Snow

С.Конча: Два текста к историографии Иоакимовской летописи.

2 сообщения в этой теме

I. ИССЛЕДОВАНИЯ О ЛЕТОПИСИ ИОАКИМА

Наследие Василия Никитича Татищева (1688–1750), признаваемого первым российским историком и одновременно последним летописцем, ещё долгое время будет привлекать внимание далеко не только историографов и историков науки. Опередивший во многом своё время, В. Н. Татищев собрал и использовал в своей работе множество редких исторических документов, значительная часть из которых позже не сохранилась. Известия уникальных источников, донесенные текстом В. Н. Татищева, нередко оказываются чрезвычайно ценными для историков, вместе с тем порождая множество неизбежных при таком положении вещей вопросов, сомнений и дискуссий.

Первое место среди уникальных источников В. Н. Татищева (как в порядке изложения, так, очевидно, и по степени значимости) по праву принадлежит загадочной «Иоакимовской летописи», споры вокруг которой ведутся уже более двух столетий [13, с. 77–93; 27, с. 198–205; 3, с. 6–34].

Сама история обретения текста, названного «летописью Иоакима», полна загадок и тёмных мест. По словам В. Н. Татищева, список летописи, содержащийся на трёх тетрадях, был ему доставлен его родственником, настоятелем Бизюкова монастыря Мелхиседеком Борщовым. По заверениям последнего, документ якобы принадлежал некоему монаху Вениамину. Ознакомившись с рукописью, В. Н. Татищев нашёл, что текст записан недавно и предположил, что ему доставлена свежая копия, специально для него изготовленная. Выписав ряд пространных фрагментов, историк отослал рукопись владельцу, выразив при этом пожелание ознакомиться с оригиналом летописи. Вскоре однако В. Н. Татищев получил известие о смерти Мельхиседека Борщова. Тетрадей, содержащих текст «Иоакимовской летописи», среди вещей настоятеля обнаружено не было. Таинственного монаха Вениамина найти также не удалось, равно, как и прояснить вопрос о происхождении доставленного В. Н. Татищеву списка. Таким образом, всё, что сохранилось от загадочной «летописи Иоакима» – это, уместившиеся на нескольких страницах, выписки В. Н. Татищева, позднее помещённые в первом томе его «Истории Российской» [24, с. 108–113].

«Летопись» представляет собой сжатое изложение начального периода истории Руси – от наполненного литературными заимствованиями рассказа о приходе славян с Дуная до принятия христианства Владимиром. Будучи в целом близкой к прочим летописным версиям русской истории, летопись Иоакима содержит ряд подробностей, отсутствующих в «Повести временных лет», и несколько иначе трактует события, связанные с распространением и утверждением на Руси христианства. Текст загадочной летописи якобы начинался интригующей фразой: «О князех руских старобытных Нестор монах не добре сведом бе, что ся деяло у нас славян во Новеграде, а святитель Иоаким добре сведомый написа…» [24, с. 108]. Изложенный от лица очевидца событий рассказ о крещении Новгорода, как будто удостоверяет, что «святитель Иоаким» есть никто иной, как первый новгородский епископ Иоаким (около 990–1030 гг.), руке которого и должно принадлежать, доведенное примерно до 990-х годов (но не содержащее никаких дат) повествование о первых русских князьях. (Впрочем, согласно В.Н.Татищеву, бывший в его распоряжении текст обрывался на полуслове, следовательно неизвестно каков был объём первоначальной летописи.)

Неверным было бы полагать, будто В. Н. Татищев отнёсся к «летописи» с безоглядным доверием. Вполне резонные сомнения он излагает в сопровождающих текст пояснениях [24, с. 113; ср. 16, с. 265–266]. Тем не менее, он не исключал, что, по крайней мере, какая-то часть скопированных им фрагментов может восходить к реальному протографу ХI века, не избежавшему позднейших, в том числе очень поздних вставок и наслоений, а также подвергшемуся значительным языковым изменениям в ходе многочисленных переписываний [24, с. 107]. В. Н. Татищев принял решение не вносить «всё сие в Несторову (историю)», т. е. не включать сведения Иоакима в фактически воссоздаваемую им самим «историю российскую», а поместить оказавшийся в его распоряжении текст во вступительной части своего труда.

В первые десятилетия после выхода в свет (1767) первого тома труда В. Н. Татищева достоверность и реальность летописи Иоакима почти не поддавалась сомнению. «Иоаким» признавался наряду с «Нестором» одним из творцов летописной истории Древней Руси и пользовался крайне некритическим, порой, может быть, даже чрезмерным доверием [27, с. 197, 198, прим. 6]. Подобное положение вещей вызвало резкое неприятие со стороны Августа Шлёцера, известного немецкого исследователя летописания, работавшего в России [33, с. 19 и сл.; 13, с. 83–86]. А. Шлёцер не подвергает текст подробному анализу, изначально полагая его за очевидную фальшивку. Он называет «Иоакимовскую летопись» «бессмысленным отрывком, уродливым произведением несведущего монаха» [33, с. 425] и всячески ратует за исключение текста из круга исторических источников. Следует отметить, что А. Шлёцер не направляет свою критику на В. Н. Татищева, считая его добросовестным и осторожным учёным, наследие которого должно быть изучено обстоятельно, а лишь полемизирует с современными ему авторами, склонными признавать аутентичность «летописи Иоакима» как целостного произведения.

Критика иноземного авторитета оказалась настолько эффективной, что маятник отношения к ИЛ сразу же качнулся в прямо противоположную сторону. Резко негативно по вопросу о достоверности ИЛ высказываются наибольшие исторические светила первой половины ХIХ в., в частности Н. М. Карамзин, К. Ф. Калайдович, М. П. Погодин [13, с. 86–89]. В научных кругах утверждается мнение, что В. Н. Татищев был введён в заблуждение кем-то из более-менее сведущих в летописании и исторических трудах ловкачей, пожелавших выдать собственное сочинение за древнюю летопись. Впрочем, попыток подвергнуть текст хотя бы поверхностному анализу, как и прежде, не проводилось.

Минуло ещё несколько десятилетий, прежде чем в нерушимой, казалось бы, плотине недоверия к ИЛ образовалась небольшая брешь, пробитая замечанием словацкого историка П. Шафарика о том, что содержащееся только в ИЛ указание на получение Владимиром первых христианских учителей из Болгарии вполне согласуется с характером и традициями русской церкви, длительное пользовавшейся исключительно древне­болгарским языком и обнаруживающей болгарское посредство в обрядности при относительно незначительных следах непосредственного греческого влияния. Эта мысль была вскоре поддержана и развита русским церковным историком, преосвященным Макарием [13, с. 91–92]. Примерно в это же время, пользующийся тогда уже значительным авторитетом, историк С. М. Соловьёв отметил, что приписываемый авторству Иоакима летописный отрывок не содержит в себе противоречий относительно начальной Киевской летописи («Повести временных лет») [23, с. 175]. Учёный счёл заслуживающими доверия уникальные сообщения летописи Иоакима о гонениях Святослава на христиан, войне Владимира с Ярополком [23, с. 175], антихристианском бунте в Новгороде [23, 186–187], жёнах и детях Владимира [23, с. 203, 204] и др.

Все эти обстоятельства способствовали постепенному изменению отношения к ИЛ и в частности подвигли тогда ещё относительно молодого филолога-слависта П. А. Лавровского на специальное и разностороннее «исследование о летописи Иоакимовской» [13].

Исследователь полагает вполне очевидным, что «летопись» состоит из двух довольно существенно различающихся по характеру частей: 1) вступления «о народах», сочиненного явно не ранее XVI в. с характерными для того времени обильными заимствованиями из античных авторов (на что, впрочем, указал уже сам В. Н. Татищев), 2) собственно летописи, освещающей события от призвания Рюрика до крещения Руси и распределения сыновей Владимира правителями по городам. П. А. Лавровский подчёркивает, что полная едких насмешек критика А. Шлёцера была направлена, главным образом, против сведений вступительной части, но содержащиеся там «нелепости» нисколько не могут бросить тень на вторую часть, имеющую совершенно отличное от первой происхождение [13, с. 85].

П. А. Лавровский уделяет особо пристальное внимание сведениям ИЛ, не находящим прямых соответствий в «Начальной Киевской летописи» (ПВЛ), и обнаруживает им явные или косвенные параллели в позднейших летописных компиляциях или же у иностранных авторов. Не лишним будет здесь указать важнейшие из его наблюдений.

1. Олег назван «шурином» – братом жены Рюрика (вероятно, матери Игоря), это указание находит параллели в поздних летописных сборниках, где Олег назван «дядькой» Игоря [13, с. 127].

2. Намёк на принятие христианства Аскольдом согласуется с указаниями целого ряда византийских авторов (патриарх Фотий, продолжатель Феофана, Скилица, Кедрин и др.) на крещение русов около 860-х гг. и прибытие к ним архиепископа около 870-х гг. [13, с. 131–132].

3. Указание на то, что Ольга была родом из Изборска (по ПВЛ – из Пскова) и принадлежала к роду Гостомысла находит соответствие в Степенной книге и у польских авторов – Я. Длугоша, М. Стрыйковского [13, с. 135–136; ср. 9, с. 150 и сл.].

4. Древлянский князь Мал обозначен как «сын Нискинин». У Длугоша, Стрыйковского, Бельского неизвестное ПВЛ имя «Нискиня» («Мискина») заменяет имя Мала [13, с. 137; 9, с. 224–225].

5. Указание на то, что Ольга до поездки в Константинополь была научена христианской вере (но опасалась открыто принять крещение) находит подтверждение в упоминании Константином Багрянородным священника Григория в окружении Ольги [13, с. 138].

6. По прибытию из Царьграда Ольга якобы строит деревянную церковь святой Софии. Никоновская летопись упоминает, что Ольга перед смертью (ок. 970 г.) завещала своё село Будутин Богородице, при том, что Богородицей именовали позднее в Киеве именно храм св. Софии, Титмар Мерзебургзкий упоминает в контексте событий 1018 года о храме св. Софии в Киеве, якобы горевшей накануне [13, с. 140–141; ср. 28, с. 177].

7. Об особо доброжелательном отношении князя Ярополка к христианам («любляше христианы и асче сам не крестися народа ради, но никому же не претяше» [24, с. 111]) свидетельствует также Степенная книга [13, с. 145].

8. Принимая христианство, Владимир якобы получает первых учителей из Болгарии, чему способствует некий царь Симеон: «Царь же болгорский Симеон присла иерей учены и книги довольны». В 988 году царём Болгарии был Самуил (975–1014), однако византийские источники (Кедрин и Зонара) свидетельствуют, что под именем Симеона (Симеон II) в Болгарии некоторое время (976–997) номинально правил сын царя Петра II Роман, считавшийся соправителем Самуила [13, с. 148–149; ср. 5, с. 82].

9. Указание на прибытие многих священнослужителей из Болгарии – «Они же (император и патриарх) вельми возрадовашася и прислаша митрополита Михаила,… болгарина сусча, с ним 4 епископы и многи иереи, диаконы и демественники от славян» [24, с. 112] согласуется с распространением на Руси христианского учения на славянском языке: «учение Христово с первых дней его появления в нашем отечестве облеклось в Славянское родное ему слово» [13, с. 149]. Данное указание не входит в противоречие с утверждением Нестора (т. е. ПВЛ) о прибытии священнослужителей из Греции, так как они направлялись и курировались Константинопольской патриархией.

10. ИЛ называет Бориса и Глеба сыновьями «Анны царевны», тогда как по ПВЛ они являются детьми некой «болгарыни», Анна же названа сестрой византийских императоров Василия и Константина. Однако Глеб, изображаемый очень юным во время его смерти в 1015 году едва ли мог родиться ранее 988 года, после которого Владимир жил только с Анной. Борис же, по свидетельству летописей, «единоматерен» Глебу. Остаётся предположить, что Анна была дочерью болгарского царя Петра, который был женат на сестре императора Романа II, отца Василия и Константина, т. е. Анна не родная а двоюродная сестра двух императоров, именно она могла быть названа «болгарыней» [13, с. 153–155].

Проведенное разыскание привело П. А. Лавровского к выводу о том, что Иоакимовская летопись (точнее вторая её часть) является вполне достоверным документом древнерусского времени: «…Основываясь на предложенном разборе, решаемся смело и открыто признать вторую часть летописи Якимовой содержащею достоверные, действительные известия о нашем отечестве [...] Только она так прямо и решительно определяет значение у нас веры Христовой в IХ и Х столетиях и влияние её на дела государственные: через неё становится для нас понятным и оставление Киевлянами Аскольда в пользу Олега и слабость Ярополка в борьбе с Владимиром и особенная любовь последнего к Борису» [13, с. 157].

Что касается первой части таинственной рукописи, то П. А. Лавровский склонен признать её составителем самого её владельца Мельхиседека Борщова, которому вздумалось прибавить к имеющемуся тексту вступление, основанное на выписках из польско-литовских писателей [13, с. 157].

Мнение П. А. Лавровского нашло определённую поддержку в научной среде [14, с. 249–250], но его основной вывод не мог убедить критически мыслящего читателя. Приведенные аргументы далеко не доказывали древности летописи, но лишь подводили к тому, что предполагаемый автор фальшивки должен был быть очень образованным человеком, сведущим в летописании, разбирающимся в исторических вопросах, знакомым с рядом иноземных свидетельств о Руси. Положительное следствие исследования П. А. Лавровского для многих состояло в том, что круг вероятных претендентов на авторство «подложной летописи» крайне сужался: сочинить «летопись» ни в коем случае не мог поверхностно начитанный в разного рода «повестях» и поздних компиляциях монах вроде Мельхиседека Борщова. На отсутствие явных несоответствий с начальной Киевской (Несторовой) летописью указал уже С. М. Соловьёв, исследование же П. А. Лавровского со всей очевидностью продемонстрировало насколько тонким и продуманным должен был быть подход составителя второй части ИЛ (если признать текст созданным в XVII или в начале XVIII в.), насколько глубоким знатоком древнерусской истории был этот составитель.

То, что сочинителем текста «Иоакимовской летописи» в первой половине XVIII в. едва ли мог быть кто-либо, кроме самого В. Н. Татищева явственно ощущал Н. М. Карамзин, отнюдь не случайно (хотя и несколько скоропалительно) назвавший текст «шуткой Татищева» [25, с. 205].

Вскользь высказанная корифеем идея нашла последователя в лице историка церкви Е. Е. Голубинского, который уже прямо и решительно обличает В. Н. Татищева, как создателя фальсификата [10].

Главные доказательства того, что ИЛ не может быть древней летописью, Е. Е. Голубинский видит в следующем [ср. 14, с. 250–251].

1. Летопись Иоакима должна была составлять начало Новгородской летописи, которое не сохранилось, однако известно, что Новгородская летопись считала первым митрополитом Руси Леона, а не Михаила, как в ИЛ.

2. Летопись Иоакима слишком кратко говорит о крещении Руси, что было бы невероятно, если бы она была действительно написана очевидцем.

3. Болгарский царь Симеон, которому ИЛ приписывает содействие в деле крещения Руси, умер в 927 году, его внук Роман, хотя и назывался в честь деда Симеоном, но ни греки, ни болгары не признавали за ним титул царя.

4. Если бы Иоакимовская летопись существовала, её не мог бы не знать древний Киевский летописец (т. е. автор свода начала ХII в. К.С. ).

5. Язык «летописи» новый славяно-русский, сбивающийся на чистый русский, не обнаруживающий ни признаков древнего языка, ни также особенностей новгородских, увиденных там Татищевым. Очевидно, фальсификатору не хватило филологических знаний, чтобы произвести свою подделку в отношении языка удовлетворительным образом.

Всё это, по мнению Е. Е. Голубинского, совершенно отчётливо указывает на то, что летопись Иоакима не могла быть произведением конца Х или начала ХI века. Встречающиеся в начале её имена и географические названия, как Гардарик, Бярмия и под., заимствованные из каких-то немецких или шведских авторов, исключают из круга вероятных авторов ИЛ «грамотея» XVI–XVII вв. Следовательно, не остаётся ничего другого как сделать вывод об авторстве В. Н. Татищева, который один только с его необычайным для XVIII в. историческим кругозором и мог сочинить подобный сложный текст. Пойти на подлог В. Н. Татищева заставило стремление пополнить и уточнить летописные сведения.

Мнение Е. Е. Голубинского не нашло видимой поддержки и последователей среди современников. Против попытки приписать авторство ИЛ В. Н. Татищеву выступил И. А. Линниченко: «Самым решительным образом против авторства Татищева свидетельствует та необыкновенная добросовестность, с которой составлен его обширный труд» – указывает автор, раскрывая далее специфику работы В. Н. Татищева, не оставляющую места для подозрений, подобных высказанному Е. Е. Голубинским [14, с. 256–257]. Наиболее существенно, что, создавая свой труд как компиляцию, основанную на различных летописных сводах, В. Н. Татищев оставляет Иоакимовскую летопись как бы в стороне, относясь к ней так же, как к иностранным источникам и не включая её уникальных сведений в общее повествование, но лишь изредка упоминая о них в примечаниях. Следовательно, утверждение о том, что Татищеву было крайне важно иметь псевдо-летописный текст для пополнения слишком уж кратких сведений начальной летописи должно отпасть. «Да и какая цель могла заставить его совершить подлог? – резонно восклицает И. Линниченко – Если б он желал он мог бы в каком угодно виде представить нашу историю, так как тогда рукописи летописей были мало кому известны и историческая наука находилась в самом первобытном виде» [14, с. 257].

Категорически отрицая предположение об авторстве В. Н. Татищева, И. Линниченко не склонен вслед за П. Лавровским признавать ИЛ (вторую часть) подлинным произведением начала ХI века. По его мнению, текст ИЛ представляет собой поздний компилят, изначально составленный не ранее XVI в. на основе разнообразных отрывков из поздних летописных списков и далее радикально переработанный уже незадолго перед тем как попасть к Татищеву. Когда именно был составлен этот компилят и кто был автором его последней обработки для науки безразлично и соответствующие поиски не стоят затрачиваемого труда [14, с. 252–257].

Нельзя не отметить довольно поверхностного отношения И. Линниченко к памятнику (ведь даже если он создан в XVI в., важность его не может сводиться к нулю). Впрочем, автор лишь стремился отвести от В. Н. Татищева подозрения в фальсификаторстве и не ставил своей целью углублённое исследование документа. Вместе с тем, при всём скептически-отстранённом подходе, И. Линниченко признаёт, что «летопись» может содержать некоторые данные, восходящие к действительным источникам древне­русского времени: «Сюда, кажется, нам следует отнести рассказ о крещении Новгорода (но едва ли весь), быть может известие, что король Угорский приходился тестем Святославу, и также известие о присылке к нам первых иереев из Болгарии» [14, с. 255].

Как видно из нашего обзора, на начало ХХ века сколько-нибудь устоявшегося мнения о природе «летописи Иоакима» не сложилось, но всё же совокупность высказываний С. М. Соловьёва, П. А. Лавровского, И. А. Линниченко скорее склоняла чашу весов к признанию наличия в загадочном тексте достоверного ядра, чем к его безоговорочному отрицанию в духе А. Шлёцера.

Довольно противоречивую позицию в отношении ИЛ занял А. А. Шахматов. С одной стороны, он как будто признаёт наличие древней и оригинальной составляющей текста: «Вчитываясь внимательно в изданную Татищевым Иоакимову летопись, мы приходим к следующему выводу: рассказ о крещении Новгорода содержит черты, обличающие современника, некоторые его части могут принадлежать первому новгородскому епископу Иоакиму». Однако тут же он делает вывод почти противоположный: «Не подлежит, однако, сомнению, что то, что под Иоакимовской летописью разумеет Татищев, принадлежит новейшему сочинительству» [31, с. 183].

Точка зрения А. А. Шахматова сводится к тому, что Иоакимовская летопись действительно существовала, но это был совершенно не тот текст, который был получен и опубликован Татищевым. Совершенно не касаясь в своих дальнейших разысканиях такового, А. А. Шахматов пытается обрисовать общий состав предполагаемой летописи Иоакима на основе косвенных данных: «…Иоакимова летопись восстанавливается, во-первых, текстом Новгородской 1-й летописи, во-вторых, текстом Повести временных лет» [31, с. 185]. По мнению А. А. Шахматова, епископ новгородский Иоаким-корсунянин на основе древнейшей киевской летописи составил летописный свод, положенный затем в основу Новгородской 1-й летописи, которая в свою очередь послужила источником для киевской «Повести временных лет». В частности руке Иоакима, уроженца Корсуня-Херсонеса, должен принадлежать рассказ об осаде Корсуня Владимиром и его крещении там. В дальнейшем неоднократно упоминая в своих трудах Иоакимовскую летопись [32, с. 363, 365 и сл.], А. А. Шахматов нисколько не проясняет своего отношения к тексту ИЛ по В. Н. Татищеву, равно как и не приводит доказательств того, что именно епископ Иоаким был основоположником Новгородского летописания. (Невозможно поэтому согласиться с С. Н. Азбелевым, пытающимся доказать, будто А.А.Шахматов признавал достоверным татищевский текст ИЛ [2, с. 22–24; 3, с. 7–10].)

Не будет преувеличением сказать, таким образом, что выдающийся исследователь летописания скорее запутывает вопрос об ИЛ, чем проливает на него какой-то свет. Очевидно, недалёк от истины был в данном случае французский исследователь Мишель Горлин, назвавший связанные с Иоакимовой летописью построения А. А. Шахматова «наиболее сомнительной частью его реконструкций» [36, с. 43]. Впрочем, этот вывод скорее интуитивен, чем основан на внимательном анализе труда А. А. Шахматова [ср. 2, с. 8; 3, с. 13], который, вопреки М. Горлину, вовсе не находился «под сильным впечатлением от чтения Татищева».

М. Горлин обращается к проблеме Иоакимовской летописи после очередного длительного перерыва в её изучении. Может быть, поэтому он во многом как бы начинает с нуля, то ли не зная о результатах работы своих предшественников, то ли игнорируя их. Отправным моментом его построений является точка зрения А. Шлёцера, считавшего, что В. Н. Татищев был введён в заблуждение кем-то из «малограмотных монахов». По мнению М. Горлина, долго искать таинственного монаха не нужно: наиболее вероятным автором подлога является архимандрит М. Борщов. В. Татищев сам указывает, что ранее вёл переписку с ним и просил присылать ему древние книги и рукописи. Будучи родственником В. Татищева, М. Борщов мог знать, что историк особенно обеспокоен поиском «донесторова» летописания и вообще быть в курсе многих проблем его интересовавших [36, с. 49–50]. Именно такой документ, явившийся как бы «материализацией желаний В. Н. Татищева» М. Борщов постарался предоставить именитому «сродственнику». Мотивом, побудившим монастырского настоятеля пойти на подлог, было стремление завоевать благосклонность Петербурга и тем выиграть интригу, ведущуюся между монастырями [36, с. 51].

Основное доказательство того, что «летопись Иоакима» написана не в ХI в. и даже не в XVII в., М. Горлин видит в некоторых географических указаниях «летописи», удивительно созвучных территориальным притязаниям России XVIII в. Так пределом владений словенского князя Буривоя, отца Гостомысла, согласно «летописи», являлась река Кумень, тождественная, как указал В. Н. Татищев, р. Кимень в Карелии. Именно по этой реке была проведена граница российских владений согласно мирному договору со Швецией 1743 года [36, с. 47]. Согласно ИЛ, князь Гостомысл строит при море крепость, названную им в честь его сына Выбора. Несомненно имеется в виду шведский город-форт Выборг на побережье Финского залива, завоёванный русскими в 1710 году и с тех пор нередко становившийся яблоком раздора между Россией и Швецией. Таким образом, оказывается, что «первый новгородский епископ Иоаким» находился в курсе политических перипетий первой половины XVIII в.! [36, с. 47]

Из поля внимания исследователя выпадает, что основанный шведами в 1283 году Выборг уже на протяжении XIV–XVI вв. многократно становился объектом борьбы между Швецией и Новгородской республикой (позднее Московским царством), следовательно, если и считать указание на основание и наименование Выборга Гостомыслом политической претензией, то проявиться она могла значительно раньше 1710 года. (ИЛ не называет формы Выборг, В. Татищев же указывает городок Выбор вблизи Пскова [24, с. 116], что может свидетельствовать, по крайней мере, о возможности такого названия.) Что касается р. Кумень, то М. Горлин не заметил простой вещи: из текста ИЛ нельзя с определённостью понять, где именно находилась эта река, утверждение о её тождестве с карельской Кименью – лишь предположение В. Н. Татищева! С тем же успехом можно попытаться идентифицировать загадочную Кумень с рекой Кумой (Kuma) скандинавских географических сочинений (для которой предполагается тождество с Камой [15, с. 35]) или же со впадающей в Кубенское озеро р. Кубеной к востоку от Белого озера и т. д.

Географические аргументы М. Горлина, таким образом, не достигают своей цели. Крайне сомнительно также, что Мельхиседек Борщов, человек, по совершенно беспристрастному замечанию В. Н. Татищева, «мало грамоте умеюсчий», мог составить текст «псевдо-летописи» так умело, что не только искушённый автор «Истории Российской» попался на эту «утку», но и С. М. Соловьёв с П. А. Лавровским ничего не заподозрили. Таким образом, попытку М. Горлина объяснить происхождение Иоакимовской летописи можем расценить как значительный шаг назад по сравнению с результатами, достигнутыми во второй половине ХIХ в.

Среди советских историков проблема достоверности ИЛ длительное время не пользовалась вниманием. Обычно считалось, что текст возник не ранее XVI в. и впоследствии подвергался неоднократной переработке [30; 26, с. 50 – 52; 11, с. 62], хотя специально данный тезис никем не обосновывался. Как правило, природу текста пытались понять, исходя из его сходства с поздними летописными произведениями новгородского происхождения, в частности со «Сказанием о начале русской земли» [30, с. 259–266; 11; 4]. Однако уже в 1960 году С. Н. Азбелевым было показано принципиальное различие этих текстов и, тем самым, выпадение текста ИЛ из известной (поздней) новгородской традиции [1, с. 47–55].

Л. В. Черепниным и С. К. Шамбинаго были предприняты попытки связать происхождение Иоакимовской летописи с деятельностью новгородского митрополита (1672–1674), а позднее патриарха Иоакима, имевшего отношение к созданию летописных текстов, в частности новгородской Забелинской летописи [29, с. 127; 30, с. 267–270]. Сущность приводимых аргументов, впрочем, сводится к тому, что п. Иоаким «не отставал от тогдашней учёности и сам был писателем» [30, с. 268, 270].

Против этих и других предположений о возникновении ИЛ в монастырских кругах XVII–XVIII вв. свидетельствует одно примечательное обстоятельство: ни одна русская летопись и никакая поздняя компиляция не знают употребления скандинавской номенклатуры, связанной с Восточной Европой. (Ранее В. И. Григорович столь же неубедительно пытался отождествить автора летописи с архимандритом Бизюкова монастыря в 1712–1713 гг. по имени Иоаким [27, с. 200].) В ИЛ же находим: Гардорик (ср. Гардарики = Русь скандинавских саг), Гунигар (ср. Хунигард или Кенугард = Киев), Бярмия (Бьярмаланд = страна в бассейне Северной Двины), Колмогард (ср. Хольмгард = Новгород саг). Если В. Н. Татищев был знаком с этой номенклатурой по латиноязычной книге Г. Байера (1738 г.) [24, с. 213 и сл.], то монахи XVII в. едва ли имели возможность получить подобные знания и уж, тем более, им не пришло бы в голову включить экзотические термины в «повествование о старобытных русских князьях».

На необычность для летописания скандинавской топонимики обращал внимание М. Горлин [36, с. 46], полагая, очевидно, что с бывшей в распоряжении В. Н. Татищева книгой Г. Байера мог ознакомиться М. Борщов. Странно, что такой ловкий поддельщик, каковым должен был быть архимандрит Мельхиседек, не сообразил, что заимствованиями из новейшей латинской книжки он сразу же поставит под удар всю свою тщательно продуманную инсинуацию.

Скандинавской ономастике и другим вероятным скандинавским элементам в «Иоакимовской летописи» специально посвящает своё исследование известный норвежский историк и филолог Борис Клейбер [37]. Отмечая, как и другие авторы, разновременность отобразившихся в тексте наслоений, Б. Клейбер полагает возможным, что «в основе Иоакимовской летописи лежит текст, который древнее, чем списки летописи Нестора» [37, с. 65]. Помимо отмеченной географической номенклатуры, Б. Клейбер находит в тексте ИЛ много других сюжетных и лексических заимствований из скандинавских источников, что приводит к такому выводу: «или автор самой древней части Иоакимовской летописи был скандинавского происхождения, или у него были скандинавские помощники» [37, с. 70].

Далеко не все указанные Б. Клейбером параллели со скандинавскими источниками одинаково убедительны [3, с. 16–20]. Всё же относительно глубокой древности проникновения в текст скандинавской ономастики с ним солидаризируется известный исследователь новгородского летописания и устных преданий С. Н. Азбелев. Вывод Б. Клейбера он облекает в более сдержанную форму: «…может быть, не сам епископ Иоаким, а кто-то из его окружения, [...] собирая материал, общался не только со славянским населением Новгорода, но и с жившими там скандинавами» [3, с. 19].

Данный вывод последовал уже после того, как очередное резкое изменение в отношении к Иоакимовской летописи произошло под влиянием исследования В. Л. Янина, посвящённого рассказу ИЛ о крещении Новгорода [34, с. 49–56]. Благодаря чётко разработанной в археологии Новгорода системе датирования и топографическим указаниям в тексте ИЛ, В. Л. Янину удаётся установить соответствие археологически фиксируемых следов пожара 989 года рассказу о волнениях новгородцев и стычке с присланными Владимиром войсками, закончившейся «зажиганием домов». Известие о пожаре во время крещения Новгорода встречается только в Иоакимовской летописи – о нём не могли знать или догадываться авторы XVII–XVIII в. Отсюда вытекает вывод учёного: «Думаю, что эти наблюдения подтверждают реалистическое существо повести (ИЛ) о крещении новгородцев» [34, с. 56]. По мнению В. Л. Янина, текст ИЛ должен был сложиться в основном около XV века, но «Вместе с тем, наличие в повести отдельных реалистических деталей, находящих археологическое подтверждение, позволяет считать, что её возникновение [...] опиралось на какую-то достаточно устойчивую древнюю традицию». В заключении В. Л. Янин отмечает правомерность выводов Б. Клейбера о наличии в основе некоторых сведений ИЛ скандинавского источника [34, с. 56].

Ранее доминировавшее в советской науке категорическое отрицание наличия в ИЛ древней основы, после появления работы В. Л. Янина начинает постепенно изменяться в сторону некоторой лояльности. О. В. Творогов включает статью об Иоакиме в «Словарь книжников и книжности Древней Руси» [25]. А. В. Назаренко отмечает правдоподобность указания ИЛ о расположенности Ярополка к христианству и допускает, что «сведения (ИЛ) о Руси Х в. могли восходить к какому-то древнему корню…» [17, с. 345].

Не без влияния наблюдений В. Л. Янина появляется пожалуй первое после П. И. Лавровского обстоятельное исследование содержащейся в ИЛ исторической информации, предпринятое В. И. Вышегородцевым в его кандидатской диссертации. (Её текст мне, к сожалению, недоступен. Приводимые далее положения взяты из работ С. Н. Азбелева [2, с. 18–21; 3, с. 25–28].) Исследователь приходит к такому выводу: «…историческая достоверность оригинальных известий (ИЛ) в описании правления Аскольда, Ольги, Святослава, Ярополка, Владимира подтверждается византийскими и арабскими источниками. Эти произведения стали известны русской историографии только со второй половины XVIII в. и поэтому не могли быть использованы в качестве исторического материала для компиляции Иоакимовской летописи» [7, с. 15].

Наиболее важные наблюдения В. И. Вышегородцева, служащие для обоснования данного тезиса, заключаются в следующем.

1. Согласно ИЛ, воюющий на Дунае Святослав, имел поддержку со стороны венгров и поляков: «имея помосчь от тестя, князя угорского и князя ляцкого…». Действия венгров на стороне Святослава подтверждают византийские источники [ср. 22, с. 158–161 и сл.], А. Н. Сахаров также не исключает участия поляков в созданной Святославом коалиции.

2. ИЛ говорит о гибели Святославова войска у каких-то долгих стен. «Какая сия стена и где, я описания не нахожу» – замечает в скобках В. Н. Татищев. «Длинные стены», возведённые ещё в начале VI в., преграждали подступы к Константинополю, куда согласно ПВЛ («за маломъ бо бе не дошелъ Царяграда») и некоторым указаниям византийских авторов доходил Святослав.

3. Указания ИЛ на прибытие первых иереев на Русь из Болгарии подтверждается исследованием М. Д. Присёлкова, который на основании малоизвестных византийских источников обосновал тезис о подчинённости русской церкви в 988–1030-х годах болгарской митрополии в Охриде [21].

4. Упоминаемый в ИЛ «болгорский царь Симеон» вполне может соответствовать Роману-Симеону, считавшимся соправителем Самуила, равным ему по рангу, а значит царём (возражения Е. Е. Голубинского здесь, следовательно, неприемлемы).

«Такие подробности из политической жизни Болгарии конца Х века мог знать только современник описываемых событий» – резюмирует В. И. Вышегородцев [3, с. 26]. Вместе с тем, автор присоединяется ко мнению о неоднократной переработке текста ИЛ на протяжении последующих столетий, окончательном его оформлении в XVIII в., искусственно-литературном характере значительной части информации.

Наметившаяся было тенденция усматривать в загадочном тексте Иоакимовской летописи рациональное зерно, была приостановлена появлением диссертационного исследования и книги киевского историка Алексея Петровича Толочко [27]. Автор выражает радикальное мнение, прямо противоположное большинству высказываемых ранее. Основной вывод проведенной А. П. Толочко работы состоит в том, что не только Иоакимовская летопись, но и вообще все уникальные и якобы потом утраченные источники В. Н. Татищева в реальности не существовали, а были вымышлены им самим. Нужно признать, что автору удалось (по крайней мере, в отношении ИЛ) убедить многих коллег (впрочем, ни до, ни после появления монографии А. П. Толочко проблемы ИЛ практически не касавшихся).

Попробуем рассмотреть, насколько действительно доказательными могут быть признаны аргументы известного исследователя Древней Руси.

В начале посвящённой ИЛ главы автор сразу же отсекает все, даже самые осторожные, попытки увидеть в этом тексте реминисценции древней летописи: «Несмотря на периодические попытки восстановить ИЛ в правах источника, сегодня она едва ли вызовет былой энтузиазм даже среди исследователей, безоговорочно доверяющих прочим уникальным текстам «Истории (Российской)» [27, с. 198]. На протяжении следующих рятидесяти страниц автор выясняет вопрос о том, мог ли В. Н. Татищев быть введён в заблуждение кем-то из современников, сочинивших ИЛ, или же он сам и является её сочинителем. Всесторонне используя положения авторов, уверенных (хотя бы и совершенно априорно) в позднем происхождении текста, А. П. Толочко последовательно «не замечает» наблюдений и выводов П. А. Лавровского, И. А. Линниченко, Б. Клейбера, В. Л. Янина, В. И. Вышегородцева.

«Приговор» А. П. Толочко в отношении ИЛ таков: «Псевдо-Иоаким работал на основании той же библиотеки, что и Татищев. Его текст самым тесным образом связан с проблемами, которые Татищев решает в других разделах «Истории», псевдо-Иоаким владел уникальной информацией, доступной в 1740-х годах только Татищеву и при том делал идентичные татищевским ошибки…» [27, с. 241]. «Иоакимовская летопись никогда не существовала вне «Истории». Она соткана из идей Татищева. По существу, в ней нет ничего, что не находило бы своего объяснения в других текстах историка» [27, с. 245].

(Свой вывод о наличии у псевдо-Иоакима и В. Н. Татищева одинаковых грамматических ошибок А. П. Толочко подкрепляет единственным примером. Ошибочность примера убедительно показана С. Н. Азбелевым [3, с. 30–31].)

Оснований для столь радикальных выводов у автора оказывается, впрочем, не много. То, что ИЛ якобы подтверждает ранее высказываемые В. Н. Татищевым предположения, иллюстрируется следующим.

1. В. Н. Татищев предположил, что в тандеме «Аскольд и Дир» второе имя является неправильно воспринятым финским словом «тирар», будто бы означающим «пасынок». Следовательно, речь шла не о двух князьях, а об одном. В ИЛ Аскольд не имеет обычного для всех других источников брата Дира, а действует один [27, с. 226].

2. Коль Аскольд «пасынок», то он должен быть пасынком самого Рюрика (чьим соратником он является по ПВЛ). В ИЛ киевляне обращаются к Рюрику: «да послет к ним сына или ина князя княжити. Он же вдаде им Оскольда». Таким образом, как и предполагал В. Н. Татищев, Аскольд оказывается в тесных родственных отношениях с Рюриком [там же].

3. В. Н. Татищев полагал, что Рюрик неспроста доверил Олегу своего сына Игоря: должно быть Олег был каким-то его родственником, вернее всего шурином (братом жены), а Игорю, соответственно, дядей по матери. Точно так ИЛ именует Олега шурином Рюрика [27, с. 227].

4. Сообщаемые в византийских источниках сведения о крещении русов в IХ веке, по мнению В. Н. Татищева, должны относиться ко времени Аскольда [24, с. 106]. ИЛ, словно внемля ожиданиям историка, называет этого князя блаженным [27, с. 214].

5. По предположению В. Н. Татищева, Борис и Глеб были детьми последней жены Владимира византийской принцессы Анны (хотя ПВЛ считает их сыновьями некой «болгарыни»), при этом любимому сыну Борису предназначен был великокняжеский престол. ИЛ, как всегда, блестяще подтверждает эти соображения [27, с. 452–454].

Таковы, по А. П. Толочко, идеи В. Н. Татищева, из которых, в то же самое время, «соткана Иоакимовская летопись». Обратившись к более внимательному разбору приведенных эпизодов, увидим, однако, несколько иную картину (далее следуем приведенной выше последовательности).

1. Действительно существенный аргумент. Но в рассказе ПВЛ о походе Аскольда и Дира на Царьград употреблена почему-то глагольная форма единственного числа: «Иде Асколдъ и Диръ…» [20, с. 13]. В Новг. 1-й летописи, вызвав Аскольда и Дира, «рече Игорь ко Асколду: «вы неста князя…» [18, с. 107]. В Никоновской летописи рассказ о несгораемом евангелии озаглавлен «О князи Рустемъ Осколде» [19, с. 13] (Дир почему-то снова пропущен). Далее убитые якобы вместе Аскольд и Дир оказываются погребёнными в разных местах… Только ли татищевское предположение подтверждает ИЛ или что-то другое?

2. Из фразы «да послет к ним сына или ина князя…» нельзя с уверенностью определить, что речь идёт именно о сыне Рюрика. Если уж В. Н. Татищеву очень хотелось доказать данный тезис, как это представляется А. П. Толочко, следовало бы ожидать более ясного указания.

3. О том, что Олег был дядькой Игорю сообщают некоторые поздние своды [9, с. 146]. На Руси и в Скандинавии воспитателями знатной молодёжи нередко становились именно дядья по матери (как Добрыня – уй Владимира), отсюда нетрудно сделать вывод о родственных связях Олега и Игоря.

4. Уже авторы Никоновского свода отождествляют с Аскольдом того «архонта русов», при котором прибыл на Русь и успешно провёл свою миссию византийский архиерей (Михаил ?), назначенный русским архиепископом [19, с. 13]. То, что Аскольд мог быть христианином косвенно подтверждает ПВЛ, говоря о строительстве церкви св. Николая на его могиле [20, с. 14]. Следовательно, приписка «блаженный» могла появиться совершенно независимо от В. Н. Татищева.

5. Ситуацию с царевной Анной удовлетворительно разъясняет уже П. А. Лавровский [13, с. 153–155 и ср. выше]. Матерью Бориса и Глеба Анну называют также некоторые летописные компиляции XVI–XVII вв., о чём в подробностях сообщает сам А. П. Толочко [27, с. 446, прим. 95]. Поэтому ничего удивительного в совпадении предположения В. Татищева и свидетельства ИЛ нет. Вопреки А. П. Толочко, ИЛ не говорит о назначении Бориса наследником киевского престола.

Как видим, основные аргументы А. П. Толочко мало что подтверждают, прочие доказательства крайней заинтересованности В. Н. Татищева в подложной «псевдо-летописи» ещё более расплывчаты и надуманы [12]. По сути, все те сообщения, которые А. П. Толочко считает уникальными и находящими аналогии только у В. Н. Татищева, либо находят параллели в поздних летописных сводах (к коим, по мнению ряда авторов, может быть отнесена ИЛ), либо подсказываются логикой изложения «Повести временных лет». Вместе с тем, действительно уникальные сообщения ИЛ явных соответствий среди идей и предположений В. Н. Татищева как раз и не находят. К таковым, например, относятся рассказы о восстании против Владимировых воевод в Новгороде и о гонении Святослава на христиан, указания на то, что Рюрик был внуком Гостомысла и что Аскольд прибыл в Киев по просьбе киевлян, упоминания о строительстве деревянной св. Софии Ольгой и «повоевании» Мешком (Месчем) русских владений «до Горыни», эпизоды о борьбе Гостомысла с варягами и о правлении древнего Владимира, пращура Буривоя т. д. и т. п.

Поскольку А. П. Толочко даже не пытается рассматривать все эти сюжеты и известия, не говоря уже о выяснении источников их происхождения, трудно согласиться с его утверждением о том, что «Псевдо-Иоаким работал на основании той же библиотеки, что и Татищев…».

Среди довольно бессистемных экскурсов, призванных подтвердить последний тезис, заслуживает внимания вопрос о «долгих стенах» на месте «погубления» Святославова войска. Как мы уже видели, В. И. Вышегородцев в своё время приводил аргумент «длинных стен» вблизи Константинополя как одно из доказательств наличия в ИЛ древней реалистической основы. А. П. Толочко скрупулёзно перечислив авторов, у которых упомянуты «длинные стены», замечает, что «все эти авторы, так или иначе, были известны Татищеву». Коль скоро о длинных стенах патриарху российской науки было известно, он, конечно, не упустил возможности использовать это знание для придания убедительности своей фальшивке. Видимо, чтобы уж точно отвести от себя все подозрения, В. Н. Татищев ещё и прибавил при этом: «Какая сия стена и где, я описания не нахожу» [27, с. 221].

А. П. Толочко резонно обращает внимание на то, что ни один источник не говорит о гибели русского войска под Константинополем (вблизи «длинных стен»), а византийские авторы вообще не упоминают о появлении там дружин Святослава. Но это не спасает В. Н. Татищева от приговора – поскольку в летописях сказано: «за маломъ бо бе не дошелъ Цесаряграда», Татищев (по мнению А. П. Толочко) должен был соотнести это указание с упоминаемыми у авторов VI–VII веков (!) оборонительными сооружениями Константинополя, а те, в свою очередь, увязать с военными потерями Святослава, о которых сообщают уже другие византийские авторы, относя соответствующие события к Дунаю.

Странно, что у такого искушённого автора как В. Н. Татищев вообще родилась такая неосмотрительная идея, и уж совсем трудно поверить, что подобным приёмом он, будто бы, понадеялся кого-то убедить в подлинности текста (ведь иначе злосчастную стену ему незачем было упоминать).

Так откуда же взялась «долгая стена»?

Конечно, В. И. Вышегородцев ошибся, сопоставив «долгую стену» с укреплениями Константинополя, но в целом историческое чутьё вело его в верном направлении: «длинные стены» известны на Нижнем Дунае, в том числе у крепости Доростол, где было заперто войско Святослава и где оно понесло наибольшие потери. О деревянном «заборе», окружающем «наподобие стены» страну Бурджан (= Дунайскую Болгарию) сообщает арабский автор аль-Масуди, писавший в 940–950-х годах [8, с. 126; 6, с. 17], т. е. совсем незадолго до дунайской кампании Святослава. Несомненно, речь идёт о системе укреплений по обе стороны Дуная, основу которых составили валы римского времени, восстановленные и усиленные, согласно археологическим данным, в конце IХ–первой половине Х века в связи с возросшей угрозой со стороны степей [35; 6, с. 17–19].

Подобно случаю с новгородским пожаром, В. Н. Татищев не мог предвидеть результатов археологических раскопок ХХ в., равно как и не был он знаком с трудом аль-Масуди: его недоумение («какая сия стена…») вполне искренне. Точно так же, никто другой из авторов XVIII в. не мог догадаться, что древние римские валы в Х веке не только являлись заметным элементом ландшафта, но и были укреплены деревянными стенами. Таким образом, В. И. Вышегородцев, ошибаясь в частностях, был прав в выводе, о том, что рассказ о пребывании Святослава на Дунае мог быть составлен только современником событий, а, следовательно, Иоакимовская летопись должна иметь древнюю основу.

user posted image

Фрагмент карты-схемы из книги В.Чорния «История Болгарии» (Львов, 2007). Короткой штриховкой обозначены оборонительные валы с деревянными конструкциями, частично восходящие к римскому времени и восстановленные в эпоху 1-го Болгарского царства, частично заново сооружённые в IХ–Х вв.

Исследование А. П. Толочко, при всей своей предубеждённости, имеет несомненную положительную сторону: его автору как никому другому удалось всесторонне обосновать мысль о том, что в XVIII в. никто, кроме В. Н. Татищева, не мог бы написать Иоакимовскую летопись.

Но и В. Н. Татищев, как это столь же убедительно обосновано уже другими исследователями, не мог быть её автором. Действительно: зачем ему было сочинять длинную и запутанную историю обретения текста, умножая тем самым возможные подозрения, зачем было приводить псевдо-летопись в виде пространной цитаты, если он мог запросто сделать вид, будто таковой документ лежит (лежал) у него в столешнице, зачем было подделываться под «новое и простое новгородское наречие», если он вполне мог подделаться под язык хорошо известных ему реальных летописей?… [ср. 26, с. 50–52]. Всё это делает совершенно справедливым высказывание И. А. Линниченко: «Если б он желал, он мог бы в каком угодно виде представить нашу историю, так как тогда [...] историческая наука находилась в самом первобытном виде. Перестанем же бросать тень на человека, который так много и с такой любовью [...] поработал для нашей истории» [14, с. 257].

* * *

Загадка возникновения Иоакимовской летописи продолжает оставаться далёкой от окончательного разрешения. Вместе с тем, вполне очевидным является то, что В. Н. Татищеву действительно посчастливилось донести до нас исторический документ огромной важности, требующий дальнейшего всестороннего изучения.

1. Азбелев С. Н. Новгородские летописиXVII века. Новгород, 1960.

2. Азбелев С. Н. К изучению Иоакимовской лето­писи // Новгородский исторический сборник. СПб., 2003. Вып. 9. С. 5–27.

3. Азбелев С. Н. Устная история в памятниках Новгорода и новгородской земли. СПб., 2007.

4. Алексеев С. В. Фольклорный первоисточник Новгородской традиции XVII века // Проблемы источниковедения и политической истории. М., 1995. С. 3–33.

5. Андреев Й. Българските ханове и царе. VII–XIV век. София, 1988.

6. Български средневековни градове и крепости. Т. 1: Градове и крепости по Дунав и Черно море. Съст. А. Кузев, В. Гюзелев. Варна, 1981.

7. Вышегородцев В. И. Иоакимовская летопись как историко-культурное явление. Автореф. дисс… канд. ист. н. М., 1986.

8. Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870.

9. Гиляров Ф. Предания русской начальной летописи. Приложение. СПб., 1878.

10. Голубинский Е. Е. О так называемой Иоакимовской летописи Татищева // Творения святых отцов в русском переводе. Кн. 4. М., 1881. С. 602–640.

11. Гольдберг А. Л. Леген­дар­ная повесть XVII века о древнейшей истории Руси // Вспо­могательные исторические дисциплины. Л., 1982. Вып. ХІІІ. С. 50–62.

12. Конча С. В. Чи існує Іоакимів літопис? // Український історичний журнал. 2007. № 2. С. 171–184.

13. Лавровский П. А. Исследование о летописи Якимовской // Учёные записки второго отделения Император­ской Академии наук. СПб., 1856. Кн. 2. Вып. 1. С. 77–160.

14. Линни­ченко И. А. Краледворская рукопись и Иоакимовская летопись // Журнал министер­ст­ва народного просвещения. 1883. Октябрь. С. 247–257.

15. Мельникова Е. А. Древнескандинавские географические сочинения. Тексты, перевод, комментарий. М., 1986.

16. Моргайло Е. М. Работа В.Н.Татищева над текстом Иоакимовской летописи // Археографический ежегодник за 1962 г. М., 1963. С. 260–268.

17. Назаренко А. В. Древняя Русь на международных путях. Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей ІХ–ХІІІ веков. М., 2001.

18. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. Под. ред. А. Н. Насонова. М.–Л., 1950.

19. Патриаршая или Никоновская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 9. СПб., 1862.

20. Повесть временных лет. Подготовка текста, примечания, комментарий Д. С. Лихачёва. 2-е изд. Л., 1999.

21. Приселков М. Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси Х–ХІІ вв. СПб., 1913.

22. Сахаров А. Н.Дипломатия Святослава. Изд. 2-е. М., 1991.

23. Соловьёв С. М. История России с древнейших времён. Т. 1. М., 1959.

24. Татищев В. Н. История российская. Т. 1 М.–Л., 1962.

25. Творогов О. В. Иоаким// Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1. Л., 1987. С. 204–206.

26. Тихомиров М. Н. О русских источниках “Истории Российской”// Татищев В. Н. История российская. Т. 1 М.–Л., 1962. С. 39–53.

27. Толочко А. “История Российская” Василия Татищева: источ­ники и известия. М.–К., 2005.

28. Титмар Мерзебургский. Хроника в 8 книгах. М., 2005.

29. Черепнин Л. В. «Смута» и историография XVII века (из истории древне­русского летописания)// Исторические записки. 1945. Т.14. С. 81–128.

30. Шамбинаго С. К. Иоакимовская летопись // Исторические записки. 1947. Т. 21. С. 254–270.

31. Шахматов А. А. Общерусские летописные своды XIV–XV веков // Жур­нал министерства народного просвещения. 1900. Ноябрь. С. 133–200.

32. Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах // Шахматов А. Разыскания о русских летописях. М., 2001. С. 8–508.

33. Шлёцер А. Нестор.Русские летописи на древле-славянском языке. Ч. I. СПб., 1809.

34. Янин В. Л. Летописные рассказы о крещении новгородцев (о возможном источнике Иоакимовской летописи) // Русский город. Исследования и ма­териалы. М., 1984. Вып. 7. C. 40–56.

35. Gajewska H. Trajana waly // Slownik starożytnosći slowian­skich. Wroclaw, etc., 1977. T. 6. S. 125.

36. Gorlin M.La Chronique de Joachim // Revue des études slaves. Paris, 1939. T. 19. P. 40–51.

37. Kleiber B. Nordiske spor i en gammel russiske kronike // Maal og Minne. Oslo, 1960. Heft. 1 – 2. S. 56 – 70.

Публикация: Исследования о летописи Иоакима // Труды Первой Международной конференции «Начала русского мира», состоявшейся 28– 30 октября 2010. СПб.: «Блиц», 2011. С. 146–165.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

II. ВОПРОС О ДОСТОВЕРНОСТИ ИОАКИМОВСКОЙ ЛЕТОПИСИ И АРХЕОЛОГИЯ

Споры об «Иоакимовской летописи» (далее ИЛ) – загадочном тексте, приведенном В. Н. Татищевым [1] в качестве образца «донесторового летописания» продолжаются уже более 250 лет [2]. До последнего времени аргументов «за» у сторонников древности и аутентичности текста находилось примерно столько же, сколько контраргументов у их противников. Представляется несомненным, что решающее слово в давнем споре должны сказать данные современной науки, не в последнюю очередь – результаты археологических исследований, которых не мог предвидеть или случайно предугадать предполагаемый историк-фальсификатор первой половины XVIII в., якобы выдавший собственное сочинение за древнюю летопись.

Удачный пример подобного подхода был предложен ещё в 1983 году В. Л. Яниным [3] (см. ниже). Но хотя его аргумент в защиту ИЛ неизменно упоминается авторами, касающимися данного вопроса, всё же он явно не переубедил скептиков.

Чаша весов заметно склонилась в противоположную сторону с выходом книги киевского историка А. П. Толочко, где автор обстоятельно и на широком материале пытается обосновать идею о вымышленном характере практически всех не дошедших до нашего времени документов, используемых и цитируемых В. Н. Татищевым [4]. Складывается впечатление, что концепция А. П. Толочко, согласно которой В. Н. Татищев «изобрёл» ИЛ для подтверждения собственных идей и предположений, убедила многих, готовых согласиться с тем, что точка в дискуссии окончательно поставлена. При этом мало обращается внимание на то, что А. П. Толочко, применяя формально-логический подход и будучи априорно убеждён в «злоумышленности» В. Н. Татищева, просто обходит стороной те факты и обстоятельства, которые не укладываются в его построения [5]. Более того – он и не пытается проверять уникальные свидетельства ИЛ на предмет их возможной исторической верифицируемости, заранее относя всё на счёт сочинительства старейшины российских историков [6]. Не будет преувеличения, таким образом, сказать, что в действительности работа А. П. Толочко совершенно не приблизила нас к разгадке летописи Иоакима.

Ниже мы рассмотрим только некоторые из указаний ИЛ, которые могут быть проверены результатами современной науки, в первую очередь археологии.

1. В. Л. Янин сопоставил следы пожара конца Х в. на Разваже в Неревском конце с подробностями рассказа ИЛ о бунте недовольных насильственным крещением новгородцев против княжеских воевод. Стремясь устрашить и унять бунтовщиков, воевода Добрыня «…повеле у брега некие домы зажесчи, чим люди паче устрашени бывше, бежаху огнь тушити». Пожар этот был, видимо, долго памятен, так как (если верить ИЛ) вошёл в поговорку: «Путята крести (Новгород) мечем, а Добрыня огнем» [7].

По мнению В. Л. Янина, следы пожара, отмечены именно в том месте, на которое указывает ИЛ. Время пожара непосредственно предшествует сооружению мостового яруса, датируемого 989–990 гг., что соответствует времени крещения Новгорода. На месте сгоревших построек были найдены два монетных клада с поздними датами монет 972 и 975 гг., что может указывать на гибель жителей части сгоревших домов во время пожара. Последнее также неплохо соотносится с указанием ИЛ на ожесточённую борьбу некоторой части новгородцев с дружинниками воеводы Путяты: «…бысть междо ими сеча зла».

Эти данные позволили В. Л. Янину сделать следующий вывод относительно достоверности и древности ИЛ: «Думаю, что эти наблюдения подтверждают реалистическое существо повести о крещении новгородцев [...] Наличие в повести отдельных реалистических деталей, находящих археологическое подтверждение, позволяет считать, что её возникновение [...] опиралось на какую-то достаточно устойчивую древнюю традицию» [8].

2. Согласно летописным данным, во времена Владимирова крещения Русь получила христианских учителей и церковных иерархов из Византии. Только Иоакимовская летопись указывает на ведущую роль Болгарского царства в деле христианского просвещения Руси: «Царь же болгорский Симион присла иерей учены и книги довольны», «…и прислаша митрополита Михаила, мужа велми ученаго, болгарина сусча, с ним 4 епископы и многи иереи, диакони и демественники от славян» [9]. Эти, идущие вразрез в официальной версией крещения и, казалось бы, совершенно фантастические указания, находят новые подтверждения в свете последних исследований.

К выводу о значительной роли Болгарской церкви в организации церковной иерархии на Руси, опираясь на византийские источники (и совершенно независимо от ИЛ) пришёл ещё в 1913 году М. Д. Присёлков [10]. По его мнению, первые пресвитеры прибыли на Русь в конце 980-х годов из Болгарии и были подведомственны не патриархии Константинополя, а митрополии в болгарском Охриде.

Позднее исследователями русской православной церковной литературы, живописи, архитектуры, музыки неоднократно отмечалось явные черты болгарского посредничества в освоении Русью христианских традиций, причём болгарские христианские влияния явственно ощутимы уже на самых ранних этапах [11]. По мнению ряда исследователей, в древнерусском летописании определённое время практиковалась система летоисчисления отличающаяся от принятой в Византии и характерная именно для 1-го Болгарского царства [12].

Однако особенно показательными в данном контексте могут быть названы результаты исследования остатков знаменитой церкви Богородицы (Десятинной) в Киеве – первой каменной церкви Руси, построенной в 990–995 годах. На определённые аналогии в архитектуре Десятинной и болгарскими архитектурными канонами указывалось ещё в 1960-х годах [13]. Возобновившиеся в последние годы раскопки позволили выявить новые тому подтверждения и конкретизировать выводы следующим образом: «Наиболее близки Десятинной церкви памятники Первого Болгарского царства (Плиска, Преслав, Охрид), построенные немногим ранее [...] О вероятном болгарском следе в истории строительства может свидетельствовать надпись «ЩИ» на плинфе. См. рисунок кириллической надписи на плинфе, найденной при раскопках Десятинной церкви 2006–2007 гг. (по Г. Ю. Ивакину, О. М. Иоаннисяну) в начале этих заметок.

Сомнительно, что среди первых киевских изготовителей плинфы были грамотные, которые могли легко делать надписи. Однако это мог сделать мастер из Болгарии. На болгарское происхождение некоторых мастеров, строивших Десятинную церковь указывают и глазурованные плитки пола. На то время глазурованная керамика для украшения сооружений в христианском мире использовалась исключительно в Болгарии (курсив мой К.С.) – преславская школа» [14].

Использование болгарских архитектурных приёмов и болгарских мастеров при строительстве главного храма страны указывает на то, что и общее руководство церковной организацией должно было находиться в руках выходцев из Болгарии, как о том и свидетельствует Иоакимовская летопись.

Почему же официальная история церкви, отображённая в летописях даёт нам иную картину, ничего не зная о ведущей роли Болгарии во «Владимировом» крещении?

После падения 1-го Болгарского царства (1018 г.) византийские власти заботятся о приведении церковных канонов, архитектурных стилей, системы летоисчисления и т. д. к византийской норме. Болгарская церковь сохраняет некоторое время свою автокефалию, но начиная с 1030-х годов происходит замена высших иерархов Болгарской церкви этническими греками и перевод богослужения на греческий язык [15]. Процесс замены церковнослужителей затронул и Русь. По мнению М. Д. Присёлкова, в 1030-х годах произошла замена иерархов болгарского происхождения присланными на Русь представителями Константинополя. Память о ведущей роли Болгарии в крещении Руси была последним невыгодна и постепенно вытеснялась из сознания. Составленные, по всей вероятности, во времена Владимира первые хроникальные записи были подвергнуты редактированию и в дальнейшем о болгарском влиянии и болгарских связях старались не вспоминать [16].

Таким образом, имеем основания полагать, что Иоакимовская летопись сохраняет чудом уцелевшие отголоски забытых позднее обстоятельств Владимирова крещения.

3. В рассказе о войне Святослава на Балканах, ИЛ упоминает некую «Долгую стену», у которой гибнет русское войско: «По смерти Ольги Святослав пребываше в Переяславцы за Дунаем [...] не единою побеждая, последи у стены долгия все войско погуби». Подобной подробности нет в других источниках, в связи с чем В. Н. Татищев не удержался от ремарки «Какая сия стена и где, описания я не нахожу» [17]. Один из исследователей наследия В. Н. Татищева В. И. Вышегородцев обратил внимание на Длинные стены в 50 км от Константинополя, преграждавшие подступы к городу. По всей вероятности, сюда могло подходить Святославово войско: «За малом бе не дошел Царяграда». Отсутствующая в летописях подробность, по мнению В. И. Вышегородцева, может свидетельствовать в пользу исторической достоверности текста ИЛ [18].

Однако А. П. Толочко усматривает в этой детали аргумент в пользу противоположного вывода. Знакомый с трудами византийских авторов, В. Н. Татищев не мог не знать о существовании Длинных стен; стремясь придать черты достоверности вымышленному им тексту, он вводит упоминание о них и дабы отвести от себя подозрения изображает неведение и растерянность: «…описания я не нахожу» [19].

Однако и сторонники и противники достоверности ИЛ, упускают из виду простую деталь: указаний на серьёзное поражение или, тем более, гибель Святолавова войска у Константинопольских Длинных стен мы не имеем. Лев Диакон указывает на поражение «росов» где-то на границе с Болгарией, но в значительном отдалении от Константинополя [20]. К тому же Святослав потерял в этой битве (согласно Диакону) лишь около трети своих, якобы очень многочисленных, сил и, следовательно, о «погублении» всего войска речи быть не может.

Как известно из византийских источников, основные потери Святослав понес в районе Преслава и Доростола на Нижнем Дунае, где русскому воинству пришлось противостоять превосходящим силам императора Иоанна Цимисхия [21].

Находящийся непосредственно на Дунае, Доростол (Дуросторум) входил в состав римских укреплений (Траяновых валов) [22], остатки которых кое-где сохранились и до нынешнего дня. По мнению болгарских археологов, часть оборонных сооружений римского времени (по обе стороны Дуная) могла быть отстроена и усилена в период расцвета 1-го Болгарского царства, в связи с возросшей на рубеже ІХ–Х вв. угрозой со стороны кочевников [23].

В пользу последнего утверждения может быть приведено описание страны Бурджан (Дунайской Болгарии) арабского историка аль-Масуди (около 940-х гг.): «Страна Бурджан имеет 20 дней в длину и 30 дней в ширину. Область Бурджан окружена забором, в котором проделаны отверстия наподобие деревянных окон, забор этот напоминает стену при канале» [24]. По всей вероятности, здесь как раз и имеются в виду возведённые болгарами укрепления на старых римских валах.

Часть из этих сооружений находилась в районе Доростола, где, согласно рассказу Льва Диакона, оборонялись остатки войск Святослава (старый римский вал соединяет Доростол с городом Томы на Чёрном море), часть ниже по течению реки в районе Переяславца [25], где «пребываша» Святослав, согласно ИЛ, и где также велись боевые действия.

Тянувшаяся на много километров «долгая стена» несомненно должна была впечатлить русов и поэтому сохранилась как примечательный ориентир в летописном тексте.

В. Н. Татищев или другой автор XVIII в. не мог знать о восстановлении в Х веке римских укреплений, как не был известен в то время и текст аль-Масуди.

Как видим, современные данные позволяют убедительно подтвердить уникальные свидетельства таинственной летописи Иоакима в отношении ряда событий последней трети Х в. и, тем самым, дают достаточно надёжные свидетельства в пользу аутентичности этого документа, как обрывка очень древней и своеобразной летописной традиции, несомненно тесно связанной с Новгородом.

В начальной своей части, рассказывая о событиях предшествующих «призванию варягов» ИЛ содержит множество сведений легендарного характера. Казалось бы, здесь мы, по определению, не можем ожидать от такого рода текста какой-то реалистичной информации. Однако и здесь сопоставление отдельных уникальных указаний с результатами современных исследований и некоторыми вытекающими из них предположениями, позволяет обнаружить довольно небезынтересные соответствия.

4. Необычайной для летописной традиции особенностью ИЛ является использование в ней древнескандинавской географической номенклатуры: Гардорик (= Garđarikki, Русь), Гунигар (= ? Kaenugarđr, Киев), Бярмия (= Bjarmaland), Колмогард (= Holmgarđr, Новгород). По мнению норвежского исследователя Бориса Клейбера, поддержаного С. Н. Азбелевым, употребление этих названий указывает на наличие среди источников составителя ИЛ устных сведений, полученных от скандинавских информаторов, частью постоянно проживавших в Новгороде [26].

Противники достоверности сведений ИЛ ссылаются на наличие необычных для летописания скандинавских терминов как на аргумент в пользу составления летописи В. Н. Татищевым или кем-то из ознакомленных со скандинавскими сведениями о Руси учёных первой половины XVIII в. Однако следует иметь в виду, что предполагаемый составитель ИЛ должен был прекрасно владеть летописным материалом и едва ли мог не понимать, что включение в текст иноземных, по всей вероятности, совершенно неизвестных древнерусским летописцам названий в первую очередь вызовет подозрение и недоверие к тексту (как это, в общем-то, поначалу и произошло). В свете этого фигурирование скандинавских названий превращается, скорее, в аргумент против сочинительства ИЛ учёным-фальсификатором XVIII в.

Большинство исследователей согласны в том, что название «Колмогард» является отображением скандинавского Holmgarđr. Под этим названием в сагах, ранних исторических трудах, географических сочинениях фигурирует Новгород, что достаточно отчётливо прослеживается на широком материале. Хольмгард в сагах обычно выступает крупным административным и торговым центром, в котором пребывает князь Руси («конунг Гардарики») с приближёнными, обычно этот город мыслится именно столицей Руси [27].

Возникновение названия Holmgarđr является предметом спора исследователей. Большинство авторов согласны в том, что оно должно было возникнуть не позднее, а может быть и ранее появления древнерусского названия «Новый город» («Новгород»), впервые зафиксированного Константином Багрянородным около 950 года [28]. Лингвистические изыскания позволяют даже несколько углубить возникновение термина Holmgarđr: «Совокупный анализ топонимов Garđar (древнейшего скандинавского названия Руси) и Holmgarđr показывает, что они образовались практически в одно и то же время, по всей вероятности в IХ в., когда корень garđ- в их основе был семантически почти тождествен древнерусскому городъ (в значении «укреплённое место», «огороженное поселение»)…» [29].

Таким образом, получается, что скандинавское название Новгорода появляется ранее, чем, согласно современным археологическим данным, возник сам Новгород, начало которого относят ко второй четверти Х века [30]. Данное несоответствие не является чем-то неожиданным, так как и летописные свидетельства знают Новгород значительно ранее времени его «археологического» возникновения и относят его основание (Рюриком) к 860-м годам.

Все эти хронологические несоответствия как будто указывают на то, что первоначальный Новгород должен был находиться на некотором расстоянии от того места, куда он был перенесен около 920–930-х годов (данное явление достаточно типично для древнерусских «городов» IХ–Х вв., представлявших собой относительно небольшие укрепленные поселки).

Поиск вероятного «прототипа» Новгорода-Хольмгарда IХ–начала Х веков привёл исследователей к побережью оз. Ильмень, где на так наз. «Рюриковом» Городище были обнаружены материалы поселения IХ–Х веков, включающие остатки укреплений, ремесленных мастерских, следы присутствия норманнских поселенцев. Расцвет поселения пришёлся на второю половину IХ в., что как раз соответствует указаниям летописи на время основания Новгорода [31].

По мнению известной скандинавистки Т. Н. Джаксон, именно с Рюриковым Городищем может быть связано появление топонима Holmgarđr, возникшего как переосмысление местного славянского названия Хълмъ-городъ «город на холме» [32].

Ведущий исследователь археологии Поильменья Е. Н. Носов связывает первоначальный Holmgarđr с группой поселений у северо-западного побережья озера. Особенностью данной местности было затопление низменных мест в пору весенних паводков водами ильменского бассейна, в связи с чем все обнаруженные здесь поселения расположены на высоких местах (холмах). По мнению Б. Клейбера, к которому присоединяется Е. Н. Носов, данное обстоятельство наилучшим образом соответствует скандинавскому значению названия Holmgarđr – «островной двор» или «двор(ы) на острове» [33].

К группе поселений северо-западного Поильменья, связываемой Е. Н. Носовым с первоначальным Хольмгардом принадлежит и святилище Перынь, располагавшееся у побережья и оставившее в народе устойчивую память о своём сакральном значении [34]. Святилище было тесно связано с расположенным в 300 м поселением Прость, где выявлены культурные слои VIII–IХ веков [35].

Возвращаясь теперь к тексту Иоакимовской летописи, отметим, что название Колмогард, будучи фонетически близким скандинавскому Holmgarđr, обозначает не Новгород и не место пребывания князя, как следовало бы ожидать, исходя из скандинавской нормы, а некий сакральный центр, место жертвоприношений: «…иде Гостомысл в Колмогард вопросити бога о наследии и возшед на высокая принесе жертвы многи и весчуны угобзи».

Сопоставляя упоминание ИЛ о Колмогарде, как о святилище, с результатами обследования района Перыни и упомянутыми наблюдениями и выводами Б. Клейбера – Е. Н. Носова, нельзя не заметить их очевидной комплиментарности: Гостомысл прибывает в некий Колмогард для принесения жертв и гадания, а самый известный языческий центр Руси Перынь, как оказывается, располагался в изначальном Хольмгарде!

Впрочем, если присоединиться ко мнению Т. Н. Джаксон о тождестве первоначального Хольмгарда с Городищем несоответствия с данными ИЛ тоже не будет – Перынь расположена всего лишь в 4 км от Городища. Прибывшему к Холмограду-Городищу, Гостомыслу оставалось лишь в торжественном шествии (или в ладье) проследовать непосредственно к самому капищу.

Здесь возникает естественный вопрос: если Городище и есть первоначальный Хольмгард, он же – Новгород начальных летописных статей, тогда как Гостомысл, согласно новгородской традиции, выступает первым известным старейшиной Новгорода или даже мыслится первым посадником [36], то почему он прибывает в «Колмогард» откуда-то извне?

Согласно ИЛ, резиденцией Гостомысла является «Великий град Славенск», который не тождественен Новгороду. Первое упоминание о Новгороде связано уже с приходом Рюрика: «Рюрик по смерти братии облада всею землею… В четвертое лето княжения его преселися от старого в Новый град Великий ко Ильменю». Данное указание перекликается со сведениями Ипатьевской летописи, согласно которой именно Рюрик основывает Новгород («сруби город надъ Волховомъ, и прозваша и Новъгородъ») и переносит туда столицу из Ладоги [37].

Указание «ко Ильменю» в Иоакимовской летописи может обозначать, конечно, Новгород (исторический), но всё же, учитывая, что Новгород находится на некотором расстоянии от Ильменя, напрашивается вывод, о том, что ИЛ указывает именно на Городище.

Данное предположение, возможно, не будет выглядеть слишком натянуто, если учесть что историко-литературный памятник XVII в. «Сказание о начале русской земли» тоже помнит о существовании предшествующего Новгороду городского центра на некотором расстоянии от исторического города у Ильменя: «…и седоша паки близ езера Ирмеря, обновиша град на новом месте от старого Словенска вниз по Волхову яко поприще и боле и нарекоша Новъградъ Великий» [38].

Сведения «Сказания…» о перенесении Новгорода вполне согласуются с известными на сегодня археологическими данными, но несколько расходятся с указаниями ИЛ. Предшествующее Новгороду поселение на Ильмене (надо полагать, тождественное Городищу) в «Сказании…» именуется Словенском, но по ИЛ на Ильмене возникает именно «Новый город», прежний же «Великий Славенск» явно находится где-то совсем в другом месте.

Путаница названий может быть объяснена следующим. Административно-политическим центром земли ильменских словен в IХ в. был городок именуемый Словенском (в ИЛ – Славенск). Его реальность подтверждается упоминанием в арабских источниках города Салав, являющегося столицей «той части русов, которая отдалённее прочих» (в северном направлении) и зовется ас-Славия [39]. Словенск несколько раз менял своё расположение [40] – либо посёлок в целом, либо его ядро в виде правящей верхушки с окружением. Всякий раз по перенесении он именовался также Новым городом («Новый град Великий»). Постепенно это название всё больше вытесняло прежнее и через какое-то время после последнего перенесения (на место нынешнего Новгорода) закрепилось окончательно, пережиток прежнего названия сохранился, по всей вероятности в имени Славенского конца.

Иоакимовская летопись сохранила, таким образом, память об одном из эпизодов в перемещениях Словенска, соотносимого с деятельностью Рюрика, т. е. с 860–870-ми годами по летописной хронологии. Указанное перемещение «ко Ильменю» подтверждается выводами современных археологов о соотнесённости «первоначального Новгорода» с Городищем на Ильмене, вошедшего в пору подъёма именно во второй половине IХ в.

Если верно, что название «Хольмгард» первоначально было связано с поселениями на Ильмене (согласно Т. Н. Джаксон, Е. Н. Носову и др.), данные ИЛ проливают свет на процесс слияния понятий Хольмгард и Новгород (= «Новый град (Словенск)»). Как мы видели, Хольмгард, упоминаемый в ИЛ ещё до Рюрикова перенесения Словенска, выступает здесь как сакральный центр: иде Гостомысл в Колмогард вопросити бога о наследии…и весчуны угобзи – и, по всей вероятности, должен быть тождественен или близок Перыни возле того же Городища – будущего Рюрикова «Нового города». Следовательно, «Великий Словенск» был перенесён Рюриком на место, ранее известное как Хольмгард (Хълмъгородъ ?), в связи с чем «Новый город», «Словенск» и «Хольмгард» стали обозначать одно и то же. В Х в. эти названия уже нераздельно сместились ниже по Волхову. В дальнейшем первое название закрепилось в славянской среде, последнее – в скандинавской.

Таким образом, имеем основания полагать, что «легендарная» часть Иоакимовской летописи содержит некоторые отголоски реальных событий.

1 Татищев В. Н. История российская. Т. 1. М.– Л., 1962. С. 107–114.

2 См. в частности: Толочко А. “История Российская” Василия Татищева: источ­ники и изве­стия. М.–К., 2005. С. 196–205;Азбелев С. Н. Устная история в памятниках Новгорода и новгородской земли. СПб., 2007. С. 6–34.

3 Янин В. Л. Летописные рассказы о крещении новгородцев (о возможном источнике Иоакимовской летописи) // Русский город. Исследования и ма­териалы. М., 1984. Вып. 7. C. 53–56.

4 Толочко А. Указ. соч.

5 Ср., в частности, Толочко А. Указ. соч. С. 198, прим. 5, С. 199, прим. 8 и далее.

6 Относительно степени убедительности аргументации А. П. Толочко: Конча С. В. Чи існує Іоакимів літопис? // Український історичний журнал. № 2. 2007. С. 171–184.

7 Татищев В. Н. История российская… Т. 1. С. 113.

8 Янин В. Л. Летописные рассказы… С. 56.

9 Татищев В. Н. История российская… Т. 1. С. 112.

10 Приселков М. Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси Х–ХІІ вв. СПб., 1913. См. также: Введение христианства на Руси. Сборник научных трудов. М., 1988. С. 154–169.

11 См. в частности: Рогов А. И. Культурные связи Киевской Руси с другими славянскими странами в период её христианизации // Принятие христианства народами Центральной и Юго-Восточной Европы и крещение Руси. М., 1988. С. 209–220.

12 Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977. С. 277–292.

13 Холостенко М. В. З історії зодчества Давньої Русі Х ст. // Археологія. Т. ХІХ. Київ, 1965. С. 76–77, 82.

14 Івакін Г. Ю., Іоаннісян О. М. Перші підсумки вивчення Десятинної церкви у 2005–2007 роках // Дьнєслово. Збірка праць на пошану дійсного члена НАН України П.П.Толочка. К., 2008. С. 210–211.

15 Чорній В. Історія Болгарії. Львів, 2007. С. 82–83.

16 Введение христианства на Руси… С. 163–164.

17 Татищев В. Н. История российская… Т. 1. С. 111.

18 Вышегородцев В. И. Иоакимовская летопись как историко-культурное явление. Автореф. дисс… канд. ист. н. М., 1986; См. также Азбелев С. Н. Устная история в памятниках Новгорода… С. 25.

19 Толочко А. Указ. соч. С. 221.

20 Лев Диакон. История. М., 1988. С. 56–59.

21 Лев Диакон. История… С. 68–82, 124–132.

22 Моммзен Т. История Рима. Т. 5. Провинции от Цезаря до Диоклетиана. СПб., 1995. С. 158–159.

23 GajewskaH. Trajana waly // Slownik starożytnosći slowian­skich. Wroclaw, etc. T. 6. S. 125.

24 Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб. 1870. С. 126

25 Ср., в частности, Чорній В. Історія Болгарії. Львів, 2007. С. 43.

26 Kleiber B. Nordiske spor i en gammel russiske kronike // Maal og Minne. Oslo, 1960. Heft. 1–2. S. 70; Азбелев С. Н. Указ. соч. С. 19–20.

27 Мельникова Е. А. Новгород Великий в древнескандинавской письменности // Новгородский край. Л., 1984. С. 127–133; Древнерусские города в древне­скандинавской письменности. Сост. Г. В. Глазырина, Т. Н. Джаксон. М., 1987. С. 19 и далее.

28 Константин Багрянородный Об управлении империей. Текст, перевод, комментарии. Под ред. Г. Г. Литаврина, А. П. Новосельцева. М., 1991. С. 45, 310

29 Джаксон Т. Н. Austr I Görđum. Древнерусские топонимы в древне­скандинавских источниках. М., 2001. С. 89.

30 Хорошев А. С. Происхождение Новгорода в русской дореволюционной и советской историографии // Новгородский исторический сборник. № 2 (12). 1984. С. 120; Носов Е. Н. Новгородское Рюриково городище. Л., 1990. С. 170–171.

31 Носов Е. Н. Указ. соч. С. 150–151.

32 Джаксон Т. Н. Austr I Görđum… С. 90–92.

33 Носов Е. Н. Новгород и новгородская округа ІХ–Х вв. в свете новейших археологических данных (к вопросу о возникновении Новгорода) // Новгородский исторический сборник. Вып. 2 (12). 1984. С. 31–33.

34 Седов В. В. Древнерусское языческое святилище в Перыни // Краткие сообщения института материальной культуры. М., 1953. Вып. L. C. 92–93; Мазуринский летописец // ПСРЛ. Т. ХХХІ. М., 1968. С. 12 (л. 3).

35 Носов Е. Н. Плохов А. В. Новые исследования в Ильменском Поозерье // Ладога и её соседи в эпоху Средневековья. СПб., 2002. С. 159–180.

36 Гиляров Ф. Предания русской начальной летописи. Приложение. СПб., 1878. С. 21–22, 122–124; Янин В. Л. Новгородские посадники. Л., 1962. С.

37 Полное собрание русских летописей. Т. ІІ. М., 1962. С. 14.

38 Гиляров Ф. Предания… С.21; Мазуринский летописец // ПСРЛ. Т. ХХХІ. М., 1968. С. 28 (л. 33 об).

39 Новосельцев А. П. Восточные источники о славянах и Руси VI – IX вв. // Древнерусс­кое государство и его международное значение. М., 1965. С. 416–417. Ср. также Янин В. Л. Новгородские посадники… С. 372, 374.

40 Ср. упоминание о Словенске на месте Изборска: Мазуринский летописец… С. 28 (л. 34).

Публикация: Вопрос о достоверности Иоакимовской летописи и археология // Новгородика. 2010. Вечевой Новгород: Материалы Международной науч.-практ. конф. 20–22 сентября 2010 г. Ч. 1 // Сост. Д. Б. Терешкина. Великий Новгород, 2011. С. 162–173.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Гость
Эта тема закрыта для публикации сообщений.