX–X вв.: очерк социально-экономической и социально-политической истории

:: 3.1. Основы социальной организации

:: 3.2. Посемье IX в. в системе северяно-хазарских отношений

:: 3.3. Посемье и “северные конфедераты”

:: 3.4. Социально-экономические новации в Посемье в X в.

:: 3.5. Посемье и Русь Рюриковичей

:: 3.6. Судьбы семичей по данным археологии

Заключение

Архивные источники и литература

Приложение

ВВЕДЕНИЕ

В летописных статьях домонгольского времени имеются относительно многочисленные упоминания Курского княжения, или Посемья (от древнего названия р. Сейм – Семь), игравшего заметную роль на политической сцене Южной Руси домонгольского времени. Во многом это являлось следствием важного стратегического положения региона, который, размещаясь на юго-восточном порубежье славянской ойкумены, имел выход как через гидросеть, так и через сухопутье в Северо-Восточную Русь, Волжскую Булгарию и Половецкую землю. Не случайно в XI–XII вв. два крупнейший политических образования Руси – Черниговская и Переяславская земли – вели длительный и часто кровавый спор за обладание Посемьем. Для Чернигова, который нередко при решении своих политических задач прибегал к помощи половцев, выходы в степи, один из основных вариантов которого пролегал через курские земли, имел стратегическое значение. В свою очередь Посемье представляло собой “коридор”, обладание которым давало переяславльским князьям возможность прямых сношений с северо-восточными владениями.

Однако формирование Посемья как некоего социально-экономического единства относится еще к периоду, предшествующему включению региона в состав Киевского государства. В целом вопросы реконструкции истории славян Восточной Европы догосударственного периода отличаются исключительной сложностью, что во многом объясняется крайней лаконичностью летописных сведений, нередко к тому же имеющих наслоения легендарного характера. Кроме того, в главном из письменных источников – “Повести временных лет” – упоминаются, как правило, только крупные социально-политические образования. По терминологии разных исследований это – “союзы племен” или “союзы племенных княжений”, “славиний”, “вождеств”. Описание жизни и быта населения таких объединений имеет налет “киевской” тенденциозности, при этом более мелкие структурные формирования вообще выпадают из поля зрения летописца.

Сведения о славянах позднеримского и раннесредневекового периодов отличаются еще большей скудостью, за исключением сравнительно многочисленных известий византийских и сирийских авторов, что в немалой степени объясняется столкновением в VI в. державы ромеев со славянской опасностью. Однако в подавляющем большинстве случаев содержащаяся в них информация специфична и отражает картины жизни славян, проживающих на смежных с Византийской империей землях.

В этих условиях особую значимость приобретают данные археологии, которые обладают в силу своего материального характера большей объективностью. Однако возможности извлечения из артефактов исторических знаний далеко не безграничны. Относительно успешно на их основе решаются задачи социально-экономических реконструкций, тогда как социально-политические процессы отражаются зачастую опосредованно, что требует особых методических приемов при их обработке, а также использования всей совокупности исторической информации, полученной в результате разработок в самых различных областях научного знания (этнологии, антропологии, нумизматики, археозоологии, почвоведении, топонимики, гидронимики и т.д.), в том числе с применением современных аналитических методов (металлографии, спектроскопии, структурного анализа и т.д.). Естественно, в каждом конкретном случае вклад отдельных наук и вспомогательных дисциплин может быть различным, что объясняется причинами как объективного, так и субъективного характера.

Целью настоящей работы является анализ конкретно-исторических понятий “Посемье” и “семцы” или “семечи”, определение их сущности и реконструкция основных вех в истории довольно необычного социума эпохи средневековья, сложившегося в среде славян Восточной Европы. В научной литературе предпринимались попытки объяснения содержания этих терминов, хотя, как правило, они рассматривались вне взаимосвязи. С начала 1990-х гг. изучением данной проблемы занимается и автор настоящей работы. Первые результаты исследований были изложены в ряде публикаций (Енуков В.В., 1992; 1997; 1998а; 2002; 2003а; 2004). В итоге был сделан вывод принципиального характера: в поисках “Посемья” и “семичей” необходимо обратиться к эпохе, по времени предшествующей началу широкой и планомерной колонизационной деятельности Руси в восточном от Среднего Поднепровья направлении, которая была организована и активно проводилась Рюриковичами во 2-й половине X в.

В летописных статьях, посвященных событиям XII–XIII вв., “Житии Феодосия Печерского”, “Поучении” Владимира Мономаха, “Слове о полку Игореве” сохранились поистине бесценные крупицы сведений, восходящие к гораздо более древним временам. В отдельных случаях они дополняются данными источников нового и новейшего времени, что, в первую очередь, касается историко-географических представлений (например, “Переписи польских дорог”). Значимость этой информации чрезвычайно велика, однако зачастую она крайне скупа и лаконична в отличие от данных археологии, объем которых постоянно возрастает, причем особенно активно именно в последние десятилетия.

Археологические исследования славяно-русских памятников на территории Посемья ведутся почти 200 лет. Их история с анализом достижений содержится в целом ряде работ С.П. Щавелева (Щавелев С.П., 1997а; 1997б; 2002), специальной статье А.В. Кашкина (Кашкин А.В., 1998), а также в отдельном томе, изданном в серии “Курский край” (Зорин А.В., Стародубцев Г.Ю., Шпилев А.Г., 2000), что избавляет нас от необходимости подробного рассмотрения истории формирования базы артефактов. Отметим только наиболее важные вехи в этом процессе.

До середины XX в. шел процесс первоначального формирования знаний по археологии региона. Несмотря на представительный ряд исследователей и перечень изученных памятников, накопление материалов по славяно-русской истории, пригодных для полноценных научных изысканий, было еще впереди. В лучшем случае о раскопках сохранились только краткие сведения. На этом фоне заметно выделялись работы на одном из крупнейших курганных кладбищ Восточной Европы у д. Гочево на Псле, связанные, в первую очередь, с именем одного из патриархов российской археологии Д.Я. Самоквасова. Прекрасное издание результатов достойно увенчало проведенные на высоком для того времени уровне раскопки (Самоквасов Д.Я., 1915а; 1915б). К сожалению, это было одно из немногих исключений. Вплоть до Великой Отечественной войны пополнение источниковой базы было скупым и отрывочным. Этот период завершился раскопками Б.А. Рыбакова в 1937 и 1939 гг. на городище Крутой курган в Гочево. Были получены интереснейшие материалы, о чем можно судить по их упоминаниям в работах исследователя, однако результаты остались неопубликованными, а большая часть коллекции находок утеряна.

Наступление нового периода связано с исследованиями Деснинской экспедиции ИИМК АН СССР под руководством сначала М.В. Воеводского, а после его безвременной кончины – П.И. Засурцева. Хорошо документированные раскопки курганов, грунтового могильника, городища и селища заложили принципиально новые основы формирования базы археологических материалов, часть которых была издана (Воеводский М.В., 1949; Розенфельдт Р.Л., 1958; Засурцев П.И., Лисицына Н.К., 1968). Тем не менее в определенной мере сказались и рецидивы предшествующего времени. Так, по словам Н.К. Лисицыной, большую коллекцию керамики из раскопок Липинского городища Курский краеведческий музей отказался принимать, и она, за неимением места для хранения, была выброшена.

В целом 1950–1960-е гг. характеризуются неспешным, но поступательным пополнением источников. Были проведены раскопки городищ у д. Шуклинка (Никольская Т.Н., 1958), в урочищах Лысая и Кудеярова горы (Алихова А.Е., 1962). Опережающими темпами идет исследование раннеславянских древностей, до этого малоизвестных. Работами Э.А. Сымоновича на ряде поселений в бассейне Сейма и Е.А. Горюнова на верхнем Псле была открыта новая страница в истории славянского этногенеза, важной вехой в изучении которого стало специальное монографическое исследование (Горюнов Е.А., 1981). Ю.А. Липкинг исследовал хрестоматийные могильники колочинской культуры у хут. Княжий и д. Лебяжье (Липкинг Ю.А., 1974).

С 1970-х гг. начинается новый период в накоплении данных археологии. Для него характерна значительная активизация исследований, причем работы проводились с применением современной полевой методики, что существенно повысило информативность полученных материалов. Классическим примером тому являются раскопки Большого Горнальского городища в 1971–73 гг. Скрупулезные наблюдения стратиграфического характера сделали этот памятник эталонным для роменской культуры в целом (Башилов В.А., Куза А.В., 1977; Куза А.В., 1981). Планомерные работы в 1970–80-х гг. по выявлению новых памятников в совокупности с накопленными до этого материалами послужили основой для создания свода археологических памятников региона, составителем которого стал руководитель этих исследований А.В. Кашкин (АКР. Курская область, 1998. Ч. 1; 2000. Ч. 2). А.А. Узянов крупными площадями изучил целый ряд роменских памятников в бассейне р. Тускарь: курганы и городище у д. Мешково, городище 2 у д. Переверзево, селище 1 у д. Жерновец (Узянов А.А., Смирнов Ю.А., Верещинский Л.И., 1979; Узянов А.А., 1980; 1981; 1982а; 1983а; 1984; 1985а; 1986). На основе полученных данных появилась возможность проведения сравнительного анализа системы расселения Посемья и смежных регионов, а также динамики заселения курских земель (Узянов А.А., 1983б; 1993; Кашкин А.В., Узянов А.А., 1987).

С 1988 г. начинаются исследования Посемьской археологической экспедиции Курского государственного университета, которые ведутся до сих пор. За прошедшие годы были стационарно изучены древнейшие города Посемья – Курск и Рыльск, городище и селище Липинского археологического комплекса, Ратское городище, поселения у хут. Студеновский. В результате существенно пополнилась источниковая база, а полученные материалы в значительной степени были использованы в настоящей работе.

При анализе социально-экономического развития Посемья важны нумизматические материалы, и в первую очередь клады (Зорин А.В., Стародубцев А.Г., Шпилев А.Г., 2000. С. 275–340). В последнее время их список заметно пополнился за счет введения в научный оборот находок из частных коллекций (Молчанов А.А., Селезнев А.Б., 2000; Петров П.Н., Калинин В.А., 2004). Монетные клады, с одной стороны, позволяют провести реконструкцию конкретных маршрутов торговых путей и определить место семичей в посреднической торговле, а с другой — являются первоклассным источником по истории денежно-весовых систем русского средневековья, причем Посемье стояло на магистральном пути их становления и развития (Янин В.Л., 1956. С. 151, 152).

Заметно дополняют информацию по истории региона данные металлографии, археозоологии, топонимики, которые при решении некоторых вопросов (например, хазаро-северянские отношения, специфика хозяйственной деятельности и т.д.) играют, как будет показано ниже, ведущую роль. В целом с точки зрения состояния источниковой базы Посемье представляет собой прекрасный исследовательский полигон, позволяющий рассмотреть процесс формирования сложной социально-политической структуры догосударственной эпохи.

Если историография вопросов, касающихся социально-политических процессов, протекавших в Курской волости-княжении в древнерусский период, достаточно обширна, то специальные работы, имеющие своей целью попытку получить целостную, насколько это возможно, картину истории региона в предшествующее время, отсутствуют. Дело, как правило, ограничивалось рассмотрением отдельных аспектов или частных вопросов, причем в подавляющем большинстве случаев относящихся к сфере материальной культуры. К числу достаточно редких обращений к исторической тематике “докиевского” времени относится статья Г.Н. Анпилогова, посвященная истории Курска в X–XVI вв., хотя основное внимание автор в своих изысканиях уделил позднесредневековому периоду (Анпилогов Г.Н., 1979). Особо следует отметить работу А.К. Зайцева по истории Черниговского княжения в X–XIII вв., в которой много места отведено “курским” сюжетам, правда, также относящимся главным образом к древнерусскому периоду. Проблемы истории славян до включения региона в состав Руси рассматриваются исследователем в самых общих чертах, однако предложенная трактовка термина “Посемье” объективно открыла новые перспективы для его углубленного изучения (Зайцев А.К., 1975).

На фоне работ, в которых “посемьская” проблематика рассматривалась вскользь и не выступала в качестве основной, несомненный интерес представляет исследование Ю.Ю. Моргунова и С.П. Щавелева, в котором, по сути дела, впервые была сделана попытка на основе привлечения самого широкого круга источников определить место, которое занимал Курск и его округа в процессе формирования русской государственности. Построения авторов, касающиеся направлений колонизации, предпринятой в IX в. северными конфедератами, к которым авторы относят скандинавов, кривичей, частично словен новгородских, существенным образом отличаются от общепринятой в историографии картины (Моргунов Ю.Ю., Щавелев С.П., 1997). Основные положения этой работы будут подробно рассмотрены в специальном разделе.

Этот короткий список завершает серия статей А.В. Григорьева, определенный итог которым подводит опубликованная в 2000 г. монография “Северская земля в VIII – начале XI века по археологическим данным”. Специально “посемьская” проблематика в книге не рассматривается, хотя автор вскользь высказывает сомнение в том, что Посемье могло сформироваться в IX–X вв. (Григорьев А.В., 2000. С. 197–199). Тем не менее многие выводы А.В. Григорьева о развитии северянского общества в целом имеют принципиальное значение для реконструкции истории семцев. Анализу полученных автором результатов уделено немало внимания на страницах настоящей работы.

Прежде чем перейти к изложению результатов проведенных исследований, хочу выразить глубокую признательность за разнообразную помощь в виде консультаций, предоставленной возможности ознакомиться с материалами, а также за участие в полевых исследованиях А.В. Кашкину (ИА РАН), В.П. Коваленко (Черниговский педуниверситет), Ю.Ю. Моргунову (ИА РАН), А.М. Обломскому (ИА РАН), В.В. Приймаку (Сумской университет), А.В. Фомину (ГИМ). Особая благодарность – О.Н. Енуковой, жене и коллеге, бессменному соратнику по полевым изысканиям в Посемье, без всесторонней помощи которой вряд ли была бы написана эта работа.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Глава 1. Поиски “Посемья”

1.1. Пределы и относительная хронология Посемья

Основная водная артерия, проходящая через курские земли – река Семь (современный Сейм) – упоминается еще в недатированной части “Повести временных лет”. О северянах, одном из крупнейших племенных образований славян Восточной Европы, сообщается, что они “…седоша на Десне, и по Семи, по Суле” (ПВЛ. 1950. С. 11). Несомненно, корневая основа гидронима “Семь” послужила возникновению названия и одной из областей юго-восточной Руси – “Посемья”.

Уже само словообразование “Посемье” подразумевает понятие “земли по реке Семь”, что и определило позиции значительной части исследователей, касавшихся этого вопроса. Тем не менее его границы определяются по-разному. Так, многие под Посемьем, отождествляя его применительно к домонгольскому времени с Курским княжением, понимали территорию по Семи от Курска до Путивля и Выря включительно (Щекатов А.М., 1804. Стб. 1270; Барсов Н.П, 1865. С. 167; Ляскоронский В.Г., 1897. С. 425–427; Багалей Д.И., 1882. С. 129–131; Мавродин В.В., 1940. С. 258; Кучера М.П., 1987. С. 18; Поляков Г.В., 1996. С. 40). А.А. Танков относил к Посемью также Глухов (Танков А.А., 1913. С. 9). А.Н. Насонов сомневался, включать вырьские города в Посемье или нет (Насонов А.Н., 1951. С. 223, 229). А.К. Зайцев, скрупулезно проанализировав летописные известия, дал принципиально иное решение вопроса. Во-первых, он убедительно доказал, что Путивль и Вырь были центрами самостоятельных волостей, не входящих в Посемье. Во-вторых, устойчивой южной границей Посемья применительно к 1-й половине XII в. было верхнее течение Псла, что подтверждается летописным известием 1147 г. о том, что занявший курский стол сын Юрия Долгорукого Глеб посадил своих посадников “за полем”, под которым понимаются безлесные земли междуречья Сейма и Псла. В итоге границы Посемья были определены следующим образом: западная проходила между Рыльском и Путивлем, северная – в районе Крома, устойчивая южная охватывала верховья Псла, возможно, до Сум (Зайцев А.К., 1975. С. 96–96).

Таким образом, в построениях А.К. Зайцева присутствует два базовых положения, определяющих пространственные пределы Посемья. И если политическая самостоятельность Путивля и Выря обоснована сведениями письменных источников, то локализация “поля” имеет характер допущения и требует дополнительной аргументации. В целом проблема трактовки термина в литературе затрагивалась неоднократно, однако вопрос о “поле” как определенной территории, расположенной в пределах Руси, специально рассматривался только в работе В.Б. Звагельского. В рамках сравнительно небольшого исследования автор первоначально приходит к выводу, что под “полем” в статье 1147 г. понимается конкретный участок между Вырем (городом) или Виром (речкой) и Сеймом. В.Б. Звагельский объясняет это так: А.К. Зайцев не обратил внимание на то, что Глеб Юрьевич посылал посадников, уже находясь в Выре, так что речи о верхнем Псле не может идти. Далее автор все-таки расширяет понятие “поля”, которое, по его мнению, проходило небольшой полосой от района Курска к Задесенью, между средним течением Сейма и верховьями Сулы. Наиболее узкое место, приходившееся на участок “мiж Виром та Сеймом”, и представляло собой “полю ворота”, которые упоминаются в летописях и “Слове о полку Игореве”. Через них половцы старались пройти к Чернигову и Киеву, обходя с севера Посульскую линию обороны (Звагельский В.Б., 1994).

Подход В.Б. Звагельского к трактовке одного из вариантов употребления “поля” как географического понятия верен. Однако некоторые положения работы вызывают возражения. Вряд ли правомерно помещать “полю ворота” между Вырем и Сеймом. В таком случае получается, что “ворота” приходились на саму речку Вир (что, кстати, значит “водоворот”), по долине которой шли пойменные леса. Несомненно, это как раз затрудняло проход степняков. “Полю ворота” могли быть только южнее Выря, между верховьями Вира, Сулы и долиной Псла (рис. 1). Собственно, именно так и понимает “ворота” развивший взгляды Б.А. Рыбакова Ю.Ю. Моргунов, на которого ссылается В.Б. Звагельский (Моргунов Ю.Ю., 1987). Показателен и переход Глеба Юрьевича со Святославом от Курска, где первый уже посадил своего посадника, к Вырю, который стоял в непосредственной близости от западных границ Курской волости. Сюда союзники могли прийти двумя маршрутами: либо по левобережью, либо по правобережью Сейма. Левобережный путь в таком случае проходил бы по безлюдному водоразделу Сейма и Псла, что вступает в противоречие с первоначальной трактовкой В.Б. Звагельским “поля” как участка между Виром и Сеймом. Посылка от Выря посадников в направлении, обратном движению похода, выглядит нелогично. Если все-таки был использован этот маршрут, то посадники “за поле” могли быть отправлены только куда-то на Псел в его сумском течении, так как вырьские города не входили в состав Посемья.

На наш взгляд, правобережный вариант маршрута выглядит предпочтительнее. Объясняется это следующим: он полностью пересекал Курскую волость с востока на запад через самые густонаселенные земли, включая второй по значению город – Рыльск, а также археологический комплекс у с. Коренское, который по своим масштабам практически не уступал Рыльску. Такой маршрут, помимо достижения прочих целей, превращал переход Глеба Юрьевича в “инспекцию” своих новых владений, причем в присутствии их бывшего владельца Святослава Ольговича, уступившего ранее Посемье для укрепления союзнических отношений с Юрием Долгоруким. Но и при таком варианте посадники могли быть посланы от Выря “за поле”, опять-таки, только на верхний Псел.

user posted image

Рис.1. Посемье и северо-западная окраина "поля"

Уточнить содержание понятия “поле” позволяет анализ письменных источников в совокупности с данными гидронимики и почвоведения. Упоминания “поля” в источниках, описывающих события, предшествующие монгольскому нашествию, весьма многочисленны, однако этот термин употребляется в разных значениях. В летописях под “полем” могли пониматься открытые, безлесные, незастроенные равнины (ПСРЛ. Т.1. Стб. 28, 29, 135, 210, 224). Заметно чаще “поле” фигурирует как место брани или дислокации военного лагеря. Такие “поля” имели либо “привязки” к городам, рядом с которыми располагались (Киев, Муром, Ростов, где-то неподалеку от Булгара), либо обладали собственным названием: “поле Летьское”, “Рожне поле” (ПСРЛ. Т.1. Стб. 15, 132–133, 144, 167, 237–238, 311, 389). Последние упоминаются неоднократно, что позволяет их считать своего рода стабильными местами встреч ратей. Именно здесь у князей была возможность “исполчитися” – привести свои полки в полную готовность, выстроить их в боевые порядки.

Наконец, еще чаще “поле” напрямую связывается с кочевниками южнорусских степей. Самое раннее из них относится к 968 г., когда Святослав “прогнал Печен ги в поли” (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 67). В 1103 г. русские князья совершили поход на половцев, для чего спустились по Днепру ниже порогов до острова Хортицы, откуда “идоша в поле 4 дни и придоща на Сут нь” (ПСРЛ. Т.1. Стб. 278), который отождествляется К.В. Кудряшовым с рекой Молочной (Кудряшов К.В., 1948. С. 92). В 1161 г. Святослав пошел к “Половцем в поле” и, соединившись с ними, “по ха к Переяславлю”. В этом же году союзники Изяслава – половцы – “б жаша в поле” (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 514). В 1160 г. Андрей Боголюбский организовал поход на половцев “в поле за Дон далече”. Русское войско, несмотря на общий успех, понесло заметный урон “в поле от половцов” (ПСРЛ. Т.9, 10. С. 222). В 1180 г. Роман, перейдя Оку, убегает от посланного Всеволодом Большое Гнездо войска “в поле мимо Рязань” (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 387–388), т.е. “поле” располагалось где-то к югу от рязанского участка Оки. Статья 1207 г. заметно конкретизирует эти сведения. Во время осады Пронска великий князь Всеволод “ста за р кою с поля Половецьскаго” (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 432). Другими словами, за рекой Проней (правый приток Оки) и начиналось поле Половецкое. Это определение присутствует в статье 1223 г., когда в начале печально известного похода против моногольского экспедиционного корпуса русское войско пошло “в поле Половецькое”, “…поб диша их и гнаше в поле далече с кущи я” (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 506–507).

Несмотря на очевидную корреляцию данного значения “поля” или “поля Половецкого” со степняками, полное тождество этого понятия и “страны Куманской” или “Земли Половецкой” отсутствует. Северная граница территории постоянных кочевок половцев, зафиксированная археологически, располагалась гораздо южнее, в частности в 200–300 км от Прони (Цыбин М.В., 1999. С. 135–137. Рис.4). То, что “поле” шло значительно севернее этой границы, подтверждается, помимо упомянутых летописных известий, гидронимом с корневой основой “поль-”– Польной Воронеж, верховья которого находятся всего в 70–80 км от Прони. Таким образом, из примера рязано-половецкого порубежья вытекает предположение о том, что в понятие “поля” или “поля Половецкого” входили не только скотоводческие угодья кочевников с их зимовищами, но и земли, по которым проходили освоенные ими маршруты набегов на Русь. Можно полагать, что это были своеобразные “коридоры”, проходившие по относительно безлесным водоразделам рек. В случае с рязанскими землями такие коридоры огибали “остров” со славянским населением в Воронежском Подонье.

Проверим это предположение на материалах Днепровского Левобережья. В этом смысле заметный интерес представляют некоторые сюжеты из жизни одного из представителей рода Святославичей – Изяслава Давыдовича. Побыв князем ряда уделов Черниговской земли, он в 1151 г. сел в самом Чернигове, претендуя в дальнейшем на киевский стол, который и занял в 1157 г. Попытка подчинить своей власти Галицкое княжество привела к столкновению с могущественным Ярославом Осмомыслом. После поражения в 1159 г. (по Ипатьевской летописи) Изяслав был вынужден бежать из Киева в пределы Черниговской земли, сначала в Гомий, а затем в Землю вятичей. Однако найти достойный удел беглому князю было сложно. Самим Черниговом владел двоюродный брат Изяслава Святослав Ольгович, который посадил в Новгороде-Северском своего племянника Святослава Всеволодовича. Интересы последнего были сразу же задеты, ввиду того что Изяслав захватил город Облов, принадлежащий жене Святослава. Месть новгород-северского князя была быстрой: Святослав “нача искати товара Изяславлих бояр и жены их изоима и има на них искуп” (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 502).

Видимо, вскоре Изяслав занял Вырь, так как в следующем году на соединение с ним к этому городу “придоша Половци мнози” (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 505-506). Изложение последующих событий в разных летописях несколько отлично, но общая фабула сохраняется, при этом практически везде присутствуют интересующие нас детали. В Ипатьевской летописи приводится более подробный рассказ, хотя начальная его часть (до ухода Изяслава от Чернигова) близка статье, помещенной под 1159 г. в Лаврентьевской летописи.

Итак, от Выря Изяслав с половцами пошел на Чернигов. Бывшие в это время в городе Святослав Ольгович, Святослав Всеволодович и сын великого киевского князя Ростислава Мстиславича Рюрик вместе с берендеями не дали ему возможности переправиться через Десну. Более того, по просьбе князей Ростислав присылает еще двух Мономашичей – Ярослава Изяславича и Владимира Андреевича, а также галичскую “помочь”. Узнав об этом, Изяслав “с Половци от хаша в поле”. Оба Святослава и Рюрик “бродишася за ним за Десну” (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 506), однако, не найдя его на расстоянии дневного перехода, возвратились. Далее Лаврентьевская летопись сообщает о том, что Изяслав “отступися в поле а Половци идоша домовь” (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 350), после чего следует информационная лакуна вплоть до зимы того же года, когда беспокойный князь опять приходит с половцами решать свои владельческие проблемы.

В Ипатьевской летописи указанный пропуск в значительной мере заполнен повествованием о дальнейшем ходе “черниговской” компании. Изяслав “от хаша в поле”, но у Игорева брода его настигает весть из Чернигова “от своих ему приятель” (судя по всему, сторонники князя, оставшиеся в городе после того, как он в 1157 г. ушел в Киев). Его доброжелатели советуют вернуться к Чернигову, так как Святослав Ольгович заболел, а его племянник, отпустив дружину, ушел в Новгород-Северский. Изяслав, быстро обсудив вопрос с дружиной, “поима ротьники своя и по ха изъ ездом к Чернигову” (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 507). На этот раз набег оказался более удачным: Изяслав смог переправиться через Десну, половцы сожгли сельцо Святого Спаса. Однако к Святославу быстро подошли союзники: Владимир Андреевич, киевский полк, галичская “помочь” с Тудором Елчичем. Видя избиение половцев, Изяслав бежал в Вырь. Следом к Вырю подошли войска Святослава Ольговича и Владимира Андреевича, которые сожгли острог около города, однако сам город, в котором заперся Иван Берладник со своей княгиней, взять не смогли. Иван Ростиславич, несомненно, являлся союзником Изяслава. Именно его чуть раньше, будучи киевским князем, поддержал Изяслав Давыдович в борьбе за Галич против Ярослава Осмомысла, что и привело к потери им “матери городов русских”.

Изяслав не стал дожидаться подхода союзников к Вырю. Он “шел бяше в поле, и ту стоявше и шедше к Зарытому, и ту пожегше, и много зла створивше, възвратишас у свояси” (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 504). До зимней компании Изяслав, к которому снова “придоша Половци мнози”, еще успел перебраться от места основных событий к северу от Сейма и повоевать у Воробиина и Росуси, после чего уйти к своему племяннику во Вшиж.

Таким образом, в рассматриваемых событиях высказанное предположение находит новые подтверждения. Во-первых, в общее понятие “поля” входят земли, где располагались кочевья половцев и куда они “идоша домовь”. К началу XII в. у половцев заканчивается период архаичного таборного кочевания и их вежи начинают располагаться на вполне определенной территории. К середине XII в. этот процесс завершается и Половецкая земля начинает существовать в пределах относительных устойчивых границ (Плетнева С.А., 1975. С. 263–269; 1985. С. 257). Для нас важны северо-западные рубежи Кумании, которые проходили через среднее течение Оскола, Северский Донец ниже современного Харькова и верховья Орели, хотя отдельные группы половцев кочевали и севернее, вплоть до Мерлы и Уды (Цыбин М.В., 2000. Рис.; Кудрявцева Е.Ю., 2001), на что, помимо находок каменных изваяний, есть прямое указание и в летописи (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 633).

Во-вторых, “поле” продолжалось за пределами собственно Половецкой земли, причем оно подходило где-то к району Выря, что, видимо, и определяло важность города в ходе военных действий. С одной стороны, контроль над ним давал возможность оперативного использования сил половцев, с другой — открывалась перспектива выхода к Чернигову. Особенно ярко пространственная близость проявляется в сообщении об отступлении Изяслава от Выря в “поле” с последующим, судя по всему, быстрым возвращением к Зарытому. Последний, отождествляемый Ю.Ю. Моргуновым с городищем Николаевка Бурынского района Сумской области, расположен примерно в 20 км к западу от Выря (Моргунов Ю.Ю., 1996. С. 28–30), который, в свою очередь, стоит на водоразделе Сейма и Псла, в самой непосредственной близости от Посемья.

Чрезвычайно многочисленны упоминания “поля” в “Слове о полку Игореве”, что вполне понятно: в нем дается описание и оценка как конкретного похода русских князей на половцев, так и общая картина отношений Руси и Половецкой земли. В рамках сравнительно небольшого по объему произведения “поле” фигурирует 15 раз. Для нашей темы представляет интерес хрестоматийная характеристика, которую дал Всеволод своим воинам, готовым к походу “у Курьску напереди”. Его восхваление кметей-курян заканчивается словами: “сами скачють аки с рыи вл ци в пол , ищучи себ чти, а князю славы” (Слово о пълку Игорев . 1985. С. 406). Конечно, “Слово”, являясь одним из величайших произведений древнерусской литературы, отличается сложностью, и в данном случае может иметь место художественный оборот. Однако в многочисленных исследованиях отмечался историзм произведения, глубокое знание автором жизненных реалий. Несомненный интерес представляет и еще одно выражение “Слова”. Автор призывает загородить от кочевников “Полю ворота”. Специальное исследование Ю.Ю. Моргунова показывает, что речь идет не о художественной метафоре, а о глубоком стратегическом смысле образа. “Полю ворота” приходились, по его мнению, на участок между Посемьем и верховьями Сулы, а Вырь и соседние крепости как раз и запирали эти ворота (Моргунов Ю.Ю., 1987). Таким образом, и в летописях, и в “Слове” речь зачастую идет не об абстрактном понятии “поле”, а о конкретной местности, которая была сравнительно недалеко расположена от Курска.

Многочисленные известия о “поле” содержатся в описании маршрутов сторож “на польской Украйне Московского государства”, относящихся к последней четверти XVI – 1-й четверти XVII в. Эти сведения отделены от анализируемых событий 400-летним периодом. Однако практически на всем его протяжении сохранялась уже почти традиционная угроза со стороны степей, при этом маршруты набегов во многом совпадали с проложенными ранее. Основной приток населения, в значительной степени организованный Москвой с целью освоения вновь присоединенных земель, был еще впереди, поэтому в местной среде вполне могли иметь хождение давно утвердившиеся понятия. В свою очередь, в немалой степени традиционные представления о чуть ли не полном запустении заметной части южнорусских земель нуждаются в определенной корректировке. Батыев погром хотя и нанес заметный урон, однако Курск и Рыльск, как показали археологические исследования, быстро отстроились, причем первый – практически в прежних границах. Жизненная активность в этих городах заметно ослабевает позднее, в XIV в., но в настоящее время уже вряд ли можно говорить о том, что земли в этот период обезлюдели. С учетом сказанного можно предположить, что восприятие “поля” могло остаться прежним. Проверим это на конкретных материалах.

При описании маршрутов сторож одной из станиц предписывается ехать “поля жечи меж Семи и Псла до верх Донца Северского и до верх Семицы Донецкие и до усть той же Семицы Донецкие” (Беляев И.Д., 1846. С. 23). В данном случае язык “поля”, проходящий по водоразделу Сейма и Псла, точно совпадает с трактовкой А.К. Зайцева. В описаниях приводятся и сведения, позволяющие конкретизировать северную границу “поля”. Рассмотрим их подробнее (приведенная ниже нумерация соответствует пунктам на рис. 1).

1. “1-я Сторожа на Семи против Городенского городища, а Городенское городище с левою с полскою сторону у Семи” (Беляев И.Д., 1846. С. 12). Здесь присутствует явная ошибка: Городенское городище, сохранившееся до наших дней и расположенное на правом берегу Сейма, помещено на левом. Однако левый берег уже отнесен к “польской” стороне. Эта ситуация подтверждается последующим более поздним известием нач. XVII в., где “исправляется” локализация Городенского городища. В это время на нем располагалась 6-я Белгородская сторожа, “… а видеть с нее за реку за Семь на польскую сторону версты за две…” (Беляев И.Д., 1846. С.71).

2. “…а Реут впал с левою с полскою сторону” (Беляев И.Д., 1846. С. 12). В данном случае левый берег Сейма опять отнесен к “польской” стороне.

3. “8-я Сторожа на реке на Семи усть речке Моквы на Жернявском перевозе от города от Курска 6-ть верст, а проезд с нее за реку на Семь на полскую сторону до верх Цветова колодца…” (Беляев И.Д., 1846. С. 71). Цветов Колодезь – ручей, левый приток Сейма, протекающий по территории Курского района.

4. “2-я Сторожа на Ратцком городище от города от Курска 20 верст, а видеть с нею за реку за Рать на поле версты с 4, а лугом с полверсты” (Беляев И.Д., 1846. С. 70). Здесь имеется отклонение от указанного ранее ориентира – Сейма. “Поле” по этому сообщению начиналось за левым берегом Рати. На правом берегу, на котором расположено городище, шел “луг”. Такое определение границы “поля” находит подтверждение и в современной гидронимике. Так, Рать образуется из двух истоков: юго-восточный носит название Полевая Рать, северо-западный – Лесовая Рать. Таким образом, от истоков Рати земли к югу от нее относились к “польской стороне”.

5. “25-я Сторожа на меловом броду на реке на Семи имаетца меж Курска и Оскола верст с 60-ть, а видеть с нее за реку за Семь на полскую сторону болшие полки в 5 верстах, а с Курские стороны не видеть, а малые полки в 2-х верстах, проезду с той сторожи верх по Семи до усть Пузатой Семицы верст с 30-ть” (Беляев И.Д., 1846. С. 72–73). На первый взгляд, в приведенном известии имеется определенное противоречие с предыдущими сообщениями. Однако оно легко объяснимо. В своем верховье Сейм делает петлю, в результате чего река от истока течет в направлении с запада на восток. И эта петля находилась уже в пределах “поля”. Северный, левый, берег оказывается обращенным на “Курскую сторону”, а за правым, “смотрящим” на юг, продолжается “полская сторона”. Напомним, что в выше цитируемом отрывке станицам предписывалось жечь “поле” как раз до верховья Донецкой Семицы, с которым практически смыкается исток Сейма.

Таким образом, данные относительно поздних источников не только не вступают в противоречие с более ранними сведениями, но совпадают с ними и даже заметно их уточняют. В пользу того, что “поле” занимало восточную часть междуречья Сейма и Псла и подходило почти вплотную к Курску, свидетельствуют и материалы гидронимики. Так, по мнению А.И. Ященко, название речки Полной, левого притока Сейма (рис. 1), происходит не от “полная – многоводная”, а “от древнерусского термина “польный”, обозначающего положение местности, реки за русским рубежом или на южной окраине Московского государства”. В древнерусской письменности мягкость “л” не обозначалась, поэтому новое население, появившееся здесь в ходе правительственной колонизации, усвоило письменную форму (Ященко А.И., 1974. С. 76). Следовательно, происхождение названия реки должно относиться к достаточно раннему времени. Происхождение названия Полной от “поля” поддерживает и В.А. Прохоров (Прохоров В.А., 1977. С. 39, 142). Кстати сказать, немного ниже впадения Полной в Сейм до сих пор располагается д. Полевая, а в Медвенском районе, по территории которого течет Полная, известно три хутора с названием Полный.

К востоку от Курска, где степи простирались вплоть до Подонья, в описании маршрутов сторож “польских” ориентиров больше неизвестно. Однако земли, непосредственно примыкающие к Курску с востока, северо-востока и севера, судя по данным гидронимики, также воспринимались как “польские” и “непольские”. Помимо уже упоминавшейся Полевой Рати здесь известен ручей Полевой, р. Полевая Плота, а Снова в верхнем течении имеет левый приток Полевую Снову (рис. 1). В свою очередь, один из правых притоков Тускаря называется Неполка, что определяется как река “нестепная, берущая начало не со стороны поля” (Ященко А.И., 1974. С. 64–65).

Сведения письменных источников довольно точно совпадают с материалами почвоведения, использование которых, однако, требует определенных оговорок. Современные почвенные карты фиксируют ситуацию на сегодняшний день и не дают ответа на вопрос, когда образовались различные типы лесных почв. Кроме того, зачастую они отражают картину общего характера уже в силу своего масштаба, тогда как детальные исследования могут заметно ее изменить. Однако в нашем случае данные подобного рода вполне приемлемы. Междуречье Сейма и Псла, а также земли к востоку от Курска заняты в основном черноземами. В древности леса здесь могли быть только в виде дубрав, сравнительно небольших по площади. Серые лесные почвы фиксируются по пойме Псла, а также к северу от Сейма в его широтном течении (рис. 1). Обратим внимание на то, что р. Неполка (берущая начало не со стороны “поля”), судя по имеющимся данным, протекала в основном по безлесной местности. Это же касается и Лесовой Рати. Эти примеры показывают, что в основе “польской” гидронимики лежали не только ландшафтные характеристики.

Таким образом, есть основания полагать, что в древнерусское время сформировался и стал наиболее распространенным вариант понятия “поле”, который во многом был связан с опасностью, исходившей из южнорусских степей, и включал в себя как собственно земли кочевников, так и “языки”, проходившие по водоразделам рек к владениям русских князей. Один из таких языков упирался в Оку в районе нижнего течения Прони, второй протянулся через междуречье Сейма и Псла вплоть до “полю ворот” в районе Выря. Переписи “польских дорог” и гидронимы, часть которых предположительно восходит к “домосковскому” времени, показывают, что водораздел Сейма и Псла воспринимался как “поле” и на закате средневековья. Это могло быть новообразованием, порожденным, как и ранее, некоторыми общими условиями (порубежное положений, удобство подхода из степей). Однако, на наш взгляд, более вероятно, что в данном случае сохранилось понятие, получившее распространение задолго до этого.

Приведенные факты подтверждают справедливость позиции А.К. Зайцева в вопросе трактовки “поля” в статье 1147 г. Соответственно, отнесение верхнего течения Псла к Посемью является вполне обоснованным. Однако включение в пределы Посемья только части земель по Сейму в его курском течении, да еще в придачу и верховьев Псла, неизбежно приводит к выводу о том, что термин не являлся просто географическим определением “земли по Семи”. Встает вопрос: что же лежало в основе данного понятия? А.К. Зайцев эту проблему не рассматривает.

Для того чтобы попытаться решить ее, обратимся к письменным источникам. В летописях термин “Посемье” употребляется на протяжении XII в. 7 раз: в 1146, 1147, 1149, 1185 гг. (в последнем случае – четырежды). Для обозначения курских земель в это время употреблялся и термин “Курское княжение”. Формально он использовался несравненно реже (всего 1 раз под 1139 г.) (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 307), однако реально ситуация была иной. В летописях, “Житии Феодосия Печерского”, “Поучении” Владимира Мономаха, “Слове о полку Игореве” на протяжении XI–XII вв. более полутора десятков раз упоминается Курск. Иногда он выступает в качестве географического пункта, как правило, при передвижениях князей (например, в “Поучении” поход Всеволода Ярославича к Курску, сбор войска “БуйТур” Всеволода у Курска) или их слуг (переезд отца Феодосия в Курск в “Житии”). Практически во всех остальных случаях под Курском понимается волость-княжение в целом, что достаточно обычно для эпохи городовых волостей. Наиболее ярко это тождество проявляется как раз в известиях 1139 г., когда Всеволод и Святослав Ольговичи пытались заставить одного из Мономашичей – Андрея – оставить Переяславль и уйти в Курск, на что последний ответил, что лучше он на своей отчине смерть примет, нежели возьмет “Курьское княженье” (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 307, 308).

Итак, до XII в. включительно в письменных источниках чаще, нежели Посемье, фигурирует Курск в понимании обычной административно- политической единицы древней Руси “волость-княжение”, причем последняя дефиниция обычно используется в случаях, когда речь идет о владельческих правах. Известно всего два исключения. В 1146 г. Святослав Ольгович дал сыну Юрия Долгорукого Ивану “Куреск и с Посемьем”, а в 1149 г. Святослав уже забрал “Куреск и с Посемьем” у владевшего им в это время Владимира Давыдовича. Но эти исключения на самом деле только подтверждают общее правило. Не случайно в связке с Посемьем появляется Курск как административно- политический центр, средоточие властных структур, а Посемье выступает в роли территориально-географического определителя. Именно в этом смысле употребляется Посемье и во всех остальных ситуациях (1147 г., 4 упоминания под 1185 г.).

После 1185 г. Посемье из письменных источников исчезает, хотя Семь в качестве гидронима (но не как определенно очерченный регион) используется еще очень долго, вплоть до конца XVIII в. Курское княжение несколько раз упомянуто при освещении событий 1283–1284 гг., связанных с баскаком Ахматом, причем под княжением понимается совокупность уделов (ПСРЛ. Т. 9, 10. С. 162). Однако данное понятие имело, несомненно, гораздо большее распространение. С 1226 г. по 70-е гг. XIII в. неоднократно встречается титул “князь Курский”, что, естественно, подразумевает широкое хождение и дефиниции “Курское княжение”. Источники упоминают “Олга Курьскаго” (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 448), “князя Георгия курского и сына его князя Георгия”, “князя Дмитрия курскаго, княгиню его Феодору и сына их князя Василия… княгиню его Анастасию” (Зотов Р.В., 1892. С. 99, 111).

Следует отметить, что на 1-ю половину XIII в. приходится окончательное оформление Курского княжества с прочно осевшей династией из рода Ольговичей, что как раз отчетливо проявляется в титулатуре “князь Курский”. К этому же времени относится и исчезновение из обихода “Посемья”, которое и до этого использовалось реже по сравнению с понятием “княжение”. Отсюда неизбежно следует вывод о постепенном изживании более древнего термина “Посемье” по мере оформления в зрелом виде Курского княжества. Есть и косвенные доказательства правильности такого предположения. Напомним, что понятие “Посемье” в XII в. использовалось как определение некой территории. Но выше уже указывалось, что Посемье никак не могло быть географическим определением “земель по Семи”. Его употребление в таком качестве представляет собой явный анахронизм, отражающий более древние реалии. Но, в таком случае, когда “понятие Посемье” могло сложиться? Подсказка на относительную хронологию также содержится в летописях.

Посемье в летописях выступает как территориальный аналог Курского княжения. Полное смысловое тождество двух дефиниций наблюдается только тогда, когда в связке с Посемьем выступает Курск, что можно условно выразить в следующем виде:

“Курское княжение” = “Курск с Посемьем”

Соответственно, это тождество нарушается, если из него изъять Курск. Другими словами, понятие “Посемье” должно было сложиться в период до появления на исторической арене Курска в качестве средоточия новых, государственных, киеворусских структур власти и, как следствие, до вхождения курских земель в состав Древнерусского государства. В связи с этим представляется возможность установить верхний хронологический предел существования “Посемья” в его первоначальном значении. Решение вопроса о времени возникновения Курска как форпоста великокняжеской власти на покоренной племенной территории достаточно сложно, однако абсолютно ясно, что появиться позднее начала XI в. он никак не мог. Соответственно, и начало организации Курской волости не может превышать этот временной барьер.

Можно определить и нижнюю хронологическую границу периода, на протяжении которого могло существовать Посемье. В последней трети I тысячелетия до н.э. – начале I тысячелетия н.э. в заселенности территории региона прослеживается лакуна, которая только в последнее время начинает заполняться (Енуков В.В., Медведев А.П., 2003). Тем не менее речь пока идет только об отдельных и редких памятниках, которые, ко всему прочему, пока нет особых оснований связывать со славянским населением. Последнее появляется на курских землях не ранее II в. н. э. Соответственно, поиски Посемья должны охватывать обширный период, немногим менее тысячелетия, а именно: со II по X в. н. э. Объективная картина общего состояния источников, несущих историческую информацию, неизбежно приводит к необходимости обращения к данным археологии.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

1.2. Славяне на территории Посемья во II–VIII вв. н. э.

На Левобережье Днепра первой археологической культурой, которая может быть связана, хотя и не бесспорно, со славянами, является зарубинецкая, которая датируется II (возможно, концом III) в. до н. э. – I в. н.э. Еще сравнительно недавно бытовало мнение о ее принадлежности балтам (Седов В.В., 1976. С. 77, 78), бастарнам античных источников (смешанное германо-кельтско-гетское население) (Мачинский Д.А., 1976. С. 92–93; Каспарова К.В., 1981. С. 64–78). Однако в последнее время все более утверждается положение, согласно которому в сложной ситуации этнокультурных процессов рубежа эр основу зарубинецкой культуры составляли предки славян (Славяне Юго-Восточной Европы…, 1990. С. 14; Славяне и их соседи…, 1993. С. 38–39).

Ареал зарубинецкой культуры включает в себя обширные территории Среднего и Верхнего Поднепровья, Припятского Полесья, доходя на восток вплоть до бассейнов Десны и Сейма. В Курской области собственно зарубинецкие памятники до сих пор не выявлены. Только в конце I в. н. э. здесь появляются так называемые памятники позднезарубинецкого типа. Причины, заставившие зарубинцев покинуть обжитые места и освоить новые земли, до конца не ясны. Чаще всего к числу главных относят нашествие сарматов (Щукин М.Б., 1972; Третьяков П.Н., 1982. С. 57–58; Максимов Е.В., 1982. С. 77–78; Каспарова К.В., 1986. С. 16). Сравнительно недавно было высказано предположение о ведущей роли климата. Отмеченное в это время снижение влажности, которое привело к понижению уровня грунтовых вод, высыханию почвы, изменению растительного покрова на фоне выявленного перед экологическими катаклизмами роста населения, принудили, по мнению авторов гипотезы, покинуть обжитые места и осваивать новые земли с более плодородными применительно к изменившимся условиям почвами в иных ландшафтах (Обломский А.М., Терпиловский Р.В., Петраускас О.В., 1990. С. 22–26). Не исключено, что сформировавшиеся в результате миграции позднезарубинецкие памятники являются археологическим эквивалентом славянских племен венедов, упоминания о которых содержатся в трудах Корнелия Тацита конца I в. н. э. (Обломский А.М., Терпиловский Р.В., 1991. С. 104–108).

Позднезарубинецкие древности не образуют единой культуры, а представляют собой ряд локальных общностей, связанных близостью своего происхождения и получивших свои названия по наиболее ярким памятникам. В формировании каждой из них чаще всего принимало участие местное население. В центральной части юга Курской области (от Курского до Обоянского и Беловского районов) распространяются памятники типа Картамышево-2 (Обломский А.М., 1991. С. 5, 35; 2002. С. 10). На верхнем Псле в районе дд. Шмырево, Картамышево, Гочево они образуют своего рода сгусток (рис. 2). В материальной культуре данной группы памятников, в отличие от других, скольконибудь серьезное влияние предшествующего местного населения не прослеживается. Она своим происхождением связана непосредственно с территорией Среднего Поднепровья, причем процесс миграции занял сравнительно небольшой срок. В среде пришельцев фиксируется некоторое среднеевропейское влияние, что объясняется проникновением немногочисленных переселенцев из этого региона (Обломский А.М., Терпиловский Р.В., 1991. С. 103). На последнее указывает посуда характерных форм, причем количество находок позднезарубинецкой керамики на сарматских памятниках несравненно больше, что свидетельствует в пользу преобладания контактов, направленных с запада на восток (Обломский А.М., 1991. С. 139–140).

Памятники указанной общности представлены только неукрепленными поселениями (могильники неизвестны), расположенными по поймам рек и максимально приближенными к воде. Поселения состояли из жилых домов, хозяйственных ям и редких производственных сооружений. Подавляющее большинство исследованных жилищ (10 из 14) относится к поселению Картамышево-2, которое расположено на Псле в Обоянском районе Курской области и было исследовано Е.А. Горюновым в 1979–80 гг. (Горюнов Е.А., 1980; 1981а). Как правило, это небольшие (2,4 х 5,5 м) прямоугольные в плане полуземлянки срубной конструкции, от которых остаются котлованы соответствующей формы (рис. 3: 1). Единственным исключением является наземный дом, также обнаруженный в Картамышево- 2. Отопительные сооружения в виде открытых очагов располагались в центральной части домов. Керамика представлена груболепными горшками округлобоких и ребристых форм, которые украшались пальцевыми вдавлениями и насечками по краю венчика, коническими мисками, дисками. Известна и лощеная посуда, хотя ее доля в общем объеме керамики невелика. К предметам импорта относятся обломки античных амфор, бусы. Характерными являются украшения круга так называемых “восточноевропейских эмалей”, в частности, лунницы, типичные для всех групп позднезарубинецких древностей, которые производились, вероятно, в Поднепровье (рис. 3: 2). В целом памятники датируются серединой – 2-й половиной I–II вв. н.э.

user posted image

Рис.2. Позднезарубинецкие памятники Среднего Поднепровья и Днепровского Левобережья (по А.М. Обломскому)

Условные обозначения к рис. 2:

I – памятники типа Лютежа; II – памятники типа Почепа; III – памятники типа Картамышево-2; IV – памятники типа Терновки-2; V – памятники типа Гриней; VI – неопределенные в культурном отношении.

Памятники:

1 – Лютеж; 2 – Оболонь; 3 – Тетеревка; 4 – Новые Безрадичи; 5 – Таценки-1; 6 – Бортничи; 7 – Березовка-2; 8 – Крюковщина; 9 – Киселевка- 3; 10 – Чулатово; 11 – Колодезный Бугор; 23 – Песчаное; 24 – Комаровка- 2; 25 – Жерновец; 26 – Картамышево-2; 27 – Картамышево-2; 28 – Шмырево; 29 – Гочево-1; 30 – Гочево-3; 31 – Гочево-7; 32 – Бобрава-3; 33 – Богдановка; 34 – Солдатское-5; 35 – Бельск; 35 – Осиповка (Лиман); 36 – Осиповка (Пляж); 37 – Чернеччина; 38 – Родной Край-1; 39 – Новодоновка-1; 40 – Головино-1; 41 – Терновка-2; 42 – Приоскольское-1; 43 – Колосково-4; 44 – Шоссейное; 45 – Колесники; 46 – Грини-1; 47 – Грини-2; 48 – Решетки; 49 – Змеевка; 50 – Вовки; 51 – Рябовка-3; 52 – Октябрьское-2; 53 – Раковка.

В 1-й половине III в. н. э. на территории Курской области появляются памятники локального сейминско-донецкого варианта киевской культуры (рис. 4), которые имеют много общего в домостроительстве, керамическом комплексе с предшествующими позднезарубинецкими памятниками типа Картамышево, при этом фиксируются элементы, привнесенные населением бассейна Северского Донца (Обломский А.М., 1991. С. 62–79; 2002. С. 17). Во 2-й половине III в. этнокультурная ситуация усложняется в связи с приходом с юго-запада нового населения (черняховская культура), которое вступает в активные контакты со своими предшественниками. Черняховцы, населявшие огромные пространства южнорусской степи и лесостепи, были полиэтничны. В их состав входили славяне, потомки скифо-сарматского населения, германцы (Седов В.В., 1976. С. 78–100; Славяне и их соседи…,1993. С. 162–170).

user posted image

Рис.3. Древности раннеримского времени

Во многом специфику черняховской культуры определяли тесные и разнообразные связи с Римской империей, что подтверждается многочисленными находками греко-римского импорта. Уровень экономического развития черняховского населения, в основе которого при ведущей роли земледелия лежал заметный прогресс различных видов ремесел с зачатками товарного производства, постоянный рост внутреннего и внешнего обмена, был более высоким по сравнению с носителями киевской культуры (Этнокультурная карта территории Украинской ССР…, 1985. С. 143–146). Черняховцы расселяются в юго-западной части современной Курской области, в некоторых случаях переходя на правый (северный) берег Сейма, примером чему является поселение Поповка на р. Рогозна (Обломский А.М., 2002. С. 29) (рис. 4). В условиях взаимодействия черняховского и киевского населения на землях курского течения Сейма и верхнего Псла образуется две группы памятников, выделенные А.М. Обломским (Обломский А.М., 1991. С. 86– 89). В немалой степени различия между ними определяются по степени распространения специфической круговой керамики, изначально известной в черняховской среде. Для первой группы характерно преобладание такой посуды над лепной. Поселения, иногда имеющие довольно крупные размеры, чаще всего располагались на черноземах склонов обводненных балок и оврагов или первых террас. На них широкое распространение получают глинобитные наземные дома каркасно-плетневой конструкции. Классическим памятником данной группы для региона является поселение у д. Снагость на одноименной реке, левом притоке Сейма (Сымонович Э.А., Сокол К.Ф., 1978).

Во вторую группу входят поселения, на которых заметны признаки памятников предшествующего времени. Они расположены преимущественно на останцах в поймах рек или на краях первых террас, при этом выбор почв отличается значительно большим разнообразием (помимо суглинков – супеси, подзолы). Жилища представлены, как и ранее, полуземлянками. В керамическом наборе посуда, изготовленная на гончарном круге, составляет относительно небольшую долю по сравнению с лепной (рис. 5). Поселения в основном тяготеют к северу и востоку от памятников первой группы.

user posted image

Рис.4. Памятники позднеримского времени на территории Днепровского Левобережья (по А.М. Обломскому)

Условные обозначения к рис. 4:

I – черняховские могильники; II – черняховские поселения, исследованные раскопками; III – черняховские поселения, известные по разведкам; IV – поселения сейминско-донецкого варианта киевской культуры, исследованные раскопками; V – поселения киевской культуры, известные по разведкам; VI – поселения деснинского варианта киевской культуры, исследованные раскопками; VIII – поселения типа Абидни к югу от Верхнего Поднепровья.

Памятники:

1 – Соколово; 2 – Кулики; 3 – Родной Край-1,2-3; 4 – Муом-6; 5 – Муром-7; 6 – Колесники; 7 – Новая Покровка; 8 – Переяславль-Хмельницкий- 1,2; 9 – Соснова; 10 – Хлопков-1; 11 – Лохвица; 12 – Новоселовка; 13 – Кантемировка; 14 – Вовчик; 15 – Писаревка; 16 – Мамрои-2; 17 – Коровинцы; 18 – Сумы и Сумы (Сад); 19 – Успенка; 20 – Боромля-1,2; 21 – Белополье; 22 – Артюховка; 23 – Песчаное Сумской обл.; 24 – Косовщина-1,2; 25 – Великий Бобрик; 26 – Краснополье-1; 27 – Кровное; 28 – Пересечное; 29 – Большая Даниловка ; 30 – Войтенки-1,2; 31 – Павлюковка; 32 – Викнено; 33 – Казачья Локня (Замощанская дюна); 34 – Снагость-2; 35 – 10-й Октябрь; 36 – Колосовка; 37 – Новоселовка; 38 – Гочево-1,3,4; 39 – Вознесенский; 40 – Головино-1; 41 – Хохлово-2; 42 – Головчино (Лысая гора); 43 – Воронцовка; 44 – Чербовка (Прогресс); 45 – Моспинская; 46 – Ярковцы; 47 – Шишино-1; 48 – Цепляево Второе; 49 – Дачное-2; 50 – Песчаное Белгородской обл.; 51 – Тазово; 52 – Букреевка-2; 53 – Каменево-2; 54 – Воробьевка-2; 55 – Авдеево; 56 – Комаровка-2; 57 – Занки; 58 – Новодоновка-2; 59 – Большие Будки (Хутор); 60 – Беседовка; 61 – Пожня-1; 62 – Курган-Азак; 63 – Александровка; 64 – Березанка; 65 – Верхнестриженское-2; 66 – Верхнестриженское-3; 67 – Деснянка; 68 – Вишени; 69 – Долинское; 70 – Выбли; 71 – Роище; 72 – Лавриков Лес; 73 – Киреевка-1,2; 74 – Клочков; 75 – Киселевка-1,2; 76 – Мезин; 77 – Пересыпки-1; 78 – Чаплищи-3; 79 – Малый Листвен; 80 – Мена-5; 81 – Ульяновка; 82 – Форостовичи; 83 – Выгоры-2; 84 – Богородичное.

Эталонными для второй группы являются поселения Букреевка-2 и Тазово, которые располагаются севернее Курска на Тускаре и во многом определяют северо-восточную границу ареала данных памятников. Материалы поселения у Букреевки опубликованы (Сымонович Э.А., 1990). Здесь открыты компактно расположенные жилые полуземлянки небольших размеров (от 2,7 х 2,2 до 4,6 х 5,2 м), выстроенные примерно в один ряд вдоль поймы реки и окруженные едиными для всего поселка хозяйственными сооружениями. В жилищах, как и ранее, достаточно обычны центральные столбы и расположенные рядом открытые очаги, хотя как раз в Букреевке были отмечены специальные печи-камины, врезанные в стенки котлованов построек. Основой жизни древних обитателей поселения было земледелие и в меньшей степени приселищное скотоводство при подчиненной роли охоты. К числу домашних ремесел относятся изготовление глиняной посуды, прядение и ткачество.

user posted image

Рис.5. Керамика поздней фазы киевской культуры

Около середины V в. н. э. на территории курского течения Сейма и верхнего Псла появляются памятники колочинской культуры, чему предшествовало исчезновение черняховского населения, которое в эпоху великого переселения народов уходит на запад (рис. 6). Считается доказанным, что в основе колочинской культуры лежат древности киевского типа деснинского варианта, где они имеют неразрывную генетическую связь (Горюнов Е.А., 1981б. С. 5–35; Терпиловский Р.В., 1984. С. 73–78), которая, однако, не имеет прямого характера на курских землях (Гавритухин И.О., Обломский А.М., 1996. С.108). Таким образом, возникновение колочинской культуры в рассматриваемом регионе определяется миграцией населения из Подесенья, что хорошо прослеживается на материалах “курских” поселений Каменево-2 и Комаровка-2 (Обломский А.М., 1996. С. 63–67; 2002. С. 71–72).

Поселения колочинского времени на территории Посемья исследовались как по течению Сейма и его притоков (Воробьевка 2-я, Гапоново), так и на Псле (Картамышево-2 и 3, Шмырево). В ландшафтной приуроченности сохраняется преемственность, что во многом справедливо и по отношению к традиции домостроительства (подпрямоугольные полуземлянки, в большинстве случаев с опорным столбом в центре, где чаще всего поблизости имелся также открытый очаг). Конструкция стен была как каркасно-столбовой, так и срубной.

user posted image

Рис.6. Памятники VI-VII вв. на территории Среднего Поднепровья и Днепровского Левобережья (по И.О. Гарвитухину и А.М. Обломскому)

Условные обозначения к рис. 6:

I – поселения колочинской культуры, исследованные раскопками; II – могильники колочинской культуры, исследованные раскопками; III – памятники, с которых происходит достоверно колочинский материал, обнаруженные при разведках; IV – поселения пеньковской культуры, исследованные раскопками; V – могильники пеньковской культуры, исследованные раскопками; VI – памятники, с которых происходит достоверно пеньковский материал, обнаруженные при разведках; VII – пеньковские поселения с кочевническими элементами домостроительства; VIII – памятники типа Корчак; IX – смешанные пеньковско-корчакские памятники обуховского микрорегиона; X – трупоположения V-VI вв.; XI – трупоположения VII в.; XII – ареал кладов круга древностей антов (I группа).

1 – Смольянь; 2 – Мансурово; 3 – Усох; 4 – Хохлов Вир; 5 – Макча; 6 – Кветунь; 7 – Синьково-Дмитрово; 8 –Посудичи; 9 – Случевск; 10 – Устье р. Смяч; 11 – Левкин Бугор; 12 – Ровчак; 13 – Роище; 14 – Выгоры-1; 15 – Александровка; 16 – Некрасово; 17 – Харьевка; 18 –Курск (Кировский мост); 19 – Лебяжье-1; 20 – Авдеево; 21 – Казачья Локня (Замощанская дюна); 22 – Княжий; 23 – Большие Будки (Хутор); 24 – Пески; 25 – Гапоново; 26 – Артюшково; 27 – Раковая Сечь; 28 – Правдюки; 29 – Коменево-2; 30 – Артюховка; 31 – Картамышево-1, 3; 32 – Картамышево-2; 33 – Шишино-5; 34 – Колочин-1; 35 – Новый Быхов; 36 – Тайманово; 37 – Нижняя Тощица; 38 – Демьянки; 39 – Нисимковичи-1-3; 40 – Носовичи; 41 – Новые Громыки; 42 – Будище; 43 – Васильевка (низовья р.Вороной); 44 – Васильевка (Любимовская Забора); 45 – Васильевка (о-в Кизлевый); 46 – 50 поселения и могильники у с. Андрусовка; 51 – Вильховчик; 52-55 – поселения и могильники у с. Волошского; 56 – Григоровка; 57 – Дереивка; 58 – Домантовое; 59 – Жовнин; 60 – поселение у с. Игрень; 61-63 – Звонецкое; 64 – могильник у с. Игрень; 65 – Белая Церковь (Палиева гора); 66 – Обухов-2; 67 – Обухов-7; 68-71 – Пеньковка (Молочарня, Луг-1,2, Макаров Остров); 72 – Журавка; 73 – Крещатик; 74 – Беляевка; 75 – Завадовка; 76 – Осиповка; 77 – Сушки-1; 78 – Воронки; 79 – Хитцы; 80 – Городище; 81 – Чернеччина; 82 – Миклашевский; 83 – Занки; 84 – Задонецкое; 85 – Вязовка; 86 – Рябовка-3; 87 – Стецовка; 88 – Киев; 89 – Оболонь; 90 – Ризня; 91 – Алексеевка (балка Довжик); 92 – Мартыновка; 93 – Карьерное; 94 – Воробьевка-2; 95 – Балаклея; 96 – Бабичи; 97 – Березовка; 98 – Поставмуки; 99 – Большой Каменец; 100 – Сумы (Сад); 101 – Лихачевка; 102 – Любовка; 103 – памятники окрестностей Новых Санжар (Малое Перещепино, Зачипиловка); 104 – Фески-3; 105 – Засулье; 106 – Бельское городище; 107 – Полузерье; 108 – Богатое; 109 – Соколово; 110 – Нижний Бишкинь-1; 111 – Веделиха; 112 – Бондариха; 113 – Раковка-1; 114 – Богородичное; 115 – Сухая Гомольша.

Несравненно лучше изучены погребальные древности региона, представленные в подавляющем большинстве бескурганными могильниками. Они известны у д. Картамышево на Псле, с. Лебяжье на Сейме, хут. Княжий на р. Суджа. Материалы двух последних кладбищ, представляющие собой классические памятники колочинской культуры, опубликованы (Липкинг Ю.А., 1974. С. 136–151; Тихомиров Н.А., 1990). У колочинцев господствовал обряд кремации. Остатки трупосожжения на стороне либо помещались в урну в виде лепного сосуда и затем в ямку 0,2–0,5 м диаметром при глубине не более 0,9 м, либо просто ссыпались в ямку. Урна могла накрываться еще одним сосудом, помещенным вверх дном, или ставилась в другой сосуд больших размеров.

Именно с колочинскими кладбищами связана значительная часть индивидуальных находок, характеризующих различные стороны жизни населения. В захоронениях обнаружены предметы быта (ножи, пряслица, часть ключа от пружинного замка), вооружения (наконечники копий, обрывки кольчуги), украшения (браслеты, фибула, бусы, детали поясных наборов), детали конской сбруи (удила). На поселениях предметы подобного рода весьма редки (рис. 7). Это положение справедливо и в отношении целых форм посуды. Колочинская керамика, как правило, представлена лепными сосудами и имеет генетическую связь с древностями предшествующего периода (рис. 8).

С колочинской культурой связан первый на территории Днепровского Левобережья опыт использования славянами новых погребальных сооружений – курганов, столь характерных позднее для большинства славян Восточной Европы. На правом берегу Сейма у д. Артюшково Рыльского района было полностью исследовано раннесредневековое кладбище, состоящее из пяти насыпей диаметром 6– 10 м при высоте 0,5-1,5 м (Енуков В.В., Енукова О.Н., 1995). Обряд захоронения был специфичен: остатки трупосожжения на стороне вместе с обломками специально разбитых лепных горшков рассыпались в насыпи по мере ее возведения. Кроме обломков керамики, из которых собрались целые сосуды, был обнаружен втульчатый трехлопастной железный наконечник стрелы. К сожалению, материалов для датировки очень мало, поэтому памятник можно в целом отнести к V–VII вв., т.е. ко времени бытования колочинской культуры.

user posted image

Рис.7. Находки из раскопок памятников колочинской культуры на территории Курской области

Колочинские курганы редки, поэтому выделить какие-либо характерные обрядовые признаки этих памятников достаточно сложно. В пределах Посемья, у д. Бездрик под Сумами, в самое последнее время было исследовано еще одно курганное кладбище, которое по набору ритуальных черт близко к артюшковскому (Обломский А.М., Приймак В.В., Терпиловский Р.В., 1999). За пределами территории Посемья колочинские курганные могильники обнаружены в Кветуни в Подесенье и Воронино на верхнем Днепре (Артишевская Л.В., 1963; Соловьева Г.Ф., 1970. С. 98–99)

user posted image

Рис.8. Посуда из могильников V - VII вв.

Свидетельством социальных изменений в жизни колочинского населения являются так называемые клады “древностей антов” конца VII – начала VIII в., которые детально были рассмотрены О.А. Щегловой (Щеглова О.А., 1990). Полученная схема позднее была детализирована исследовательницей совместно с И.О. Гавритухиным в соответствующем разделе коллективной монографии (Гавритухин И.О., Обломский А.М., 1996. С. 53–57). Все “антские” клады делятся на две группы, различающиеся как по хронологии, так и по составу. Сейчас для нас важна первая, более ранняя, группа. Клады этой группы охватывают территорию от среднего течения Роси на западе до среднего течения Донца на востоке, от среднего течения Десны на севере до Ворсклы на юге. Три из их числа обнаружены в юго-западной части предполагаемой территории Посемья: Суджанский, Нижнесыроватовский, Гапоновский. Последний, найденный в 1994 г. у с. Гапоново Кореневского района Курской области, отличается особым обилием составлявших его предметов (всего 411). Основу этих кладов составляют устойчивые комплексы женских украшений, а также мужского убора, который во многом определяется ременной гарнитурой – металлическими украшениями поясов. Традиционно одним из важнейших этнографических признаков является набор женских украшений. В рассматриваемых кладах едва ли не центральными украшениями являются пальчатые фибулы, которые использовались только парами, а также головные венчики. Среди других предметов – гривны различных типов, двуспиральные (очковидные) подвески, ожерелья из крупных и мелких пластин, литые и кованые браслеты (рис. 9). В целом богатство найденных предметов свидетельствует об их возможной принадлежности племенной аристократии и, в свою очередь, о расслоении общества.

user posted image

Рис.9. Украшения из Гапоновского клада

Данный набор украшений не мог сложиться на основе предшествующих древностей, а территория его распространения, охватывающая части ареалов колочинской и расположенной южнее пеньковской культур, не соответствует “этнографическим” границам культур. Судя по всему, этот факт является отражением некой новой социальной общности (Обломский А.М.. Гавритухин И.О., 1996. С. 145). Пеньковская культура связывается со славянским племенным объединением антов (Седов В.В., 1976. С. 119–125; Русанова И.П., 1976. С. 111–112), известным по сообщениям готского историка Иордана и византийского автора Прокопия из Кессарии. Материальные свидетельства обитания кочевников в пеньковской среде, что фиксируется по отдельным трупоположениям, а также связь серии находок украшений с Подунавьем позволили А.М. Обломскому и И.О. Гавритухину сделать вывод о том, что часть ареала культуры в пределах середины – третьей четверти VII в. входила в состав Великой Болгарии (Обломский А.М., Гавритухин И.О., 1996. С. 145). Не исключено, что с этим объединением была связана и часть колочинского населения, в среде которого также известны единичные погребения по обряду ингумации.

“Антские” клады первой группы попали в землю явно в результате крупных потрясений на протяжении небольшого промежутка времени в пределах 2-й половины VII в., в силу чего их владельцы не смогли забрать сокрытые ценности. Причина гибели колочинских поселений кроется, судя по всему, в приходе нового населения, которое оставило памятники волынцевского типа (рис. 10). Ареал этих древностей совпадает с территорией выпадения кладов первой группы.

user posted image

Рис.10. Памятники круга Сахновки-Луки Райковецкой и ареал кладов 1-й группы (по И.О.Гавритухину и А.М.Обломскому с добавлениями)

Подписи к рис. 10.

1 – Битица; 2 – Вовки; 3 – Васильки; 4 – Малые Будки– Беседовка; 5 – Волынцево; 6 – Сосница; 7 – Ходосовка; 8 – Обухов-2; 9 – Стовпяги; 10 – Лебяжье-3; 11 – Латышевка; 12 – Раковая Сечь; 13 – Деркачевка- Довжик; 14 – Глинск; 15 – Пески; 16 – Терновый-Савинцы; 17 – Поповка; 18 – Хутора; 19 – Березовка; 20 – Гочево-3; 21 – Бобрава-5; 22 – Сущаны; 23 – Шестовица; 24 – Роище; 25 – Мена-5; 26 – Залиновье; 27 – Целиков Бугор; 28 – Посудичи; 29 – Макча; 30 – Голяжье; 31 – Авдеево; 32 – Дмитриевский могильник; 33 – Шоссейное; 34 – Белгородка; 35 – Киев-Детинка; 36 – Приоскольское- 2; 37 – Солдатское; 38 – Рябовка-3; 39 – Токари; 40 – Запселье; 41 – Пески; 42 – Попово-Лежачи-4; 43 – Литвиновичи-3; 44 – Воргол; 45 – Харьевка; 46 – Сухая Гомольша; 47 – Занки; 48 – Соколово; 49 – Тимченки; 50 – Нижний Бишкинь-1; 51 – Хитцы; 52 – Монастырек; 53 – Канев; 54 – Сахновка; 55 – Момоты; 56 – Пеньковка (Макаров Остров); 57 – Большая Андрусовка; 58 – Пеньковка (Луг-1); 59 – Пеньковка (Луг-2); 60 – Стецовка; 61 – Пастырское; 62 – Журавка; 63 – Курочкино-3; 64 – Княжий; 65 – Иванино-2; 66,67 – Березники-2, 3; 68 – Сныткино-2 (Песчанка); 69 – Харасея.

Славянская атрибуция данных памятников, как и их связь с последующей роменской культурой, на сегодняшний день никаких сомнений не вызывает. Происхождение волынцевских древностей было достаточно сложным. Наиболее ранний их компонент составили племена лука-райковецкой культуры, которые соотносятся с летописными союзами славянских племен Правобережья Днепра. Разгромленные в результате военного вторжения в конце VII в. лукарайковецкого населения остатки пеньковцев и колочинцев входят в состав пришельцев (Обломский А.М., Гавритухин И.О., 1996. С. 131–139). Это наглядно демонстрируют классические колочинские могильники – Лебяжье-3 и Княжий (Зиньковская И.В., 1998. С. 7–9. Рис. 3), в поздних погребениях которых были обнаружены горшки, заметно отличающиеся своей профилировкой от керамики V–VII вв. (рис. 8: 9, 12, 14, 15, 17). Ситуация осложняется тем, что вскоре появляются новые группы переселенцев, которые приносят с собой едва ли не самый яркий признак волынцева – круговую керамику специфических форм, имеющих вертикальный венчик. Такая посуда на смежных территориях неизвестна, однако морфологически близкая керамика, которая могла бы послужить прототипом волынцевской, была распространена в именьковской культуре на территории Поволжья. Судя по всему, она попала в Днепровское Левобережье через Хазарию, став одним из индикаторов, определяющих область, на которую распространялась хазарская дань (Щеглова О.А., 1987. С. 10). Помимо специфической керамики с группой пришельцев связываются юртообразные постройки, а также находки салтовских (хазарских) вещей. Появление населения, в среде которого прослеживаются черты как именьковской, так и салтово-маяцкой культур, объясняется, вероятно, распространенной в средневековье практикой, отмеченной и в каганате, переселения в случае необходимости покоренного народа или пленных на новые земли, освоение которых требовали интересы государства (Михеев В.К., 1991. С. 46; Приймак В.В., 1994. С. 14–15).

“Хазарский” компонент волынцевских древностей в количественном отношении значительно уступал славянскому, однако его роль в обществе была существенной. Вычленяется и форпост власти каганата на славянских землях – Битицкое городище на Псле, неподалеку от Сум, где помимо славянского заметно присутствие иноэтничного населения (Березовець Д.Т., 1965. С. 53). Ряд находок (сабля, боевая секира, предметы конской сбруи и т.д.) свидетельствует о размещении в Битице военного контингента (Приймак В.В., 1994. С. 14). Именно здесь производилась специфическая круговая керамика, которая преобладала над лепной. По мере удаления от Битицы ее количество на поселениях уменьшается (Щеглова О.А., 1986. С. 22).

Особое положение Битицкого городища подчеркивается как его крупными размерами, так и тем, что оно размещалось в зоне господства неукрепленных поселений. На предполагаемой территории Посемья кроме Битицы определенное исключение составляет только Рыльское городище (Гора Ивана Рыльского). При его раскопках в основании культурных напластований М.В. Фроловым были обнаружены волынцевские материалы, с которыми соотносится жилище 2. В существовании этой полуземлянки выделяется два этапа. К первому относится печь, а также находки колочинских пряслиц и обломков бронзовых спиральных пронизок. На втором этапе печь была переоборудована для обжига керамики. По радиоуглеродным анализам сооружение датируется концом VII – началом VIII в. (Фролов М.В., 1994. С. 305). Исследователь связывает первый период постройки с колочинской культурой. Однако, по наличию печи, а также радиоуглеродным датам, речь должна идти о раннем этапе волынцевского культурно-хронологического горизонта. В связи с этим чрезвычайно интересно открытое М.В. Фроловым захоронение девушки-воина с конем и собакой. Инвентарь захоронения представлен двумя наконечниками копий, боевым топором и удилами. Поблизости были найдены остатки трупосожжения (предположительно тризны) с хазарской (салтовской) керамикой. Вероятнее всего, данное погребение относится к тому же пласту древностей, что и жилище 2.

К сожалению, неизвестно, существовали ли в это время укрепления, но сама топографическая ситуация явно неординарна, так как площадка Горы Ивана Рыльского находится высоко над уровнем воды в Сейме. Ответить на вопрос, какое место в древностях волынцевского типа занимает этот памятник, можно только после проведения новых стационарных исследований.

Подавляющее большинство памятников волынцевского типа представлено небольшими неукрепленными поселениями, расположенными поблизости от воды, что указывает на связь с поселками предшествующего времени. Меняется планировка домов: теперь вместо открытых очагов появляются глинобитные печи, расположенные, как правило, в одном из углов, что увязывается с традициями славянских переселенцев с Правобережья Днепра (Этнокультурная карта территории Украинской СССР... 1985. С. 107).

Заметно отличается от предшествующего времени женский убор, который известен по кладам группы 2б 1-й половины VIII в. (по О.А. Щегловой и И.О. Гавритухину). Они были сокрыты в ходе экспансии каганата и установления “хазарской дани” на Днепровском Левобережье (Щеглова О.А., 1990. С. 178–182; Обломский А.М., Гавритухин И.О., 1996. С. 147–148). Если категории используемых украшений в определенной мере повторяются, то их типы уже иные. Все также характерны парные фибулы, однако пальчатые сменяются крупными, вырезанными из пластин украшениями или сложными антропоморфными, соединенными цепью. Комплекс включает в себя серьги со звездообразной или полой привеской, шейные гривны с седловидным замком, ожерелья из стеклянных и янтарных или полых металлических бус, браслеты с расширяющимися полыми, округлыми или гранеными концами.

Битица, если исходить из построений А.К. Зайцева, могла входить в территорию Посемья. Однако в целом на курских землях памятников волынцевского типа пока известно немного (рис. 10). Так, вверх по течению Псла от Битицы их концентрация заметно уменьшается (Гочево-3, Бобрава-5, Курочкино-3, возможно, Картамышево- 3, а также несколько захоронений Княжьинского могильника). На Сейме в его курском течении следы волынцевского населения до недавнего времени вообще отмечались крайне редко (поздние погребения могильника Лебяжье-3, поселение у с. Авдеево, Гора Ивана Рыльского), хотя ниже по течению, в пределах Сумской области, известно скопление памятников, включая и классический комплекс у с. Волынцево. Буквально в самые последние годы их количество в результате предпринятых разведочных исследований несколько увеличилось. На Сейме были открыты поселения Иванино- 2, Березники-2 и Березники-3 (Обломский А.М., Радюш О.М., Веретюшкин Р.С., Приймак В.В., 2003), на Свапе – Сныткино-2, которое соотносится с ранее открытым Ю.А. Липкингом поселением Песчанка, и Харасея (Веретюшкин Р.С., Обломский А.М., Приймак В.В., 2005).

Поздний этап развития волынцевских древностей приходится на конец VIII – начало IX в. (Славяне Юго-Восточной Европы… 1990. С. 304–306; Приймак В.В., 1994. С. 6–9). Во многом внешним признаком изменений материальной культуры является исчезновение круговой керамики, что связывается с прекращением прямой зависимости от Хазарии и гибелью Битицы. Не исключено, что эти со51 бытия были порождены принятием верхушкой каганата иудаизма и последовавшей за этим смутой (Приймак В.В., 1994. С. 15). Меняется характер поселений, широкое распространение получают городища. Возможно, в “Повести временных лет” это нашло свое отражение в рассказе об отказе полян платить дань хазарам (Мачинский Д.А., 1981. С. 40–48). Однако Северская земля еще долгое время продолжала оставаться в даннических отношениях с каганатом, хотя их характер, вероятно, испытал определенную трансформацию.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

1.3. Роменская археологическая культура и летописное “Посемье”

После гибели Битицы на обширных землях Днепровского Левобережья складывается роменская культура. Древности роменского типа вошли в науку благодаря Н.Е. Макаренко, который в начале XX в. проводил исследования около г. Ромны. Открытые памятники он датировал VIII–IX вв. (Макаренко Н.Е., 1907. С. 55–69; 1908). Вскоре культура была определена крупнейшими русскими археологами как достоверно славянская (Спицын А.А., 1909; Городцов В.А., 1911), что не вызывает сомнений и в современной историографии, как и то, что роменцы соответствуют летописным северянам (Сухобоков О.В., 1975. С.153; Седов В.В., 1982. С. 305–306). Ареал роменской культуры охватывает верхнее и среднее течение рр. Ворсклы, Псла и Сулы, бассейн Сейма и поречье Десны. Памятники, очень близкие роменским, хорошо известны в Поочье. Они отделены от основного массива значительными “нейтральными” зонами и традиционно связываются с летописными вятичами (Никольская Т.Н., 1981. С. 12–41; Седов В.В., 1982. С. 143–148), что даже позволило поставить вопрос о возможности выделения окской культуры (Седов В.В., 2002. С. 262–264). Много общих черт прослеживается между роменскими и синхронными донскими памятниками, однако их значительный территориальный отрыв от славянской ойкумены и определенное своеобразие привели к тому, что чаще всего их рассматривают в качестве самостоятельной боршевской культуры.

А.А. Узянов на основе распределения плотности роменских поселений выделяет области, которые, по его мнению, соответствуют территориям “малых племен” (Узянов А.А., 1991. С. 151–153. Рис. 5; 1993. Рис. 3). Одна из них (IV), отличающаяся наибольшим количеством известных памятников, совпадает с границами Посемья по А.К. Зайцеву (рис. 11). Исследователь дает этой области название со следующими пояснениями: “В географической, микроландшафтной номенклатуре рассматриваемая территория носит название Курского Посемья”, которое в XII–XIII вв. “сохраняет свою территориальную целостность” (Узянов А.А., 1991. С. 145). Несмотря на несомненную логику, с некоторыми нюансами этого утверждения согласиться сложно. Исследователь во главу угла ставит ландшафтно-географическое содержание термина, которое, кстати сказать, в этой отрасли знания как раз отсутствует. В географии известно “Посеймье” как земли бассейна р. Сейм (Мильков Ф.Н., 1983), пределы которого не соответствуют территории “Посемья” по А.К. Зайцеву, с чьим мнением согласен А.А. Узянов. В свою очередь, отмеченная “территориальная целостность”, с чем, кстати сказать, можно только согласиться, сохраняющаяся на протяжении нескольких веков, должна подразумевать исторический характер понятия, что, собственно, следует и из относительно частого упоминания в летописях. Однако письменные источники не знают “Курского Посемья”. К числу недоразумений следует отнести и нанесенные, со ссылкой на А.К. Зайцева, границы Посемья, которые присутствуют на целом ряде карт в обеих упомянутых публикациях и включают в себя Вырьскую волость. В данных случаях использованы пределы территории, которую А.К. Зайцев отметил как вошедшую в Черниговскую землю в середине XII в. (Зайцев А.К., 1975. Рис. 2).

Несомненной заслугой А.А. Узянова является впервые отчетливо сформулированное положение о заметной концентрации роменских памятников в границах искомого Посемья, что незначительно сказывается на общей ситуации даже с вычетом территории Вырьской волости, а также соотнесение региона с некой особой племенной структурой (“малым племенем” по терминологии исследователя). И в связи с этим совершенно уместно обратиться к упоминаниям в источниках “семцев” или “семечей”, которые в историографии рассматриваются как одно из социально-политических образований в составе северян предгосударственного периода (Рыбаков Б.А., 1992 . С. 172–173, 263–264; Горский А.А., 1988. С. 120– 129). Такая трактовка позволяет напрямую связывать понятия “семцы” и “Посемье”, хотя определение семичей как части северян имеет в некоторой степени характер допущения и основывается только на территориальном совпадении, что является следствием отсутствия анализа археологического антуража. Однако обзор артефактов как раз и позволяет предполагать справедливость такого подхода. Ни одна культура предшествующего времени, кроме роменской, с точки зрения концентрации памятников не дает столь точного совпадения с территорией Посемья. Связка “Посемье – семцы” предполагает еще один важный, хотя и относительный с точки зрения хронологии индикатор в наших поисках. Территория Посемья могла сложиться только на достаточно высоком уровне развития социальных отношений. Слабая социальная расчлененность населения региона римского времени исключает его из числа претендентов. Определенные шансы на звание “семцев” имеются у колочинцев. Материалы их кладбищ, а также клады, позволяют говорить о выделении в их среде аристократии и, возможно, о появлении дружинных элементов. Однако курские земли в ареале кладов 1-й группы составляют крайнюю восточную окраину колочинского мира, а количество памятников сравнительно невелико.

Несомненно, на еще более высокой ступени социального развития стояло волынцевское население, которое, в свою очередь, находилось у истоков формирования северянского объединения (Григорьев А.В., 2000). Выше была приведена достаточно убедительная, на наш взгляд, “хазарская” причина происхождения волынцевского культурно-хронологического горизонта. Однако недавно была сформулирована гипотеза, согласно которой волынцевское и роменскоокско- боршевское население входило в сложное и, что самое главное, самостоятельное социально-политическое образование. По мнению В.В. Седова, оно соответствовало праславянскому племени Русь, которое образовало Русский каганат с наиболее вероятным центром в Киеве. Это раннегосударственное формирование, появившееся в начале IX в. и просуществовавшее до последних десятилетий IX в., было весьма активным, что, в частности, проявилось в многочисленных военных походах на земли Причерноморья и Византии (Седов В.В., 2002. С. 255–295).

user posted image

Рис.11. Реконструкция территорий "малых племен" в ареале роменской культуры (по А.А.Узянову)

Поиски Русского каганата ведутся давно, однако локализация его “столицы” и определение, хотя бы в самых общих чертах, территории относится к числу спорных вопросов. Вариантов его размещения насчитывается много, вплоть до экзотичного в пределах ареала салтово-маяцкой культуры (Галкина Е.С., 2001). Днепродонская локализация предложена впервые. Как и любая новая гипотеза, она порождает ряд вопросов. Так, например, почему с волынцевскими древностями связывается начало функционирования каганата? Верхняя граница культурно-хронологического горизонта не бесспорна, однако гибель Битицы в конце VIII – начале IX в. и быстрое исчезновение волынцевских элементов, в частности круговой керамики, представляет собой наиболее распространенную и не оспоренную исследователем точку зрения. На наш взгляд, пока наиболее аргументированным является отождествление “Русского каганата” с Поволховьем, где роль политического центра могла играть Ладога. Именно здесь имеются синхронные сведениям “Бертинских анналов” о народе “Рос” культурные напластования с хорошо читаемыми следами разноэтничного населения, включая скандинавов и славян, которое было в немалой степени связано с организацией поступления арабского серебра по Великому Волжскому пути и, следовательно, каким-то образом контактировало с Хазарией, откуда и мог быть заимствован титул кагана (Кирпичников А.Н., 2002. С. 42–46). В то же время не исключено, что этот титул применительно к русским князьям использовался, главным образом, в сфере дипломатии, а в славяно-русской среде был неприемлем (Петрухин В.Я., 2002), что ставит под сомнение и само существование “Русского каганата” как такового.

В целом данная проблема выходит за рамки настоящей работы. Однако есть все основания полагать, что формирование Посемья никак не могло быть связано с появившимся, по В.В. Седову, в волынцевское время Русским каганатом, несмотря на то что крайне неординарное и в немалой степени определяющее специфику волынцевских древностей Битицкое городище находится в пределах региона, по А.К. Зайцеву. Против этого, в первую очередь, свидетельствует уже отмечавшаяся малочисленность в регионе памятников этого времени, причем в округе Курска, с которым понятие Посемья тесно связано территориально, они вообще единичны. В целом обзор материалов археологических материалов II–X вв. приводит к выводу о том, что Посемье реально может быть соотнесено только с роменскими древностями IX–X вв.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Глава 2. Материальная культура населения Посемья

2.1. Границы Посемья по данным археологии

В предыдущей главе была отмечена одна из особенностей Посемья, отличающая его от других регионов Северской земли, а именно высокая концентрация населения, что отражается в большом количестве памятников роменской культуры (карта). Однако уже самая общая характеристика роменских древностей дает основание для выделения и других признаков, помогающих детализировать границы региона.

Роменские памятники представлены тремя типами: городища, неукрепленные поселения и курганы. Центрообразующим элементом структуры расселения семичей в подавляющем большинстве случаев являлись городища, которые располагаются цепочками вдоль рек на расстояниях, тяготеющих, по мнению А.А. Узянова, к отрезкам в 7–9 км (Узянов А.А., 1987. С. 256). Вокруг них обычно располагались неукрепленные поселения, среди которых заметно преобладали совсем небольшие по размерам “хутора”. Количество неукрепленных поселений в Посемье необычайно велико. В целом они соотносятся с городищами как 4:1.

В “чистом виде” такая система расположения памятников в ареале роменцев больше нигде не фиксируется. К западу и юго-западу от Посемья, ниже по течению Сейма и Псла, чаще всего единственное неукрепленное поселение обычно либо примыкает непосредственно к городищу, либо вообще отсутствует (Сухобоков О.В., 1975. Карта 4; Седов В.В., 1982. Карта 20). В Подесенье и Поочье, наоборот, большинство памятников представлено селищами, однако какие-либо закономерности, аналогичные Посемью, в их размещении не прослеживаются (Никольская Т.Н., 1981. Рис. 2; Седов В.В., 1982. Карты 20, 22). Таким образом, преобладание неукрепленных поселений, концентрирующихся вокруг городищ, можно рассматривать как один из признаков структуры размещения памятников семичей. Соответственно, на расстояния между городищами, превышающие “стандарт”, при детализации границ Посемья следует обращать особое внимание. Кроме того, при решении вопроса о детализации пределов региона следует учитывать данные археологии, относящиеся к древнерусскому периоду. Правомерность такого подхода обусловлена территориальным тождеством “Посемья” и “Курского княжения” в письменных источниках, что было рассмотрено выше.

При картографировании роменских памятников бассейна Сейма и верхнего Псла были использованы сведения, которые содержатся в работах сводного характера (Сухобоков О.В., 1975; Древнерусские поселения Среднего Поднепровья, 1984; Приймак В.В., Радько Г.В., 1995; АКР. Курская область, 1998. Ч. 1; 2000. Ч. 2). Кроме того, внесены дополнения, которые явились, главным образом, результатом разведочных исследований самого последнего времени.

Достаточно легко устанавливаются северные, восточные и южные рубежи Посемья, которые проходят по Свапе до устья Усожи, далее на юго-восток, через устье Сновы, правого притока Тускаря, до среднего течения Рати, правого притока Сейма (карта). Затем граница круто поворачивает на юго-запад и выходит к Картамышевскому городищу на Псле, который и определяет южный рубеж Посемья. За очерченными пределами имеется широкая, зачастую в несколько десятков километров, полоса практически незаселенных земель, особенно обширная в восточном направлении, где она тянется на 200 км вплоть до Воронежского Подонья. Небольшим исключением, только подтверждающим правило, является поселение в поселке Олымский Касторенского района, которое находится в 100 км от крайнего восточного комплекса роменских памятников Посемья – городища и поселений в ближайшей его округе у д. Титово на р. Рать. В южной части Орловской области роменские памятники не выявлены, а древнерусские – исключительно малочисленны (АКР. Орловская область. 1992). Следует, правда, отметить, что Орловская область разведана не лучшим образом, хотя это во многом справедливо и в отношении северных районов Курской области. Но в данном случае весьма показательными являются городища. Подавляющее их большинство было выявлено давно, и современными разведывательными работами, как правило, список этого типа памятников дополняется незначительно. Следовательно, городища являются относительно объективным показателем размещения памятников на стыке современных Орловской и Курской областей. Роменские городища на Свапе достаточно многочисленны, тогда как выявленные на юге Орловщины городища не имеют напластований данной культуры, что весьма показательно. В связи с этим на поставленный в свое время А.К. Зайцевым вопрос о вхождении летописного Крома в территорию Посемья следует ответить отрицательно.

Сложнее определить западные и юго-западные границы, так как здесь не наблюдается отчетливо выраженных “нейтральных” зон. На Сейме в районе Рыльска наряду с городищами обнаружено около десятка неукрепленных поселений, что является характерной “посемьской” чертой. Ниже по течению продолжается цепочка городищ, однако концентрация “хуторов” убывает (всего 5). Перед городищем Лещиновка они вообще исчезают. Именно этот памятник следует считать крайним западным пунктом Посемья. Ниже по течению реки ближайшие от Лещиновки роменские городища находятся в 22-23 км (территория современной Сумской области), то есть на расстоянии, превышающем обычный “посемьский стандарт”. Если двигаться по правому высокому коренному берегу, то это Бунякино, если передвигаться с использованием бродов через Сейм – Горки-2 (карта). Эти городища уже явно тяготеют к древнему Путивлю. Вероятно, их возникновение и функционирование, как и Лещиновки, определялось причинами оборонительного характера. На данном участке Сейма, имевшем обширную заболоченную пойму, известно два брода: в Карыже (около 5 км от Лещиновки) и Бунякино (Беляев И.Д., 1846. С. 8). Бунякинский брод открывал со стороны водораздела Сейма и Псла, где проходил древний кочевнический шлях, прямую дорогу на Путивль, позволяя “выровнять” большую петлю Сейма. Лещиновка, возможно, контролировала подход к Рыльску через Карыжский брод. В 1-й половине XII в., в период спора между Переяславлем и Черниговом за обладание Посемьем, был создан рыльский укрепленный район, левый фланг которого “опирался” на вновь отстроенное городище Лещиновка (Енуков В.В., 2000. С. 11, 12; 2003б. С. 102–109). Именно здесь в XII–XIII вв. проходила граница между Путивльской волостью и Курским княжением (Приймак В.В., 1997а. Табл. I; Моргунов Ю.Ю., 1998. Рис. 18), что еще раз подтверждает правильность определения западного рубежа Посемья в предшествующее время.

На юго-западе А.К. Зайцев, как указывалось, проводил границу в районе Сум. Ю.Ю. Моргунов на основе данных археологии конкретизировал рубеж, полагая, что крайним курским пунктом на Псле в XII в. являлось городище в Ворожбе (по отношению Сум – ниже по течению), после которого следовал 40-километровый разрыв (Моргунов Ю.Ю., 1994. С. 28; 2003а. С. 88). Эту границу принимает и В.В. Приймак, однако он считает, что в указанное время памятники, расположенные от Ворожбы вверх по течению реки до широко известного в литературе комплекса у с. Горналь, составляли отдельную приграничную территорию, не входящую в Посемье (Приймак В.В., 1997а. Табл. I). Судя по приведенной карте, в основе последнего мнения лежит значительный разрыв, приходящийся на участок Псла между городищами, расположенными в округе Гочева и Горналя. Рассмотрим высказанное предположение.

А.К. Зайцев включил верхний Псел в состав Посемья на основании сообщения летописи под 1147 г. о том, что Глеб Юрьевич, заняв Курск, посадил своих посадников [выделено нами. – В.Е.] по Посемью “за полем” (Зайцев А.К., 1975. С. 96). Другими словами, посадников было не менее двух. Однако посылка двух или нескольких посадников только в Гочево (а других городищ в XII в. вплоть до Горналя неизвестно) выглядит малореальной. Таким образом, курские посадники должны были быть посланы и в какой- то из пунктов в районе современных Сум.

В пользу того, что “сумской” сгусток памятников входил в Посемье, свидетельствуют и данные археологии роменского времени. В IX-X вв. от Куриловки и Плехово, расположенных в районе Горналя, вверх по Пслу в размещении городищ действительно имеется разрыв примерно в 25 (от Плехово) – 27 км (от Куриловки) до “гочевского” скопления памятников, которое состояло из 7 городищ (карта). Но эта “лакуна” хорошо заполнена значительным количеством неукрепленных поселений, которых между Куриловкой и крайним в “гочевском” скоплении городищем Суходол насчитывается 11, причем значительная их часть (8) концентрируется в устье Воробжы, правого притока Псла, деля расстояние между городищами примерно пополам, что оказывается близким “посемьскому стандарту” расселения. Можно предположить, почему в этих условиях отсутствовала крепость. На интересующем нас участке Псла топографические условия мало подходили для создания укрепленных поселков. Впрочем, не исключено, что городище просто не сохранилось до наших дней. Но факт остается фактом: “посемьский” признак расселения роменцев – преобладание неукрепленных поселений – четко фиксируется на значительном отрезке верхнего Псла вплоть до Горналя – Великой Рыбицы, после чего довольно быстро “теряется”. Ниже по течению от Ворожбы ближайшее роменское городище Горка находится в 30 км. Однако, по сведениям В.В. Приймака, не исключено, что этот памятник, как и расположенное ниже по течению городище Азак, вообще не содержал роменских напластований. Таким образом, весьма вероятно, что “разрыв” в заселенности этого участка Псла был еще большим.

“Территориальная целостность” Посемья как бы нарушалась “полем” (ширина водораздела Сейма и Псла достигала 60–80 км), что, в общем, вполне понятно. С одной стороны, именно здесь проходил традиционный маршрут набегов кочевников, что, несомненно, представляло собой значительную опасность, с другой – в роменское время, как, впрочем, и в древнерусское, относительно высокие водоразделы практически не заселялись. Однако в Посемье имеется отступление от этого правила, которое выявилось после планомерных разведочных работ под руководством А.В. Кашкина. По Реуту, левому притоку Сейма, как оказалось, шла цепочка довольно многочисленных поселений, которые доходили практически до центральной части водораздела и максимально приближались к бассейну Псла, территориально увязывая сеймский и псельский регионы (Кашкин А.В., Узянов А.А., 1991). Столь неудобные для жизни условия должны были оправдываться какой-то целью, которая, судя по всему, заключалась в формировании целостной структуры расселения в Посемье. Видимо, необходимость в этом перевешивала риск существования в условиях постоянной угрозы набега. Таким образом, расстояние от крайнего южного поселения на Реуте у с. Высокое до ближайшего поселения в бассейне Псла у с. Гридасово составляло 22 км, до Гочевского комплекса – 35 км (карта). Интересно, что на Реуте не обнаружено ни одного роменского городища, что на уровне наших знаний об этом микрорегионе пока необъяснимо.

В заключение обзора географии Посемья по данным археологии кратко остановимся на довольно спорном вопросе о принадлежности территории донецкого клина, который протянулся на 150 км к югу от рассматриваемого региона, упираясь своим острием в “харьковские” городища Донецкое (летописный Донец) и Хорошевское. В древнерусское время эта весьма слабо населенная область, вероятно, входила в Курское княжение (Плетнева С.А., 1964; Зайцев А.К., 1975. С. 96; Моргунов Ю.Ю., 1994), хотя до сих пор не ясен ее статус. Тот факт, что здесь после значительного перерыва в 100–150 лет отстраивались крепости, причем нередко на бывших роменских городищах, приводит к выводу об определенной стратегической (не обязательно военной) заинтересованности славянского мира в их существовании.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

2.2. Городища

Определение границ Посемья позволяет нам оперировать количественными показателями при характеристике памятников, среди которых выделяется три основных типа: городища, неукрепленные поселения и древние кладбища, представленные главным образом курганами.

На территории Посемья известно 59 городищ, которые располагаются следующим образом: на Сейме с мелкими притоками (Рать и Курица) – 22, Тускаре – 5, Свапе с Усожей – 12 и на Псле – 20. В подавляющем большинстве случаев площадь их невелика (рис. 12). Для расчетов оказались пригодными 49 памятников, так как для ряда городищ установить первоначальные размеры не представляется возможным, главным образом из-за значительных повреждений. Площадь 82 % городищ не превышает 0,5 га, а памятники площадью более 1 га вообще единичны. К их числу относятся Мухино (1,1 га) и Старый Город (2 га) на Свапе, Гора Ивана Рыльского (2 га) на Сейме, а также Курское городище, площадь которого, по некоторым данным, которые будут рассмотрены ниже, превышала 3 га.

Укрепленные поселения, как правило, располагались на мысах, образованных либо при впадении в реки небольших притоков, либо при выходе в пойму балок и оврагов (рис. 13–14). Очень часто они отстраивались на месте поселков раннего железного века. Отклонения от топографического “стандарта” редки. Только в четырех случаях городища размещались на останцах (Гора Ивана Рыльского, Банище и Коробкино на Сейме, Красный курган на Свапе) (рис. 15). Общим для обоих типов является выбор, как правило, таких условий, при которых доступ к площадкам городищ был весьма затруднен особенностями рельефа или ландшафта. Помимо этого достаточно показательным параметром является высота над уровнем воды. Сразу оговоримся, что городищенские площадки нередко имели заметный уклон в сторону водоема, поэтому за точку отсчета бралась самая нижняя, как правило, расположенная в крайней мысовой части. В целом высоты городищ варьируют от 5-6 (Коробкино, Жидеево) до 60 м (Кудеярова гора), однако примеры подобного рода представляют собой крайние границы колебаний. Чаще всего при строительстве городищ выбирались площадки на высоте от 10 до 30 м (две трети всех случаев). Укрепленные поселения на отметках свыше 40 м являются редкими (Большое Горнальское, Фагор, Дроняево, Мешково), а свыше 50 м располагалась только площадка Кудеяровой горы.

user posted image

Рис.12. Гистограмма соотношения количества городищ Посемья и их площадей

user posted image

Рис.13. План Большого Горнальского городища

user posted image

Рис.14. Городище у д.Липино и с.Шуклинка

user posted image

Рис.15. План городища Гора Ивана Рыльского

Склоны городищ зачастую очень крутые, в некоторых случаях прослеживаются следы подрезок – эскарпы. Чаще всего с напольной стороны имеются остатки укреплений в виде вала и примыкающего к нему рва. Нередко высота валов достигает 4–5 м (Переверзево, городище 2, Шуклинка, Ратское и т.д.). В тех случаях, когда сохранился въезд, он располагается справа, если стоять на городище лицом к “напольной” стороне, и прослеживается в виде “разрыва”: оконечность вала на 2–3 м не доходит до края площадки (Переверзево, Шуклинка, Липино, Лысая Гора, Ратманово, городище 2, Большое Горнальское и Ратское городища). Изредка на склоне городища сохраняется даже пандус въездной дороги, частично совпадающий со рвом. Классическим примером подобного рода является Ратское городище. Въезд в виде пандуса шириной 2-2,5 м начинался у западного подножья, постепенно поднимаясь, окружал по дну рва значительную часть городища и у восточного края склона выходил на площадку, непосредственно внутрь фортификаций. Использование “правостороннего” въезда неслучайно. Попытка противника взять городище “с изгона” со стороны въезда приводила к тому, что нападавшие вынуждены были подставлять правый, незащищенный щитом бок под удары обороняющихся жителей.

На городищах Посемья изредка встречаются две линии укреплений (Кудеярова гора, Комаровка), а также две (Старый Город, Гочево – Крутой курган) или даже три (Моисеево) укрепленных площадки, однако эти памятники имеют напластования разных эпох, и бесспорное соотнесение их с роменским временем невозможно. В Горнале остатки распаханного вала охватывали значительную часть селища. Иногда валы на городищах не прослеживаются. Часть таких случаев, вероятно, объясняется разрушением памятников, однако иногда мы вправе предположить, что валы изначально отсутствовали. Такая ситуация отмечена на городище в Лещиновке: с напольной стороны имеется ров, а склоны мыса имеют большую крутизну, заметно увеличенную эскарпами.

Традиционно считается, что для роменских городищ весьма характерными являются конструкции укреплений, состоящие из рва с отсыпанным по его внутреннему краю валом, по вершине которого идет вертикальный частокол из бревен (Сухобоков А.В., 1975. С. 62–64; 1990. С. 27, 28). В последнее время А.В. Григорьев выступил с обоснованием более сложной картины роменских фортификационных сооружений. По его мнению, они могут быть разделены на два основных типа. К первому типу относятся стены, сооруженные в виде двух параллельных вертикально установленных столбов, пространство между которыми было забутовано землей. Сооружения второго типа также представляли собой стены, однако из рядов срубов, также забутованных грунтом (Григорьев А.А., 2000. С. 65).

В Посемье укрепления исследовались на городищах Шуклинском, Большом Горнальском, Переверзевском 2-ом, Мешковском, Капыстичиском, Ратском, а также в Зеленом Гае. С точки зрения реконструкции наибольший интерес представляют ратские материалы, полученные в ходе раскопок 1992 г. Это во многом определялось масштабом работ, а также сохранностью сооружений (Енуков В.В., Енукова О.Н., 1993). Укрепления исследовались траншеей шириной 4 м, которая в основании превратилась в раскоп площадью 96 кв. м при глубине от вершины вала около 9,5 м. Работы велись пластами по 20 см, а в их пределах выделенные слои с соответствующей фиксацией материалов разбирались отдельно. В результате появилась возможность детального совмещения результатов стратиграфических и планиграфических наблюдений.

Всего было выявлено 7 последовательных строительных периодов (рис. 16). Первому из них, относящемуся к скифской эпохе, соответствует небольшая насыпь из обожженного красновато-оранжевого суглинка, под которым прослежена канавка частокола (слои 43–45, 48). С внутренней стороны к ней примыкала прямоугольная столбовая постройка. Сооружения последующих пяти периодов (2-й – 6-й), конструктивно очень близкие, были связаны с роменской культурой. Они состояли из вала, с внешней стороны подножья которого устанавливался частокол из расколотых пополам дубовых бревен, причем он имел наклон в сторону площадки городища. Частоколы, сохранившиеся на высоту около 2 м, возводились таким образом, что плоские стороны бревен были обращены в сторону площадки городища. Значительная часть столбовых ямок прослеживалась в виде пустот, повторявших форму бревен. По их стенкам имелись остатки древесного тлена, в некоторых случаях образовывавшие скопления.

Последовательность возведения укреплений роменского времени выглядит следующим образом. В ходе 2-го строительного периода над сооружениями скифского времени был насыпан вал (слои 28, 29, 40, 42). На его вершине, в слое 30, который был насыщен продуктами горения, сохранились остатки деревянных конструкций в виде толстого (диаметром около 50 см), расколотого пополам бревна, которое шло вдоль гребня вала и перекрывалось остатками деревянного настила. С внешней стороны в бревне имелись две поперечных вырубки-паза. У подножья насыпи был установлен частокол I. Укрепления были уничтожены пожаром, причем его источник находился на самой площадке городища, так как дерево сооружений обгорело именно с внутренней стороны. Древесный тлен в частоколе, который на отдельных участках сохранился до 2,8 м (высота по вертикали), вообще не имел следов огня.

В ходе 3-го строительного периода вал был досыпан (свита слоев до 19-го включительно), при этом остатки конструкций предшествующего времени или вообще не разбирались, или были убраны частично, что нехарактерно для последующих строительных периодов. У основания вала был возведен частокол II, бревна которого, в отличие от 2-го периода, были забиты в грунт. Не исключено, что в дальнейшем деревянные конструкции были разобраны по причине ветхости, о чем свидетельствует отсутствие следов огня. При раскопках сложилось впечатление, что некоторые бревна частокола “выломали”, наклонив их в сторону площадки, при этом была нарушена и вершина вала.

Сооружения 4-го (до слоя 15, частокол III) и 5-го (до слоя 13, частокол IV) строительных периодов имеют много общего. Так, при их возведении размеры вала хоть и увеличивались, но не принципиально. Бревна частокола, как и в 3-м периоде, вбивались. Наконец, в обоих случаях они погибали в огне пожара.

При строительстве укреплений 6-го периода сохраняются конструктивные решения предшествующего времени, однако при этом наблюдается определенное своеобразие. Во-первых, вал был существенно досыпан как по ширине, так и по высоте. Во-вторых, основания бревен были неглубоко вкопаны и присыпаны грунтом с внешней стороны. В-третьих, перед частоколом V на расстоянии в 1,5–2 м был выкопан ров глубиной 1,6 м (считая от подножья частокола), ширина которого доходила до 3,8 м. Фортификации последнего роменского периода погибли в огне очень сильного пожара. Его отражением является мощный горелый слой 10 и перекрывающий его слой 9, в котором также содержалась значительная примесь продуктов горения.

7-й период связан уже с древнерусским временем. Укрепления этого времени, возведенные на вершине вала, очень плохо сохранились, поэтому говорить об их конструктивных особенностях сложно. Судя по находкам, они были отстроены не ранее конца XI – начала XII вв.

user posted image

Рис.16. Разрез вала Ратского городища

user posted image

Рис.16. Разрез вала Ратского городища (продолжение)

Материалов для определения хронологии роменских оборонительных сооружений недостаточно. Индивидуальные находки (глиняные пряслица, астрагалы, оселок, стеклянная сильно коррозированная шаровидная бусина, литейная формочка из мергеля, железный нож, а также обломки неопределенных предметов из железа, стекла, мергеля, глины, кости) имеют широкий хронологический диапазон. В определенной мере уточнить временные рамки позволяет анализ керамического комплекса. В слоях 40 и 42, которые составляли основу насыпи вала второго периода, наряду с обломками посуды раннего железного века господствовала лепная роменская керамика. Только в слое 42 был найден единственный фрагмент стенки грубого, подправленного на примитивном круге сосуда, что обычно для роменской культуры начиная с ранних этапов ее существования. С этим строительным периодом связаны две хозяйственных ямы и постройка подпрямоугольной в плане формы, которая “врезалась” с внутренней стороны в насыпь вала. В заполнении объектов была обнаружена только лепная роменская керамика. Однако в слое 30, который связан с гибелью в огне деревянных конструкций, при господствующей в количественном отношении лепной роменской керамике, среди которых были и крупные фрагменты, было найдено 2 фрагмента стенок киеворусских круговых сосудов (3,8 % от количества обломков, найденных в слое). Такая посуда начинает импортироваться в Посемье во 2-й – 3-й четверти X в. (Узянов А.А., 1981. С. 86; 1982а. С. 93; Куза В.А., 1990. Табл. 2).

Небольшая (менее 4 %) примесь киеворусской посуды в роменском керамическом комплексе сохраняется и в напластованиях последующих строительных периодах. Эти доли идентичны соответствующим параметрам других памятников Посемья (Григорьев А.В., 2000. С. 41-–47. Рис. 15). Таким образом, самые ранние укрепления Рати были возведены во время, предшествующее началу поступления киеворусской керамики, однако гибнут они уже после начала ее ввоза. Отметим, что, по наблюдениям А.А. Узянова, поселения Потускарья, которые составляют самую мощную по плотности памятников зону концентрации не только в Посемье, но и в ареале всей роменской культуры, формируются не ранее конца IX в. (Узянов А.А., 1983б. С. 81). Ратское городище, расположенное в непосредственной близости к Потускарью, но уже практически на восточном порубежье Посемья, очевидно, возникает примерно в то же время.

Размещение роменских частоколов у подножья валов неизбежно приводит к выводу о том, что их насыпи не увеличивали высоту укреплений, а являлись элементом внутренних несущих конструкций. Лучше всего сохранились остатки фортификаций 2-го периода, на основе материалов которого и удобнее всего восстановить основные конструктивные особенности ратских укреплений. На горизонтальные лаги, одним концом опирающиеся на бревно, помещенное вдоль вала, а другим закрепленные в частоколе, был положен настил. Подобная конструкция, однако, не могла обладать прочностью, так как частокол имел наклон, а основания бревен были даже не вкопаны, а только присыпаны с внешней стороны грунтом. Жесткость в этой ситуации могли дать только связки из отдельных стоек- бревен, в результате чего сооружение в разрезе имело вид треугольника. Связки одним концом упирались в бревно на вершине вала, вероятно, в прослеженные вырубки, а вторым – в поперечное бревно с внутренней стороны частокола. Конструкция, соответственно, получалась жесткой, а основание бревен можно было даже не вкапывать, так как частокол, по сути дела, “стоял”.

Оборонительные сооружения Ратского городища последующих роменских периодов основывались на тех же принципах, хотя и имели небольшие отклонения. Бревна частоколов 3-го – 5-го периодов забивались в грунт на глубину до 2 м. Тем не менее бревна частокола 6-го периода были опять заглублены в грунт всего только на 0,9 м.

Материалы Ратского городища дают уникальную возможность установить ориентировочную высоту частоколов до основания бойниц. Известна высота валов. При подсчетах условно считалось, что они за прошедшую тысячу лет осели примерно на треть. С учетом толщины опорного бревна на вершине вала, толщины самого настила и опорных лаг, а также роста человека до уровня груди (позиция для стрельбы из лука) высоты частоколов получились следующими: 2-й и 3-й периоды – 4,3–4,5 м, 4-й и 5-й периоды – 5,7–5,8 м, 6-й – 8,7 м (рис. 17: 1).

Естественно, нельзя точно определить, каким образом оформлялась верхняя часть частокола, однако есть все основания полагать, что в нем имелись бойницы, в пользу чего имеются следующие аргументы. Частоколы в ранние периоды, если предположить, что они скрывали воинов только до уровня груди, были не столь высоки, чтобы надежно защитить оборонявшихся жителей, тем более что в это время перед укреплениями отсутствовали рвы. Помимо того что защитники в этой ситуации вынуждены были бы подставлять под выстрелы лучников лицо и грудь, нападавшие, с учетом заметного подъема прилегающего с напольной стороны участка местности, получили бы возможность стрелять прямой наводкой, пуская стрелы по практически горизонтальной траектории. Представить себе такую ситуацию сложно. Наверняка частокол по высоте перекрывал рост человека. В этих условиях обороняющиеся были надежно защищены не только от фронтальных ударов, но и от стрел, пущенных навесом, так как сверху их закрывал нависающий “козырек” наклонного частокола. При использовании для частоколов расколотых пополам бревен бойницы было очень легко сделать на их вертикальных стыках, в местах утончения, при этом на прочности фортификационных сооружений это практически не сказывалось.

Полученные материалы позволяют объяснить, почему вал на Ратском городище был возведен только с напольной стороны, а также причину отсутствия отчетливых следов фортификаций при раскопках по остальному периметру площадки городища. Здесь основание частокола “опускалось” на склон городищенского мыса. Своим основанием он опирался на выступ от эскарпа, как бы “обшивая” верхнюю часть склонов. Настил, связанный с частоколом, “лежал” на площадке городища или на сравнительно небольшой подсыпке. Напомним, что в Посемье искусственная подрезка склонов отмечена на многих роменских городищах. В некоторых случаях она сохранилась практически по всему периметру склонов городища, за исключением напольной части (например, Кудеярова гора).

user posted image

Рис.17. Оборонительное сооружение типа "косой острог"

В свете материалов Ратского городища появляются основания для иной интерпретации укреплений Горналя, который по степени изученности и полученной исторической информации представляет собой один из ведущих памятников не только для Посемья, но и для всего роменского ареала. При исследованиях укреплений Большого Горнальского городища А.В. Куза выделил как минимум четыре строительных периода, причем начиная с 3-го были прослежены сохранившиеся до 1,5 м частоколы из наклонных дубовых плах, которые, по мнению автора, облицовывали внешний склон городища (Куза А.В., 1981. С. 31. Рис. 20). Однако помимо этих частоколов, условно говоря “вспомогательного” характера, “главного” частокола, который, по логике, должен был идти по краю площадки, обнаружено не было. Позднее А.В. Куза, характеризуя оборонительное зодчество славян в IX–X вв., пишет, что на ряде поселений укрепления были более совершенными по сравнению с другими: валы сооружались по всему периметру, а “поверху устраивался не только частокол, но и деревянные стены”. В качестве примера приводится Горналь (Древняя Русь, 1985. С. 168).

Мысль о стенах в Горнале была положена в основу графической реконструкции А.В. Григорьева. Судя по тексту, исследователь согласен с выводами А.В. Кузы о поэтапности возведения частоколов, однако на рисунке они почему-то изображены существующими одновременно. Частоколы образуют несколько линий “надолбов”, выше которых на краю площадки изображена стена, состоящая из клетей в виде общего сруба в одну линию (Григорьев А.В., 2000. С. 71. Рис. 26). Остается непонятным, зачем делались эскарпы с пандусами в основании, если после установки частоколов пространство между ними засыпалось грунтом. Это существенно увеличивало и так огромный, с учетом срубов, объем работ. Несравненно проще было бы их вкопать.

Что же послужило основанием для вывода о горнальских стенах? В публикации остатки укреплений характеризуются очень кратко, что заставляет обратиться к архивным материалам. Деревянные конструкции (помимо частоколов) были прослежены А.В. Кузой как с напольной стороны (траншея), так и у восточного края площадки городища (раскопы 11 и 12). В раскопе 11 на глубине 1,7 м от поверхности был обнаружен слой желтой глины с прослойками золы и угля, в котором находились полуобгоревшие бревна. Одно, нижнее, лежащее поперек линии укреплений, и второе, выше, расположенное перпендикулярно первому, вдоль линии вала. Каким образом они соединялись, неясно, так как этот участок был разрушен ямой 2. Следующий строительный период соотносится со слоем глины, смешанной со скифским слоем. Он охарактеризован следующим образом: “Второй ряд бревен лежал выше первого на 0,1 м”. Сколько их было – не указано (АИА РАН. Р-1. № 7362. Л. 34). В этих описаниях в принципе можно усмотреть остатки клетей, однако таким же образом могли выглядеть и остатки настила, что особенно справедливо для раннего периода сооружений (опорное бревно и расположенная выше перпендикулярно ему лага). В пользу этого как раз свидетельствует профиль, приведенный А.В. Кузой в публикации (Куза А.В., 1981. Рис. 2).

В раскопе 12 остатки укреплений сохранились хуже. Отмечено только, что в северном борте между двумя слоями, составлявшими насыпь вала общей высотой 1 м, шла зольная прослойка толщиной 5 см. Аналогичная прослойка наблюдалась и в восточном борте (АИА РАН. Р-1. № 7362. Л. 35). Это описание подходит в большей степени к остаткам настила, нежели клети.

При прорезке траншеей вала с напольной стороны А.В. Куза отмечал следующее: “Основу вала [самый ранний период сооружения. – В.Е.], как и вала в раскопах 12 и 11, составляли бревна, уложенные параллельно и перпендикулярно его продольной оси”. Сколько было бревен, не указано, однако опять-таки описаны скорее остатки настила, а не клети.

В последующие два строительных периода в соответствующих подсыпках вала какие-либо остатки деревянных конструкций не обнаружены. В подсыпке 4-го периода отмечено два бревна диаметром 10 см, ситуация с которыми характеризуется следующим образом: “Для укрепления насыпи в нее укладываются (вдоль) бревна” (АИА РАН. Р-1. № 7362. Л. 38–39). К сожалению, расстояние между ними не указано, однако, судя по их небольшому диаметру, они вряд ли могут соотноситься со срубом, тогда как со спаренной лагой настила – вполне.

Таким образом, бесспорных следов клетей при раскопках Горналя не обнаружено, а приведенные автором описания в гораздо большей степени соответствуют настилам. Серьезным аргументом в пользу этого являются остатки конструкций, обнаруженных А.В. Кузой в траншее, которая была ориентирована вдоль напольного вала (раскоп 9). На глубине двух штыков от поверхности было встречено, по мнению исследователя, “вероятно, наземное хозяйственное сооружение”. Оно характеризуется как “клеть” размером 1,7 х 1,4 м. Сохранилось 5 широких плотно уложенных досок пола. Конструкция стен “клети”, по предположению исследователя, была столбовой. От нее сохранился “столбик” диаметром 0,1 м и “жерди западной и южной стен длиною 1 и 1,2 м и диаметром 0,06 –0,1 м”. Остатки дерева находились в горелом слое (АИА РАН. Р-1. № 7362. Л. 19).

В публикации данное сооружение интерпретировано как постройка 11 (Куза А.В., 1981. С. 21. Рис. 9: 5). С этим сложно согласиться ввиду того, что в таком случае столбовое сооружение располагалось на гребне вала, где должны были проходить “стены” укреплений. В свою очередь описанные конструкции вполне соответствуют остаткам настила, аналогичного фортификациям Рати.

Ратские материалы позволяют полагать, что и в горнальском случае использовался прием возведения “косого частокола”, при этом зодчие искусно учли особенности местной топографии. Мыс Горналя имеет несравненно большую высоту над уровнем воды по сравнению с Ратью (соответственно более 40 м и 14 м). Кроме того, в северо-восточной части площадки городища мыс заметно “сужался”, образуя небольшой перешеек. В этих условиях объем работ в ходе сооружении рва значительно сокращался, а землю при этом в основном сбрасывали вниз, только немного подсыпая край площадки, что было, естественно, значительно легче, нежели возводить из нее насыпь вала. Сброс земли вниз, в отличие от Рати, был возможен и не ослаблял оборонительных свойств ввиду большого запаса высоты. Каждому новому частоколу соответствовала в основном не подсыпка вала, как на Рати, а углубление рва, в результате чего укрепления со временем как бы “спускались” по его склону, а перепад высоты между основанием частокола и площадкой поселения увеличивался при переходе от одного строительного периода к другому. Именно по этой причине вал Ратского городища несравненно выше, нежели Горнальского. К сожалению, в последнем случае расчет высот с использованием предложенной выше методики затруднен, так как край площадки, судя по всему, с каждым обновлением подвергался перепланировке.

В 2001 г. при раскопках А.В. Зориным городища Капыстичи на р. Свапе были обнаружены конструкции (1-й и 2-й строительные периоды), идентичные ратским. Наклонные частоколы из расколотых пополам бревен, сохранившиеся в 1-м периоде на высоту более 2 м, защищали городище с напольной стороны (Зорин А.В., 2003).

Использование наклонных частоколов, помимо очевидных выгод как оборонительных свойств (отсутствие при стрельбе “мертвых зон”, надежная защита от стрел, пущенных с фронта и навесом), так и экономичности (использование одного бревна “половинками”), видимо, определялось и характером употребляемого материала в сочетании со стремлением максимально уменьшить трудозатраты. Бревно в сечении имеет форму вытянутой трапеции (комель и вершина). В случае сооружения вертикального частокола без соответствующей подтески бревен неизбежно получались бы зазоры, увеличивающиеся к вершине. При установке частокола по плавно скругляющейся линии с наклоном к центру городища зазоры “исчезали”.

К сожалению, провести сравнение фортификационных конструкций с материалами других исследованных памятников Посемья сложно. Опубликованные материалы раскопок вала Шуклинского городища не дают оснований для реконструкций укреплений. В то же время полученные данные как планиграфического, так и стратиграфического характера не противоречат предложенной выше реконструкции, а некоторые отмеченные особенности даже позволяют говорить о возможной конструктивной близости. Так, на вершине насыпи одного из строительных периодов были прослежены остатки мощных деревянных настилов, погибших при пожаре (Никольская Т.Н., 1958. С. 77. Рис. 23). То же самое можно сказать и о Зеленогайском городище. Остатки дерева в основании вала очень похожи на следы настилов (Сухобоков О.В., Моця О.П., 1987. С. 84–86).

Результаты раскопок укреплений в Мешково и Переверзево не опубликованы, и о них имеется только краткая информация. Мешково имело особый статус: в середине – конце X в. поселение представляло собой производственный центр, ориентированный на варку железа, поэтому вряд ли его можно поместить в цепочку роменских крепостей в системе обороны Посемья. “Ограда” с невысоким (до 0,4 м) валом и неглубоким (до 0,6 м) рвом (АКР. Курская область, 1998. С. 192) не могла служить для защиты от военных набегов, скорее она препятствовала проникновению диких животных.

Традиция возведения подобных фортификаций, в роменское время отмеченная пока только в Посемье, известна и позднее. В близкой технике были возведены укрепления посада Курска, датирующиеся серединой – 2-й половиной XI в. (Енуков В.В., 1998б. С. 84. Рис. 2). В целом, однако, для древнерусского периода, когда широкое распространение получают стены из рубленных клетей или городней, такая конструкция нехарактерна. Тем интересней тот факт, что конструкции с применением наклонных частоколов переживают “ренессанс” в эпоху позднего средневековья и нового времени главным образом на окраинах Русского государства в связи с освоением бескрайних территорий за Уралом, когда они получают заметное распространение под названием “косых острогов” (Носов К.С., 2003. С. 62). Это можно объяснить только их простотой и эффективностью, что и было по достоинству оценено переселенцами (рис. 17: 2). К.П. Крадин описывает их следующим образом: “Среди разновидностей тыновых стен представляет интерес “косой острог”, у которого заостренные сверху бревна имели наклонное положение. Такая стена поддерживалась небольшой насыпью изнутри крепости, специальными “козлами” или же пристроенным к стене помостом”. Подобным образом были оформлены стены Охотского острога, который вначале и назывался “Косым острогом” (Крадин К.П., 1988. С. 14).

В заключение обзора городищ Посемья остановимся на еще одном памятнике, который формально входит в эту категорию. Городище Курочкино-1 расположено на левом берегу Псла, почти напротив хорошо известного Гочевского археологического комплекса, размещающегося на правом берегу реки. Оно имеет площадку правильной круглой формы, диаметр которой в пределах валов высотой 0,5–2 м составляет 14 м (рис. 18). Прослеживаются остатки рва, который, вероятно, окружал в древности большую часть площади. В культурном слое толщиной около 0,4 м была обнаружена роменская керамика. Малые размеры, необычная топография памятника (левый берег реки, невысокая пойма в непосредственной близости у воды), а также размещение неподалеку от значительного скопления роменских городищ и поселений позволяют осторожно предположить, что это – остатки святилища.

user posted image

Рис.18. План городища Курочкино-1

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

2.3. Неукрепленные поселения

В роменское время значительно более распространенными в количественном отношении по сравнению с городищами были неукрепленные поселения, которых в настоящее время насчитывается 258. В условиях Посемья реальное преобладание было, вероятно, еще более ощутимым, так как территория по Свапе – крупнейшему притоку Сейма – исследована явно недостаточно, хотя разведочные работы, начавшиеся под руководством А.М. Обломского в 2003–2004 гг., постепенно заполняют эту лакуну.

Роменские неукрепленные поселения Посемья располагались, как правило, по берегам рек и ручьев. Для выяснения ведущих причин, лежащих в основе выбора мест поселений, первоначально разделим имеющиеся материалы на основе топографических признаков, информация о которых в интересующем нас объеме присутствует в 241 случае. Выделяется пять типов памятников. К типу 1 относятся 38 поселений на дюнах или небольших останцах, расположенных в поймах или на невысоких первых речных террасах (рис. 19). Поселения типа 2 были приурочены к мысам (всего 81 памятник) (рис. 20). Тип 3 является самым многочисленным. Входящие в него поселения располагались на первой (104 памятника) или второй (14) речной террасах (рис. 21). Тип 4 включает в себя поселения на высокой пойме (3 случая). Тип 5 представлен единственным поселением Воскресенская гора, которое располагалось на высоком (около 30 м) останце, непосредственно примыкавшем к городищу Гора Ивана Рыльского.

Представленное членение является во многом традиционным и не всегда, как можно полагать, отражает сущность явления, чему наглядным доказательством является тип 3. Логично было бы предположить, что группа поселений, расположенных на второй террасе, в основном тяготела к большим высотам, нежели группа, приуроченная к первой террасе. В реальности все выглядит с точностью “до наоборот”. Практически все самые “высокие” поселения относятся к первой группе, чему прекрасный пример дает горнальское скопление памятников, включающее в себя 8 из 10 поселений, расположенных выше 37 м. В свою очередь, для организации поселений второй группы хотя и выбиралась вторая терраса, но, как правило, относительно невысокая. Сравнение выделенных типов по высотам показало, что все они тяготеют к одним и тем же отметкам, что позволяет использовать этот параметр в качестве одного из определяющих. Три четверти всех памятников (72,2 %) располагалось на высоте, не превышающей более чем на 10 м уровень воды, при этом пик приходится на интервал между 3 и 6 метрами (рис. 22). Поселения, для которых были выбраны площадки выше, в большинстве своем размещались около городища или в непосредственно близости от него. Классический пример тому – памятники, расположенные в “крайней правой” части графика, входящие по высотным отметкам в интервал между 37 и 48 метрами. Всего их учтено 10, из них 8 относятся к горнальскому скоплению, оба городища которого находятся на высокой (от 40 м) террасе правого берега Псла.

user posted image

Рис.19. План селища 2 у с. Ванино (тип 1)

user posted image

Рис.20. План селища 1 у с. Никольское (тип 2)

user posted image

Рис.21. План селища у хут. Покровский (тип 3)

Представленная выше типология позволяет взглянуть под несколько иным углом на выбор места для поселения. Для них использовались мысовые участки с не ярко выраженными рельефными признаками, и вряд ли можно предполагать, что их жители рассчитывали использовать склоны как некие рубежи защиты. Здесь, скорее, можно усмотреть стремления иного характера: например, увеличение обзора, использование ветра для уменьшения количества кровососущих насекомых, которыми изобилуют поймы, и т.д. Так или иначе, поселение “приобретало” природные границы, за которые оно не выходило.

Исходя из этого, поселения можно разделить на две большие группы: 1) поселения, тяготеющие к неким возвышенностям, площадки которых имели определенные естественные границы; 2) поселения, располагавшиеся на местности в условиях отсутствия сколько-нибудь выраженных топографических границ. В первую группу входят памятники типов 1, 2 и 5 (всего 120), во вторую – типов 3 и 4 (121). Получается, что в половине случаев семичи демонстрируют желание использовать вполне определенные особенности рельефа.

user posted image

Рис.22. График зависимости расположениея роменских неукрепленных поселений над уровнем моря

Наиболее характерными для роменцев Посемья были небольшие поселения, площадью 0,3-0,8 га, представлявшие собой, по сути дела, “хутора”, состоящие из одного, возможно, двух дворов. Примером тому служат исследованные в разные годы поселение 4 у Тазово (Григорьев А.В., 2000. С.100; АКР. Курская обл. 1988. С. 205), селища у Гремячки и Каменки на Псле (АИА РАН. Р-1. № 7183. Л. 1–14, 26–29) и хут. Студеновский на Сейме (раскопки О.Н. Енуковой в 2000 г.). Только десятая часть всех поселений имела площадь от 1 до 2 га, примерно столько же имело большие размеры. Сразу следует оговориться, что сравнение поселений с точки зрения их площадей имеет сложности вполне объективного характера, что в первую очередь относится к крупным памятникам. В подавляющем большинстве случаев они имеют напластования разных исторических периодов, однако их описание чаще всего приводится в суммарном виде, поэтому вычислить пределы поселений интересующего времени бывает достаточно сложно.

Тем не менее можно говорить о достоверно крупных роменских неукрепленных селищах Посемья, когда мы имеем дело с однослойным памятником. Кроме того, в отдельных случаях размеры были установлены в ходе раскопок. К таким “гигантам” относятся селище 1 в Горнале (5 га), селище 2 в Фонове (3,8 га), селище в Шуклинке (3 га), селище 1 в Куркино (2,6 га), селище 2 в Старково (2,4 га), вероятно, селища 1 в Лебяжьем (более 5 га) и Липино (около 10 га). Самым крупным является селище 1 в Жерновце (более 10 га), которое было исследовано А.А. Узяновым. По формальным признакам оно относится к числу многослойных, однако общую площадь памятника определяла территория с объектами, в заполнении которых присутствовала роменская керамика.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

2.4. Структура расположения памятников

Анализ взаиморасположения поселений приводит к выводу о том, что для роменцев Посемья характерными являются скопления, которые можно определить как минимальные зоны концентрации памятников (далее – МЗКП). Объективно на это впервые обратил внимание А.В. Куза в своем исследовании, посвященном Большому Горнальскому городищу (Куза А.В., 1981. С. 31–33). В дальнейшем это положение было развито А.А. Узяновым. “Микрорегионы”, или “гнезда”, состояли из городища, примыкающего к нему селища, которые окружали 5–12 небольших неукрепленных поселений-“ хуторов” с 1-2 “усадьбами”, а также небольшая (1–5 насыпей) курганная группа. Такие “гнезда” разделяли труднопроходимые элементы рельефа (балки, овраги, заболоченные участки поймы и т.д.), при этом незанятые пространства составляли не менее 1–3 км. Соответственно, такой микрорегион имел размеры примерно в 6–8 км, а городища отстояли друг от друга на 7–9 км. При этом исследователь полагал, что отдельные гнезда могут состоять только из неукрепленных поселений. В целом же в долинах малых рек (Тускарь, Рать, Свапа) расположение и количество гнезд “отражает десятеричную систему членения территории” (Узянов А.А., 1985; 1987). Позднее автор с некоторой корректировкой повторил сделанные выводы. В частности, расстояния между городищами он определил в 5–7 км (Узянов А.А., 1991. С. 152; 1993. С. 89).

Мысль о “десятеричной системе” как элементе племенной организации была высказана Б.А. Рыбаковым (Рыбаков Б.А., 1993. С. 263–264). На материалах Посемья она как раз не подтверждается, в чем легко убедиться, обратившись к карте памятников. Собственно, отсутствуют конкретные примеры ее существования и в трудах А.А. Узянова. Но группировка памятников в “гнезда” (МЗКП) представляет собой удобный исследовательский инструмент, при этом их важным элементом являются городища. Они представляют собой достаточно ясные и, что самое главное, зачастую хорошо определимые маркеры, свидетельствующие о скоплении населения. Это положение остается верным и для случаев, когда поселения вокруг городищ присутствуют в небольшом количестве или вообще не выявлены, так как на территории самих укрепленных поселков, несомненно, проживала заметная часть семичей.

На рис. 23 представлен график зависимости между количеством городищ и расстояниями между ними. При расчетах расстояний учитывались излучины рек, реально увеличивающие пространственные отрезки. В отдельных случаях, исходя из конкретных ситуаций, было допущено отступление от определяющей роли городищ. Не были учтены городища Курочкино и Мешково. Первое, как уже указывалось, скорее всего, имело культовый характер, второе представляло собой ремесленный поселок. Для расчетов не использовались также близко расположенные (от 0,1 до 1 км) укрепленные поселения, которые явно составляли единые комплексы (городища у д. Горналь, Долгий Колодец, Дроняево, Ратманово). Правильность такого подхода подтверждается и тем, что городищ, расположенных на расстоянии от 1 до 2,5 км, не выявлено.

На графике четко фиксируются два пика, которые соответствуют двум вариантам расстояний между городищами. “Разрывы” первого варианта укладываются в интервал от 3 до 11 км и фиксируются в подавляющем большинстве наблюдений (36 из 48, или 75 %). В свою очередь, в этих пределах наиболее характерными являются расстояния в 6-8 км, что немного корректирует приведенное выше мнение А.А. Узянова. Второй вариант соответствует интервалу в 15–25 км. В количественном отношении он заметно уступает первому (зафиксирован в 11 наблюдениях из 48). Остановимся на этом варианте подробнее (рис. 24, 25; прилож., табл.1).

Сразу обращает на себя внимание тот факт, что в абсолютном выражении отрезки первого варианта примерно в 2 раза меньше расстояний второго варианта. Другими словами, они как бы соответствуют ситуации, когда в силу каких-либо причин в “цепочке” городищ было пропущено одно из “звеньев”. Что это могли быть за причины? В целом ряде случаев увеличенные “разрывы” хорошо объясняются рельефом местности, когда в условиях низких и слабо проработанных берегов подходящую площадку для возведения укреплений найти было практически невозможно. Классическим примером тому является участок гидросети по Сейму от Липинского городища и далее вверх по течению, включая низовья Тускаря (до Курска) и Рати (до Ратского городища). Почти на всем его протяжении тянется низкая песчанистая пойма, которую на значительном удалении от уреза воды ограничивают невысокие, сглаженные террасы. Единственное место, где у реки, еще до Липино, имеется возвышенность, находится у д. Маслово. Интересно, что она располагается на левом берегу Сейма, тогда как подавляющее большинство городищ Посемья располагаются по правым берегам рек. Тем не менее роменцы использовали первую же возможность для строительства укрепленного поселения. Расстояние до Липино составляет 10 км, что укладывается в пределы первого варианта.

user posted image

Рис.23. График зависимости росстояний между городищами и их количеством

user posted image

Рис.24. Городища по Сейму и Свапе

user posted image

Рис.25. Городища по верхнему течению Псла

Практически аналогичная ситуация имеется на отрезке между городищами Люшинка и Банищи. Вниз по течению Сейма от Люшинки правый берег реки понижается, и далее до устья Свапы тянется широкая заболоченная пойма. Не случайно Банищи и следующее за ним Коробкино относятся к редкому для Посемья типу городищ, расположенных на невысоких останцах: нижние точки площадок находятся на отметках 7 и 5 м соответственно, что крайне нехарактерно для региона. Как и в случае с Маслово, роменцы опять-таки воспользовались первой же, хотя и не полностью подходящей, возможностью для строительства укрепленных поселений.

По тем же причинам практически непригодным для строительства укрепленных поселков является участок между Капыстичами и Синайкой на Сейме. Справедливости ради стоит отметить, что между ними располагается памятник у д. Асмолово, который в литературе традиционно относится к числу городищ, однако, ввиду его расположения (5–7 м над уровнем реки) и в связи с отсутствием отчетливых остатков оборонительных сооружений, мы отнесли его к неукрепленным поселениям. Тем не менее Асмолово делит расстояние второго варианта на отрезки в 5 и 8 км, что очень близко пику графика, соответствующему наиболее характерным отрезкам первого варианта. Обнаруженное неподалеку в ходе разведок А.М. Обломского 2003 г. роменские селища у Игнатьево и Березников позволяет полагать, что здесь проявляются признаки МЗКП.

В целом малопригодными для возведения городищ являются берега и на участке от Суходола до Плехово. После Суходольского городища Псел имеет широкую заболоченную пойму. Терраса правого берега в отдельных местах приближается к реке на 0,5–1 км, однако зачастую имеет пологие склоны и не образует мысов.

Низкие, заболоченные берега отличают Свапу между Старым Городом и Ратманово. Здесь только в двух местах (у дд. Гришино и Моршнево) правый берег повышается и выходит небольшими участками к пойме Свапы. К сожалению, бассейн реки, особенно выше г. Дмитриева, археологически изучен крайне слабо. Район д. Моршнево был обследован А.М. Обломским в 2004 г. На берегу небольшой речки Осмонь, в 1 км от Свапы, располагался единственный на всю округу мыс высотой около 20 м, где было обнаружено селище с напластованиями роменского и древнерусского времени. В целом участок Моршнево–Ратманово нуждается в детальном изучении.

Приведенные примеры объективно заметно “сглаживают” на графике пик второго варианта, построенного по формальным признакам, и позволяют считать, что отрезки в 3–12 км при господстве расстояний в 6-8 км действительно являются идеальными, к которым и стремились при возведении укрепленных поселений. В свою очередь, выбор топографически нетипичных и малоудобных мест под строительство укрепленных поселений (Маслово, Банищи, Коробкино, возможно, Асмолово) позволяет осторожно предположить, что двойной по сравнению с обычным разрыв между городищами, соответствующий второму варианту, был тем пределом, который древние обитатели Посемья старались не превысить, считая это по каким-то причинам недопустимым.

В оставшихся 5 случаях (Переверзево–Шуклинка, Шуклинка– Гнездилово, Липино–Дроняево, Лещиновка–Тимохино и Тополи–Шпилевка) объяснения разрывам второго варианта на уровне сегодняшних знаний предложить сложно, так как в принципе рельеф позволял “разделить” их надвое. Обратим внимание только на тот факт, что большинство их, за исключением связки “Липино–Дроняево”, приходится на пограничье Посемья, а отрезки в 15–20 км отделяют от основной территории одно (Лещиновка, Гнездилово) или два (Перевезево- Свобода, Тополи-Шпилевка) городища (рис. 24; 25). Возможно, в будущем это наблюдение послужит ключом к их разгадке.

Обратимся к МЗКП, которые состояли только из неукрепленных поселений. В ряде случаев они располагались как раз в пределах расстояний второго варианта, когда условия для возведения укрепленных поселений отсутствовали. Предположительно к их числу относится рассмотренный ранее случай с Асмолово. Уже говорилось о МЗКП в устье Ворожбы, между Суходолом и Плехово. Есть и более показательные ситуации. Так, на связке участка гидросети Курск – Ратский комплекс отмечена одна из самых крупных в Посемье МЗКП около с. Лебяжье (карта). В данном случае ядром археологического комплекса, как считает А.В. Кашкин, выступило крупное (более 5 га) неукрепленное селище 1 в Лебяжьем (АКР. Курская область, 1998. С. 107), от которого до Ратского комплекса – 16 км, до Курска – 7 км (“классический” стандарт первого варианта).

Особая ситуация сложилась на р. Реут, где известно достаточно много неукрепленных поселений при отсутствии городищ. Выявленные памятники образуют три четко выделяемых МКЗП: первая – около дд. Чапли, Комякино и Любицкое (11 поселений), вторая – около д. Колпаково (6), третья – от д. Гостомля 1-я до д. Высокое (11). Расстояние между первой и второй – 4 км, второй и третьей – 13 км.

На общем фоне выделяется МЗКП в районе д. Мешково. Формально здесь есть городище, но в силу отмеченной выше специфики при расчетах оно не учитывалось. Тем не менее рядом с ним выявлено скопление памятников (несколько поселений и курганный могильник), которое делит участок между Переверзево и Шуклинкой на два отрезка, близких 8 км.

Рассмотренные закономерности в расположении памятников приводят к выводу о том, что они в той или иной мере отражают структуру расселения жителей Посемья.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

2.5. Погребальный обряд

Похоронная обрядность является одним из важнейших этнографических признаков. Для роменцев характерным являлся ритуал сожжения покойника с последующим помещением его останков в курганную насыпь или под ней. Автор “Повести временных лет”, как истинный христианин, с неодобрением описывает некоторые обычаи славян Восточной Европы, в том числе и обряд погребения. Радимичи, вятичи и северяне, будучи “погаными”, то есть язычниками, после смерти соплеменника совершали тризну, затем сжигали покойника, а его останки “вложаху в судину малу и поставляху на столпе на путех” (ПВЛ. 1950. С. 15).

К сожалению, погребальные древности роменцев на территории не только Посемья, но и всего Днепровского Левобережья, изучены не лучшим образом. Ареал роменской культуры в основном совпадает с зоной распространения плодородных почв, подверженных многовековой распашке, в результате которой громадное большинство курганов было уничтожено, причем этот процесс заметно интенсифицировался в условиях обработки полей тракторной техникой. В связи с этим значительную часть накопленных материалов составляют данные, полученные при раскопках еще в XIX в., т.е. в период, когда только проходило становление методики полевых исследований. О многих работах сохранились самые краткие сведения. Тем не менее даже такая неполная информация зачастую используется в исследованиях вплоть до современных.

Еще в 1950-х гг. Г.Ф. Соловьевой, проанализировавшей широкий круг материалов, было выдвинуто предположение о том, что для роменцев-северян характерно помещение урны с остатками сожжения в верхнюю часть курганной насыпи (Соловьева Г.Ф., 1956. С. 140, 141, 146, 147). Эта мысль нашла свое отражение и в более поздних работах (Седов В.В., 1982. С. 139; Григорьев А.В., 2000. С. 111–114). Вместе с тем, как отмечал один из ведущих исследователей роменских древностей О.В. Сухобоков, “…на изучаемой территории погребальный обряд не одинаков, что, на наш взгляд, следует объяснять причинами как этнографического, так, вероятно, и хронологического характера”. К числу таких отклонений отнесены случаи сожжения покойного с последующим возведением на этом месте насыпи, помещения остатков сожжения в небольшую ямку (Сухобоков О.В., 1975. С. 71–75).

Последнее мнение, на наш взгляд, наиболее объективно отражает сложившуюся на сегодняшний день картину обрядности. Исследования последних лет на территории Посемья позволяют полагать, что отклонения от “канона” были, вероятно, не столь уж редкими. Так, курган 1 в Лебяжьем (раскопки автора в 1989 г.) содержал два погребения. Первое из них представляло собой остатки сожжения на стороне в виде кальцинированных косточек и немногочисленных предметов, которые были помещены под насыпью, на уровне горизонта. Второе захоронение находилось в поле насыпи и было повреждено распашкой. Судя по всему, оно как раз имело “классический” облик: остатки продуктов горения были ссыпаны в лепной сосуд.

Не укладывается в определенные выше “нормы” и еще один шуклинский курган, исследованный в 1952 г. Ю.А. Липкингом, работавшим в составе экспедиции Т.Н. Никольской (материалы хранятся в КГОМА) (АИА РАН. Р-1. № 902. Л. 13–15). Под насыпью кургана была обнаружена кольцевидная деревянная оградка, внутри которой на уровне горизонта размещались остатки нескольких трупосожжений на стороне. По наличию помимо лепной роменской также и круговой древнерусской керамики курган следует датировать временем не ранее середины – второй половины X в.

Несравненно более сложными чертами ритуала отличался курган, исследованный в Шуклинке А.В. Зориным. По формальным признакам погребение, совершенное по обряду кремации на стороне, относится к типу размещенных в насыпи. Однако ему предшествовал чрезвычайно сложный комплекс ритуальных действий, которому соответствовали разнообразные подсыпки и ритуальные костры. На основе керамики (было найдено 2 лепных и 2 круговых сосуда с костями) автор датирует комплекс концом X в. или рубежом X–XI вв. Интересно, что в ходе раскопк 1930 г. одного из шуклинских курганов также были обнаружены сложные подсыпки (Зорин А.В., 1999; 2005).

В научной литературе нашли отражение попытки выявления тенденций в динамике погребальной обрядности северян. В частности, Д.Т. Березовец предлагал вариант эволюции от трупосожжений на стороне, помещенных в насыпи, к трупосожжениям на месте, помещенным под насыпью, на уровне горизонта, по поводу чего были высказаны достаточно справедливые критические замечания (Сухобоков О.В., 1975. С. 73). По другой схеме, предложенной А.В. Григорьевым, развитие обрядности имело противоположное направление: от погребений на материке в волынцевское время к захоронениям в насыпи, причем этот переход приходится уже на 1-ю половину IX в., и далее обрядность остается достаточно стабильной на протяжении всего существования роменской культуры, вплоть до ее финала. К числу хронологических признаков отнесены следующие. По мнению автора, именно для ранних погребений характерны деревянные конструкции, а также наличие нескольких погребальных урн. Для позднего периода более показательна одна урна (Григорьев А.В., 2000. С. 113–114).

Что касается количества урн и стабильности расположения в насыпи погребений, то примеры, свидетельствующие как минимум о не столь уж редких исключениях, были приведены выше. К ним можно добавить курган в Жерновце. Остатки трупосожжения, совершенного на стороне, размещались в основании насыпи и сопровождались тремя горшками: лепным, раннегончарным и гончарным, что позволяет датировать его не ранее середины X в. (Узянов А.А., 1986. С. 77). Относительно деревянных конструкций: материалы Посемья свидетельствуют пока об обратном. Курган из Шуклинки (раскопки Ю.А. Липкинга), как уже указывалось, датируется временем не ранее середины X в. В курганах с кольцевыми оградками в Мешково (№ 2) и Переверзево (Узянов А.А., 1986. С. 77–78; АКР. Курская область, 1988. С. 246–247) не было столь выразительной керамики, однако тот факт, что бассейн Тускаря был освоен роменцами не ранее конца IX в., позволяет их отнести к X в. в целом. Наконец, в кургане 1 группы 2 в Липино из раскопок П.И. Засурцева было обнаружено трупоположение в яме под насыпью, вокруг которого на уровне горизонта была кольцевидная оградка. Учитывая сочетание лепной и круговой керамики, а также набор бус, среди которых были красные и бордовые глазчатые и призматическая синяя с декором в виде белых ромбов, погребение было совершено в пределах конца X – начала XI в. (Равдина Т.В., 1979. С. 97–101).

Таким образом, проблема реконструкции развития погребальной обрядности как роменцев вообще, так и населения Посемья в частности еще далека от разрешения. Для кардинального изменения ситуации необходимы новые данные, полученные с применением современной методики полевых исследований. Пока можно сделать вывод лишь о том, что для населения Посемья было характерно совершение трупосожжений на стороне с дальнейшими достаточно вариативными ритуалами.

Особняком стоит весьма специфическая группа погребальных древностей. Речь идет об ингумациях, которые содержали признаки роменской культуры. На сегодняшний день они известны пока в достаточно небольшом количестве, однако весьма важны для исторических реконструкций. Значительная их часть обнаружена в Посемье. Вопрос об их месте в контексте исторического процесса будет рассмотрен ниже.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

2.6. Жилища и хозяйственные объекты

Проблемы домостроительства роменцев активно обсуждались в литературе начиная с Н.Е. Макаренко (Макаренко Н.Е., 1907). Едва ли не важнейшим этапом в ее разработке явились исследования И.И. Ляпушкина на городище Новотроицком, расположенном на Псле. На долгие годы в науке утвердился образ классической роменской постройки в виде небольшой полуземлянки, заглубленной в грунт до 1–1,5 м. Котлованы такого сооружения обычно облицовывались тесаными или колотыми бревнами, которые крепились вертикальными столбами. В отдельных случаях, по мнению исследователя, стены были рублеными. Трехскатная крыша состояла из решетчатого каркаса, который опирался на столбы-сохи и, с некоторым отступом, на края котлована. На него клали ветки, солому или хворост, после чего сверху насыпали глину и землю. Непременной частью жилища была печь, расположенная в одном из углов, которая вырезалась из материкового останца или лепилась из глины. Кроме того, в дне могли размещаться ямы хранилища (Ляпушкин И.И., 1958. С. 193–210).

Предложенная реконструкция получила широкое распространение, а ее графическое воспроизводство присутствует в огромном количестве работ. Только два десятилетия спустя П.А. Раппопорт, проанализировав все имеющиеся на момент создания работы материалы, пришел к выводу, что при столбовой конструкции стены должны были возвышаться над уровнем котлована. Для того чтобы объяснить, как они в таком случае могли находиться в вертикальном положении, автор предположил, что с их внешней стороны обязательно делалась присыпка (Раппопорт П.А., 1975. С. 132). Несомненно, это был шаг вперед, который положил начало “удалению” одного из основных недостатков реконструкции И.И. Ляпушкина – крайней тесноты помещения. Жилище увеличилось в высоту и, соответственно, по объему, однако при этом его площадь оставалась неизменной, что практически сразу же вызвало острую, однако конструктивную критику. Г.В. Борисевич пришел к выводу, что одним из возможных решений вопроса является использование сруба, который ставили с некоторым отступом от котлована (Борисевич Г.В., 1978. С. 284).

Такой подход открывал новые перспективы в работах реконструктивного характера. Классическим примером тому является полуземлянка В на Донецком городище под Харьковом, воссоздание которой имеет свою историю. Первоначальный его вариант предложил автор исследований Б.А. Шрамко. В частности, небольшой вырез в стенке прямоугольного котлована он совершенно справедливо предложил трактовать как окно (Шрамко Б.А., 1960. С. 320; 1962. С. 301). Наличие ступеньки входа и окна неизбежно свидетельствовало о том, что сруб своими размерами превосходил котлован. Сравнительно недавно был предложен уточненный вариант реконструкции этого сооружения (Дьяченко А.Г., 1991. С. 39–41) (рис. 26: 1). В целом признание реальности поставленных с отступом срубных стен приводит к еще одному знаменательному выводу, касающемуся интерьера: наличию лавок вдоль стен. Эта неподвижная деталь внутреннего убранства избы по этнографическим материалам относится к числу весьма характерных и древних признаков русского жилья (Шангина И.И., 2003. С. 408–410).

Вышесказанное не значит, что в роменском домостроительстве использовалась только рассмотренная схема. В частности, там, где позволяли размеры котлована, а также печь, возведенная “с отрывом” от стен, сруб мог ставиться и в самом котловане. Примером тому служит реконструкция жилища, обнаруженного на одном из посемьских поселений у д. Тазова на Тускаре (рис. 27: 2). В своих построениях ее автор А.В. Григорьев, весьма плодотворно занимающийся проблемами воссоздания жилья носителей роменской культуры, обосновал на конкретных примерах существование домов с двумя отапливаемыми этажами, причем в этих случаях, по его мнению, срубные стены ставились с отступом от котлована. Следует отметить, что к постройкам подобной конструкции он отнес 4 из 5 домов, исследованных П.И. Засурцевом в Посемье на Липинском городище (Григорьев А.В., 2000. С. 90–101). Мнение автора относительно двухэтажного строительства является аргументированным, хотя с отдельными конкретными деталями сложно согласиться. Так, в предложенной им реконструкции дома из Горбова на Десне большое сомнение вызывает “колоннада” из бревен, “поддерживающих” межэтажные перекрытия (рис. 27: 1). Никакой функциональной нагрузки они не несут, при этом мешают полноценно использовать пространство помещения первого этажа.

user posted image

Рис.26. Роменские жилища

В самое последнее время О.Н. Енукова в специальной работе критически обобщила все реконструктивные признаки, касающиеся славяно-русского домостроительства. Ею были просчитаны наиболее вероятные размеры отступа стен сруба от границ котлована (Енукова О.Н., 2005а). С учетом выделенного комплекса признаков в качестве примера приводится реконструкция одной из построек, исследованных Т.Н. Никольской на Шуклинском городище в начале 1950-х гг. (рис. 28). Дальнейшие раскопки Липинского городища подтвердили вывод А.В. Григорьева, основанный на материалах раскопок П.И. Засурцева, о преобладании на памятнике двухэтажных домов. Одним из важнейших признаков второго этажа является находка в заполнении котлована развала рухнувшей со второго этажа печи. Прекрасным примером подобного рода служит один из объектов (яма 100) раскопок 1998 г. (рис. 29) (Енукова, О.Н., 2005б).

Сегодня основные конструктивные решения роменского жилья относительно ясны. В то же время полученная картина является во многом статичной. Положение в определенной мере изменилось после раскопок на одном из посемьских памятников – Большом Горнальском городище на Псле. Результаты исследований позволили в начале 1980-х гг. А.В. Кузе на материалах двух десятков жилых построек предложить схему хронологических изменений в домостроительстве. Для древнейшей слоев III и IV, которые автор суммарно датировал концом VIII – второй половиной IX вв., характерны постройки третьей группы, отличительной чертой которых являются печи, вырезанные из материкового останца (постройки 4–6, 9, 14, 15, 18, 20). Вторая группа построек (16, 17, 21, 22) соотносится со слоем II (конец IX – первая четверть X вв.) и имеет в качестве отличительной черты лепную печь, отделенную от стены. И наконец, постройки первой группы (1–3, 7, 8, 12, 13, 19), связанные в основном со слоем I (вторая – третья четверть X в.), хотя некоторые из них (13, 19) появляются еще в предшествующее время (слой 2), имеют печи на материковой подушке (своего рода фундамент- постамент) с лепным верхом, а также относительно большое количество хозяйственных ям как внутри помещения, так и “выносных”, соединенных с ним устьем (Куза А.В., 1981).

user posted image

Рис.27. Реконструкция роменских жилых построек (по А.В.Григорьеву)

user posted image

Рис.28. Реконструкция "землянки 1" Шуклинского городища из раскопок Т.Н. Никольской (по О.Н.Енуковой)

user posted image

Рис.29. Реконструкция постройки (яма 100) из раскопок Липинского городища (по О.Н.Енуковой)

Таким образом, главным хронологическим признаком горнальских построек выступает конструкция печи. Следует, правда, оговориться, что предложенная схема, вероятно, нуждается в некотором уточнении. Так, специальное исследование показало, что слои I и II составляют единый хронологический период в пределах конца IX – 70-е гг. X в. (Куза В.А., 1990), что неизбежно предполагает сосуществование построек групп 1 и 2. Справедливости ради, необходимо отметить, что А.В. Куза сам отчасти приходит к такому выводу, выделяя два основных периода застройки роменского времени (Куза А.В., 1981. С. 27–28. Рис. 12). Предложенная схема, по сути дела, не касается динамики изменений общего облика жилья. Как следует из самой работы, А.В. Куза полагал, хотя специально это не оговаривал, что обшивка котлована и стены дома составляли единое целое. Это, в свою очередь, затрудняло понимание общей конструктивной схемы жилища.

Горнальские материалы в немалой степени были положены в основу построений А.В. Григорьева, который попытался наметить ведущие тенденции в развитии роменской жилой архитектуры. С конца VIII – начала IX в., по его мнению, домостроительство развивалось по двум основным направлениям, при этом в обоих случаях его основой являлось “совершенствование роли сруба как основного строительного приема”. Первая линия связана со срубом, впущенным в котлован, когда значение последнего постепенно снижалось, в результате чего логическим завершением развития “могли стать обычные наземные срубные жилища”. Для второй линии развития было характерно возведение срубных стен, вынесенных за пределы котлована. В итоге появляются жилища сначала с неотапливаемым вторым этажом, а потом и двумя жилыми этажами. “Отрыв” жизненного пространства от материковых стен котлована, который пришелся на IX в., послужил, по мнению исследователя, мощным толчком к созданию печей, не связанных с материковыми стенами, что, в свою очередь, сделало возможным освоение верхнего этажа. К раннему типу I А.В. Григорьев относит отопительные сооружения, которые вырезались в естественном или искусственном массиве. Более поздний тип II был целиком “сконструирован”, по терминологии автора, из глины, часто с примесью руды, камней и т.п. Переход от одного типа к другому приходится на рубеж IX–X – 1-ю четверть X в., при этом предложенная хронология в немалой степени опирается на материалы Горналя, конкретно слоя II. Появление двухэтажных домов относится ко времени не ранее середины – 2-й половины X вв. (Григорьев А.В., 2000. С. 48–51, 99–100. Рис. 36).

С основой предложенной схемы можно согласиться. Так, вряд ли на настоящий момент можно сомневаться в том, что срубная техника господствовала при возведении стен жилья. Справедливо отнесение к финальной стадии роменской культуры появления двухэтажных домов. Однако некоторые выделенные хронологические признаки вызывают возражения. Например, сложно провести грань между печью, вырезанной в “искусственном” массиве или “сконструированной” из глины. В Посемье есть примеры и тому, что и на поздней стадии развития роменцы использовали для печей материковые останцы. В частности, один из самых поздних объектов Горналя – “аристократическая” постройка 1 – имел печь, вырезанную в материковом останце (Куза А.В., 1981. Рис. 4). Аналогичная конструкция отопительного сооружения отмечена и в постройке 5 Ратского городища в раскопках автора (рис. 30: 1). Данных для “узкой” хронологии этого объекта недостаточно, однако присутствие в напластованиях вала киеворусской керамики, на что указывалось выше, предполагает в целом сравнительно позднее возникновение городища. Отметим, что котлован ратской постройки был очень неглубоким, что вроде бы укладывается в схему А.В. Григорьева. Однако в Посемье часть домов древнерусского времени, большинство которых исследована на Липинском поселении, конструктивно была очень близка роменским и имела близкие по своим размерам котлованы с печью в одном из углов. Неслучайно А.В. Григорьев, отмечая тенденции постепенного перехода к “наземному” жилью, затрудняется привести бесспорные примеры подобного рода в роменских материалах (Григорьев А.В., 2000. С. 100).

user posted image

Рис.30. Постройки Ратского городища

Общее направление развития отопительных сооружений, намеченное А.В. Кузой и развитое А.В. Григорьевым, было определено, на наш взгляд, верно. Несомненно, в его основе лежало дальнейшее совершенствование, что проявилось в “отрыве” печей от стен котлована. Отметим, что на Липинском городище была обнаружены прекрасная по степени сохранности глинобитная печь (рис. 26: 2). В то же время данное наблюдение можно рассматривать только как некую общую тенденцию при нередких отклонениях. Рассмотренные выше случаи относительно позднего использования останцов для печей можно расценивать как проявления “запаздывания” в процессе изживания архаичных традиций. Однако в Посемье известны и примеры очень раннего появления развитых отопительных сооружений. Так, О.Н. Енуковой в 2000 г. на селище 3 у хут. Студеновский было исследовано жилище (яма 24) (рис. 31) В заполнении были встречены только обломки лепных сосудов (рис. 32: 1, 2, 4, 5). Единственным исключением является фрагмент толстостенного горшка, покрытого линейным и волнистым орнаментом (рис. 32: 3). Подобные сосуды известны в салтовских древностях, где использовались в качестве кухонной и тарной посуды (Степи Евразии в эпоху средневековья, 1981. С. 72–73). Отсутствие в комплексе даже правленой на примитивном гончарном круге посуды, которая, по мнению А.В. Григорьева, распространяется по всей роменской территории во 2-й пол. IX – X в. (Григорьев А.В., 2000. С. 156), а также веревочного штампа на обломках керамики, что также является архаичным признаком (Узянов А.А., 1982б), позволяет отнести исследованную постройку к раннему этапу в существование культуры.

Материк, в котором был вырыт котлован жилища, представлял собой очень рыхлый песок. При возведении отопительного сооружения первоначально был сделан “постамент” из песка. Для прочности он был сильно обожжен, в результате чего на его поверхности образовалась толстая корка прокала оранжевого цвета с остатками углей. Сама печь была возведена из белой глины с примесью кусочков мергеля и мелких камней. Такая глина нередко использовалась в славяно- русских постройках расположенного рядом Липинского комплекса. Вероятно, ее приносили из района д. Авдеево (урочище Белая гора). Печь сохранилась на высоту 0,5 м. Ее свод был возведен с использованием глиняных вальков, которые были встречены в заполнении топочной камеры. Печь ремонтировалась не менее двух раз, о чем свидетельствуют остатки более раннего пода.

Определенное разнообразие в общий облик отопительных сооружений вносят хотя и немногочисленные, однако известные в Посемье печи-каменки. 4 постройки с такими печками были открыты Е.А. Горюновым на поселениях Гремячка, Каменка и Песчаное, расположенных на верхнем Псле (АИА РАН. Р-1. № 7183. Л. 2–3, 6-12, 26–29; № 7561. Л. 8–9). Практически идентичное жилище было исследовано Э.А. Сымоновичем в Воробьевке 2-й (Сымонович Э.А., 1974).

user posted image

Рис.31. Постройка (яма 24) селища 3 у хут.Студеновский

user posted image

Рис.32. Постройка (яма 24) селища 3 у хут.Студеновский

user posted image

Рис.33. Липинское городище. Планы раскопов

Еще одна схема развития жилого строительства была предложена А.А. Узяновым на материалах хорошо изученного городища Переверзево-2 (вскрыто более 2000 кв. м). Исследователь разделил 23 жилых постройки на два хронологических периода. Для первого (конец IX – начало X в.) характерны, по его мнению, подквадратные в плане полуземлянки как с печами-каменками, так и с глинобитными отопительными сооружениями. Во второй период жизни (середина X – конец X в.) распространяются наземные дома столбовой конструкции с подклетами, деревянными полами, глинобитными и каменными печами (Узянов А.А., 1981; 1983а, 1984; АКР. Курская область, 1998. Ч. 1. С. 199–200). Предложенный вариант имеет отличия от выделенных выше основных принципов роменского домостроительства в Посемье. Существование невысоких подклетов в роменской культуре Поочья в последнее время отмечено А.А. Григорьевым (Григорьев А.В., 2003. Рис. 3, 6). В то же время распространение наземных домов столбовой конструкции подтверждений в материалах других поселений пока не имеет. В целом сложность материалов Переверзевского городища вкупе с отсутствием их публикации делает невозможным дать оценку гипотезы А.А. Узянова.

Таким образом, на современном этапе исследований пока можно говорить только о тенденциях самого общего характера в развитии домостроительства, которые сводятся к следующим признакам: 1) ведущая роль срубной техники при возведении стен и их нередком “отступе” от котлована; 2) постепенное совершенствование отопительных сооружений, что, в первую очередь, проявлялось в их отрыве от стен котлована; 3) появление на позднем этапе развития культуры двухэтажных домов.

В расположении построек на роменских поселениях закономерностей не наблюдается, тем более что далеко не всегда удается установить синхронность объектов. Только в отдельных случаях можно отметить некоторые особенности. Так, в Горнале постройки были ориентированы примерно по линии оборонительных сооружений. На раннем этапе существования городища центральная часть площадки была не застроена. По предположению А.В. Кузы, здесь могли проходить племенные собрания и совершаться языческие обряды (Куза А.В., 1981. С. 27–28, 36). На Донецком городище роменские жилища располагались на одной прямой линии и образовывали, по мнению Б.А. Шрамко, улицу (Шрамко Б.А., 1970. С. 106). С уверенностью утверждать это невозможно, так как значительная часть городища была разрушена береговым обрывом, что затрудняет реконструкцию системы застройки. В то же время здесь отчетливо прослеживается параллельное размещение построек относительно укреплений. На Липинском городище какой-либо системы в расположении жилых домов не прослеживается (рис. 14: 1; 33).

Наиболее многочисленными объектами на поселениях семичей являются хозяйственные сооружения различного назначения. К их числу могут относиться и постройки, конструктивно близкие жилищам, в которых, однако, не было прослежено отопительных сооружений, как, например, на Ратском городище. Рядом с упоминавшимся жилой постройкой 5 были возведены два сруба, один из которых был только незначительно заглублен в землю и представлял собой, по сути дела, наземное сооружение. В обоих случаях были прослежены остатки входов, причем под входом постройки 4 размещалась большая колоколовидная в разрезе яма-погреб (рис. 30: 2). Хозяйственные ямы могли располагаться как внутри домов, так и за их пределами. В рыхлой песчанистой почве они чаще всего довольно бесформенны. Там, где материк представлял собой относительно плотный грунт, у хозяйственных ям диаметр горла обычно превышает диаметр дна. Аналогичные по форме ямы под названием “картофельных” до сих пор используются у сельских жителей Курской области. Еще сравнительно недавно были широко распространены и ямы для хранения зерна (“хлебные ямы”). Нередко северяне обжигали внутреннюю поверхность ям, что укрепляло и одновременно санировало их стенки. На Ратском городище обнаружен участок, специально отведенный под такие ямы.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

2.7. Хозяйство, ремесленная деятельность и быт

Основой экономической жизни северян вообще и населения Посемья в частности было земледелие. На роменских памятниках найдены зерна пшеницы, ржи, ячменя, проса, вики, гороха (Ляпушкин И.И., 1958. С. 74, 75; Шрамко Б.А., 1962. Рис. 119). Все вокруг остатков настила укреплений Большого Горнальского городища (постройка 11 по А.В. Кузе) было засыпано слоем сгоревшего зерна (Куза А.В., 1981. С. 21). На Шуклинском, Переверзевском 2-м, Мешковском городищах, поселении у с. Жерновец были найдены наральники (рис. 34: 2), что свидетельствуют об использовании пашенных орудий труда с применением тягловой силы. В целом на территории Днепровского Левобережья в конце I тысячелетия происходили серьезные изменения, связанные с широким распространением перелога и увеличением пашни за счет целины (Приймак В.В., 1990. С. 71). Не исключено, что северяне уже применяли двухполье (Сухобоков О.В., 1975. С. 96, 97). В то же время не стоит преувеличивать, как это нередко делается в литературе, степень прогрессивности распространения двухпольной системы. Многопольные системы севооборота позволяли длительно эксплуатировать расчищенные участки, но постепенно приводили практически к полному истощению земли. Перелог и особенно подсека давали возможность весьма эффективного и, что самое главное, достаточно полного восстановления плодородия почв, что и определило их использование в России вплоть до XX вв. (Маслов С.П., Антипина Е.Е., 1993).

К числу других орудий обработки почвы нередко относят так называемые мотыжки – втульчатые орудия с расширяющейся рабочей лопастью (рис. 35: 1). Такие инструменты были широко распространены на сопредельной с северянами территории Хазарии (ареал салтово-маяцкой культуры), где использовались для рытья в твердом материке котлованов построек, хозяйственных ям, катакомб при совершении погребений, что подтверждается неоднократно зафиксированными следами на стенках сооружений. В отдельных случаях сохранились остатки деревянных Г-образных коленчатых рукоятей (Плетнева С.А., 1989. С. 91–92). Традиционно считается, что мотыжки использовались северянами для дополнительной ручной обработки земли. Сразу оговоримся, что очень близкие по форме инструменты трактуются и как тесла для обработки дерева. Морфологические различия между этими двумя видами орудий труда сводятся к следующему. Для мотыжек было характерно широкое, постепенно сужающееся к втулке лезвие, для тесел – прямое лезвие или лезвие, у которого края были загнуты внутрь (Приймак В.В., 1990. С. 72). Однако проведенная разграничительная черта весьма размыта. Популярность мотыжек-тесел, видимо, объясняется как раз их универсальностью и многофункциональностью.

user posted image

Рис.34. Шуклинское городище. Предметы из железа

user posted image

Рис.35. Предметы из железа

К орудиям уборки урожая относятся серпы и косы. Серпы представлены формами, для которых характерен сильный изгиб при переходе от длинного черешка рукояти к лезвию и слабый у конца лезвия. Представительная серия этих орудий была обнаружена на Горнальском городище, где был найден клад из нескольких серпов (Вознесенская Г.А., 1979. С. 75). Находка косы происходит из раскопок Шуклинского городища (рис. 34: 3). Для размола зерна использовались ручные жернова, изготовленные из различных пород камня. Они состояли из двух камней дисковидной формы, насаженных на штырь. Верхний жернов вращался, для чего у его края в отверстии крепилась рукоять.

О.В. Сухобоков, опираясь на этнографические материалы, провел расчеты, позволяющие судить об объемах производства зерна одним хозяйством, которое вело семья, условно состоявшая из 6 человек (два человека старшего поколения, два – среднего и двое детей). При средней норме потребления на одну душу в год 12 пудов пшеницы семье требовалось 72 пуда в год. При урожайности около 40 пудов с одной десятины необходимо было обрабатывать и засевать примерно 1,9 десятины. С посевным материалом из расчета не менее 10 пудов на десятину одна семья для физиологического воспроизводства должна была производить 91 пуд пшеницы, для чего нужно было обрабатывать 2,5 десятины пахотной земли (Сухобоков О.В., 1975. С.100–101).

К числу технических культур, возделываемых северянами, относятся лен и, вероятно, конопля. Находки льна отмечены на территории донецкого выступа (Шрамко Б.А., 1962. Рис. 118). Северяне, наверняка, занимались и огородничеством, однако данных, чтобы судить о его характере, чрезвычайно мало. Вероятнее всего, упомянутые выше мотыжки применялись как раз при обработке огородов.

Несомненно, важную роль в жизни роменцев играло животноводство. В целом для славянского населения лесостепей Восточной Европы во 2-й половине I тысячелетия характерным было разведение крупного рогатого скота и свиней, доля которых в стаде доходила до 70 % и более (Журавлев О.П., 1998. С. 41–42). Анализ костных остатков показывает, что уже на раннероменских памятниках, в частности на Новотроицком городище, кости домашних животных в основном преобладали, причем ведущее место занимал крупный рогатый скот, за которым в количественном отношении следовали свинья, мелкий рогатый скот и лошадь. На Новотроицком городище известны также находки костей собаки и курицы (Ляпушкин И.И., 1958. С. 214–215).

Преобладание костей домашних животных вообще и крупного рогатого скота в частности считается характерной чертой роменцев и в дальнейшем (Сухобоков О.В., 1975. С. 102, 121–122). Следует, однако, отметить, что картина соотношения остеологических материалов “мясных” видов животных отражает в первую очередь рацион населения. Тем не менее появились исследования, направленные на расчет усредненных характеристик состава стада у роменцев. Примерно третья часть домашних животных была представлена крупным рогатым скотом, причем ведущей была комолая порода (в том числе и в Посемье) сравнительно небольших размеров: взрослые особи в среднем достигали 113 см в холке. Животноводство имело молочно-мясной характер, что подразумевает широкое использование молочной продукции. Четвертую-третью часть стада составляли свиньи, от 1/5 до 1/4 – мелкий рогатый скот и 1/10 – лошади. Преобладание в остеологических материалах взрослых особей среди крупного и мелкого рогатого скота, а также лошадей подразумевает наличие хорошей кормовой базы, что указывает на развитое земледелие (Горбаненко С.А., 2003).

В Посемье, однако, наблюдаются некоторые отличия от общей картины. Во-первых, в мясном рационе здесь весьма заметна доля диких животных, которая может даже преобладать над домашними (прилож., табл. 2). Во-вторых, ведущее место среди домашних животных занимала свинья, за ней шел крупный и мелкий рогатый скот (прилож., табл. 3). Необходимо, правда, учесть, что крупный рогатый скот в массе давал, видимо, больше, чем следует из подсчета особей, мясной пищи, так как вес взрослых коров и молодых свиней, которые и шли, главным образом, на забой, несопоставим. Специфика мясного рациона населения Посемья пока устанавливается на ограниченных по объему материалах, поэтому нельзя с уверенностью сказать, носит ли она абсолютный характер. Однако некоторые косвенные данные свидетельствуют в пользу объективности картины. Все упомянутые выше памятники расположены в крайней восточной части ареала роменской культуры. Еще восточнее, в Подонье, на близких роменским боршевских памятниках по костным остаткам фиксируется преобладание диких животных над домашними, а количество особей свиньи, за исключением Животинного городища, выше или равняется крупному рогатому скоту (Цалкин В.И., 1969. С. 92; Журавлев О.П., 1998. Табл. 2). Таким образом, указанные черты еще более отчетливо “проявляются” по направлению с запада на восток. Преобладание костей диких животных позволили Е.Е. Антипиной и С.П. Маслову допустить, что на некоторых городищах Подонья (Боршево I) и Посемья (Липино) наблюдается переход к профессиональной охоте, хотя вопрос о том, касалось ли это всего населения или только какой-то его части, остается открытым (Антипина Е.Е., Маслов С.П., 1994. С. 62).

Гипотетически можно предложить следующее объяснение этому явлению. В условиях пограничного расположения славянских памятников возрастала угроза набегов кочевников, при этом скот, несомненно, представлял собой достаточно желанную добычу. Возможно, именно условия своеобразной зоны “рискованного” животноводства привели к тому, что, с одной стороны, население ориентировалось на обеспечение мясного рациона за счет охоты, а с другой — делался упор на разведение свиней, так как эти животные малопригодны для угона в виде военной добычи.

Если говорить об объектах охоты, то легче всего определить видовой состав “мясной” добычи. Это лось, кабан, косуля, олень, медведь. Судить о пушных животных сложнее, так как на территорию поселений приносили в основном уже снятые шкуры, поэтому остеологические материалы, добытые в ходе раскопок, не отражают реального соотношения направлений охоты. Тем не менее, исходя из имеющихся находок, а также учитывая природные условия, к числу видов животных, промысел которых велся из-за меха, относились куница, бобр, лисица. Мало что можно сказать и о способах охоты. Видимо, активно использовались лук и стрелы, о чем свидетельствуют нередкие находки наконечников последних. Вероятно, использовались самострелы, ловушки, сети, капканы.

О занятиях рыболовством говорят достаточно многочисленные находки чешуи и костей. На Липинском городище в верхней части жилой постройки (яма 6) они образовывали тонкую прослойку. Вероятнее всего, на чердачном помещении этого дома вялилась рыба. На памятниках Посемья известны и железные крючки, которые были рассчитаны на ловлю крупной рыбы (рис. 35: 7). На Горнальском городище был найден обломок остроги (Куза А.В., 1981. С. 25). Мелкая рыба ловилась, видимо, в основном сетью. Видовой состав был достаточно близок современному: сазан, лещ, судак, щука, карп, сом.

На поселениях семичей достаточно часто встречаются шлаки, которые свидетельствуют о металлургическом производстве. В Гочево, по свидетельству Б.А. Рыбакова, остатки металлургического производства были отмечены на участке более 1 га (Рыбаков Б.А., 1948. С. 208). Правда, столь большая площадь вызывает сомнения в роменской принадлежности этого огромного комплекса. Наиболее интересно в этом смысле городище 2, исследованное А.А. Узяновым у д. Мешково на Тускаре. На площадке овальной формы, имевшей размеры 110 х 50 м, выявлена мастерская в виде углубленной в грунт постройки и расположенного рядом металлургического горна, от которого сохранился под из обожженной глины. Рядом с горном встречены скопления пережженных фосфоритов, углей, куски шлаков, криц и руды. Другие сооружения имели также производственный характер. Среди находок – обломки наральников и глиняного сопла, серп, ножи, псалий, трубочка для трута и другие предметы. По керамическим материалам памятник датируется X в. (Узянов А.А., Смирнов Ю.А., Верещинский Л.И., 1979; Узянов А.А., 1980; АКР: Курская область. С. 192–193). Поселений такого рода в ареале роменской культуры больше неизвестно. Укрепления в Мешково явно не несли военно-оборонительных функций. Отсутствие жилых помещений вроде бы подводит к мысли о сезонном использовании поселка. Однако нельзя исключать вариант использования производственных площадей и в зимнее время, если мастера жили сравнительно недалеко. Напомним, что выше уже отмечалось скопление около Мешковского городища неукрепленных поселений (карта).

Неизвестно, ведал ли производством железа и кузнечным делом один и тот же мастер или комплексы этих операций уже осуществлялись разными людьми. Вполне вероятно сосуществование обоих вариантов. Тем не менее продукция металлообработки, несомненно, играла важную роль в жизни северян, так как подавляющее большинство орудий труда изготовлялось из железа и стали. Постройка производственного назначения была найдена на большом Горнальском городище. Она представляла собой узкое прямоугольное сооружение (3,8 х 1,6 м), немного заглубленное в материк. К восточном углу котлована примыкала круглая яма, а вдоль юго-западной стенки имелись столбовые ямки. В заполнении сооружения были найдены железная наковальня, зубило, ножи, боевой топор, коса, наконечник копья и некоторые другие предметы (Куза А.В., 1981. С. 18–19) (рис. 36).

Как оказалось, в ходе раскопок данного сооружения верхняя часть не была прослежена. На самом деле котлован начинался выше, что подтверждается анализом распределения находок, которые концентрировались в культурном слое (Куза В.А., 1990. С. 94). Таким образом, нижняя часть постройки 8 представляла собой узкую траншею, достаточную, однако, по своим размерам для того, чтобы в ней поместился мастер. Основная работа, видимо, велась на полке- верстаке, которая примыкала к юго-западной стенке котлована. “Столешница” верстака была укреплена вертикальными столбиками- ногами, от которых сохранились ямки. Расположение их на некотором расстоянии от стены свидетельствует о том, что они держали обшивку, которая, как можно полагать по достаточно многочисленным аналогиям, состояла из горизонтально расположенных плах. Интересна находка круглой ямы в восточном углу котлована. Вряд ли она имела хозяйственное значение, так как ее дно было незначительно ниже уровня пола постройки. Скорее всего, она соответствовала месту, где стояла бочка с водой. Диаметр углубления дает основание для такого предположения. Находки бочек, правда, в объектах древнерусского времени, были достаточно многочисленны при раскопках селища в Липино. Тот факт, что емкость была врезана в угол котлована, позволяет предполагать наличие “полок”, продолжавших верстак с юго-восточной и северо-восточной сторон. Соответственно, размеры бочки указывают на минимальную их ширину. Были ли с этих сторон укреплены стенки котлована – сказать сложно. Судя по тому, что здесь не прослеживались столбовые ямки, а бочка занимала угол, можно полагать, что такие крепления отсутствовали (рис. 36). Вход размещался явно с северо-западной стороны. Отметим, что данное производственное сооружение размещалось несколько в стороне от жилых построек, что, вероятно, в определенной мере отражало требования противопожарной безопасности.

user posted image

Рис.36. Большое Горнальское городище

В связи с тем что верхняя часть постройки была разрушена распашкой, не сохранилось горна. Автор исследований А.В. Куза, хотя и с определенной долей сомнения, определял открытое сооружение как кузницу (Куза А.В., 1981. С. 19). Это подтверждает и обнаруженный в заполнении постройки инвентарь, включавший и готовую продукцию. В то же время Г.А. Вознесенская отметила, что найденный, наряду с кузнечными изделиями, инструментарий – наковальня и зубило – по своим размерам вполне мог быть ювелирным. Она полагает, что, несмотря на то, что кузнечная обработка металла и ювелирное ремесло у славян в VIII–X вв. существовали как самостоятельные отрасли хозяйства, в конкретных условиях общинного производства с узким рынком сбыта, ориентированного на заказ, они могли находиться в руках одного специалиста, на что и указывает пример Горналя (Вознесенская А.Г., 1979. С. 75–76).

Тем не менее горнальская мастерская позволяет судить о прогрессе в организации процесса металлообработки. Так, обнаруженные на Новотроицком городище, погибшем в конце IX – начале X в., мастерские по обработке цветных металлов располагались непосредственно в жилых домах. Производственное сооружение в Горнале, относящееся к X в., представляет собой уже специализированное помещение, пространство которого было оформлено исходя исключительно из производственных требований. К X в. относится и железоделательная мастерская в Мешково, которая также располагалась вне дома мастера.

В целом продукция железообработки на роменских памятниках представлена находками, которые в количественном отношении являются достаточно представительными, хотя нередко малосерийными. Определенное исключение составляют сравнительно многочисленные ножи (рис. 34: 1). К числу других предметов быта относятся ключи от нутряных замков, футляры для трута, петли от ведер и т.д. (рис. 34: 1; 35 : 3, 5, 6, 8). С городища 2 в Переверзево происходит кубический замочек от ларца (рис. 35: 2). Вероятнее всего, он, как и калачевидное с язычком кресало (рис. 35: 8), относится к предметам импорта, поступающего с территории Руси с центром в Киеве. Особняком стоит находка миниатюрного топорика из постройки 2 в Капыстичах (рис. 35: 9).

Из предметов вооружения наиболее частыми находками являются железные наконечники стрел, которые обнаружены практически на всех исследованных роменских памятниках, что свидетельствует о большой популярности лука (рис. 37). В большинстве случаев они – черешковые, хотя в изредка встречаются и втульчатые двушипные, хорошо известные у славян с самого раннего средневековья (Миносян Р.С., 1978). Несомненно, лук использовали не только в бою, но и для охоты. В числе находок наконечников стрел имеются экземпляры с узким пером, явно ориентированные на поражение противника, облаченного в защитные доспехи. Количество других видов вооружения несравнимо мало. Чаще встречаются топоры и наконечники копий. В материалах Горналя известно 4 топора (рис. 36), а также наконечник сулицы. По одному наконечнику копий было найдено на городищах Большое Горнальское (рис. 36), Переверзево-2, Люшинка и Кудеярова гора. Сравнительно редки предметы, связанные со снаряжением коня. К ним относятся удила с поселения 4 у д. Тазово (рис. 35: 4).

О ювелирном деле северян свидетельствуют находки обломков тиглей, литейных формочек и глиняных льячек для разлива расплавленного металла (рис. 38). В качестве сырья использовалось привозное серебро в виде арабских монет. Анализ металла из тигля, найденного на городище 2 в Переверзево (Тускарь), и дирхемов, обнаруженных при раскопка Большого Горнальского городища (Псел), показал практически идентичный химический состав. Однако непосредственно при производстве украшений в качестве добавки использовалась медь. В остатках металла из тигля, найденного на поселении у с. Жерновец (Тускарь), содержалось серебра 50 % и меди – 45 % (остальное – мелкие примеси). Это практически совпадает с составом металла двух браслетов с расширяющимися концами и достаточно близко составу двух семилучевых височных колец, найденных в заполнении постройки 1 в Горнале. В целом такое соотношение элементов было характерно для северянских ювелиров (Орлов Р.С., 1988. С. 153–155; 1994).

user posted image

Рис.37. Наконечники стрел

user posted image

Рис.38. Предметы ювелирного ремесла

Как уже указывалось выше, в горнальской постройке 8, возможно, было налажено не только производство кузнечных изделий, но и ювелирных украшений. В то же время в трех жилищах Горналя (№№ 3, 7 и 12) отмечены следы занятий ювелирным делом (находки глиняных льячек, литейная форма из желтого песчаника для круглых полусферических бляшек), в которых даже отсутствуют рабочие места, прослеженные на Новотроицком городище (Куза А.В., 1981. С. 15, 18, 31, 25). С учетом того, что постройки 3 и 7 относятся к позднему периоду существования городища, следует признать, что семичи вплоть до конца X в. в основном производили изделия из цветных металлов, по сути дела, в домашних условиях.

Определенное представление о ювелирном деле дают украшения и детали одежды, обнаруженные при раскопках северянских памятников, а также в кладах. В целом они отличаются заметным разнообразием, что свидетельствует об отсутствии сложившегося и стабильного набора металлических украшений. Естественно, нельзя утверждать, что все они явились результатом деятельности местных мастеров. На раннем этапе существования роменской культуры выделяется серия украшений, истоки происхождения которых, вероятно, относятся к Подунавью. Возможно, некоторые из них послужили основой для возникновения собственных оригинальных украшений, к их числу относятся пяти- и семилучевые височные кольца (Григорьев А.В., 2000. С. 125–126). В Посемье их находки известны в материалах Большого Горнальского и Переверзевского 2-го городищ, а также в составе клада у д. Воробьевка 2- я (рис. 39: 1, 2). Кроме того, у семичей в X в. отмечены отдельные находки перстнеобразных височных колец, достаточно популярных позднее, в древнерусское время, в качестве общерусских украшений (рис. 39: 2, 4, 5). К числу импортных русских изделий относится, вероятнее всего, и грушевидный крестопрорезной бубенчик из Шуклинки (рис. 39: 12).

user posted image

Рис.39. Изделия из цветных металлов

Отдельные украшения и детали одежды связаны своим происхождением с Хазарией. Так, на городище 2 в Переверзево была найдена литая серьга салтовского типа (рис. 39: 6), на Шуклинском городище – бронзовая пряжка, близкая типу 3 по классификации С.А. Плетневой (рис. 39: 17). Аналогичен по своим морфологическим признакам салтовскому кругу древностей и перстень из шуклинского кургана (рис. 39: 11) (Плетнева С.А., 1989. С. 77, 113. Рис. 36: 3; 57: 5; 61).

Среди браслетов большинство представлено изделиями из толстой проволоки (дрота). Часть их имела относительно стандартную форму: круглый в сечении дрот, концы имеют небольшое расширение (Горналь, Тазово, клад из Воробьевки 2-й) (рис. 39: 7–9). Судя по упомянутым выше результатам металлографических анализов, производство этих изделий было налажено местными мастерами. Чаще браслеты изготавливались из граненого дрота, изредка использовалось витье. В кладе из с. Коробкино Льговского уезда Курской губернии в 1915 г., датированном по золотой византийской монете 1-й половиной X в., было найдено 7 серебряных браслетов: 1 – витой из двух толстых проволок со сканной нитью и завязанными концами, 1 – из 4-гранного дрота (две грани покрыты пуансонными колечками) с завязанными концами, 3 – из 4-гранного дрота с обрубленными концами и 2 – из 8-гранного дрота с обрубленными концами (Корзухина Г.Ф., 1954. С. 86). Не исключено, однако, что украшения из граненого дрота являются привозными и связаны с кругом “русских” древностей. Типологически близкие предметы были обнаружены в кладе середины X в. из Звеничева на Черниговщине (Коваленко В.П., Фомін О.В., Шекун О.В., 1992. С. 65. Рис. 6), которая в то время входила в состав Руси.

Клад из Шпилевки Сумского, датированный по монетам 90-ми гг. X в. (Янин В.Л., 1956. С. 130), содержал серебряный двухскатнопластинчатый (по терминологии Г.Ф. Корзухиной) браслет с завязанными концами. Кроме того, в нем были найдены многочисленные бляшки от поясного набора (сохранилось только 3) и золотое кольцо, которое было утеряно. Бляшки, по предположению Г.Ф. Корзухиной, привозные, восточные (Корзухина Г.Ф., 1954. С. 23, 86). Однако связь самого клада непосредственно с кругом роменских древностей не бесспорна. С учетом того, что между младшей монетой и временем выпадения клада проходил определенный промежуток времени, который, судя по второму Неревскому кладу, достигал полутора десятков лет (Янина С.А., 1963), шпилевскую находку правильнее будет датировать началом XI в., то есть периодом, когда верхний Псел уже активно осваивался Русью.

Кроме уже указанных, в северянских древностях выделяется небольшая серия украшений из цветных металлов, связанных своим происхождением с севером, что будет подробнее рассмотрено ниже.

О других ремеслах можно говорить в основном предположительно, так как их следы археологически “плохо читаемы”. Так, несомненно, у семичей присутствовали ткачество, обработка дерева, кости, кожи, камня. Эти виды деятельности правильнее будет определить как домашние промыслы, которые были естественным продолжением хозяйственной жизни любого “двора”. Материальные свидетельства такого рода занятий в целом немногочисленны. Так, достаточно часты находки пряслиц из глины и мергеля, которые с середины X в. дополняются аналогичными привозными предметами из шифера. Они применялись для прядения нити из льняного и конопляного волокна, а также шерсти. О том, что шерсть активно использовалась в быту, свидетельствуют не только установленный по остеологическим материалам факт разведения мелкого рогатого скота, но и находки пружинных ножниц, которые употреблялись и для стрижки овец.

К числу деревообрабатывающих инструментов относятся упоминавшиеся выше тесла. Пила и скобель были найдены на Большом Горнальском городище (Куза А.В., 1981. С. 31). О развитии косторезного дела можно судить по находкам довольно многочисленных поделок из этого материала, среди которых – рукояти для инструмента, в первую очередь ножей, различные накладки. В жилище 6 Большого Горнальского городища была найдена концевая костяная накладка от лука (Куза А.В., 1981. С. 17). Из рога изготовлялись односторонние гребни (рис. 40: 4), а также поделки, функциональная принадлежность которых до сих пор точно не определена. Один конец их был оформлен в виде головы животного, а второй заострен (рис. 40: 2, 5). География этих находок обширна, а интерпретация их функционального назначения отличается разнообразием. Судя по их местоположению в погребениях, правильнее, вслед за А.П. Моцей, видеть в них амулеты, восходящие к язычеству (Моця А.П., 1990. С. 127–129).

Из рога козы изготовлены предметы, которые можно также трактовать как языческие амулеты. Они обнаружены на Ратском городище и селище у с. Липино (рис. 40: 1). На них проработано “улыбающееся лицо”, которое достаточно условно, однако в целом имеет антропоморфный облик. Морфологически близкие находки известны у славян Подонья, в могильниках Хазарии, у финно-угров, что свидетельствует об их широком распространении (Винников А.З., 1995. Рис. 24; Дубов И.В., 1990. Рис. 28; Флеров В.С., 1993. Рис. 54). Однако у них, как правило, отсутствует “лицо”, которое пока можно отнести к числу специфических признаков амулетов Посемья.

К числу других предметов из кости относятся многочисленные острия, которые, видимо, употреблялись как проколки и кочедыки для плетения лаптей, а также астрагалы, нередко имевшие процарапанные знаки или простой орнамент (рис. 41). Эти предметы использовались для игр, причем, не исключено, имевших и сакральный характер (Сергеева М.С., 2002). На Большом Горнальском городище отмечен уникальный случай: на астрагале были прорезаны буквы И и Н (Куза А.В., 1981. С. 38). Сложность изготовления некоторых предметов, в первую очередь односторонних гребней из рога, подразумевает специализацию и, как следствие, должна указывать на выделение косторезного ремесла в отдельную отрасль. Однако свидетельства их местного производства как у северян в целом, так и у семичей в частности, отсутствуют, так что, возможно, их появление является результатом торговли.

user posted image

Рис.40. Изделия из кости и рога

Об обработке камня можно судить только по находкам обломков жерновов, зернотерок и точил. Выделка кожи, к сожалению, не имеет материальных подтверждений, хотя вряд ли подлежит сомнению сам факт существования подобного рода деятельности.

Глиняная посуда, видимо, изготовлялась в основном в рамках домашних занятий, на что указывает преобладание в количественном отношении лепной керамики. Большинство лепных сосудов представлено горшками, у которых плечико расположено в верхней части тулова, а венчик имеет S-видную форму (рис. 42: 1, 7–9, 14, 15). Тесто довольно грубое, с заметной примесью шамота. На этом фоне несколько отличаются горшки с вертикальным венчиком, морфологическим прототипом которых явно являлись круговая посуда волынцевского культурно-хронологического горизонта (рис. 42: 8). Нередко тесто таких сосудов отличается менее крупными фракциями, а их стенки были более тонкие. Своеобразной “визитной карточкой” роменской керамики является так называемый “веревочный” или ложногребенчатый орнамент, который оставался от штампа из тонкой палочки с намотанной на нее веревкой (рис. 42: 7, 15). Следует, однако, отметить, что заметно более распространенным был декор в виде защипов пальцами по венчику (рис. 42: 1). Нередки совсем небольшие сосудики, большинство которых, видимо, использовалось как чашки или “стаканы” (рис. 42: 10–12). Хорошо известны также сковороды в виде дисков с бортиками.

Наряду с лепной посудой в керамическом наборе в небольшом количестве известны сосуды, которые нередко называют “правлеными”. Они остаются толстостенными, тесто – грубое и близко по своему составу роменским лепным горшкам (рис. 42: 2). Вероятно, они изготовлялись на ручном, медленно вращающемся гончарном круге (Сарачев И.Г., 2000. С. 239). Судя по материалам эталонного на сегодняшний день Большого Горнальского городища, такая керамика производилась уже в IX в. Ее доля мало изменяется на протяжении всего существования памятника и исчисляется несколькими процентами.

user posted image

Рис.41. Изделия из кости

user posted image

Рис.42. Керамика

Известна в роменских материалах и круговая керамика. Она была заметно лучшего качества, обжигалась в специальных горнах и использовалась, видимо, как столовая посуда (рис. 42: 3–6, 13). Ее происхождение в роменских материалах объясняется как дальнейшим развитием гончарного дела у северян (Сухобоков О.В., 1991. С. 79), так и ее импортом с территории Среднего Поднепровья или результатом деятельности живущих неподалеку древнерусских мастеров (Григорьев А.В., 1990а. С. 169–172). Технологический анализ позволяет предполагать, что последняя точка зрения на сегодняшний день является более обоснованной (Сарачев И.Г., 2000). Проникновение на роменскую территорию древнерусской керамики начинается в разное время. В Посемье она попадает около середины X в., что является хорошим хронологическим признаком. В подавляющем большинстве случаев она представлена мелкими обломками, целые формы очень редки.

Еще реже в керамических комплексах встречается импортная посуда из причерноморских центров и Хазарии. В Посемье она в большинстве своем обнаружена во фрагментах, поэтому дать ей характеристику сложно.

В целом облик керамического производства соответствовал уровню развития производительных сил роменцев. Основная часть посуды изготовлялась в домохозяйствах по мере надобности. Однако при раскопках Донецкого городища Б.А. Шрамко были обнаружены остатки специальной печи для обжига керамики, которая располагалась несколько в стороне от построек, под навесом, от которого сохранилось четыре столба. Нижняя ее часть была вырезана в материковой глине, верхняя “имела вид довольно толстого глинобитного купола”. От обычных роменских печей данное сооружение отличалось большими размерами. В топочной части помимо кусков рухнувшего свода были обломки загруженных для обжига горшков, которые были помещены по крайней мере в два ряда, причем нижний ряд горшков был поставлен вверх дном. Кроме того, “в печке и особенно вокруг нее найдено много керамического брака в виде покоробленных, ошлакованных или потрескавшихся при обжиге роменских горшков”. На основе найденной керамики и размеров печи Б.А. Шрамко сделал вывод о том, что одновременно обжигалось 25–30 сосудов (Шрамко Б.А., 1970. С. 108).

Сам факт такого рода находки представляется немаловажным. В данном случае мы имеем дело со специально оборудованным местом для обжига партий керамики, которые количественно явно превышали потребности одной семьи. Кроме того, наличие большого количества керамического брака говорит о его неоднократном использовании. Само сооружение еще достаточно примитивно, о чем свидетельствует его однокамерность. Тем не менее есть основание говорить об изготовлении керамики как минимум на заказ и, следовательно, о первых признаках выделения гончарного ремесла. Примерную хронологию этого процесса определяет гибель Донецкого городища, которая последовала в начале X в.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

2.8. Торговля и торговые связи

Одним из важнейших показателей экономического развития социума является характеристика его торговых связей. При решении проблемы определения их направлений и интенсивности прежде всего встает вопрос методических основ изучения. В связи со скудостью свидетельств письменных источников на первый план выступают данные археологии. Ранее при характеристике хозяйственной жизни семичей мы уже касались отдельных вопросов торговли. Однако единичные находки не могут служить серьезным аргументом в пользу того или иного варианта реконструкции торговых связей, тем более что в некоторых случаях они являются свидетельствами неторговой формы взаимоотношений. Твердым основанием как прочности, так и направления контактов могут служить только массовые категории находок. Существуют определенные тонкости и при отборе представительных в количественном отношении находок, так как многие из них имеют широкий хронологический диапазон бытования. В силу этого при обнаружении подобных предметов в культурных напластованиях многослойных памятников их нередко приходится опускать, отдавая предпочтение закрытым комплексам с надежной датировкой. Это, естественно, сужает источниковую базу, однако существенно повышает чистоту выводов.

Уже само географическое положение Посемья на юго-восточном порубежье славянской ойкумены создавало заметные удобства для участия в дальней международной торговле. На территории исследуемого региона сходились верховья рек, которые были связаны с бассейнами крупнейших восточно-европейских водный артерий: Волги с Окой, Днепра и Дона. Несомненно, в условиях лесной и лесостепной зон водные пути играли существенную роль. Следует полагать, что они использовались не только в весенне-летне- осенний период, но и в зимнее время. С учетом того, что значительные участки истоков рек отличаются узостью и мелководьем, не исключено, что торговые перевозки в немалой степени осуществлялись именно санными обозами, когда реки превращались, по сути дела, в ледовые дороги.

Простой анализ гидросети позволяет предположить существование трех водных трасс, проходивших через Посемье.

1. Путь на северо-восток через Сейм и его правые притоки – Свапу или Тускарь со Сновою – и далее по Оке в Волгу.

2. Путь на юг от верховьев Сейма (из Донецкой Семицы) в Северский Донец (через его приток Корочку с использованием волока длиной около 2 км) и Дон. Однако местная топография делает этот вариант маловероятным. По любезному сообщению А.М. Обломского, проводившего здесь разведывательные работы, верховья Корочки и Донецкой Семицы разделяет крутая возвышенность (около 30 м), у подножья которой бьют ключи, дающие начало истокам рек. Возможен и другой вариант южного пути: от Сейма Пузатого в Оскол, но здесь волок тогда должен был иметь протяженность 7–8 км.

3. Путь на юго-запад по Сейму и Десне и в Днепр.

Ранее автор в совместной работе с С.П. Щавелевым, пользуясь данными дореволюционной краеведческой литературы, писал о существовании на границе современных Курской и Орловской областей большого и глубокого Самодуровского озера с островом посередине под названием Самодуровский курган, из которого брали свое начало Свапа, Ока и Снова. Таким образом, предполагалось, что движение на северо-восток могло осуществляться без волока (Енуков В.В., Щавелев С.П., 1996. С. 14, 15). Летом 2000 г. автором было осмотрено место предполагаемого озера в районе хут. Курган и д. Игишево (бывшая деревня Самодурово), что позволило уточнить ситуацию.

Самодуровский курган представляет собой расположенную в обширной низине возвышенность, которая в плане образует почти правильный овал с размерами север-юг – 800 м, запад-восток – 600 м при высоте от подножья более 10 м. С северо-восточной стороны к возвышенности примыкает болото, из которого берет свое начало Свапа. Расположенная вокруг Самодуровского кургана низина представляет собой влажный торфяник с кочковатой поверхностью. Таким образом, следы древнего озера фиксируются, однако рельеф местности свидетельствует о том, что оно вряд ли было таким обширным, как сообщалось в краеведческой литературе (Орлов А.А., 1911). Тем не менее местные жители помнят рассказы стариков о том, что из существовавшего когда-то озера брали свое начало не только Свапа, но также и Ока.

В настоящее время Ока располагается от Самодуровского кургана в 6 км, Сновка – в 3,5 км. Судя по рельефу местности, реки могли “подходить” ближе к древнему озеру, однако вряд ли настолько, чтобы брать из него начало. В то же время верховья Очки, правого притока Оки, и Сновы подходят очень близко друг к другу (чуть более 1 км). Здесь же, на Снове, располагается д. Широкое Болото. Таким образом, переход из Очки в Снову мог осуществляться либо с использованием короткого волока, либо при наличии бифуркации, что вполне вероятно, вообще без него. Возможность же перехода из Оки в Самодуровское озеро и далее в Свапу без волока представляется маловероятной.

Для ответа на вопрос, какой из трех предложенных выше вариантов реально действовал, обратимся к кладам арабских серебряных монет, которые в большом количестве поступали в Восточную Европу в IX–X вв. В X в. Посемье начинает играть чрезвычайно важную роль в снабжении Среднего Поднепровья восточным серебром. По мнению А.В. Фомина, именно через эту территорию монеты поступали по Сейму на Десну, где в районе впадения р. Сновы поток серебра разделялся на несколько рукавов. Первый поворачивал на север к Сновску, второй через Чернигов выходил на Киев, откуда часть серебра уходила вверх по Днепру, третий, начинаясь в районе Чернигова, вел к Любечу. В Посемье, по мнению исследователя, монеты могли поступать с Волги, Дона и Северского Донца (Фомин А.В., 1988а. С. 76–78). Отметим, что в любом случае влияние водного пути, обозначенного выше как юго-западный, особых сомнений не вызывает, что вполне понятно, так как речь идет о достаточно полноводных реках, составлявших его.

Вопрос о путях поступления арабского серебра в Посемье является частью общей проблемы движения арабского серебра на территорию Восточной Европы, которая давно обсуждается. Традиционно имеет большое число сторонников положение о поступлении монет как по Волге через Волжскую Булгарию, так и по Северскому Донцу и Дону из Хазарии (Любомиров П.Г., 1923. С. 17–20), хотя при этом некоторые авторы вносили в него определенные коррективы хронологического характера. Так, А.В. Фомин полагает, что система двух основных путей поступления действовала до X в. включительно (Фомин А.В., 1988б. С. 193; Нахапетян В.Е., Фомин А.В., 1994. С. 169, 170). И.И. Ляпушкин считал, что в IX в. действовали оба варианта, однако “болгарский” обеспечивал в основном новгородских славян и вятичей, тогда как “хазарский” – всех остальных. С приходом в конце IX в. в южные степи печенегов серебро пошло в основном через Булгарию по Волге, Оке и Днепру (Ляпушкин И.И., 1968. С. 151–153). Близка точка зрения В.Н. Зоценко, который, правда, не конкретизирует пути проникновения серебра из Хазарии, обозначая их достаточно широко: через междуречье Дона и Днепра. С 20-х гг. X в., по его мнению, серебро в Поднепровье начинает поступать через Волжскую Булгарию (Зоценко В.М., 1991. С. 60, 61, 69).

В.В. Кропоткин, отстаивая значимость роли Хазарии в организации движения серебра, полагал, что в IX в. на Сейм, Десну, в Посожье и верхнее Поднепровье куфические монеты попадали с нижнего Подонья. Правда, при этом исследователь отметил, что “очень четко можно проследить путь из Волжской Болгарии по Волге, Оке и Сейму в Среднее Поднепровье”, тогда как южный хазарский путь по Дону и Северскому Донцу фиксируется “менее четко” (Кропоткин В.В., 1978. С. 113, 116). По мнению А.З. Винникова, “южный путь”, конкретно по Дону, продолжал действовать и в X в. (Винников А.З., 1995. С. 70).

Обоснование “булгарского” варианта поступления арабских монет как основного принадлежит В.Л. Янину. Он доказывает, что со второго периода обращения дирхема (833–900 гг.) Волжский путь был единственной торговой магистралью, по которой осуществлялась транзитная торговля. Далее часть серебра уходила в северозападном направлении, другая часть – по Оке на юго-запад (Янин В.Л., 1956. С. 103). Положения об определяющей роли в движении восточного серебра на славянские земли по Оке было поддержано А.Л. Монгайтом (Монгайт А.Л., 1961. С. 87).

Для ответа на поставленный вопрос картографируем известные в Посемье монетные клады. На сегодняшний день их известно 16 (рис. 43). Некоторые клады, принадлежащие к числу неопубликованных, датированы А.В. Фоминым, которому, пользуясь случаем, хочу выразить свою глубокую признательность.

user posted image

Рис.43. Монетные вклады на территории Посеймья

1. Береза Дмитриевского уезда (на Свапе). В 1910 г. при пахоте было найдено два кувшина с монетами. Из 1519 монет 907 были обрезаны в кружок небольших размеров, остальные – целые. Младшая монета – обломок саманидского дирхема Нуха ибн Насра, чеканенного в Самарканде в 951/52 гг. (Кусаков О.Л., 1927. С. 92; Янин В.Л., 1956. С. 117, 132, 142; Кропоткин В.В., 1971. С. 81).

2. Там же. Клад был найден в 1974 г. в ходе карьерных разработок и содержал около 400 монет, из которых часть поступила в ГИМ. В ходе разведочных работ 2004 г. А.М. Обломским было уточнено место его находки: д. Долбиловка, к северу от урочища Заводы. Датируется, по определению А.В. Фомина, 910–920 гг.

3. Моисеево Дмитриевского района (на Свапе). Сразу же следует отметить, что дд. Береза и Моисеево представляют собой два близко расположенных пункта, расстояние между которыми составляет около 2 км. Соответственно, Моисеевские и Березовские клады были обнаружены в округе Моисеевского городища.

В 1866 г. около деревни был выпахан горшок, содержащий до 30 монет, среди которых, помимо дирхемов, была одна византийская монета (Марков А.К., 1910. С. 15). Относится ко второму периоду обращения дирхема: 833 г. – нач. X в. (Янин В.Л., 1956. С. 101).

4. Там же. В 1878 г. на берегу р. Свапы крестьянами в глиняном сосуде найден клад куфических дирхемов, из которых одна монета попала в Московское археологическое общество (Марков А.К., 1910. С. 15–16).

5. Воробьевка 2-я Золотухинского района (р. Снова). Случайно обнаружен детьми в 1965 г. Содержал не менее 300 монет. По данным В.В. Кропоткина, в Курский краеведческий музей поступило 176 монет, из них 17 целых, 158 обрезанных в кружок и 1 обломок. Сейчас в музее хранятся 174 монеты, из них 153 обрезанных в кружок и одна половинка (обрезок). Младшая монета – саманидский дирхем Мансура ибн Нуха (975/76 г.). В 1968 г. на месте находки С.С. Ширинский провел раскопки, в ходе которых было обнаружено 2 целых дирхема, 42 обрезанных в кружок, 22 обломка, а также обломок семилучевого височного кольца, 1 сердоликовая и 6 стеклянных бус, бочонковидная гирька. Кроме того, у жителей деревни и в местной школе было собрано 2 целых и 30 обрезанных в кружок монет и серебряный браслет с расширяющимися концами (Ширинский С.С., 1969. С. 68, 69; Кропоткин В.В., 1971. С. 81).

6. Коренная Пустынь Курского уезда (совр. п. Свобода Золотухинского района). В 1903 г. при посадке деревьев обнаружена покрытая крышкой медная чашка, полная арабских монет X в., некоторые из которых были разрезаны пополам или на 4 части. Среди монет наиболее поздними были дирхемы Абдул-Мелика (954–961 гг.) и Мансура (961–976 гг.), что позволяет датировать находку 970-ми гг. Кроме того, в чаше оказалось 16 серебряных бляшек и 2 серебряных слитка (Горохов Т.А., 1927. С. 42; Кропоткин В.В., 1971. С. 81).

7. Переверзево Золотухинского района. Хранится в частной коллекции, время находки неизвестно. В 2002 г. с ним ознакомились П.Н. Петров и В.А. Калинин. По их сообщению, клад происходит “со средневекового поселения” у д. Переверзево. Был найден в разбитом распашкой лепном горшке. Всего в комплекс входили 383 монеты, из них 377 было обрезано в кружок и 6 представлено обломками. Младшая монета – аш-Шаш (958 г.) (Петров П.Н., Калинин В.А., 2004. С. 193–198).

8. Волобуево Букреевского сельсовета Стрелецкого района (современный Курский район). В 1947 г. был найден лепной горшок, в котором находилось 78 целых и 4 обрезанных саманидских дирхема (Мец Н.Д., 1953. С. 115, 116). Долгое время судьба его была неизвестна. Недавно выяснилось, что в Дмитриевском государственном краеведческом музее хранится клад арабских дирхемов, о котором в учетной документации указано, что он происходит из “с. Березы”. Специально предпринятое исследование показало, что на самом деле это – Волобуевский клад (Енуков В.В., 2005). Сохранилось 58 обрезанных в кружок монет, две из которых представлены половинками. А.В. Фомин предварительно датировал находку 970-ми гг. Клад был обнаружен в маленьком горшочке – “кубышке”, изготовленном, судя по следам на внутренней поверхности, на поворотном столике. Венчик у сосуда отбит, а высота сохранившейся части составляла 6 см. Несмотря на отсутствие полного профиля, роменская атрибуция сосуда сомнений не вызывает.

9. Курск. В 1946 г. на огородах найден клад, из которого сохранилось 6 обрезанных в кружок монет. Младшая монета – дирхем Насра ибн Ахмада (не позднее 942/43 гг.) (Кропоткин В.В., 1971. С. 81). В.Л. Янин относит клад к 4-му периоду обращения дирхема (939 г. – X в.) (Янин В.Л., 1956. С. 142).

10. Курск. Время находки клада неизвестно. По сведениям П.Н. Петрова и В.А. Калинина, которые смогли с ним ознакомиться в 2002 г., был обнаружен в черте города при рытье ямы под столб забора. Клад сменил нескольких хозяев, однако при этом была утрачена его сравнительно небольшая часть (примерно 12 монет). Всего сохранилось 102 монеты, которые были обрезаны в кружок. Младшая монета – дирхем Абд ал-Малика б. Нуха, чеканенная в Бухаре в 955 г. (Петров П.Н., Калинин В.А., 2004. С. 200–203).

11. Шеховцово Курский район. В 1937 г. при вспашке поля в устье р. Рати, правого притока Сейма, колхозники нашли глиняный горшок с дирхемами (Федоров С.Н., 1982. С. 6). В 1938 г. в Курский краеведческий музей поступило 492 монеты, а в 1948 г. – еще 10. Являлось ли новое поступление частью старого клада или же отдельной находкой – сказать трудно. Клад не обработан и не опубликован. А.В. Фомин предварительно датировал его 20–30-ми гг. X в.

Следует отметить, что привязка клада к д. Шеховцово, рядом с которой расположен Ратский археологический комплекс, является не очень удачной, так как расстояние от деревни до устья реки составляет около 7 км.

12. Котовец Курского района. По сообщению главного хранителя Курского музея археологии А.В. Зорина, которому хочу выразить глубокую признательность, в начале 1990-х гг. на огородах был найден глиняный сосуд, в котором было около 300 монет. В 2003 г. это место обследовали курские краеведы, в результате чего было обнаружено еще 7 монет, из них 5 арабских дирхемов, обрезанных в кружок, и 2 византийских монеты, одна из которых была чеканена при Иоанне Цимисхии (969–976 гг.). Таким образом, клад не мог попасть в землю ранее конца 970-х гг.

13. “Ратский” клад Курского района. Впервые сообщение об этом кладе содержится в публикации А.А. Молчанова и А.Б. Селезнева, посвященной находке на Ратском городище сребренника Владимира Святославича. По сведениям авторов, в 1998 г. у вала городища был обнаружен глиняный горшок с серебряными куфическими монетами, в состав которого входило “не менее двухсот целых дирхемов, обломков и монет, обрезанных в кружок” (Молчанов А.А., Селезнев А.Б., 2000). В 1999 г. с ним смогли ознакомиться, а в 2000 гг. подробно его изучить П.Н. Петров и В.А. Калинин. За прошедший год несколько монет исчезло. Всего сохранилось 346 монет, из них 4 целых, 10 обрезков, остальные – обрезанные в кружок, из них младшая датируется 940 г. (Петров П.Н., Калинин В.А., 2004. С. 184–191).

14. Погребное Миропольской волости Суджанского уезда Курской губернии (р. Псел). В 1879 г. найден глиняный горшок, в котором было 295 куфических монет, по младшей из которых клад датируется 876 г. (Марков А.К., 1910. С. 16; Янин В.Л., 1956. С. 101). 15. Нижняя Сыроватка Сумского уезда Харьковской губернии (бассейн р. Псел). Клад из 206 монет с младшей 812/13 г. (Марков А., 1910. С. 52; Фасмер Р.Р., 1933. С. 15).

16. Шпилевка Сумского уезда Харьковской губернии (бассейн р. Псел). В 1887 г. близ деревни крестьянин под камнем нашел сосуд, в котором было 98 дирхемов, среди которых преобладали обрезанные в кружок, и 1 византийская монета, четыре браслета, бляшки от поясного набора и золотое кольцо (Марков А.К., 1910. С. 53; Корзухина Г.Ф., 1954. С. 86). Датируется 90-ми гг. X вв. (Янин В.Л., 1956. С. 130, 142, 143. Рис. 31).

Для анализа монетных кладов их целесообразно разместить в хронологической последовательности (прилож., табл. 4). Из приведенной таблицы следует, что выпадение кладов растет в геометрической прогрессии. Немногочисленные клады IX в. практически совпадают с крайними южными и северными пределами Посемья. Следует отметить, что Волжская Булгария в конце VIII–IX вв. на протяжении двух отрезков времени (784–823, 843–900 гг.) серебра вообще не получала, что объясняется политическими причинами: сначала – продвижением угров, потом – появлением печенегов и уходом мадьяр на запад. Великий Волжский путь прерывается, однако по Дону в Волго-Окское междуречье продолжает поступать большое количество куфических монет (Беговатов Е.А., 2000. С. 238). Показательна хронология ранних посемьских кладов из Нижней Сыроватки и Погребного: оба укладываются в указанные периоды. На фоне изобилия в Волго-Окском междуречье, а также в Посемье, но уже в X в., следует полагать, что в регион серебро попадало еще нерегулярно, а пути его поступления сюда либо пока еще “не работали”, либо только находились в стадии становления.

Принципиально иначе выглядит ситуация в X в. Клады становятся многочисленными, причем если в 1-й половине X вв. они распределяются, с учетом младших монет, относительно равномерно, то во 2-й половине X в. наблюдается отчетливо выраженный пик, приходящийся на конец 970-х гг. Подавляющее большинство кладов X в. обнаружено в северной части Посемья, на правых притоках Сейма, при этом значительное количество находок этого времени известно на Оке и Волге (Янин В.Л., 1956. Рис. 5; 17; 24). Стоит при этом вспомнить, что, несмотря на разногласия, многие исследователи полагали, что Волжский путь в X в. играл решающую роль в движении дирхемов.

Поступление арабского серебра из Оки в Посемье шло, судя по всему, как по Свапе, так и по Снове и Тускарю. Это, вероятно, объясняется тем, что каждый путь имел свои преимущества. Так, переход из Очки в Снову и Тускарь был более легким, возможно, безволоковым. Путь из Оки в Самодуровское озеро шел скорее всего через волок, что затрудняло движение караванов, однако значительно сокращало выход в Сейм и далее в Десну. Самодуровский курган был прекрасным ориентиром, указывающим на начало Свапы. Осмотр сравнительно многочисленных ям, оставшихся после “военных археологов”, никаких археологических материалов не дал. Тем не менее остров как великолепное убежище мог вполне использоваться для кратковременного отдыха перед следующим участком пути. Контролируемая семичами территория начиналась пятьюдесятью километрами ниже по течению Свапы, у слободы Михайловки (карта). К сожалению, Михайловское городище очень плохо сохранилось и охарактеризовать его сложно. Однако сразу за Михайловкой известны два хорошо укрепленных Ратмановских городища, которые, несомненно, представляли собой единый (разделенный оврагом) комплекс. Точно на таком же расстоянии (50 км) от верховьев Оки начинались земли семичей и при маршруте по Снове. Интересно, что с первым известным северянским поселением на этой реке в д. Воробьевка 2-я связана находка клада монет.

В целом Оку активно эксплуатировали на протяжении всего времени поступления дирхема в Восточную Европу, вплоть до 2-й половины X в., о чем свидетельствуют два с половиной десятка кладов, обнаруженных в бассейне реки. Возможные “оскольский” или “донецкий” варианты южной направленности обозначены небольшим количеством кладов. В Хазарии они известны в основном в нижнем течении Дона, а на значительном участке степей к северу от него вообще отсутствуют. Однако большая по протяженности “нейтральная полоса” сама по себе еще не является доказательством того, что южный путь не действовал. А.В. Фомин предположил, что клады в первую очередь оседали в конечных или узловых точках торговых путей или же на их периферии, а на промежутках между ними могли отсутствовать ввиду того, что большой и постоянный приток монет создавал условия, при которых жители раннегородских центров мало заботились о накоплении серебра, расходуя его на другие цели (Фомин А.В., 1988б. С. 79, 80). Такая ситуация могла иметь место в IX в., и, вполне вероятно, какие-то из кладов попали на Левобережье Днепра именно южным путем. Вполне объяснимо и выпадение кладов, так как серебро еще не поступало, по крайней мере, в значительных количествах, в Киевское Поднепровье, поэтому роменцы были его основными получателями. Говорить же применительно к IX в. о раннегородских центрах роменцев вряд ли возможно.

В начале X в. ситуация заметно меняется. В Киевское Поднепровье активно начинает поступать куфические монеты, которые, в свою очередь, расходятся оттуда в разных направлениях. Посемье в данном случае, как указывалось, уже играет серьезную роль в транзитной торговле. Поступление в это время монет через Хазарию следует признать вряд ли возможным или сильно затрудненным, так как в самом конце IX в. в степи Подонья и Приазовья ворвались печенеги, которые к середине X в. разгромили многие города и в северной, лесостепной части Хазарии (Степи Евразии в эпоху средневековья. С. 65). На отдельных памятниках хазарского пограничья жизнь в X в. фиксируется (Верхнее Салтово) (Иченская О.В., 1983. C. 147), однако в ряде случаев население спешно, но организованно, покинуло обжитые места ввиду серьезной опасности еще в конце IX – начале X вв. (Маяцкий и Дмитриевский археологические комплексы) (Плетнева С.А., 1989. С. 283; Флеров В.С., 1993. С. 64).

На протяжении X в. для политики печенежских ханов было весьма характерно крайнее непостоянство как в отношениях с Русью, так и с Хазарией. Как в калейдоскопе, перемирия сменялись военными столкновениями. Печенеги использовали малейшие трудности соседей для совершения своих разорительных набегов. Ситуация в немалой степени осложнялась действиями византийской дипломатии (Плетнева С.А., 1986. С. 65–67; Толочко П.П., 1999. С. 53– 66). В этих нестабильных условиях, при угрозе нападения кочевых орд, представить себе поступление растущего с начала X в. по своим объемам потока серебра южным хазарским путем достаточно сложно.

В заключение обзора кладов отметим, что в их составе помимо арабских изредка и в очень небольшом количестве встречались иные монеты. Так, булгарские монеты были в составе 1-го Березовского клада (Кропоткин В.В., 1986. С. 44), византийские – Котовецкого, Моисеевского 1866 г., Шпилевского, а также в вещевом кладе около с. Коробкино Льговского уезда (Корзухина Г.Ф., 1954. С. 86).

Восточные монеты служат наиболее красочной иллюстрацией развития торговли. С их поступлением, вероятнее всего, в первую очередь связаны сравнительно редкие бочонковидные гирьки, на некоторых из них сохранились обозначения кратности веса (рис. 44: 16–17). Фиксируются и некоторые другие категории “дальнего” импорта. Наиболее показательными среди них являются каменные и стеклянные бусы, хотя место их производства без проведения специальных анализов нередко бывает сложно установить. Тем не менее ряд типов имеют хорошо выраженные морфологические признаки, позволяющие определить их происхождение. К ним относятся так называемые бусы-“лимонки”, изготовленные из тянутых трубочек стекла. Вокруг отверстий таких бус прослеживается небольшой выступ, являющийся следствием технологии изготовления. Они были как одно-, так и многочастными (несколько неразделенных бус). Лимонки известны одноцветные (чаще желтые или синие) и многоцветные (с продольными полосами), иногда имели золотую фольгу между двумя слоями стекла.

Данный тип бус у семичей был наиболее распространенным, хотя общее количество находок сравнительно невелико. Лимонки были обнаружены на Ратском и Липинском городищах, поселении у Жерновца и Тазово (рис. 44: 1-7). Эти украшения изготовляли на Ближнем Востоке и завозили в Восточную Европу вплоть до начала – середины XI в. Там же производились и многоцветные глазчатые бусы, которые у семичей встречаются заметно реже (рис. 44: 8–11). В Восточную Европу ближневосточная продукция поступала двумя путями: через Волгу или окружным путем, через Прибалтику (Лихтер Ю.А., Щапова Ю.Л., 1991. С. 247, 254–257). С учетом сформировавшейся водной магистрали можно с уверенностью утверждать, что в Посемье эти украшения попали по Волжскому пути и далее по его Окскому ответвлению.

user posted image

Рис.44. Предметы торговли и торговый инвентарь

Сложнее обстоит дело с каменными бусами. Они изготовлены главным образом из сердолика и хрусталя (бусы из других камней, а также янтаря достаточно редки) и имели самую разнообразную форму: призматическую, шаровидную, 14-гранную, бипирамидальную, монетовидную, грушевидную. М.В. Фехнер, сопоставив их распространение на территории Руси с находками дирхемов, отнесла эти бусы к предметам восточной торговли, хотя часть хрустальных бус могла происходить из Киевской области, так как там имеются месторождения этого минерала (Фехнер М.В., 1959. С. 152–156). М.Д. Полубояринова в целом подтверждает этот вывод, однако считает, что хрустальные бусы, как и сердоликовые, поступали в Восточную Европу из Индии, через Среднюю Азию, к Волге, где в дальнейшем они достигали крупнейшего перевалочного пункта – Булгара – последнего на пути непосредственно на Русь (Полубояринова М.Д., 1991. С. 106–111). Каменные бусы в целом достаточно характерны для памятников Посемья древнерусского времени. В роменский период их находки единичны. Так, хрустальные бусы были найдены в Жерновце и на Ратском городище (рис. 44: 13), с последнего памятника происходит сердоликовая призматическая бусина (рис. 44: 14). Косвенным свидетельством поступления каменных бус вместе с дирхемами по волго-окскому пути являются сердоликовые бусы в составе Воробьевского клада (Ширинский С.С., 1969).

При анализе торговых связей легче выделить товары, представляющие собой результат дальнего импорта. Несомненно, однако, и существование контактов с ближайшими соседями. В рамках X в. на поселениях семичей появляется киеворусская круговая керамика. По мнению А.В. Григорьева, небольшое ее количество (5–10 %) может объясняться только привозным характером керамики. Такая посуда изготовлялась со 2-й половины IX в. в Киеве, с конца IX в. – в Чернигове (Григорьев А.В., 1993а. С. 76–82). Как уже указывалось, в Посемье эта керамика появляется во 2-й–3-й четверти X в. В связи с притоком в Посемье киевской керамики интерес представляют находки шиферных пряслиц. Как известно, районом добычи шифера и основным местом его производства являлась Волынь. Пряслица были обнаружены в сооружениях и роменских напластованиях Переверзевского, Мешковского, Ратского, Горнальского городищ, поселения Жерновец (рис. 44: 17). По материалам Горналя начало их поступления в Посемье относится ко второй-третьей четвертям X в. (Куза А.В., 1981. С. 29). Совпадение хронологии и источников импорта (либо из Киевского Поднепровья, либо через него) позволяет полагать, что обе категории товаров представляли собой явление одного порядка, образуя единый торговый поток. Наиболее логичным является вывод о том, что он шел уже по отлаженному пути “Десна–Сейм” в направлении, противоположном движению монет.

К числу импортных находок могут быть отнесены и ножи, выполненные в трехслойной пакетной технологии. В целом эта категория кузнечной продукции, будучи одной из самых массовых среди кузнечных изделий, весьма точно отражают общий уровень развития ремесла. Из 47 роменских ножей, изученных М.М. Толмачевой, 23 (49 %) были цельностальными, то есть выполнены в традиционной славянской технологии. В то же время 10 (21 %) ножей были изготовлены из трех полос (Терехова Н.Н., Розанова Л.С., Завьялов В.И., Толмачева М.М., 1997. Рис. 8). Из числа посемьских памятников специальному анализу были подвергнуты только горнальские находки, где из 35 ножей у четырех (11 %) зафиксирована эта технология (Вознесенская Г.А., 1979. С. 75). Для Киевской, Чернигово-Северской и Рязанской земель, Волжской Болгарии такой прием в целом был нехарактерен, однако в мастерских Севера и Северо-Запада весьма популярен (Толмачева М.М., 1982; Вознесенская Г.А., Коваленко В.П., 1985. С.106–108; Терехова Н.Н., Розанова Л.С., Завьялов В.И., Толмачева М.М., 1997. С. 266–274). В X в. технология трехслойного пакета вместе с переселенцами из северо-западных районов Руси появляется у племен мери и веси (Леонтьев А.Е., 1976; Хомутова Л.С., 1984. С. 208). Ближайший к Посемью центр, где “северная” технология была безраздельно господствующей, – известный археологический комплекс у д. Гнездово под Смоленском. 84 % всех проанализированных ножей были “самозатачивающимися” (Пушкина Т.А., Розанова Л.С., 1992. С. 201). На первый взгляд, именно с его мастерскими можно связывать находки Северской земли, тем более что расцвет Гнездова приходится как раз на середину–2-ю половину X в. (Авдусин Д.А., 1991. С. 19; Каменецкая Е.В., 1991. С. 159–160; Жарнов Ю.Э., 1991. С. 213), что совпадает, как будет видно позднее, с пиком активности социально-экономических процессов в Посемье. Однако трехслойные ножи, вероятнее всего, попадают сюда все-таки из Киева, вместе со столовой посудой, изготовленной на гончарном круге, и шиферными пряслицами. Именно здесь, на Старокиевской горе, в X–XI вв. зафиксировано значительное количество (до 41 %) находок ножей, изготовленных с использованием нехарактерной для юга технологической схемы (Вознесенская Г.А., 1995. С. 48, 49). Они фиксируются и далее на восток, в Воронежском Подонье, но практически неизвестны на салтовских памятниках (Терехова Н.Н., Розанова Л.С., Завьялов В.И., Толмачева М.М., 1997. С. 200. Рис. 8). В северных провинциях Хазарии (территория лесостепей) известен всего один трехслойный нож, однако он изготовлен с существенными отклонениями от северорусской технологической схемы (Толмачева М.М., 1993. С. 214). Факт отсутствия трехслойных ножей в Хазарии косвенно подтверждает их поступление на северянскую территорию уже после гибели большинства салтовских памятников на территории северных провинций в конце IX–начале X вв. В целом находки самозатачивающихся ножей у северян интересны тем, что фиксируют контакты не вообще с территорией Руси, а конкретно с Киевом.

В заключение обзора материальной культуры Посемья в IX–X вв. коснемся проблемы хронологии, обращение к которой является обычным и закономерным в подобных разделах исследований. В настоящей главе она была затронута не случайно только в самых общих чертах. Следует признать, что широко распространенное определение нижней хронологической границы роменской культуры в пределах IX в. обладает известной долей условности. С одной стороны, это объясняется сравнительно небольшим количеством изученных памятников с ранними напластованиями. Это городища Новотроицкое, Опошня, в пределах Посемья – Большое Горнальское. По наличию волынцевских и роменских объектов в рамках общего мощного слоя на Горе Ивана Рыльского можно осторожно предположить, что здесь также имеются напластования IX в., хотя с уверенностью утверждать это до публикации материалов нельзя. К числу ранних неукрепленных поселений на изучаемой территории относятся памятники у хут. Студеновский на Сейме, дд. Каменка, Гремячка и Песчаное на Псле, в пользу чего свидетельствует архаичный облик керамических комплексов, в которых нет не только круговой, но и правленой посуды, а доля орнаментированных сосудов при отсутствии “веревочных” отпечатков невелика. С другой стороны, хронология раннего пласта древностей роменской культуры тесно связана с кругом проблем, касающихся волынцевских древностей, где остается много неясного. Не случайно появились даже высказывания о возможности их существования параллельно и как бы “внутри” роменско-боршевской культуры наряду с предположением о гибели Битицы уже в последней трети IX в. (Шинаков Е.А., 2002. С. 121–126). Ситуация только осложняется “разнобоем”, который вносят датировки древностей, в той или иной мере обнаруживающих близость с роменскими. Так, в научной литературе широко распространено обоснованное еще И.И. Ляпушкиным мнение о возникновение боршевских памятников в VIII в. (Винников А.З., 1995. С. 105–109). В культуре смоленско-полоцких длинных курганов – археологическом эквиваленте кривичей летописей – в VIII в. фиксируется группа лепной керамики, по форме практически идентичная роменской, что только подчеркивает использование веревочного орнамента (Енуков В.В., 1990. С. 87–90. Рис. 31).

Таким образом, уточнение “нижней” хронологии роменской культуры возможно только при условии расширения источниковой базы и в контексте анализа ее широкого окружения, что является задачей самостоятельного исследования. Пока же в дальнейшем, касаясь вопросов ранней истории Посемья, мы вынуждены пользоваться обобщенной датой: IX в. В свою очередь, сведения об этапах зрелости и финала роменской культуры в условиях Посемья как раз позволяют обратиться к детализации хронологии, что во многом является отражением того неординарного места, которое в Северской земле занимал регион. Однако решение этого вопроса возможно только при сопоставлении данных археологии с информацией других источников, что и будет сделано в следующей главе.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Глава 3. Посемье в IX–X вв.: очерк социально-экономической и социально-политической истории

Вопросы социально-экономического и тем более социально-политического развития Посемья в IX–X вв. никогда не были предметом специального изучения, что вполне понятно: регион рассматривался только в качестве географической дефиниции, при этом чаще всего при анализе реалий более позднего, древнерусского времени. Более того, в ряде работ конца XX вв. на фоне постоянных ссылок на исследование А.К. Зайцева наблюдается некоторый отход от его аргументации историко-географического характера, определяющей пределы Посемья. В результате под Посемьем начинают пониматься все земли по течению Сейма (Поляков Г.В., 1996), появляются “Курское” и “Путивльское Посемье” (Кашкин А.В., Узянов А.А., 1987; Узянов А.А., 1991. С. 145–146, 150, 153; 1993. С. 81; Михайлова И.Б., 1993).

Реконструкция истории Посемья вызывает немало затруднений, что объясняется главным образом причинами объективного характера, которые являются общими при изучении племенных объединений славян в предгосударственный период. Отрывочность, значительные пробелы в источниках приводят к тому, что на сегодняшний день возможно создание только очерка, где бы были выявлены основные вехи в эволюции социума семичей.

3.1. Основы социальной организации

Небольшие размеры домов, характерных для славян предгосудартсвенного периода, подразумевают проживание в них очень небольших коллективов. Абсолютное количество их обитателей определить невозможно, однако даже с учетом колебаний объема жилого пространства в сторону увеличения за счет превышения срубных стен размеров котлована вряд ли будет ошибкой утверждать, что в большинстве случаев оно укладывалось в интервал от 1 до 10. В современных исследованиях, касающихся вопросов исторической демографии, одной из базовых точек отсчета является средняя численность семьи, которая применительно к эпохе Древнерусского государства определяется в 6 человек (Толочко П.П., 1989. С. 200). По расчетам В.К. Козюбы, основанным на данных археологии и письменных источников, семья древнерусского времени, имеющая детей, имела среднестатистическую численность в 6,31 человек (Козюба В.К., 2001. С. 39). С учетом размеров жилищ в 6 человек была определена средняя численность семьи О.В. Сухобоковым при расчете населения Новотроицкого городища (Сухобоков О.В., 1975. С. 100). Автор раскопок этого памятника И.И. Ляпушкин сделал вывод о том, что в исследованных домах проживали малые семьи, которые вели свое отдельное хозяйство. Помимо данных археологии, он опирался и на известие ПВЛ 859 г. о том, что поляне, северяне и вятичи платили дань хазарам “от дыма”, под которым он понимал “двор” – индивидуальное хозяйство мелкого, а не коллективного собственника, иначе – земледельца-общинника. Сам поселок представлял собой территориальную общину – объединение не связанных родством малых семей (Ляпушкин И.И., 1958. С. 224). Практически тех же взглядов придерживается и О.В. Сухобоков, полагая, что территориальные общины Днепровского Левобережья имели коллективную собственность на землю, однако переделы пахотных угодий постепенно привели к закреплению участков за отдельными хозяйствами (Сухобоков О.В., 1975. С. 128–129).

Определение “малая семья” носит довольно общий характер. На сегодняшний день феномен семьи является предметом исследований, проводимых в самых разных областях знаний (истории, этнологии, социологии, демографии, юриспруденции, маркетологии и т.д.) Изучение крестьянской семьи широко развернулось со 2-й половины XIX в., что во многом было связано с подготовкой и проведением реформы 1861 г. и в последующем привело к созданию представительного ряда типологий, породивших многочисленные варианты дефиниций, нередко противоречащих друг другу даже в рамках одной дисциплины (Гончаров Ю.М., 2002. С. 155–164). Если даже обратиться только к наиболее близким к теме нашего исследования разработкам историко-демографического и этнологического характера, то выяснится, что подавляющее большинство предложенных схем неприменимо при изучении раннесредневековой эпохи в силу того, что в их основе зачастую лежит определение степени родства внутри семьи, роли ее членов и т.д. В то же время значительная часть исследователей так или иначе выделяют два основных типа семьи: малая и большая, простая и сложная, одинокая и “семьянистая” и т.д. В нашем случае наиболее приемлемой является классификация, которую предложили Ю.В. Бромлей и М.С. Кашуба, наметив два основных типа: 1) простая семья, состоящая из одной брачной пары (или одного из родителей) с неженатыми детьми или без детей; 2) сложная семья, состоящая из двух или более простых семей (Бромлей Ю.В., Кашуба М.С. 1982. С. 82–83).

Разделение семей по числу брачных союзов, хотя и не жестко, но связано с общим количеством членов семьи, что опосредованно отражается в размерах жилища. Естественно, это упрощенная схема, вероятно существование и промежуточных типов, однако роменские дома, подавляющее большинство которых редко достигает площади в 20–25 кв. м, лучше всего подходят для проживания именно простой (малой, нуклеарной, биологической) семьи, тогда как существование в них сложных (больших, неразделенных) семей представить себе достаточно сложно. В последние десятилетия в демографии в связи с изучением явления семьи широко распространилось понятие “домохозяйство” (Ласлетт П., 1979). Не останавливаясь подробно на предложенной П. Ласлеттом и его коллегами типологии семей, отметим, что часть выделенных типов близка понятиям “простая” и “сложная семья”, при этом, однако, учитываются ситуации, когда домохозяйство велось одиноким человеком или людьми, которые могли быть родственниками, но при этом не входили в брачный союз. Строго говоря, эти случаи уже и нельзя соотнести с понятием “семья”. Тем не менее такой подход представляется более гибким, а тот факт, что в основе домохозяйства лежит определяющая его связка “местожительство – совместная жизнедеятельность – родство”, позволяет использовать это понятие при анализе данных археологии, так как первые два компонента имеют в той или иной мере материальные проявления.

Трактовка И.И. Ляпушкиным новотроицких домов как мест проживания малых семей представляется вполне убедительной. Однако Посемье дает заметно более “чистые” образцы домохозяйств северян, в основе жизнедеятельности которых были очень небольшие коллективы, соотносимые с простыми семьями. Уже неоднократно отмечалось, что в общей структуре памятников региона ведущими в количественном отношении являются небольшие неукрепленные поселения. При их раскопках выяснилось, что они, как правило, соответствуют одному домохозяйству.

Прекрасным примером тому являются поселения в округе городища 2 у д. Картамышево на Псле, которые в 1978–79 гг. исследовал Е.А. Горюнов. На селище у д. Гремячка было обнаружено два дома, стоящих на расстоянии 80 м. На селищах у д. Каменка и Песчаное располагалось по одному жилищу. Сразу оговоримся, что речь идет о хорошо исследованных памятниках. Так, площадь раскопов селища у Гремячки составила 546 кв. м. Все дома одинаковы по своим конструктивным признакам: небольшой котлован квадратной в плане формы, глубиной от 0,5 до 1 м, в одном из углов которого на некотором расстоянии от стен располагались печикаменки. На основании последнего, а также отсутствия столбовых ям Е.А. Горюнов предположил, что постройка II раскопа I была срубной. В отдельных случаях рядом обнаружены хозяйственные ямы (АИА РАН. Р-1. № 7183. Л. 2–3, 6–12, 26–29; № 7561. Л. 8–9).

На наш взгляд, мнение относительно срубного характера постройки II из Гремячки совершенно справедливо и может быть распространено и на остальные жилища картамышевской МЗКП. Таким образом, границы котлована соответствовали жилой площади и составляли 12, 20 (Гремячка), 19 (Каменка) и 14 (Песчаное) квадратных метров. Логично полагать, что в таких домах проживали простые или малые семьи. В постройке II Гремячки были найдены глиняное пряслице, указывающее на присутствие в числе обитателей женщины, и мелкие куски железного шлака, что скорее всего может соотноситься с мужской деятельностью. Глиняное пряслице было найдено и в постройке в Песчаном.

На селище 2 у д. Воробьевка 2-я в 1970 г. Э.А. Сымонович вскрыл 400 кв. м. В этих пределах только постройка 2 относилась к роменскому времени. Конструктивно она была очень близка жилищам картамышевской МЗКП: котлован квадратной формы глубиной 0,3 м, в одном из углов которого была печь-каменка, не доходящая до стен. Среди находок – глиняное пряслице, костяные проколки (Сымонович Э.А., 1974; АИА РАН. № 4259. Л.10–12). Вероятнее всего, воробьевский дом также представлял собой сруб, поставленный внутри котлована. Таким образом, его жилая площадь определима и составляет 24 кв. м.

На 120 кв. метрах исследованной площади селища 3 у хут. Студеновский располагалась единственная постройка, которая уже рассматривалась выше (рис. 31). Здесь жилую площадь определить сложнее, так как стены были поставлены с отступом от котлована, однако она вряд ли превышала 20 кв. м.

Реконструированная А.В. Григорьевым постройка, похоже, также была единственным домом роменского времени на поселении 4 в Тазово (рис. 31: 2), хотя здесь, не исключено, было еще одно строение (Григорьев А.В., 1990; 2000. С.100. Рис. 37, 38, 44: 25). Жилая площадь составляла 20 кв. м. В отличие от других домохозяйств, в данном случае находки отличаются значительным разнообразием. С одной стороны, это многочисленные предметы, принадлежность которых женщинам не вызывает сомнений (бронзовый браслет, проволочное височное кольцо, стеклянные бусы, шиферное пряслице) (рис. 39: 9; 44: 11, 12, 18), с другой стороны, в доме проживал мужчина (поясная бляшка) (рис. 39: 14), который был владельцем верхового коня (удила) (рис. 35: 4). Остальные находки связаны с повседневным бытом (ножи, проколка, кресало) и проведением досуга (астрагал с отверстием). Автор раскопок А.В. Григорьев пришел к выводу о том, что в условиях низкой, заливаемой паводками поймы заниматься пашенным земледелием было невозможно. В основе хозяйственной деятельности жителей было пойменное скотоводство и добыча болотной руды (Григорьев А.В., 2000. С. 188).

Еще более ярко проступает характер занятий хозяев хутора при анализе находок селища 1 в Воробьевке 2-й, которое располагалось в 400 м от селища 2. Оно было очень небольшим (60 х 40 м). Именно здесь был найден клад арабских дирхемов с младшей монетой 976 г. Напомним, что в него также входили два серебряных браслета, семилучевое височное кольцо, сердоликовые и стеклянные бусы. На месте находки в 1968 г. провел раскопки С.С. Ширинский. К сожалению, памятник очень сильно пострадал от распашки, борозды буквально “прочерчивали” материк. В ходе исследований помимо монет, “растянутых” плугом, были найдены обломки серебряного семилучевого височного кольца, бронзового браслета с расширяющимися концами, стеклянные и сердоликовая бусы, бочонковидная весовая гирька и бронзовая оковка. Была зафиксирована небольшая яма, оставшаяся от кладоискателей. Таким образом, место находки клада имело точную привязку. В 3 м от него располагались остатки практически уничтоженного отопительного сооружения (Ширинский С.С., 1969; АИА РАН, Р-1, № 6889. Л. 4–5; № 6889а. Табл. V). Малая площадь в сочетании с однослойностью памятника дает основание считать, что речь идет об очередном небольшом домохозяйстве. Однако владельцы двора были неординарными личностями. Они занимались торговлей, на что указывают даже не столько монеты клада, сколько нечасто встречающаяся весовая гирька. И их деятельность была явно успешной, если сведения Ю.А. Липкинга о первоначальном составе клада не менее чем в 1000 монет соответствуют истине (Зорин А.В., Стародубцев Г.Ю., Шпилев А.Г., 2000. С. 326). Хозяева хутора, вероятнее всего, были не просто “купцами”, а имели и высокий социальный статус, о чем говорит богатый набор женских украшений.

Приведенные примеры позволяют сделать ряд выводов. Во-первых, для населения Посемья довольно характерными являются домохозяйства-“ хутора”, центром которых был один жилой дом. Вовторых, хозяйственная деятельность таких хуторов осуществлялась силами ограниченных в количественном отношении коллективов, которые, видимо, в большинстве случаев следует отождествлять с простой семьей. Их “отдельное” проживание подразумевает значительную экономическую самостоятельность. В связи с этим уместно вспомнить еще раз статью 859 г., в которой говорилось, что северяне платили дань “от дыма”. В-третьих, домохозяйства-хутора функционировали с самого раннего этапа сложения роменской культуры в Посемье. К сожалению, инвентарь, найденный в жилищах, отличается скудостью и чаще всего представлен только обломками посуды, что затрудняет уточнение абсолютной хронологии домохозяйств. Тем не менее ранее уже отмечалась архаичность керамических комплексов построек из Студеновского, Гремячки, Каменки и Песчаного. С учетом этого вероятность их существования позднее IX в. невелика. В то же время нет никаких сомнений в том, что такие хутора существовали в Посемье вплоть до финала роменской культуры. Нижняя дата поселения 4 в Тазово по находкам круговой керамики и шиферных пряслиц никак не может относиться ко времени позднее середины–2-й половины X в. (Григорьев А.В., 2000. С. 100. Рис. 17, 18). Селище 1 в Воробьевке 2-й определяется концом X в. по кладу монет. Судя по всему, примерно к тому же времени относится и селище 2 в Воробьевке 2-й. Здесь нет предметов с точной датой, однако в раскопках была встречена киеворусская круговая керамика. Интересно, что здесь же найдены обломки кругового горшка с очень специфическим орнаментом в виде крестовидных насечек, нанесенных гребенкой. Точно такие же сосуды были встречены в курганах Шуклинки (раскопки Т.Н. Никольской и А.В. Зорина) (рис. 42: 13), что позволяет говорить о полной синхронности памятников.

Таким образом, имеющиеся материалы свидетельствуют о значительной экономической самостоятельности владельцев дворов. Не исключено, что домохозяйства, ориентированные на земледелие, оказывались максимально приближенными к своим наделам, что, несомненно, сокращало транспортные расходы и повышало рентабельность. В таком случае, можно осторожно предположить, что сроки между переделами общинных земель либо были уже достаточно большими, либо хозяева хуторов имели наделы в полной собственности.

Возвращаясь к выводам И.И. Ляпушкина, повторимся, что его трактовка социальных отношений жителей Новотроицкого городища как совокупности малых семей, образовавших территориальную общину, совершенно справедлива и аргументирована. Материалы Посемья в силу специфики структуры расселения представляют в чистом виде “микроэлементы” социальной организации, что позволяет заметно уточнить представление о северянских домохозяйствах в конкретных условиях региона. И их отмеченная экономическая самостоятельность может “вписываться” только в наше представление о соседской общине.

“Древнейшая Правда” дает, хотя и очень приблизительное, представление о количестве семей в соседской общине: 7–12 и более (Щапов Я.Н., 1975. С. 17). Соответствие в археологических материалах этой картине логичнее всего искать в МЗКП. На реальность их существования в Посемье было давно обращено внимание, однако оценка их сущности различается. Так, А.А. Узянов, много писавший о “гнездовой системе расселения” роменцев Посемья, расценивал ее как традиционную на всем протяжении культуры, при этом даже на завершающем этапе ее существования “не обнаружено следов имущественной или социальной дифференциации внутри соседской общины”. Получается, что автор, хотя прямо об этом не пишет, вроде бы отождествляет “гнезда” с общинами. Исследователь считает, что в финальной стадии культуры появляются все признаки, характерные для ранних торгово-ремесленных поселений и урбанистических черт в быту (серийное производство ремесленных изделий, отдельные предметы дружинного быта, следы международной торговли), однако при этом “ярко проявляются пережитки патриархально-племенного уклада жизни” (Узянов А.А., 1991. С. 153; 1993. С. 89–90). А.В. Григорьев полагает, что внутри таких “групп” (“гнезд”, по А.В. Узянову) связи “представляли собой мелкую торговлю или прямой натуральный обмен”, а полученный прибавочный продукт “концентрировался в центрах”, под которыми он понимает укрепленные поселки – городища (Григорьев А.В., 2000. С. 191).

Рассмотрим конкретные материалы, для чего удобнее всего обратиться к междуречью Тускаря и Рати, что объясняется двумя причинами. Во-первых, это наиболее исследованный с точки зрения разведок и стационарных раскопок регион в пределах Посемья. Во-вторых, ранее было высказано мнение о том, что бассейн Тускаря стал активно заселяться только с конца IX в. Проведенные нами исследования показывают, что это справедливо и в отношении Рати. Таким образом, есть основания полагать, что заметная часть памятников курского микрорегиона синхронна, при этом практически все городища существовали одновременно.

В рассматриваемом микрорегионе в подавляющем большинстве случаев МЗКП выделяются очень легко ввиду того, что между ними прослеживаются незаселенные “нейтральные” зоны, расстояния между которыми составляют чаще всего 2–4 км (рис. 45). Определенные затруднения отмечены только в отдельных случаях. Один из них относится к зонам III и IV, которые практически смыкались, что, однако, вполне объяснимо рельефом. “Пограничные” неукрепленные поселения разделяет глубокая и разветвленная балка, по дну которой протекают ручьи, сливающиеся неподалеку от впадения в Тускарь. Второй случай относится к течению Рати. Здесь правый высокий правый берег реки изобилует балками и оврагами. В связи с этим не исключено, что зона IX, в которую входит большое количество неукрепленных поселений, может распадаться на две. Наконец, границы МЗКП VI, само существование которой не вызывает сомнений, по вполне объективным причинам определяются условно, так как при современной городской застройке выявление памятников крайне затруднено.

user posted image

Рис.45. Минимальные зоны концентрации памятников междуречья рр.Тускарь и Рать

Полученная картина не противоречит и в основном совпадает с данными “Древнейшей Правды”. Естественно, точное количество семей, проживающих одновременно в условиях каждой из выделенных МЗКП, просчитать невозможно, однако в том, что в подавляющем большинстве случаев их было не менее 10–20, можно не сомневаться. То, что количество памятников в разных зонах может заметно варьировать, не удивительно. С одной стороны, численность семей могла заметно меняться в зависимости от конкретных условий. С другой, несмотря на то, что из всего Посемья был выбран регион с максимально “узким” периодом существования, весьма вероятно, что в некоторых случаях большое количество памятников отражает динамику становления и развития отдельных МЗКП.

Кратко остановимся на некоторых из выделенных МЗКП. Из общего контекста на первый взгляд выпадает зона I (рис. 45), которая представлена всего тремя неукрепленными поселениями, два из которых (селища 1 и 2 у Воробьевки 2-й) уже были охарактеризованы и представляли собой хутора с одним домохозяйством. С большой долей уверенности можно полагать, что близко по своей характеристике было и селище 1 у д. Уколово 3-е. Это однослойный роменский памятник, размеры которого, определенные по находкам керамики на вспашке, составляют всего 80 х 50 м (АКР. Курская область. Ч.1. 2000. С. 206). Проживание небольшого коллектива из 2 или 3 (при условии синхронности Уколовского селища 1 двум Воробьевским) домохозяйств на границе Посемья, судя по всему, было совершенно не случайным, если вспомнить, что владельцы одного из них были связаны с торговой деятельностью: именно зона I после многих десятков километров полного безлюдья “встречала” торговые караваны, которые шли по Оке с переходом в Снову. Владелец хутора, оставившего Воробьевский клад, явно занимал и ведущие позиции в организации небольшой общины, что подчеркивается неординарными украшениями проживавшей вместе с ним женщины.

Следы представителей общинной аристократии читаются в МЗКП II. Напомним, что на городище в Свободе (Коренная пустынь) был найден клад в медной чаше с крышкой, в которой помимо монет находились два серебряных слитка и 16 серебряных бляшек. На центральном пункте МЗКП III – городище 2 у д. Переверзево, – по мнению А.А. Узянова, также имеются свидетельства пребывания аристократии, что выражается в относительно большом количестве находок украшений. Где-то поблизости, если не на самом городище, был найден клад монет, а неподалеку располагалось домохозяйство “всадника”. Явно необычное явление представляет собой МЗКП IV, нигде в роменской культуре больше не имеющее аналогов. В ее центре располагался сезонный поселок металлургов (городище 2 в Мешково), где, вполне вероятно, одновременно изготовлялись и качественные кузнечные поковки, о чем свидетельствуют находки. Несомненно, часть членов соседской общины, проживавших на довольно многочисленных поселениях вокруг городища, принимали участие в производственном процессе. На территории МЗКП IV обнаружен Волобуевский клад.

Клады известны и в других МЗКП: в зонах VI и VIII их было найдено по 2 (два Курских, Котовецкий и Ратский), что свидетельствует о присутствии на их территории состоятельных общинников. Интересно, что для Ратского городища (МЗКП VIII) очень характерно большое количество крупных погребов и колоколовидных зерновых ям. Можно осторожно предположить, что население общины было ориентировано на производство зерновых, чего нельзя сказать о населении МЗКП VIII. На этом месте Сейм имеет низкие песчанистые берега со слабым травяным покровом, причем на правом берегу, где расположено большинство поселений, песчаная почва тянется на 5–7 км от реки, что делает занятие земледелием нерентабельным.

Материалы микрорегиона дают возможность уловить специфические черты в хозяйственной деятельности отдельных общин, которые в некоторых случаях, как, например, в “мешковской” или “воробьевской”, отличаются заметным своеобразием. К их числу, вероятно, стоит отнести МЗКП на Свапе, центром которой является Моисеевское городище. Здесь, на участке между дд. Береза и Моисеево (около 2,5 км), выявлено 4 разновременных клада. Разведками самого последнего времени здесь стало постепенно “проявляться” скопление роменских неукрепленных поселений, составляющих округу городища. На водной магистрали Ока-Сейм-Десна случай такой же высокой концентрации кладов в пределах крайне ограниченной территории отмечен только у д. Борки на Оке (Янин, 1956. Рис. 5; 17), где проходило вятичско-муромское пограничье. Асинхронность кладов позволяет утверждать, что их выпадение в обоих случаях не связано с каким-то единовременным катаклизмом. Видимо, члены “моисеевской” общины или какая-то их часть, как и в случае с Борками, играло определенную роль в организации движения серебра. Неординарность “моисеевского” участка Посвапья подчеркивается еще и тем, что на всем протяжении реки (около 130 км) только здесь были встречены клады восточных монет.

В пределах Посемья в общей сложности насчитывается 58 МКЗП, что дает некоторое представление о количестве общин. Естественно, эта цифра – не более чем некий условный ориентир, так как нельзя утверждать, что они существовали одновременно. В подавляющем большинстве случаев центрообразующим элементом МКЗП являлось городище, иногда 2, а в одном — даже 4 (Долгий Колодезь). Часть МКЗП, как и в случае с Новотроицким городищем, представлена одним укрепленным поселком, причем большинство из них относится к наиболее слабо исследованному региону – бассейну р. Свапы. Это дает основания полагать, что скорее всего здесь будет выявлена картина, близкая основной части Посемья. В пользу этого говорит пример р. Усожи, левого притока Свапы. Здесь были проведены сплошные разведки, в ходе которых выявлена МЗКП, состоящая из гнезда неукрепленных поселений с центрообразущим Жидеевским городищем (карта).

Ведущая роль городищ в качестве главных структурообразующих элементов расселения семичей не вызывает сомнений. Уже сам факт существования фортификационных сооружений предполагает, что в число функций укрепленных поселков входила оборонительная, причем, не исключено, ориентированная не только на нужды конкретной общины. В пользу этого свидетельствует отмеченный факт заметного тяготения городищ к разделявшим их отрезкам в 6–8 км. Несомненно, такая структура могла сложиться только в X в., что подтверждается конкретными материалами: все исследованные городища Посемья имели слои X в., тогда как IX в. отчетливо выделяется только на Большом Горнальском городище. Можно предположить, что на городищах, наряду с рядовыми общинниками, проживали представители аристократии, проводились общинные собрания, проходило становление общинных ремесел, ориентированных на заказ. Если отдельные черты из этого списка зафиксированы при исследованиях большинства памятников, то их полный комплекс представлен пока только в материалах Большого Горнальского городища, в том числе и достаточно редкий: площадка в центре городища где предположительно проходили племенные собрания, оставалась не застроенной вплоть до середины X в., (Куза А.В., 1981. С. 36).

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

3.2. Посемье IX в. в системе северяно-хазарских отношений

IX в. – наиболее трудный для реконструкции период жизни населения Посемья. После гибели Битицы в конце VIII–начале IX вв. зависимость от Хазарии, несомненно, оставалась. Уже в одной из первых датированных статей “Повести временных лет” (859 г.) сообщается о том, что поляне, северяне и вятичи платили хазарам дань “по беле и веверице от дыма” (ПВЛ. С. 18), что не вполне ясно. Позднее указывается, что радимичи (884 г.) и вятичи (964 г.) платили хазарам “по щьлягу”, причем в последнем случае добавляется “от рала” (ПВЛ. С.20,47). С.Н. Кистерев, специально занимавшийся проблемой даней в Древней Руси, подробно остановился и на значении “щъляга”. Сделав аргументированный вывод о том, что именно “рало” являлось характерной для древних славян единицей обложения, сложившейся не позднее IX в., исследователь в шеляге видит золотую монету, приравнивая ее к 12 денариям (Кистерев С.Н., 1998а. С. 337–341).

Реально славяне вряд ли расплачивались с Хазарией золотыми монетами, находки которых исключительно редки, а стоимость – высока: за один денарий, аналогичный найденным на территории каганата, в начале IX в. в самом халифате давали 20-22 дирхема (Быков А.А., 1974. С. 59) или около 60 г серебра. Несомненно, именно о расчетах серебром должна идти речь. Обоснованная С.Н. Кистеревым применительно к славянскому миру XII–XIII вв. норма сбора с сохи с пароконной упряжкой в 12,24 г серебра, что в определенной мере сопоставимо с древлянской “черной куной” и данными Раффельштеттенского таможенного устава 903–906 гг., является маркером, позволяющим ориентироваться в размерах хазарской дани. Можно полагать, что поборы вряд ли воспринимались как тяжелые, точнее, “неподъемные”. Покупательная способность серебра постепенно росла, что наблюдается с прекращением его ввоза из Западной Европы на рубеже XI–XII вв. (Назаренко А.В., 1996. С. 68, 69), хотя реально этот процесс скорее всего начинается еще в конце X в. в связи с кризисом арабских рудников. Соответственно, в IX-X вв. то же количество серебра, что и позднее, являлось эквивалентом меньшего количества товаров и услуг. Известно, что Олег при покорении радимичей в 885 г. оставил им ту же дань, что они платили и хазарам: по шелягу. В то же время, победив северян в 884 г., он возложил на них “дань легъку”. Вероятно, размер хазарской дани был сохранен и в этом случае.

Предположение о “необременительности” хазарской дани тем не менее дает самое общее представление об отношениях между каганатом и Северской землей, тем более Посемьем. Своеобразный вариант реконструкции взаимоотношений северы и Хазарии предложил А.В. Григорьев. Наличие у северян собственного железоделательного производства до недавнего времени особых сомнений не вызывало. Однако недавно исследователь высказал серьезные возражения против этого положения. По его мнению, на раннем этапе жизни северян [включая волынцевский культурно-хронологический горизонт. – В.Е.], вплоть до начала X в., “практически все предметы вооружения связаны со степными древностями”. Саблям и топорам роменцев приводятся прямые аналогии в древностях салтово-маяцкого типа – алано-болгарского населения Хазарского каганата. Это положение с определенной степенью осторожности распространяется даже на наконечники стрел, местное производство которых более чем вероятно. В целом, как полагает А.В. Григорьев, для северян был характерен ввоз из Хазарии не только технологически сложного оружия, но и орудий труда. Такая ситуация сложилась в силу того, что производство северянами хлеба на экспорт при наличии отлаженной внешней торговли Хазарии привело к неограниченному импорту ремесленной продукции, в результате чего местные ремесла атрофировались. Соответственно, “купить салтовскую саблю или наральник стало проще, чем произвести на месте”. После значительных потрясений, которые пережила Хазария в конце IX – начале X в. в результате нашествия печенегов, сложившаяся ранее система, характеризующаяся высокоразвитым сельским хозяйством при крайне низком уровне ремесла, еще более укрепилась. При росте производства северянами зерна и пеньки на фоне увеличения товарооборота основы развития гончарного и кузнечного ремесел “были подорваны и сведены на нет” увеличивающимся потоком импорта, но уже не из Хазарии, а со стороны Руси (Григорьев А.В., 2000. С. 142, 180, 192).

Предложенная гипотеза имеет принципиальное значение для понимания истории как Посемья, так и всей Северской земли, поэтому на ее анализе необходимо остановиться подробнее. Влияние Хазарии на соседнее с ним население Северянской земли вполне объяснимо и логично, тем более что в каганате социально-экономические процессы в последней четверти I тысячелетия шли с определенным опережением. В то же время, на наш взгляд, не следует абсолютизировать подобное явление. А.В. Григорьев, как следует из его работы, обосновывая положение о господстве хазарского импорта качественных кузнечных изделий, отталкивается, главным образом, от морфологических признаков предметов. Но уже анализ формы находок вызывает определенные возражения. Так, несомненно, чрезвычайно популярным видом вооружения у населения салтово-маяцкой культуры лесостепи (северные провинции Хазарии), граничившего с северянами, и конкретно с Посемьем, был боевой топор. Некоторые из приведенных в качестве примера топоров северян действительно напоминают находки из салтовских могильников. Однако почти все они имеют короткий обух, что, судя по всему, как раз было не характерно для хазарского населения (Плетнева С.А., 1989. С. 74–76. Рис. 35). Интересно, что даже “игрушечный” топорик из Капыстичей имел такую же форму (рис. 35: 9).

Вряд ли стоит связывать с Хазарией даже на начальном этапе существования роменской культуры и производство наконечников стрел, что А.В. Григорьев, с определенной долей осторожности и оговорками, делает. Сразу же отметим, что отдельные наконечники салтовского облика известны на роменских памятниках и позднее, в X в., в частности в Посемье, примером чему служит находка на городище 2 в Переверзево (рис. 37: 3). Однако можно с уверенностью утверждать, что находки подобного рода объясняются различными, причем не обязательно мирными, контактами соседей. Классической иллюстрацией этого положения являются материалы Новотроицкого городища, которое относится к числу самых ранних памятников роменской культуры, где имелся и волынцевский горизонт. Казалось бы, здесь должно было бы фиксироваться заметное, хотя бы относительно, присутствие трехлопастных наконечников. Однако ничего подобного не происходит. Безраздельно господствующая форма – обычная для северян двухлопастная (Ляпушкин И.И., 1958. Табл. XCIII).

Сабли своим происхождением были связаны со степями, однако считать их сколько-нибудь распространенным предметом вооружения как у северян вообще, так и у населения Посемья не представляется возможным. Понятно, что находки подобного рода редки (2 экземпляра, обнаруженные на Донецком и Битицком городищах) по вполне объективным причинам, и даже единичные из их числа могут свидетельствовать в пользу достаточно широкого употребления. Однако вряд ли это предположение можно распространить на роменские материалы. Так, одна сабля происходит с Донецкого городища, то есть памятника, который, как уже указывалось, располагался далеко в степях, практически на границе с каганатом. При постоянных, и, вероятнее всего, даже “каждодневных” контактах, заимствование такого предмета вооружения вполне закономерно. Кроме того, в условиях пограничья совершенно не обязательно, чтобы ее владельцем был славянин. Экстраординарность находки подчеркивается участком городища, где она была обнаружена: около остатков сгоревшей оборонительной стены. Вторая сабля происходит с Битицы, которая представляла собой до конца VIII – начала IX вв. хазарский форпост на землях славянского Левобережья Днепра. Таким образом, эта находка также может объясняться неславянской принадлежностью. Вероятнее всего, данный тип вооружения получает некоторое распространение уже в дружинной среде Русского государства, но только в условиях южного порубежья. Однако даже малочисленность сабель и особые условия их находок не являются основным контраргументом. Нельзя согласиться с утверждением о том, что северянам было проще ее купить, чем изготовить, потому что на территории северных провинций Хазарии находки сабель были чрезвычайно редки. Это объясняется дороговизной клинков, которые скорее всего передавались по наследству (Плетнева С.А., 1989. С. 71).

Не подтверждает масштабного импорта и морфология сельскохозяйственных орудий. Так, например, наральники, аналогичные северянским, хорошо известны и в Хазарии. Однако такие формы появились еще в позднеримское время и в конце I тысячелетия н. э. получили широкое распространение на значительных пространствах Европы в районах с лесостепным и степным ландшафтом (Михеев В.К., 1985. С. 88, 89). Похожая ситуация сложилась и с серпами. Истоки формы с сильно изогнутым клинком и отогнутой рукоятью относятся к эпохе латена, а в VI–VII вв. составляют характерную черту материальной культуры населения Правобережья Днепра (Миносян Р.С., 1976. С. 84), славянская принадлежность которого сомнения не вызывает.

Противоречат “торговому” решению вопроса о происхождении качественной кузнечной продукции и имеющиеся материалы по металлографии. Как в Хазарии, так и у северян, как, впрочем, и вообще на Евразийских просторах, использовались кузнечные изделия, в основе изготовления которых были одни и те же технологические приемы обработки, а именно изготовление цельножелезных и цельностальных предметов, цементация, наварка, вварка, сварка из двух полос, пакетование, термическая обработка. В то же время степень распространения этих приемов была различной. По мнению М.М. Толмачевой, неравномерность развития различных технологических приемов в значительной степени определяется производственными традициями в ремесле, которые, как правило, имеют этнокультурную окраску. Роменская металлообработка была ориентирована на получение качественной стали, а основным способом изготовления качественной продукции являлась выковка цельностальных изделий, доля которых составляет 39 %. Отметим, что при анализе кузнечных поковок около половины использованных образцов происходит из раскопок одного из важнейших памятников Посемья – Большого Горнальского городища (рис. 46, 47). У населения салтово-маяцкой культуры ведущим технологическим приемом являлась пакетная сварка или пакетование (33 % изделий) (Терехова Н.Н., Розанова Л.С., Завьялов В.И., Толмачева М.М., 1997. С. 183, 210–213).

Тем не менее указанные различия могли иметь и несущественный, случайный характер. Проверку этого предположения проще всего провести на основе расчета доверительных интервалов степени распространения технологических схем в разных культурах (прилож., табл. 5). Расчет проводился по данным таблицы на рис. 11 в указанном исследовании (раздел написан М.М. Толмачевой) по стандартной методике (Федоров-Давыдов Г.А., 1987. С. 74–76). Как видно, при сравнении кузнечных изделий по девяти параметрам доверительные интервалы в четырех случаях не совпадают (цельностальные изделия, поковки с применением сварки из двух и трех полос, а также пакетования), а в одном (вварка), по сути дела, только “касаются”, перекрывая друг друга всего на 0,2 %. Особо значимыми являются несовпадения наиболее распространенных технологий (цельностальные изделия северян, поковки с применением пакетования у салтовцев). Отметим, что применение цельножелезных и цельностальных поковок при постепенном увеличении доли последних в сочетании с редким использованием схемы пакетования характерно для раннеславянских племен начиная с рубежа новой эры (Вознесенская Г.А., 1978; Терехова Н.Н., Розанова П.С., Завьялов В.И., Толмачева М.М., 1997. С. 95–119). Единственное, что “роднит” Хазарию и Северскую землю, так это доля изделий, подвергнутых термообработке.

Несовпадения доверительных интервалов представительного ряда технологических схем, и в первую очередь ведущих, статистически доказывают существенный характер различий между хазарскими и северянскими поковками. Это, с одной стороны, делает маловероятным представление о массовом импорте хазарской кузнечной продукции, а с другой — подтверждает самостоятельность развития железообрабатывающего ремесла северян. Теоретически можно предположить, что мастерские каганата производили изделия по малораспространенным технологиям специально для торговли с северянами. Однако развитие организации железообработки в Хазарии не успело достичь уровня специализированного и высокотехнологичного городского ремесла (Вознесенская Г.А., 1978; Терехова Н.Н., Розанова П.С., Завьялов В.И., Толмачева М.М., 1997. С. 201). Отсутствие изначального (в данном случае хазарского) широкого импорта кузнечных изделий снимает вопрос о возможной замене его в X в. потоком качественных поковок с территории Руси, так как никакой “товарной ниши” в среде северян не существовало. В данном случае схожие формы как оружия, так и орудий труда вполне объяснимы общекультурными истоками.

user posted image

Рис.46. Кузнечная продукция из раскопок большого Горнальского городища

user posted image

Рис.47. Технологические схемы кузнечных изделий

Косвенно самостоятельность производства кузнечной продукции подтверждают достаточно многочисленные и чуть ли не повсеместные свидетельства металлургической деятельности северян (находки шлаков, поселок в Мешково). Полуфабрикаты, естественно, должны были иметь сферу местного потребления или внешний рынок сбыта. По имеющимся на сегодняшний день данным, в лесостепях Хазарии варка железа была хорошо освоена и находилась на высоком для того времени уровне. Представить себе, что северяне экспортировали сюда полученные полуфабрикаты, очень сложно. Малореальным выглядит и вариант сколько-нибудь значительного вывоза железоделательной продукции на сопредельные территории, населенные славянскими или финно-угорскими племенами. Наверняка, полуфабрикаты шли на нужды собственного кузнечного ремесла.

Близкой является и ситуация с гончарной продукцией. Упоминавшаяся находка горна для обжига керамики на Донецком городище свидетельствует о первых ростках гончарного ремесла как самостоятельной отрасли еще до начала X в. Тем не менее степень развития данного рода деятельности ставить в зависимость от торговли с Хазарией не представляется возможным. Основы гончарного ремесла не могли быть подорваны внешней торговлей каганата хотя бы потому, что на всем протяжении существования роменской культуры ее население пользовалось главным образом посудой собственного изготовления, а хазарский импорт в общем объеме керамики был незначительным, что особенно хорошо видно на материалах Посемья.

Приведенные выше факты не стоит понимать в том смысле, что Северская земля развивалась изолированно. Несомненно, жизнь ее населения проходила в условиях самого разного рода контактов с соседями, что уже отмечалось. Торговые связи имели место и применительно к кузнечной продукции. Это подтверждается, например, находками таких своеобразных орудий труда, как тесла-мотыжки. Весьма характерные для салтовских памятников, они хорошо известны и у северян. В частности, горнальские мотыжки изготовлены с применением пакетования, что указывает на их производство в хазарских мастерских (Вознесенская Г.А., 1979. С. 73–75) (рис. 46; 47). В свою очередь, известные на салтовских памятниках фигурные оковки деревянных лопат были изготовлены славянами (Михеев В.К., 1985. С. 93).

Таким образом, мирное сосуществование северян и каганата, “стройная система” (по выражению А.В. Григорьева) которого в своей основе имела предполагаемую взаимную заинтересованность в торговом обмене, не подтверждается конкретными фактами. Более того, северяне представляли для Хазарии и реальную военную угрозу. Веское доказательство тому – существование системы салтовских крепостей по Тихой Сосне от места ее впадения в Дон и далее на юго-запад, до Северского Донца. Весьма показательно, что часть их изначально отстраивалась в качестве сторожевых, причем это явилось результатом целенаправленных мероприятий государственной власти по организации обороны северо-западного пограничья. Возведение этих крепостей проходило при помощи византийских мастеров, что лишний раз подтверждает важность для каганата проблемы обеспечения безопасности порубежья. На вопрос: от кого была призвана защищать Хазарию сложившаяся система обороны, имеется однозначный ответ: от северян и донских славян (Афанасьев Г.Е., 1993. С. 147–149. Рис. 50). В пределах Северской земли именно Посемье ближе всего подходило к границам Хазарии, а острие донецкого выступа практически упиралось в крепости каганата на Северском Донце.

Таким образом, есть основания полагать, что периоды даннических отношений с Хазарией (а в условиях “легкой дани” северяне, вероятнее всего, имели широкую автономию, что также подтверждается наличием возможности возводить собственные крепости и иметь значительные денежные суммы, засвидетельствованные кладами) перемежались с вооруженными конфликтами. Отказ от хазарской дани вполне мог иметь место в конце IX в. в связи с приходом в степи печенегов. В результате северные провинции каганата были серьезно ослаблены, а существовавшая ранее система обороны северного порубежья Хазарии развалилась. В то же время свидетельства “освобождения” северян отсутствуют, а некоторые сведения еврейско-хазарской переписки указывают на возможную зависимость Северской земли от каганата вплоть до середины X в. (Коковцев П.К., 1932. С. 98). Это косвенно подтверждается сообщением ПВЛ о выплате хазарской дани вятичами, которые проживали гораздо севернее семичей, вплоть до 60-х гг. X в. Однако характер отношений северян с каганатом в новых условиях не мог не измениться, что имеет и материальное проявление в виде уже отмечавшегося заметного уменьшения хазарского импорта.

Высказывались предположения и о том, что от печенегов пострадали северянские поселения донецкого выступа. Так, вполне вероятно, что именно печенегами было разгромлено Донецкое городище, которое, по определению Б.А. Шрамко, погибло в пожаре в начале X в. (Шрамко Б.А., 1970. С. 105, 106). Однако данных о гибели других городищ бассейна Северского Донца нет. Так, похоже, существовало и позднее расположенное рядом с Донецким Хорошевское городище (Шрамко Б.А., 1991), явно до конца X – начала XI вв. доживает городище у с. Крапивное на р. Корень (Дьяченко А.Г., 1998).

В целом течение социально-экономических процессов на территории Посемья в IX в., видимо, можно охарактеризовать как достаточно плавное и поступательное. Естественно, это не означает, что регион развивался в неких “стерильных” условиях, минуя конфликты и военные набеги, о чем неопровержимо свидетельствуют неоднократно горевшие укрепления Горнальского городища. Однако источники не фиксируют серьезных социальных катаклизмов или явлений миграционного характера, имевших фатальный характер.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

3.3. Посемье и “северные конфедераты”

В 1997 г. в свет вышла работа Ю.Ю. Моргунова и С.П. Щавелева, которая объективно противоречит высказанному выше положению об определенной стабильности в жизни Посемья. В литературе имеются балтская, индоиранская, славянская версии происхождения корней названия города. В последние годы В.И. Скляруком была предложена тюркская этимологии от “тушкур” – разбивать лагерь, делать остановку. Таким образом, происхождение названий рек Кур и Тускарь (Тускур), давших название городу, предположительно восходит к X в. и связано с печенегами (Склярук В.И., 1994). Ю.Ю. Моргунов и С.П. Щавелев приводят серьезные возражения против этого. Они выступают сторонниками выдвинутой А.И. Ященко гипотезы о связи гидронима “Кур” с древнерусским “курья” – заводь, залив, затон – старица, в обобщенном понятии – название небольших безымянных речек. “Курские” названия, в том числе и Курск на Ловати, известный по “Списку русских городов, дальних и ближних” (конец XIV – начало XV в.), довольно часто встречаются на севере, в Новгородской земле, тогда как в Посемье – редки, поэтому сюда они были принесены с севера. Обращается внимание на еще одну чрезвычайно интересную параллель. В 20 км от Курска на Тускаре располагалось Ратское городище, которое, возможно, соответствовало, как в свое время предположил автор настоящей работы, древнерусскому городу Ратун или Ратно, известному по источникам XV–XVI вв. (Енуков В.В., 1993). Около Курска на Ловати также известно средневековое село Ратно. Авторы считают, что в середине IX в. с севера исходит колонизационная волна, которая достигает Курска. Действия “конфедератов” диктовались нуждой в восточном серебре и, как следствие, заинтересованностью в прямом пути через Курск в Хазарию. Исследователи, однако, считают, что первоначально связка “Курск-Ратно” появляется в Посемье, и только во времена Святослава или Владимира, то есть не ранее 2-й половины X в., непокорными выходцами с юга, которые были переселены либо принудительно, либо бежали от власти киевских князей, был построен “новый Курск” на Ловати и Ратно. Возникновение южнорусского “оазиса” на Ловати авторы подтверждают и некоторыми археологическими материалами (Моргунов Ю.Ю., Щавелев С.П., 1997).

В данной работе, направленной на решение частного вопроса о происхождении Курска, предлагается, по сути дела, одна из первых попыток реконструкции истории Курской округи в IX–X вв., причем в определенной мере на фоне своего видения процесса формирования Русского государства. Так, выдвигается идея о двух колонизационных потоках с севера, которые как бы “брали в клещи” Днепровское Левобережье. В связи с этим необходимо подробнее рассмотреть основные положения исследования.

Итак, авторы отмечают существование связи между “севером” и районом Курска. Под “севером” понимаются территории, выделяемые по разным признакам, но потом объединенные в понятие “словенско-кривичский” регион или “зона соприкосновения словен и кривичей”. В него включаются южная часть Новгородской земли, где концентрируются топонимы с корневой основой “кур”, и примыкающая большая территория, очерченная по названиям городов с формантом “-ск”. Подобные названия относятся к числу древнейших и хорошо известны у южных и западных славян. Особый акцент авторы делают на расположении в очерченной зоне Смоленска, Полоцка и Изборска, как едва ли не самых ранних на Руси городов. Это дает основание авторам полагать, что в ходе колонизационных процессов северные племена принесли аналогично образованные названия городов и на другие территории, в том числе и в Посемье (Курск, Рыльск, Липовечск). Однако приведенная в качестве доказательства карта распространения древнерусских городов, скорее, свидетельствует об обратном, так как из 50 названий подобного рода подавляющее большинство (43) принадлежит городам, расположенным далеко за пределами обозначенного “северного” региона (Моргунов Ю.Ю., Щавелев С.П., 1997. Рис. 1), что делает весьма вероятным предположение о происхождении северных названий на “-ск” с юга. В связи с этим чрезвычайно показательно, что и в построениях исследователей “северный” Курск основывается выходцами из “южного” Курска.

Возможность южного варианта появления на севере данных названий (хотя сразу надо оговориться, что вряд ли это применимо ко всем названиям) хорошо подтверждается и археологическими материалами. Процесс формирования смоленско-полоцких кривичей, начало которого относится к середине VIII в., проходил в среде балтского населения при заметном участии славянских переселенцев с юга (Енуков В.В., 1990. С. 89, 93, 132), что, кстати, признается и самими авторами. С южной “волной” на север попадают лунничные височные кольца, на основе которых формируются типологически близкие им височные кольца с серповидными заходящими концами. Эти украшения становятся весьма характерными для смоленско-полоцких кривичей, в ареале которых располагались занимающие определенное место в построениях Ю.Ю. Моргунова и С.П. Щавелева Смоленск и Полоцк. Находки колец обоих типов известны и севернее, в том числе и в непосредственной близости с упоминавшимся Изборском (в Пскове и на городище Камно) (Седов В.В., 1994. Рис. 10). Появление лунничных височных колец в среде кривичей в совокупности с другими материалами В.В. Седов связывает с переселением более или менее крупных групп из Среднего Подунавья (Седов В.В, 1994. С. 93–95; 1995. С. 235–238). В миграционную волну, проходящую через Поднепровье, было вовлечено и население волынцевско-роменского круга древностей (Шмидт Е.А., 1963. С. 187; 1970. С. 232).

Нижнюю хронологическую границу проникновение племен словенско- кривичского региона в район Курска исследователи относят к середине IX в. Причина такого внимания северных народов к юговостоку славянской ойкумены объясняется следующим образом: “Может быть, именно в этот момент, до прямого знакомства с богатствами Царьграда, северные племена были в меньшей степени заинтересованы в захвате Киева с его “смысленными” полянами и диковатыми древлянами, а более нуждались в восточном серебре для расчетов с норманнами и Прибалтикой. Для чего им и был необходим маркированный ранними дирхемами прямой путь через район Курска и Хазарию” (Моргунов Ю.Ю., Щавелев С.П., 1997. С. 265). Таким образом, как можно понять, проникновение северных племен в Посемье авторы относят еще к периоду до похода Олега на Киев, то есть до 882 г.

Рассмотрим аргументы в пользу предложенной хронологии. Исследователи ссылаются на предположение о формировании определенного экономического единства Новгорода и Курска в середине IX в., основу которого составляет тезис о совпадении обращения дирхема во второй период (833–900 гг.) и серебряных слитков новгородского веса. Этот вопрос будет подробно рассмотрен ниже. Отметим только, что оснований для вывода о заинтересованности “северных конфедератов” в колонизации далекого порубежья славянской ойкумены нет. Посемье как перевалочный пункт в поступлении арабского серебра на территорию Восточной Европы формируется позднее. Значительная часть монетных кладов этого времени фиксируется севернее, на Оке, а в самом Посемье они достаточно редки, причем в Курске и его ближайшей округе они просто не известны.

В числе других доказательств колонизации приводится представительный набор предметов северного происхождения. Это – “кривичские древности IX–X вв.”, как то: “трехдырчатые подвески”, “височные кольца с серповидными заходящими концами”, булавка с биэсовидной подвеской и трапециевидная подвеска из Липино, бронзовая спиралька из Лебяжьинского могильника, а также другие предметы северного происхождения: подковообразные фибулы, характерные для Прибалтики и Новгородской земли, серебряные подвески с изображением Одина и его воронов, выполненные в скандинавских традициях, и тяготеющие “к этому же кругу древностей” костяные острия со скульптурными головками змей и других животных, найденных в Горнале, Шуклинке, Гочево и Рати (Моргунов Ю.Ю., Щавелев С.П., 1997. С. 263–265).

Сразу следует оговориться, что в целом ряде случаев при перечислении находок авторы использовали множественное число, что не совсем точно, так как речь чаще всего идет о единичных предметах. Костяные острия распространены на огромной территории Европейского континента, причем, весьма вероятно, обычай использования этих предметов возникает на юге Восточной Европы еще в сарматское время (Моця А.П., 1990. С. 127–129). Более многочисленны находки в Посемье подковообразных фибул со спиральными концами, однако в основном они обнаружены в комплексах древнерусского времени, когда эти предметы распространяются достаточно широко и, судя по всему, уже лишаются своей этнографической окраски. На роменских памятниках они относительно редки, причем фибулы со спиральными концами изготовлялись уже самими северянами в подражание каким-то более ранним образцам (Григорьев А.В., 2000. С. 136). Необходимо отметить, что в курганах смоленско-полоцких кривичей подковообразные фибулы данного типа чаще встречаются в погребениях, традиция которых своим происхождением связана со славянскими переселенцами с юга (Енуков В.В., 1990. С. 81).

Из предложенного перечня необходимо убрать и другие спорные находки. К ним относятся две бронзовых спиральки из Лебяжьего и Липино (рис. 39: 18–19), а также трапециевидные подвески из Липино, так как эти категории украшений известны на исследуемой территории еще в дороменское время. Кроме того, спиральки относятся к числу характерных находок в салтовских древностях (Плетнева С.А., 1989. С. 113), а трапециевидные подвески разнообразных форм имели самое широкое распространение, в том числе и у славян Подунавья (Седов В.В., 2002. С. 539–540). Следует отметить, что одна трапециевидная подвеска была обнаружена в кургане с ингумацией, который датируется временем не ранее конца X в. Подвеска с Одином, напротив, имеет, несомненно, в своей основе скандинавские мотивы (Рыбаков Б.А., 1951. С. 408, 411. Рис. 198: 3–5; Чернецов А.В., 1988. Рис. 3: 5), причем это единственная находка достоверно северогерманского облика, предположительно связанная с изучаемой территорией. Однако она была опубликована Б.А. Рыбаковым суммарно вместе с другими предметами (рис. 48: 7–9), а, по сведениям А.В. Чернецова, точно даже неизвестно, относится ли она вообще к курским землям.

В результате, находок северного происхождения остается всего пять. Это височное кольцо с серповидным заходящими концами (Переверзево, городище 2), две биэсовидных подвески (Липинское и Ратмановские{1} городища), одна из которых (липинская) была надета на булавку, трехдырчатая подвеска и подковообразная фибула с многогранными концами (Ратское городище) (рис. 48: 2-6). Справедливости ради, отметим, что фибула принадлежит к деталям одежды, которые, помимо ареала предполагаемых “северных конфедератов”, хорошо известны также у западных балтов и финских племен (Мальм В.А., 1967. С. 161). Предметы северного происхождения в Посемье немногочисленны, что не дает оснований для вывода о колонизационном движении. Кроме того, следы сколько-нибудь массовой миграции, наверняка бы, отразились в других сферах материальной культуры. В то же время приход какой-то небольшой группы переселенцев не вызывает сомнений, однако речь идет не о территории “конфедерации”, а о вполне конкретном регионе. Набор украшений (височное кольцо, биэсовидные и трехдырчатая подвески) указывает на ареал культуры смоленских длинных курганов – летописных кривичей. Кроме того, можно установить примерную хронологию переселения: не ранее конца IX в. С этого времени началась жизнь на Переверзевском 2-м городище (Узянов А.А., 1983б; Кашкин А.В., Узянов А.В., 1990). Как показали раскопки О.Н. Енуковой, в основном в пределах X в. существовало Липинское городище, о чем свидетельствует присутствие круговой киеворусской керамики. На Ратском городище (раскопки автора) “северные” находки обнаружены в объектах центральной части площадки, которая была застроена на позднем этапе его существования. В пользу относительно поздней даты памятника в целом свидетельствует и рассмотренное выше соотношение лепной и круговой керамики в напластованиях вала. Стоит отметить, что хронология трехдырчатых подвесок не разработана, но они не характерны для ранних погребений кривичей (Енуков В.В., 1990. С. 59).

user posted image

Рис.48. Украшение смоленско-полоцких кривичей и скандинавов

Можно предположить, что немногочисленные переселенцы появились в Посемье с иной, например торговой, миссией. Однако такой трактовке опять-таки противоречат данные археологии. В.В. Седов обратил внимание на то, что на целом ряде памятников (включая, кстати сказать, и такие древнейшие города Руси, как Псков и Ладога, не исключено, что и Новгород) в напластованиях наряду с украшениями смоленско-полоцких кривичей присутствовали и скандинавские вещи. В результате он пришел к выводу, “что население культуры смоленских длинных курганов приняло какоето участие в освоении водных путей Северо-Запада в период активного восточнославянско-скандинавского взаимодействия” (Седов В.В., 1994. С. 92). Кривичско-скандинавские контакты фиксируются очень рано, еще в период со 2-й половины VIII в. до середины 50-х гг. IX в. (Плоткин К.М., 1974. С. 14–16. Рис. 4: 14; Рябинин Е.А., 1985. Рис. 23: 9).

В целом варяго-кривичское “сотрудничество” выглядит вполне закономерным. На ранних этапах становления русской государственности скандинавы нередко играли роль “социального катализатора” и выступали в качестве консолидирующего элемента, вокруг которого объединяются наиболее активная и мобильная часть аборигенного населения. В то же время характер этих взаимоотношений нуждается в уточнении. Естественно, археологически засвидетельствовать присутствие мужчин-кривичей очень сложно, но их участие в совместных с варягами и представителями других племен военных акциях засвидетельствовано письменными источниками (поход Олега в 882 г. на Киев, походы Олега и Игоря на Константинополь). Уже тот факт, что в археологической фиксации контактов варягов и кривичей ведущую роль играют находки кривичских женских украшений, дает основания полагать, что скандинавов коренное население интересовало в немалой степени как источник восполнения “спутниц жизни” в условиях недостатка соплеменниц. Это привело даже к появлению в ряде случаев каких-то форм брачных отношений. Так, в курганном могильнике конца IX – 1-й половины X в. у Новоселок под Смоленском с заметными скандинавскими признаками на фоне кремаций мужчин-дружинников и женщин в северогерманском уборе выделялся курган 5, в котором вместе с воином была похоронена женщина из племени кривичей (Булкин В.А., 1973. С. 153; Шмидт Е.А., 2001. С. 38). В одном из курганов кривичского второго Торопецкого могильника, расположенного, кстати сказать, на заметном удалении от основного ареала смоленских длинных курганов, было исследовано трупосожжение IX в., содержавшее остатки женщины 20–30 лет и двухлетнего ребенка. В инвентаре, наряду с классическим и, редкий случай, достаточно полным, несмотря на обряд кремации, набором украшений кривичской женщины, была найдены равноплечая фибула – типичный предмет убранства скандинавки (Корзухина Г.Ф., 1964).

Интересно, что скандинавы, вероятно, знали о существовании Посемья. Так, в географическом сочинении Хаука Эрлендссона (умер в 1334 г.), представлявшем собой компиляцию древнеисландских произведений, среди упомянутых в пределах Руси рек – важнейших водных трасс – имеется “Seimgol”, в котором одна из авторитетнейших исследовательниц данной проблематики Е.А. Мельникова видит Сейм (Мельникова Е.А., 1976. С. 150, 154, 155). Этот факт вкупе с отсутствием “варяжских” вещей лишний раз подтверждает как “неколонизационный”, так и “неторговый” характер проникновения какой-то группы кривичей племен на территорию округи Курска.

Отсутствие в Посемье сколько-нибудь отчетливых следов скандинавов и вместе с тем несомненное наличие в составе переселенцев женщин приводят к мысли о том, что речь идет о миграции одной или нескольких сравнительно немногочисленных общин кривичей, которые не оказали влияния на материальную культуру аборигенов и сравнительно быстро растворились в их среде. Определенные хронологические совпадения позволяют предположить и причину этой миграции. В конце IX – начале X вв. в Смоленское Поднепровье появляется новая волна славянских переселенцев. В результате наблюдается довольно быстрое исчезновение комплекса признаков культуры смоленских длинных курганов. На смену приходят памятники, в которых уже весьма заметными становятся черты общерусской культуры, что в первую очередь проявляется в распространении круговой керамики (Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С., 1978. С. 43, 44; Енуков В.В., 1990. С. 105–135). В этих условиях какая-то часть кривичей, вероятно, покинула давно обжитые места. Наверняка, некоторые коллективы ушли в Полоцкое Подвинье (ареал близких кривичам летописных полочан), где достаточно плавное развитие культуры смоленских длинных курганов наблюдается вплоть до начала XI в. Почему некоторые группы кривичей ушли в далекое Посемье, сказать трудно. Не исключено, что не последнюю роль здесь сыграло его расположение. В данный период Посемье представляло собой один из регионов, наиболее удаленных от экспансионистских устремлений молодого Русского государства, при этом, возможно, были еще живы воспоминания о некоторых общих корнях в происхождении кривичей и северян.

Таким образом, говорить о “северных конфедератах” с участием скандинавов, оказавших влияние на семичей, нет никаких оснований. Тем не менее факт переселения каких-то общин кривичей в Посемье представляет несомненный интерес.

1. Подвеска была найдена либо на одном из двух Ратмановских городищ, либо рядом с ними. Приношу искреннюю благодарность А. В. Зорину за сообщение об этом и разрешение на публикацию.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

3.4. Социально-экономические новации в Посемье в X в.

Последнее столетие I тысячелетия н. э. в жизни Посемья знаменуется рядом новых явлений, среди которых самое яркое связано с поступающим во все большем количестве арабским серебром. Роль семичей не сводилась только к участию в организации его транзита. Часть дирхемов, как уже отмечалось, шло на сырье при изготовлении ювелирных изделий. Однако несравненно важнее использование монет по их прямому назначению, в качестве эквивалента стоимости товаров и услуг. Общеизвестно, что арабское серебро явилось материальной основой для создания собственной русской денежно-весовой системы. Ее реконструкция была проведена в классической работе В.Л. Янина, опубликованной почти полвека назад. Древнейшей денежной единицей, возникшей вместе с появлением на территории Восточной Европы восточных монет, стала куна весом 2,73 г, которой соответствовал аббасидский дирхем, чеканившийся в африканских центрах Халифата. 25 кун, как показывают расчеты на основе “Русской Правды”, составляли счетную гривну весом в 68,22 г. В 10-х гг. X в., с началом кризиса восточной чеканки, вес монет колеблется, и на Руси дирхемы начинают сортировать с учетом их весовых норм. В результате возникает новая денежная единица – ногата (от арабского “нагд” – отборная монета), которой соответствовали дирхемы с весом, тяготевшим к норме в 3,41 г, т.е. 1/20 счетной гривны. Наконец, в середине X в. появляются монеты, обрезанные в кружок, вес некоторых из них тяготеет к 1,36 г, что соответствует резане, составляющей 1/50 гривны. Однако позднее данная весовая норма уже не фиксируется (Янин В.Л., 1956. С. 100, 124, 125, 143, 144; Древняя Русь. Город, замок, село. С. 364).

Около середины X в. на Руси возникают новые денежно-весовые нормы, отличающиеся от предшествующего времени, что отмечается по появлению в кладах монет, обрезанных в кружок, вес которых не находит соответствия в уже существующей системе. В.Л. Янин рассчитал их нормы. “Северная”, по терминологии исследователя, распространившаяся на территории словен новгородских, Псковщины, междуречья Волги и Оки, в течении Оки и Десны, а также “Курской земли”, выглядела следующим образом: гривна (счетная = 51,19 г) = 20 ногатам (дирхемам, обрезанный под норму 2,56 г) = 25 кунам (дирхемам, обрезанным под норму 2,05 г) = 50 резанам (дирхемам, обрезанным под норму 1,02 г) = 150 веверицам (дирхемам, обрезанным под норму 0,34 г). “Южная” система имела заметно меньшее распространение и охватывала территорию Поднепровья, непосредственно примыкающую к Киеву, а также Смоленщину и восточную часть Белоруссии, и имела следующую структуру: счетная гривна (81,86 г) = 20 ногатам (4,09 г) = 25 кунам (3,28 г) = 50 резанам (1,64 г). (Янин В.Л., 1956. С. 141–152, 160; Древняя Русь. Город, замок, село. С. 364). Следует отметить, что в данном случае речь идет об “идеальных” весовых нормах. В реальной жизни, естественно, наблюдается определенное колебание веса монет, в том числе и обрезанных.

Подавляющее большинство обрезанных монет как южной, так и северной систем, по своим весовым нормам соответствует резане. Уже своим названием резана явно обязана появлению приема “отрезать лишнее” с целью доводки монеты до необходимого веса. Именно резаны являются изначальной материальной основой новых денежно-весовых систем. Сравнительно немногочисленные находки вырезанных ногат и кун следует расценивать как отклонение от правила. Это лишний раз подтверждается тем фактом, что среди них были куны и ногаты как старой общерусской, так и новой северной системы (Янин В.Л., 1956. С. 143–145. Рис. 43–47).

Сравнительно недавно появилась работа А.В. Назаренко, в которой многие положения концепции В.Л. Янина, в том числе касающиеся как существования общерусской системы, так и возникновения позднее двух денежно-весовых систем, были подвергнуты критике. Появление круглых вырезков с весом, тяготеющим к 1, 1,35 и 1,6 г, объясняется их соответствием 3, 4 и 5 векшам, при этом гривна весом в 51 г представляется существовавшей изначально, с момента поступления серебра в Восточную Европу (Назаренко А.В., 1996). Выдвинутая аргументация вызвала очень серьезные возражения (Кистерев С.Н., 1997). Добавим, что предложенная схема не дает ответа на вопросы, почему вырезки с весом в 1 и 1,6 г тяготеют к разным регионам, а также в связи с чем возникают фракции гривны в 1,35 и 1,6 г, занимающие промежуточное положение между резаной и куной.

Выводы, касающиеся непосредственно темы нашего исследования, в частотности о раннем появления резаны с весом 1,02 г именно в пределах “Курской земли” (по терминологии В.Л. Янина), получили и новые материальные подтверждения, что позволяет использовать построения исследователя в качестве “работающего инструмента”.

В целом круглые вырезки хорошо известны в кладах в X в., происходящих с обширной территории от Венгрии и южнорусских земель до Прибалтики. В одном случае несколько неожиданно они встречены даже в кладе IX в., обнаруженном в Посемье (Нижняя Сыроватка). В то же время комплексов, где бы они составляли абсолютное большинство, известно сравнительно немного: это 1-й Березовский, Воробьевский, Переверзевский, Волобуевский, два Курских, Котовецкий, Ратский, Шпилевский, Боршевский, Безлюдовский и Безымянный (Новозыбковский) клады (Зайцев В.В., 1992; Петров П.Н., Калинин В.А., 2004; Енуков В.В., 2005). Легко заметить закономерность в их расположении. Из 12 кладов 9 происходят с компактной территории, которая точно совпадает с Посемьем, практически очерчивая его границы. В основу реконструкции северной системы В.Л. Яниным был во многом положен расчет весовых норм посемьского 1-го Березовского клада, датированного по младшей монете 951/52 гг. Из 1733 составлявших его монет 907 были представлены круглыми вырезками, значительная часть которых тяготела к норме 1,0–1,1 г (резана), а небольшая группа имела вес 0,3–0,4 г, который В.Л. Янин соотнес с веверицей (векшей). Одновременно подавляющее большинство целых монет этого клада имело вес 2,7–3,1 г, что находит соответствие с нормой куны “старой” системы, общей для всей Руси, и является свидетельством их сосуществования в течение какого-то периода.

Определение круглых вырезков весом 0,3–0,4 г (идеальный вес 0,34 г) как вевериц обосновано В.Л. Яниным только в ходе анализа монетного материала, так как русские летописи не дают возможности однозначно вычислить соотношение этого номинала с другими фракциями гривны. В целом согласен с этой нормой А.В. Назаренко, хотя и вкладывает в нее свое понимание: векша серебра, по его мнению, отражала стоимость 10 беличьих шкурок (Назаренко А.В., 1996. С. 49, 53, 54). С.Н. Кистерев с опорой на арабские источники определил вес векши в 0,17 г. Ей соответствовала потертая беличья шкурка, являвшаяся основой внутреннего денежного обращения на Руси (Кистерев С.Н., 1998б). Следует, однако, отметить: вырезков с таким весом практически неизвестно, что, в общем, понятно. С одной стороны, их массовое изготовление путем обрезки было бы малооправданным, исходя из соотношения трудозатрат и покупательной способности с другой — незначительные размеры существенно затрудняли их использование в широком обращении.

После работы В.Л. Янина к круглым вырезкам исследователи практически не обращались, и только в последнее время они опять начали привлекать внимание (Зайцев В.В., 1991; 1992; Шинаков Е.А., Зайцев В.В., 1993; Енуков 2002. С. 26–34; 2005). П.Н. Калинин и В.А. Петров смогли ознакомиться с рядом кладов, происходящих из частных коллекций, и ввели их в научный оборот. В результате они пришли к отрицанию схемы В.Л. Янина, причем, по сравнению с другими критиками, степень обоснованности возражений повысилась за счет заметного увеличения источниковой базы. Выводы исследователей сводятся к следующему. Круглые вырезки получались путем ручной обрезки дирхемов по шаблону, хотя не исключается и обрезка “на глаз”, по “геометрическим элементам и реперам” на монетах. Подгонялся под нужную весовую норму только шаблон, тогда как юстировка массы обрезанных в круг монет не наблюдается. Таким образом, подразделять вырезки на группы по весу – “не корректно”. Цель же подрезки “очевидна – упрощение процесса расчета при торговых операциях, в частности, при взвешивании, при мелких штучных расчетах”, а появление круглых вырезков отражало потребность развивающегося рынка в разменной монете. Это было удобно в условиях столкновения западных и восточных весовых систем, т.к. “подобрать нужного веса обрезок под любое требование покупателя (продавца) не представляло труда” (Петров П.Н., Калинин В.А., 2004. С. 206–210).

Действительно, в рассматриваемых исследователями кладах монеты имеют разный вес. Однако предложенная аргументация неизбежно порождает ряд вопросов. Если в процессе торговли вырезки принимались по весу, то зачем им придавалась круглая форма? Почему потребителей перестали устраивать пригодные для этой цели и широко распространенные обрезки дирхемов? И как круглые вырезки могли играть роль разменной монеты, если они не имели ее главного достоинства – возможности поштучного приема?

На наш взгляд, можно представить и иное объяснение полученной П.Н. Петровым и В.А. Калининым картины. Сами исследователи, как указывалось, полагают, что монеты обрезались по какому- то шаблону с весовой нормой. Однако именно в этом и следует видеть юстировку, но не отдельно взятых круглых вырезков, а их партий. Собственно, к этому выводу объективно приводят и результаты проделанной П.Н. Петровым и В.А. Калининым работы. Монеты из приведенных в публикации кладов, хотя и имеют заметный разброс в весе, но в каждом конкретном случае обнаруживают отчетливо фиксируемое тяготение к определенной норме. Остановимся на этом подробнее, для чего представим параметры наиболее представительных в количественном отношении кладов Посемья в хронологической последовательности с учетом младших монет (прилож., табл. 6). Данные по Ратскому кладу, а также находкам из Курска и Переверзево взяты из работы П.Н. Петрова и В.А. Калинина, 1-го Березовского – В.Л. Янина. Распределение весовых норм монет из неопубликованных Воробьевского и Волобуевского кладов приведены на рис. 49. Параметры монет Шпилевского клада неизвестны.

В наиболее раннем Ратском кладе, датируемом 940 г., т.е. временем до возникновения северной системы, круглые вырезки тяготеют к норме в 1,3 г. В свое время В.Л. Янин отметил, что среди обрезанных монет в 940-х гг. выделяется группа круглых вырезков весом 1,3–1,5 г, которые он отождествил с появившейся резаной (1,36 г) общерусской денежно-весовой системы (Янин, 1956. С. 144– 145). Эту дату можно несколько удревнить. Так, часть монет Безлюдовского клада (936 г.) опубликована с указанием веса (Нахапетян В.Е., Фомин А.В., 1994. Табл. IV). Из 28 вырезков 24 имели вес 1,2–1,5 г с пиком, приходящимся на 1,3 г, что находит соответствие в резане общерусской системы (1,36 г). Видимо, ее развитие в этом направлении отражает и Боршевский клад 928 г.

В Березовском, Переверзевском и Воробьевском кладах уже фиксируется норма, совпадающая, по В.Л. Янину, с резаной северной системы (1,02 г). Курский клад 955 г. занимает как бы промежуточное положение. Сразу оговоримся, что здесь и далее используется хронология младших монет в составе кладов. Однако реально изменения в денежно-весовых нормах приходятся на более позднее время, так как между чеканкой монеты и ее выпадением проходил период, который мог составлять полтора-два десятка лет (Янина С.А., 1963). В дальнейшем для удобства изложения мы будем пренебрегать этой поправкой, о которой, однако, нельзя забывать.

user posted image

Рис.49. Диаграмма веса обрезанных в кружок монет

С весовой нормой резаны общерусской системы (1,36 г) и “северной” резаны (1,02 г) в явный диссонанс вступает Волобуевский клад. Как следует из графика, в его составе присутствовала небольшая часть вырезков, тяготеющих к уже отмеченной норме в 1 г, однако большинство монет имеет вес 0,6–0,8 г с пиком, приходящимся на 0,7 г (рис. 49). Получается, что в Посемье одновременно имели хождение две группы обрезанных монет, отличавшихся весом и диаметром. Тот факт, что это не просто случайное отклонение, подтверждается и другими находками, сведения о которых содержатся в статье П.Н. Петрова и В.А. Калинина. Монеты с аналогичными параметрами были встречены в Гнездовском кладе (6 шт.). В кладе неизвестного происхождения все 18 сохранившихся монет представлены круглыми вырезками, подавляющее большинство которых (16 шт.) имело вес 0,5–0,8 г. Отметим, что младшая из них датируется 963–964 г. Это дает основание для осторожного предположения о том, что начало хождения круглых вырезков с меньшей весовой нормой относится еще к 70-м гг. X в.

В.Л. Янин высказывал мысль о существовании более мелких фракций гривны, нежели резана. Часть монет 1-го Березовского клада он соотнес с веверицей, имеющей “идеальный” вес в 0,34 г. Вывод этот был отчасти гипотетическим, так как пики на графиках распределения веса известных в то время кладов, указывающие на это номинал, не прослеживаются. Однако исследователь обратил внимание на то, что в кладах 2-й половины XI в. с началом широкого распространения на севере Восточной Европы германских пфеннигов и пфеннигов фрисландского типа монеты перестают дробиться на обломки. Видимо, по своему весу они начинают совпадать с русскими номиналами, при этом выделяются две весовых нормы, к которым тяготели монеты: хорошо известная в кладах Посемья в 0,9–1,1 г и новая – 0,6–0,7 г. Последняя, по мнению В.Л. Янина, была кратна двум веверицам (Янин, 1956. С. 159–160). Вес фрисландских монет находит точное соответствие в круглых вырезках из Волобуево. Таким образом, Волобуевский клад впервые в условиях Посемья дает отчетливо выраженную картину появления более мелкого, нежели предполагаемая резана, номинала, причем на век ранее, нежели на севере.

Анализ кладов с круглыми вырезками, происходящих с территории Посемья, указывает на динамичное и поступательное развитие местного рынка, явно ориентированного на розничную торговлю какой- то дешевой продукцией с поштучным приемом монет. Особенно значимым это факт выглядит на фоне того, что большая часть дирхемов в это время на территории Восточной Европы принималась по весу, для чего немалое их количество превращалось в обломки (Фомин А.В., 1984. С. 138). Отклонения от “идеальных” весовых норм, к которым апеллировали в своих построениях П.Н. Петров и В.А. Калинин, на самом деле находятся в соответствии со схемой В.Л. Янина, реально только дополняя ее. Единственное, но крайне интересное “несовпадение” представляет собой только Курский клад 955 г. Его действительно следует расценивать как маркирующий переход в Посемье от общерусской к “северной” системе. Вряд ли в данном случае может смущать тот факт, что в 1-м Березовском кладе, в котором господствовали резаны новой системы, имелась младшая монета, чеканенная не позднее 952 г. Реально он мог попасть в землю и несколько позднее Курского. Что касается некоторых колебаний веса монет крупных серий, то можно высказать следующее предположение: участники процесса купли-продажи, видимо, просто игнорировали небольшие отклонения в силу того, что круглые вырезки являлись эквивалентом (а, в определенной мере, только его символом) мелких услуг и товаров малой стоимости.

Для понимания становления и развития новой денежно-весовой системы в Посемье представляет интерес сравнение 1-го Березовского и Воробьевского кладов. В обоих комплексах господствующее положения занимали резаны весом в 1 г, однако первый из них фиксирует их самое раннее появление, а второй – финал их использования. Березовская находка была проанализирована В.Л. Яниным. Три четверти монет из состава Воробьевского клада хранится в КОКМ (174 шт.), что является представительной выборкой с точки зрения корректности выводов при анализе клада. Сразу обращает на себя внимание отличие Воробьевского клада от “классического” 1-го Березовского, в котором “вырезки” составляли 60 % общего количества монет. В части Воробьевского клада из КОКМ доля “вырезок” доходит уже до 88 % (153 монеты при 20 целых и одном обломке). Интересно отметить, что монеты 1-го Березовского клада были найдены в двух сосудах, в одном из которых были целые монеты, а в другом – обрезанные, то есть монеты разных денежно-весовых систем (старой и новой “северной”) были “дистанцированы” друг от друга. Часть монет имели остатки креплений ушка (6 шт.) или парные отверстия по краю (3 шт.), что свидетельствует об их использовании не по прямому назначению. Их вес чрезвычайно разнообразен и колеблется от 1,58 до 5 г. Таким образом, можно полагать, что за прошедшую четверть века между временем выпадения 1-го Березовского и Воробьевского кладов в Посемье система, базирующаяся на вырезках, заняла господствующее положение.

С точки зрения веса обрезанные монеты Воробьевского клада чрезвычайно близки найденным в Березе. 153 пригодных для анализа вырезка показывают явное тяготение к промежутку от 0,9 до 1,2 г с пиком, приходящимся на 1 г, что соответствует норме резаны северной системы (рис. 49). В то же время часть монет имеет заметные отклонения, что подводит к вопросу о возможном присутствии иных номиналов (например, веверицы). Однако против этого свидетельствует как вид диаграммы, отражающий идею нормального распределения и, как следствие, стремление изготовителей к получению идеального веса, так и то, что почти все вырезки имели достаточно стандартный диаметр 16–18 мм. Особняком стоят только две монеты весом 1,9 и 2 г, в которых можно видеть куны северной системы.

На основе Стародединского клада 979 г. из Посожья В.Л. Янин вывел весовые нормы южной системы. Близок этой дате и Новозыбковский клад (970–80 гг.), все шесть известных монет из которого имеют средний вес 1,65 г, что соответствует резане южной системы (Зайцев В.В., 1991. С. 111). Таким образом, с учетом “неревской” поправки южная система функционировала с 90-х гг. X в. В определенной мере уточнить нижнюю хронологическую границу появления южной системы позволяет клад из Звеничева (22 км от Чернигова), который датируется 950-ми гг. (Коваленко В.П., Фомiн О.В., Шекун О.В., 1992. С. 65–71).

В составе клада из 137 монет 23 были обрезаны в кружок. Естественно, количество вырезков невелико, и это делает невозможным проведение статистической обработки. Тем не менее круглые вырезки представляют заметный интерес. Естественно, следует попытаться выделить вероятные резаны. Вес монет колеблется от 1,5 до 3,1 г (у 12 монет 1,7–2,7 г) при диаметре в основном от 25 до 30 мм, что подразумевает небольшую подрезку. Такие параметры сразу же указывают на отсутствие в составе клада резан северной системы. В то же время выделяется две группы монет. Первая состоит из 6 с весом от 1,5 до 2 г, из них 4 имеют вес от 1,7–1,9 г, что близко резане южной системы. Вторая группа также представлена шестью монетами. Их вес составляет 2,4–2,7 г. Теоретически они близки ногате северной системы (2,56 г), однако с учетом первой группы обрезанных дирхемов и хронологии клада они, скорее, могут соответствовать куне общерусской системы (2,73 г). В любом случае здесь отсутствуют монеты “воробьевского” стандарта.

Звеничевский клад территориально является ближайшим к Стародединскому и Новозыбковскому. Наличие в его составе вырезков позволяет предположить, что примерно на 60-е гг. X в. (с учетом “неревской” поправки) приходятся первые шаги в освоении приема обрезки, в результате чего немного позднее возникает южная система. В пользу того, что речь идет именно о становлении, свидетельствуют следующие факты. Во-первых, вырезки из этого клада составляют небольшую часть. Во-вторых, среди них преобладают монеты, которые превышают своим весом резану, которая, в свою очередь, составляла материальную основу системы. В-третьих, в Звеничеве отсутствуют монеты, сопоставимые как по весу, так и по размерам с резанами северной системы. Другими словами, наличие в кладе вырезков сложно объяснить результатом прямого заимствования из Посемья.

Стародединский, Новозыбковский и Звеничевский клады примерно маркируют регион действия южной системы в ранний период, который в виде полосы меридиональной направленности идет от Чернигова через верховья Снова к среднему Посожью. От ареала распространения северной системы, расположенной к востоку, в Посемье, он отделен достаточно обширной зоной, географическим “стержнем” которой является Десна в своем среднем течении. На этой территории находки вырезок пока не выявлены (Шинаков Е.А., Зайцев В.В., 1993). Расположение самого раннего из трех кладов – Звеничевского в пределах территории Руси, и Новозыбковского – где-то в районе р.Сновы (правый приток Десны), которая в это время активно осваивалась Русью, позволяет осторожно предположить, что южная система была порождена экономикой Русского государства, возможно, в ходе торговых контактов с Посемьем, где прием подрезки уже широко применялся. Кстати сказать, на одной из монет Звеничевского клада был обнаружен процарапанный знак Рюриковичей (Мельникова О.Н., 1998. Рис. 1). Возможный “государственный” характер ее формирования подтверждается еще и тем, что Стародединский и Новозыбковский клады хронологически смыкаются и, вероятно, даже перекрывают начало чеканки первой собственно русской монеты – сребреников Владимира, которые, по В.Л. Янину, представляли собой куну южнорусской системы (Янин В.Л., 1956. С. 170).

Информацию, полученную при рассмотрении кладов Посемья, дополняют сведения об отдельных находках монет. В фондах КОКМ и КГОМА хранятся вырезки, имеющие диаметр “воробьевского стандарта” и вес, укладывающийся в пределы колебаний резаны северной системы. Они обнаружены на городищах у дд. Городище (на р. Амоньке) и Люшинка, у д. Воробьевка 2-й (4 шт.). Последние не связаны с упоминавшимся кладом: не исключено, что они происходят из несанкционированных раскопок. К перечисленным монетам можно отнести и опубликованную находку из Зеленого Гая, вес которой неизвестен, однако размер соответствует “воробьевским” резанам (Моця А.П., Халиков А.Х., 1997. Рис. 22).

В фондах КГОМА хранится также небольшая группа обрезанных дирхемов меньшего диаметра, вес которых практически точно совпадает с нормой двойной веверицы (по В.Л. Янину) северной системы (0,68 г). Это 4 вырезка с поселения 1 Ратского археологического комплекса (р. Рать) диаметром 14 мм (рис. 44: 19, 20), один – с селища 1 в Липино и еще один – из кургана в Мухино (12 мм). Один вырезок с поселения 1 Ратского комплекса имел диаметр 18 мм при весе 1 г (рис. 44: 21), что практически совпадает с “идеальной” нормой северной резаны. Наконец, к поселению 2Б Ратского комплекса относится находка монеты диаметром 12 мм и весом 0,4 г, который соответствует веверице, по В.Л. Янину. Условно в эту группу можно включить и 4 монеты из кургана 70 Липинского могильника. Они известны по публикации без указания веса, однако их небольшой диаметр (10–12 мм) позволяет в них видеть либо веверицу, либо двойную веверицу (Равдина Т.В.,1979. Рис. 4).

Из 7 монет, найденных при раскопках Большого Горнальского городища, 6 имели вес, равный в среднем 1,53 г (Зайцев В.В., 1991. С. 111). К сожалению, отсутствие указания веса каждого отдельного вырезка затрудняет их интерпретацию. В целом они уклады213 ваются в крайние пределы колебания весовой нормы резаны из Воробьевского клада. В то же время они имеют достаточно близкое соответствие норме южнорусской резаны в 1,64 г, а их диаметр превышает “стандарт” Воробьевки и составляет 20–23 мм. Однако имеющиеся в нашем распоряжении обмеры вырезок из Звеничевского клада под Черниговом, любезно представленные В.П. Коваленко, показывают, что предполагаемые резаны южной системы имели диаметр 25 и более миллиметров и только в одном случае 22 мм. Таким образом, несмотря на определенное отклонение от нормы, горнальские вырезки стоят все-таки ближе к северной системе.

Почти все находки вырезков на территории Посемья происходят с памятников, связанных с роменскимим древностями или расположенных в непосредственной близости от них. Исключение составляет комплекс у д. Городище на р. Амоньке, где роменские материалы не обнаружены. По своим параметрам (вес, диаметр) круглые вырезки в целом подтверждают территориальные рамки “зоны действия”, выявленной на материалах кладов системы, обозначенной как “северная”. В.М. Потин относительно сюжетов обращения западноевропейских монет XI в. в Новгороде заметил: “…для того, чтобы сам факт потери не стал исключительным случаем, а количество монет был достаточным, чтобы сохраниться до нашего времени и не избегнуть внимания современного археолога, должна была иметь место значительная концентрация монет среди древних поселений” (Потин В.М., 1967. С. 45).

За пределами Посемья находки вырезков немногочисленны, разбросаны по огромной территории и нигде не концентрируются. При раскопках древнего Изборска среди 8 найденных куфических монет был обрезанный дирхем весом 0,61 г. Авторы публикации предполагают, что это один из мелких денежных номиналов, конкретно, со ссылкой В.Л. Янина,– веверица (Гайдуков П.Г., Фомина А.В., 1986. С. 102), хотя точнее было бы говорить о двойной веверице. Круглый вырезок весом 2,47 г (северная ногата) обнаружен в одном из погребений могильника на землях совхоза “Южная культура” Адлерского района Краснодарского края (Кропоткин В.В., 1971. С. 78).

Сведения о находках вырезков содержатся в работе Т.В. Равдиной, посвященной погребениям с монетами X–XI вв. Обрезанные в кружок дирхемы известны в захоронениях следующих курганов: д. Горбуны около г. Себежа Псковской области (диаметр – 12,5 мм, № 54 по каталогу Т.В. Равдиной), пос. Лепляво на левом берегу Днепра, напротив г. Канева Черскасской области (14 мм, № 119), д. Плешково, на левом берегу Волги, ниже г. Кимры Калининской области (11,5 мм, №165). Судя по диаметру в 20 мм, был обрезан дирхем из грунтового погребения 125 Киева (№ 99). В одном случае известен обрезанный в кружок западноевропейский денарий (Евер, граф Герман, 1059–1071) (Равдина Т.В., 1988).

К сожалению, вес монет из погребений, за исключением одного случая, неизвестен, однако диаметры трех находок позволяют видеть в них веверицы или двойные веверицы северной системы, так как обрезкой до такого размера нельзя было получить вес резаны южной системы, а материальное воплощение веверицы или двойной веверицы в ее рамках вообще неизвестно. Эту мысль подтверждает вырезок из кургана I-26 в Плешково Тверской области (№ 165 по каталогу), имевший при диаметре 11,5 мм вес 0,43 г (Беляков А.С., 1986. С. 105), что близко веверице. Отметим, что почти все перечисленные погребения совершены по обряду ингумации, то есть относятся ко времени более позднему по сравнению с датой 1-го Березовского клада.

Итак, значительная часть отдельных находок вырезков тяготеет к нормам северной системы. В свою очередь, на территории Восточной Европы они, как и клады, в которых обрезанные дирхемы преобладали, концентрируются только в Посемье. Два клада из числа ранних – Боршевский и Безлюдовский, в составе которых круглые вырезки значительно преобладали, обнаружены за пределами региона. Самый древний клад из Нижней Сыроватки происходит из Посемья. К сожалению, характер вырезок из его состава неизвестен. Но этот факт вкупе с отмеченной концентрацией позволяет высказать предположение о том, что именно в Посемье возникает специфический прием юстировки веса монет.

Отчасти с Посемьем связана и постановка еще одной проблемы денежного обращения с территорией Восточной Европы. Регион входил в зону распространения подражаний дирхемам, чеканка которых, видимо, явилась, несмотря на значительные объемы импорта, следствием нехватки привозной монеты. На основании анализа кладов Волжской Булгарии X в. Р.Р. Фасмер обосновал широко распространенное до него мнение, что именно там чеканились имитации (Фасмер Р.Р., 1926). В то же время стоял вопрос и о возможном их южном чекане. В.Л. Янин доказал, что выпуск таких монет фиксируется еще в IX в., а центр их производства с учетом топографии кладов, содержащих подражания, надо искать на территории современных Воронежской, Харьковской, Белгородской и Курской областей (Янин В.Л., 1956. С. 116–118). В.В. Кропоткин, картографируя клады, в составе которых были встречены подражания, выделял регион, для которого они наиболее характерны. Он в значительной мере совпадает с определением В.Л. Янина: северная окраина салтово-маяцкой культуры, ареал памятников роменского и боршевского типа, включая бассейн верхней и средней Оки. При этом, будучи последовательным сторонником ведущей роли Хазарии в продвижении в Европу серебра и ее влияния на развитие денежного обращения, он полагал, что чекан осуществлялся именно там, хотя и отмечал, что “в настоящее время еще трудно отнести эти подражания к какому- либо из центров на территории каганата” (Кропоткин В.В., 1967. С. 120–122). Позднее А.В. Фомин, отталкиваясь от возможного прочтения на ряде монет места размещения монетного двора как “Ард алХазар”, т. е. “Земля Хазар”, и аналогий в рунических знаках, также писал о возможном хазарском чекане подражаний, отнеся его к 1-й половине X в. Отметим, что исследователь, определяя зону концентрации имитационных монет, выделил практически ту же, что и его предшественники, территорию (Фомин А.В., 1988а. С.197. Рис. 10).

Заметная часть кладов, содержавших подражания, относится к территории Посемья. Они были встречены в Погребном (2 экз.), Березе (несколько сот монет), Шпилевке (4 экз.), Воробьевке 2-й (13 из 174 монет, хранящихся в Курском краеведческом музее), Переверзевском (3 экз.), Курском 955 г. (3 экз.) и Ратском кладе (2 экз.). Имитации саманидских дирхемов обнаружены в подъемном материале на Ратском поселении 1 и Люшинском городище. Особый интерес представляют находки из раскопок Большого Горнальского городища. Часть монет, найденных на этом памятнике, представляет собой грубые имитации: по А.В. Кузе – 5 из 7 целых (Куза А.В., 1981. С. 29, 30, 38), по В.В. Зайцеву – 3 из 7 (Зайцев В.В., 1991. С. 111, 112). А.В. Куза на основании того, что 3 подражания были биты одним штампом, а обрезок в виде серебряного кружка представлял собой, по его мнению, заготовку для подобной монеты, предположил их местный чекан. В таком случае в Посемье не только отмечается определенная концентрация имитаций, но и впервые, хотя и предположительно, археологически фиксируется их изготовление.

Конечно, вряд ли стоит полагать, что именно в Посемье находился центр по чекану подражаний. Однако имеющиеся материалы указывают на то, что население региона принимало участие в организации этого процесса, а на его территории имитации имели широкое хождение, чему вполне могло способствовать его географическое положение. В Посемье имелись условия для “оседания” некондиционной монеты, а с середины X в. и “отходов” от вырезков, идущих на сырье.

Итак, на протяжении IX в. на территории Днепровского Левобережья северяне – носители роменской культуры – являются конечным получателем арабского серебра. В X в. Посемье превращается в значительную базу транзита, через который дирхемы поступают на территорию Киевского Поднепровья, расходясь далее в разных направлениях. Это, вероятно, и привело к активному участию семичей в развитии денежно-весовых систем, что особенно ярко проявилось в использовании приема подрезки монеты с целью юстировки. В Посемье фиксируются наиболее ранние проявления номиналов северной системы. Если в курских землях новые нормы отмечены в середине X в., то на территории Северной Руси — только в 1-й половине, даже скорее середине XI в. В Ериловском кладе в Приильменье, который датируется по младшей монете 978 г., еще фиксируются группы монет старой денежно-весовой системы (Янин В.Л., 1956. С. 141, 147. Рис. 42), когда в Посемье, судя по материалам Воробьевского и Волобуевского кладов, новая система уже господствовала.

Отвечая на вопрос, что могло связывать такие отдаленные области, как Новгород и Курск, В.Л. Янин, отметив совпадение ареалов слитков серебра северного веса XI в. с ареалом дирхема в 833–900 гг., предполагает, что “уже в середине IX в. формировалось экономическое единство той территории, которая через сто лет сделалась сферой распространения северной денежно-весовой системы, тогда как область распространения южных единиц из этого экономического единства выпадала” (Янин В.Л., 1956. С. 151–152). Но, как нам кажется, такое совпадение ничего не может доказывать, так как это было время господства старой общерусской системы с иными весовыми нормами, после чего наступил хронологический разрыв до середины X в.

Для обоснования выдвинутого положения использовался анализ на уровне “макротопографии”. Такой подход совершенно справедлив при решении крупных, глобальных задач. Однако на микротопографическом уровне картина несколько меняется. Так, в Посемье кладов второго периода обращения дирхема (833–900 г.) известно всего 2 – в Погребном и Моисеево, тогда как на ведущей к Посемью Оке их обнаружено более половины всех вообще известных. Курские земли их получили не больше, чем в предшествующий период. В свою очередь слитки XI в., имеющие северный вес, на территории Посемья неизвестны (Сотникова М.П., Спасский И.Г., 1979. С. 53–63). Отсутствуют и археологические материалы, подтверждающие сколько-нибудь устойчивые контакты Северной Руси и Курска в середине IX в. Следует признать, что раннее распространение северной системы в условиях юго-восточной окраины славянских земель является еще одной из загадок, которыми изобилует средневековая история.

Кратко остановимся на еще одной категории находок, имеющих непосредственное отношение к денежно-весовым системам. Речь идет о гирьках. Долгое время считалось, что эти предметы получают свое распространение около середины X в., то есть с появлением новых систем (Янин В.Л., 1956. С. 178). Обобщение имеющихся сведений на современном этапе показывает, что начало использования весов относится еще ко 2-й половине IX в. и связано, видимо, с появлением разрезанных на части монет (Пушкина Т.А., 1991. С. 232). Впрочем, тяготение весовых норм заметной части находок гирек к южной и северной системам позволяет предположить, что наибольшее распространение они получают все-таки с середины X в.

В Посемье известны находки нового метрологического инструмента. Гирьки представлены тремя экземплярами (Люшинка, Липино, Воробьевский клад) достаточно обычной формы в виде сферы с уплощенными полюсами, на которых кружками или глазками была обозначена их величина или кратность весовой единице (рис. 44: 16, 17). Они изготовлялись из железа с последующим заключением в бронзовую оболочку для предохранения от коррозии. Гирька с Люшинского селища имеет довольно распространенный вес в 23,96 г, что при обозначенной на ней кратности шести весовым единицам указывает на их соответствие южной ногате или двум северным кунам. Такое соотношение делало возможным использование подобных разновесов в условиях обеих систем. Гирька, обнаруженная при раскопках Липинского городища, имеет вес в 16,1 г, что также известно, однако кратность в силу плохой сохранности находки не “читается” (просматривается только один глазок).

Использование населением Посемья круглых вырезков непосредственно подводит к проблеме внутреннего товарообмена, которая отличается сложностью в силу того, что следы движения товаров в относительно небольших регионах археологически фиксируются очень слабо. Тем не менее у нас есть все основания считать, что местный рынок был весьма динамичным. В этом убеждают следующие факты. Наиболее распространенной монетой новых систем вообще и конкретно северной, отмеченной у семичей, являлась резана, причем в Посемье во 2-й половине X в. в обращении были и еще более мелкие номиналы. Причину их рождения следует видеть в первую очередь в насущных требованиях внутреннего, локального рынка; новые денежные единицы были явно ориентированы на относительно небольшие покупки. Так, по “Покону вирному” стоимость рыбы составляла 7 резан, сыра – 1 резану (речь идет о дневном рационе одного человека). Печеный хлеб в XIII в. стоил 2 резаны (Янин В.Л., 1956. С. 39, 56). Эти цены более позднего времени могут служить только самыми общими, однако показательными ориентирами.

Встает вопрос, какие причины определяли активность локального товарообмена? На этот счет можно высказать только некоторые предположения. Как уже упоминалось, в некоторых случаях отмечается специализация в занятиях жителей отдельных поселков. Так, владельцы воробьевского “хутора” занимались торговлей. Домохозяйство “всадника” из Тазова никак не могло быть ориентировано на земледелие. Варка железа, вероятно, присутствовала в перечне занятий хозяина постройки II Гремячки. Часть населения мешковской общины также имела непосредственное отношение к металлургии, а кроме того, к производству качественных кузнечных изделий. Вне сферы пашенного земледелия находились основные занятия заметной части домохозяйств лебяжьинской общины. На Большом Горнальском городище проживал владелец ремесленной мастерской по изготовлению кузнечной и ювелирной (?) продукции. В роменском ареале за пределами Посемья отмечены и другие случаи специализации. В частности, жителям поселения у с. Горбово, с учетом анализа зоны рентабельного земледелия, не могло хватать земли, пригодной для хлебопашества (Григорьев А.В., 2000. С. 189). Хозяйство небольшого роменского поселения (однодва жилых сооружения) Борки III на р. Судость было охотничьим (Антипина Е.Е., Маслов С.П., 1994. С. 62–64; Шинаков Е.А., 1996. С. 50–51).

В связи с этим необходимо вспомнить то, что заметно отличает Посемье от остальной территории северян, а именно структуру расселения семичей, для которой была характерна множественность мелких поселений, составлявших округу городищ. Как показывают примеры, в каждом случае хозяйство таких хуторов строилось с учетом специфики конкретного участка ландшафта. Оно могло в своей основе иметь земледелие, животноводство, рыболовство или какойлибо иной вид промысла. Система мелких домохозяйств-хуторов требовала развития товарообмена, без чего они вряд ли могли полноценно существовать. Естественно, данная схема имеет характер рабочей гипотезы и требует дальнейшей комплексной разработки.

Предполагаемая ориентация резаны на повседневные нужды имеет и еще одно косвенное подтверждение. При операциях с мелкими денежными номиналами значительно чаще требовался их подсчет по сравнению с более крупными фракциями гривны. В специальном исследовании В.Е. Нахапетян и А.В. Фомин проанализировали огромный в количественном отношении материал, вычленив монеты с граффити. Ими было отмечено, что в X в. основная часть знаков, достаточно простых по начертанию (галочка, черточки, крест и “птичья лапка”, или трезубец), преобладает на круглых вырезках. В частности, “…две трети их локализуется в южных областях: район Курска (Береза I и Вторая Воробьевка), Харькова (Безлюдовский клад) и Воронежа (Боршевский)”. Авторы полагают, что знаки фиксируют подсчеты каких-то денежных сумм, а “очаг появления части начертаний на монетах X в. находился на территории Хазарского каганата”, хотя при этом не отрицают, что такие примитивные счетные обозначения могли возникнуть независимо у разных народов (Нахапетян В.Е. Фомин А.В., 1994. С. 170–176).

На наш взгляд, предложенная трактовка знаков в качестве своеобразных цифр убедительна, при этом есть все основания полагать, что счет использовался непосредственно в ареале распространения монет с граффити соответствующих типов. Вопрос о едином источнике возникновения счетных обозначений, если таковым и являлась Хазария, следует отделить от проблемы места его использования, т.е. территории, где граффити наносились. Факт остается фактом: заметное большинство монет со знаками происходит с ограниченной территории юго-востока славянской ойкумены, чему не противоречит и находка Безлюдовского клада с учетом протянувшегося вплоть до современного Харькова донецкого выступа. Приведенные хазарские аналогии относятся к различного рода предметам, но только не дирхемам. Вероятнее всего, обозначения наносились, главным образом, там, где обрезалась и после этого поступала в обращение монета. Естественно, иллюстрации полностью не заменят реальных артефактов. Однако на приведенных в названном исследовании монетах отсутствуют явные следы обрезки знаков при изготовлении круглых вырезков (рис. 50–51). Только в отдельных случаях имеются “неполные” изображения, что, однако, не является аргументом в пользу нанесения знаков до момента обрезки монет, так как при небольших размерах вырезков это вполне объяснимо.

Даже если предположить, отвлекаясь от приведенных аргументов, что счетные изображения наносились все-таки в Хазарии, то и в этом случае следует признать, что “работали” они именно на славянских землях. В противном случае опять-таки были бы наверняка отмечены случаи порчи знаков при изготовлении вырезков как неважных и незначимых при последующем обращении монет. Отчетливая взаимосвязь предполагаемых изображений счетного характера с круглыми вырезками приводит к предположению о том, что использование системы количественных обозначений было порождено распространением мелкой и “легковесной” резаны, при этом вполне возможно и заимствование хазарского счета, правда, при условии, если таковой существовал.

user posted image

Рис.50. Прориси граффити на монетах 1-го Березовского клада

user posted image

Рис.51. Прориси граффити на монетах

Необычная для эпохи раннего средневековья ситуация, когда одной из характеристик социума выступает “единое экономическое пространство”, подразумевает серьезные изменения в общественной жизни населения Посемья. В целом мысль о том, что союзы племенных княжений, известные по ПВЛ, представляли собой высшую ступень первобытности, непосредственно предшествующую государственности, не нова (Ляпушкин И.И., 1968. С. 168, 169; 173–175; Мавродин В.В., 1971; Шаскольский И.П., 1972). Начиная с 1990-х гг. в свет выходили работы с новой оценкой ступени социального развития, на которой находились северяне. По мысли авторов, Северская земля в X в. представляла собой “территориально- государственное образование” или “протогосударственное объединение” (Шинаков Е.А., Григорьев А.В., 1990; Шинаков Е.А., 2000. С. 326; Григорьев А.В., 2000. С. 204, 205). Население Посемья составляло неотъемлемую часть объединения “север”. Несомненно, славянские племенные образования состояли из более мелких структурных единиц. Справедливость такого предположения подтверждается источниками по истории южных и западных славян, в которых, наряду с объединениями, сохранились многочисленные упоминания отдельных племен. Однако русские летописи называют, как правило, только крупные союзы. Исключения из этого правила редки, однако известны. К их числу относятся “пищанцы” и “семечи”, или “семцы”. Первые упомянуты единственный раз в связи событиям 984 г., когда воевода Волчий Хвост ходил на радимичей и победил их на р. Пищане. Пищанцы выступают в качестве части радимичей.

В “Поучении” Владимира Мономаха сообщается, что около 1080 г. он, разгромив половцев около Новгород-Северского, “семечи и полон весь отъяхом”, а немного позднее половцы внезапно напали на князя под Прилуком, однако успели “только семцю яша одиного живого, ти смерд неколико” (ПВЛ. С. 159, 160). Варианты трактовки понятия “семичи” предлагались самые разнообразные (Орлов А.С., 1946. С. 184–187; Щавелев С.П., 1997в), однако в исследованиях последнего времени в них, как правило, видят название племени, которое во времена Владимира Мономаха уже представляло собой анахронизм, “память о прошлом”. Так, Б.А. Рыбаков соотносит семичей с названием мелкого или “первичного” племени (по летописцу – “роду”). По его мнению, для высшей ступени первобытности, сохраняясь и несколько позднее, были характерны элементы десятичного членения общества. Это группа поселков – “сто” (район сбыта одной мастерской, 10–15 км в поперечнике), племя – “тысяча” (соответственно, 100–150 км), союз племен – “тьма” (8– 10 племен). Во главе союзов племен стоят “светлые князья”, известные по русско-византийскому договору 911 г. (Рыбаков Б.А., 1993. С. 172–173, 263–264).

Близкой является и позиция А.А. Горского. Семичи составляли племя (“племенное княжение” по его терминологии), входящее в северянский союз племен (“союз племенных княжений”). Соответственно, сложившаяся система имеет двухступенчатое строение: во главе племени стоит “князь”, союза племен – “светлый князь”. Князья вместе с военно-дружинной знатью являются получателями прибавочного продукта в виде даней-налогов. Период племенных княжений имеет переходный характер и вплотную подводит общество к государственности (Горский А.А., 1988). Следует отметить, что семичи – единственная структура, “рангом” ниже союзов племенных княжений, многократно (с учетом еще одного анахронизма – “Посемья”) упомянутая в летописях.

При такой трактовке поиски следов “племенных князей” в накопленной базе артефактов выглядят вроде бы вполне обоснованными. Однако далеко не всегда социально-экономические новации находят прямое отражение в артефактах, что, судя по всему, справедливо для большинства славянских объединений, стоящих на пороге государственности. Классический пример тому – древляне. Наличие в их обществе середины X в. “князя деревьского” Мала, других князей “добрых”, городских старейшин, “лучших мужей” зафиксировано летописями. Практически ни одно исследование, касающееся финала племенной эпохи в развитии славян Восточной Европы, не обходится без анализа этой красочной картины социальной структуры, однако археологические комментарии к ней отсутствуют. Древлянский центр Искоростень, к сожалению, изучен очень слабо, однако в целом он представляет собой комплекс достаточно скромного облика. Близкая ситуация с вятичами, причем речь идет о гораздо более позднем времени. Владимир Мономах упоминает о походе на Ходоту и его сына, в которых также обычно видят представителей племенной верхушки. Ряд этих примеров можно продолжить, однако и так ясно, что социальные изменения далеко не всегда имеют ярко выраженные материальные признаки. В случае с Посемьем есть, однако, весьма знаменательное исключение.

В качестве племенных центров Северской земли рассматриваются комплексы в Кветуни и Радичеве (Подесенье), Хотылево (Брянское ополье), Путивле, Рыльске и Курске, возможно, Ворголе (Сейм), Горнале и Зеленом Гае (Псел), Журавном (Ворскла) (Приймак В.В., 1994. С. 27; 1997а. С. 20; Шинаков Е.А., 2000. С. 326– 327). К числу общесеверянских центров отнесены Чернигов, Новгород- Северский и Полтава (Толочко П.П., 1988. С. 182; Григорьев А.В., 2000. С. 199–201). Несмотря на столь представительный ряд, общие принципы выделения поселений подобного рода до сих пор отсутствуют. В каких-то случаях учитывалась площадь городищ, в каких-то – неординарность находок или крупные размеры кладбищ, причем иногда более позднего времени. В связи с этим особый интерес представляет археологический комплекс у д. Горналь на Псле, социальная интерпретация которого особых возражений не вызывает.

Горнальский комплекс в IX–X в. состоял из двух городищ – Малого (Фагор) и Большого, примыкающего к последнему крупного (свыше 5 га) селища, 12 небольших селищ-хуторов, расположенных в ближайшей округе, а также нескольких курганных кладбищ, наиболее крупное из которых – курганная группа 1 – в XIX в. насчитывала около 300 насыпей, в том числе и с роменскими погребениями. Центром МЗКП, несомненно, являлось Большое Горнальское городище. Оно располагалось на высоком, 35–40 м, мысу. Площадка городища имела форму неправильного треугольника площадью 0,5– 0,6 га (с учетом “стрелки” в юго-западной части). Примыкающее селище 1 с двух сторон было ограничено оврагами, с третьей – укреплениями, от которых прослеживается распаханная линия вала.

А.В. Куза интерпретировал Большое Горнальское городище как племенной центр с тяготевшей к нему сельской округой в виде куста поселений. В центральной части городища на раннем этапе оставалась незастроенная площадка, где, по мнению исследователя, могли проходить племенные собрания. Ряд признаков свидетельствует в пользу того, что процесс развития городища шел по пути его превращения в город в социально-экономическом понимании этого слова, что подтверждается целым рядом фактов. Это – концентрация значительного количества населения, наличие двух линий укреплений, соответствующих детинцу и окольному городу; появление таких ремесел, как железоделательное, кузнечное, оружейное, медно-литейное, косторезное с применением токарного станка; дальние торговые связи (находки восточных монет, салтовской посуды, стеклянных бус, шиферных пряслиц); вероятность местного чекана подражаний арабским дирхемам. В X в. в постройках появляются ключи от комбинированных замков-запоров, углубляется имущественная дифференциация, осваивается письменность (находка астрагала с прорезанными на нем буквами И и Н).

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Яркой иллюстрацией дальнейшего развития социальных отношений является застройка ранее свободной центральной части городища. Здесь на заключительном этапе его существования, по мнению А.В. Кузы, в 60–70-е гг. X в. была возведена нетипичная для семичей двухкамерная постройка 1, имевшая большие ямы-хранилища (рис. 52). В ее заполнении обнаружен богатый инвентарь (серебряные браслеты, семилучевые височные кольца, монеты), который свидетельствует о высоком социальном статусе владельцев дома и позволяет видеть в них представителей родоплеменной аристократии (Куза А.В., 1981. С. 11–13, 31–38). Легко заметить, что нарисованная картина вполне соответствует месту проживания “князя” племенного княжения (по А.А. Горскому). Именно ему могло принадлежать “аристократическое” жилище, топографически господствующее в застройке Горналя. В постройке присутствует ряд признаков реконструктивного характера. Так как печь была сооружена в материковом останце, а в юго-западном помещении количество столбов было явно недостаточным для каркасно-столбовой конструкции, стены дома, вероятнее всего, были срубными и поставлены с отступом от общего котлована, исключая юго-западную сторону, где был вход. Так как стратиграфические данные о том, насколько общий контур стен превышал котлован, отсутствуют, то размер отступа на основе имеющихся примеров можно условно определить в 0,5 м (Енукова О.Н., 2005а. С. 74–76) (рис. 52). Абсолютно необычна планировка дома: меньшее отапливаемое помещение и большее нежилое. С учетом отступа последнее было просторным (не менее 20 кв. м), а вдоль его стен (минимум двух) шли лавки. Невольно напрашивается предположение о том, что это был “зал”, где “князь” держал совет со своими приближенными.

Сразу же возникает два вопроса. Во-первых, какова была социальная опора “князя”? Во-вторых, был ли Горналь в Посемье единственным в своем роде?

Вопрос о социальной опоре племенной аристократии тесно связан с проблемой выявления у роменцев дружины. Археологически ее следы обычно фиксируются, за некоторыми исключениями, по данным погребальной обрядности. Но основная черта роменского похоронного ритуала – малоинвентарная кремация на стороне – не дает такой возможности. В связи с этим А.В. Григорьев высказал мысль о том, что в условиях равномерного распределения находок воинской принадлежности по памятникам разных типов вряд ли можно говорить о существовании у северян дружины, что явилось следствием специфики развития Северской земли под сенью Хазарии. Данную социальную нишу занял “широкий класс зажиточных северян”. На основании удельного веса крупных зернохранилищ, а также построек, содержащих серебро, предметы вооружения и конской упряжи, А.В. Григорьев полагает, что доля этого “зажиточного слоя населения” доходила до 20 %, а его представители составляли ополчение, защищавшее интересы Северской земли (Григорьев А.В., 2000. С. 104–106, 193–195).

user posted image

Рис.52. Большое Горнальское городище

Предложенная гипотеза, несомненно, отличается исследовательской перспективностью. Наблюдение А.В. Григорьева о постепенном увеличении количества малых и больших по объему зерновых ям при уменьшении количества средних на фоне повышения общих запасов зерна выглядит реальным доказательством неодинакового распределения прибавочного продукта и, как следствие, социальной дифференциации северянского общества. Между тем заметно большая часть кладов Северской земли сконцентрирована в пределах Посемья, что является чрезвычайно важным показателем. Выше уже были отмечены случаи, когда из общей массы общинников выделялись домохозяйства “всадника” и “купца”. Отметим, что набор украшений, связанных со спутницей или спутницами горнальского “князя”, и “купца” из Воробьевки совпадает: семилучевые височные кольца и браслеты с расширяющимися концами. Обломок аналогичного браслета, выполненного из бронзы, был найден в Тазово (рис. 38: 14). А.В. Григорьев, определяя основу хозяйства обитателей Тазовского поселения, во многом шел “от противного”: так как пригодной для хлебопашества земли рядом не было, то с учетом находок костей домашних животных, а также кусков шлаков и руды и был сделан вывод о соответствующей деятельности (Григорьев А.В., 2000. С. 188). Не оспаривая эту точку зрения, предложим еще один вариант трактовки имеющихся материалов. В Тазово была сделана еще одна редкая для роменцев и знаменательная находка – ременная бляшка (рис. 39: 14). Аналогичные украшения в Посемье известны только в двух кладах, что только подтверждает их значимость. Облик этих предметов из клада в Коренной Пустыни неизвестен. В Шпилевке несколько бляшек сохранилось (Корзухина Г.Ф., 1954. Табл. IX), однако поздняя дата клада предполагает, как будет видно ниже, что он относится уже к иному историческому периоду.

Геральдические поясные наборы характерны для дружинников просторов Евразии на протяжении всего I тысячелетия и в немалой степени определяют ранг их владельцев. У северян подобная традиция, судя по всему, не получила распространения. И если бляшка не относится к числу случайных находок, то она может являться свидетельством особого, отличного от рядового общинника, статуса “всадника” – хозяина Тазовского хутора. Косвенно это подтверждается, с одной стороны, относительным обилием находок на поселении, особенно заметным на фоне крайней “бедности” расположенного неподалеку (менее 10 км) хутора в Воробьевке 2-й, исследованного Э.А. Сымоновичем; с другой – импортным характером происхождения части находок: стеклянные бусы, шиферное пряслице, калачевидное кресало (рис. 35: 8; 44: 11, 12, 18). Интересно отметить, что калачевидные кресала с язычком нередко входят в погребальный инвентарь гнездовских курганов, в том числе они очень часто встречаются с деталями ременной гарнитуры или предметами вооружения, свидетельствующими о принадлежности их владельцев к дружинному сословию (Каменецкая Е.А., 1991. Рис 5. Прилож. II; Ширинский С.С., 1999. Рис. 16; 18; 22; 27; 32).

Как нам кажется, снимать вопрос о существовании дружины у роменцев пока еще рано. А.В. Григорьев полагает, что концентрация находок, подтверждающих присутствие воинов, отмечена только во 2-й половине VIII – начале IX вв. на Битицком городище и позднее не прослеживается. Но памятники семичей дают как раз иное решение вопроса, что показывает простой расчет встречаемости предметов вооружения на единицу исследованной площади. Близкий подход был апробирован А.Е. Леонтьевым на материалах летописной мери. Исследователь сравнил указанные параметры Сарского городища с аналогичными показателями синхронных поселений округи (Поповское городище), а также известных памятников древнерусской поры – Гнездово, Тимерево и Рюрикова городища. В итоге был сделан вывод об отчетливо отразившейся в археологическом материале военной функции племенного центра на Саре (Леонтьев А.Е., 1996. С. 188–189).

Применим данную методику к памятникам Посемья, внеся, однако, некоторые коррективы. Количественно на средневековых памятниках, как правило, преобладают наконечники стрел. Однако лук и стрелы активно использовались не только как предметы вооружения, но и как орудия охоты. Напомним, что в питании семичей заметную роль играло мясо диких животных. В этих условиях находки наконечников стрел в отдельных случаях могут “смазать” общую картину, поэтому дополнительно была выделена категория “другие предметы воинского снаряжения”. Собственно, на нее обращал внимание в своей работе и А.Е. Леонтьев. В конкретных условиях Посемья такое выделение, судя по всему, дает более объективную картину общей ситуации. При расчетах были использованы только материалы хорошо изученных городищ, на которых было раскопано не менее 600 кв. м, так как в противном случае результаты статистики могут быть существенно искажены. Это городища в Шуклинке, Горнале, Переверзево, Липино и на Рати (д. Городище) (АИА РАН. Р-1. №№ 902, 903, 927, 4916, 7362, 9928, 10019, 10628, 15214, 16527, 17081, 21974, 22779). Для сравнения также приводятся данные по Сарскому и Рюрикову городищам, Гнездовскому и Тимеревскому поселениям, содержащиеся в работе А.Е. Леонтьева (прилож. табл. 7).

Среди городищ Посемья меньше всего предметов вооружения отмечено на Ратском и Шуклинском (1 находка на более чем 200 кв. м). Заметно больше их встречено на остальных памятниках, причем на Горнальском, Переверзевском и Липинском городищах показатели очень близки: 1 находка на 54–68 кв. м. В то же время из числа последних явно выделяется Горналь, в напластованиях которого встречено несравнимое с другими городищами количество других предметов вооружения, представленных четырьмя топорами, наконечниками копья и сулицы (по 1 экз.), кистенем и двумя костяными накладками на луки. По этому показателю (1 находка на 167 кв. м) Горналь занимает место между племенным центром мери на Саре (1 находка на 100 кв. м) и Гнездовским поселением (1 находка на 200 кв. м), неординарная роль которого в жизни населения как Верхнего Поднепровья, так и всей Восточной Европы хорошо известна.

С известной долей осторожности можно, пользуясь методом исключения, в общих чертах описать вооружение горнальских “дружинников”. Судя по всему, лук относился к числу самого распространенного оружия у населения Посемья, которое можно рассматривать как самое обычное для общинников. Повышенное количество наконечников стрел, найденных в Переверзево и Липино, стоит, видимо, рассматривать как результат ориентации части обитателей на занятие охотой. Таким же образом можно расценивать и копья, наконечники которых по одному встречены на целом ряде посемьских городищ (Горналь, Переверзево, Люшинка, Кудеярова Гора). В то же время наверняка эти универсальные предметы использовались и “дружиной” Горналя, при этом необходимо подчеркнуть одну важную деталь. Сложный лук в IX–X вв. распространяется у славян Восточной Европы достаточно широко (Медведев А.Ф., 1966. С. 8. Прилож. 1), но его использование в Посемье достоверно фиксируется только в Горнале (костяные накладки). Несомненно, ведущим в составе вооружения предполагаемых горнальских дружинников был топор. Сулица и кистень, которые нигде, кроме Горналя, больше не отмечены, дополняли дружинный комплекс. В целом полученный облик “горнальских дружинников”, конечно же, схематичен. Тем не менее они имеют некоторые сходные черты с аланами, населявшими северо-западные провинции Хазарии. По А.В. Крыганову, основу аланского (до трех четвертей) войска составляла пехота, вооруженная топорами, луками и ножами. Конные воины практически не имели доспехов, а в комплекс их вооружения входили лук, сабля, нож, топор, кистень (Криганов А.В., 1993. С. 58–60). Напомним, что находки, связанные со снаряжением верхового коня, в Посемье достаточно редки, а оборонительные доспехи – просто неизвестны.

Таким образом, на первый из поставленных вопросов получен ответ: есть основания полагать, что в Горнале присутствовала группа жителей, которых по комплексу находок, предположительно можно соотнести с “дружиной”. Теперь остается попытаться определить, насколько “горнальская ситуация” уникальна для изучаемого региона. Однако прежде еще раз обратимся к некоторым общим характеристикам посемьских памятников.

Археологические реалии Посемья имеют заметные отличия от приведенных выше теоретических характеристик “племенных княжений”. Так, например, территориально Посемье, имеющее протяженность с севера на юг 165 км и с запада на восток 145 км, оказывается достаточно близким пределам племени по Б.А. Рыбакову. Однако в данном случае не учитывается такой важный социальнодемографический показатель, как плотность населения. Посемье, по сравнению с другими регионами роменского ареала, не имеет себе равных. По подсчетам О.В. Сухобокова, на территории Днепровского Левобережья насчитывается 133 городища последней четверти I тысячелетия (Сухобоков О.В., 1975. Табл. 1–5, 7). В Посемье зафиксировано 59 городищ, или немногим менее половины. Количество неукрепленных поселений в регионе существенно превышает количество укрепленных поселков. Таким образом, на долю остальных предполагаемых северянских племен приходится заметно меньшая часть всех известных роменских памятников.

Сравнение с другими славянскими объединениями только подчеркивает неординарность Посемья, хотя, конечно, нельзя забывать об определенной условности такого рода процедуры, являющейся главным образом следствием того, что говорить о полной синхронности памятников в рамках таких образований не представляется возможным. Тем не менее это справедливо и по отношению к Посемью, причем вероятная асинхронность не только не “смазывает”, а, скорее, подчеркивает результаты. М.П. Кучера картографировал все городища VIII–X вв., расположенные между Днепром и Саном, с целью соотнесения их концентраций с летописными “союзами племен” или “племенными княжениями” по его терминологии (Кучера М.П., 1999). Полученные исследователем результаты удобнее всего представить в виде таблицы (прилож., табл. 8). Данные, помещенные в последней графе (“размеры племенной территории”), М.П. Кучера приводит только для самых больших по площади образований. Выясняется, что по своим характеристикам Посемье не только сопоставимо с крупными племенными объединениями, но и превосходит большинство из них, что особенно отчетливо проявляется в количестве городищ. Стоит отметить, что М.П. Кучера выделяет у хорватов и тиверцев по две укрепленных области (Кучера М.П., 1999. С. 112. Рис. 1), что, вероятно, является материальным отражением социально-политических компонентов объединений.

Совокупность фактов приводит к мысли о том, что в Посемье сложилась некая более сложная структура, которая являлась промежуточной ступенью между “племенным княжением” и “союзом племенных княжений”. В связи с этим встает проблема идентификации конкретных археологических памятников с возможными племенными центрами. И Горнальский комплекс в данном случае может быть использован как эталон.

Горналь представляет собой пример племенного центра, постепенно приобретающего раннегородской облик, что важно для дальнейшего анализа Посемья как социума. Укрепленное поселение трактовалось А.В. Кузой как центр сравнительно небольшой округи. Но он и не мог быть единственным в Посемье поселением подобного рода хотя бы в силу своего географического положения (юго-западная окраина региона, значительное отдаление от основных зон концентрации населения), поэтому предположение о существовании других племенных центров выглядит достаточно логичным. Кроме того, уже сами “племенные” названия (“семичи”, “Посемье”) заставляют предположить, что первоначальным очагом рождавшейся властной организации были все-таки земли по Сейму, что, в свою очередь, предполагает существование здесь других племенных центров. Горналь позволяет выделить признаки, при наличии которых можно сделать попытку выявить эти центры. К сожалению, значительную их часть, например, имущественную и социальную дифференциацию, административно-финансовые функции, отчасти ремесленную деятельность можно использовать только после проведения на памятниках масштабных, с применением современной методики, исследований. На уровне сегодняшней источниковой базы приходится опираться в первую очередь на “социально-топографические” признаки.

Само Большое Горнальское городище по площади мало чем отличается от подавляющего большинства других посемьских городищ, площадь которых обычно не превышает 1 га, а чаще всего составляет 0,3–0,7 га. Однако наличие сопутствующего укрепленного селища, а также второго городища существенно меняет картину. Таким образом, значительная укрепленная площадь (в случае с Горналем – более 5 га) является важным признаком племенного центра. В свою очередь, это подразумевает заметную концентрацию населения. Кроме того, Горналь имеет ближайшую округу в виде скопления небольших “хуторов”. Наконец, Горнальский сгусток памятников входит в микрорегион из нескольких городищ с поселениями.

Приведенному списку признаков более всего соответствует древний Рыльск. Городище Гора Ивана Рыльского явно выделяется своими размерами (около 2 га). К нему примыкали два селища (Воскресенская гора, Торговая площадь) и курганный могильник. Рыльский комплекс расположен в зоне концентрации памятников, в которую помимо Горы Ивана Рыльского входит 7 городищ и значительное количество неукрепленных поселений. Последние, кстати сказать, в основном тяготеют к Рыльску и составляют его непосредственную округу. По своей мощности роменский слой Горы Ивана Рыльского, достигающий толщины около 2 м, не имеет аналогов. С ним соотносятся две жилых полуземлянки с глинобитными печами и несколько хозяйственных сооружений. Имеются следы ремесленной деятельности (тигель с остатками расплавленной бронзы, глиняная льячка, заготовка литейной формы) и дальних торговых связей (разнообразные импортные бусы) (Фролов М.В., 1994. С. 305—306). Напомним, что в основании культурного слоя присутствовали комплексы волынцевского культурно-хронологического горизонта, включая погребение хазарской девушки-воина, что указывает на явную неординарность памятника и в период, предшествующий появлению собственно роменских древностей.

На Сейме привлекает внимание и округа Курска. Именно здесь наблюдается наибольшая концентрация роменских памятников и кладов. Последнее указывает на то, что микрорегион явно был ведущим в социально-экономическом отношении, поэтому поиски здесь племенного центра вполне правомерны. На большинстве городищ микрорегиона проводились исследования, однако полного соответствия выделенным признакам нигде не отмечено. Определенное сходство наблюдается между эталонным Горнальским и Ратским городищами. Их роднит близкая конструкция оборонительных сооружений. В обоих случаях центральные части площадок почти не имеют слоя, что является следствием их поздней застройки. При изучении материалов аэрофотосъемки, как и в Горнале, на селище, примыкающем к Ратскому городищу, были обнаружены остатки фортификационных сооружений, охватывающих значительный его участок. Однако Ратский комплекс не имеет разветвленной округи (карта), а среди находок отсутствуют украшения или объекты, которые можно было бы связывать с выделившейся племенной элитой, что только подчеркивается малым количеством предметов вооружения.

Гораздо большие перспективы в качестве претендента на роль племенного центра имеет Переверзевское городище 2, к которому примыкает сгусток поселений. Здесь отмечены “аристократические” признаки (двухкамерная постройка, среди находок – заметное количество украшений), что позволило интерпретировать его А.А. Узянову как “резиденцию племенной верхушки” (Узянов А.А., 1981; 1982а; 1984). Факт присутствия в древнем Переверзево каких- то представителей племенной знати выглядит вполне обоснованным и является важным свидетельством расслоения семичей. Однако значительная часть остальных признаков племенного центра отсутствует. Так, площадь городища невелика, селище, примыкающее к нему, представляет собой небольшое поселение, каких немало присутствует в округе, поэтому говорить о заметной в пределах самого комплекса концентрации населения нельзя. Не отмечены и другие признаки, свойственные Горналю. Окончательное решение вопроса о статусе Переверзево можно решить только после полной публикации материалов. Пока же его отождествление с племенным центром выглядит маловероятным.

Достаточно рядовые находки обнаружены на Шуклинском городище, которое к тому же имеет небольшую площадь (р. Тускарь) (Никольская Т.Н., 1958). Большое количество поселений примыкает к Липинскому городищу, однако, как показали раскопки П.И. Засурцева (Засурцев П.И., Лисицына Н.К., 1968), продолженные в последние годы О.Н. Енуковой, отсутствует (или было чрезвычайно невелико по размерам) сопутствующее селище. Несмотря на впервые зафиксированное в условиях Посемья массовое двухэтажное строительство, находки не подтверждают, что в Липино жили представители аристократии. Остальные городища (Маслово, Гнездилово) довольно заурядны.

В итоге практически единственным претендентом на роль племенного центра остается Курск. В литературе высказывались мнения, в том числе и автором, о рядовом характере памятника в IX–X вв., однако накопленные материалы позволяют уточнить имеющуюся картину. Археологические комментарии к “посемьскому” периоду существования Курска ограничены в силу того, что исторический центр города очень плотно застроен. Тем не менее существование здесь роменского поселения сомнений не вызывает. Об этом свидетельствуют находки керамики, известные по многолетним сборам подъемного материала Ю.А. Липкингом (Александров– Липкинг Ю.А., 1971. С. 101).

В 1988 г. в ходе ремонтных работ на ул. Луначарского были обнаружены остатки роменской постройки X в. (Енуков В.В., Тихомиров Н.А., 1990. С. 32, 33). С этой находки, по сути, началось планомерное археологическое изучение древнего Курска. Появилась надежда на то, что древние напластования современная застройка уничтожила не полностью. Развернувшиеся в дальнейшем исследования дали возможность предложить первую реконструкцию исторической топографии древнерусского города (Енуков В.В., 1998б). Дальнейшие исследования подтвердили ее, в ряде аспектов уточнив. В частности, выяснилось, что объекты, в заполнении которых присутствует лепная роменская керамика, встречаются вплоть до линии укреплений городища XII–XIII вв. – детинца города. Однако отмеченная выше граница “отсекает” от мыса при слиянии Тускаря и Кура слишком большой участок (более 8 га), что вряд ли возможно увязать с собственно роменским городищем, укрепления которого должны были располагаться южнее. К сожалению, эта часть исторического центра города, занятая ныне ОАО “Электроаппарат”, отличается особенно плотной застройкой. Попытки проведения здесь исследований пока не увенчались успехом: разведочные шурфы, разбитые буквально на “лоскутках” свободной территории, “упирались” в старые, нигде не отмеченные коммуникации.

Восстановить, хотя бы приблизительно, пределы роменского городища возможно только на основании данных поздних источников. В описании 1652 г. указывается, что “посередь острога”, между Знаменским собором и Воскресенской церковью, проходила “старая городовая осыпь” (Габель В.Ф., Гулин И.Н., 1951. С. 10). Отметим, что именно для роменских городищ очень характерно наличие с напольной стороны высокого, иногда в 6–7 м, вала при его отсутствии или незначительных размерах по другим сторонам площадки. В древнерусское время укрепления в виде городней или клетей, заполненных грунтом, располагались поверх остатков валов.

Площадь городища получается весьма значительной (около 3 га), но уже вполне соотносимой с памятниками роменского типа (рис. 53). В непосредственной близости от него поселения не известны, что, однако, вполне понятно, так как их выявление в условиях города крайне затруднено. Масштабы Курска роменского времени, высокая плотность населения его округи, концентрация монетных кладов и отсутствие других “претендентов” позволяют предположить, что он представлял собой племенной центр.

Слабая изученность других микрорегионов Посемья затрудняет дальнейшие поиски. В условиях заметной удаленности от Курска и Рыльска и отмеченного большого количества городищ вероятно существование племенного центра на Свапе, где явно выделяется своими масштабами (площадь около 2 га) городище у д. Старый Город (ныне – пригород Дмитриева-Льговского). В размещении предполагаемых племенных центров, помимо указанных, имеются и другие особенности, которые, возможно, отражают какие-то, пока неизвестные нам, закономерности. Во-первых, все они расположены вдоль порубежья Посемья и как бы оконтуривают его, хотя при этом непосредственно на линию границы не выходят, оставаясь несколько в глубине. Во-вторых, расстояния от Курска до Горналя, Рыльска и Старого Города оказываются практически равными: около 100 км.

Итак, совокупность всех имеющихся фактов позволяет предположить, что в Посемье сложилась особая племенная структура, которая не вписывается в рассматриваемую ранее двухступенчатую систему. Напрашивается вывод о том, что в социальной организации Северской земли существовало три ступени, а для определения в ней места Посемья было предложено понятие “сложное племенное княжение” (Енуков В.В., 1997; 2002). Несомненно, на X в. приходится расцвет Посемья. Все исследованные городища имеют напластования X в., что указывает на окончательное сложение как специфической системы расселения, так и единой системы обороны региона. Впервые мысль о существовании именно системы крепостей высказал Ю.А. Липкинг (Липкинг Ю.А., 1969). В противном случае (скажем, “стихийное” расселение) объяснить стремление семичей к определенному пространственному стандарту в размещении городищ будет очень сложно. Первая такая линия обороны проходила по Пслу, вторая, наиболее мощная как по количеству городищ, так и по протяженности, – по Сейму. В восточной части она была усилена двумя городищами на правом притоке Сейма – Рати – у дд. Городище (Ратский археологический комплекс) и Титово, которые с востока прикрывали подход к наиболее густонаселенному району Посемья – Потускарью. Третью линию обороны образовывала цепочка городищ по Свапе.

user posted image

Рис.53. Курское городище

К X в. относится усложнение домостроительных приемов (двухэтажные жилища). Посемье превращается в крупный перевалочный пункт, через который восточное серебро поступает на территорию Руси (Киев и Чернигов). Около середины X в. становится заметным импорт круговой керамики и шиферных пряслиц из Среднего Поднепровья. Судя по Курскому кладу 940 г. и с учетом “неревской” поправки, с 950-х гг. в Посемье появляется резана, пока еще общерусской системы. С 960-х гг. распространяется новая денежно- весовая система, ориентированная на резану с весом 1,02 г, а также связанная с ней система счета. Видимо, примерно этим временем, т.е. 950–960-ми гг., и следует датировать сложение специфической социально-политической организации семичей.

До последнего времени предложенная аргументация, касающаяся сущности понятий “Посемье” и “семечи”, возражений не вызывала, хотя исследования в этом направлении проводились не только нами. В частности, с середины 1990-х гг. много внимания истории изучения курских древностей и собственно реконструкции исторических процессов, проходивших на территории Курского края в древнерусское время, уделялось С.П. Щавелёвым, свидетельство чему – обширный список его работ (Щавелёв С.П., 2002а. С. 34–40). В 2002 г., одновременно с обобщающей статьей “Посемье и семичи (по данным письменных, археологических и нумизматических источников)” (Енуков В.В., 2002), была опубликована обширная работа С.П. Щавелева “Общее и особенное при освоении Русью Курского Посеймья” (Щавелев С.П., 2002б). Ее основу составляет совместная с Ю.Ю. Моргуновым статья о “северных конфедератах”, которая уже подробно проанализирована. В данном случае С.П. Щавелев расширяет как круг аргументов, так и хронологические рамки, при этом присутствует весьма вольное обращение с источниками. Так, Ратское и Титовское городища неожиданно рассматриваются в качестве “очень крупных [?] поселений роменцев протогородского [???] типа” (С. 27), в “градах” ближайшей округи Курска “…(ныне городища Переверзевское, Шуклинское, Масловское, Липинское, Титово, Ратское) имеются и общедоступные церкви; розничные и малооптовые рынки; работающие на заказ мастерские кузнецов и ремесленников” (С. 26). Четыре городища из числа упомянутых хорошо исследованы, однако материалов для подобного рода выводов не обнаружено. Какая-либо аргументация представленной красочной картины в работе отсутствует.

Впрочем, там, где автор подкрепляет свои выводы ссылками или примечаниями, нередко имеются серьезные неточности. Как и ранее, стараясь утвердить заметную роль “севера” в развитии региона, С. П. Щавелев, благодаря О.Н. Енукову за возможность ознакомиться с неопубликованными материалами почему-то Липинского селища, сообщает, что на Липинском городище в постройках конца IX–X вв. встречены “нетипичные” печи каменки, которые, конечно же, отличают “синхронные поселения псковско-новгородского региона” (С. 20). Даже самое поверхностное знакомство с публикациями и полевыми отчетами П.И. Засурцева и О.Н. Енуковой показывает, что все отопительные сооружения липинских домов были глинобитными. Зарождение северной денежно-весовой системы отнесено, со ссылкой на В.Л. Янина, к середине IX в., опять-таки, явно в угоду мысли о ранней связи “Севера” с Посемьем (С. 18). В хрестоматийной монографии уважаемого ученого, неоднократно упоминаемой в настоящей работе, речь, однако, идет о середине X в. Со ссылкой на мою книгу, посвященную формированию смоленско-полоцких кривичей, утверждается, что “еще в VIII – IX вв. славянский компонент культуры смоленских длинных курганов оказался занесен в Верхнее Поднепровье волной вроде бы северянского расселения” (С.27). В упомянутой работе говорится о середине VIII в. (Енуков В.В., 1990. С. 126–128). Такая “неточность” также вполне понятна: ранняя дата не очень подходит для построений автора.

Список подобно рода можно заметно расширить. Однако для нашей темы важнее другое. С.П. Щавелев сначала с оговорками, а затем уже и без них, хотя и с обязательным употреблением кавычек, соотносит “Посеймье” [везде именно такое написание. – В.Е.], “семичей” или “посейминцев” с роменскими древностями. Со временем княгини Ольги, по его мнению, “…связано окончательное оформление у восточной части северян собственного “племенного княжения” и самого понятия “Посеймье” как этнотерриториального, социополитического определения”. Именно в середине, или третьей четверти X в., становится “… заметен экономический сепаратизм северянских “семичей”. Исследователь затрудняется определить “тип северянской государственности”, хотя “роменские городища [Посемья. – В.Е.], каждое из которых окружено одним-двумя десятками селищ… обнаруживают археологические признаки микро-полугосудартсв типа вождеств” (С. 22–24). Последнее утверждение абсолютно непонятно, так как неизвестно, какие конкретно признаки имеются в виду. Тем не менее С.П. Щавелев признает особое социально-политическое образование семичей в виде “племенного княжения”, хотя и несколько необычно трактует МКЗП. Судя по тому, что исследователь касается Гочевского археологического комплекса, в пределы Посемья им включается и верхний Псел.

Очередная публикация С.П. Щавелева демонстрирует коренную трансформацию предшествующих построений. В 2004 г. вышла статья “Град Римов” в “Посеймье” (два этюда к исторической географии Курского края)”, первая часть которой носит название “Летописное Посеймье: пространственно-временные очертания”. В заключении ее содержится следующий вывод: “В.В. Енуков… ставит данный термин [“Посемье”. – В.Е.] в ряд, намеченный Г. Ловмяньским, Б.А. Рыбаковым и некоторыми другими исследователями, которые усматривали в летописных терминах “полочане”, “пищанцы”, “семцы” и т.п. так называемые “малые племена” – подразделения больших восточнославянских “племен”, союзов “догосударственного периода”. Подобная архаизация рассматриваемого термина неубедительна. Он явно носит территориальный, а не собственно “племенной”, не патронимный характер”. По мнению исследователя, “рассматриваемое определение” приходит на смену названиям “племенных союзов”: “Вместо последней партии перемолотых Рюриковичами северян появляются “(по) сейминцы” – новая историческая общность, которая вскоре структурируется по своим городским центрам с их земляческими общинами (куряне, путивльцы, рыляне) и княжескими столами”{1} (Щавелёв С.П., 2004. С. 61–67).

В данном случае нам пришлось прибегнуть к обширному цитированию, дабы точнее донести мысль автора работы, которая имеет ряд противоречивых положений и делает невозможным без предварительного анализа оценить степень объективности критики. Однако первоначально необходимо остановиться на правописании самого термина “Посемье”. С.П. Щавелёв считает, что такое написание связано с особенностями древнего языка, “а вовсе не с какими-то социально-историческими причинами”, “поэтому странно выглядит выражение Посемье, да еще без кавычек, в публикациях некоторых современных авторов”. В связи с этим предлагается использовать термин “Посеймье” (по современному названию реки Сейм) (Щавелёв 2004. С. 63. Прим.).

Общеизвестно, что до XVII вв. в источниках фигурирует исключительно “Семь” и название “Сейм” распространяется позднее. “Посеймье” как понятие было порождено уже в новейшее время физической географией (Мильков Ф.Н., 1983) и к исторической географии отношения не имеет. Собственно, и сам С.П. Щавелев использует данный термин как результат “социально-исторических причин”, от которых старается дистанцироваться: “семцы”, по его работе, являются “новой исторической общностью”, которая сложилась в специфических конкретно-исторических условиях. Использование “Посемья” (причем обычно без кавычек) не является прихотью “отдельных современных авторов”, а имеет характер устоявшегося выражения с более чем 200-летней историей начиная с классических трудов В.Н. Татищева, что закреплено в словарях А.Ф. Щекатова (Щекатов А.Ф., 1804. Стб. 1270), Н.П. Барсова (Барсов Н.П., 1865. С. 167), И.И. Срезневского (Срезневский И.И., 1989. Стб. 1233). Еще менее удачным лингвистическим “новоделом” являются “(по) сейминцы”. В дальнейшем нами будет использоваться устоявшееся и общепринятое в специальной литературе “Посемье”.

Сложнее всего по тексту работы определить заявленные в подзаголовке “пространственные очертания”. Первоначально С.П. Щавелёв включает Посемье в ряд “летописных обозначений местностей по протокам”, таких как Подесенье, Побожье, Поросье и Посулье, из чего можно сделать вывод о том, что речь идет о традиционном понимании “земли по Семи”. Это призвана подтвердить и стоящая рядом ссылка на известие 1127 г., когда в ходе очередной княжеской усобицы “были Ярополковы посадники по всему Сейму [выделено С.П. Щавелевым. – Е.В.] и Мстиславича Изяслава посадил [Ярополк] в Курске” (Щавелев С.П., 2004. С. 62). В данном случае сохраняется написание С.П. Щавелева. Естественно, в летописях никакого “Сейма” нет.

Однако приведенный факт можно интерпретировать иначе. В источниках, за редким исключением, владения князей обозначались по городу, что было абсолютно логичным в условиях системы “городовых волостей”. Как раз классическим примером тому является Курск: в статье 1139 г. между самим городом и “Курским княжением” ставится знак равенства (ПСРЛ. Т.1. С. 307). Княжение состояло из административно-политического центра и зависимой от него территории – Посемья, а прямые указания на это (статьи 1146, 1149 гг.) (ПСРЛ. Т.2. Стб. 332, 384) относятся к числу упомянутых немногочисленных случаев, когда летописец специально уточняет конкретные пределы владений. Получить в княжение только город, который составлял неразрывное единство с обширной сельской округой-волостью (Большаков О. Г., Якобсон В. А., 1983; Куза А.В., 1984; Толочко П.П., 1989. С. 79–89), означило бы подорвать основы его экономического развития и материального благополучия Изяслава.

Наделение волостью сопровождалось организацией новым князем своего административного аппарата, в частности, рассылкой по территории владений своих посадников, чему имеются примеры и в истории Курска (ПСРЛ. Т.2. Стб. 356). Из трактовки С.П. Щавел ёвым статьи 1127 г. следует, что Изяслав получил либо только один волостной центр – Курск, но без волости, либо город вместе с землями “по всей Семи”, т.е. по всему течению Сейма, но при этом Ярополк разместил там своих посадников. Вероятнее все-таки полагать, что Изяслав был наделен Курском с волостью, однако ее территория была меньше, нежели весь бассейн Сейма, а посадники Ярополка были размещены по городам, расположенным за ее пределами, что уже имеет логическое объяснение. Так, например, в Вырьской волости, которая фигурирует в анализируемой статье, княжеский стол отсутствовал, поэтому посылка сюда представителей княжеской администрации непосредственно из Переяславля обретает смысл. Для летописца же (кстати сказать, не упоминавшего здесь Посемья) определение “всей Семи” было важно для объяснения причин, по которым половцы не смогли оказать реальной помощи занявшему Чернигов Всеволоду Ольговичу. И тот факт, что наделение князя волостью не превратилось в фикцию, косвенно подтверждается той же статьей 1127 г., в которой чуть позднее сообщается об участии в военном походе “Изяслава из Курьска со своим полком” (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 298).

В дальнейшем исследователь приводит несколько точек зрения разных авторов на решение проблемы пределов Посемья, подробнее останавливаясь на двух из них. По Д.Я. Самоквасову, территориально Посемье соответствует Курскому, Льговскому и Рыльскому уездам, т.е. охватывает курский отрезок Сейма{2}. Г.И. Булгаков включал в состав региона, по сути, то же курское течение Сейма, однако добавлял к нему Посвапье{3} и “курский участок” Верхнего Попселья{4}. Сравнивая “историко-археологические” построения Д.Я. Самоквасова с версией “физико-географического характера” Г.И. Булгакова [определения С.П. Щавелева. – В.Е.], исследователь приходит к странному выводу: “Впрочем, нетрудно увидеть достаточно ясное соответствие намеченных этим автором районов с выделенными Д.Я. Самоквасовым скоплениями городищ, они же “волости” северян” (Щавелев С.П., 2004. С. 65). Такого “соответствия” нет и быть не может, так как площадь “Курского края”, по Г.И. Булгакову, как минимум на три четверти превышает определение региона по Д.Я. Самоквасову. Кроме того, в данном случае явно нарушается провозглашенный “географический”, “территориальный” подход, так как в Посемье уже входит не все течение Сейма, а только его курская часть, да еще прибавляется верхний Псел, который никакого отношения к “поречью Сейма” не имеет.

Из сказанного может сложиться впечатление, что Посемье становится близким к пределам, установленным А.К. Зайцевым, хрестоматийная работа которого С.П. Щавелевым вообще не упоминается. Однако автор, кроме отмеченного “соответствия”, не обозначает своего отношения к перечисленным позициям. Из контекстных упоминаний, правда не имеющих специальных обоснований, можно только почерпнуть некоторые детали уточняющего характера. Так, указывается, что “выревцы” были соседями “семцев” (Щавелёв С.П., 2004. С. 64), из чего следует, что Вырьская волость не входила в Посемье. В то же время Путивль отнесен к Посемью, так как “путивльцы”, наряду с другими “земляческими общинами” городских центров, “структурируются” на основе “(по) сейминцев” (Щавелёв С.П., 2004. С. 67). Однако Путивль с округой составлял отдельную волость, которая не входила в территорию Посемья, на что прямо указывают события 1146 г. (Зайцев А.К., 1975. С. 91). Верхний Псел без особых обсуждений вводится в состав Посемья, что следует из самого названия статьи и заголовка второго “этюда”. По ходу изложения последнего сначала сообщается о том, что этот район “довольно близок к непосредственно Посеймью”, однако уже двумя абзацами ниже это превращается в утверждение: “летописная область Посеймье (куда, как известно, входил и район Верхнего Псла)…” (Щавелёв С.П., 2004. С. 70–71).

Подведем итоги. По С.П. Щавелёву, Посемье включает в себя курское и путивльское течение Сейма без левого притока Вира, а также верхний Псел. Похоже, сюда можно присоединить и Свапу (отмеченное выше “соответствие”), однако наверняка это утверждать нельзя. В результате имеется нарушение декларированного “географического”, “территориального” подхода в определении ареала “новой исторической общности”. Во-первых, небольшая речка Вир, представляющая собой неотъемлемую часть географического понятия “Посеймье”, с расположенным на ней всего в 15 км от Сейма древнерусским Вырем, из территории Посемья изъята. Вовторых, северная граница Вырьской волости проходила непосредственно по Сейму (Моргунов Ю.Ю., 1998. Рис. 18). Таким образом, путивльский участок Сейма получается отрезанным от среднего и верхнего течения реки. В-третьих, расположенный за 55-60-километровым степным водоразделом верхний Псел географически никак не может быть отнесен к территории “по всему Сейму”.

Рассмотрим хронологию и содержание термина. Первоначально автор утверждает: “Как видно, в лице “Посеймья” перед нами устойчивое по крайней мере с XII в. и в XIII в. административнотерриториальное подразделение Руси” (Щавелёв С.П., 2004. С. 62). Территориально-географические несоответствия уже рассматривались. Стоит только добавить, что источники позднее 1185 г. Посемье не упоминают, и это является одним из признаков отмирания архаичного понятия. Кроме того, Посемье в XII в. используется как указатель конкретной территории Курского княжения и ни разу – в качестве синонима волости-“власти” (Енуков В.В., 2002. С. 4–5).

Далее исследователь удревняет “соответствующее название по крайней мере в XI в.”, что “позволяет анализ этимологически связанных с этим географическим понятием выражений “Поучения” Владимира Мономаха (Щавелёв С.П., 2004. С. 62). Речь идет о “семечах” и “семце”. Автор приходит к выводу, что “есть определенные основания считать выражения “семцы”, “семец” определением жителей Посеймья как особого географического и этнополитического региона, выделяемого по крайней мере в XI в. наряду с прочими территориальными подразделениями славянского Левобережья” (Щавелев С.П., 2004. С. 64). При подведении итогов “этюда” говорится, что “термин “семцы” отражает завершение процесса русификации соответствующего угла государства Рюриковичей на рубеже XI–XII вв.” (Щавелёв С.П., 2004. С. 67). При этом не объясняется, почему, по мнению автора, понятие “территории Посемья” живет и в XIII в., а понятие “жителей территории Посемья” исчезает на 100-150 лет раньше. И в связи с чем “русификация “семцев” заканчивается не раньше или позже, а именно на рубеже XI–XII вв.?

Но вернемся к хронологии понятия “семечи–семцы”. Неожиданно автор объявляет, что “как бы то ни было с микротопографией [в данном случае, С.П. Щавелев, судя по всему, имеет в виду не до конца решенный для него вопрос о границах территории Посемья. – В.Е.], и по археологическим, и по письменным источникам явственно ощущается историческая устойчивость данной поселенческой структуры. Она пережила и хазарское обложение данью, и соседство с разными народами близлежащих степей, и огнедышащее завоевание Киевом…” (Щавелев С.П., 2004. С. 65). Этот пассаж заставляет предположить, что возникновение Посемья исследователь, несмотря на предыдущие заявления, все-таки относит ко времени до прихода киевских дружин, что не стыкуется с ранее высказанными положениями. Или речь, неизвестно в какой связи, идет именно о “поселенческой структуре”? Но данное утверждение входит в прямое противоречие с источниками. Для выяснения этого достаточно обратиться к квалифицированно составленному своду археологических памятников Курской области, опубликованном в серии “Археологическая карта России” (АКР. 1998; АКР. 2000). В древнерусское время множество “хуторов” прекращает свое существование, что особенно хорошо видно на примере запустения наиболее плотно заселенного в роменское время микрорегиона Посемья – бассейна Тускаря (Узянов А.А., 1985. С. 81). На целом ряде роменских городищ жизнь или навсегда останавливается (Большое Горнальское, Шуклинка, Переверзево, Лысая гора, Кудеярова гора, Жадино и т.д.), или возрождается, как показывают материалы хорошо изученных памятников, не ранее конца XI – начала XII вв. (Ратское, Липино, Люшинка, Капыстичи). Заметная часть жителей теперь концентрируется на крупных неукрепленных поселениях, которые нередко примыкают к разрушенным городищам. Классический пример тому – масштабно исследованное Липинское поселение на Сейме (Енуков В.В., Енукова О.Н., 1994; 1999). Эти сюжеты ниже будут рассмотрены подробнее.

С.П. Щавелёв, объявляя полученные до него результаты “неубедительными”, практически обошел стороной выдвинутую ранее аргументацию, в том числе и свою, сконцентрировав основное внимание на новых собственных построениях. Конкретные возражения, сформулированные в финале первого “этюда”, отличаются предельной лаконичностью и сводятся к следующему. Во-первых, термин “явно носит территориальный, а не собственно “племенной”, не патронимный характер”. Во-вторых, “если все жители по р. Семи (а именно так обычно расшифровываются летописные “семцы”) – это “малое племя” летописных северян, то на его территории придется выделять более мелкие, так сказать “микроплемена” (отдельные скопления памятников роменской культуры)”. В-третьих, “проток Сейма занимал большую часть всего ареала расселения роменцев”, “так что для остальных северянских “племен” Посеймье оставляет немного”. В-четвертых, “применение к восточным славянам рубежа I и II тыс. “племенной” терминологии вообще устарело” (Щавелев С.П., 2004. С. 66).

Разберем высказанные замечания, несколько изменив порядок их “поступления”. Несмотря на историко-географический характер работы, собственно географические определения С.П. Щавелёва вызывают недоумение, особенно при использовании им абсолютных параметров. На “соответствии” существенно различающихся по площади регионов мы уже останавливались. Из работы следует, что “от истока Сулы до Гочева около двадцати верст” (почему именно верст?) (Щавёлев С.П., 2004. С. 70), хотя реально это расстояние составляет не менее 110 км. Примерно так же обстоит дело и с определением ареала северян-роменцев. Действительно, часть территории Северской земли рано, вероятно в конце IX в., отходит к Руси, и ее в X в. можно не учитывать. Но речь идет только о Черниговском Подесенье. Подесенье в пределах современных Сумской и Брянской областей, а также земли Посулья, среднего Псла, большей части Ворсклы и верховьев Северского Донца многократно превышают Посемье в границах, предложенных нами. Так что размещаться остальным “племенам” было где.

“Племенные” названия славян далеко не всегда носят патронимный характер, что, судя по тексту, признает и сам С.П. Щавелёв, однако затем при формулировке возражений “забывает”. При наличии патронимов типа “кривичи”, “радимичи”, “вятичи” хорошо известны славянские группировки, названия которых лингвисты возводят к ландшафтным особенностям (“поляне”, “дреговичи”), а также гидронимам (“бужане”, “полочане”, “мораване”, “гаволяне”), так что “семечи”, “семцы” не представляют собой исключения.

При определении характера социально-политической организации семичей нами было введено понятие “сложное племенное княжение”, а не “малое племя”, как утверждает С.П. Щавелёв. Северяне относятся к числу крупнейших объединений славян на территории Восточной Европы, что следует из данных археологии. Поиски же более мелких структурных элементов вполне закономерны, и пути решения этой проблемы намечены (Енуков В.В., 2002. С. 36–39). Интересно, что и сам С.П. Щавелёв признает наличие мелких структурных образований, так как соотносит выделенные Д.Я. Самоквасовым в Посемье скопления славянских городищ с “волостями” земли северян (Щавелёв С.П., 2004. С. 65), однако позднее в очередной раз “забывает” об этом.

Самого пристального внимания заслуживает замечание о том, что “племенная” терминология устарела. Действительно, А.А. Горский, построения которого в значительной степени нами использовались при анализе феномена “Посемье”, в последних публикациях отказался от понятия “племя”, заменив его на выражение византийских источников “славиния”. Главная причина – племена представляют собой общности, члены которых объединены кровнородственными связями. Эти общности распадаются еще в ходе расселения в VI–VII вв. В остальном же предложенная двухступенчатая схема сохранила свою основу (Горский А.А., 2001).

Термины “славянские”, “восточнославянские племена” относятся к числу чрезвычайно широко распространенных в историографии. Одно перечисление работ, в том числе и недавних, где они “присутствуют” только в названиях книг или их глав, может занять не одну страницу (см.: Третьяков П.Н., 1953; Мавродин В.В., 1971; Седов В.В., 1982; Брайчевский М.Ю., 1983; Мельникова Е.А., 1993; Шинаков Е.А., 2000), поэтому просто “явочным” порядком этот термин из научного обихода исключить непросто.

Какое содержание вкладывается в дефиницию “племя”? Эта тема активно разрабатывается в современной науке. И весьма распространенным является понятие, обоснованное К. Обергом и развитое Э. Сервисом, которое имеет многочисленных последователей. Племя на стадиях, непосредственно предшествующих возникновению государственности или цивилизации, в этих построениях занимает абсолютно законное место, являясь одной из форм социально-политических организаций. И одним из критериев племени является “сверхобщинность”, т.е. племя должно охватывать более одной общины, в противном случае это будет не племя, а одна из разновидностей общинной организации. При этом могут существовать и надплеменные политические структуры, которые, однако, еще достаточно слабы. “Вождь” в данной ситуации играет роль “советника”, просто влиятельного человека (Коротаев А.В., 2000. С. 271). В свою очередь, соседский, территориальный, характер славянской общины в IX–X вв. вряд ли требует дополнительных аргументов.

По Э. Сервису, вождество, являясь следующей стадией в развитии социально-политической организации общества, от племени отличается тем, что, “…позиция вождя становится постоянной должностью в структуре общества, социальное неравенство становится характеристикой всего общества”, должность вождя передается по наследству, при этом он “создает своего рода “аристократию”, а также получает возможность и “способность планировать, организовывать и использовать общественный труд” (Цит. по: Коротаев А.В., 2000. С. 272). Р. Карнейро, детализируя взгляды Э. Сервиса, выделяет в вождествах три последовательные стадии, причем в высшей (“консолидированное вождество”) имеются элементы “государственности” (Карнейро Р., 2000. С. 90–93).

В последнее время проблема образования Древнерусского государства целенаправленно разрабатывались Е.А. Шинаковым, результатом чего стала монография обобщающего характера. Исследователь использует понятия “простые и сложные вождества”, “вождества- княжения”, ставя в ряде случаев между последними и “славиниями” знак равенства. Не отказывается он и от термина “племя”. По его мнению, переходный период от этапа отдельных славянских вождеств до начальной фазы раннего государства Русь завершается кризисом 941–945 гг. В это время на Левобережье Днепра фиксируются изменения, что проявляется в перестройке и укреплении некоторых роменских городищ, в которых формируется богатая и самобытная культура, возникновение самостоятельной денежно- весовой системы. Как предполагает автор, это может свидетельствовать о зарождении на хазаро-русском пограничье некой третьей суверенной государственности. Археологически эта территория совпадает с роменской и боршевской культурой, с точки зрения этноопределений “Повести временных лет” – с землями северян, вятичей и радимичей. В пределах этого образования существовали “центры малых племенных княжеств”, а также целый ряд “предгородских центров”, среди которых особо выделен Горналь (Шинаков Е.А., 2002. С. 151, 157, 189–190).

Гипотеза о северянско-радимичско-вятичском “протогосударстве” подразумевает многокомпонентность составляющих его образований. Отметим, что племена, вождества разных стадий и раннегосударственные структуры могут существовать одновременно. Отсутствие “очевидной столицы” приводит Е.А. Шинакова к выводу, что в основе объединения был сформировавшийся “потестарно- политический организм конфедеративного типа” (Шинаков Е.А., 2002. С. 128). В то же время предположительно входящие в него “вятичский” и “донской” (боршевский) компоненты, несомненно, имеют общие с северянами черты в материальной культуре, но наблюдаются и отличия. У них хорошо выделяются “собственные” территории с обширными “нейтральными зонами” по границам, что, возможно, свидетельствует о существовании независимых потестарных организаций. Кроме того, не исключено, что единственные претенденты в этих регионах на звание “племенных – предгородских центров” (у вятичей – Супруты, у донских славян – Титчиха) уже в 60-е гг. X вв. были разгромлены Святославом (Григорьев А.В., 2000. С. 201–212).

Указанные Е.А. Шинаковым новации в значительной степени, как в качественном, так и в количественном отношениях, относятся к северянам, а ареал дирхема, обрезанного под весовую норму в 1,02 г, связан с еще более ограниченным регионом – Посемьем. В этой ситуации как исследовательским инструментом пока, на наш взгляд, предпочтительнее пользоваться понятием “Северская земля”, которое более всего по своим признакам соответствует “вождеству”. Очевидно, что речь идет о его развитой стадии (“раннегородские образования”, “племенные центры”, выделение социальной верхушки, дифференциация общества, денежно-весовая система, значительная концентрация населения), но следует признать, что точнее ее характер определить сложно. И возможно, это определяется не только субъективными, но и объективными причинами. Считая утверждение Е.А. Шинакова о “конфедеративности” совершенно справедливым, мы полагаем, что многообразие использованных им социально-политических дефиниций вполне закономерно. В составе северян в силу неравномерности развития могли войти коллективы, стоящие на разных стадиях развития, в том числе и племенной. Существование этого образования исчислялось всего несколькими десятилетиями, что никак не способствовало завершению протекавших процессов.

Одним из таких конфедератов являлся социум семичей. Сложность определения его места в общей иерархии как раз и определяется тем, что прямых аналогий феномену Посемья в материалах Восточной Европы нет, что, повторимся, особенно отчетливо проявилось в сформировавшемся в середине X в. “едином экономическом пространстве”. Социум имеет несомненные признаки развитой стадии вождества, но пока нет оснований выводить семичей “за рамки” северянского этнополитического сообщества. Не исключено, что в Посемье “протогосударственные” тенденции получили толчок в своем развитии под давлением Руси, теснившей северян. Что касается детализации сущности всех ингредиентов северянского объединения, как, впрочем, и других этнополитических группировок славян Восточной Европы “докиевской” эпохи, то такая возможность появится только в ходе дальнейшего роста источниковой базы с последующим выделением серий явлений, что и должно послужить основой уточненных построений методологического характера. И один из шагов в этом направлении – изучение феномена Посемья.

1. Здесь и в дальнейшем при цитировании сохраняется не только стиль, но и пунктуация.

2. Максимальная протяженность с городищами на Тускаре — 240 км.

3. Свапа — самый крупный правый приток Сейма протяженностью более 130 км, с учетом расположенных на нем городищ — около 110 км.

4. Курский отрезок Псла составляет около 100 км, с учетом городищ — 70 км.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

3.5. Посемье и Русь Рюриковичей

Конец IX в. в жизни северян был ознаменован появлением противника значительно более грозного, нежели пережившая “смуту” после принятия верхушкой общества иудаизма и печенежского погрома Хазария. После захвата Киева Олегом в 882 г. начинается активный процесс распространения власти формирующегося раннегосударственного образования на соседние племенные территории. В 884 г. Олег пошел “на северы”. Победив их и обложив легкой данью, он одновременно запретил им выплачивать дань Хазарии.

Покорение территории Северской земли киевским князем в конце IX в. получило, на первый взгляд, и археологическое подтверждение в условиях Посемья. Так, А.В. Куза полагал, что на рубеже IX–X вв. в жизни жителей древнего Горналя – наиболее изученного с точки зрения хронологии памятника – происходят заметные изменения, что особенно ярко иллюстрирует резкий рост находок (Куза А.В., 1981. С. 38). В целом мысль об определенном скачке в развитии Горналя на рубеже IX–X вв. была подтверждена и анализом керамики, который предпринял А.А. Узянов. Рассчитав распределение количества сосудов в абсолютных цифрах как по слоям, так и по жилищам, он пришел к выводу, что доля подправленной на круге и древнерусской круговой посуды резко увеличивается при переходе от слоя III к слою II (примерно в конце IX в.), то есть по времени соответствует “включению Левобережья в систему Древнерусского государства (поход Олега в 884 г.)” (Узянов А.А., 1979. С. 106). Однако анализ распределения как керамики, так и других категорий предметов в сочетании с данными планиграфии, предпринятый В.А. Кузой, доказал обратное. Увеличение количества находок носило плавный характер и объяснялось вполне объективными причинами внутреннего характера. Соответственно, “Горналь развивался спокойно”, не испытывая никаких скачков и резких ускорений (Куза В.А., 1990. С. 93).

В целом данные археологии свидетельствуют о том, что реально Киеву была подчинена только западная часть Северской земли, соответствующая нижнему (Черниговскому) Подесенью. В результате между северянами и Русью образовалась нейтральная зона, расположенная по течению Десны между устьями рек Снов и Мена (Григорьев А.В., 1988. С. 73–74; 2000. С. 202–204). Посемье, заметно удаленное от сложившегося пограничья, в итоге, похоже, осталось в выигрыше, по крайней мере на первых порах. Во-первых, регион в результате акции Олега получил определенную “демографическую подпитку”, что в условиях слабой заселенности земель, характерной для всей эпохи средневековья, представляется немаловажным. Именно в конце IX – начале X вв. быстро осваиваются земли по Тускарю, которые в X в. превращаются в один из самых густонаселенных микрорегионов Посемья, входящий в ближайшую округу Курска (Узянов А.А., 1983б. С. 81). Синхронность двух событий позволяет предположить их взаимосвязь. Видимо, какая-то часть северян ввиду русской опасности спаслась бегством на крайнее восточное порубежье. Напомним, что примерно в это же время в среде семичей наблюдается инфильтрация кривичей, что также могло только благотворно сказаться на демографической ситуации. Во-вторых, Посемье превращается в мощного посредника в транзитной торговле серебром, получив весьма серьезного заказчика в лице молодого Русского государства с центром в Киеве.

В связи с затронутым вопросом о времени вхождения Посемья в состав Руси сопоставим данные археологии и письменных источников. Под Русской землей в узком смысле слова понимается первоначальная территория государства, ядро, вокруг которого в дальнейшем складывалась держава Рюриковичей. А.Н. Насонов в своей классической работе “Русская земля” и образование территории Древнерусского государства” считал, что данных о включении Посемья с Курском в пределы Руси нет. Первым, возможно “русским” географическим ориентиром к западу от Посемья, выступает Глухов, хотя исследователь и тут сомневается, можно ли его включать в состав Руси (Насонов А.Н., 1951. С. 20). Судя по тому, что в Глухове отсутствуют напластования роменской культуры (Приймак В.В., 2003), эта территория к изначальной Руси отношения не имела. К относительно позднему времени относит освоение Посемья Русью А.К. Зайцев (Зайцев А.К., 1975. С. 69, 70).

Подробно этот вопрос рассматривал Б.А. Рыбаков. Он считал, что Глухов все-таки входил в Русь. Положительно он решает и проблему Курска с Посемьем, ссылаясь на известия 1139 г.: Всеволод Ольгович, владевший Курском, “всю землю Рускую дьржачи”. Однако исследователь обращает внимание на то, что позднее другой владелец Курской волости – Святослав Ольгович, брат Всеволода, – предлагает Юрию Долгорукому: “а пойди в Русскую землю Киеву”. Проанализировав другие летописные известия, исследователь приходит к выводу, что имелось еще одно понятие Русской земли, которое ограничивалось пределами Киева и Поросья. Соответственно, постепенное расширение от территории Киевского Поднепровья до Руси в широком смысле этого слова, охватывающей все восточнославянские земли, отражает исторические этапы развития славян Восточной Европы от племени к союзу племен и от союза племен к народности (Рыбаков Б.А., 1993. С. 64–67). Сложно согласиться с хронологией процесса, предложенной Б.А. Рыбаковым, который, исходя из соображений концептуального характера, относил образование Руси к V–VII вв. Однако вывод о том, что Посемье вошло в состав Руси по прошествии определенного периода времени, весьма важен.

Как следует из трактата Константина Багрянородного “Об управлении империей”, около середины X в. северяне входили в систему полюдья киевских князей (Константин Багрянородный, 1989. С. 5). В этой ситуации представить себе существование даннической зависимости от Хазарии сложно. Однако полюдье вполне могло охватывать достаточно обширные территории между Посемьем и Русью (Подесенье, Посулье), не покрывая отдаленное Посемье. По мнению Б.А. Рыбакова, “северский” участок маршрута “большого полюдья” проходил по Десне (Рыбаков Б.А., 1993. С. 318– 325). Е.А. Шинаков уточняет его, при этом основная трасса полюдья еще более отдаляется от Посемья (Шинаков Е.А., 1986). Во 2-й половине X в. в Посемье фиксируется денежно-весовая система, отличная от действующей на территории Руси, по крайней мере на Черниговщине. Это говорит как минимум о значительной экономической самостоятельности, которая, как правило, является отражением и политической независимости.

Видимо, на значительном протяжении X в. контакты между Русью и Посемьем определяла торговля, характер и основные направления которой были проанализированы в главе 2. Именно через посредническую деятельность семичей в Среднее Поднепровье поступали восточные товары, среди которых важнейшим было серебро. В свою очередь, с территории Руси во 2-й–3-й четвертях X в. начинают завозиться гончарная посуда, которая использовалась семичами как столовая, овручские пряслица, “самозатачивающиеся” трехслойные ножи. С одной стороны, это был “торговый ответ” Руси, причем, как можно полагать, не совсем адекватный, на растущий поток серебра, а с другой стороны, импорт положил начало пока еще мирной экспансии Рюриковичей.

Крайне интересным и информативным является сравнение монетных кладов собственно Посемья и территории к западу от него. В Киевском Поднепровье их известно 16 (Андрощук Ф.А., Зоценко В.Н., 2002) (прилож., табл. 9). В несравненно меньшем по территории Посемье их известно ровно столько же. Это только лишний раз подтверждает значимость региона как крупнейшего перевалочного пункта. Прослеживается и постепенное изменение роли семичей в процессе организации движения серебра. В 1-й половине X в. в пределах Киевского Поднепровья обнаружено 5 кладов, в Посемье – 2 (прилож., табл. 4, 9). Судя по всему, в этот период преобладал транзитный характер торговли. Ситуация, с учетом “неревской поправки”, заметно меняется в 950 – 960-е гг. (комплексы с младшими монетами 940 – 950-х гг.). Во-первых, количество поступающего серебра существенно возрастает. Во-вторых, не менее половины арабских дирхемов остается в Посемье (4 клада против 5 в Поднепровской Руси). Именно в это время становится заметным русский импорт.

Судя по всему, динамика выпадения кладов отражает общую картину процессов в среде населения Посемья. Формируется новый тип социума, имеющий отдельные признаки государственности. Вполне вероятно, что к числу благоприятных факторов, послуживших своеобразным катализатором ускорения социально-экономических процессов в регионе, относится кризис, который пережила Русь в 940-е гг. По мнению Е.А. Шинакова, военные неудачи и гибель князя Игоря в Древлянской земле привели к временному распаду раннегосударственного образования, конец которому положили реформы Ольги (Шинаков Е.А., 2002. С. 151, 189–190).

Далее в динамике выпадения кладов следует лакуна, особенно хорошо заметная на фоне их изобилия в предшествующее времени. В Посемье между Переверзевским (958 г.), с одной стороны, и Воробьевским (976 г.), Котовецким (не ранее конца 970-х гг.) и Коренским (976 г.) кладами – с другой, наблюдается разрыв в 18 лет. То, что этот факт совершенно не случаен, подтверждают и “киевские” клады: между комплексами в Большом Кривце (955 г.) и следующим за ним в Старом Дедине (979 г.) разрыв составляет 24 года. Таким образом, в 970-е гг. начинается 20-летний “бескладовый” период, причиной которого можно считать, в немалой степени, общую ситуацию в арабо-европейской торговле. В своем исследовании В.Л. Янин приводит таблицу с распределением кладов по десятилетиям (Янин В.Л, 1956. С. 129), из которой следует, что наибольшее количество кладов X в. имели младшие монеты, датирующиеся 950-ми гг. Количество кладов 960-х гг. в Восточной и Западной Европе уменьшается более чем в 3 раза. В последующее десятилетие кладовые комплексы удваиваются, но только в Восточной Европе, однако уже никогда не достигают уровня 950-х гг. Западная Европа получает серебра все меньше, а находки кладов с младшими монетами 990-х гг. вообще отсутствуют.

Таким образом, отмеченный “бескладовый” период является отражением общей тенденции, хотя принимает крайние формы и имеет свою специфику. Завершается он необычно: в Посемье попадает в землю сразу 4 клада, младшие монеты которых относятся к 970-м гг., причем в 3-х случаях – к концу десятилетия (прилож., табл.4). Выпадение кладов в небольшой промежуток времени на весьма ограниченной территории явно указывает на какие-то крупные катаклизмы в жизни семичей. В дальнейшем здесь известен только один – Шпилевский клад, отделенный, однако, от времени потрясений двумя десятками лет. И тем многозначительнее выглядит ситуация к западу от Посемья, сложившаяся сразу же после массового выхода из обращения монет: в последующее десятилетие здесь опять хорошо известны клады, причем практически в том же количестве, что и в самые “благоприятные” годы, относящиеся к середине X в. (прилож., табл.9).

Как правило, в литературе перерывы в поступлении арабских монет, зафиксированные в разное время на различных территориях, объясняются политическими событиями, препятствующими нормальному торговому процессу (Беговатов Е.А., 2000. С. 238; Кирпичников А.Н., 2002. С. 50–52). В связи с этим обратимся к данным археологии. Финал роменской культуры с точки зрения исторической канвы событий особых споров не вызывает: Северская земля вообще и Посемье в частности вошли в состав Киевской державы. Как уже отмечалось, пограничная зона между Северской землей и Русью прослеживается на участке Десны, ниже по течению от места впадения в нее Сейма (Григорьев А.В., 1993б; 2000. С.2002). Похоже, она формируется достаточно рано, вероятно, вскоре после того, как Олег присоединил Черниговское Подесенье. Во 2-й половине – конце X в. такие порубежья складываются в Брянском Подесенье и Посулье, причем анализ картографии русских и северянских поселений и кладбищ, а также некоторых находок в пограничной зоне, предполагает определенное противостояние Руси и Северы (Шинаков Е.А., 1994; Моргунов Ю.Ю., 1998. Рис. 7). Не исключено, что более поздняя фиксация этих участков отражает процесс усиливающегося со стороны Руси давления.

Конфликт разрешается военным путем, о чем свидетельствуют практически повсеместно отмеченные слои пожарищ в поздних напластованиях роменских памятников, в том числе и в Посемье. В некоторых случаях имеются иллюстрации штурма крепостей семичей. К их числу относится пример одного из самых “высоких” и живописных городищ региона – Кудеяровой горы (рис. 54). Памятник многослойный, верхний культурно-хронологический горизонт соотносится с роменцами. В настоящее время он заметно поврежден многочисленными ямами, в том числе и кладоискательскими. Краеведом из г. Курчатова А.А. Катуниным в осыпях склонов городища собраны представительные материалы, которые он передал в КГУ (рис. 54, 55). Предметы вооружения представлены наконечниками стрел и копья (рис. 54: 1-3). Двухшипные втульчатые наконечники стрел, по мнению Р.С. Миносяна, являются характерными для славянских древностей 3-й четверти I тысячелетия к западу от Днепра. Позднее они достаточно широко распространяются, в частности, на территории Днепровского Левобережья (Миносян Р.С., 1978). В роменских древностях такие предметы вооружения известны (Ляпушкин И.И., 1958. Рис. 83: 12), в том числе и в Посемье (рис. 37: 4, 5). Черешковый наконечник стрелы относится к типу 43 по классификации А.Ф. Медведева. Подобные находки являются одними из самых распространенных с IX в. до середины XIII в. (Медведев А.Ф., 1966. С. 66–67). Таким образом, эти предметы могли принадлежать как обитателям крепости, так и нападавшим, что вряд ли относится к наконечнику копья: он идентичен находкам с Большого Горнальского и Переверзевского городищ.

Ременные бляшки с Кудеяровой горы представлены двумя группами: 5 – крупных и 8 – меньших размеров. В набор входит и наконечник ремня (рис. 55). Речь явно идет о едином комплексе, и разница в размерах такой трактовке не является помехой, так как такие случаи хорошо известны (Мурашова В.В., 1997. С. 73). Точные аналогии найденным предметам отсутствуют, однако очень близкие бляшки с точки зрения композиции стилистики известны в курганах Гнездова (Ениосова Н.В., Мурашова В.В., 1998. Рис. 7; Ширинский С.С., 1999. Рис. 29: I–III. 1895: 3). Геральдические поясные наборы становятся очень характерными для русской дружины в Х в. и позднее встречаются редко (Алешковский М.Х., 1960. С. 88–90). Как уже отмечалось, у роменцев такого рода социальная атрибутика распространения не получила. Тем не менее пример Тазова не исключает возможность принадлежности ременной гарнитуры семичам. Однако правильность “русской” атрибуции подтверждает уникальная находка перстня из серебра или биллона, на щитке которого изображен воин в длинной кольчуге со щитом и копьем, вокруг головы которого имеется нимб (рис. 54: 4). Подобные сюжеты хорошо известны в иконографии, а практически точные аналогии имеются в материалах сфрагистики. В близкой графике на актовых печатях изображался Св. Дмитрий или, несравненно чаще, Св. Феодор (Янин В.Л., Гайдуков П.Г., 1998. Рис. 2: 2. Табл. 4: 72; 5: 82а, 82б, 83, 83а и т.д.). По мнению В.Л. Янина, из-за отсутствия детальных признаков точно установить имя Святого невозможно, однако принадлежность находки к кругу христианских древностей не вызывает сомнений{1}. Следует отметить, что найденный перстень использовался для оттисков, так как изображение на щитке имеет характер “негатива”. В пользу этого косвенно также свидетельствует его массивность и “вогнутость” щитка, который внутри был полым. Таким образом, есть все основания полагать, что часть рассмотренных находок связана со средой русских дружинников, причем перстень принадлежал явно христианину с высоким социальным статусом.

user posted image

Рис.54. Городище Кудеярова гора. План и находки

user posted image

Рис.55. Городище Кудеярова гора. Подьемные материалы

В целом хронология процесса освоения Русью северянских земель является предметом дискуссии. В литературе распространена точка зрения, согласно которой роменская культура существовала на протяжении всего X в., вплоть до его конца и начала XI в. (Ляпушкин И.И., 1968. С. 57; Сухобоков О.В., 1975. С. 85, 86; Седов В.В., 1982. С. 136), при этом высказывались мнения о том, что поздний этап развития роменцев растянулся до 1-й половины XI в. (Славяне Юго-Восточной Европы в предгосударственный период, 1990. С. 306, 307; Григорьев А.В., 2000. С. 51, 52) или, даже точнее, 2-й четверти XI в. включительно (Григорьев А.В., Сарачев И.Г., 1999. С. 349).

Во многом нечеткая хронология процесса освоения Русью северянских земель объясняется слабыми датирующими возможностями находок из позднероменских объектов. Едва ли не единственным исключением в этой ситуации является Большое Горнальское городище. А.В. Куза по находке в одной из самых поздних построек – аристократическом жилище 1 – подражания саманидскому дирхему отнес гибель городища к 70-м гг. X в. Другие предметы в целом подтверждали обоснованность этой даты (Куза А.В., 1981. С. 38). Однако с учетом “неревской” поправки верхнюю дату в существовании Горналя следует сместить к концу 80-х – 90-м гг. X в. Существенно уточнить хронологию русской колонизации Посемья помогает анализ данных археологии и нумизматики в контексте исторических событий, связанных с “восточной” политикой киевских князей.

Военные акции восточной направленности, которые могли бы затронуть Посемье, Киев начинает предпринимать с периода княжения Святослава, который в 964 г. ходил к вятичам на Оку, после чего в 965 г. продолжил военные действия, но уже против Хазарии. В 966 г. Святослав еще раз ходил в землю вятичей. В ходе этого похода киевский князь возложил на них дань (ПВЛ. С. 46, 47). Существует предположение о том, что после первого “посещения” вятичей дружина Святослава совершила поход на земли Волжской Булгарии и буртасов. Реальность этих событий породила длительную дискуссию (Сахаров А.Н., 1982. С. 97, 98; Новосельцев А.П., 1990. С. 222–225), которую нельзя считать завершенной. Тем не менее Святослав продемонстрировал активное внимание Киева к Оке, по которой шел поток дирхемов, а возможно, и к самому Булгару, игравшему для Руси в это время роль источника серебра и других восточных товаров. Однако более логичными выглядят реконструкции, по которым Святослав продвигался на северо-восток либо по Десне (Монгайт А.Л., 1961. С. 307), либо по уже освоенному Русью течению р. Снов в Подесенье и далее по притокам (Григорьев А.В., 2000. С. 209, 210. Рис. 57), повторяя маршрут “большого полюдья” (Шинаков Е.А., 1986). В пользу того, что Святослав шел через среднее Подесенье, имеются аргументы археологического характера. Так, в последней четверти X в. гибнет роменское поселение на месте Новгорода-Северского – еще один предполагаемый “племенной центр”, на месте которого сразу же организуется русский форпост, причем не исключено, что время разгрома Русью восходит как раз к княжению Святослава Игоревича (Куза А.В., Коваленко В.П., Моця А.П., 1996. С. 5).

Пока нет никаких подтверждений и тому, что во время похода 966 г. Святослав прошел через Посемье. Он мог прийти к вятичам из Киева, повторив известный ему маршрут 964 г. Не исключено, однако, что Святослав после победы над ясами и косогами “удлинил” возвращение в Киев и пошел к Дону, по которому поднялся на север вплоть до его верховьев, откуда перешел на Оку. Такой вариант находит подтверждение в предполагаемой гибели части поселений донских славян около середины X в. (Григорьев А.В., 2000. С. 211, 212). В дальнейшем деятельность Святослава в основном была подчинена его “дунайской” идее.

Гораздо более отчетливо “восточная линия” прослеживается в политике Владимира Святославича. Едва заняв княжеский стол, он два года подряд (981, 982 гг.) совершал походы на непокорных вятичей, а в 985 г. предпринял крупную военную операцию против Волжской Булгарии. Владимир со своим дядей Добрыней двигался на ладьях, а союзные торки – берегом, на конях (ПВЛ. С. 58, 59). Вполне вероятно, Владимир повторял полностью или частично маршруты Святослава (Моця А.П., Халиков А.Х., 1997. С. 68), хотя в походе 985 г. двигаться на ладьях, что подчеркнуто в ПВЛ, по безволоковому пути через Посемье было значительно легче. Однако он мог идти и новым, более коротким, путем по полноводной Десне. Для нас пока важнее другое. Именно в 985 г. киевский князь начинает менять приоритеты восточной политики. Ранее в попытках Святослава и Владимира можно было усматривать стремление взять под контроль окский участок торгового пути. И здесь, несомненно, выбор направления удара отличался логичностью. Во-первых, в это время племенное объединение вятичей было заметно малочисленнее (Никольская Т.Н., 1981. С. 12–41. Рис. 2) по сравнению с находившимся на подъеме Посемьем, что существенно облегчало задачу. Во-вторых, выход к Оке через участок “Большого полюдья” или Среднее Подесенье был на значительном протяжении уже освоен Русью. В случае установления своего владычества на Оке Киев перекрывал путь к Посемью, “поворачивая” его непосредственно в пределы Руси и выводя из игры своего главного торгового агента. Неучтенным оказался “человеческий фактор”: жившие в “лесех” вятичи оказали яростное сопротивление, что отодвинуло их окончательное подчинение вплоть до конца XI в. Видимо, постепенно формируется новая цель: получить выход непосредственно к Булгарии. Поход 985 г. еще проходил через земли вятичей, так как миновать Оку при движении на ладьях при любом варианте маршрута было невозможно. Но летописи уже о самих вятичах не упоминают, что весьма показательно.

В целом Киев в последней трети X в. демонстрирует особое внимание к “восточному вопросу”. Где-то во времена Святослава–Владимира оформляется археологически зафиксированное русско-северянское “противостояние”. Не исключено, что пал Новгород-Северский, Владимир за 4 года трижды предпринимает походы в восточном направлении. Помимо общей политики Киева, ориентированной на широкую экспансию, что свойственно практически любому раннегосударственному образованию, здесь логично усмотреть и вполне конкретный интерес, который наверняка лежал в сфере торговых связей, а именно необходимость стабильного доступа к восточным товарам, главным образом, к серебру. В пределах Северской земли большая часть поступавших куфических монет концентрировалась в Посемье, отсюда дирхемы в 950–960-е гг. активно поступали на Русь. “Бескладовый” период 970–980 гг. наверняка очень больно ударил по Киеву, при этом есть все основания полагать, что хождение серебра в Посемье в это время не прекращалось. В пользу этого неоспоримо свидетельствует факт преемственности и дальнейшего развития используемой семичами денежно-весовой системы, который выступает при проведенном выше сравнении кладов 950-х и 970-х гг. Сохранилась своеобразная система счета монет, что вряд ли было бы возможно при 20-летнем “безмонетном” периоде. Видимо, оборот обеспечивался за счет созданных в середине X в. запасов, а также небольших поступлений, которые фиксируются главным образом на уровне европейских масштабов.

Создавшаяся ситуация направляла энергичного Владимира Святославича к поиску и организации кратчайшего пути к воротам в мусульманский мир. Такой путь пролегал по сухопутью, а его трасса должна была пересекать Посемье. И как раз клады свидетельствует о том, что “план” Владимира был успешно реализован. Финал “застоя” в поступлении монет в Посемье совершенно неожиданно маркируется их обильным выпадением. Этому, несомненно, предшествовало поступление в Посемье каких-то партий серебра, что неоспоримо доказывает присутствие в составе последних кладов Посемья младших монет. Однако на этот раз семичи не пропустили дирхемы далее на запад, оставив все на собственные нужды. Именно так можно интерпретировать тот факт, что все клады, найденные на киевских землях после завершения паузы в поступлении серебра, более поздние по сравнению с последними посемьскими (прилож., табл. 4, 9).

Итак, можно полагать, что замысел Киева был выполнен. Стоит указать на еще одну очень важную деталь. Если судить по кладам, то в последующее десятилетие Поднепровская Русь получила серебра столько же, сколько и в крайне благоприятные 950–960-е гг. (прилож., табл. 9). В это же время большое количество кладов зафиксировано и в Волжской Болгарии (Беговатов Е.А., 2000. С. 238). Однако в целом в Восточную Европу серебра поступило заметно меньше по сравнению с той же серединой X в., а транзитная торговля с Северной и Западной Европой постепенно вообще была прекращена (Янин В.Л., 1956. С. 129). Объяснить эти факты можно только тем, что Владимир, с одной стороны, действительно достиг своей цели и организовал прямое и бесперебойное поступление куфических монет непосредственно из Булгара в Киев, а с другой – сумел перераспределить поток серебра таким образом, что основным его получателем стали собственно киевские земли.

Таким образом, поступательное развитие сложного племенного образования семичей было оборвано военным разгромом, который можно датировать по последним кладам (с учетом “неревской поправки) периодом в пределах 990-х гг., возможно, с самого конца 980-х. Стоит предположить, что “недружественная” акция семичей, не пропустивших последние партии серебра на Русь, ускорила принятие Владимиром решения о начале военной компании. Попытаемся восстановить, когда и каким образом она могла проходить.

В свете сказанного поход Владимира 985 г., вероятнее всего, проходил минуя Посемье, хотя полностью такую возможность исключать нельзя. Судя по всему, клады выпали немного позднее. Косвенно это подтверждается и находкой перстня с христианской символикой одного из русских дружинников, что может указывать на время после 988 г. Показательно, что в 985 г. Владимир “победи болгары”, однако после этого сел с ними за стол переговоров, в результате чего был заключен мир, скрепленный клятвой (ПВЛ. С. 257). Такой неожиданный поворот, скорее всего, диктовался стремлением князя именно к экономическому сотрудничеству. Неизвестно, оговаривались ли там вопросы торговли, однако караванный путь после мира 985 г. вряд ли еще действовал. Владимиру, согласно Никоновской летописи, пришлось еще дважды, в 994 и 997 гг., совершить победоносные походы в Булгарию (ПСРЛ. Т. 9, 10. С. 65, 66). Прошедшее десятилетие было отмечено, тем не менее, и мирными контактами (миссия болгарских мусульман 986 г., ответная поездка в Булгарию 10 мужей Владимира в 987 г., миссия Марка Македонянина в Булгарию 990 г., приезд на крещение четырех булгарских князей к Владимиру), демонстрирующими взаимный интерес двух государств.

Походы 994 и 997 гг. уже хорошо “укладываются” во временные рамки катаклизмов, отмеченных последними посемьскими кладами. Вероятнее всего, они уже были сухопутными и проходили по трассе караванного пути с одновременной организацией станций- “манзилей”, чему имеются археологические доказательства. Впервые вариант реконструкции конкретного маршрута Киев-Булгар был предложен Б.А. Рыбаковым (Рыбаков Б.А., 1969), однако позднее он заметно уточнился в ходе совместных работ киевских и казанских исследователей, причем были выделены признаки, характерные для манзилей. Результаты были изложены в ряде работ, в том числе и в специальной монографии (Иевлев М.М., Моця А.П., 1992. С. 25–26; Моця А.П., Халиков А.Х., 1997).

Караванный путь пересекал Посемье по правому берегу Псла, где были организованы станции для отдыха, соответствующие археологическим комплексам в Зеленом Гае, Горнале и Гочево. Они начинают функционировать в конце X – начале XI вв. В частности, не позднее конца X в. были совершены ранние древнерусские погребения в Зеленом Гае (Моця А.П., Халиков А.Х., 1997. С. 117), что совпадает по времени с булгарскими походами Владимира. В связи с этим вернемся к расположенному неподалеку от Зеленогайского комплекса классическому племенному центру – Горналю, дата гибели которого (80-е – 1-я половина 90-х гг. X в.) укладывается в те же временные пределы, что позволяет связывать воедино все события. Его разгром не может быть отнесен к походу 985 г., так как Владимир водным путем никак не мог попасть к Горналю, расположенному на Псле. Это могло случиться в 994 г. или, что менее вероятно, в 997 г. После уничтожения племенного центра в непосредственной близости от него и организуется манзиль. В крайнем восточном пункте караванной дороги на территории Посемья – в Гочево, за которым вплоть до Подонья шли обширные незаселенные земли, хорошо прослеживается присутствие русской дружины, которая, исходя из погребального инвентаря (Шинаков Е.А., 1982. С. 96–97), отчасти была собрана с обширных просторов державы Рюриковичей в соответствии с известной политикой Владимира.

Судя по всему, в пределах тех же хронологических рамок приняли на себя удар киевских дружин и семичи, проживавшие непосредственно “по Семи”. Свидетельство тому дают материалы Липинского археологического комплекса (25 км к западу от Курска), который относится к числу наиболее изученных в регионе. Как стало ясно в ходе многолетних исследований О.Н. Енуковой, после гибели роменского городища рядом с ним сразу же возникает обширное древнерусское селище, на материалах которого мы подробно остановимся в следующем разделе. Именно с ним связаны исследованные П.И. Засурцевым в 1948-1949 гг. погребения в располагавшихся рядом двух ныне уничтоженных распашкой курганных группах. Кладбища содержали целую серию захоронений по обряду ингумации конца X – начала XI вв. (Енуков В.В., 1992), а одно из них имеет еще более точную хронологию: по сребренику Владимира самого раннего типа I оно отнесено Т.В. Равдиной к 988 г. – началу XI в. ( Равдина Т.В., 1979. С. 101). Дата чеканки первых русских монет, по мнению исследовательницы, незначительно отличалась от времени их выпадения в землю, а сребреники данного типа, похоже, чеканились в течение весьма ограниченного промежутка времени сразу после крещения Руси (Сотникова М.П., Спасский И.Г., 1983. С. 81). Таким образом, Липинское древнерусское селище, вероятнее всего, появляется уже во времена последних походов (994 и 997 гг.) на Булгар.

Завершением “плана” Владимира выглядит договор между Русью и Волжской Булгарией 1006 г., известный в пересказе В.Н. Татищева. Он сообщает: “…прислали болгары с дары многими, дабы Владимир позволил им в городах по Волге и Оке торговать без опасения, на что им Владимир охотно соизволил и дал им во все города печати, дабы они везде и всем вольно торговали, а русские купцы с печатями от наместников в Болгары с торгом ездили без опасения, а болгарам все их товары продавать во градах купцам, и от них купить все потребно, а по селам не ездить тиуном, вирникам, огневтине и смердыне продавать, и от них же купить” (Татищев В.Н., 1963. С. 69). Таким образом, в нем были подробно регламентированы условия торговли, благоприятные для обеих сторон. Интересно, что факт переориентации Владимиром государственной политики на организацию сухопутного варианта торговли с Булгарией хорошо фиксируется по составу ожерелий из бус, которые в XI в. были едва ли не самой массовой археологически регистрируемой категорией импорта. С началом действия караванной дороги в конце X – начале XI в. товары из Булгарии в Посемье по Оке уже не поступали (Енуков В.В., Щавелев С.П., 1996. С. 24–29).

Следует, правда, отметить, что высказывались сомнения в достоверности известий Т.Н. Татищева. Так, С.Л. Пештич, анализируя редакторскую работу историка по разным рукописям, пришел к выводу о том, “что последовательное распространение и переработка первоначальной записи 1006 г. является следствием сознательной работы Татищева”. В итоге ставилась под сомнение связь с источниками и самой первой записи (Пештич С.Л., 1946. С. 325– 335). Однако реальность существования тесных торговых контактов, которые оформляются как результат направленной государственной деятельности именно в конце X – начале XI вв., хорошо подтверждается данными археологии и нумизматики.

Подведем итоги. Семичи в IX–X вв. представляли собой племенной социум, который в результате эволюционного развития около середины X в. превратился в “сложное племенное княжение” с последующей его гибелью в ходе русской колонизации. Посемье отличалось от любого другого племенного образования славян Восточной Европы сформировавшимся единым экономическим пространством, очерченным зоной раннего действия денежно-весовой системы, в основе которой была резана весом в 1,02 г. Видимо, неслучайно в летописях наряду с союзами племенных княжений сохранились сравнительно многочисленные следы семичей, особенно контрастирующие с единственным упоминанием “пищанцев”. В этом видится своеобразное свидетельство крепости сложившейся структуры.

1. Пользуясь случаем, хочу выразить В. Л. Янину искреннюю признательность за консультацию.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

3.6. Судьбы семичей по данным археологии

По формальным признакам тема, заявленная в названии книги, исчерпана. Однако семичи не исчезли сразу же после погрома дружин Владимира. Конечно, тот факт, что само название “Посемье” как обозначение определенного географического региона живет еще до конца XII в., ничего не доказывает. История знает немало примеров, когда социумы, канувшие в Лету, оставляли названия мест своего проживания наследникам, не состоявшим с ними родстве. Однако упоминания “семцев” и “семечей” в эпоху Владимира Мономаха указывают на то, что, по крайней мере, в конце XI в. населением Древнерусского государства еще осознавалось особое происхождение какой-то группы своих “граждан”. Интересно отметить, что память о “северянах” у современников оказалась значительно короче: последний раз в летописях они упоминаются в 1024 г., хотя отзвуки “Северской земли” в источниках будут слышны еще долго.

Проблема освоения Русью бывших племенных территорий является крупной самостоятельной темой. Применительно к семичам основные вехи этого процесса нами намечены (Енуков В.В., 2003а). В данном разделе будет рассмотрен только один из аспектов истории периода, последовавшего за приходом русских дружин. Речь идет о его отражении в археологических материалах, без чего настоящая работа имела бы незавершенный характер. Объясняется это спорностью верхней хронологической границы роменской культуры. Кроме того, обращение к этому сюжету позволит еще раз вернуться к весьма важному вопросу о финале существования Посемья.

Выше уже приводились точки зрения, свидетельствующие о значительном разбросе мнений в определении верхней хронологической грани роменской культуры. В немалой степени это объясняется тем, как вопрос о судьбах роменского населения решается разными исследователями. Некоторые из них считают, что роменцы интегрировались в древнерусское население и стали его неотъемлемой частью (Сухобоков О.В., 1975. С. 153), другие – что они были частью уничтожены, частью переселились на другие территории, в частности в долины верхнего течения Оки и Десны (Узянов А.А., 1993. С. 89; Григорьев А.В., Сарачев И.Г., 1999. С. 345–353). Для того чтобы решить эту во многом ключевую проблему, обратимся к конкретным археологическим материалам.

В Посемье при смене роменской культуры древнерусской в расположении памятников фиксируются существенные изменения, на что уже давно обращено внимание. На резкое уменьшение древнерусских поселений в долине Тускаря, которые становятся просто редкими по сравнению с предшествующим периодом, указывал А.А. Узянов (Узянов А.А., 1985. С. 81). Всего по курскому течению Сейма со Свапой древнерусских поселений и кладбищ фиксируется в два раза меньше (Кашкин А.В., Узянов А.А., 1987. С. 15, 16). В целом это наблюдение справедливо и по отношению всего Посемья. По нашим подсчетам, из 59 городищ с роменскими напластованиями только на 33 затем фиксируются древнерусские материалы. Показательным является и то, что на большинстве исследованных городищ между роменскими и древнерусскими горизонтами прослеживается заметный хронологический разрыв (Ратское, Липино, Люшинка, Капыстичи). Там, где изучены оборонительные сооружения, установлено, что они были вновь отстроены не ранее конца XI – начала XII вв. (Ратское, Липино, Капыстичи) (Зорин А.В., 2003. С. 376).

Об укрепленных поселениях XI в., где, видимо, в первую очередь концентрируются урбанизационные потенции региона, известно немного, причем в целом ряде случаев выводы базируются на косвенных данных. Есть некоторые основания полагать, что укрепления имел Курск, а также, возможно, Рыльск. Последний в древнерусское время постепенно превращается во второй по значению город Курской волости-княжения. К сожалению, опубликованная информация о раскопках на горе Ивана Рыльского носит общий характер (Фролов М.В., 1994), поэтому вопрос о том, был или нет хронологический разрыв в заселенности городища, остается пока открытым.

Возможно, в XI в. к числу подобного рода исключений относятся и станции-манзили, связанные с караванным путем из Киева в Булгар. Материалы раскопок Гочевских городищ (Крутой курган и Царский дворец) дошли до нас во фрагментарном состоянии. Ввиду особой роли комплекса (последний крупный русский пункт перед 200-километровым переходом до Воронежского Подонья, отчетливые следы русской дружины) здесь могли быть сразу же после разгрома Посемья возведены укрепления (АКР. Курская область, 1998. С. 136–139).

Общее количество древнерусских неукрепленных поселений, по сравнению с городищами, сокращается еще заметнее: 114 против 258. Судя по всему, теперь значительная часть населения проживает именно на крупных поселениях, не имеющих фортификаций. Все это ведет к неизбежному выводу о том, что структура расселения семичей роменского времени претерпела принципиальные изменения, что вряд ли могло быть без применения силы.

Логично считать, что основной удар русских дружин пришелся на городища. Именно укрепленные поселения составляли систему обороны социально-политического образования семичей. В связи с этим обратимся к выводу А.В. Григорьева о том, что доля импорта киеворусской посуды в общем керамическом комплексе разных регионов ареала роменской культуры различалась, достигая минимума по мере удаления от территории Руси. В частности, в Посемье на памятниках по Пслу, Свапе и Сейму до устья Реута она составляла не менее 5 % , ниже по течению Сейма — до 25 % (Григорьев А.В., 2000. Рис. 19). Проверим это положение на конкретных материалах городищ Ратского, у дд. Переверзево, Липино, Капыстичей и Люшинки. Интересующие нас статистические данные содержатся в полевых отчетах (АИА РАН. Р-1. №№ 9928, 9928в, 10628, 16527, 17081, 21974, 22779; НА КГОМА. Д. I-119, Д. I-123). Из общего массива материалов были выбраны комплексы с количеством 50 и более фрагментов, в которых присутствовала древнерусская круговая керамика. При отборе сведений не учитывались неопределенные фрагменты, а также обломки, относящиеся к другим историческим эпохам, явно имеющим случайное происхождение. В результате в нашем распоряжении оказалось 30 объектов (прилож., табл. 10).

Менее всего круговой керамики было встречено на Ратском городище (до 3,5 %), расположенном на восточной окраине как Посемья, так и всего роменского ареала. Близкая картина отмечена и в комплексах Переверзева, хотя в половине учтенных объектов доля круговой посуды составляла 6–10 %. Почти до “максимальной” отметки (9,1 %) доходит доля круговой керамики в одной из построек Липинского городища (яма 100). В таблицу не включены материалы одного из опорных памятников Посемья – Большого Горнальского городища. Объясняется это тем, что А.А. Узянов при подсчетах выделенных групп керамики использовал не количество фрагментов, а количество сосудов. Для поставленной задачи удобнее использовать выборку, содержащуюся в работе В.А. Кузы (Куза В.А., 1990. Табл. 2), при этом сосуды лепные и правленые суммировались. Полученные результаты оказываются близкими статистическим данным Ратского, Переверзевского и Липинского городищ: доля сосудов, зафиксированных в постройках слоя I, составляет 5,3 %, в самом слое она не превышала 3,5 % (прилож., табл. 11).

Данные по объектам, исследованным на городищах западной части Посемья, отличаются (прилож., табл. 10). В Капыстичах доля круговой керамики доходила в постройке 1 до 21,9 %. В Люшинке статистическая картина на первый взгляд выглядит очень необычно и явно выпадает из общего контекста, образуя две хорошо различимых группы объектов. Первая их них включает сооружения, в заполнении которых присутствовало до 20 % круговой керамики, что практически соответствует уровню Капыстичей. Отметим, что на обоих памятниках были встречены комплексы с датирующими находками. В ямах 32 и 34 постройки 1 в Капыстичах обнаружены желтая глазчатая бусина и двухчастная лимоновидная пронизка (НА КГОМА. Д. I-119. Рис. 154: 6; 155: 6). Желтые глазчатые бусы были распространены вплоть до XI в. включительно (Щапова Ю.Л., 1956. С. 177– 178). “Лимонки” поступали в Восточную Европу в основном до начала XI в., хотя отдельные экземпляры встречаются до середины XI в. (Колчин Б.А., 1982. С. 168). В яме 5 Люшинки обнаружена крупная черная глазчатая бусина глухого стекла с декором в виде “поясков” (НА КГОМА. Д. I-123. Рис. 98:3). Такой тип украшений был широко распространен в X – начале XI вв. (Щапова Ю.Л., 1956. С. 171; Мугуревич Э.С., 1965. Табл. XI: 59; Колчин Б.А., 1982. С. 168).

Вторая группа представлена семью объектами. В них доля круговой керамики колеблется от 34,8 до 73,6 %, причем в большинстве керамических комплексов она превышает 47 %. Сравним группы по “пограничным наборам” в объектах. В первой группе больше всего обломков древнерусских сосудов содержала яма 4 раскопа 2 (20,0 %), во второй менее всего древнерусской посуды было в яме 3 того же раскопа (34,8 %). Если рассчитать доли круговой керамики, но уже с учетом доверительных интервалов на основе использованной выше методики, то получим соответственно: 14,8–26,5 % и 31,4–38,4 %. Другими словами, между керамическими наборами имеются не случайные отклонения, а существенные различия. Это предположение полностью подтверждается морфологией посуды. В комплексах второй группы венчики круговых горшков в основной своей массе имеют слабо выраженный, рудиментарный манжет, нередко представляющий собой просто небольшое утолщение, что характерно для конца XI – начала XII вв. В целом ряде случаев отмечается профилировка, обычная для XII в., в том числе и в “пограничном” комплексе ямы 3 раскопа 2 (НА КГОМА. Д. I-123. Рис. 43: 25–27; 105: 3, 4, 6; 110: 8; 104: 3, 4; 116: 3; 117: 11){1}.

Итак, материалы Посемья в целом подтверждают, хотя и с некоторыми уточнениями, вывод А.В. Григорьева. На городищах, расположенных по Сейму в его восточном течении, а также по верхнему Пслу, доля русского импорта в керамике не превышала 10 %. В этот норматив укладываются и материалы Шуклинки, на котором был найден обломок дирхема 1-й половины X в. (Никольская Т.Н., 1958. С. 66). Статистика керамики этого памятника отсутствует, однако автор исследований Т.Н. Никольская указывала, что круговая керамика была очень немногочисленной и составляла, например, в пласте 2 примерно 1 % (АИА РАН. Р-1. № 903. Л. 5). На городищах, расположенных по Сейму ниже устья Реута, киеворусская керамика увеличивается до 20 %. Сразу оговоримся, что Реут выступает как условный ориентир, которым можно пользоваться на уровне наших современных знаний. Особняком стоит Люшинка, где есть все основания предполагать два горизонта с объектами, имеющими роменскую керамику. Первый из них не выходит за пределы конца X – начала XI вв., а сооружения, связанные с ним, имеют 20-процентный максимум круговой керамики. Сооружения второго горизонта возводятся не ранее конца XI – начала XII вв., а доля обломков круговой посуды, содержащаяся в их заполнении, в отдельных случаях превышает 70 %. Сам по себе это крайне интересный факт, к попытке объяснения которого мы еще вернемся.

Предложенная А.В. Григорьевым схема “работает” применительно к городищам, однако дает сбой при расчетах аналогичных показателей на материалах неукрепленных поселений. Полные данные имеются по трем памятникам: поселение 4 в Тазово, селище 1 в Жерновце и селище 1 в Липино. Поселение “всадника” в Тазово представляет собой пример хутора позднего периода существования роменцев в Посемье. Доля киеворусской керамики, характерной для конца X – начала XI вв., составляет немногим менее 5 %, что соответствует установленному для этого микрорегиона “нормативу” городищ (Григорьев А.В., 2000. С. 43).

Селище 1 в Жерновце располагается рядом с Тазовским поселением 4, входя вместе с последним в МЗКП III с центрообразующим Переверзевским городищем (рис. 45). Памятник резко выделяется своими размерами. Он имеет два культурно-хронологических горизонта: колочинской и роменской культуры. Колочинские поселения обычно невелики по площади, поэтому напластования этого времени картину площади сколько-нибудь существенно исказить не могут. Таким образом, селище в Жерновце относится к числу редких достоверных случаев поселений-“гигантов” роменцев, являясь среди них самым большим по площади в Посемье (более 10 га). Памятник хорошо изучен (исследовано около 5000 кв. м), что подразумевает высокую степень объективности информации.

В подавляющем большинстве объектов Жерновца отмечается киеворусская керамика, что указывает на поздний характер памятника. Для расчетов были использованы данные статистических таблиц, приведенных А.А. Узяновым в полевых отчетах (АИА РАН. Р-1. № 8079, 9955). Примерно в половине пригодных для статистики сооружений примесь гончарной керамики не превышала 10-процентный рубеж, определенный ранее для этой части территории Посемья на примере погибших городищ (в таблицу они не включались). В остальных случаях отмечается повышенное содержание круговой посуды (прилож., табл. 12). В таблицу не вошла яма 34 раскопа 1, так как автор исследований привел расчеты полученных в ее заполнении материалов исходя из целых форм. В объекте были найдены обломки 7 лепных, 6 раннегончарных, 1 салтовского и 6 гончарных сосудов (АИА РАН. Р-1. № 8079. Л. 50).

Объяснить полученную статистическую картину можно, видимо, так: либо население Жерновца получало заметно больше импортных товаров, нежели жители центра МЗКП – Переверзевского городища — и расположенного рядом поселения 4 в Тазово, либо памятник или по крайней мере часть его сооружений относится к более позднему времени, когда, в силу каких-то условий, доступ к посуде, ранее явно имевшей оттенок престижности, был заметно упрощен.

Еще более контрастную картину дают материалы селища 1 в Липино, которое также относится к числу масштабно исследованных памятников (около 8000 кв. м). Точно определить размеры поселения, на территории которого встречается роменская керамика, довольно сложно, так как здесь следы активной жизни фиксируются и в древнерусское время, начиная с XI в. Однако если использовать в качестве маркеров объекты с лепной керамикой, то они “отсекают” от общей площади селища участок около 10 га. Всего по материалам раскопок вплоть до 2003 г. включительно зафиксировано около 80 сооружений, в заполнении которых присутствовала такая керамика. В подавляющем большинстве случаев, однако, господствующее положение занимала древнерусская круговая посуда, а доля лепной в среднем колебалась в пределах 1–5 %. Поэтому обратимся к объектам, в которых круговой керамики было менее 90 %. Всего таких комплексов зафиксировано 18 (прилож., табл. 12). Для расчетов использовались данные, содержащиеся в отчетах О.Н. Енуковой (АИА РАН. Р-1. №№ 19086, 20004, 21974; Отчеты за 2000, 2001, 2003 гг. (архивные номера не присвоены)).

Сразу же обращает на себя внимание тот факт, что доля круговой керамики только в отдельных случаях незначительно опускается ниже 60 %, что несравненно больше, нежели просчитанная “норма” для городищ Посемья, в частности Липинского. В целом практически все попавшие в таблицу объекты относятся к XI в., однако часть их можно датировать значительно уже: концом X – началом XI вв. В них присутствуют манжетовидные венчики, которые принадлежат горшкам, поступавшим в Посемье с территории Руси. Хронология этих объектов подтверждается и некоторыми другими находками. Так, в яме 18 раскопа 10 была встречена призматическая бордовая бусина. Подобные украшения, судя по погребениям, датированным на основании находок в них монет, поступали на территорию Восточной Европы в пределах очень узкого отрезка времени: конец X – начало XI вв. (Равдина Т.В., 1979. С. 97–104). В целом эту дату подтверждает и найденная здесь же лимоновидная пронизка. Бордовая бусина была обнаружена и в жилой постройке (яма 8 раскопа 5). Этот объект не учитывался, так как в нем доля круговой посуды превышала 90 %, однако морфология керамики, встреченной в постройке, только подтверждает раннюю дату. Не противоречат ей и другие находки (астрагалы, подвеска их кости, шиферное пряслице) (рис. 56: 2–5). В яме 103 раскопа 7, учтенной в таблице, был найден односторонний гребень. Подобные предметы, по материалам Новгорода, выходят из употребления в середине XI в. (Колчин Б.А., 1982. Рис. 5). В яме 32 того же раскопа была аналогичная находка, однако доля круговой керамики доходила уже до 93,2 %.

Таким образом, самые ранние сооружения селища 1 в Липино хронологически стыкуются с обоснованным ранее временем гибели городищ Посемья в 90-х гг. X в. В то же время в них фиксируется резкое увеличение киеворусской керамики, что уже вряд ли можно объяснить какими-то кардинальными изменениями в торговле. Несравненно больше оснований полагать, что круговая керамика на сформировавшемся у разгромленного городища поселении – результат возникновения организованного русскими ремесленниками производства непосредственно на месте или где-то неподалеку. Дальнейшее уменьшение количества лепной керамики отражает процесс ее вытеснения более качественной посудой. В то же время неизбежно возникает вопрос: сколь длительным был этот процесс?

Присутствие малого количества лепной керамики, исчисляемого несколькими процентами, в древнерусских объектах XI, XII вв., а иногда даже и в сооружениях предмонгольского времени относится к числу весьма распространенных явлений. Обычно специалисты, сталкиваясь с подобными находками, расценивают их как случайные, чаще всего объясняя это результатом мелких перекопов. Имеются и достоверные факты, в том числе и в Липино, когда древнерусское население использовало культурный слой для засыпки потолочных перекрытий, в силу чего поздние объекты перекрываются более ранними материалами. И трактовка подобного рода для части случаев справедлива. Это нередко приводит к тому, что лепная керамика даже не приводится в публикациях. Исключения достаточно немногочисленны. Так, Ю.Ю. Моргуновым в комплексе постройки С-23, относящейся к середине XII – рубежу XII–XIII вв., отмечен крупный обломок роменского горшка с веревочным орнаментом (Моргунов Ю.Ю., 2003б. Рис. 41: 4).

Небольшой, но достаточно стабильный процент содержания лепной керамики в древнерусских комплексах Липинского поселения, включая XII в., позволяет осторожно предположить, что в ряде сооружений она все-таки не случайна. Объекты, в которых она встречена, достаточны сильно “разбросаны” на площади памятника. На поселении отсутствуют скопления сооружений, в которых лепная керамика была бы встречена в значительном количестве и которые, соответственно, могли бы выступать в роли потенциальных “источников” попадания ранних материалов в поздние объекты. В ряде сооружений лепная посуда представлена крупными обломками. Так, например, в яме 33А раскопа 6 наряду с круговой керамикой конца XI – середины XII в. были найдены обломки большей части лепного горшка, который имел типичную для роменской керамики форму, хотя и необычный орнамент в виде отпечатков трубочки (рис. 57: 1–7). Общую дату подтверждают и другие находки комплекса. Бронебойный ромбовидный наконечник стрелы (рис. 57: 11) относится, по А.Ф. Медведеву, к находкам, характерным для XI в., которые изредка встречаются и несколько позднее (Медведев А.Ф., 1966. С. 81). Калачевидные кресала без язычка появляются в конце XI в. и исчезают из обихода в середине XIII в. (Колчин Б.А., 1982. Рис. 4). Стеклянные браслеты киевского производства широко распространяются с XII в. (Щапова Ю.Л., 1972. С. 132–133. Рис. 27), точнее, с середины этого столетия (Столярова Е.К., 1997. С. 97–98).

user posted image

Рис.56. Липино селище 1. Находки из жилой постройки

В данной ситуации можно предположить, что в очень небольших количествах лепные горшки изготовлялись еще долгое время. В целом эта проблема выходит за рамки настоящего исследования, однако если высказанное предположение верно, то находки обломков лепных горшков являются материальным свидетельством исторической, этнографической памяти населения древнерусской поры. Отметим, что примеры подобного рода в древнерусское время известны. Длительное, на протяжении всего XI в., сосуществование лепной и круговой керамики отмечено в старейших городах Северо- Восточной Руси, в частности, в Суздале и Белоозере. В Ростове на территории, наследовавшей мерянскому поселку, лепная керамика даже преобладала до 1070–1080-х гг., при этом у населения рядом освоенного участка круговая керамика уже на рубеже X–XI вв. составляла 40 %, а через полстолетия – свыше 97 %. А.Е. Леонтьев объясняет это разными этническим традициями населения (Леонтьев А.Е., 1997. С. 215).

user posted image

Рис.57. Липино селище 1. Находки из ямы.

Итак, обратимся к фактам. Два хорошо изученных памятника Посемья – селища в Жерновце и Липино – явно существуют в то время, когда городища уже разгромлены. Их объединяют крупные размеры, что нехарактерно для роменцев. Есть еще одна интересная деталь: в предшествующее время жилой дом был практически неотделим от сооружения прямоугольного, а еще чаще практически квадратного котлована. Такие постройки становятся очень редкими и отмечены только в Липино (ямы 8 раскопа 5 и 21 раскопа 11) (они вошли в таблицу 12, так как содержали менее 90 % круговой керамики). На обоих памятниках господствующее положение занимают объекты неправильной в плане формы, если и встречаются отопительные сооружения, то очень неясные, в виде развалов. В целом застройка производит впечатление хаотичной, что только лишний раз подчеркивается множественностью сооружений. Все эти изменения являются особенно значимыми на фоне слома предшествующей системы расселения: количество неукрепленных поселений резко сокращается за счет исчезновения значительной части хуторов. В этой ситуации Жерновец и Липино выглядят примером своего рода резерваций, где, с одной стороны, концентрируются значительные массы населения, а с другой – отчетливо обнаруживаются признаки присутствия носителей роменской культуры. В то же время между Жерновцом и Липино существуют и заметные различия. С самого начала возникновения Липинского селища фиксируется очень большой процент круговой киеворусской керамики, что позволяет предположить, помимо прочего, приток нового населения. Поступательное развитие поселения приводит к формированию в XII в. социально-политической структуры, имеющей признаки города. Отстраиваются укрепления на городище, на селище возникает принципиально новая планировка, состоящая из улиц и переулков, мощенных деревом, к которым примыкают обнесенные заборами усадьбы (Енуков В.В., Енукова О.Н., 1994; 1999).

Жерновец ждала иная судьба. Напомним, что в его объектах хотя и фиксируется заметно возросшая доля круговой керамики, однако ее использование в быту было несравненно меньшим, нежели в Липино. Доступ к использованию более качественной керамики, похоже, не имел прямого характера. Судя по всему, поселение в Жерновце в новых исторических условиях достаточно быстро прекращает свое существование. Если учесть, что в Липино круговая керамика очень быстро занимает господствующее положение, Жерновец вряд ли доживает даже до середины XI в. И в данном случае особый интерес представляет становление центра новой древнерусской волости – Курска.

Первые упоминания о городе находим в “Житии Феодосия Печерского”, семья которого приезжает в Курск вскоре после смерти Мстислава Владимировича в 1036 г. (Склярук В.И., 1988). В широко известном сочинении агиографического характера город уже предстает в качестве социально-политического организма со сложной структурой (Енуков В.В., 2003а), что подразумевает какой-то определенный период предшествующего развития. Самые ранние материалы по истории города были получены при раскопках в районе ул. Луначарского (рис. 53). В 1999 г. на месте строительства колокольни были проведены исследования у Знаменского собора. Шурфами 16 и 17 непотревоженных культурных напластований обнаружено не было, однако шурфом 18 и раскопом 4 был зафиксирован культурный слой древнерусского периода, включая интенсивную горелую прослойку, которая по обнаруженным в ней материалам относится к монгольскому нашествию. Лепная керамика в нем была представлена редкими фрагментами, однако в нижней части слоя зафиксирована серия венчиков круговых сосудов, хорошо известных в позднероменских объектах (рис. 58: 1–6). Стратиграфически картина начала формирования культурного слоя выглядела следующим образом. На всей площади исследованного участка древнюю почву перекрывала прослойка материкового мергеля, которая подстилала культурный слой. Интересно, что в его основании прослеживались заметные скопления древесного тлена коричневого цвета, явно указывающие на интенсивное строительство. К сожалению, культурный слой был сильно поврежден монастырскими зданиями, фундаменты которых врезались глубоко в материк. В связи с этим доступным для статистической обработки оказался только единственный объект из числа древнейших – яма 5, которая, видимо, представляла собой остатки крупной постройки. В ее заполнении доля обломков круговых горшков составляла 24,3 % (рис.58: 7–16). Отличалась своеобразием раннекруговая керамика. В роменских комплексах находки обломков правленых на примитивном круге сосудов достаточно часты, однако выделенная группа отличается от нее заметно лучшим качеством (тесто – более “тонкое”, поверхность достаточно хорошо заглажена). Не исключено, что в данном случае мы имеем дело с синтезом двух традиций: собственно роменской и привнесенной извне киеворусской.

Раскопы 5 и 6 (2001–2002 гг.), в пределах которых имелись напластования древнерусского времени, а также оборонительные сооружения Курского детинца XII– XIII вв., располагались в 150 м к северо-западу от исследованного участка у Знаменского собора (рис. 53). В слое присутствовали манжетовидные венчики ранних форм в сочетании с немногочисленными фрагментами лепных роменских сосудов. Из числа самых ранних объектов выделяется постройка, состоящая из двух исследованных в разные годы объектов. Она представляла собой немного заглубленное жилище с ямой-погребом под полом (раскоп 6, яма 19). Печь сохранилась в виде развала (раскоп 5, сооружение 1). Постройка была уничтожена пожаром, в котором погибла девочка. По бокам черепа были найдены 2 перстнеобразных височных кольца (рис. 59: 2–3). В остатках отопительного сооружения и заполнении ямы была обнаружена лепная и круговая керамика, причем доля последней достигала 95,4 % (рис. 59: 6–16). В целом ее облик достаточно архаичный, что полностью подтверждается инвентарем: наряду с односторонним гребнем и коромыслом от складных весов, которые характерны для древностей до середины XI в. (Ершевский Б.Д., Конецкий В.Я., 1985. С. 63–64; Гоняный М.И., 1999. С. 141), была встречена призматическая бусина из глухого стекла бордового цвета конца X – начала XI вв., что и определяет хронологию жилища (рис. 59: 1, 4, 5). Аналогичная рассмотренной круговая керамика наряду с небольшой примесью лепной была встречена на раскопе 6 в ямах 2 (87,7 %) и 25 (97,8 %), а также в ямах 1А и 1Б, где, однако, роменская посуда уже практически отсутствовала, за исключением единственного фрагмента в яме 1Б.

user posted image

Рис.58. Курск. Керамика из раскопа 4

Все отмеченные объекты располагались на северо-западной окраине поселения, которая сформировалась, как можно полагать, очень быстро на примыкавшей к мысу в устье Кура части водораздела, ранее не заселенной. В соответствии с этим маркером общая площадь Курска составляла около 8 га. Предположительно самым ранним сооружением на этом участке была яма 5 раскопа 4, на что указывает статистика: в ее заполнении круговая керамика составляла всего четверть от общего количества, однако это в 2,5 раза превышает рассчитанный для городищ региона норматив. В свою очередь, эта доля оказывается очень близкой поздним объектам Жерновца. В целом круговая посуда очень быстро занимает господствующее положение, в пользу чего свидетельствуют комплексы раскопов 5 и 6. В сооружениях Курска, относящихся к середине XI в. и более позднему периоду, лепная керамика практически не встречается. Это только лишний раз подтверждает, что небольшая примесь обломков лепных горшков в Липино, по крайней мере в части относительно поздних объектов, не случайна. Совершенно логично предположить, что в условиях форпоста русского владычества, коим становится Курск, процесс изживания архаичных признаков в материальной культуре протекал заметно активнее.

К сожалению, данные, для того чтобы провести сравнение керамических комплексов для западной зоны Посемья, где доля круговой керамики в сооружениях городищ, разгромленных Русью в конце X в., достигает 20 %, практически отсутствуют. В ходе работ 1999–2000 гг. на нижнем посаде Рыльска были зафиксированы позднероменские объекты, однако на участке памятника с напластованиями этого времени исследована небольшая площадь и материалов для статистической обработки недостаточно.

user posted image

Рис.59. Курск. Находки из постройки

Итак, анализ материалов позволяет выявить пласт поселенческих древностей, который с точки зрения материальных признаков соотносится с поздним этапом развития роменской культуры, при этом принадлежит уже совершенно иной исторической эпохе – древнерусской. Однако есть все основания полагать, что он хорошо дополняется и погребальными древностями, для чего необходимо обратиться к проблеме “роменских” ингумаций. Главной отличительной чертой данной группы захоронений является присутствие в них роменской лепной керамики. Классическим примером тому является погребение “А”, которое было обнаружено на территории широко известного колочинского могильника у с. Лебяжье. Судя по всему, оно было совершено в неглубокой яме. В ногах погребенной женщины стоял лепной роменский горшок. По инвентарю захоронение достаточно надежно датируется концом X – началом XI вв. (Енукова О.Н., 1995) (рис. 60).

В Липино (раскопки П.И. Засурцева) была встречена целая серия ингумаций в подкурганных ямах, в которых присутствовала одновременно роменская лепная и древнерусская круговая керамика (курганы 3, 99, 107, 109, 111 группы 1 и курган 1 группы 2) (АИА РАН. Р-1. №№ 291, 480). В ряде случаев они имеют “узкую” дату. На хронологии кургана 1 группы 2 (конец X – начало XI вв.), основное погребение которого имело кольцевидную оградку, мы уже останавливались. По сочетанию бус, среди которых были синие белоромбические, бордовые глазчатые и многогранные, бочонковидные с золотой фольгой, погребение из кургана 111 можно также уверенно датировать концом X – началом XI вв. В захоронение кургана 109 был встречен усатый перстень с орнаментом “волчий зуб”. Подобные украшения появляются в конце X в. (Недошивина Н.Г., 1967. С. 257, 258). В кургане 107 были найдены многочисленные лимонки ближневосточного производства, которые поступают в Восточную Европу в основном до начала XI в. В сочетании с ними обнаружены золотостеклянные византийские бусы, импорт которых начинается с конца X – начала XI в., что позволяет до этих же пределов сузить и дату совершения погребения. Косвенно сдвиг хронологической границы к концу X в. подтверждает и тот факт, что в погребениях круговая керамика преобладала над лепной. Раннюю дату Липинского кладбища в целом подтверждает погребение в кургане 70 группы 1 с сребреником Владимира типа I, в сочетании с которым были встречены 4 обрезанных в кружок дирхема.

user posted image

Рис.60. Лебяжье. Инвентарь из погребения А.

В архиве Ю.А. Липкинга, который хранится в Курском музее археологии, имеются краткие сведения о раскопанных им в 1963 г. двух курганах у д. Мухино на Свапе (НА КГОМА. Д. I-31/19. Л.1). Первый курган был сильно поврежден бульдозером во время прокладки дороги. Обнаружены остатки черепа, который “был испорчен кротом”. На нем было найдено “четыре бронзовых северянских височных колечка” [вероятно, перстнеобразных. – В.Е.], а рядом – “пастовые чечевицевидные бусы”. Второй курган содержал “захоронение мужчины-роменца”. Погребенный лежал на спине, головой на запад. При нем был нож и “лепной сосудик”. В западной поле кургана были найдены крупные фрагменты еще двух лепных сосудов. Хранящийся в архиве схематический чертеж “кургана 1” (НА КГОМА. Д. VI-7/14) заметно не совпадает с описанием “первого кургана”, что позволяет предположить, что здесь речь идет еще об одной раскопанной насыпи. От скелета сохранились только череп и пяточная кость. Покойник был помещен головой на запад с определенным смещением. Рядом были найдены 2 гвоздя, 2 сосуда и развал третьего (каких – не указано). В 1 м к северо-западу от головы погребенного отмечен крупный фрагмент (фрагменты?) роменской керамики.

В фондах музея сохранились отдельные находки из раскопок. К “кургану 1” отнесены обломки лепного сосуда, большая часть которого собирается. В данном случае находка, скорее всего, происходит из “кургана 1” чертежа, так как в “первом кургане” керамика не отмечалась. Обрезанный в кружок дирхем отнесен к “кургану 2”. В описании “второго кургана” он отсутствует. Традиция обрезки дирхема возникает около середины X в., а отдельные находки таких монет известны на рубеже X–XI вв. Таким образом, монета укладывается в хронологические рамки рассматриваемых погребений, однако при описании “кургана 2” она не упомянута.

Информация о мухинских курганах является весьма неполной. Так, сложно даже сказать, были ли погребения совершены в ямах или нет. Тем не менее наличие еще одного пункта в Посемье с достаточно своеобразными погребальными древностями является важным фактом.

В последние годы список погребений с ингумациями, имеющими роменские черты в инвентаре, расширился. Курганная группа, содержавшая трупоположения в ямах с роменской и древнерусской керамикой, была обнаружена за пределами Посемья, на средней Десне у Радичева. Из числа четырех раскопанных курганов такое сочетание керамики было встречено в погребениях 1 и 2 кургана I (всего обнаружено 7 могильных ям, 4 – пустые, 3 содержали остатки человеческих захоронений), а также в яме рядом с погребением в кургане IV, на дне которой были обнаружены продукты горения и кальцинированные кости. Автор исследований полагает, что все захоронения исследованного кладбища можно интерпретировать как христианские и датировать концом X – началом XI в. (Казаков А.Л., 1994). Еще один курган с трупоположением на уровне материка, в котором был лепной роменский горшок, был исследован В.В. Приймаком у д. Городище на р. Многе, притоке Удая (Приймак В.В., 1997б. С. 65, 66. Рис. 4, 5).

Многочисленный инвентарь отличал погребение кургана 2 Глинского археологического комплекса на Ворскле, исследованного в 1998 г. Под насыпью, на уровне горизонта, было обнаружено женское захоронение с руками вдоль тела, ориентированное головой на северо-запад. Находки представлены четырьмя перстнеобразными и одним биспиралевидным височными кольцами из серебра, усатым перстнем, золотостеклянными боченковидными (81 шт.) и сердоликовыми (14 шт.) бусами призматической, монетовидной и бипирамидальной формы, подвеской в виде проволочного кольца с надетыми на него двумя золотостеклянными бусами, железного ножа и части лепного роменского горшка с веревочным орнаментом. Исследователи датируют комплекс 1-й половиной XI в. (Кулатова I.М., Гейко А.В., Золотницька Т.М., Мироненко Т.М., Супруненко О.Б., 1998).

Группа трупоположений с признаками роменской культуры сравнительно немногочисленна, однако достаточна “компактна” по своим признакам. Это чаще всего погребения в ямах, отличающихся небольшой (меньше метра) глубиной. Популярным являлся обычай разбивать при совершении погребения сосуды, причем для лепных, в отличие от круговых, это почти норма. В большинстве случаев в захоронениях находилось по несколько горшков. Погребения, имеющие датированные вещи, относятся к узкому хронологическому периоду: значительная их часть совершена в пределах конца X – начала XI вв. Наконец, большинство известных курганов с “роменскими” ингумациями привязано к гидросистеме Десна–Сейм.

Попытка осмыслить место таких погребений в процессе эволюции роменской культуры была предпринята А.В. Григорьевым. В основу своих построений он положил материалы липинских курганов. Предложенная им схема выглядит следующим образом. Среди погребений в ямах липинских кладбищ “по сопутствующему инвентарю, прежде всего по керамике”, выделены две хронологические группы. С роменским периодом существования древнего Липино связываются указанные выше погребения курганов 3, 99, 107, 111 группы 1 и все погребения группы 2, а также кургана 70 группы 1 с сребреником Владимира. После гибели городища в конце X – начале XI вв. кладбища прекращают функционировать. Новые захоронения в ямах, которые отнесены ко второй хронологической группе, связаны с возникновением древнерусского поселения, причем территория второй группы в это время уже не используется. Исследователь считает, что большая часть этих погребений по морфологическим признакам керамики, имевшей с внутренней стороны венчика валик, датируется временем не ранее начала XII в., а в основном – 2-й его половиной. Соответственно, древнерусские погребения в ямах трансформировались на основе предшествующих ингумаций на горизонте (к ним отнесены погребения из курганов 105 и 108), которые датируются по вещевому инвентарю XI – началом XII в. Таким образом, поздние роменские ингумации не имеют эволюционной связи с древнерусскими погребениями. Липинским примером А.В. Григорьев проиллюстрировал сделанный ранее вывод о вероятности существования небольшого, а потому – трудно уловимого разрыва между роменской и древнерусской обрядностью и на других памятниках (Григорьев А.В., 1990б).

Автор настоящей работы выступил с возражениями по поводу предложенной схемы, которые в основном сводились к тому, что хронологический разрыв в совершении погребений в липинских могильниках отсутствовал. В частности, значительное количество захоронений, не несущих роменских признаков, было совершено в XI в. Кроме того, ряд ингумаций датируется тем же временем, что и погребения с роменской керамикой (Енуков В.В., 1992). В своем монографическом исследовании А.В. Григорьев рассмотрел эти возражения и, найдя их не противоречащими своим построениям, с незначительными поправками изложил вновь. К числу таких поправок и уточнений относятся следующие. Исследователь несколько изменил датировки, придя к выводу, что древнерусские погребения в ямах появляются в Липино во 2-й половине XI в., то есть значительно раньше, чем это было определено в его более ранней работе. Что касается ингумаций в ямах без роменских признаков, одновременных тем, что содержали роменскую керамику, то А.В. Григорьев объединил их в одну группу. По его мнению это позволило расширить круг позднероменских погребений. Было также дано объяснение появлению роменских трупоположений. Это, как полагает исследователь, “может говорить о быстром и весьма активном распространении христианства среди части северян” (Григорьев А.В., 2000. С. 118–120).

Вновь изложенные построения заставляют обратиться к более расширенному изложению приведенных нами ранее аргументов. Начнем с некоторых общих положений. Вряд ли можно определять совершение в Липино древнерусских погребений в ямах временем не ранее начала XII в., а в основном даже 2-й половиной XII в. Об этом свидетельствуют находки стеклянных византийских бус, широко представленных в Липино, импорт которых прекращается в начале XII в. (Щапова Ю.Л., 1991. С. 157–158). В это же время исчезают и грушевидные крестопрорезные бубенчики, хотя отдельные их находки, возможно, бытуют до середины XII в. (Мальм В.А., Фехнер М.В., 1967. С. 136; Седова М.В., 1981. С. 156; Колчин Б.А., 1982. Рис. 8; Лесман Ю.М., 1990. С. 60). В пользу этой даты свидетельствуют и керамические формы, представленные А.В. Григорьевым в таблице, которая присутствует в обеих работах (Григорьев А.В., 2000. Рис. 43). На ней керамика, характеризующая завершающий в хронологическом отношении, по А.В. Григорьеву, древнерусский период III, имеет признаки XI в. (манжетовидная форма венчика), конца XI – начала XII вв. (рудимент венчика в виде небольшого утолщения по краю) и 1-й половины XII в., когда с внутренней стороны появляется ложбинка, объясняющаяся причинами технологического характера. Последнйй тип знаменует начало господства керамики в определенной мере нового облика, однако на указанной иллюстрации развитых форм (цилиндрическая, тем более коническая, шейка) нет. К сожалению, в указанной иллюстрации отсутствует нумерация, позволяющая установить, из каких конкретно погребений происходят находки. Керамика из курганов сохранилась далеко не полностью. Значительная ее часть известна по рисункам части архива П.И. Засурцева, которая хранится в Курском музее археологии. Анализ совокупности дошедших до нас материалов подтверждает сделанный вывод: формы, характерные для 2-й половины XII в., в липинских курганах отсутствуют.

Таким образом, если нижняя хронологическая граница липинских кладбищ, бесспорно, приходится на конец X – начало XI вв., то наиболее логично верхней датой выглядит 1-я половина XII в., причем немалая часть курганов была возведена до начала XII в. Последнее подтверждается и тем фактом, что в середине XII в. на юго-востоке Руси христианская обрядность становится господствующей и обычай возводить курганные насыпи исчезает. Это фиксируется материалами исследованного в Липино бескурганного могильника (Розенфельдт Р.Л., 1958), который функционировал как минимум со 2-й половины XII в.

С одной стороны, А.В. Григорьев отмечает, что роменские погребения не отличались по обряду от древнерусских, с другой – признает, что ритуал совершения трупоположений в силу принципиальных различий не мог взять свое начало в северянской среде (Григорьев А.В., 1990б. С. 86, 87; 2000. С. 118). Уже эта ситуация позволяет предположить, что в Липино роменские и древнерусские погребения в ямах имеют тесную генетическую связь. Что же заставляет исследователя разрывать их? Суммируя результаты, изложенные в двух упомянутых работах, можно назвать три основные причины. Во-первых, в построменское время повсеместно распространяется обряд совершения ингумаций по насыпью кургана на горизонте и появление столь ранних древнерусских погребений в ямах не укладывается в существующую схему. Во-вторых, роменские захоронения в Липино “резко выделяются как находками лепных роменских сосудов и круговыми горшками X в., так и вещевым материалом, который “также характерен для позднего этапа роменской культуры” (Григорьев А.В., 1990. С. 87; 2000. С. 118). Втретьих, кладбища древнего Липино перестают функционировать с гибелью роменского городища. Вновь территория курганной группы 1 начинает использоваться позднее, только с появлением древнерусского поселения.

Что касается отклонений от общепринятой схемы эволюции погребальной обрядности, то ответ на этот вопрос был дан в литературе уже давно. Обращаясь к материалам липинских кладбищ, И.П. Русанова отнесла их к ряду могильников со смешанным обрядом, в которых фиксируется раннее появление ямных захоронений. Они, в свою очередь, уже в X в. являлись характерными для Среднего Поднепровья (Русанова И.П., 1966. С. 20–24). А.П. Моця считает, что в целом появление этого обряда связано с распространением христианства. Появление такого ритуала на Левобережье Днепра, конкретно на территории северян, связано с “огосударствлением этих земель в конце I – начале II тыс. н.э.”, а исходной точкой этого процесса было Среднее Поднепровье с центром в Киеве. Анализируя материалы погребального обряда, в том числе и захоронения Липино (к. 1, 99, 109, 111) и Лебяжьего (погребение “А”), он полагает, что курские земли осваивались силами центрального правительства конкретно “из района летописного Переяславля Русского” (Моця А.П., 1990. С. 114–122).

Сложно поместить в начало эволюционной цепочки древнерусских погребений Липино ингумации на материке под насыпью кургана. А.В. Григорьев в свою схему включает 3 таких захоронения, встреченных в курганах 105 и 108. Однако они не содержат материалов, позволяющих считать их более ранними по сравнению с другими “древнерусскими” курганами. В частности, лировидные пряжки бытовали на Руси в течение длительного времени и не дают основания для датировки XI – началом XII вв., предложенной А.В. Григорьевым. Отметим и еще одну деталь: всего в Липино было встречено 6 погребений на горизонте, из них 3 принадлежали детям или подросткам. Интересно, что и вводные погребения, обнаруженные в насыпях курганов, также в основном определялись П.И. Засурцевым как детские. Таким образом, речь, вероятнее всего, должна идти не о хронологических, а о возрастных отличиях в ритуале, который в условиях Липино выглядит достаточно монолитным.

Трудно согласиться и с утверждением о существенных отличиях в вещевых материалах. Все без исключения женские ингумации Посемья, в которых была встречена роменская керамика, содержали по несколько перстнеобразных височных колец вместе с различными типами бус. Такой же набор характерен как для синхронных с ними захоронений, но уже без роменской керамики, так и для более поздних древнерусских погребений в ямах. При внешней невыразительности такое сочетание с точки зрения этнокультурной принадлежности вполне определимо и соответствует комплексу VI, который, по Е.А. Шинакову, интерпретируется как общерусский. Исследователь также отмечает, что в Курской округе (Курская группа концентрации памятников, по его терминологии), в отличие от Рыльской, а также территории по верхнему Пслу, в послероменское время вообще не фиксируется комплексов, которые не укладывались бы в “общерусские” (Шинаков Е.А., 1991. С. 87, 90). Несомненно, это свидетельствует о более быстром “государственном” освоении этих районов, в результате чего признаки предшествующего племенного периода быстро исчезают.

Таким образом, “роменские” трупоположения имеют аналогичный древнерусскому обряд и вещевой инвентарь, а единственным аргументом в пользу разрыва между ними и древнерусским ингумациями остается предполагаемая гибель северянского населения Липинского городища, жизнь на котором возобновляется после определенного периода запустения. Однако выше уже рассматривались общие вопросы формирования селища 1 в Липино, которое возникает сразу же после разгрома укрепленного поселка в конце X – начале XI вв., причем в его ранних объектах, наряду с древнерусскими, присутствуют и роменские элементы. Большее из двух липинских кладбищ располагалось в непосредственной близости от северной окраины селища. Одновременно функционирует и второе кладбище, расположенное несколько в стороне. Обе курганные группы оставлены населением возникшего поселения, а находки в части ранних захоронений лепной керамики являются вполне объяснимыми.

Все вышеизложенное ни в коей мере не свидетельствует о том, что становление древнерусской обрядности имело в условиях Посемья в качестве эволюционной подосновы погребения с роменской керамикой. Эти объекты являются отражением сложных социодемографических процессов в условиях освоения Русью новой территории. В древнем Липино в итоге складывается погребальный ритуал, на котором отложился заметный отпечаток обычаев населения Киевского Поднепровья. Переселение в этих условиях по велению князя каких-то групп жителей с подвластных Киеву земель выглядит совершенно естественно и находит отражение в письменных источниках, в том числе связанных с курскими сюжетами (посылка отца Феодосия в Курск). Появление резко отличных от предшествующей обрядности захоронений в ямах вряд ли можно объяснить “активным распространением христианства” в среде позднероменского населения, тем более что причин тому назвать нельзя.

Итак, заметная часть ингумаций с роменской керамикой датируется в пределах конца X – начала XI вв. Другими словами, она синхронна рассмотренным объектам на поселениях, в которых в качестве пережитка встречаются обломки роменской посуды. Речь идет о едином комплексе поселенческих и погребальных древностей, отражающем новые исторические реалии.

В целом рассмотренные материалы являются яркой иллюстрацией достаточно быстрого изживания племенных черт в материальной культуре семичей в условиях их интеграции в древнерусскую общность. Это процесс проходил неравномерно, что демонстрируют данные раскопок в Курске и Липино. В первом случае уже в пределах конца X – начала XI вв. практически выходит из употребления лепная керамика, являющаяся одним из важнейших этнографических признаков. На Липинском селище такую посуду в небольших количествах продолжали изготовлять и позднее, не исключено, что и в XII в.

В заключение остановимся на вопросе, который был поставлен ранее: как может быть объяснено появление на Люшинском городище где-то в пределах конца XI – начала XII вв. комплексов, значительную долю в которых составляла лепная керамика роменского облика? Ответ на него, несомненно, подразумевает, что на протяжении всего XI в. где-то существовали коллективы, сохранившие традицию ее изготовления. Можно предположить, что местом их проживания был какой-то из райнов Посемья. Сразу же отпадает территория верхнего Псла, через который проходил организованный Русью караванный путь из Киева в Булгар. Вряд ли подходит и течение Сейма: материалы ближайшей округи Курска нами рассматривались, “роменские” ингумации из Мухино в низовьях Свапы также фиксируют раннее русское влияние. Остается только участок Свапы выше по течению, который на сегодняшний день очень слабо изучен. Однако более реальным на роль “источника” выглядит иной регион. Сейчас появляется все больше фактов, свидетельствующих о существовании в бассейне Оки вплоть до 2-й половины XI в., а возможно, и несколько позднее поселений, жители которых использовали лепную керамику, чрезвычайно близкую роменской. Показательным является и то, что ее было около половины всего керамического комплекса. Так, например, на селище у с. Сосновка (среднее течение Оки) доля обломков лепных сосудов в культурном слое достигала 40,6 %, в яме 1 – 59,8 % (Коваль В.Ю., 2004. С. 157–158), на поселении Жданово 1 (р. Пахра) она колебалась от 40,4 % в постройке 1 до 71,3 % в постройке 2 (Гоняный М.И., 1999. Табл. 2). Эти данные совпадают с аналогичными показателями позднего горизонта Люшинки (прилож., табл. 10).

Трактовка этих памятников неоднозначна. Так, сгусток поселений на Пахре М.И Гоняный связывает с радимичскими переселенцами из Верхнего Поднепровья и Посожья (Гоняный М.И., 1999. С. 144). В.И. Коваль, отмечая схожесть керамических комплексов памятников Пахры и материалов Сосновки, относит последний к бесспорным вятичам (Коваль В.Ю., 2004. С. 165). Так или иначе, в 400 км к северу от Посемья фиксируется регион, в котором в определенной мере “консервируется” традиция изготовления сосудов без применения гончарного круга, которая имеет заметное морфологическое и орнаментальное сходство с северянской посудой конца I тысячелетия н. э. Вероятно, именно сюда в конце XI в. ходил Владимир Мономах, воюя с племенным князем вятичей Ходотой и его сыном. В целом окончательное освоение Киевским государством значительной части Оки относится к достаточно позднему времени. Так, только в 1096 г. имеется первое упоминание достоверно русского города – Рязани. Близки этому времени и самые ранние материалы, полученные при его раскопках (Даркевич В.П., Борисевич Г.В., 1995. С. 212–216). В целом в бывшей Земле вятичей города становятся многочисленными только в XII в.

Таким образом, период активной политики государства в северном по отношению к Посемью регионе по времени совпадает с появлением в Люшинке необычных керамических комплексов. Переселение какой-то части населения из числа покоренных народов являлось обычной практикой в эпоху средневековья, в том числе применяемой и русскими князьями.

1. Хочу выразить признательность Г. Ю. Стародубцеву и А. В. Зорину за возможность ознакомиться с неопубликованными материалами.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Заключение

Анализ комплекса различных по своему происхождению источников показал, что известное в летописях понятие “Посемье” хорошо увязывается с самой крупной группировкой памятников роменской археологической культуры, расположенной на территории курского течения Сейма и верхнего Псла. Первоначальный этап развития социума был достаточно длительным (IX – начало X вв.), а социально-экономические процессы имели плавный и поступательный характер. Вряд ли население Посемья избежало потрясений, связанных, главным образом, с опасностью, исходившей из степей, однако они не были фатальными.

Видимо, ускорению темпов социально-экономического развития в определенной мере способствовал постепенно нарастающий в 1-й половине X в. поток восточного серебра, в связи с чем Посемье начинает занимать важное геополитическое положение в лесостепной зоне. Особая роль региона в рамках Северской земли как раз определялась тем, что Посемье превращается в важнейшую перевалочную базу в движении арабских дирхемов, которые далее поступали на территорию активно развивающейся Руси Рюриковичей. Интересен вопрос об организации торговых операций, ориентированных на дальний импорт. Не вызывает особых сомнений то, что в дальней транзитной торговле заметную роль играли варяги, свидетельство чему – следы их пребывания на перекрестках важнейших торговых артерий. В Черниговском Подесенье их присутствие хорошо фиксируются, хотя здесь они, несомненно, находились не в виде вольных отрядов купцов-разбойников, а в составе русских дружин. Об этом свидетельствует синкретичный и весьма специфичный характер материальных признаков, характеризующий памятники типа Шестовиц-Левенки, в которых, однако, хорошо прослеживаются “северные” элементы. Вероятнее всего, существование этих памятников на протяжении по крайней мере 1-й половины X в. было связано с функционированием института полюдья – одного из важнейших источников материальных основ Киевской Руси. Отсутствие артефактов “северного” происхождения в Посемье выглядит весьма показательно: с учетом новаций в среде семичей, относящихся к середине X в., можно полагать, что возникшая социально-политическая структура просто не допускала к участию в организации торговых процессов “чужих”.

Семичи сами выступали в качестве организаторов транзитной торговли, однако их деятельность, несомненно, носила посреднический характер. Предположить, что представители торговой прослойки проводили закупки куфических монет непосредственно в арабских халифатах, не представляется возможным. Необходимо решить вопрос, что могло предложить Посемье в качестве альтернативного товара. Вряд ли это были (по крайней мере, в массовом количестве) мех, рабы и воск, которые фигурируют в перечне, характеризующем русско-арабский товарообмен. Как представляется, очень важное наблюдение содержится в исследованиях А.В. Григорьева. Расчет объемов зерновых ям указывает на заметный рост производства зерна северянами, в результате чего у них образовывались значительные его излишки, уходившие в сферу торговли (Григорьев А.В., 2002. С. 102–106). Автор сделал вывод о том, что эта продукция шла в обмен на качественные кузнечные поковки, сделанные в мастерских Хазарии, с чем нельзя согласиться. Возможно, часть зерна попадала и в каганат. Однако его северные провинции располагались в природных условиях, достаточно благоприятных для земледелия. Уже отмечавшаяся определенная близость находок сельскохозяйственного инвентаря подразумевает аналогичный уровень агрикультуры. Те же соображения не позволяют предположить, что сколько-нибудь серьезные объемы зерна уходили по Сейму и Десне в Среднее Поднепровье. В хлебе, скорее, были заинтересованы обитатели расположенных севернее регионов. Можно полагать, что именно зерно являлось основным товаром, который уходил из Посемья по Оке в обмен на восточное серебро, поступление которого в своей основе, несомненно, имело многоступенчатый характер. По А.В. Григорьеву, на X в. приходится заметное увеличение производства зерна у северян. В это же время существенно возрастает поступление серебра в Посемье и начинается активная эксплуатация Окско-Сеймско-Деснинского пути.

Судя по всему, именно в X в. окончательно складывается своеобразная поселенческая структура из МЗКП, “идеальный” комплекс которых состоял из городища и ближайшей округи в виде “куста” мелких неукрепленных поселений. По крайней мере, практически все изученные городища Посемья имеют напластования X в. В свою очередь, тяготение городищ к определенным пространственным отрезкам вряд ли могло сложиться как результат стечения обстоятельств. В этом, похоже, следует видеть воплощение в жизнь системы, что без появления неких надобщинных, а вероятнее всего, надплеменных социально-политических структур вряд ли было возможно.

В середине X в. в обществе семичей происходят значительные изменения, среди которых важнейшим является формирование “единого экономического пространства”, основанного на новой денежно- весовой системе. Примеры подобного рода в истории сравнительно небольших социумов эпохи средневековья, предшествующих появлению относительно стойких государственных образований, не известны. Прием вырезки монет в кружок, который в Посемье вообще фиксируется неожиданно рано (Нижняя Сыроватка), дал название новому денежному номиналу, который существовал и позднее, когда сама методика юстировки уже оказалась ненужной. Не исключено, что регион имел непосредственное отношение к чеканке подражаний. Именно в Посемье фиксируется классический вариант племенного центра – Большое Горнальское городище, где, помимо домохозяйства “князя”, заметна “повышенная вооруженность” части жителей, предположительно, дружины.

Финал социально-политического образования семичей в немалой степени был предопределен торговыми интересами набирающего мощь Русского государства. Естественно, это была не единственная причина, побудившая продвижение Киева в восточном направлении. Но заинтересованность в прямом выходе к арабским товарам сыграла, несомненно, важнейшую роль. В любом случае, организация полноценно функционирующей трассы Киев–Булгар, которая пролегла по южным пределам Посемья, и разгром городищ, расположенных непосредственно по течению Сейма с последующей организацией форпоста новой власти в Курске, были синхронными.

Вопрос о судьбах семичей в настоящей работе был затронут только в связи с общей проблемой “окончания” роменской культуры. Можно полагать, что в немалой степени спор о времени и причинах исчезновения роменской культуры имеет схоластический оттенок: не исключено, что в той или иной степени, правы все участники дискуссии. Вероятно, часть семичей действительно ушла от “русской” угрозы на север, в Поочье, однако при этом вряд ли может идти речь о значительных коллективах, так как при высокой плотности населения Посемья миграционная волна должна быть хорошо заметна. Гибель какого-то количества семичей под ударами русских дружин также не вызывает сомнений, о чем свидетельствует уничтожение роменских городищ. Однако рассмотренные материалы непреложно указывают на то, что заметная часть населения Посемья, оказавшись в составе образованной Курской волости, была интегрирована в древнерусскую общность. Помимо данных археологии в пользу этого свидетельствуют и элементарные соображения логического характера. Общеизвестно, что одной из важнейших демографических проблем эпохи средневековья, породившей в итоге крепостничество, являлась невысокая плотность населения и нехватка рабочих рук. Кроме торговых интересов, политика киевских князей определялась и стремлением расширения территорий, что характерно для всех раннегосударственных образований. Присоединение новых земель без потенциальных работников было экономически не целесообразно.

Пример крупных и хорошо исследованных поселений с роменскими материалами позволяет предположить, что по крайней мере часть из них представляла собой своеобразные резервации — “накопители” людских ресурсов, сконцентрированных с применением силы. Выделяется два варианта интеграции аборигенного населения в новую среду. Селище в Жерновце в условиях киевского владычества существовало очень недолго. Видимо, его обитатели, как и заметная часть жителей всего Потускарья, были вовлечены в процесс формирования русского форпоста – Курска, активное разрастание которого фиксируется как раз в конце X – начале XI вв. Иной вариант развития предполагают материалы Липинского селища. Здесь, наряду с местным населением, заметны следы переселенцев из Среднего Поднепровья, что отчетливо проявляется в погребальной обрядности. В дальнейшем на этой основе формируется небольшой “град”, просуществовавший вплоть до XIII в.

Уничтожению крепостей семичей с последующим коренным изменением системы расселения, несомненно, сопутствовало насилие. Совершенно неслучайным выглядит на этом фоне первый в истории Руси пример частновладельческого села, принадлежащего явно некняжеского рода семье Феодосия. Специфика колонизации Посемья вполне могла породить поселения с упомянутыми в “Житие” “рабами”, наравне с которыми будущий Святой работал в поле. Однако реконструкция процесса становления и развития на бывшей племенной территории новых социально-экономических отношений с неизвестными ранее социально-политическими структурами представляет собой большую и самостоятельную исследовательскую тему, которая должна стать логическим продолжением настоящей работы.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Архивные источники и литература

5.1. Архивные источники

АИА РАН. Р-1. № 291. Алихова А.Е. и др. Работы Деснинской экспедиции в 1948 г.

АИА РАН. Р-1. № 480. Засурцев П. И. Отчет о раскопках Липинского курганного могильника в 1949 г.

АИА РАН. Р-1. № 902. Никольская Т.Н. Отчет о раскопках Шуклинского городища Стрелецкого р-на Курской обл. в 1952 г.

АИА РАН. Р-1. № 903. Никольская Т.Н. Отчет о раскопках в 1953 г. в Курской обл.

АИА РАН. Р-1. № 927. Засурцев П.И. Отчет о раскопках в 1951 г. Липинского городища на правом берегу р. Сейм к западу от Курска.

АИА РАН. Р-1. № 4259. Сымонович Э.А. Отчет Сейминского отряда ИА РАН СССР о работах в Курской обл. в 1970 г.

АИА РАН. Р-1. № 4916. Соловьева Г.Ф. Отчет о работе Деснинско-Сейминской экспедиции в 1971 г.

АИА РАН. Р-1. № 6889. Ширинский С.С. Отчет о работах Сейминского отряда Восточно-Белорусской экспедиции в 1968 г.

АИА РАН. Р-1. № 6889а. Ширинский С.С. Альбом к отчету о работах Сейминского отряда Восточно-Белорусской экспедиции в 1968 г.

АИА РАН. Р-1. № 7183. Горюнов Е.А. Отчет о работе Днепровской Левобережной экспедиции ЛОИА АН СССР в 1978 г.

АИА РАН. Р-1. № 7362. Куза А.В. Отчет о работах Суджанского археологического отряда на Большом Горнальском городище летом 1972-1973 гг.

АИА РАН. Р-1. № 7561. Горюнов Е. А. Отчет о работе Днепровской Левобережной археологической экспедиции Ленинградского отделения Института археологии в 1979 г.

АИА РАН. Р-1 № 8079. Узянов А.А. Отчет Роменского отряда Курской экспедиции ИА АН СССР в 1979 г. Т. 4. Раскопки поселения у д. Жерновец.

АИА РАН. Р-1. № 9928. Узянов А.А. Отчет о раскопках Переверзевского II городища в Курской обл. в 1982 г.

АИА РАН. Р-1. № 9928в. Узянов А.А. Отчет о раскопках Переверзевского II городища в Курской обл. в 1982 г. Приложение I.

АИА РАН. Р-1. № 9955. Узянов А. А. Отчет о раскопках Роменского отряда Курской экспедиции ИА АН СССР в Курской обл. в 1983 г.

АИА РАН. Р-1. № 10019. Узянов А.А. Отчет о раскопках Большого Горнальского городища в 1973 г.

АИА РАН. Р-1. № 10628. Узянов А.А. Отчет о раскопках Переверзевского II городища в Курской обл. в 1980-1981 гг.

АИА РАН. Р-1. № 15214. Енуков В.В. Отчет о раскопках городища у д. Городище Курского района Курской обл. в 1990 г.

АИА РАН. Р-1. № 16527. Енуков В.В. Отчет о раскопках городища у д. Городище Курского р-на Курской обл. в 1991 г.

АИА РАН. Р-1. № 17081. Енуков В.В. Отчет о раскопках Ратского городища Курского р-на Курской обл. в 1992 г.

АИА РАН. Р-1. № 19086. Енукова О.Н. Отчет об охранных раскопках поселения около с. Липино Октябрьского р-на Курской обл. в 1995 г.

АИА РАН. Р-1. № 20004. Енукова О.Н. Отчет об охранных раскопках около с. Липино Октябрьского р-на Курской обл. в 1996 г.

АИА РАН. Р-1. № 21974. Енукова О.Н. Отчет о раскопках городища и поселения у с. Липино Октябрьского р-на Курской обл. в 1998 г.

АИА РАН. Р-1. № 22779. Енукова О.Н. Отчет о работе Посемьской археологической экспедиции в 1997 г.

АИА РАН. Без номера. Енукова О.Н. Отчет о раскопках Посемьской археологической экспедиции в 2000 г.

АИА РАН. Без номера. Енукова О.Н. Отчет об охранных раскопках около с. Липино Октябрьского района Курской области в 2001 г.

АИА РАН. Без номера. Енукова О.Н. Отчет об исследованиях Посемьской экспедиции Курского государственного университета в 2003 г.

НА КГОМА. Д.I-31/19. Архив Ю.А. Липкинга.

НА КГОМА. Д.I-119. Зорин А.В. Отчет об охранных раскопках городища у с. Капыстичи Рыльского р-на Курской обл. в 2001 г.

НА КГОМА. Д.I-123. Стародубцев Г.Ю. Отчет об охранных раскопках Курского государственного областного музея археологии в Беловском и Льговском р-нах Курской обл. в 2000 г.

НА КГОМА. Д. VI-7/14. Архив Ю.А. Липкинга.

5.2. Литература

Авдусин Д.А., 1991. Актуальные вопросы изучения древностей Смоленска и его ближайшей округи // Смоленск и Гнездово (к истории древнерусского города). М.

Александров-Липкинг Ю.А., 1971. Далекое прошлое соловьиного края. Воронеж.

Алешковский М.Х., 1960. Курганы русских дружинников XI–XIII вв. // СА. №1.

Андрощук Ф.А., Зоценко В.Н., 2002. О времени и обстоятельствах появления норманнов в междуречье Днепра и Десны // Русский сборник: Сб. научн. трудов, посвященных 25-летию истор. фта Брянского госуниверситета. Брянск.

Анпилогов Г.Н., 1979. О городе Курске в X–XVI вв. // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 8. История. № 5.

Антипина Е.Е., Маслов С.П., 1994. К вопросу об организации охотничьего промысла в Древней Руси // Археологiя. № 1.

Артишевская Л.В., 1963. Могильники раннеславянского времени на р. Десне // МИА. № 108.

АКР. Курская область, 1998. Ч. 1. М.

АКР. Курская область, 2000. Ч. 2. М.

АКР. Орловская область, 1992. М.

Алихова А.Е., 1962. Древние городища Курского Посемья // МИА. № 113.

Афанасьев Г.Е., 1993. Донские аланы: социальные структуры алано-ассо-буртасского населения бассейна Среднего Дона. М.

Багалей Д.И., 1882. История Северской земли до половины XIV столетия. Киев.

Барсов Н.П., 1865. Материалы для историко-географического словаря России. 1. Географический словарь Русской земли IX–XIV вв. Вильна.

Башилов В.А., Куза А.В., 1977. Стратиграфические исследования на Большом Горнальском городище // КСИА. Вып. 150.

Беговатов Е.А., 2000. Новый клад куфических монет вблизи Билярска // Научное наследие А.П. Смирнова и современные проблемы археологии Волго-Камья: Мат. научн. конф-ции: Тр. ГИМ. Вып. 122. М.

Беляев И.Д., 1846. О сторожевой, станичной и полевой службе на польской Украйне Московского государства до царя Алексея Михайловича // Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете. Заседание 27-го апреля 1846 года. № 4. М.

Беляков А.С., 1986. Серебряные монеты конца IX в. из курганов у д. Плешково // Новые нумизматические исследования: Нумизматический сборник: Тр. ГИМ. Вып. 61. М.

Березовець Д.Т., 1965. Слов’яни i племена салтiвської культури // Археоллогiя. № 19.

Большаков О. Г., Якобсон В. А., 1983. Об определении понятия “город” // История и культура народов Востока (в древности и средневековье). Л.

Борисевич Г.В., 1978. Рец. на свод Раппопорта П.А. Древнерусское жилище // СА. № 4.

Брайчевский М.Ю., 1983. Восточнославянские союзы племен в эпоху формирования Древнерусского государства // Древнерусское государство и славяне. Минск.

Бромлей Ю.В., Кашуба М.С., 1982. Брак и семья у народов Югославии. М.

Булкин В.А., 1973. Гнездовский курганный могильник и курганные древности смоленского Поднепровья: Дис… канд. ист. наук. Л.

Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С., 1978. Археологические памятники Древней Руси IX–XI вв. Л.

Быков А.А., 1974. Из истории денежного обращения Хазарии в VIII и IX вв. // Восточные источники по истории народов юго-восточной и Центральной Европы. Т. 3. М.

Веретюшкин Р.С., Обломский А.М., Приймак В.В., 2004. Волынцевские памятники среднего течения Свапы // Ю.А. Липкинг и археология Курского края. Курск.

Винников А.З., 1995. Славяне лесостепного Дона в раннем средневековье (VIII – начало XI вв.). Воронеж.

Воеводский М.В., 1949. Городища верхней Десны // КСИИМК. № XXIV.

Вознесенская Г.А., 1978. Кузнечное производство у восточных славян в третьей четверти I тысячелетия н. э. // Древняя Русь и славяне. М.

Вознесенская Г.А., 1979. Техника кузнечного производства у восточных славян в VIII-X вв.// СА. № 2.

Вознесенская Г.А., 1995. О сложении производственных традиций в древнерусской металлообработке // Археологiя. № 3.

Вознесенская Г.А., Коваленко В.П., 1985. О технике кузнечного производства в городах Чернигово-Северской земли // Земли Южной Руси в IX–XIV вв. (История и археология): Сб. научн. трудов. Киев, 1985.

Габель В.Ф., Гулин И.Н., 1951. Курск. М.

Гавритухин И.О., Обломский А.М., 1996. Гапоновский клад и его культурно-исторический контекст. М.

Гайдуков П.Г., Фомин А.В., 1986. Монетные находки Изборска // КСИА. № 183.

Галкина Е.С., 2001. Русский каганат и салтово-маяцкая археологическая культура: Автореф… дис. канд. ист. наук. М.

Гончаров Ю.М., 2002. Городская семья второй половины XIX – начала XX в. Барнаул.

Гоняный М.И., 1999. Археологические памятники начального этапа славянской колонизации среднего течения р. Пахры в Подмосковье // Археологический сборник: Памяти Марии Васильевны Фехнер: Тр. ГИМ. М. Вып. 111.

Горбаненко С.А., 2003. До iсторiї тваринництва у слов’ян Лiвобережжя Днiпра останньої чтвертi I тис. н.е. // Археологiя. № 2.

Городцов В.А., 1911. Дневник археологический исследований в Зеньковском уезде Полтавской губернии в 1906 г. // Тр. XIV АС. Т. 3.

Горохов Т.А., 1927. Монетные клады Курской губернии // ИКГОК. № 4.

Горский А.А., 1988. О переходном периоде от доклассового общества к феодализму у восточных славян // СА. № 2.

Горский А.А., 2001. Ветви славянского дерева. “Славинии” раннего средневековья: как складывались государства у славян // Родина. № 9.

Горюнов Е.А., 1980. Исследования в Курской области // АО- 1979. М.

Горюнов Е.А., 1981а. Ранние этапы истории славян Днепровского Левобережья. Л.

Горюнов Е.А., 1981б. Исследования в Курской области // АО- 1980. М.

Григорьев А.В., 1990а. О соотношении роменской и древнерусской керамики // Чернигов и его округа в IX–XIII вв. Чернигов.

Григорьев А.В., 1990б. К вопросу о погребальной обрядности северян VIII – нач. XI в. // Питання археологiї Сумщини. Суми.

Григорьев А.В, 1990г. Поселение X в. в пойме р. Тускарь // Тез. докл. и сообщ. Первой Сумской областной научной историко-краеведческой конф-ции Сумы.

Григорьев А.В., 1993а. О роменской и древнерусской керамике на Левобережье Днепра // Старожитностi Пiвденноi Русi. Чернiгiв.

Григорьев А.В., 1993б. О границе Руси и Севера в Подесенье // Слов’яни i Русь у науковiй спадщинi Д.Я. Самоквасова. Мат. iсторико–археологiчного семiнару, присвиченного 150-рiччю вiд народження Д.Я. Самоквасова. Чернiгiв.

Григорьев А.В., 2000. Северская земля в VIII – начале XI века по археологическим данным / Тр. Тульской археологической экспедиции. Тула. Вып.2.

Григорьев А.В., 2003. Жилые постройки начального этапа славянской колонизации бассейна р. Упы // Куликово поле: Исторический ландшафт. Природа. Археология. История: Сб. статей: В 2 т. Т. I. Тула.

Григорьев А.В., Сарачев И.Г., 1999. О времени гибели роменской культуры // История и культура древних и средневековых славян: Тр. VI Международного конгресса славянской археологии. Т. 5. М.

Данильченко В.П.. 1989. Охота и скотоводство по данным археологического анализа материалов городища Переверзево II // Естественные методы в археологии. М.

Даркевич В.П., Борисевич Г.В., 1995. Древняя столица Рязанской земли: XI–XIII вв. М.

Древнерусские поселения Среднего Поднепровья (археологическая карта), 1984. Киев. Древняя Русь. Город, замок, село, 1985. Археология СССР. М.

Дубов И.В., 1990. Новые источники по истории Древней Руси. Л.

Дьяченко А.Г., 1991. О характере жилищно-хозяйственной архитектуры и планировки Донецкого городища в IX – начале X вв. // Археология славянского Юго-Востока: Мат. к межвузовской научной конф-ции. Воронеж.

Дьяченко А.Г., 1998. Древнерусский город на р. Корень // Материалы международной научно-практической конференции: “Юг России в прошлом и настоящем: история, экономика, культура”. Белгород.

Ениосова Н.В., Мурашова В.В., 1998. Технология производства гнездовской ременной гарнитуры // Археологический сборник: Тр. ГИМ. Вып.96.

Енуков В.В., 1990. Ранние этапы формирования смоленско-полоцких кривичей (по археологическим материалам). М.

Енуков В.В., 1992. К вопросу о судьбе роменской культуры в Курском Посеймье // Теория и методика исследований археологических памятников лесостепной зоны: Тез. докл. научн. конф-ции. Липецк.

Енуков В.В., 1993. О слободах Ахмата и городе Ратне // Слов’яне i Русь у науковiй спадщинi Д.Я. Самоквасова: Мат. iсторико–археологiчного семiнару, присвиченного 150-рiччю вiд народження Д.Я. Самоквасова. Чернiгiв.

Енуков В.В., 1997. О содержании летописного термина “Посемье” // Проблемы истории и археологии Украины: К 140-летию со дня рождения Дмитрия Ивановича Багалея: Тез. докл. научн. конфции. Харьков.

Енуков В.В., 1998а. Становление и развитие государственных структур малых земель древней Руси в домонгольское время (на примере Посемья) // Проблемы истории государства и права: Вып. 2. Россия: Межвузовский сб. научн. работ. Курск.

Енуков В.В., 1998б. О топографии Курска в древнерусское время // Историческая археология: традиции и перспективы: К 80-летию со дня рождения Д.А. Авдусина. М.

Енуков В.В., 2000. Рыльск и его округа в IX-XIII вв. // Малые города России: Мат. II всероссийск. научно-практической конф-ции (1–3 июня 2000 г., г. Рыльск). I. Курск.

Енуков В.В., 2002. Посемье и семичи (по данным письменных, археологических и нумизматических источников) // Очерки феодальной России: Сб. статей. Вып. 6. М.

Енуков В.В., 2003а. Русь и бывшие племенные территории (на примере Посемья) // Археологiя та iсторiя Пiвнiчно-Схiдного Лiвобережжя: Зб. наукових праць. Ч. 1. Суми.

Енуков В.В., 2003б. Некоторые вопросы обороны Курского княжения // Археолоiя та iсторiя Пiвнiчно-Схiдного Лiвобережжя: Збiрник наукових праць. Ч. 2. Суми.

Енуков В.В., 2004. Феномен средневекового социума “Посемье” в свете последних исследований // Ученые записки КГУ. Сер. гуманитарных наук. 2004. № 1.

Енуков В.В., 2005. Клад восточных монет X в. из музея г. Дмитриева // Ю.А. Липкинг и археология Курского края. Курск.

Енуков В.В., Енукова О.Н., 1993. Оборонительные сооружения славян Посемья (по материалам Ратского городища) // Археология и история юго-востока древней Руси: Мат. научн. конф-ции. Воронеж.

Енуков В.В., Енукова О.Н., 1994. Липинское поселение на Сейме // Проблеми ранньослов’яньскоi i давньоруськоi археологii Посейм’я: Мат. наукової конф-цiї, присвяченої 900-рiччю Вира-Бiлопiлля. Бiлопiлля.

Енуков В.В., Енукова О.Н., 1995. Курганы у д. Артюшково на Сейме // Деснинские древности: Мат. межгосударств. научн. конфции “История и археология Подесенья”. Брянск.

Енуков В.В., Енукова О.Н., 1999. “Городи посемьские”: древнее Липино // 60 лет кафедре археологии МГУ: Тез. докл. конф-ции, посвященной 60-летию кафедры археологии исторического факультета МГУ. М.

Енуков В.В., Медведев А.П., 2003. О новом типе поселений в бассейне р. Сейм // Stratum plus. № 4. Кишенев

Енуков В.В., Тихомиров Н.А., 1990. Археологические исследования древнего Курска // Археологические исследования в Центральном Черноземье в двенадцатой пятилетке. Белгород.

Енуков В.В., Щавелев С.П., 1996. Основные направления торговых связей Курской земли в X–XIII вв. // Торговля Курского края с древнейших времен до начала XX века: Сб. статей и материалов. Курск.

Енукова О.Н., 1995. Роменское погребение из Лебяжьего // РА. № 1.

Енукова О.Н., 2005а. К вопросу о методике реконструкции славяно- русского жилья // Ю.А. Липкинг и археология Курского края. Курск.

Енукова О.Н., 2005б. К вопросу о реконструкции роменского жилья (на материалах постройки Липинского городища) // ДнепроДонское междуречье в эпоху раннего средневековья: Сб. статей. Воронеж.

Ершевский Б.Д., Конецкий В.Я., 1985. Об одном из транзитных пунктов на древнем торговом пути // Новое в археологии Северо- Запада СССР. Л.

Жарнов Ю.Э., 1991. Женские скандинавские погребения в Гнездове // Смоленск и Гнездово (к истории древнерусского города). М.

Журавлев О.П., 1998. Животноводство у славянского населения восточноевропейской лесостепи во второй половине I тысячелетия нашей эры // Вопросы истории славян: Археология и этнография: Сб. научн. трудов. Вып. 12. Воронеж.

Зайцев А.К., 1975. Черниговское княжество // Древнерусские княжества X-XIII в. М.

Зайцев В.В., 1991. К вопросу об обращении обрезанных в кружок куфических монетах в X в. // Елец и его окрестности: Тез. научн. конф-ции. Елец.

Зайцев В.В., 1992. О топографии куфических монет X в., обрезанных в кружок // Краткие тезисы докладов нумизматической конференции “Итоги научно-исследовательской и хранительской работы за 1991 г.” (25–28 февраля 1992 г.). СПб.

Засурцев П.И., Лисицына Н.К., 1968. Липинское городище // Славяне и Русь. М.

Звагельский В.Б., 1994. До питання локалiзацiї Пiвденно-Схiдної Русi за письмовими джерелами // Проблеми ранньослов’яньскоi i давньоруськоi археологii Посейм’я. Мат. наукової конф-цiї, присвячено ї 900-рiччю Вира-Бiлопiлля. Бiлопiлля.

Зиньковская И.В., 1998. Керамика колочинских могильников: Лебяжинский, Княжинский, Картамышевский // Вопросы истории славян: Археология. Этнография: Сб. научн. трудов. Вып. 12. Воронеж.

Зорин А.В., 1999. Некоторые особенности погребальной обрядности населения Посемья в конце X в. // 60 лет кафедре археологии МГУ им. М.В. Ломоносова: Тез. докл. конф-ции, посвященной 60- летию кафедры археологии исторического фак-та МГУ им. М.В. Ломоносова. М.

Зорин А.В., 2003. Укрепления северян и осадная техника киевских дружин в X – начале XI вв. (по материалам городища Капыстичи) // Куликово поле: Исторический ландшафт. Природа. Археология. История. Т. I. Природа. Археология. Музейное дело. Тула.

Зорин А.В., Стародубцев А.Г., Шпилев А.Г., 2000. История изучения курских древностей / Курский край. Т. 5. Курск.

Зотов Р.В., 1892. О черниговских князьях по Любецкому синодику и о Черниговском княжестве в татарское время. СПб.

Зоценко В.М., 1991. Пiвденне коло обiгу дiрхемiв у Схiднiй Європi (VIII–X ст.) // Археологiя. № 4.

Иевлев М.М., Моця А.П., 1992. “Русский” участок пути Булгар- Киев (особенности поселений и маршрута) // Путь из Булгара в Киев. Казань.

Иченская О.В., 1983. Особенности погребального обряда и датировка некоторых участков Салтовского могильника // Материалы по хронологии археологических памятников Украины. Киев.

Казаков А.Л., 1994. Радичевский курганный некрополь // Проблеми ранньослов’янскоi i давньоруськоi археологiп. Бiлопiлля.

Каменецкая Е.В., 1991. Заольшанская курганная группа Гнездова // Смоленск и Гнездово (к истории древнерусского города). М.

Карнейро Р., 2000. Процесс или стадии: ложная дихотомия в исследовании истории возникновения государств // Альтернативные пути цивилизации: Коллективная монография. М.

Каспарова К.В., 1981. Роль юго-западных связей в процессе формирования зарубинецкой культуры // СА. № 2.

Каспарова К.В., 1986. Поздняя фаза зарубинецких могильников // Культура Восточной Европы в I тыс. Куйбышев.

Кашкин А.В., 1998. Введение // АКР. Курская область. Ч. 1. М.

Кашкин А.В., Узянов А.А., 1987. Путивльское и Курское Посемье в IX–XIII вв. (Сравнительная характеристика по археологическим данным) // “Слово о полку Игореве” и Путивльщина: Тез. докл. и сообщ. областной историко-краевед. научн. конф-ции, посвященной 800-летию “Слова о полку Игореве”. Путивль.

Кашкин А.В., Узянов А.В., 1990. Северо-восточный рубеж Посеймья // Питання археологiї Сумщини: Мат. науково-практичної конф-цiї “Проблеми вивчення i охорони пам’яток Сумщини”. Суми. Квiтень 1989 року. Суми.

Кашкин А.В., Узянов А.А., 1991. Между Сеймом и Пслом (археологические памятники р. Реут) // Археология и история ЮгоВостока Руси. Курск.

Кирпичников А.Н., 2002. Великий Волжский путь и евразийские торговый связи в эпоху раннего средневековья // Ладога и ее соседи в эпоху раннего средневековья. СПб.

Кистерев С.Н., 1997. Спорные вопросы начальной истории русского денежного обращения // Очерки феодальной России. Вып. 1. М.

Кистерев С.Н., 1998а. К характеристике системы даней в Древней Руси // Культура славян и Русь. М.

Кистерев С.Н., 1998б. Место векши в системе древнерусского денежного счета // Шестая Всероссийская нумизматическая конф-я. Санкт-Петербург. 20–25 апреля 1998 г.: Тез. докл. СПб.

Ковалевский В.Н., 1998. Еще раз о ножах с волютообразным навершием // Вопросы истории славян: Археология. Этнография: Сб. нучн. трудов. Воронеж.

Коваленко В.П., Фомiн О.В., Шекун О.В., 1992. Давньоруський Звеничiв i скарб арабських дiрхемiв // Археологiя. № 1.

Коваль В.Ю., 2004. Сосновское селище (о керамике Среднего Поочья в XI в.) // РА. 2004. № 1.

Козюба В.К., 2001. Iсторико-демографiчна характеристика давньорусько ї сiм’ї (за материiалами iсторичних та археологiчних джерел) // Археологiя. № 1.

Коковцев П.К., 1932. Еврейско-хазарская переписка в X в. Л.

Колчин Б.А., 1982. Хронология новгородских древностей // Новгородский сборник. М.

Константин Багрянородный, 1989. Об управлении империей. М.

Корзухина Г.Ф., 1954. Русские клады IX–XIII вв. М.; Л.

Корзухина Г.Ф., 1964. Новые находки скандинавских вещей близ Торопца // Скандинавский сборник. Таллин. Вып. 8. Коротаев А.В., 2000. Племя как форма социально-политической организации сложных непервобытных племен // Альтернативные пути цивилизации: Коллективная монография. М.

Крадин К.П., 1988. Русское деревянное зодчество. М.

Криганов А.В., 1993. Військова справа ранньосередньовічних аланів Подоння // Археологія. № 2.

Кропоткин В.В., 1967. Экономические связи Восточной Европы в I тысячелетии нашей эры. М.

Кропоткин В.В., 1971. Новые находки сасанидских и куфических монет в Восточной Европе // Нумизматика и эпиграфика. Т. 9. М.

Кропоткин В.В., 1978. О топографии кладов куфических монет IX в. в Восточной Европе // Древняя Русь и славяне. М.

Кропоткин В.В., 1986. Болгарские монеты X в. на территории древней Руси и Прибалтики // Волжская Булгария и Русь. Казань.

Кудрявцева Е.Ю., 2001. О северо-западных пределах Половецкой земли // Археология восточноевропейской лесостепи: Вып. 15: Средневековые древности евразийских степей. Воронеж.

Кудряшов К.В., 1948. Половецкая степь // Очерки истории географии: Записки всесоюзного географического общества. Новая серия. Т. 2.

Куза А.В., 1981. Большое городище у д. Горналь // Древнерусские города. М.

Куза А.В., Коваленко В.П., Моця А.П., 1996. Новгород-Северский: некоторые итоги и перспективы исследований // На Юго-Востоке Руси: Историко-археологические исследования: Сб. научн. трудов. Воронеж.

Куза В.А., 1990. Некоторые уточнения в стратиграфии Большого Горнальского городища // Питання археологiї Сумщини. Мат. науково- практичної конф-цiї “Проблеми вивчення i охорони пам’яток Сумщини”. Суми. Квiтень 1989 року. Суми.

Кулатова I.М., Гейко А.В., Золотницька Т.М., Мироненко Т.М.,

Супруненко О.Б., 1998. Дослiдження Глинського археологiчного комплексу // Археологiчнi вiдкрiття в Українi 1997–1998 гг. Київ.

Кусаков О.Л., 1927. Находка клада в с. Береза // ИКГОК. № 6.

Кучера М.П., 1987. К историко-географическому положению Путивля в эпоху “Слова о полку Игореве” // “Слово о полку Игореве” и Путивльщина: Тез. докл. и сообщ. историко-краеведческой научн. конф-ции, посвященной 800-летию “Слова о полку Игореве” (январь 1987 г.). Путивль.

Кучера М.П., 1999. Iсторична географiя схiднослов’янських племен мiж Саном та Днiпром за даними городищ VIII–X ст. // Етнокультурнi процеси в Пiвденно-Схiднiй Європi в I тысячолiттi н.е.: Зб. наукових праць. Київ.

Ласлетт П., 1979. Семья и домохозяйство: Исторический подход // Брачность, рождаемость, семья за три века. М.

Леонтьев А.Е., 1976. Классификация ножей Сарского городища // СА. № 2.

Леонтьев А.Е., 1996. Археология мери: К предыстории Северо- Восточной Руси. М.

Леонтьев А.Е., 1997. Ростов в X–XI вв. // Тр. VI Международного Конгресса славянской археологии. Т. 2. Славянский средневековый город. М.

Лесман Ю.М., 1990. Хронология ювелирных изделий Новгорода (X–XIV вв.) // Материалы по археологии Новгорода. 1988. М.

Липкинг Ю.А., 1969. Порубежные роменские городища Курского “княжения” // Уч. зап. Курск. гос. пед. института. Т. 60. Курск.

Липкинг Ю.А., 1974. Могильники третьей четверти I тыс. н. э. в Курском Посемье // Раннесредневековые славянские древности. Л.

Лихтер Ю.А., Щапова Ю.Л., 1991. Гнездовские бусы: По материалам раскопок курганов и поселения // Смоленск и Гнездово (К истории древнерусского города). М.

Любомиров П.Г., 1923. Торговые связи Древней Руси с Востоком в VIII–XI вв. // Уч. зап. Саратовск. гос. ун-та. Т. I. Вып. 3. Саратов.

Ляпушкин И.И., 1958. Городище Новотроицкое // МИА. № 74.

Ляпушкин И.И., 1968. Славяне Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства (VIII – первая половина IX вв.): Историко-археологические очерки // МИА. № 152.

Ляскоронский В.Г., 1897. История Переяславльской земли с древнейших времен до половины XIII столетия. Киев.

Мавродин В.В., 1940. Очерки истории Левобережной Украины. Л.

Мавродин В.В., 1971. О племенных княжениях восточных славян // Исследования по социально-политической истории России. Л.

Макаренко Н.Е., 1907. Отчет об археологических исследованиях в Полтавской губ. В 1906 г. // ИАК. № 22.

Макаренко Н.Е., 1908. Материалы по археологии Полтавской губернии // Тр. Полтавской ученой архивной комиссии. Т. 5.

Максимов Е.В., 1982. Зарубинецкая культура на территории УССР. Киев.

Мальм В.А., 1967. Подковообразные и кольцевидные застежки- фибулы // Очерки по истории русской деревни X–XIII вв.: Тр. ГИМ. Вып. 33. М.

Мальм В.А., Фехнер М.В., 1967. Привески-бубенчики // Очерки по истории русской деревни X-XIII вв.: Тр. ГИМ. Вып.33. М.

Марков А.К., 1910. Топография кладов восточных монет (саманидских и куфических). СПб.

Маслов С.П., Антипина Е.Е., 1993. К вопросу о взаимоотношении подсечно-огневой и паровой систем земледелия (экологический аспект) // Экологические аспекты в исследованиях средневекового населения Восточной Европы // М.

Мачинский Д.А., 1976. К вопросу о территории обитания славян в I–V вв. н. э. // АСГЭ. № 17.

Мачинский Д.А., 1981. Миграции славян в I тыс. н. э. (по письменным источникам с привлечением данных археологии) // Формирование раннефеодальных славянских народностей. М.

Медведев А.Ф., 1966. Ручное метательное оружие: Лук, стрелы и самострел XVIII–XIV вв. / САИ. Е1-36. М.

Мельникова Е.А., 1976. Древняя Русь в исландских географических сочинениях // Древнейшие государства на территории СССР: Материалы и исследования 1975 г. М.

Мельникова Е.А., 1993. Предпосылки возникновения и характер “северной конфедерации племен” // Восточная Европа в древности и средневековье: Спорные проблемы истории: Чтения памяти В.Т. Пашуто. М.

Мельникова О.Н., 1998. “Знаки Рюриковичей” на восточных монетах // Iсторiя Русi–України (iсторико-археологiчний збiрник). Київ.

Мец Н.Д., 1953. Клады монет // КСИИМК. Вып. 52.

Мильков Ф.Н., 1983. Посеймье. Воронеж.

Миносян Р.С., 1976. Классификация серпов Восточной Европы железного века и раннего средневековья // АСГЭ. Л. №1 9.

Миносян Р.С., 1978. Втульчатые двушипные наконечники стрел Восточной Европы // Сообщения Гос. Эрмитажа. Л.

Михайлова И.Б., 1993. Курск и Курское Посеймье в домонгольский период истории (к вопросу о формировании и развитии древнерусской городовой волости)// Памятники истории, культуры и природы Европейской России: Тез. докл. IV научн. конф-ции “Проблемы исследования памятников истории, культуры и природы Европейской России”. Нижний Новгород.

Михеев В.К., 1985. Техника и технология изготовления сельскохозяйственных орудий труда салтовской культуры // Археологические памятники Юго-Восточной Европы (железный век и эпоха средневековья): Сб. научных трудов. Курск.

Михеев В.К., 1991. О социальных отношениях у населения салтово- маяцкой культуры Подонья-Приазовья в VIII–X вв. (Часть 1) // Археология славянского Юго-Востока: Мат. к межвузовской конфции. Воронеж.

Монгайт А.Л., 1961. Рязанская земля. М.

Молчанов А.А., Селезнев А.Б., 2000. Сребреник Владимира Святославича с Бесединского городища под Курском // Нумизматический альманах. № 4.

Моргунов Ю.Ю., 1987. “Полю ворота” по археологическим данным // “Слово о полку Игореве” и Путивльщина: Тез. докл. и сооб. областной историко-краеведческой конф-ции. Путивль.

Моргунов Ю.Ю., 1994. О юго–восточной границе Чернигово– Северских земель в XII в. // Проблеми ранньослов’янскої i давньорусько ї археологiї: Мат. наукової конф-цiї, присвяченої 900-рiччю Вира – Бiлопiлля. Бiлопiлля.

Моргунов Ю.Ю., 1996. Древнерусские памятники поречья Сулы // МИАДЛ. Вып. 3. Курск.

Моргунов Ю.Ю., 1998. Посульская граница: этапы формирования и развития / МИАДЛ. Вып. 3. Курск.

Моргунов Ю.Ю., 2003а. К вопросу о Переяславско-Черниговском пограничье с кочевой степью в конце XI – середине XIII вв. / / Археологiя та iсторiя Пiвнiчно-Схiдного Лiвобережжя: Збiрник наукових праць. Ч. 2. Суми.

Моргунов Ю.Ю., 2003б. Сампсониев Остров: Пограничная крепость на посульской окраине Южной Руси в XI–XIII вв. М.

Моргунов Ю.Ю., Щавелев С.П., 1997. “Курескъ на Тускоръ”: к вопросу о происхождении летописного города //Славянский средневековый город: Тр. VI Междунар. конгресса славянской археологии. М. Т. 2.

Моця А.П., 1990. Некоторые сведения о распространении христианства на юге Руси по данным погребального обряда // Обряды и верования древнего населения Украины: Сб. научн. трудов. Киев.

Моця А.П., Халиков А.Х., 1997. Булгар – Киев: Пути – связи – судьбы. Киев.

Мугуревич Э.С., 1965. Восточная Латвия и соседние земли в X–XIII вв. Рига.

Мурашова В.В., 1997. Реконструкция облика древнерусского наборного пояса X–XI вв. (По материалам “дружинных” курганов) // Археологический сборник: Погребальный обряд: Тр. ГИМ. Вып. 93. М.

Назаренко А.В., 1996. Происхождение древнерусского денежно- весового счета // Древнейшие государства Восточной Европы. 1994 г: Новое в нумизматике. М.

Насонов А.Н., 1951. “Русская земля” и образование территории древнерусского государства. М.

Нахапетян В.Е., Фомин А.В., 1994. Граффити на куфических монетах, обращавшихся в Европе в IX-X вв. // ДГВЕ: 1991. М.

Недошивина Н.Г., 1967. Перстни // Тр. ГИМ. Вып. 43. М.

Никольская Т.Н., 1958. Шуклинское городище // КСИИМК. № 72.

Никольская Т.Н., 1981. Земля вятичей: К истории заселения бассейна верхней и средней Оки в IX—XIII в. М.

Новосельцев А.П., 1990. Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа. М.

Носов К.С., 2003. Русские крепости и осадная техника VIII– XVII вв. СПб.

Обломский А.М., 1991. Этнические процессы на водоразделе Днепра и Дона в I—V вв. н. э. М.; Сумы.

Обломский А.М., 2002. Днепровское лесостепное Левобережье в позднеримское и гуннское время (середина III – первая половина V в. н. э.). М.

Обломский А.М., Приймак В.В., Терпиловский Р.В., 1999. Исследования раннеславянского могильника у с. Бездрик // Третя Сумська Обласна наукова историко-краєзнавча конф-цiя: Зб. статей. Суми.

Обломский А.М., Терпиловский Р.В., 1991. Среднее Поднепровье и Днепровское Левобережье в I–II вв. н. э. М.

Обломский А.М., Терпиловский Р.В., Петраускас О.В., 1990. Распад зарубинецкой культуры и его социально-экономические и идеологические причины. Киев.

Орлов А.А., 1911. Истоки рек Оки, Свапы, Сновы и Сновки //

ТКГУАК. Вып. 11. Курск.

Орлов А.С., 1946. Владимир Мономах. М.; Л.

Орлов Р.С., 1988. Художественный металл Чернигова (семантика оковки на турьем роге из Черной могилы) // Чернигов и его округа в IX–XIII вв. Киев.

Орлов Р.С., 1994. Серебряные украшения северян Курского Посемья // Проблеми ранньослов’янскої давньоруської археологiї. Бiлопiлля.

Петров П.Н., Калинин В.А., 2004. Обрезанные куфические монеты в X в. // Древности Поволжья и других регионов. Вып. V: Нумизматический сборник. Т. 4. М.; Н. Новгород.

Петрухин В.Я., 2002. Сказание о хазарской дани в контексте летописной истории // Древне-тюркский мир: истории и традиции: Мат. одноименной научн. конф-ции. Казань.

Пештич С.Л., 1946. О “договоре” Владимира с волжскими болгарами 1006 года // Исторические записки. Т. 18. М.

Плетнева С.А., 1964. О юго-восточной окраине русских земель в домонгольское время // КСИА. № 99.

Плетнева С.А., 1975. Половецкая земля // Древнерусские княжества X–XIII вв. М.

Плетнева С.А., 1985. Донские половцы // “Слово о полку Игореве” и его время. М.

Плетнева С.А., 1986. Хазары. М.

Плетнева С.А., 1989. На славяно-хазарском пограничье (Дмитриевский археологический комплекс). М.

Плоткин К.М., 1974. К вопросу о хронологии городища Камно Псковской обл. // КСИА. Вып. 139.

ПВЛ. 1950. Ч. 1. М.; Л.

ПСРЛ. Т. 1. М., 2001.

ПСРЛ. Т. 2. М., 1998.

ПСРЛ. Т. 9, 10. М., 1965.

Полубояринова М.Д., 1991. Украшения из цветных камней Болгара и Золотой Орды. М.

Поляков Г.В., 1996. Путь из “Посемья” в “Лесную землю” в XII в. // Проблемы исторической демографии и исторической географии Центрального Черноземья и Запада России. М.; Брянск.

Потин В.М., 1967. Монеты из раскопок в Новгороде и нумизматическая хронология // Тез. докл. научн. сессии, посвящ. итогам работы Гос. Эрмитажа за 1966 год. Л.

Приймак В.В., 1990. Орудия обработки почв населения Днепровского Левобережья VIII–X вв. // Проблемы археологии Южной Руси. Киев.

Приймак В.В., 1994. Территориальная структура межирiччя Середньоi Десни i Середньоi Ворскли VII– поч. IX ст. Суми.

Приймак В.В., 1997а. Давньруське мiсто Вир. Бiлопiлля.

Приймак В.В., 1997б. Городища на р. Мнозi // Археологiчний лiтопис Лiвобережної України. № 2. Полтава.

Приймак В.В., Радько Г.В., 1995. Археологiчнi пам’ятки VII– XIII ст. на територiї м. Суми та його околиць // Слов’яно-руськi старожитностi Пiвнiчного Лiвобережжя: Мат. iсторикоархеологiчного семiнару, присвяченого 60-рiччю вiд дня народження О.В. Шекуна (19–20 сiчня 1995 р., м. Чернiгiв). Чернiгiв.

Приймак В.В., 2003. Лiтописне мiсто Глухiв // Збереження iсторико-культурних надбань Глухiвщини: Мат Другої науково-практично ї конф-цiї (17 квiтня 2003 р.). Глухiв.

Прохоров В.А., 1977. Надпись на карте. Географические названия Центрального Черноземья. Воронеж.

Пушкина Т.А., 1991. Торговый инвентарь из курганов Смоленского Поднепровья // Смоленск и Гнездово (к истории древнерусского города). М.

Пушкина Т.А., Розанова Л.С., 1992. Кузнечные изделия из Гнездово // РА. № 2.

Равдина Т.В., 1979. Погребения с древнерусским монетами // СА. № 3.

Равдина Т.В., 1988. Погребения X–XI вв. с монетами на территории Древней Руси. М.

Раппопорт П.А., 1975. Древнерусское жилище / САИ Е–32. М.

Розенфельдт Р.Л., 1958. Липинский бескурганный могильник // КСИИМК. Вып. 72.

Русанова И.П., 1966. Курганы полян X-XII вв. САИ Е1–24. М.

Русанова И.П., 1976. Славянские древности VI–VII вв. М.

Рыбаков Б.А., 1948. Ремесло Древней Руси. М.

Рыбаков Б.А., 1951. Прикладное искусство и скульптура // История культуры древней Руси; Домоногольский период. Т. II. Общественный строй и духовная культура. М.; Л.

Рыбаков Б.А., 1969. Путь из Киева в Булгар // МИА. №. 169.

Рыбаков Б.А., 1993. Киевская Русь и русские княжества XII– XIII вв. М.

Рябинин Е.А., 1985. Новые открытия в Старой Ладоге (итоги раскопок на Земляном городище в 1973–1975 гг.) // Средневековая Ладога: Новые археологические открытия и исследования. Л.

Самоквасов Д.Я., 1915а. Дневник раскопок в окрестностях с. Гочево Обоянского уезда Курской губернии, произведенных в августе 1909 г. М.

Самоквасов Д.Я., 1915б. Атлас Гочевских древностей. М.

Сарачев И.Г., 2000. Древнерусская круговая керамика в комплексах роменской культуры (по материалам раскопок в г. Полтава в 1990 г.) // Приложение 2 в кн.: Григорьев А.В. Северская земля в VIII – начале XI века по археологическим материалам. Тула.

Сахаров А.Н., 1982. Дипломатия Святослава. М.

Седов В.В., 1976. Происхождение и ранняя история славян. М.

Седов В.В., 1982. Восточные славяне в VI-XIII вв. // Археология СССР. М.

Седов В.В., 1994. Очерки по археологии славян. М.

Седов В.В., 1995. Славяне в раннем средневековье. М.

Седов В.В., 2002. Славяне: Историко-археологическое исследование. М.

Седова М.В., 1981. Ювелирные изделия древнего Новгорода (X–XV вв.). М.

Сергеева М.С., 2002. До iсторїї гри в бабки в Київськiй Русi // Археологiя. № 4.

Склярук В.И., 1988. К биографии Феодосия Печерского // ТОДРЛ. Т. 41.

Склярук В.И., 1994. Происхождение топонимов Тускарь, Кур и Курск: К вопросу о контактах славян с тюрками // Проблемы исторической демографии и исторической географии Центрального Черноземья. М.; Курск.

Славяне и их соседи в конце I тысячелетия до н. э. – первой половине I тысячелетия н. э., 1993. Археология СССР. М.

Славяне Юго-Восточной Европы в предгосударственный период, 1990. Киев.

Слово о пълку Игорев // “Слово о полку Игореве” и его время. М., 1985.

Соловьева Г.Ф., 1956. Славянские союзы племен по археологическим материалам VIII-XIV вв. // СА. № XXV.

Соловьева Г.Ф., 1970. Памятники конца I тысячелетия н. э. в Верхнем Поднепровье // МИА. № 176.

Сотникова М.П., Спасский И.Г., 1979. Русские клады слитков и монет в Эрмитаже // Русская нумизматика XI-XX вв.: Материалы и исследования. Л.

Сотникова М.П., Спасский И.Г., 1983. Тысячелетие древнейших монет России: Сводный каталог русских монет X–XI веков. Л.

Спицын А.А., 1909. Историко-археологические разыскания. Исконные обитатели Дона и Донца // ЖМНП. № 1.

Срезневский И.И., 1989. Словарь древнерусского языка. Т. 2. Ч. 2. М. Степи Евразии в эпоху средневековья, 1981. Археология СССР. М.

Столярова Е.К., 1997. Происхождение и хронология стеклянных изделий Москвы XII-XIV вв. // РА. №4.

Сухобоков О.В., 1975. Славяне Днепровского Левобережья (роменская культура и ее предшественники). Киев.

Сухобоков О.В., 1990. Древнерусский Путивль и его округа (по материалам археологических исследований). Путивль.

Сухобоков О.В., 1991. Некоторые итоги археологических исследований в Путивле // Археология славянского Юго-Востока. Воронеж.

Сухобоков О.В., Моця О.П., 1987. Давньруськi пам’ятки поблизу хутора Зелений Гай Сумської областi // Археологiя. № 58.

Сымонович Э.А., 1974. Поселение Воробьевка 2 возле г. Курска // КСИА. Вып. 140.

Сымонович Э.А., 1990. Букреевка 2 – селище второй четверти I тыс. н. э. возле Курска // МИАДЛ. Вып. 1. Курск.

Сымонович Э.А., Сокол К.Ф., 1978. Поселение черняховской культуры у с. Снагость в Посеймье // АО-1977. М.

Танков А.А., 1913. Историческая летопись курского дворянства. М.

Терехова Н.Н., Розанова Л.С., Завьялов В.И., Толмачева М.М., 1997. Очерки по истории древней железообработки в Восточной Европе. М.

Терпиловский Р.В., 1984. Ранние славяне Подесенья. Киев.

Тихомиров Н.А., 1990. Княжинский и Лебяжинский могильники // МИАДЛ. Вып. 1. Курск.

Толмачева М.М., 1982. Техника металлического производства в Волжской Болгарии в X–XIII вв. по данным металлографии // Естественные науки и археология в изучении древних обществ. М.

Толмачева М.М., 1993. Технология изготовления ножей в лесостепной зоне салтовской культуры // Новое в средневековой археологии Евразии. Самара.

Толочко П.П., 1988. Южная Русь: Некоторые проблемы и перспективы историко-археологического изучения // Славяно-русские древности. Вып. 1. Историко-археологическое изучение Древней Руси: Итоги и основные проблемы. Л.

Толочко П.П., 1989. Древнерусский феодальный город. Киев.

Толочко П.П., 1999. Кочевые народы степей и Киевская Русь. Киев.

Третьяков П.Н., 1953. Восточнославянские племена. М.

Третьяков П.Н., 1982. По следам древних славянских племен. Л.

Узянов А.А., 1979. К проблеме оценки однородности распределения материалов в синхронных слоях и жилищах // Новое в применении физико-математических методов в археологии: МОИП. М.

Узянов А.А., 1980. Городище и селище на р. Тускарь // АО– 1979.

Узянов А.А., 1981. Переверзевское II городище // АО–1980.

Узянов А.А., 1982а. Раскопки Переверзевского II городища // АО–1981.

Узянов А.А., 1982б. Динамика технологического стереотипа в орнаментации роменской керамики // Естественные науки и археология в изучении древних производств. М.

Узянов А.А., 1983а. Памятники роменской культуры на р. Тускарь // АО-1981. М.

Узянов А.А., 1983б. Динамика заселения долины реки Тускарь (диахронный анализ приуроченности поселений к различным этапам природных геосистем) // Человек и окружающая среда в древности и средневековье: Мат. совещания 25-26 января 1983 г. М.

Узянов А.А., 1984. Раскопки Переверзевского II городища // АО– 1982.

Узянов А.А., 1985. Селище роменской культуры у д. Жерновец / / АО–1983.

Узянов А.А., 1986. Раскопки курганов и городища в долине р. Тускарь // АО–1984.

Узянов А.А., 1987. Хронология и хорология роменских поселений (новые данные о памятниках верховьев Сейма и Псла) // Задачи советской археологии в свете решений XXVII съезда КПСС: Тез. докл. всесоюзн. конф-ции. М.

Узянов А.А., 1991. Специфика урбанизационного процесса в условиях пограничных зон в раннем средневековье (к проблеме дифференцированного подхода к уровням и формам процесса) // Методические проблемы исследования, становления и развития города. М.

Узянов А.А., 1993. Освоение среднерусской возвышенности славянами в раннем средневековье // Экологические проблемы в исследованиях средневекового населения Восточной Европы. М.

Узянов А.А., Смирнов Ю.А., Верещинский Л.И., 1979. Мешковские курганы и городище // АО–1978.

Фасмер Р.Р., 1926. О монетах волжских болгар X в. // ИОАИИЭ. Т. XXXIII. Казань.

Фасмер Р.Р., 1933. Об издании новой топографии находок куфических монет в Восточной Европе // Известия АН СССР. Отд. общественных наук. № 6-7

Федоров С.Н., 1982. Архитектурные очерки Курского края. Воронеж.

Федоров-Давыдов Г.А., 1987. Статистические методы в археологии. М., 1987.

Фехнер М.В., 1959. К вопросу об экономических связях древнерусской деревни // Тр. ГИМ. Вып. 33. М.

Флеров В.С., 1993. Погребальные обряды на севере Хазарии (Маяцкий могильник) // Мат. и исследования по древней и средневековой археологии юга Восточной Европы. Вып. 1. Волгоград.

Фомин А.В., 1984. Обращение обломков куфических монет в Восточной Европе в X – начале XI в. // Нумизматика и эпиграфика. Т. XIV. М.

Фомин А.В., 1988а. Топография куфических монет междуречья Днепра и Десны // Чернигов и его округа в IX–XIII вв.: Сб. научн. трудов. Киев.

Фомин А.В., 1988б. Рунические знаки и тамги на подражаниях куфическим монетам X в. // СА. №4.

Фролов М.В., 1994. Заключение по результатам археологических исследований 1982-1992 годов города Рыльска и его округи // Хрестоматия для провинциального юношества по истории города Рыльска. Ч. I. Курск.

Хомутова Л.С., 1984. Кузнечная техника на земле древней Веси в X в. (по материалам поселения у дер. Городище // СА. № 1.

Цалкин В.И., 1969. Фауна раскопок боршевских и роменских городищ // СА. № 4.

Цыбин М.В., 1999. Половцы и Рязанская земля // Археология восточноевропейской лесостепи. Вып. 13: Евразийская степь в эпоху металла. Воронеж.

Цыбин М.В., 2000. Юго-восточная граница Руси накануне монгольского нашествия (история развития идеи) // Археология восточноевропейской лесостепи. Вып. 14: Евразийская степь и лесостепь в эпоху раннего средневековья. Воронеж.

Чернецов А.В., 1988. О языческой дружинной культуре Черниговщины // Чернигов и его округа в IX–XIII в.: Сб. научных трудов. Киев.

Шангина И.И., 2003. Русский традиционный быт: Энциклопедический словарь. СПб.

Шаскольский И.П., 1972. О начальных этапах формирования Древнерусского государства // Становление раннефеодальных славянских государств. Киев.

Шинаков Е.А., 1982. Население верхнего течения реки Псел в XI–XII вв. (по материалам Гочевского археологического комплекса) // Вестник МГУ. Сер. 8. История. №2.

Шинаков Е.А., 1986. Брянский участок пути “Большого полюдья” X века // Хозяйство и культура доклассовых и раннеклассовых обществ. М.

Шинаков Е.А., 1991. “Восточные территории” Древней Руси в конце X – начале XIII вв. //Археология славянского Юго-Востока. Воронеж.

Шинаков Е.А., 1994. Дружинная культура и русско-северянское противостояние в Брянском Подесенье (рубеж X–XI вв.) // Чернiгiвська земля у давнину i середньовiччя: Тез. доповiдей мiжнародноi конф–цii у м. Славутичi.

Шинаков Е.А., 1996. Об особом типе поселений Древней Руси в Среднем Подесенье // Проблемы исторической демографии и исторической географии Центрального Черноземья и Запада России: Сб. тез. V межвузовской конференции по исторической демографии и исторической географии Центрального Черноземья и Запада России (Брянск, апрель 1996 г.). Брянск.

Шинаков Е.А., 2000. Племена Восточной Европы накануне и в процессе образования Древнерусского государства // Ранние формы социальной организации: Генезис, функционирование, историческая динамика. Спб.

Шинаков Е.А., 2002. Образование Древнерусского государства. Сравнительно-исторический аспект. Брянск.

Шинаков Е.А., Григорьев А.В., 1990. О возможности существования государственности на территории позднероменской культуры X в. // Вiвчення iсторичної та культурної спадщины Роменщини: проблеми i перспективи. Суми; Ромни.

Шинаков Е.А., Зайцев В.В., 1993. Клады как источник по политической географии среднего Подесенья в древнерусскую эпоху // Археология и история Древней Руси: Мат. научн. конф-ции. Воронеж.

Ширинский С.С., 1969. Разведки в Курской области // АО–1968. М.

Ширинский С.С., 1999. Указатель материалов курганов, исследованных В.И. Сизовым у д. Гнездово в 1881-1901 гг. // Гнездовский могильник: Исследования и публикации. Ч.1: Археологические раскопки 1874-1901 гг. (по материалам ГИМ). М. (Тр. ГИМ. Памятники культуры. Вып. XXXVI).

Шмидт Е.А., 1963. Длинные курганы у д. Слобода Глушица // Третьяков П.Н., Шмидт Е.А. Древние городища Смоленщины. М.–Л.

Шмидт Е.А., 1970. К вопросу об этнической принадлежности женского инвентаря из смоленских длинных курганов // МИСО. Вып. 7. Смоленск.

Шмидт Е.А., 2001. Племена культуры длинных курганов и Гнездово в конце IX – начале X в. // Археологический сборник: Гнездово: 125 лет исследования памятника: Тр. ГИМ. Вып. 124. М.

Шрамко Б.А., 1960. Новые детали устройства раннеславянских жилищ // СА. №1.

Шрамко Б.А., 1962. Древности Северского Донца. Харьков.

Шрамко Б.А., 1970. Раннеславянское поселение VIII–X вв. на Донецком городище // МИА. № 176.

Шрамко Б.А., 1991. Хорошевское городище // Археология славянского юго-востока. Воронеж.

Щавелев С.П., 1997а. Первооткрыватели курских древностей: Очерки истории археологического изучения южнорусского края. Вып. 1: Предпосылки и становление региональной историографии. Курск.

Щавелев С.П., 1997б. Первооткрыватели курских древностей: Очерки истории археологического изучения южнорусского края Вып. 2. “Золотой век” губернского краеведения: 1860-е – 1910-е гг. Курск.

Щавелев С.П., 1997в. Курское Посемье в “Поучении” Владимира Мономаха // Россия и Украина на пороге XXI в.: Пути сочетания национальных интересов и братского взаимодействия: Тез. научн. докл. и сообщ. междунар. конф-ции. Воронеж.

Щавелев С.П., 2002. Первооткрыватели курских древностей: Очерки истории археологического изучения южнорусского края. Вып. 3: Советское краеведение в провинции: взлет и разгром (1920-е – 1950-е гг.). Курск.

Щавелев С.П., 2002а. Судьбы исторических древностей Южной Руси и их место в ее провинциальной культуре XVII-XX вв. (По материалам археолого-исторического изучения Курского края). Автореф. дис… докт. ист. наук. Курск.

Щавелев С.П., 2002б. Общее и особенное при освоении Русью Курского Посемья // Русский сборник: Сб. научн. трудов, посвященных 25-летию истор. ф-та Брянского госуниверситета. Брянск.

Щавелев С.А., 2004. “Град Римов” и “Посеймье” (два этюда к исторической географии Курского края)” // Курские тетради: Курск и куряне глазами ученых. Тетрадь пятая: К 100-летию со дня рождения Ю.А. Липкинга (1904-1983). Ч. 1. Курск.

Щапов Я.Н., 1975. О функциях общины в Древней Руси // Общество и государство феодальной Руси. М.

Щапова Ю.Л., 1956. Стеклянные бусы древнего Новгорода // МИА. № 55.

Щапова Ю.Л., 1972. Стекло Киевской Руси. М.

Щапова Ю.Л., 1991. Византия и Восточная Европа: Направление и характер связей в IX—XII вв. (по находкам стекла) // Византия. Средиземноморье. Славянский мир. М.

Щеглова О.А., 1986. Ранние элементы в керамическом комплексе памятников волынцевского типа // КСИА. № 187.

Щеглова О.А., 1987. Проблемы формирования славянской культуры VIII-X вв. в Среднем Поднепровье (памятники конца VII – первой половины VIII вв.): Автореф. дис… канд. ист. наук. Л.

Щеглова О.А., 1990. О двух группах кладов “древностей антов” в Среднем Поднепровье // МИАДЛ. Вып. 1. Курск.

Щекатов А.Ф., 1804. Географический словарь Российского государства. Ч. 3.

Щукин М.Б., 1972. Сарматские памятники Среднего Поднепровья и их соотношение с зарубинецкой культурой // АСГЭ. № 14.

Этнокультурная карта территории Украинской ССР в I тыс. н. э., 1985. Киев.

Янин В.Л., 1956. Денежно-весовые системы русского средневековья. М.

Янин В.Л., Гайдуков П.Г., 1998. Актовые печати Древней Руси X–XV вв. Т. III. Печати, зарегистрированные в 1970-1996 гг. М.

Янина С.А., 1963. Второй Неревский клад куфических монет X в. // МИА. № 117.

Ященко А.И., 1974. Гидронимический словарь Посемья // Проблемы ономастики. Вологда.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

ПРИЛОЖЕНИЕ

user posted image

user posted image

user posted image

user posted image

user posted image

user posted image

user posted image

user posted image

user posted image

user posted image

user posted image

user posted image

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

АИА РАН – Архив Института археологии РАН

АКР – Археологическая карта России

АО – Археологические открытия. М.

АС – Археологический съезд

АСГЭ – Археологический сборник Государственного Эрмитажа

ГАИМК – Государственная академия истории материальной культуры

ГИМ – Государственный исторический музей

ДГВЕ – Древнейшие государства Восточной Европы: Материалы и исследования

ЖМНП – Журнал Министерства народного просвещения

ИАРАН – Институт археологии РАН

ИАК – Известия императорской археологической комиссии

ИКГОК – Известия Курского губернского общества краеведения

КЕВ – Курские епархиальные ведомости

ИОАИИЭ – Известия Общества археологии, истории и этнографии

КГОМА – Курский государственный областной музей археологии

КГПУ – Курский государственный педагогический институт

КСИА – Краткие сообщения Института археологии АН СССР (РАН)

КСИИМК – Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях

Института истории материальной культура АН СССР

ЛОИА – Ленинградское отделение Института археологии

МИАДЛ – Материалы и исследования по археологии Днепровского Левобережья

МИА – Материалы и исследования по археологии СССР

МИСО – Материалы по изучению Смоленской области

МОИП – Московское общество испытателей природы

НА КГОМА – Научный архив Курского государственного областного музея археологии

НАНУ – Нацiональна академiя наук Українi

ОАК – Отчет Императорской археологический комиссии. СПб.

ПВЛ – Повесть временных лет

ПСРЛ – Полное собрание русских летописей

СА – Советская археология

САИ – Свод археологических источников

ТКГУАК – Труды Курской губернской ученой архивной комиссии

ТОРДЛ – Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом)

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Гость
Эта тема закрыта для публикации сообщений.